Славич Станислав Кононович
Я рассказываю о дельфинах

Lib.ru/Современная литература: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Помощь]
  • Комментарии: 1, последний от 12/02/2017.
  • © Copyright Славич Станислав Кононович (slavich@spct.ru)
  • Обновлено: 24/01/2014. 34k. Статистика.
  • Рассказ: Проза
  •  Ваша оценка:

      Мы ехали Полесьем. Шофер был славный, сразу понравившийся парень, правда, со странностью: время от времени даже на совершенно пустынной дороге он вдруг тихонько и кротко посигналивал, словно хотел убедиться, что машина еще жива, хотя на подъемах и ухабах это и без того отлично чувствовалось.
      Я как самая важная персона сидел рядом с шофером, а сзади устроились Иван Анистратович и старик с лицом отставного николаевского солдата. Я только в машине заметил, какое у деда значительное лицо: густые, свалявшиеся под шапкой седые волосы, седые же, подстриженные и подбритые не без изящества усы, темные брови, нос с горбинкой, ясные, совсем не склеротические глаза. А поначалу, когда пришел проситься подвезти, показался в своих стоптанных валенках, заеложенной телогрейке и ватных штанах с висящей мотней эдаким огарком.
      - Сколько вам лет, дедушка?
      - А я не считаю. У десятым годе было двадцать два. А именинник я на Касьянов день... - Видя, что я не понял, старик объяснил: - Раз в четыре года именинник, двадцать девятого февраля.
      Ему, кажется, нравилось это отличие от большинства других людей.
      - Значит, скоро выпьем?
      - А як же!
      - Самогончику?
      - Гоним! - с простодушием человека, которому нечего бояться, признался дед и, однако, добавил, словно оправдываясь: - Все гонят.
      - Из бульбы?
       - Нет, это хлопотно. Из сахара. А теперь есть новый рецепт. Три кила томату на два кила сахару. Сахар разводим в летней воде и в томат. Дрожжей не надо - само начинает бродить... - Дед хохотнул: - У минулым годе случай был. До нас нового участкового прислали. Ма-ла-дый!.. Решил с самогоном бороться. Мне шепнули: "На тебя, старый, целит". А я як раз выгнал. Ну, думаю, ладно. Гнал не дома, уже легче - аппарата нет. Бутылки сунул под застреху, а две оставил, только налил в них воды и спрятал в подпол. Приходят. Двое понятых и ён. Ма-ла-дый, бедовый... "Гонишь?" - "Нет, - говорю, - не гоню". - "Будем искать". - "Шукайте". Пошарили в хате для отводу глаз (кто ж ее держит в хате?), а потом лезут в подпол. "Значит, не гонишь?" - говорит, а в руках держит две пляшки. "Нет", - говорю. "А это?" - Уже сейчас, сидя в машине, дед шельмовски поморщится и пожал плечами: не знаю, мол. - "Ах, не знаешь! - и командует понятым: - Пишите протокол!" Ён думал, что я спутаюсь - бедовый такой... А я в его сторону и смотреть не стал: пишите! Тогда ён начал соображать: что-то неладно. Вынул пробку, понюхал - не пахнет. Попробовал на язык - не печет. Хлебнул глоток - здоровый такой глоток. Вода! "Это что же?" - "Вода!" - Дедусь опять хохотнул. - "Вода, - говорю, - мил человек". - "А зачем держишь?" - "На память, - говорю, - на память, мил человек. В прошлом годе, - говорю, - покойницу свою старуху обмывал, а водицу слил, сохранил на память..."
      Даже автомобиль наш после этих слов крякнул изумленно, а потом, смутившись беспричинно громкого крика на пустынной дороге, заюзил по скользкой колее. Я обернулся к деду: ну и дед... А он продолжал:
      - Пулей выскочил из хаты. Два дня его потом выворачивало. В другой район перевелся. С самогоном уже не борется. А был бедовый такой!..
      Последние слова прозвучали сочувственно: вот, мол, приходится учить вас, дураков... И в самом деле, до чего же трудно этим дедам с нашим шустрым, всюду сующим свой нос поколением.
      А дорога вызывала легкую грусть - в ней словно бы материализовалось само быстротечное время. Этот прямой, свистящий ветром в ушах путь был отражением, проекцией какого-то другого пути, проложенного высоко в небе. Мне представлялось: все было продумано в мельчайших подробностях, тщательно прорисованы и выписаны леса, перелески, болота, реки, пески, где летом буксуют даже тяжелые МАЗы, вековые аллеи, ведущие к бывшим барским судьбам, в которых давно уже разместились школы, а потом кто-то присмотрелся и подумал, что леса ведь поредели и измельчали, перелески стали вырубками, болота, лишившись торфа, обесцветились, реки обмелели, задохнулись, дворцы запаршивели, а в песках что хорошего?- и он, не жалеючи, плеснул на все это белил. ("Глаза б мои этой убогой пестроты не видели...").
      Снег залил и заровнял все, стер краски земли. От этого обширный край стал казаться еще обширнее и печальнее, над ним повисла небывалая пустота, за далями угадывались новые дали и уже не хотелось искать противоречия между колодцами со скрипучими журавлями на сельских улицах и соседствующими с ними водонапорными башнями (для механизированных скотных дворов), между шустрыми тракторами, автомобилями, захватившими дороги, и обреченно покорными лошадьми, которые тащат теперь розвальни по обочине.
      "Немота и тишь снегов..." Не помню кем, но точно сказано. Жутковато делалось от мысли, что можно так вот ехать и сутки, и трое, и десять, пересечь Волгу, перевалить за Урал, кануть в неизвестность, затеряться в лесах, а вокруг будут все те же черно-белые дали. И удивительное чувство родной земли возникало вдруг, как спазм перед неожиданными, приносящими обличение слезами. В самой слабости, в самой беззащитности своей она - родная земля - опора, как мать, чье несчастье заставляет нас быть сильнее. Она не выдаст, поможет. Да и сейчас вот выдь, сверни с дороги, разгреби снег и наверняка найдешь припасенный для тебя сладкий корень или задубевший от мороза клубень, который станет на угольях костра мягким и рассыпчатым или будет казаться таким (как казался четверть века назад).
      И сутки, и десять, и двадцать будут чередоваться, будут появляться, а потом пропадать сзади вышки - нефтяные с турбобурами, лучше которых, говорят, нет нигде в мире, и сторожевые с пулеметами, водонапорные башни и журавли над колодцами, телевизионные антенны и стоящие на взгорках ошарпанные церкви, хаты убогие, серые под соломой или щепой и нарядные дома, крытые сверкающим на солнце оцинкованным железом.
      -А вы чем занимаетесь? - спросил дед.
      Я смутился: уж больно несерьезным показалось мне мое занятие. Я бы отшутился или промолчал, но Иван Анистратович не мог допустить этого:
      - Читаем лекции, - ответил он.
      - Хорошо, - одобрил дед. А мне казалось, что он в лучшем случае отчужденно промолчит, а то и сдержанно усмехнется. - Правильно, - сказал он, - заели нас баптисты...
      Ну до чего же современный дед, хотя и путает меня с кем-то другим!
      -Религия - опиум народа? - подмигнул я.
      Дед пожал плечами:
      -Не знаю. Мы - православные. Говеем, разговляемся... А эти
      штунды только песни спевают - не пьют, не курят...
      Ах, вот оно что!
      - Да мы не про это читаем лекции, - сказал Иван Анистратович.
      - А про что?
      - Про пингвинов.
      - А-а-а... - закивал головой сбитый с толку дед, а наша машина снова изумленно крякнула и будто подавилась.
      - Что вы все путаете! - сказал, обращаясь к укрепленному сверху зеркальцу шофер Коля. В пути он разговаривал с Иваном Анистратовичем, глядя в это нацеленное назад зеркальце. - Какие пингвины? Про дельфинов лекция. Про дельфинов.
      Я рассмеялся и поспешил их примирить:
      -Ладно уж. Какая разница?
      И в самом деле - какая разница? Пингвины - птицы, которые разучились летать, а дельфины - животные, которые не умеют ходить... Но я читаю лекции все-таки про дельфинов.
      А дед уже дремал. Он задремал неожиданно и бесцеремонно, как ребенок. Ему была интересна только та жизнь, что вокруг него. Ни дельфины, ни пингвины его не занимали - пусть живут своей отдельной жизнью. Он неожиданно задремал и так же неожиданно, но точно проснулся - положил корявую руку на Колино плечо. Тот, подняв белесые брови, глянул в зеркальце и остановил машину возле странного сооружения, в котором я, присмотревшись, угадал крест. Кто-то обрядил этот крест, как пугало, напятил на костлявые плечи развевавшуюся под зимним ветром рванину, с силой, так, что прорвалось дно, нахлобучил старый брыль, который, однако, все еще отливал потускневшим золотом пшеничной соломы.
      - А это зачем? - спросил я.
      - Тут раньше колодец был, - сказал Иван Анистратович.
      Да-да, конечно. У колодцев и на развилках дорог в старину ставили кресты. Но я спрашивал о другом...
      
      Старик уже вылез из машины и показался мне похожим на этот крест: так же тёмен ликом, в таких же ошметках и тоже непонятен. Беспомощен? Слаб? Беззащитен? Ой-ли?
      А может быть, все-таки слаб? Да, конечно.
      Мудр и лукав? Ах, как бы хотелось, чтобы он был мудр и лукав!
      А может, это и о нём: "предал я сердце мое тому, чтобы познать мудрость и познать безумие и глупость; узнал, что и это - томление духа; потому что во многой мудрости много печали; и кто умножает познания - умножает скорбь"?
      Так не проще ли перемешивать томат с сахаром? Благо дрожжи не нужны - само бродить начинает.
      Старик и до этого несколько раз вскидывался ото сна. Скажет несколько слов и опять сникнет в дреме.
      -А на что они теперь, бабы? Кудель не прядут, кросна не ткут,
      хлеб не пекут. И детей рожать разучились. Вот после войны бывало
      запрягу я их штук десять, а сам за плугом...
      А может, он и не спал вовсе?
      -Это, что! Вот раньше... Под один дуб бывало по шестнадцать
      лошадей ставили...
      Я впервые пожалел, что никогда не знал своих дедов. Какими они были - дед Трофим и дед Денис? Трофим Кузьмич и просто Денис - его отчества я не знаю да и не принято отчество у католиков.
      ... Сколько я езжу по этому краю? Третью неделю? Люди собираются и слушают, задают вопросы, хлопают в ладоши. Они даже деньги платят за то, чтобы послушать про дельфинов. До чего же интересные существа эти дельфины! Удивительные, добрые. Некоторые люди уходят от телевизоров, чтобы послушать про дельфинов, а ведь по телевидению показывают хоккей. Потом, встретив меня на улице, они говорят друг другу: "Лектор". Они с любопытством разглядывают меня в магазине, столовой, маленькой гостиничке. Я для них - представитель дельфиньего народа. А мне неловко, только вот не пойму, отчего. То, что я им говорю, - интересно и поучительно, а раз они приходят, значит, и нужно. Коля был трижды и только после того, как я сказал, что мне мучительно и трудно всякий раз переиначивать, рассказывать что-нибудь новое (а иначе я не могу, видя в зале знакомое лицо), перестал маячить в первом ряду. Но где-то сзади я все равно время от времени его вижу.
      Нет, я не чувствую себя самозванцем или шарлатаном. Меня действительно волнует то, о чем я говорю. Ну, в самом деле, кем, скажите мне, кем станут для нас в будущем дельфины, если они разумные существа (а я в этом не сомневаюсь)? Кем они будут для человечества? Братьями, как их называли древние греки? Или домашним скотом, а попросту говоря, рабами? Мне уже намекали, правда, что вопросы эти наивны и преждевременны, говорили, что не надо размахивать руками и горячиться. Но как же иначе! Ведь им, дельфинам, от нас ничего не нужно. Они доверчивы и бесхитростны. Хорошее отношение к человеку у них в крови, непреодолимо, как инстинкт. Это мы все время чего-то хотим от них, думаем, как бы их использовать, превратить в собак-ищеек или рабочих лошадей. Но если они разумные существа (а я в этом не сомневаюсь), то разве это не безнравственно? Разве это порядочно - превращать разумное существо в рабочую скотину?
      Об этом обязательно кто-то должен говорить. Но почему же мне иногда (особенно в начале лекции) делается так тоскливо?
      Слава богу, думал я, хоть Ивана Анистратовича ничто не гложет. Есть такие люди, глядя на которых, начинаешь чувствовать прочность и незыблемость мира. Ему бы только побольше выступлений.
      -Не надеялся, что на дельфинах сделаю квартальный план...
      Горло болит? А вы грамм сто пятьдесят - и дело с концом... Не
      можете? А Кирпун... (Знаете Кирпуна? Ну, как же! Знаменитейший
      международник!). Он всегда перед лекцией полстакана внутрь и потом, как соловей... Может, попробуем, а?
      Пробовали. Не раз. Только не до (я знаю и боюсь себя), а после. И оказалось, что Анистратыча тоже грызет свой червь. Я ведь и к нему присматривался, как к тому деду.
      Каждого грызет свой червь, у каждого своя котомка, только одни скрывают это, а другим уже невмоготу или просто лень притворяться.
      Вы можете показать мне вполне нормального и счастливого человека? Счастливого "стабильно", устойчиво. Таких, по-моему, вообще не бывает. И, наверное, это хорошо, потому что тем острее воспринимаются редкие минуты счастья. Но зачем же мы тогда так дружно, так организованно притворяемся?
      Я-то думал, что Иван Анистратович счастлив: за две недели выполнить квартальный план!.. Сам говорил, что это замечательно. И ни одного дурного отзыва, ни одной неприятности: нас хвалили, приглашали, и я не кочевряжился, не набивал себе цену - выступал, выступал, выступал. Все рассказывал про дельфинов. Анистратыч считал деньги, перемножал цифры, с доброй и горделивой улыбкой владельца здешних мест выслушивал мои восторги по поводу красот природы ("Это еще что! Вы бы летом приехали"!). Эдакое спокойное и счастливое довольство собой и окружающим. Что еще, мол, человеку надо?
      Я не помню с чего началось, только однажды он сказал:
      -А я на нашу молодежь не надеюсь... - Он горестно покачал
      головой - среднего росточка человек в сером бобриковом пальто с
      потертыми рукавами. У него и лицо было бы совсем простым, неприметным не начни, думается мне, Анистратыч в молодости, лет, по-
      видимому, тридцать назад (тогда это еще считалось модным) подбривать брови. Баловство! Подбривал, с возрастом бросил, а они вдруг
      разрослись, разлохматились, нависли над глазами, как кусты лозы
      над заболоченными старицами, и вот уже нужно морщить лоб (будто
      в каком-то умственном усилии), отгонять брови - лицо от этого
      делалось удивленным, задумчивым, печальным... - Нет, не надеюсь, - повторил он. - За галстук залить, конечно, каждый любит,
      но чтоб в шесть часов утра!..- Встреча с пьяным парнем в такой
      ранний час Анистратыча поразила. Да и что хорошего - напиваться
      на рассвете? - Сопляк же совсем! Золотушный, прыщавый... И девка рядом с ним - мымра нечесаная. Юбка выше колен, а ляшки худые. Тьфу!
      Он говорил это, наблюдая, как Коля упрямо гоняется за крохотным маринованным маслёнком, который уже выскочил из тарелки и теперь, шельмец, резвился на клеенке, проскальзывая между редкими зубьями алюминиевой общепитовской вилки. Я, чтобы отвлечь своего импресарио от грустных мыслей, налил по третьей и заговорил о другом:
      -Грибки-то какие! Лучшие в мире грибки...
      (Так уж и быть, скажу до конца и начистоту: я тоже ведь грустный человек. Да вы и сами это, наверное, заметили. Но я понимаю, что быть всегда грустным нехорошо. Это скучно, а, главное противоречит духу времени. Может, поэтому я и рассказываю о неизменно добрых и веселых дельфинах, которые позволяют нам делать из них все, что угодно, и ни капельки за это не обижаются. Дельфины бывают грустны только когда заболеют или когда их разлучают друг с другом. Но это вполне объяснимая, законная грусть. В ней нет ничего от беспричинного томления духа. Анистратыч же томился, как мне думалось, беспричинно, поэтому я и заговорил о другом).
      -Ах, какие грибки!
      Ему это должно было понравиться, он должен бы ответить: "Это еще что - подумаешь, маслята! Вот боровик - настоящий гриб..." Анистратыч же сказал:
      - Туристы! Грибки, рыбалка, ягоды... А болота наши нравятся? С комарами и топями? А гадючьи ямы? Они там кублом, гадюки, штук по сто в яме трутся по весне друг о друга... Грибки! Тут хлеб надо убирать, а народ в лес. За килограмм боровиков по шестьдесят копеек дают заготовители. Иные семьей за день по центнеру набирают. А в колхозе на трудодень полтора рубля. У меня брат председатель. Спросите, что он думает об этих грибках. Век бы их не было... Батька председатель - старшина лепшего калгаса района, а сын (племянничек мой) морду от радимай вёски воротит... Стипендию колхоз давал - учись на агронома или инженера, только вертайся назад. Не хочет. Я, говорит, хоть подметальщиком, абы в городе. Правильно дед сказал: раньше было кого кормить, так нечем, теперь есть чем, так некого. Разбегаются.
      - Ну, что вы!
      - И не говорите! Не надеюсь я на нынешнюю молодежь.
      - Это почему? - спросил, подняв белесые ресницы Коля.
      - Брось! - отмахнулся Анистратыч. - Если случится что, если заваруха какая, на вас разве можно надеяться?..
      - Я в авиадесантных служил действительную... - сказал Коля.
      - А-а-а... - снова отмахнулся Анистратыч. - Мне кодеин от кашля помогает. Такой кашель бьет по ночам! Одна таблетка - и как рукой снимает. Недавно прихожу в аптеку - нет кодеина. Па-а-че-му? Оказывается, сопляки эти начали жрать его как наркотик. Представляете? Теперь розовый рецепт с круглой печатью нужен, чтоб купить хоть одну таблетку. А я же мучаюсь, исхожу по ночам. Гады!
      Я пожал плечами и подумал: может, ему больше не наливать?
      -Гады! - повторил он. - До восемнадцати лет одна из ста доживает девушкой. А о парнях и говорить нечего - тем что терять? Вот ты, например...
      - Оставьте вы меня, - огрызнулся Коля.
      - А теперь скажите: откуда это у вас?
      - Откуда же? - улыбнулся я, хотя было совсем не весело.
      - Я думаю, с запада это пришло, - сказал Иван Анистратович, понизив почему-то голос. - А откуда еще? Раньше такого у нас не было,
      - Как же - не было!.. - усмехнулся Коля.
      - Ты помолчи. Я знаю. Подумаешь, действительную служил в авиадесантных. Гвардии рядовой. Я войну закончил гвардии майором, знаю, что говорю. Не было такого раньше.
      - Это когда же раньше? - спросил я.
      - Да хотя бы и при Сталине, - ответил Иван Анистратович. Как это в песенке: "А начальник все спьяну о Сталине..." Да ну его к черту, этого Анистратыча. Мне-то чего заводиться? Я сюда приехал не о Сталине спорить, а рассказывать про дельфинов, о которых еще Плутарх писал: это единственные существа, которые нашли величайший философский принцип - дружба не за вознаграждение, т.е. бескорыстная дружба. Так поднимем бокалы, содвинем их разом... (Водка, как почти всегда, паршивая, плохо очищенная, и уже сейчас ясно, назавтра будет трещать башка).
      - А Хрущев вам не нравится? - спросил все-таки я.
      Я знал, что он скажет "нет" и знал, почему он это скажет: за доклад на Двадцатом съезде, за ссору с Китаем, за то, что покупаем за границей хлеб. У меня есть приятель, который лет десять назад, глядя на моего кудрявого (в мать) сына, сказал: "А мой Сергуня лысенький... Как Никита Сергеевич". Когда я недавно напомнил об этом, он пожал плечами: такого, мол, не мог говорить.
      Я позвал официантку. Иван Анистратович поднялся и вышел. Коля усмехнулся, глядя ему вслед:
      - Не любят расплачиваться, - и положил на стол свою трешку - отмежевался. Мне пришлось его уговаривать, чтобы убрал деньги.
      - Вы не думайте, что он злой, - сказал Коля. Но я совсем этого не думал. Вот уж кого я не считал и не считаю злым человеком. Просто он такой, каким его запрограммировали. Разве можно назвать злым дельфина, которого научили уничтожать подводные лодки? - У него дочка путается с кем попало, - сказал Коля. - Замуж никак не выйдет, а пацана родила. Сейчас второго ждет. Анистратычу-то каково?
      Все это я понимаю. Анистратычу не сладко. Он хороший, настоящий, можно даже сказать непоколебимый человек. Что бы в мире ни происходило, как бы его ни трясло и ни раскачивало, он выбрал позицию - упорно стоит на коленях. Был, конечно, момент, когда и он дрогнул - в первые Никитины годы, но тогда многие дрогнули. "Ведь, кажется, только и хорошего в нем было, что на обезьяну похож, а такую привязанность к себе внушил!" Наваждение, однако, прошло, и теперь Никиту дружно не любят и за доклад на Двадцатом съезде, и за ссору с китайцами, и за то, что хлеб за границей покупаем. Как же: разрушил идеалы, вынес сор из избы, потерял союзника, заставил наплевать на гордость. А мне, скажу откровенно, он как раз за это и нравится: не выношу вранья и очередей, особенно очередей за хлебом.
      ... Это я знаю, Коля. Все это я знаю. Но сам-то ты какой, Коля? Какой ты сам? А он смежил белесые ресницы, будто к чему-то внутри себя прислушивался, и молчал.
      Мы ехали из Адамовичей в Базилевичи. "Из пункта А в пункт Б", - подумал я и ненадолго развеселился. А завтра будут пункт В или пункт Г. И у всех у них больше сходства, нежели различий. Ну, в самом деле, многим ли они отличаются? Так, какой-нибудь подробностью. В одном селе большая каменная школа, а в другом маленькая деревянная, но учителя в обеих озабочены одним и тем же: сеном для коровы, дровами, огородом, соленьями. В одном селе есть цыгане, в другом их нет, но в каждом - неопрятный и холодный клуб, а в нем пьяница киномеханик.
      Ах, эти неожиданные цыгане! Между собою они говорят по-своему, а с нами - всеми прочими - на украинском. Давно я не слышал такой чистой и красивой украинской речи, как от цыган в Базилевичах. Наверное, так же красиво и чисто в других краях они говорят по-испански, английски, итальянски или шведски... Здесь, в Белоруссии, их украинская речь звучала странно и заставляла думать о белорусском языке, который слышишь разве что по радио. Этим он уподобился старославянскому, который можно услышать только в церкви.
      Цыгане стояли возле похожего на сарай клуба в Базилевичах, громко разговаривали и смеялись. Я завистливо, как всегда, когда слышу незнакомую речь и не понимаю ее, прислушивался, всматривался в лица парней и думал, что вот они такие разные и в то же время будто братья. Они разговаривали и хохотали, нисколько не стесняясь того, что на них обращают внимание. Один парень с лицом цвета разваренного мяса (остальные были приятно, не по-здешнему смуглы) зашел за угол помочиться, но время от времени высовывал голову из-за угла и подкидывал реплику в общий разговор. Наверное, они обсуждали мою дельфинью афишу, висевшую на стене клуба. "А про что это?" - наверное, спрашивал один. "Рыбы такие", - отвечал другой. "Так о чем тут говорить? Рыб нужно жарить и есть!" Остальным это, наверное, казалось очень смешным, и они, как дети, хохотали.
      Их не интересует ничто, кроме них самих. Мир для них делится на цыган и на всех остальных. Все остальное - конюшня, откуда нужно угнать лошадей, амбар, с которого нужно сбить замок. Они - робинзоны в огромном и многолюдном мире. Они не жалуются, когда их притесняют или даже истребляют. Я, во всяком случае, не знаю о таких жалобах. Они безропотны, как трава, которую косят люди или выжигает солнце. Но они же и безжалостны. Они отчуждают себя от всего остального мира, однако без чувства трагической избранности. Нет в них той брезгливой гордыни, которая и сейчас еще встречается среди ортодоксальных евреев. Хорошо это или плохо? Бог им судья.
      
      Пока я разглядывал цыган, через дорогу от школы-интерната к клубу потянулась бесконечная вереница гномиков. Они шли попарно, самые маленькие взявшись за руки. Все в одинаковых байковых пальтишках мышиного цвета, такого же цвета шапках-ушанках из искусственного меха и в черных ботиночках. И сами они были похожи на мышек, которые вдруг вылезли на свет.
      Так это с вами я должен сегодня говорить? Здравствуйте, милые!
      Но о чем же я буду вам рассказывать? Проблемы, которые ставят перед человечеством морские млекопитающие из подотряда зубатых китов, вам просто не интересны. О второй сигнальной системе и высшей нервной деятельности вы, слава бету, ничего не знаете...
      Так что же остается? Сказки?
      ... Веселый бог виноделов и виноградарей Дионис когда-то тоже был маленьким. Таким, как вы. И плыл он однажды по морю на корабле... Вы видели море? Ничего, увидите... Так вот, плыл он на корабле в облике обыкновенного мальчика. Но был все-таки богом и потому сразу почувствовал: корабельщики задумали недоброе. Они, кажется, решили убить и ограбить его, не зная, с кем имеют дело.
      До чего же Дионис рассердился! Ах, вы так! Ну, ладно же! И он превратил весла, которыми гребли моряки, в страшных змей. Представляете? Вместо привычной и послушной деревяшки в руках у тебя огромная, извивающаяся змея... Смертельно напуганные корабельщики повскакивали со своих мест и один за другим бросились в море. Они, наверное, погибли бы, утонули, но их пожалел другой бог (у древних греков было много богов), бог морей Посейдон. Он превратил этих людей в дельфинов. С тех пор - так говорится в сказке - в морях живут похожие на рыб дельфины. Они никогда не обижают людей и даже приходят им на помощь, потому что помнят: когда-то сами были людьми...
      А вас, милые, никто не обижает?
      Глядя на чинное шествие гномиков через дорогу - из каменной школы-интерната в обшитый потемневший шелевкой клуб - я подумал, что хорошо бы стать с камышовой дудочкой во главе этого шествия, чувствовать на себе доверчивые, ожидающие взгляды. Не могу, не смею. Мне нечего рассказать им, кроме сказок.
      А их уже вел другой, удивительно на кого-то похожий. Сначала он показался человеком с крепкой шеей, мощным торсом и сильными ногами, однако, присмотревшись, я понял, что не мышцы, а жирок перекатывается под кожей. На кого же он похож? Ну, конечно, конечно! В фойе клуба это сразу стало ясно. Старший интернатский воспитатель был похож на висящие здесь портреты - на все сразу, но особенно на один из них (побей меня бог, если смогу сказать - чей он. Такие незапоминающиеся личности пошли теперь на портреты!..). Широкое книзу лицо, малозаметный лоб, дряблые щеки. Жаль, что на портрет нельзя взглянуть сзади - перед тобой всегда подретушированный фасад, А сзади они, наверное, похожи еще больше: округлая короткая шея и поперечная складка на затылке. Великолепная, слегка перекатывающаяся складка пальца на три выше воротника.
      
      - За порядок не волнуйтесь. У нас порядочек - будьте уверены, Я только сделаю вот так, - воспитатель поднял руку, щелкнул пальцами, - и все захлопают. Если хотите, они будут хлопать через каждое ваше слово...
      Говорилось это громко, с гордостью, как о высшем достижении.
      Через этого воспитателя, который во все лез, повелевал, я начал воспринимать и всех остальных. Их - взрослых - было немного, но они выделялись, как вековые дубы в молодой, робко шелестящей поросли.
      Анистратыч, двигаясь как-то бочком, не то подвел, не то подтолкнул меня к директору, чтобы представить нас друг другу - сами они давно уже знакомы. Директор был небольшого роста, тихо говоривший человек. Он ни во что не вмешивался, только присутствовал и изредка поводил темными с желтизной глазами. Нo этого было достаточно для воспитателя, который только что землю не рыл под собой, вел себя при начальстве как заматеревший красномордый фельдфебель в присутствии сопляка взводного - их благородия, субтильного прапорщика или подпоручика. Такое, наверное, будет всегда. Фельдфебель может презирать этого золотушного мозгляка, обделывать за его спиной какие угодно делишки, но на глазах должен тянуться, быть почтительным - иначе и зуботычину недолго схлопотать. Воспитатель поступал соответственно. Удивительные все-таки отношения складываются между людьми...
      Ну, вот, скажем, эта девица с заячьей губкой. Уж она-то воспитателя ненавидит, это ясно с первого взгляда. За что? Прежде всего, видимо, за жеребятину. Что еще, кроме жеребятины, можно услышать от этого типа? А девица-то уязвима, недаром так бережет и лелеет манерность протяжной речи - то немногое, что осталось от филологического образования и светлых студенческих лет. Он же ее, небось, презирает как только может презирать здоровый, нормально функционирующий мужик никому не нужного перестарка.
      Ах, как интересно наблюдать и, никого ни о чем не расспрашивая, докапываться до сути людских отношений! Но нужно работать, пора, мой друг, на сцену.
      О чем же я, милые, сегодня буду вам рассказывать?..
      В первых рядах сидели самые маленькие. Глядя на меня, они хлопали ресницами, как птенцы крыльями - неожиданно, часто, беспомощно и без надежды взлететь.
      Увидать хотя бы одну беззаботную, румяную рожицу!
      Конечно, как все дети, они были неспокойны и шаловливы, но само неспокойствие было робким, похожим на шеруденье тараканов в темном шкафу или на грустный шепот грубо наваленных в корзину раков.
      Я начат рассказывать были и небылицы о добрых, храбрых и веселых дельфинах. Да, они добры - поделятся последним. Они смелы - не задумываясь, бросаются в бой с акулами, когда нужно защитить маленьких. Дельфины становятся грустными только когда болеют или когда их разлучают друг с другом.
      Дельфины ненавидят лишь отвратительных и подлых акул, хотя их тоже первыми не трогают. Но пусть осмелится акула напасть на дельфиненка! Вот тогда - уж будьте уверены! - ей несдобровать. Сжав челюсти, дельфины на страшной скорости пойдут в атаку, начнут таранить, бить акулу. Они будут бить в жабры, глаза, в белое подбрюшье. Акула попытается уйти вглубь - ничего не выйдет, дельфины перехватят ее на глубине. Они оставят ее в покое только когда окровавленная акула перевернется кверху брюхом и волны начнут перекатываться через нее, бросать ее, как бревно. И незачем эту дрянь убивать до смерти. Пусть живет и боится, обходит стороной дельфинов, пусть и другим акулам расскажет, как связываться с кем-нибудь из дельфиньего племени.
      Ребята слушали, разинув рты. Я размахивал руками, работал изо всех сил голосом. Даже воспитатель разинул рот и, наверное, приговаривал про себя: "Вот дает!.."
      Потом детям показывали кинофильм, а после него я должен был отвечать на вопросы.
      За полчаса, которые были в моем распоряжении, я рассчитывал покурить и наведаться по соседству в закусочную - выпить кружку пива (если окажется) и перехватить какой-нибудь бутерброд. Не получилось. Следом из клуба вышла девица с заячьей губкой. Она еще раньше дала понять, что знает о Булгакове и Цветаевой ("А вот замуж не вышла, - подумал я, - и, наверное, не выйдешь - уже прилично за тридцать..."), и теперь рвалась поговорить на литературные темы. Этот разговор был для нее, как клубок шерсти для котенка - она жаждала его потерзать. А я бы с удовольствием выпил кружку подогретого пива и еще посмотрел на цыган (где же им быть сейчас, как не в закусочной!). Не получилось. Она-таки втравила меня в разговор. Не успел я опомниться, как уже что-то говорилось о Бабаевском. Этого мне только не хватало! Оказывается, он написал очередной роман.
      - Не читал, - признался я.
      - Крамола!.. - с восторгом сказала она. - Не переиздадут!
      - Ну!.. - попытался я защитить Бабаевского.
      - Там секретарь обкома говорит, что годами не читал Ленина, а цитаты для докладов ему подбирал помощник... - шепотом сказала она.
      Пришлось согласится: да, дела Бабаевского плохи. Однако твои дела, голубушка, тут же подумал я, нисколько не лучше. Теперь меня не проведешь. Я знаю, что стоит чуточку поскоблить каждого, и сойдет полуда, проступят тоска, одиночество, неустроенность.
      Вот тогда-то из зала и вышел воспитатель с ребенком на руках. Ребенок был не интернатский - слишком мал, румян, в шубке и белых фетровых валенках. Интернатские дети выглядели совсем по-другому. Воспитатель держал младенца, как мадонна: чуть отстранив от себя и как бы являя миру.
      - Опозорился, - сказал он счастливо. - Давай, мамка, запасные штаны. - При этом он дружески подмигнул мне: - Дельфинам, небось, запасные штаны не требуются...
      Моя собеседница тем временем доставала из сумки детскую одежонку.
      
      - Переодень его сам, - велела она, - а нам нужно поговорить с товарищем.
      - Нет, нет, не беспокойтесь, - замахал я руками. - Да и пора мне, - сказал я и снова скрылся в темном зрительном зале, чтобы там без помех посмеяться над самим собой. Нужно же было такое выдумать: девица с заячьей губкой...
      Между тем коротенький фильм о дельфинах кончился, и я снова вышел на сцену. Я заранее знал о чем будут спрашивать дети:
      - Дельфины кусаются?
      - Нет, людей они не кусают никогда.
      - А как они выводятся: из яиц или из икры?
      - Рождаются живыми, и мамы выкармливают дельфинят молоком.
      Я заранее знал вопросы и тут же отвечал. Я ждал, когда кто-нибудь спросит, сколько лет живут дельфины, как глубоко ныряют и сколько могут пробыть под водой. Кое-что я мог бы сказать и об этом.
      Спрашивали обычно из середины зала ребята постарше; они были моими друзьями, союзниками и слушали внимательнее малышей, которые, как бы я ни старался, уже через несколько минут начинали ерзать, томиться, а если и поднимали руки, то только чтобы наябедничать: "Скажите Витьке, он опять щипается..."
      - Чем питаются дельфины? - спросила девочка, в которой я по своей неисправимой привычке тут же определил отличницу, общественницу и зануду (нормальное дитя спросило бы: "А что они едят?").
      - Рыбой, только рыбой, - сказал я, стараясь не замечать руку, поднявшуюся в первом ряду.
      Но малыш-первоклассник держал руку с такой беззаветной стойкостью, с такой решимостью узнать, и был он чем-то так похож на моего анемичного сына, что я не выдержал и кивнул ему:
      -Чего тебе, детка?
      Случилось так, что в зале было тихо-тихо, когда крохотный беленький мальчик поднялся и спросил:
      -А что у нас будет сегодня на ужин?
      Кто-то попытался засмеяться. А на меня вдруг навалилась тоска. Внизу, напротив стоял сосредоточенный маленький человек и ждал ответа. Что ему дельфины, пингвины, разглагольствования, сказки, эмпиреи? Он спрашивал и хотел знать. Его занимало совсем другое.
      Отшутиться? Невозможно. Шутников и без меня хватает на этой земле.
      Я повернулся и молча ушел со сцены.

  • Комментарии: 1, последний от 12/02/2017.
  • © Copyright Славич Станислав Кононович (slavich@spct.ru)
  • Обновлено: 24/01/2014. 34k. Статистика.
  • Рассказ: Проза
  •  Ваша оценка:

    Связаться с программистом сайта.