Ольга Слободкина-фон Брэмзэн

     

     

      МАРЭ

     

      (рассказ)

     

     

     

      Когда я узнал, что дом М`арэ будет продаваться на снос, я взял старую связку ключей, отыскал в ней горбоносый ключ и вот что я нашел в столе ее комнаты наверху:

     

      Но не забыть мне огромной китайской мимозы, раскинувшей пушистые розовые веера. Накрапывал дождь, на нас надвигались сумерки. Мы возвращались с моря, оставляя храм с левой стороны. Вечером под дождем он выглядел довольно мрачно: громадные прямоугольники, светло-желтые под палящим солнцем, теперь казались серыми, угрюмыми. Голубоватый купол - грузинская войлочная шапочка - как будто вылинял, а толстая крепостная стена возвышалась зловеще, торжественно.

      Из маленького кафе, прилепившегося к храму, доносилась тихая музыка, поднималась вверх, сквозь круглое отверстие в крыше, и вязла во влажном воздухе. От растущих вдоль стены магнолий исходил густой аромат.

      Я остановилась.

      Длинные ветки с сочными толстыми листьями почти совсем не пропускали капель, великодушно защищая нас от туч, готовых прорваться и выплеснуть на землю накопившуюся ярость.

      - Пойдем!

      - Давай постоим немножко.

      - Но у тебя же все ноги мокрые.

      - Ну и пусть.

      Я смотрела на мимозу и на храм, и на закрывшиеся цветы, высаженные по бокам мощеной дорожки.

      - Ну, что, пошли?

      - Давай еще постоим...

      Я провела пальцем в воздухе, очерчивая темную каемку хребта, проступавшего на фоне серого неба.

      - Пойдем-пойдем, вся вымокла, матрешка. Сейчас тебя в горячую ванну засандалим.

      Я молча умоляла его остаться и насладиться всей этой красотой, но он обнял меня за плечи и легонько подтолкнул вперед.

      Мы зашлепали полубосыми ногами по луже.

      - Знаешь, когда я развелся с Маей, я всем говорил, что единственное преимущество моей женитьбы - в том, что на Мае женился я в мае и промаялся с ней три мая.

      Дождь полил сильнее и ожесточеннее.

      - Так, достоялись, долюбовались, досентиментальничались...

      Мы понеслись к дому, обдавая друг друга водой из луж. Мое красное платье липло к ногам, волосы свисали жалкими сосульками.

      Сердце заколотилось, как сумасшедшее, но не от бега - от его "матрешки", от его "засандалим", от его "Маи", от его "досентиментальничались", и, когда мы очутились в подъезде нашего дома, оно подлетело вверх и судорожно забилось в ложбинке между ключиц.

      А что, если прийти сейчас, собрать чемодан и - в Москву? - промелькнуло в голове. И тут же, как насмешка, ударило: в Москву? К полоумной старухе-соседке в одной комнате, чужому капризному ребенку - в другой, и его вечно ссорящимся, вечно конфликтующим, вечно на повышенных тонах родителям? Опять ругань на кухне. Опять: "Мара, ты все еще в ванной? Вот буржуйские замашки. И чего вас всех в Москву тянет. Сидели бы, где сидели". Или: "Мара! Срочно нужен телефон. Заканчивай!" - через минуту после того, как мне кто-нибудь звонил. Сама я звонила только из автомата. Или, что хуже всего: "Мара! Кончай бренчать! Гоша не может уснуть!" Опять устрашающие темные коридоры с тазами и детскими ванночками на стенах вместо картин, запах кошек, грязного белья и холодная бесприютная комнатенка с единственным другом - пианино, на котором не разрешалось играть по вечерам.

      Пианино было единственной вещью, оставшейся от моего старого мира. Да и уцелело оно лишь потому, что я перевезла его к Хейке сразу после смерти отца.

      Мы вошли в лифт. Он нажал на кнопку, двери плавно закрылись, и нас потащило вверх. Я накрыла голову полотенцем. Он рассмеялся: "Вот так, отличненько! Сейчас придем, и ты воочию убедишься, что никакая ты не М`арэ, а самая обыкновенная матрешка. И не будет больше обид".

      И снова где-то внутри, под левой грудью, закопошился червячок, обещая мне острую сладкую боль в сердце, когда перехватывает дух и удары замедляются, грозя остановиться, и уже как будто совсем затихают, но вдруг после долгой паузы начинают бешено убыстряться, сердце стучит, стучит в висках, в горле, и болит, болит, и больно разливается по всей спине, и кажется, что болит уже не сердце, а легкие.

      Мы вышли из лифта, он повернул в замке ключ, и дверь открылась в просторную прихожую с блестящими полами и старинным зеркалом на стене.

      - Вот, пожалуйста! Форменная матрешка.

      Он снял с меня полотенце и поцеловал в щеку.

      - Так, кто-то сейчас будет готовить ужин, а кто-то пойдет в ванную. Думаю, в ванную должен пойти тот, кто больше всего пострадал от романтической идеи мокнуть под дождем. Надеюсь, ты догадалась, кто этот счастливчик, который опустит сейчас свои промерзшие кости в горячую воду?

      - Да, но разве не этот самый счастливчик обещал "засандалить" в горячую ванну меня?

      Я сделала ударение на слове "засандалить" - оно меня коробило.

      - Безусловно, обещал. Вот приготовишь ужин и сразу - под душ, если, конечно, вода не кончится.

      У нас в доме с одиннадцати вечера отключали горячую воду.

      Я сняла мокрые босоножки, надела матерчатые отстроченные тапочки, которые хозяева выдали, как только мы приехали, и прошла в комнату.

      Это была небольшая, но очень светлая комната с крапчатым накатом на зеленоватых стенах и окном от угла до угла. Никакой мебели, кроме огромной кровати, вернее двух кроватей, сдвинутых вместе, они-то и занимали собой всё. Кровати тянулись вдоль окна, вплотную к одной стене, как полуостров, оставляя с трёх других сторон узкие полоски незанятого пространства, пола.

      Правда, еще в комнате обретались две кухонные табуретки и наши чемоданы, но это - не в счет.

      Я сняла через голову насквозь промокшее платье.

      Окно было открыто. На улице хлестал дождь, но прозрачная занавеска не пускала его потоки внутрь, зато под подоконником образовалось целое озеро, южное пресное озеро. Я расчесала волосы, надела сухой сарафан и пошла на кухню. В холодильнике оставались огурцы, помидоры, яйца и ткемали. Что же, яичница с помидорами под соусом да еще свежие огурцы в придачу - совсем неплохо.

      Я поставила на плиту чайник, сковороду, растопила масло и стала резать помидоры. В смежной с кухней комнате пировали хозяева. У них в тот вечер собралось много гостей.

      - А эт што за дэв'чка? - спросил с абхазским акцентом какой-то гость. - Пачиму рижий такой?

      Он мысленно погладил меня по волосам.

   - Эта наша а'дихаюшая, М`ара, - ответила хозяйка.

      И уже шепотом:

      - Ыистонка ана.

      - Ыистонка? Ыз Ыистоныи, значт. А... там свой морэ ест, Балтыйскыий, а он, значт, к нам, на Ч'орныий. Маладэц, Мара. Ы кхлас у нэво - зэл'оныий-зэл'оныий. Фэй-хуа!

      Гость от души рассмеялся, предъявляя свои безупречно-белые зубы, а хозяйка сказала:

      - Мара! Садыс с намыи.

      - Спасибо, мы только что ели, сейчас просто хотим перекусить.

      - А гдэ Кхырыл?

      - В ванной. Мы попали под дождь.

      - Тагда нада сагрэт ы'звнутр, - заключил хозяин. Садыс, Мара, нэ стэснайс.

      - Спасибо, я не пью.

      - А тут ныкто нэ п'от. Тут и пит нэчэва. Садыс, да!? - вопросительно-повелительно предложил другой гость.

      - Спасибо... я... сейчас ... Кирилл придет, тогда...

      - Ну, чэво присталыи к дэвушкэ, - вступилась за меня племянница хозяйки. - Нэ выдытэ, чэлаа'вэк уу'стал, праа'мок, хочэт а'дахнут.

      - Так ми ево нэ работат заставлаэм, да!? - вопросительно-утвердительно - всё тот же гость.

      - Ладна, Лёня, пэрэстан, - одернула гостя хозяйка.

      Тут стукнула дверь ванной, щелкнул выключатель, и в кухню вошел он - такой свежий, с блестящими волнистыми волосами, в махровой футболке и джинсах.

      - Ну, как наш ужин? Всё подгорело, естественно?

      - Нет, ещё не успело.

      - Кхырыл, Мара, - садытэс с намыи, - снова пригласила хозяйка.

      - Что делать? - незаметно шепнула я. - Если сядем, это на весь вечер!

      - Спокойно! Мы только выпьем с ними и уйдем, - также незаметно шепнул он, а громко сказал:

      - Спасибо, Замира. Мы не голодны. Разве что выпить... за ваше здоровье.

      И мы сели за стол.

     

     

     

     

      Гроза бушевала всю ночь. Дождь хлестал тугими жгутами по земле, по деревьям, по нашему дому. Я затаилась в кровати. Время от времени комнату озаряли грозовые вспышки, и я всем телом вжималась в матрас и подушку, но не накрывалась с головой одеялом, боясь пропустить хотя бы мгновение этой великолепной мистерии. Ветер, как обезумевший любовник, безжалостно мотал деревья из стороны в сторону, будто хотел вырвать их из земли и унести неизвестно куда. И всё же это была ненастоящая, нестрашная гроза. Трагедия, разыгранная на сцене. А я - зритель, благодарный, сопереживающий, но всё-таки зритель. Эта гроза не тронула меня. Она лишь напомнила мне о другой грозе, в ту ночь, когда умер мой отец.

      Казалось, небо разверзлось тогда, чтобы принять его в свое вечное лоно, а громовые раскаты звучали, как прощальные орудийные залпы. Тогда я тоже лежала на кровати в нашем огромном доме, который, как и я, еще не понял, что произошло. Я лежала ничком, обессиленная, обезвоженная. А за окном бурлила жизнь. Разнуздавшаяся стихия во всё горло вопила, каково ей вот так буйствовать.

      И только его не было нигде: ни со мной, в нашем чудесном доме, ни в особняке, который назывался "папиной работой", ни даже в холодной комнате с белыми кафельными стенами, где он провел последние часы.

      Когда вышел врач, я уже знала, он скажет: "Мы сделали всё возможное, но...", и всё-таки ждала чуда, ждала, что этот незнакомый человек в белом халате улыбнется: "Вашему отцу удалось перехитрить смерть..."

     

     

     

      Наутро сияло солнце, и мир был новеньким и свежим и обещал еще много хорошего. Я потихоньку встала с кровати. Он спал, раскинув руки, будто хотел обнять кого-то, бегущего к нему навстречу. Он лежал, как ребенок, такой радостный, беззащитный. Во сне он всегда был таким.

      И когда он рассказывал мне о своих друзьях, я видела, что он, как ребенок, хочет верить в их человеческую ценность, но слишком часто понимала, что это самообман взрослого - если открыть глаза, всё исчезнет, и ты останешься один.

      Я вышла из комнаты. Хозяев не было. Квартира улыбалась мне своей стерильной чистотой.

      Приняв долгожданный душ, я зашлепала босыми ногами на кухню - приготовить завтрак, но дверь в большую комнату кто-то нарочно оставил полуоткрытой.

      Там, в глубине, стояло пианино - плохонькое, слегка расстроенное.

      Я бросилась к нему, как только мы нашли эту квартиру. Это была настоящая удача - найти такую чудесную квартиру, да еще с пианино. Но он перехватил меня на полпути.

      - Умоляю. Только не это. И вообще неудобно. Неизвестно еще, как отреагируют хозяева.

      Я попыталась возразить, но он резко оборвал меня:

      - Не понимаю, как ты можешь играть на такой рухляди!

      Крыть было нечем, да и что я могла поделать, если он не любил, когда я играю. Он вообще не любил музыку. Правда, дома у него валялась масса пластинок и магнитофонных записей, которыми он стал увлекаться с девятого класса, но все они были концертам каких-то ансамблей, и я с трудом находила среди множества катушек один-два стоящих блюза.

      И вот, это старое, дребезжащее пианино, запретный плод, а я уже две недели не прикасалась к инструменту. Мысль о том, что пианино стоит в соседней комнате, живет такой неестественно-холостой жизнью, точила меня, и каждый раз, находясь на кухне, я старалась повернуться к нему спиной, чтобы не слышать истошной мольбы: "Ну, сядь, сыграй. Хоть прелюдию, хоть менуэт, хоть этюд!"

      Я стояла в дверях, не решаясь войти. Хозяев нет, да они и не рассердились бы. Но он! Он ведь мгновенно проснется! Страх был велик, но велико было и искушение.

      И я решила рискнуть.

      Подошла к инструменту. На нем не было ни пылинки. На верхней крышке стояли раскрашенные фотографии хозяйских детей. Часы постукивали, как тихо помешанный метроном.

      Открыла крышку. Пальцы коряво заскользили по клавишам, упрекая меня за длительное воздержание, но понемногу освоились.

      Равель. "Паванна". Старинный танец. Посвящается усопшей инфанте. Астральная мелодия. Красота смерти, из которой рождается жизнь. Последнее мгновение перед восходом солнца. Облака окрасились в пастельные тона. На море - туман. Рояль плывет в кругу приглушенного света. Видны только руки, молча скользящие по медленным клавишам. Весь мир - это Равель.

      - Когда ты играешь Равеля, мне кажется, я лежу в море на спине и смотрю на небо.

      - А у меня - восход. И туман.

      Мы бредем по московским декабрьским улицам. Липкий снег. Под ногами - слякоть.

      - М`арэ. Я больше так не могу. Я люблю тебя. Ну почему ты не можешь жить со мной? Ну ладно, не сейчас. Ты только скажи. Мы будем вместе? Когда-нибудь? Лет через пять? Или шесть? Скажи мне. Я буду ждать.

      - Я тоже люблю тебя, Алеша. Но я должна играть. Я не могу жить без музыки.

      - Но почему ты не можешь играть, живя со мной, у меня? Зачем тебе опять возвращаться в общежитие?

      - Не нужно начинать всё сначала. Ты же знаешь, Алеша, я не выдержу у тебя и трех дней.

      Звуки замерли, повисли в воздухе. Что я натворила! Ведь он, наверное, стоит в дверях - недовольный, насмешливый. Теперь всё утро будет испорчено, такое чудесное утро, обещающее здоровье и вечную молодость.

      Я обернулась, но в дверях никого не было. Неужели не проснулся? Я закрыла инструмент и на цыпочках прошла в комнату. Он тер глаза кулаками. Потом улыбнулся, схватил меня, повалил на себя, стал целовать, гладить по голове. Неужели спал? Спасибо тебе, утро. Спасибо, что ты не разбудило его.

     

     

     

     

      "Значит, так. Берем с собой вареную картошку, огурцы, помидоры, и после пляжа - в лес".

      На самом деле это был не лес, а заповедная реликтовая роща с сюрреальной пицундской сосной, увитой плющом. Рощу огораживала железная решетка, и мне стоило немалых трудов уговорить его перелезть в запретную зону. Решающим моментом стала дорожка, ведущая через рощу прямо к столовой.

      Мы шли по пляжу, оставляя позади художественный салон, рядом с которым готовили кофе по-восточному и жарили хачапури, мимо огромных корпусов (в одном из них выставлялась деревянная скульптура). Мы шли, обнявшись, такие стройные, молодые. Ветер гулял в верхушках сосен, но море было спокойным. Пахло соленым, галькой и медузами. Почему-то вспомнился московский разговор в метро:

      - Ты знаешь, что странно в наших с тобой отношениях... У нас сейчас самое начало, нам нужно быть вдвоем, а вместо этого мы ходим в кино, в гости.

      - И какой ты видишь выход?

      - Думаю, что никакой.

      Я задохнулась:

      - Мы должны снимать квартиру. Мы должны быть вдвоем, только вдвоем. Нам никто не нужен. Нам все мешают - своими словами, своей жизнью обывательской. Мы должны быть вдвоем. Я буду петь для тебя. Я хочу петь только для тебя.

   - Но мы же живем в социуме.

   И посмотрел на меня. Как всегда, спокойно-холодно, пристально, изучающе... Я не знала, куда спрятать лицо, куда деть руки.

      - Ты любишь меня?

      - Ну, безусловно, я в тебя влюблен.

      Какая-то неисполненная волна поднялась от желудка к горлу и замерла в ожидании чего-то, застыла. Ей некуда было выплеснуться. Его рука лежала на моей, и от этого стало еще неудобнее.

      Между нами была стена из стекла.

     

     

      Пицунда.

   Пицунда - это буйство. Если цветы, так их целое дерево. Если вода, так не пруд, не река - море. Если заросли камыша, так выше головы, если сосны, то под небеса, а горные вершины снежные-снежные... Пицунда - это рыба, это - чайки над белой яхтой. Это - фрукты. Запах сосны и моря.

   Хочешь, иди на пляж, хочешь, катайся на пароходе, хочешь, отведай рыбы в рыбном ресторане, а еще лучше отправиться в новоафонские пещеры.

      Я лежала на спине. Над головой шумели сосны... Начало смеркаться...

     

     

     

     

      Крикливые чайки кружились над морем,

      Клювы раскрыв.

      Прибрежные скалы прощались со зноем,

      Словно на век.

     

      И жадно заглатывал рыжеволосый

      Диск горизонт,

      И молчаливо парили утесы

      В небе без солнц.

     

     

      Закрылися тенты, шезлонги убрали,

      Пляж опустел.

      Ты смуглой рукою ласкал свою Лали

      Ночь напролет.

     

     

      И тел наших буйство безропотно принял

      Белый песок.

      И южные звезды глазами твоими

      Видела я.

     

     

     

     

      После папиной смерти моей опекуншей назначили тетю Вилью. Она крошила красными негнущимися пальцами кусок искусственного льда, трясла крашеными красными волосами и объясняла, что наверх, к себе, я должна теперь подниматься только с черного хода и играть только тогда, когда не спит ее маленький Ханс, и вообще через столовую мне лучше не ходить.

      Я сидела наверху в своей комнате, разбирая ноты, платья. Вот это, шерстяное, вишневое, папа привез из Финляндии. Ввалился - такой морозный, заиндевелый - в дом, расцеловал меня и вывалил на диван кучу подарков. А вот это - белое, воздушное, он подарил мне на шестнадцатилетие.

      Весной мы ездили в Москву, гуляли по Кремлю. Погода стояла теплая, солнечная. У меня были длинные распущенные волосы, а папа шел рядом и радовался - выросла моя девочка.

      Ночью у меня начался озноб, потом кинуло в жар. Я спустилась вниз - попить воды, грохнула чем-то, испугалась, что разбужу весь дом, стала подниматься по лестнице и провалилась в темноту, в небытие...

      Очнувшись, я увидела спокойное лицо незнакомого мужчины в белом халате. Тревожно пахло нашатырем. В больнице я пробыла недолго. Меня обследовали, но ничего не нашли и выписали с диагнозом вегето-сосудистой дистонии. Хейке приходил ко мне каждый день, таскал морковку, яблоки.

      После больницы я собрала свои вещи, ноты и заказала перевозку пианино. В подъезде хейкиного дома пахло сыростью. Он открыл. Увидел меня. Молча взял чемодан. Я шагнула в темную переднюю и закрыла за собой дверь. Мы немного постояли, не двигаясь. Потом Хейке подошел и по-мужски, по-взрослому прижал меня к себе.

      Осенью мне исполнилось семнадцать.

     

     

     

     

     

     

      Однажды мы с папой отдыхали на озерах. Мне тогда было десять лет. Стояло очень яркое лето. Папа взял мне велосипед на прокат, и я каталась по длинным асфальтовым дорожкам, мимо синих озер, и ветер тепло лился в лицо, сбивал назад волосы.

     

     

     

      Мой первый опыт одиночества...

      Озера. Я весь день каталась.

      И волосы трепались ветром,

      И тень от спиц велосипеда -

      Сверкающий прозрачный веер

      Всей Бесконечности...

      Иль Колесо Завета

      Моей души, стихов и Света,

      Плывущего в вечернем легком небе.

     

     

      А папа грустил, и я не могла его развеселить.

   Я уходила кататься, забывала о его тоске и становилась счастливой, а потом снова возвращалась в тоску и не могла ее преодолеть.

      Он никогда не говорил, почему, но я понимала - он скучал по маме. Я росла и становилась всё больше похожа на нее. Я не могла этого не знать: у нас в гостиной висел ее портрет. Папа нарисовал его карандашом, еще когда они оба учились в Архитектурном. Он был сделан в фотографической манере, и многие сначала не различали, фотография это или портрет.

      Люблю ли я ее? Она умерла, когда мне было полтора года, и я ее совсем не помню. Осталось лишь смутное ощущение чего-то нежного, мимолетного. Наверное, такой она и была.

      Когда мы с папой поехали кататься по озеру на теплоходе,

   какой-то человек, оказавшийся папиным сокурсником, издалека замахал папе рукой, а когда приблизился к нам и увидел меня, вздрогнул: "Как она похожа на Лилю". После этой встречи папа перестал появляться к завтраку, и мои подружки прозвали его дядей Соней.

      Отпуск кончился.

      Я снова пошла в школу, папа - на работу, и всё встало на свои места. Папа опять стал спокойным и уравновешенным, и только когда вечером он поднимался по лестнице, его взгляд вдруг завязал в сумеречной стене, где белел картонный прямоугольник в деревянной раме.

     

     

     

      Это случилось 13 апреля. Но уже в конце марта я почувствовала приближение Великого. Вскоре мой профессор спросил, не хочу ли я аккомпанировать новой восходящей скрипичной звезде, нашему бывшему выпускнику (он собирался играть 7-ой Концерт Паганини для скрипки с оркестром на вечере встречи) - исполнить партию оркестра в переложении для фортепиано. Почему-то он выбрал именно это. Я радостно согласилась. Ведь я училась всего лишь на первом курсе, а попросили меня.

      Репетиции были намечены в Большом Зале. Я пришла заранее - немного разыграться. Текст я знала плохо, но не очень волновалась - меня всегда выручало чтение с листа. Когда я вошла, он уже был в Зале. Увидел меня. Отложил скрипку. Спрыгнул со сцены. "Я ужасно рад. Много о Вас слышал". Помог снять пальто. Что он обо мне слышал? Кто я такая? Студентка-первокурсница, правда, ученица одного из лучших консерваторских профессоров. А он - лауреат Международных Конкурсов, известный скрипач.

      "Я немного разыграюсь, - сказал он. - Подождите пока в Зале. Послушайте".

      Я села в седьмом ряду у центрального прохода. Он взял скрипку и... Занебесные Духи! Скрипка мгновенно стала частью его руки, и запела не она, и даже не его душа, когда смычок коснулся струн. Над ним открылось Пространство, и уже не Ангелы, но Архангелы и Престолы благословляли эту Божественную Гармонию. Стены раздвинулись, растворились портреты композиторов, исчез потолок, сцена, орган... Планеты закружились над нами, вокруг нас, и дарили свою Любовь и Нежность.

      Звуки стихли... Он опустил руку. Посмотрел на меня.

      Я не смогла сразу встать. Как вдруг Невидимая Сила подняла меня - я побежала по проходу, впрыгнула на сцену - не по ступенькам! Да что же это?! Я же не спортсменка!

      Села к роялю. Заиграла. Не помня себя, не чувствуя ни клавиш, ни собственных пальцев, начала свою партию, будто знала текст наизусть, будто играла его всю жизнь. Потом вступил он. И снова Планеты зазвучали вкруг нас в Божественном Свете. Мы оказались в Открытом Космосе Вселенной. И имя ему было Вечность.

      Из меня хлынула импровизация. Я забыла про текст, глаза выхватывали только ключевые темы, остальное шло не от нот, но и не от меня.

      Мы проиграли всю первую часть Концерта, не прерываясь, и когда прозвучал финальный аккорд, звуки еще долго наполняли пространство, будто не хотели исчезнуть без следа.

      Он подошел к роялю. Встал на одно колено и... поцеловал клавиши. Потом вскочил, спрыгнул со сцены и побежал к выходу. У двери обернулся. Помахал рукой. "Завтра также, в четыре". И скрылся.

      Какое-то мгновение я посидела за роялем, пока потолок, стены, портреты, орган и кресла в Зале не заняли свои привычные места. Потом подошла к краю сцены. Хотела спрыгнуть. Нет! Высоко! Переломаюсь! Как же я умудрилась впрыгнуть на такую высоту? Как-то сразу ноги отяжелели, и я еле-еле спустилась по ступенькам. Что за наваждение?

      Придя в общежитие, я сразу же отправилась в класс - вспомнить свою импровизацию. Но не могла. Как если бы память схлопнулась, но из-под пальцев начали вырываться новые рулады, и снова я почувствовала, что не одна, но с Огромным Космическим Единением. Господи! Как же я все это запишу? По solfeggio у меня четверка, с контрапунктом - еще хуже. Я проиграла весь Концерт несколько раз. И мне казалось, он слышал меня на расстоянии, знал, что я репетирую, готовлюсь к следующему дню.

      Назавтра я пришла в Зал еще раньше, и снова увидела его на сцене. Как? Во сколько же пришел он?

      "Ну, что, начнем со Второй части"? - спросил он, не здороваясь.

      Вторая часть. Adagio. Прелюдия любви. Мы - на берегу океана. Только он и я. Небольшая волна мягко гладит песок, льнет к ногам...

      Когда все закончилось, он снова медленно приблизился к роялю. Я ждала. Что же будет? Неужели снова поцелует клавиши? Но он взял прядь моих тяжелых

   медных волос и поднес к губам. У меня зашаталось сердце. Казалось, еще мгновение, и я умру от прилива счастья.

      Но он поднял скрипку и начал медленно спускаться по ступенькам. Внизу обернулся. "Пока. До завтра". И быстрым шагом направился к выходу.

      И снова весь вечер я играла в общежитии, и снова не могла повторить ни одной импровизации, а все время выходило что-то новое. И снова ощущала себя в Безмерном Космосе Любви.

      На третий день он принес магнитофон. Концертный Sharp. "Вас нужно записывать. Всегда, - улыбнулся он. - Почему я сразу не сообразил"? Так, Третья часть Концерта - Presto - осталась в памяти пленки.

     - Где Вы живете? - спросил он.

     - В общежитии.

     - Я так и подумал. Мне сказали, Вы - эстонка?

     - На половину.

     - А на другую половину? Итальянка?

     - Нет, русская.

     - Это зря.

     - Что ж поделаешь! - улыбнулась я.

     - Ничего. Будем жить, как есть, - ласково ответил он.

     И снова у меня сладко защемило сердце. Будем жить?

     Мы вышли из Консерватории. Весна ворвалась в нас всею мощью пробуждения, всей силой расцвета.

     - А я тебе апельсин принес, - вдруг неожиданно сказал он, без приглашения перейдя на "ты".

     Мы сели на скамейку. Чудо не покидало нас, хотя мы уже не играли. Оно осталось с нами. Он взял у меня из рук книгу. Повернул к себе обложкой.

     -Что ты читаешь?

     Я читала о государственной структуре ФРГ. Меня всегда интересовала Германия. Bundes Republik. Эстонка как-никак.

     - Это все ерунда, - сказал он.

     - А что не ерунда? - полюбопытствовала я.

      Он серьезно посмотрел мне в глаза и вдруг поцеловал... Я опешила.

     - Алексей! - выпалила я.

     - Не надо Алексей, - попросил он. - Алеша.

     И добавил:

     - Жаль, что я - не Иван.

     - Почему?

     - А то было бы Иван да М`арэ.

      Мы бросились гулять по всей Москве.

     

     

      Накрываем на стол - салат, картошка, огурцы, вино. Зимние консерваторские каникулы на пятом курсе, и моя подруга пригласила всех к себе на дачу. Она собиралась замуж и от этого пребывала в приподнятом настроении. Мне не очень хотелось ехать. С утра у меня сильно заходилось сердце, и я долго с ним разговаривала, пытаясь его успокоить, но потом разошлась. Алеша жил в Нью-Йорке уже полтора года. Он женился, жена ждала ребенка. Он почти не писал мне. Да и зачем? Теперь, когда он обосновался на другом континенте, и каждое его письмо становилось очередным вызовом в КГБ... Единственная любовь моей жизни. Любовь, с которой я не могла ничего создать, потому что ей суждено остаться любовью на веки вечные. Оно и к лучшему. Алеша был единственным человеком, кроме папы, который меня понимал, то есть по-настоящему. Знал мое состояние и мысли и никогда не искажал мотивы моих поступков, даже когда ему делалось больно.

      Любил ли он теперь свою жену? Кто знает! Может, такому таланту и не нужна великая любовь? А просто надежная семья, опора, тыл?

      Алеша остался в Америке после очередных гастролей. Сделался невозвращенцем. Я почему-то всегда чувствовала - он будет жить на Западе. Не потому что не могла стать его женой, просто знала: так будет. Я провожала его на эти последние гастроли, уверенная, что мы расстаемся, и когда села в автобус на Москву, у меня защемило сердце.

      Диагнозы ставили разные: от невроза до миокардита.

      Но что это меняло? С тех пор, как взлетел самолет, унося Алешу в Америку, мое сердце превратилось в омут.

      Алеша! Я могла бы написать о тебе много, я могла бы писать о тебе бесконечно. Как ты говорил, одного дня нашего романа хватило бы на целый роман, в смысле - на книгу. Но я слишком люблю тебя, чтобы отдать свои чувства словам. Это, как в нашей песне: "С'est la vie"/There's a love too deep to show/Took a storm before my love flowed for you/C'est la vie" - "Есть любовь/И настолько она глубока, что ее не покажешь/Только шторм ее может взорвать, и она всколыхнется - к тебе/Это жизнь".

  

  

  

  http://www.youtube.com/watch?v=xKvGVVpj9jQ

  

  

  Я только не понимаю, как ты можешь быть с другой?! Со своей женой. Joanne. Со своим импресарио. Your great impresario.

      У меня нет к ней ревности. Я люблю не только тебя самого, но и всё, что тебя окружает, всё, к чему ты прикасаешься. Потому что всё вокруг тебя одухотворяется и наполняется смыслом. Я люблю не только твои сияющие карие глаза, густые блестящие брови, копну каштановых волос, великолепные руки, созданные для скрипки, стройную фигуру.

      Больше всего я люблю многомерность твоего сознания, раздвигающего Пространства и проникающего в Иные Миры.

      Но я не понимаю, как ты можешь быть с другой? Неужели твоя память не хранит больше наших бесконечных импровизаций?! Наших Белых Ночей, наших звезд!? Разлива нашей любви на станции "Разлив". Всё это ты придумал. Ты возил меня туда в июне, коренной потомственный питерец, показать мне город своего детства и юности, чтобы я слепла от этих ночей, от твоей любви.

     

     

      И бродили по рекам,

      И видели Белую Тьму

      В Бесконечной Огромной Стране...

     

      Там готов ты мне был

      Свою душу и сердце отдать

      За один поцелуй,

      За один только миг на песке...

     

     

      Или ты забыл, как я вставала ночью, чтобы еще раз просмотреть твои новые композиции, развешанные по всем стенам, и как ты подходил ко мне, брал мою голову обеими ладонями, и мы оказывались в Океане Нежности. А утром я просыпалась оттого, что ты смотрел на меня: "Ненаглядная моя".

      Или ты забыл, что вся сложнейшая история Вселенной, человечества, искусства разворачивалась и развивалась лишь для того, чтобы мы встретили и полюбили друг друга?! И как земной шар катился нам под ноги, как нам улыбались прохожие, незнакомые дети благословляли нас своими взглядами, и что бы мы ни задумали, куда бы ни пошли или ни поехали - всё было за нас. Даже когда мы опаздывали, нас ждал поезд, теплоход, автобус. Задерживался самолет. Все ждали нас, понимая, что мы не могли налюбиться. Потому и опаздывали всюду. Такси приезжали без вызова в самые дальние скверы, чтобы забрать нас оттуда поздно ночью. И всё это замечал ты. А я видела только твои сияющие глаза. Больше ничего. Иногда у меня отключался слух, и я не понимала, что мне говорят другие люди, потому что слышала только твой голос. Для мира я была - в наушниках, в темных очках. Я была открыта только для тебя. Для нашей любви.

      Да, за время нашей любви я уходила от тебя тридцать два раза. Это - твои нумерологические подсчеты. Ты верил в магию чисел. Это число равнялось твоим годам. Тридцать два ухода. И каждый раз навсегда. Я не знаю, кто бы, кроме тебя, такое выдержал. Но я ничего не могла с собой поделать. Это как прилив и отлив. Любви было слишком много. Я чувствовала необходимость остаться наедине с собой. Чтобы не умереть. Пережить очередную встречу, очередной прилив, освободиться от тебя навсегда.

     

     

     

      Любовь. Это был Бог.

      Он расширил мне сердце,

      Он поднял меня в Высоту.

     

      Я поняла - это Смерть.

      Лишь - папирус

      Меж жизнью и Смертью.

     

      Трепет мембраны сознания,

      Готовой прорваться от счастья.

     

      Я была молода

      И отшатнулась от Смерти...

     

     

     

     К счастью, ты это понимал. Ты понимал всё. Включая то, что я никогда не стану твоей женой. И как ты приезжал за мной в общежитие в двенадцать ночи, в час, в два - на такси, на машине, даже на скорой помощи, когда чувствовал: отлив кончился.

     

     

     

      Я любила тебя всею страстью Астральных Миров,

      Всею мощью Пространства Вселенского Богосознания.

      Я страдала, как пораженный проказою Иов,

      И сгорала в пожаре бесплотного Светожелания.

     

      Я любила тебя Богородичной Чистотой, Невесомостью Духа,

      Сыновней Бескрайнею Жертвой.

      Я любила любовью, доступной крестьянке простой,

      И как любит Господь - Всепрощающе и Беззаветно.

     

      Я любила тебя высотой, где плывут облака,

      Шелестением волн и порывами свежего ветра.

      Я любила тебя всем сокровищем праязыка,

      И бессловно, молчанием Ангелов, Ветхозаветно.

     

      Я любила.

     

     

      А значит, люблю и ее. Ведь ты учил меня любить всё. Только я не понимаю - как ты можешь?! Или твоя душа омертвела?! Но нет, это было бы самое страшное. Помнишь, у Рильке?

     

      "Но ночи!

      Высокие летние ночи...

      Но звезды,

      Звезды - с Земли.

     

      О, быть мертвым

      в один из таких

      дней

      и знать,

      что они бесконечны,

      все Звезды...

     

      и можно ли,

      можно ли,

      можно ли их позабыть"!

     

     

     

      Joanne. Красивое имя. Ну, вот, Иван у тебя уже есть. Так что тебе самое время переименоваться в Mario. Joanne and Mario. Или нет. Оставайся, как есть. Теперь у тебя есть всё. И Иван, и Марья. Joanne and M`are.

     

     

      Oh, my love.

      Do you still love me?

      Do you remember those frantic days?

      I'd love to get free, but without thee

      Junes are no Junes

      And Mays are no Mays.

     

     

      Oh, my love.

      How can you do it -

      Live without me, be alive!

      All that was holy is ruined.

      Into despair I dive.

     

      Oh, my love.

      Doesn't your heart tear

      When your mind wanders through our park

      Hearing the music

      The stars did fear

      When we plunged into the dark?!

     

      Oh, my love.

      Have you forgotten

      Venus and Zeus, Diana and Mars?

      We are apart and life is so rotten.

      Our Ancient Gods long for us.

     

      Oh, my love.

      Are you still thinking

      That you will whisper my name facing death

      Fed up with life, exhausted and wrinkled...

     

      Will you say Mare

      With your last breath?

     

     

     

      На дачу съехались все консерваторские, кроме одного человека, Кирилла, сына нашего профессора. Его пригласила всё та же подруга.

   Все уже изнемогали сесть за стол, а он всё не шел. Мы устали ждать

   и решили начать без него. В это время я услышала, как скрипнула калитка, и залаяли собаки. Подруга побежала вниз встречать. Его посадили напротив меня. Я почему-то не могла смотреть ему в глаза, но и не могла отвести взгляда от его рук, Алешиных рук, невероятно длинных пальцев, тонкой кисти. Настоящие скрипичные руки. Он же, как выяснилось позже, был химиком. За весь день я не сказала ни слова, но чувствовала, как он смотрит, грея меня взглядом. Я не слышала, что говорил этот человек. Наверное, как всегда острил или над всеми подшучивал. Звук его голоса меня успокаивал. На какое-то мгновение мне даже показалось, что боль в сердце затихла, но тут все рассмеялись, и холодок снова зашевелился в груди, и снова закололо под лопаткой, и кто-то зацарапал внутри иголками, а само сердце по своему обыкновению перескочило в ямку между ключицами и затрепыхалось там, будто не имело к этой боли никакого отношения.

      И снова я поймала на себе его взгляд. Мы с ним оказались в каком-то месмерическом шаре. Я не могла двинуться с места.

      Когда застолье кончилось, все пошли, кто во двор, кто в лес, или разбрелись по дому. Не знаю как, но мы остались вдвоем и молча сидели друг против друга. Потом я очнулась, встала, и мы спустились вниз. В столовой тоже никого не было. Я разожгла печку.

      И снова мы молча сидели, смотрели на огонь, завороженные его рыже-голубым ритмом.

      Я забыла о том, что уже поздно, пора ехать в Москву. Он по-прежнему молчал. К вечеру я поняла, что все гости разъехались. Мы вернулись наверх. За столом сидела только хозяйка со своим женихом. Мы присоединились к ним, пили чай. Она оживленно и весело болтала. Жених смотрел на нее с обожанием.

      Вскоре мне постелили внизу, в натопленной комнате. Я сняла с кровати широкий матрас и положила его на пол рядом с печкой. Лежала на спине в каком-то забытьи, глядела на догорающие угли. Потом услышала, как открылась дверь и кто-то подошел ко мне. Я не смела повернуть голову. Он сел рядом. И снова мы бесконечно глядели на вспыхивающие красные угли. Потом он взял меня за руку.

     

     

     

     

     

      Мы с Хейке прожили вместе два года - тяжело, мучительно. Я заканчивала училище, а он в институт не пошел - устроился работать на курсах вождения. От папы остались деньги, но Хейке хотел сам зарабатывать. Я много занималась, Хейке тоже целыми днями пропадал на работе - по восемь-десять часов за рулем. И больше в его жизни ничего не происходило, а ведь он был отличным теннисистом, любил музыку, кино. Его мир замкнулся на мне, и мне стало в нем тесно.

      Иногда мне начинало казаться, что я живу в спичечном коробке, и мне хотелось раздвинуть стены, поднять потолок, но я ждала и ничего не делала.

      По выходным Хейке всегда выглядел ужасно уставшим. В субботу никуда идти не хотел, а в воскресенье пора уже было готовиться к новой рабочей неделе. Все свободное время он твердил мне, что я его не люблю и что нам надо пожениться и вообще он больше так не может. Я молчала. Не знала, что ответить. Мне начало казаться, я, правда, его не люблю.

      Иногда мне кажется, я никого не смогу любить, кроме отца. Он часто снится мне с женщиной, похожей на меня, и я знаю - это мама. Они вместе. Им хорошо. Папа больше не скучает, но когда я протягиваю к нему руки, хочу обнять, между нами сразу падает прозрачный занавес, и я слышу папин голос: "Рано тебе еще сюда". И просыпаюсь.

      А еще мне приснилась другая женщина, невесомая, как облако, и вся из Света. С ней было двенадцать девушек, и над каждой - Сияющий Венец. Я спросила: "Как Вас зовут"? И Она ответила: "МАРИЯ, так же, как тебя".

     

     

     

     

      После училища я поехала в Москву - поступать в Консерваторию. И поступила. Сначала меня прослушали, потом я сдала все экзамены. По сольфеджио я получила четверку, но меня все равно приняли.

      Первое время я еще ездила домой на выходные, на папины деньги, но потом стала ездить все реже. Мне не к кому стало ездить, кроме Хейке. В нашем с папой доме царила тетя Вилья со своими тремя детьми, а Хейке делался все более замкнутым. О женитьбе он больше не заговаривал, ревновал меня к моей московской жизни. И наконец я перестала ездить вовсе, а когда сняла комнату, перевезла от Хейке и пианино.

      Но это - уже после всего, после того, как Алеша остался в Америке.

     

     

     

      - Слушай, ты ведь доберешься без меня?

      - Вообще-то да, а что?

      - Понимаешь, меня пригласили на свадьбу, и мне было неудобно сказать, что я приду не один. Ты ведь не обидишься?

      - Конечно, нет.

      - Вот и хорошо. Я позвоню тебе вечером. Пока.

      - Пока. Кирилл...?

      - Что?

      - Нет, ничего. Пока.

      В подъезде моей московской съемной комнаты я сразу же натолкнулась на соседку - мать истеричного Гоши.

      - Явилась. А тебе телеграмма. Почтальон уж обзвонился, целую неделю ходит.

      Телеграмма? От кого? От Алеши? Не могу жить без тебя. Пришлю приглашение от третьих лиц?

      Жара стояла просто-таки немосковская, но в квартире было прохладно. На почте тоже было прохладно и никакой очереди.

      - Пожалуйста, мне пришла телеграмма. Марэ С.

      Толстая служащая начала перебирать неповоротливыми пальцами бумажные прямоугольники.

      - С...?

      - С.

      - Распишитесь.

      На телеграмме стоял эстонский штамп. Неужели тетя Вилья вспомнила, что у нее еще и племянница есть?

     

     

      Марэ умерла Вилья дом принадлежит тебе закону звонил соседи сказали ты отдыхаешь юге приезжай буду ждать Хейке.

     

     

      Неужели я смогу вернуться в свой дом? Да, он был и оставался моим: и когда я жила у Хейке, и когда поступила в Консерваторию и переехала в Москву. Мой дом всегда ждал меня, а тетя Вилья вторглась в него инородным телом, вытеснила меня. Она заняла не свое место и поэтому приняла эстафету смерти.

      Я взлетела по лестнице на третий этаж. В квартире было очень тихо. Соседи, наверное, вышли прогулять своего Гошу. Я стояла около чемодана посреди комнаты. Зеркало смотрело на меня в полный рост. Я сильно загорела, но лицо казалось бледным. Это был конец моих отношений с Кириллом, конец моей московской жизни.

      И я вернусь на круги своя - в свой дом, в свой мир.

     

     

     

      Когда я узнал, что дом М`арэ будет продаваться на снос, я взял старую связку ключей, отыскал в ней горбоносый ключ и вот что я нашел в столе ее комнаты наверху:

     

     

      Но не забыть мне огромной китайской мимозы, раскинувшей пушистые розовые веера....

      ............................................................................................................................ и я вернусь на круги своя - в свой дом, в свой мир.

     

     

     

      В тот же вечер я сел в машину и взял курс на Йихве. Я люблю ездить ночью. Машин мало. Вдоль обочины монотонно мелькают огни. За рулем хорошо думается, если, конечно, не клонит в сон. Но мне было не до сна. Я думал о М`арэ, о том, как люблю ее, буду любить всегда, о том, как я не понял ее, когда она вернулась из этой своей Москвы, и о том, как быстро прошли последние пять лет. И какое мне дело, был у нее там кто-нибудь или нет. Я ведь тоже не ангел с крылышками. Я знаю ее так давно, что почти не помню, что у меня было в жизни до нее. Школа, гибель родителей в автокатастрофе. Потом долго-долго ничего. И потом к нам в класс пришла она. Конечно, мы с ней родные. Подумаешь, музыкантша. А я - водитель. Ну и что. Я же ее люблю. Ну, и что, что она была с этим... как его там... Нашел матрешку! У него что - дефекты зрения?! Красавица моя! Можно подумать, он не знал, что она - сирота! По дневнику сразу видно - садист. Интеллигент - "засандалим". Даже душ не дал принять после дождя - сам полез, а ее на кухню погнал. Он, видите ли, безусловно в нее влюблен. Научись сначала в любви признаваться! А потом уж рыпайся. Он бы еще ей сказал, что ему такой сексуальный тип подходит! Я ей не давал к плите подойти! Хлеба отрезать! Лишь бы она руки берегла. А этому... все делалось, и он же еще и понукал. Эх, некому было ему в зубы дать! Москвич называется. Музыку-то он не любил. И не понимал. Так в дневнике и написано.

  И тот, другой. Ты смотри! Поцеловал клавиши. Поцеловал волосы! Опытный! И она повелась на такой дешевый мужицкий прием! Бедная девочка! Когда же ты научишься отделять колосья от плевел! Скажите, пожалуйста - он ей апельсин принес! Она у меня не знала, что такое магазин. Небось, думала, продукты в холодильнике растут. А тут из-за одной фруктины крыша поехала. Стены у нее раздвинулись. Это всё ее душа! А другой бы сидел пень пнём. Невозвращенец! Пусть себе торчит в своей Америке. Извращенец. Заберу ее, поженимся, родит. Всё забудется. Я парень надежный, не то что эти... московские. Конечно, поженимся, а то вон еще что выдумала.

      Когда уже совсем рассвело, я услышал колокольный звон. Как звонят. И М`арэ туда же. Когда она только успела окреститься? Отец ее наверняка не крестил. Да и кто тогда детей крестил? Меня бабушка тоже только после смерти родителей в храм отвела. Как же ее занесло в православие? А, ну да, мать-то у нее была русская.

      Я поставил машину и пошел вверх по мощеной дорожке. Русские русскими, а чистоту соблюдают. У ворот крестились пожилые женщины в платках, и у меня почему-то упало сердце. Я зашагал быстрее и через полминуты вошел в небольшую церковь.

      Там горели свечи и тонкий женский голос монотонно бубнил. Я встал слева у стены, напротив огромной иконы Божией Матери. Служба шла долго, сесть некуда. От стояния у меня затекли ноги, я не знал, можно ли мне молиться в чужом храме, но на всякий случай несколько раз прочел "Отче наш".

     " ...ja ara saada meid mitte kiusatusse, vaid paasta meid ara kurjast." "... и остави нам долги наша, яко же и мы оставляем должником нашим..."

      Простит ли меня М`арэ и была ли она когда-нибудь у меня в долгу? Больше я думать не мог. То ли от свеч, то ли от ладана, но мне стало нехорошо, и я еле достоял до конца.

      Когда всё закончилось и можно уже было спрашивать, я подошел наугад к какой-то монахине и спросил ее, не знает ли она, где Марэ С. Она впилась в меня глазами и сказала, если я имею в виду сестру Марию, мне нужно обратиться к матушке, и вызвалась проводить.

      Игуменья сидела в закристии, или как оно у них там называется, - одна, полная такая, в лице - ни кровинки. Истязают они себя, что ли? Я снова спросил, можно ли увидеть Марэ. Игуменья вздрогнула, посмотрела на меня пристально и, отчеканивая каждое слово, произнесла: "Сестра Мария приняла схиму и обет молчания"...

     

     

     

      Первое, что я сделал, когда вернулся в наш город, я снова пошел в дом М`арэ и ее отца и долго лежал на кушетке в ее комнате, рассматривая трещины на потолке. Когда М`арэ пришла к нам в класс, она пригласила всех к себе на день рождения - ее отец умел устраивать детские праздники. Так получилось, что когда все разошлись, мы с ней остались одни в ее комнате, сидели на этой самой кушетке и она мне рассказывала, как в детстве, глядя на трещины в потолке, представляла себе всяких гномов, чудищ, профили людей, парусники и всякое такое. И я узнал смешную мышь со щеткой.

      Прошло много времени, а я все лежал и думал, что же всё-таки случилось. Почему я не остановил ее пять лет назад, когда она собралась уйти послушницей в монастырь? Почему во мне сидела обида? На что? На то, что М`арэ всю жизнь любила только отца? И никто - ни я, ни эти м... московские... не могли заменить ей его? И всё же, мне кажется, я мог бы стать ей хорошим мужем. Ведь она хотела вернуться не только в свой дом, но и ко мне, к своей эстонской жизни. Ведь всё московское осталось для нее чужим, даже враждебным. Почему я оттолкнул ее? Чего добивался? Буду ли я когда-нибудь счастлив? И что значит "схима"? А ведь я был даже рад, когда она ушла в монастырь, (хотя поначалу немного испугался) - посиди, мол, покайся, одумаешься.

      Меня вдруг охватила бешеная тоска, я вскочил и стал кружить по комнате, прямо как ненормальный. Ящик стола так и оставался незадвинутым. На дне его лежал еще один, последний листок.

     

     

      В прошлом году я снова ездила в Пицунду - на майские праздники. Было холодно, но как-то прозрачно. Хозяева приютили меня без особого энтузиазма. Правда, дали шапку и перчатки для прогулок. Я гуляла по пляжу, заходила в художественный салон и на выставку деревянной скульптуры, бродила под дождем в реликтовой роще, каталась на теплоходе и думала о том, что с тех пор прошла уже целая Вечность...

     

     

      1983,1988

     

     

  

  

  

  

  

     

      ЧИТАТЕЛЮ В УТЕШЕНИЕ

     

     

      Вы, конечно, думаете, что М`арэ ушла в монастырь, потому что у нее, по мирским понятиям, не сложилось. Ровно наоборот: у нее не сложилась плотская жизнь, так как по Божьему замыслу должна была расцвести Жизнь Духовная. Ведь она - дитя Света, а не дитя века.

   Поэтому и не нашла она гармонии ни с Хейке, несмотря на его любовь и заботу, к которому переехала, когда после смерти отца жизнь в собственном доме сделалась невыносимой из-за тетки и ее детей, ни с Кириллом, закрытым для Неба и чуждым ей по душе и духу, к которому она приникла, чтобы заполнить пустоту, возникшую после отъезда Алеши, идя по пути внешнего сходства, но очень скоро поняв внутреннее несоответствие, ни с самим Алешей, высокоразвитой натурой, с которым ее связывала не только необычайная земная любовь, но и большая любовь к музыке. А музыка, если она настоящая, - от Нас. Такую огромную земную любовь Бог дал пережить ей не для того, чтобы она вышла за Алешу замуж и нарожала бы детей, а чтобы поняла: дальше - только Небо, только Дух.

      В монастыре М`арэ обрела душевный покой и духовно окрепла. После длительного периода жесточайшей плотской брани и борьбы с помыслом у сестры Марии, благодаря строжайшему воздержанию и обету молчания, открылся Духовный Слух, и она стала слышать не только Музыку Сфер, но и Наши Псалмопения. Так родилась Новая Книга Полифонических Псалмов. И хотя по solfeggio у нее была четверка, а с контрапунктом - еще хуже, Мы помогли ей и с нотной записью Новых Псалмов.

   Когда-нибудь эта Книга дойдет и до людей, а пока - не время еще. Книга продолжает писаться, сестра Мария идет к новым Духовным Вершинам.

   Иногда она выходит ночью из своей кельи, и если кто не спит об эту позднюю пору, то может увидеть ее стоящей на воздухе. Но такое, конечно, доступно далеко не каждому. И что самое главное, она счастлива. Будьте и вы светлы и счастливы.

     

     Ее Ангел-Хранитель.

     

     

  2005 год от Р.Х.