Виля учился играть на баяне, а я - на гитаре. Мы были товарищи по несчастью. Парни, общежитские соседи, посылали начинающего баяниста по известному адресу, как только он брал в руки инструмент, и выгоняли на улицу. Мне тоже мои девчонки постоянно и не очень вежливо объясняли, что они совсем не в восторге от моей музыки. И советовали убраться подальше. Мы убирались в лес. Вилька с баяном, я с гитарой. Устраивались где-нибудь неподалеку от просеки на поваленных деревьях или пеньках. В лесу мы не мешали никому. Потому упражнялись до темноты. Над нами хихикали и шептались, намекая на какие-то особые отношения. Мы плевали на всякие намеки, потому что мы учились играть. И связывала нас только страсть к искусству. Мы пиликали каждый на своем инструменте, не обращая друг на друга никакого внимания.
Вечером мы возвращались к своим вагончикам, которые были приспособлены для общежития. Один вагончик занимали девчата, другой парни. А в третьем вагончике была контора, кухня и столовая. Три вагончика на рельсах посреди просеки. А дальше лес. Тайга, через которую мы прокладывали узкоколейку. Нас было всего двадцать три человека, включая бригадира, нивелировщика и поварихи. И ни души больше на 25 километров по просеке вперед и назад и на сотню километров через тайгу. Продукты, почту и все остальное прочее нам доставлялось с большой земли на дрезине по той же узкоколейке, которую мы сами уложили.
Работа нашей бригады состояла в том, чтобы уровнять и утрамбовать железнодорожные полотна, которые до нас уложила механизированная бригада. Укладчики давно уже на своей технике укатили вперед по просеке, а мы копошились вручную, словно тараканы. Работа тяжелая, однообразная, изматывающая тело и душу. Но мы знали, что без нашей утрамбовки по этой дороге не пройдет и дрезина, не то, чтобы какой-нибудь поезд. Досуг после работы у нас был простой: кто-то от усталости валился на кровать, кто-то шел в лес по грибы-ягоды или просто погулять (благо, дни в конце лета и начале осени стояли солнечные), кто-то читал книжки, кто-то слушал радио - телевизоров, смартфонов, планшетов и прочей всякой нынешней техники тогда и в мечтах отродясь не было. И, представьте себе, мы вовсе даже не скучали без всего этого. Находили себе и увлечения и развлечения.
Мы с Вилькой увлеклись нашими музыкальными инструментами. Но это увлечение нравилось только нам самим. Парни крыли нас последними словами и обещали когда-нибудь спалить наши игрушки.
В середине сентября пошли дожди, а к концу месяца посыпался вперемешку с дождем и снежный пух. Музицировать в лесу стало проблематично. Укрывались плащ-палатками, которые нам привезли для работы. Но замерзали пальцы: в перчатках и варежках на баяне или гитаре не наиграешь. Но мы с Вилькой все равно упорно топали в лес, поскольку не только уже вошли во вкус самостоятельной игры, но и поставили себе целью доказать, что непременно научимся играть назло всем нашим критикам.
- Э-эй! Вилька-а, Юлька! - кричали нам товарищи из вагончиков. - Где вы там, малахольные? Дуйте домой! Замерзнете к чертовой матери, идиоты!
Потом, используя в речи отборные слова и выражения, бригадир объявил нам, что, если мы уже совсем спятили от нашей музыки, то можно, в конце концов, упражняться и в столовой. Если не каждый день, разумеется. Не каждый день нас не устраивал, и мы тащились в лес.
А потом я заболела ангиной. Видимо, все-таки простыла под дождем. Температура поднялась до предела. Я вообще не помню толком, что это было. Девчонки пихали в меня какие-то микстуры и таблетки, отпаивали всякими травами и отрабатывали за меня мою норму. Хотели даже радировать в СМП, чтобы выслали санитарный вертолет. Но мне стало лучше.
Вилька приходил к нам в вагончик каждый день, справлялся о моем самочувствии, потом садился на пенек возле моей кровати, и мы вместе молчали. Девчонки изливали на его голову весь свой гнев за то, что он втянул меня в эту авантюру со страстью к музыке. А он сидел и молчал. Потом вставал и так же молча уходил.
Дней через восемь я уже чувствовала себя вполне прилично. Однако бригадир запретил мне выходить на работу, пока совсем не выздоровею. Девчонки поручили мне целый день топить буржуйку, чтобы вагончик не остыл за день: уже наступили морозы.
Понятно, что музыку на это время пришлось оставить в покое. Вилька тоже не притрагивался к баяну. Баян, упакованный в футляр, покоился у меня под кроватью, потому что Вилька хранил его у нас. Боялся, что ребята действительно спалят его по пьянке.
И вот, наконец, бригадир сообщил мне, что ·хватит бездельничать, пора и на работу выходитьЋ. По этому случаю мы с девчонками решили устроить ·небольшой сабантуйЋ. Пригласили парней, и мы все вместе решили собраться в столовой, которая время от времени служила нам клубом, читальней, местом для политинформаций и собраний и даже танцплощадкой.
Сразу после ужина бригадир зачитал последние сводки о показателях нашей работы, сообщил, кто сколько заработал за месяц и поздравил с успешным выполнением наших обязательств. Потом кто-то предложил потанцевать. Наша повариха - она же завклубом, библиотекарь и политинформатор - принялась быстренько налаживать радиолу. Бригадир остановил её, потом положил руку Вильке на плечо:
- Виль, ты сможешь нам что-нибудь душевное сыграть на своей гармошке?
- На баяне, - смущенно пробормотал Вилька.
- Шут с ним, пусть на баяне. Сыграй! Я слышал, ты там что-то очень знакомое наяривал.
- Ну, смогу.
Вилька тут же вскочил с места, чтобы смотаться за инструментом. Бригадир усадил назад:
- Да здесь твой баян уже, здесь! И гитару Юлькину мы тоже принесли. Что же, зря, выходит, вы жизнями своими на холоде рисковали? Пора выдавать народу все, чему вы там, в лесу, научились.
... Это был самый лучший вечер в моей жизни периода начала трудовой деятельности.