"Иду, Афродита" - блестяще написанный рассказ Уиллы Кэсер о двух талантливых молодых людях, которые приехали в Нью-Йорк из провинции - завоевывать мир. Оба чувствуют себя избранниками судьбы и предвидят свое будущее.
Жизнь в то лето их любви оказывается столь же захватывающей, как сам американский континент, изображенный в рассказе: великолепный город, полеты на воздушных шарах над Кони-Айленд, древние сказания ацтеков, открытые рестораны. Конец рассказа немного разочаровывает, как, впрочем, и большинство рассказов автора. И кроме того, у меня сложилось впечатление, что описания гораздо сильнее сюжета...
Получила известность и признание за романы о жизни американского Фронтира на Великих равнинах.
Кэсер выросла в Небраске и окончила университет штата Небраска. Жила и работала в Питтсбурге на протяжении десяти лет, затем в возрасте 33 лет переехала в Нью-Йорк.
В 1923 году Кэсер удостоилась Пулитцеровской премии за роман "Один из нас" (1922) - о временах Первой мировой войны. В 1944 г. получила Золотую медаль Академии искусств и литературы (Academy of Arts and Letters Gold Medals).
В 1988 году писательница была избрана в Национальный зал славы женщин, общественный институт наиболее значимых для страны женщин США.
Рассказ "Иду, Афродита" ("Coming, Aphrodite") был впервые опубликован в 1920 году.
Уилла Сиберт Кэcер
Скоро: Иден Бауэр "Иду, Афродита!"
I
Дон Хеджер прожил четыре года на верхнем этаже старого дома с южной стороны Вашингтон-сквер, и никто никогда его не беспокоил. Он занимал большую комнату, торцом на север, куда вмонтировал окно, и теперь ему открывался вид во двор и на крыши и стены соседних домов. Такое жилье смотрелось довольно безрадостно - в него никогда не попадал прямой солнечный свет, и углы всегда оказывались затененными. В одном из них располагался платяной шкаф, пристроенный к перегородке (она отделяла его комнату от соседней), в другом - широкий диван, где можно посидеть днем и поспать ночью, а в самом дальнем от окна углу - раковина и стол с двумя газовыми конфорками, где Дон иногда готовил еду. Там же, в этом вечном сумраке, лежала и подстилка для пса и частенько - одна-две косточки, чтобы друг не скучал.
Пес Хеджера, бостонский бультерьер, имел угрюмый нрав, но Хеджер объяснял это тем, что порода выводилась до тех пор, пока не начала сказываться на нервах собаки. Пса звали Цезарь III, и он брал призы на самых престижных выставках. Когда он с хозяином выходил размять ноги на Юнивёрсити-плейс или прогуляться по Вэст-стрит, Цезарь неизменно выглядел свежим и сияющим. Спутанная шерсть блестела так, будто ее натерли оливковым маслом, и сквозь нее проглядывала розовая кожа. На нем красовался строгий ошейник, купленный у лучшего шорника. А Хеджер почти всегда горбился под старым в полоску пледом-пальто; на кустистые волосы он натягивал бесформенную фетровую шляпу, а на ноги - черные ботинки (они уже успели стать серыми) или коричневые ботинки - эти превратились в черные; перчатки он надевал только в трескучий мороз.
В начале мая Хеджер узнал: смежную квартиру с двумя комнатами - большой и маленькой, с видом на запад, - кто-то снял. Хотя от большой комнаты его отделяли довольно плотные двойные двери на болтах, слышимость была такая, что по большей части оставляла его на милость соседа. Эти две комнаты уже арендовала задолго до его появления профессиональная мед. сестра. Она одновременно мнила себя экспертом по антикварной мебели, посещала аукционные распродажи, покупала красное дерево и бронзу, и все это складывала здесь, где собиралась жить, выйдя на пенсию. А тем временем пересдавала эти комнаты вместе с ценной мебелью молодым людям, которые приехали в Нью-Йорк, "заниматься сочинительством и живописью", намереваясь жить скорее п`отом ума, нежели рук, и жаждали художественной среды. Когда Хеджер въехал, эти комнаты занимал молодой человек; он пробовал писать пьесы, причем, буквально до последней недели, пока мед. сестра не выставила его за неуплату.
Через несколько дней после того, как драматург исчез, Хеджер услышал из-за двойных дверей приглушенные голоса - это не предвещало ничего хорошего: голос медсестры (она пыталась изобразить светскую леди, явно демонстрируя свои сокровища) и другой голос, тоже женский, но совершенной иной: молодой, свежий, беспечный, уверенный в себе. Однако в любом случае женщина здесь некстати. Единственная ванна на этаже находилась в самом конце коридора, и он всегда сталкивался бы с новой жилицей по пути туда и обратно. Кроме того, ему пришлось бы следить за Цезарем - чтобы тот не разбрасывал по коридору кости, и она могла возражать против жарки стейка с луком на газовой конфорке.
Как только голоса стихли и женщины ушли, он о них забыл. Его поглотил этюд с губанчиком в аквариуме - рыбка, не моргая, уставилась на людей сквозь стекло и зеленую воду резервуара. Идея весьма благодарная - невозможность общения одной формы жизни с другой, хотя Хеджер делал вид, что всего лишь экспериментирует с необычным светом.
Вдруг он услышал стук дорожных сундуков о стены узкого коридора и понял - она уже въезжает. К полудню стоны, глубокие вздохи и скрип веревок дали знать о прибытии пианино. Когда топот грузчиков начал отдаляться и затихать - вниз по лестнице, кто-то тронул клавиши инструмента, пробежал несколько гамм и аккордов, и снова воцарилась тишина. Вскоре он услышал, как она заперла дверь и пошла по коридору, мурлыча себе под нос; наверное, решила пообедать. Он поставил кисти в банку из-под скипидара и надел шляпу, даже не вымыв рук. Цезарь принюхивался к щели под дверями на болтах; его костлявый хвост поднялся и сделался крепким, как ивовый прут, а шерсть вокруг элегантного ошейника затопорщилась дыбом.
- Не грусти, Цезарь. Скоро ты привыкнешь к новому запаху, - подбодрил его Хеджер.
В коридоре, за приставной лестницей на крышу, как раз напротив двери Хеджера, появился огромный дорожный сундук. Пес подлетел к нему, рыча от обиды и изумления. Три марша вниз, и они вышли навстречу сверканию майского полдня.
За Площадью спустились в подвал Устричного ресторана, где в пол, посыпанный опилками, упирались ножки столов без скатертей, а на них восседали кофейные чашки с отбитыми ручками. Там всегда привечали Цезаря, хотя он и не нуждался в таком предусмотрительном напольном покрытии. Он не повредил бы и всем коврам Персии. Хеджер рассеянно заказал стек с луком, не понимая, откуда у него дурное предчувствие, что это блюдо не будет для него в дальнейшем столь доступно. Пока он ел, Цезарь сидел возле его стула, мрачно взбивая хвостом опилки.
После обеда Хеджер прошелся по Площади - выгулять собаку - и смотрел, как выезжают дилижансы; он застал последнее лето, когда по Пятой авеню еще ездили старые добрые дилижансы с лошадьми. Фонтан только-только включили на летний период, и он подбрасывал радужную водяную дымку; ветер то и дело относил ее к югу, обрызгивая кучку итальянских малышей у кромки фонтана, их поддерживали братишки и сестренки, чуть постарше. По земле прыгали пухленькие малиновки; свежеподстриженная зеленая трава переливалась и ослепляла. Сквозь Арку виднелись молодые тополя - вдоль Авеню - с яркими клейкими листочками, Бревурт в блеске весеннего слоя краски и дилижансы с лоснящимися лошадьми. Время от времени появлялся автомобиль, уродливый и сердитый, как безобразная угроза, в потоке вещей - сияющих, красивых и живых.
Пока Цезарь с хозяином бродили вокруг фонтана, к ним через всю площадь подошла девушка. Хеджер ее сразу заметил: бледно-лиловый шелковый костюм, в руках - большой букет свежей сирени. Он не мог не отметить, как она молода и хороша собой, даже, можно сказать, красива - великолепная фигура и изящные движения. Она тоже остановилась у фонтана и оглянулась - посмотреть сквозь арку на Авеню. Она снисходительно улыбалась и в то же время выглядела довольной. Ее слегка изогнутая верхняя губа и полуприкрытые глаза, казалось, говорили: "Здесь весело, захватывающе, то, что надо. Но все же не дотягивает до меня"!
Едва она замешкалась, Цезарь тут же улучил мгновение, незаметно подкрался к ней и понюхал край бледно-лиловой юбки, потом, когда она стрелой понеслась на юг, подбежал к хозяину и поднял к нему морду, полную эмоций и тревоги; его нижняя губа дергалась под острыми белыми зубами, а каштановые глаза говорили о вполне определенном открытии. Так он и стоял, пока Хеджер следил глазами за девушкой в бледно-лиловом - как она поднимается по ступенькам и входит в дверь дома, где он жил.
- Ты прав, мой мальчик, это она! Она могла и не быть такой красавицей, сам понимаешь.
Когда они вернулись домой, дверь новой жилицы в конце коридора была приоткрыта, и на Хеджера хлынул теплый запах сирени, которую после солнца только что внесли в дом. Вообще-то он привык к затхлому запаху старого ковра. (Съемщица-медсестра однажды постучалась к нему - пожаловаться на Цезаря, мол, он в некотором роде виноват в специфическом запахе ковра; с тех пор Хеджер с ней не разговаривал). Да, он привык к затхлому запаху и предпочитал его запаху сирени, равно, как его компаньон, чей нюх различал гораздо больше оттенков. Хеджер яростно захлопнул дверь и углубился в работу.
Большинство молодых людей, обитающих в мрачных студиях Нью-Йорка, имеют какое-то начало, откуда-то происходят, где-то у них - родной город, отцовская крыша над головой. У Дона Хеджера такие биографические данные отсутствовали. Он был найденыш и вырос в социальной школе для бездомных мальчиков, где книжные знания составляли ничтожную часть программы. Когда ему исполнилось шестнадцать, некий католический священник отвез его в Гринсбург, Пенсильванию, и взял на содержание. Он кое-как заполнил немалые пробелы в образовании Хеджера - научил его любить "Дон-Кихота" и "Золотую легенду" и вдохновил возиться с красками и пастелью в комнатенке под скошенной крышей мансарды, где он и жил. Когда Дону захотелось поехать в Нью-Йорк поучиться в Лиге искусств, священник нашел ему работу упаковщика в одном из больших универмагов. С тех пор Хеджер зажил самостоятельной жизнью, что и составляло его единственную обязанность. Он был абсолютно ничем не обременен - не имел ни семейных обязательств, ни социальных связей и ни единого долга ни перед кем, кроме своего квартирного хозяина. Так как он путешествовал налегке, он отправлялся и в дальние края и изъездил изрядную часть земли, несмотря на то, что никогда в жизни не имел при себе больше 300 долларов. К тому же он успел пережить в своем искусстве ряд убеждений и откровений.
Хотя ему исполнилось всего 26 лет, он уже дважды мог стать востребованным на арт рынке; сначала - благодаря этюдам нью-йоркских улиц, сделанными для одного журнала, в другой раз - через коллекцию пастелей, которые привез им из Нью-Мексико. Эти пастели увидел Ремингтон - он в ту пору находился на пике популярности - и великодушно попытался продвинуть. Но в обоих случаях Хеджер решил не продолжать в таком духе - перепевать старое и никуда не ведущее; так он отнесся к своим экспериментам в "последней манере", за что дилеры, едва успев заинтересоваться его работами, и выбросили его из бизнеса. Когда кончались деньги, он всегда мог взять любой объем коммерческих заказов - он профессионально чертил, причем работал, как молния. Все остальное время пытался нащупать в живописи свое, переходя от одного открытия к другому, путешествовал без багажа, как бродяга, и только и знал, что избавляться от идей, которые некогда считал превосходными.
После того, как он переехал на Вашингтон-сквер, его обстоятельства сделались благоприятными, как никогда. Теперь он мог платить за квартиру вперед и запирать студию на ключ, уезжая на долгие месяцы. Ему и в голову не приходило желать жить богаче. Он легко обходился без того, что другие считают необходимым, и не чувствовал нехватки - ведь он никогда ничего не имел. Он не состоял ни в одном клубе, не ходил в гости, не дружил с собратьями по цеху и ужинал один в каком-нибудь маленьком приличном ресторанчике даже под Рождество и Новый Год. Он по целым дням не общался ни с кем, кроме своего пса, уборщицы и хромого торговца устрицами.
Когда Хеджер закрыл дверь и занялся губанчиком в тот первый вторник мая, он совершенно забыл о новой соседке. Вскоре свет начал тускнеть, и он вывел Цезаря на прогулку. По дороге домой, купил продукты на Вест- Хьюстон-стрит у одноглазой итальянки, которая всегда его обсчитывала. Приготовив бобы и скаллопини и выпив бутылку "Кьянти", он поставил грязную посуду в раковину и поднялся на крышу покурить. В этом доме одному Хеджеру разрешали забираться на крышу - у него с уборщицей сложилось на этот счет тайное понимание. Ему даровали "привилегию крыши", как она выражалась, с условием: он должен открывать тяжелую крышку люка в солнечные дни - проветривать верхний коридор - и не забывать закрывать его, когда собирается дождь. Миссис Фоли, толстая и грязная, не любила карабкаться по лестницам; к тому же на крышу вела вертикальная железная лестница, явно не предназначенная для такой грузной женщины, и тяжелый железный люк могли поднять только крепкие руки Хеджера. Хеджер имел средний рост, но он тренировался с гирями и гантелями, и в плечах был силен, как горилла.
Итак, Хеджер мог распоряжаться крышей по своему усмотрению. Он и его Цезарь частенько спали там жаркими ночами, завернувшись в одеяла, привезенные из Оризоны. Он поднимался, держа Цезаря подмышкой. Пес не умел взбираться по вертикальной лестнице и никогда так не ценил величие своего хозяина и зависимость от него, как в тот момент, когда вползал к нему подмышку для опасного восхождения. Там, наверху, даже насыпали гравий, а его можно поскрести; Цезарю дозволялось делать все, лишь бы он не лаял. Это пространство казалось ему сродни Небу, недосягаемому ни для кого, кроме его сильного, великого, пахнущего красками хозяина.
В ту ясную майскую ночь, играя на востоке со стайкой серебряных звезд, взошел изящный, как юноша, тонкий месяц. Время от времени одна из звездочек отрывалась от остальных и бросалась в синюю дымку, оставляя позади себя небольшой мягкий, словно смех, след. Эта мерцающая игра изумила и захватила Хеджера и его пса, но неожиданный звук вернул их к реальности; он исходил не от звезд, хотя это и была музыка: но не пролог к "Паяцам",* что жаркими вечерами то и дело поднимался из итальянского квартала на Томпсон-cтрит вместе с дыханием тучного баритона, и не шарманщик, что нередко играл на углу в аромате сумерек. Нет, то был женский голос, он пел бурные, внахлест, фразы сеньора Пуччини, еще относительно нового в те времена, однако уже достаточно известного: даже Хеджер узнал его ни на что не похожие порывы дыхания. Он поглядел на пространство над крышами - оно казалось синим и неподвижным, а добротные печные трубы (их уже не использовали) - темными и скорбными. Он медленно двинулся к желтому квадрату приподнятого люка. Сквозь него из коридора пробивался светильный газ. Звук шел через щель, как сильный сквозняк, - большой, красивый голос, и он звучал так, что не оставляло сомнений - пел профессионал. Да, утром же привезли пианино, вспомнил Хеджер. Это может стать большим неудобством. Такой голос приятно послушать, если его включать и выключать по желанию, но здесь - не тот случай. На ошейнике Цезаря заиграл отблеск от газовой горелки. Жарко дыша, пес поднял свою страшную чувствительную морду к хозяину в ожидании мнения. Хеджер опустил ему на голову ладонь и сказал успокаивающе:
- Не знаю. Пока непонятно. Может, оно не так уж и плохо.
Он просидел на крыше, пока внизу все не затихло, и наконец спустился с совершенно иным чувством по отношению к новой соседке. Ее голос, равно, как фигура, внушал уважение, если уж избегать слова "восхищение". Дверь была закрыта, фрамуга темна; ничто не напоминало о ней, кроме поставленного на попа дорожного сундука - он выступал, занимая место в узком коридоре.
_______________________________________________
*Паяцы" (ит.Pagliacci) - опера в двух частях с прологом итальянского композитора Руджеро Леонкавалло, написанная на собственное либретто. Премьера оперы состоялась в Милане 21 мая 1892 года.
II
Два дня Хеджер ее не видел. Он тогда писал по восемь часов в день и выходил только поесть. Как он заметил: утром она поет гаммы и упражнения в течение часа, затем запирает дверь, идет по коридору, мурлыча себе под нос, и оставляет его в покое. Он слышал, как она готовит кофе примерно в то же время, что и он, а до того минует его комнату по пути в ванную. Вечером она иногда пела, но в целом не беспокоила. Когда работа шла хорошо, он почти не замечал внешний мир. Утренняя газета лежала у него перед дверью, пока он не протягивал руку - взять бутылку молока. Тогда он поддавал газету ногой, в комнату, там она и обреталась до вечера. Иногда он читал ее, иногда нет. Он забыл: в мире происходит нечто важное за дверями его студии на третьем этаже. Никто никогда не учил его, что нужно интересоваться другими людьми, забастовкой на металлургическом заводе в Питтсбурге, Фондом свежего воздуха, скандалом в Детской больнице. И Дона Хеджера все это занимало не больше, чем серого волка в Вайомингском каньоне.
Однажды утром он вышел из ванной, только что вымыв Цезаря и растерев его до блеска тяжелым полотенцем. У двери, как в засаде, перед ним стояла она - на ее высокой фигуре развевался шелковый халат, спадая с мраморных рук. Она держала различные банные принадлежности.
- Напрасно Вы моете своего пса в ванной, - отчетливо произнесла она, преградив ему дорогу. - Это неслыханно! Там же остается его шерсть и пахнет собакой. И вот я Вас поймала с поличным. Это безобразие!
Хеджер испугался не на шутку. Она - такая высокая, решительная, бесподобно сверкала красотой и гневом. Он стоял, моргая, держась за губку и собачье мыло и чувствуя, что должен ей низко поклониться.
Но в итоге только промямлил:
- Раньше никто не возражал. Я всегда мою ванну. И вообще... он чище многих людей.
- Чище меня?
Ее брови взлетели вверх, и белые руки, шея и вся ее восхитительная личность, казалось, пронзительно завопили на него, как стая разгневанных нимф. У него пронеслась в голове история о человеке, которого превратили в собаку или на него спустили собак за то, что он нечаянно вторгся в ванну красавицы.
- Нет, я не то хотел сказать, - пробормотал он, став пунцовым под синеватой щетиной своих мускулистых челюстей. - Но я знаю: он чище меня.
- В этом нет сомнений!
Ее голос звучал, как нежный звон хрусталя, и с улыбкой сожаления она подобрала полы своего широкого синего халата и дала несчастному парню пройти. Даже Цезарь струхнул, помчался стрелой по коридору, влетел в дверь и скорей - на свою подстилку в уголке, рядом с косточками.
Хеджер неподвижно стоял в дверях и слушал негодующие фырканья, покашливания и сильный плеск воды о ванну. Он вымыл ванну, но губкой Цезаря, и несколько шерстинок могли остаться - пес линял. Драматург никогда не возражал, так же и веселый иллюстратор: он занимал квартиру у входной двери и, по его же признанию, бывал "обычно под мухой, когда не в Буффало", а в Буффало, домой, уезжал успокаивать нервы.
Хеджеру даже в голову не приходило, что кто-то может брезговать пользоваться ванной после Цезаря, но ведь он никогда раньше не видел красивой девушки в банном одеянии. Как только он узрел ее у ванной, он понял всю неуместность ситуации. Тогда она вообще не должна ступать в лохань, где мылся простой смертный; неряшливый иллюстратор оставлял на краях ванны окурки.
Все утро, пока Дон работал, его точило злое желание отыграться. Так его уничижило ее презрение. Услышав, как она запирает дверь, собираясь пойти пообедать, он быстро вышел в коридор в своем грязном рабочем халате и обратился к ней:
- Это, конечно, не столь безотлагательно, мисс, (у него имелись в запасе парламентские выражения, и он употреблял по случаю) но если это - Ваш сундук, то он здесь очень мешает.
- О, хорошо, - беззаботно воскликнула она, бросая в сумочку ключи. - Я его уберу, как только найду носильщика.
И пошла по коридору свободным подвижным широким шагом.
Ее звали, как Хеджер обнаружил по письмам, доставленным ей почтальоном в нижнюю прихожую, Иден Бауэр.
III
В шкафу, пристроенном к перегородке, которая отделяла его комнату от квартиры мисс Бауэр, Хеджер держал все свои вещи. Одежда висела на крючках, на вешалках, лежала на полу... Когда он открывал дверь шкафа, оттуда на пушистых крыльях вылетали маленькие, покрытые пылью, насекомые, и он подозревал: в его зимнем пальто насиживала яйца моль. Миссис Молли, уборщица, велела ему отнести всю тяжелую одежду вниз - она ее выбьет и развесит во дворе. Шкаф пребывал в таком беспорядке, что Хеджер избегал с ним контактов, но однажды жарким полднем задался целью. Для начала выбросил кучу забытого грязного белья, перевязав его простыней. Связал углы, и узел дошел ему до пупка. Затем собрал вместе ботинки и галоши. И когда достал пальто (оно висело у перегородки), темное пространство разрезал длинный луч желтого света - наверное, из высокой деревянной панели смежной комнаты выпал сучок и образовалось отверстие. Раньше он его не замечал. Машинально, не отдавая себе отчета в своих действиях, он прищурился и заглянул в дыру.
Там, в пятне солнечного света, стояла его новая соседка, полностью раздетая, и делала какие-то упражнения перед длинным великолепным зеркалом. Хеджер не успел подумать, насколько беспардонно с его стороны вот так наблюдать за ней. Для того, кто много пишет с натуры, нагота не считается чем-то непристойным, но он никогда не видел такого красивого женского тела, абсолютно восхитительного в движении, поэтому продолжал смотреть. Когда она делала махи руками и поворачивала корпус в ту или иную сторону, мышечная энергия, казалось, перетекала по ней от пальцев ног до кончиков пальцев рук.
Мягкий поток упражнений и золото полуденного солнца играли на ее плоти, покрывая ее светящейся дымкой, и, когда девушка поворачивалась, крутилась, в чистом свете растворялась то рука, то плечо, то бедро и тут же вновь обретало свой абрис со следующим движением. Хеджер сжал пальцы, как если бы держал в руке мелок; в уме он уже нарисовал всю фигуру одной бегущей линией и, казалось, уголь взрывался у него в ладони, когда энергия каждого жеста выбрасывалась в кружащийся диск света - от стопы или плеча, от вскинутого подбородка или приподнятых грудей.
Он затруднился бы сказать, как долго он смотрел, - шесть минут или шестнадцать. Закончив гимнастику, девушка остановилась, поймала локон волос, слетевший вниз, и начала озабоченно разглядывать маленькую красноватую родинку под левой мышкой. Затем, держа руку на бедре, беззаботно прошла через всю комнату и исчезла в дверях спальни.
Исчезла... Дон Хеджер, стоя на коленях, тупо уставился в пространство: из окон струился золотой поток, на выцветшем турецком ковре спало золотое озеро. Это пятно завораживало - видение из Александрии, из далекого языческого прошлого, купалось там в золотисто-оранжевом огне.
Он выполз из шкафа и встал, моргая, у серого тюка с бельем: он не понимал, что с ним приключилось. От созерцания этого тюка его начало подташнивать. Все здесь было другим, по эту сторону; он возненавидел свой беспорядок, серый тюремный свет, свои старые башмаки, себя самого и свою неряшливость. Черные ситцевые занавески на проволоке на большом окне сделались белыми от пыли. В раковине лежали три грязные сковородки, и сама раковина... Им овладело отчаяние. Он не мог вынести этого еще одну минуту. Схватив в охапку зимнюю одежду, сбежал вниз четыре пролета - в подвал.
- Миссис Фоли, - выпалил он. - Мне нужна уборка комнаты, сегодня днем, генеральная уборка. Вы можете вызвать женщину прямо сейчас?
- Вы ждете гостей? - спросила толстая грязная уборщица.
Миссис Фоли, вдова члена Независимой организации Демократической партии в Нью-Йорке, владела недвижимостью во Флэтбуше. Она была огромная и мягкая, как пуховая кровать. Ее лицо и руки, постоянно покрытые грязью, напоминали кору дерева там, где струйками стекал пот.
- Да, гостей, именно.
- Ну, сейчас не время приглашать уборщицу. Но, может, я и смогу вызвать старую Лиззи, если она не очень пьяна. Пошлю Уилли, пусть проверит.
Уилли, ее сын лет четырнадцати, очнулся от ступора и протравы пятой пачки сигарет, обретя на короткое время слабый проблеск сознания, и вышел из дома. Через пять минут вернулся со старой Лиззи. От нее разило алкоголем. Несколько пиджаков, надетых на ней один поверх другого и несколько юбок - коротких и длинных - делали ее похожей на живую лоскутную тряпку для мытья посуды. Конечно, ей пришлось одолжить все принадлежности у миссис Фоли и тащить вверх по длинным пролетам швабру, ведро и метлу. Она поведала Хеджеру, что он может приободриться, ибо нанял правильную женщину для такой работы, и показала большую кожаную повязку у себя на запястье: она носила ее, чтобы не повредить сухожилия. Старая Лиззи принялась со свистом размахивать метлой, разгоняя пыль и разбрызгивая мыльную пену. Он наблюдал за процессом в нервном отчаянии. Потом встал над ней, заставил тщательно отмыть раковину, грубо давая указания, расплатился и отделался от нее. После этого провального мероприятия захлопнул за собой дверь и поспешно вышел с собакой - затеряться среди портовых грузчиков и рабочих судостроительного завода на Уэст Стрит.
У Джона Хеджера началась странная страница жизни. Изо дня в день, в одно и то же время, за час до того, как его соседка одевалась к ужину, он припадал к дыре в шкафу и смотрел на ее мистические упражнения. Ему и в голову не приходило, что его поведение отвратительно. В этой обнаженной фигуре не было ничего застенчивого или уединенного - смелое тело, явно довольное собой, упражнялось для определенной цели и изучало себя вполне хладнокровно. Хеджер едва ли рассматривал свои действия, как некое поведение, просто с ним такое случилось, вот и все. Он не раз уходил из дома и пытался провести в городе весь день, но ближе к пяти неизменно оказывался в темноте среди своих башмаков. Тяга к этой щели преобладала над его волей, а он всегда считал волю своим самым сильным качеством. Когда она, закончив упражнения, кидалась на диван и, лежа, отдыхала, он, затаив дыхание, продолжал, не отрываясь, смотреть. Нервы его были на пределе, он вздрагивал от малейшего шума, на лбу выступал пот. Пес подходил и тянул его за рукав, он знал - с хозяином что-то не то. Но, если пытался скорбно заскулить, его горло стискивали мощные руки.
Когда Хеджер, крадучись, выползал из шкафа, он садился на краешек дивана и так сидел часами, не двигаясь. Он теперь вообще не писал. Это новое состояние, чем бы оно ни было, поглощало всю его энергию, как раньше творческие идеи, и он впадал в ступор безделья, глубокого и темного, как ступор работы. Он не понимал, что это. Он был не мальчик, уже много лет работал с обнаженной натурой, женское тело не представляло для него тайну. И вот теперь он ничего не мог делать, как только думать об одном теле. Он спал очень мало, с рассветом просыпался - в полной власти этой женщины, как если бы провел с ней всю ночь. Бессознательные процессы жизни работали в нем лишь для того, чтобы увековечить это волнение. Его мозг удерживал только один образ - вибрировал, горел с ним. Языческое чувство - без дружелюбия, почти без нежности.
Женщины сменяли друг друга в жизни Хеджера. Во-первых, он рос без матери, и свои отношения с ними, амурные ли, дружеские ли, не принимал близко к сердцу. Он хорошо ладил с уборщицами и прачками, с индианками и крестьянками из других стран. Дружил с работницами фабрики шелковых юбок, которые приходили обедать на Вашингтон-сквер, и иногда брал модель на денек за город. Почему-то он чувствовал безрассудную антипатию к хорошо одетым женщинам - он видел их на выходе из больших магазинов, и к тем, что сидели за рулем на Парк-авеню. Если он замечал хорошенькую девушку по пути в Арт Музей на ступеньках одного из домов на Верхней 5-ой Авеню, он хмурился, глядя на нее, и проходил мимо, ссутулившись и нахохлившись, как будто ему холодно. Он никогда не знакомился с такими девушками, не слышал их разговоров, не видел интерьеров домов, где они жили, но считал их ненатуральными и извращенками в эстетическом смысле. Он видел, насколько они порабощены жаждой стяжательства, вещизмом и способны лишь усложнять жизнь и расцвечивать ее безобразной и бессмысленной ерундой. Он думал, что из-за таких... человек может вообще почти забыть о женщине - об ее существовании в искусстве, в мыслях, во Вселенной.
Он не имел ни малейшего желания узнать женщину, которая, по крайне мере, в данный момент так разломала его жизнь и не испытывал ни капли любопытства относительно бытия ее личности. Он избегал любого проявления этого бытия и слушал, как мисс Бауэр приходит и уходит, но не из желания встретиться с ней, а - чтобы не столкнуться. Лучше бы эта девушка в английских блузках с длинным рукавом и с письмами из Чикаго держалась от него подальше, а еще лучше - не было бы ее и вовсе. Ему не хотелось иметь с ней ничего общего. Но в комнате, залитой светом, перед старым зеркалом, на маленьком зачарованном ковре спящих красок он видел женщину, которая возникала, нагая, в дверном проеме и так же, нагая, исчезала. Он думал о ней, словно о теле, никогда не знавшем одежд, или, как если бы она носила одежды всех цветов и всех веков, кроме того, в котором жил он. Она не ассоциировалась у него ни с одной географической точкой, разве что с Критом или Александрией, или с Венецией Веронезе. Она воплощала для него бессмертную идею, вечно-новую тему.
От летаргии, словно толчком, его пробудило появление двух молодых людей. Они зашли за Иден Бауэр, чтобы вместе отправиться поужинать. Войдя в ее музыкальную комнату, они несколько минут поговорили, посмеялись и забрали ее с собой. Сам Хеджер в тот вечер не пошел ужинать - ждал их, долго ждал. Наконец услышал, как они идут по коридору, более веселые и разговорчивые, чем прежде. Один из них сел за пианино, и все трое принялись петь. Это показалось Хеджеру совершенно невыносимым. Он схватил шляпу и пустился бежать вниз по ступенькам. Цезарь прыгал рядом в надежде, что вернулись старые времена. Они поужинали в подвале Устричного ресторана и потом уселись у входа в дом. Над площадью взошла полная, вся в августейшей славе, Луна, но Хеджер не замечал Луны. Он кровожадно высматривал двух мужчин. Вскоре они - в соломенных шляпах, белых брюках и с тростями в руках - начали спускаться по ступеням. Он встал и пошел за ними - через всю Площадь. Они пребывали в приподнятом настроении и смеялись. Когда один из них остановился прикурить, Хеджер услышал, как другой спросил: "Тебе не кажется, что у нее - изумительный талант"? Его попутчик выбросил потушенную спичку и ответил: "У нее изумительная фигура". И оба побежали к дилижансу.
Хеджер побрел назад к себе. Из ее окна струился свет. Впервые он вторгся в ее частную жизнь ночью, щурясь в роковую щель. Она сидела, полностью одетая, курила и смотрела на крыши домов. Он не отрывался от нее, пока она не встала, огляделась с надменной лукавой улыбкой и выключила свет.
На следующее утро, когда мисс Бауэр вышла из дома, Хеджер пошел за ней. Ее белая юбка мерцала впереди, пока девушка неторопливой походкой прогуливалась по Площади. Присев на скамейку за статуей Гарибальди, она раскрыла нотную тетрадь и, небрежно перелистывая страницы, несколько раз глянула в его сторону. Он уже готов был подойти к ней, как вдруг она быстро поднялась и посмотрела в небо. Стая голубей вспорхнула к югу из итальянского квартала и принялась быстро резать воздух, взмывая и падая, рассыпаясь и собираясь вновь, становясь то серыми, то белыми, как серебро, переливаясь и бликуя в солнечном свете. Она подняла руку - прикрыть от солнца глаза - и следила за ними с дерзким восторгом на лице.
Хеджер подошел и встал рядом.
- Вы наверняка уже видели их.
- О, да, - ответила она, все еще глядя вверх. - Я каждый день их вижу - из окна. Они всегда возвращаются около пяти часов. Где они живут?
- Не знаю. Возможно, какой-то итальянец разводит их на продажу. Они жили здесь задолго до меня, а я здесь уже четыре года.
- И все время в той же мрачной комнате? А почему Вы не заняли мою, когда она освободилась?
- Она не мрачная. Такой свет - лучше всего для живописи.
- Правда? Я ничего не знаю о живописи. Мне хотелось бы посмотреть Ваши картины как-нибудь. У Вас их там столько! Вы их прислонили к стене - так они и стоят. Наверное, сильно пылятся?
- Да не очень. Я с радостью покажу их Вам. Вас правда зовут Иден Бауэр? Я видел Ваши письма на столике.
- Ну, это - мое будущее сценическое имя. Фамилия моего отца - Бауэрз, но мой друг, господин Джоунз, журналист из Чикаго - он пишет о музыке - посоветовал мне опустить "з". Он без ума от моего голоса.
Мисс Бауэрз обычно не досказывала любую историю. Когда она жила в Хантингтоне, штат Иллинойс, ее звали Эдна. Однако господин Джоунз убедил ее изменить имя на такое, которое, как он чувствовал, будет достойно ее будущего. Она быстро принимала подобные предложения, хотя и намекнула ему - а что плохого в Эдне?
Она собирается в Париж - учиться, как она объяснила Хеджеру, а в Нью-Йорке ждет чикагских друзей, которые должны ее забрать, но задержались.
- А Вы учились в Париже? - спросила она.
- Нет, я никогда не был в Париже. Я жил на юге Франции все прошлое лето и учился у С. Он - лучший из модернистов. По крайней мере, я так считаю.
Мисс Бауэр села на скамейку, оставив место и для него.
- Расскажите мне. По плану я сейчас уже должна быть в Париже, и мне не терпится узнать, как там и что.
Хеджер принялся описывать: он увидел работы француза на выставке и сразу же решил: это - его человек. На следующей неделе отплыл в Марсель третьим классом и тут же отправился в небольшой городок на побережье, где жил художник, и представился. Художник никогда не брал учеников, но Хеджер приехал издалека, и тот позволил ему остаться. Хеджер жил в доме хозяина, и каждый день они вместе выходили писать, в том числе, - на сверкающие скалы у моря. Заворачивались в легкие шерстяные пледы и не чувствовали жары. Жизнь и работа с С. - это Рай, заключил Хеджер. За три месяца он научился большему, чем за всю свою жизнь.
Иден Бауэр засмеялась.
- Ты - забавный парень. А помимо работы что-то было? Красивые женщины или необыкновенно вкусная еда и питье?
Хеджер ответил, да, некоторые женщины выглядели неплохо, особенно одна девушка, что продавала рыбу и лобстеров. А в плане еды - ничего выдающегося, только зрелый инжир. Инжир ему понравился. Они также пили кислое вино и ели козье масло, крепкое козье масло, все в шерсти - ведь его сбивают в козлиной шкуре.
- А банкеты, а вечеринки, а хорошие отели?
- Нет, летом все закрыто, деревенские жители бедные. Природа там очень красивая.
- Какая именно? - переспросила она.
- Если Вы не против, мы можем зайти ко мне, я покажу Вам несколько набросков, сами увидите.
Мисс Бауэр поднялась.
- Хорошо. Я не пойду сегодня на урок фехтования. А Вы фехтуете? О-о-о, вот и Ваш пес. Он Вам шагу не дает ступить - тут, как тут. И всегда корчит мне рожи, когда я сталкиваюсь с ним в коридоре, и показывает свои скверные маленькие зубы, будто хочет укусить.
В студии Хеджер достал эскизы, но мисс Бауэр, поклоннице картин Эннера* "Христос перед Пилатом" и рыжеволосой "Марии Магдалины", такие пейзажи показались совсем некрасивыми и не дали ей никакого представления о природе. Однако она вела себя осторожно, не собираясь себя компрометировать. Учитель по вокалу убедил ее в том, что ей еще многому придется научиться.
- А не пойти ли нам куда-нибудь пообедать? - предложил Хеджер и принялся чистить ногти носовым платком, но тут же убрал его с глаз долой.
- Ок. Бревурт, - беспечно ответила она. - Хороший ресторан, и у них - отличное вино. Коктейли я не люблю.
Хеджер смущенно дотронулся до подбородка.
- Боюсь, я еще не брился сегодня. Вы мня подождете на площади? Всего десять минут.
Помимо бритья, он нашел чистый воротничок и носовой платок, почистил пальто и нагуталинил ботинки, а также откопал десять долларов со дна старого медного чайника, привезенного из Испании. Его зимняя шляпа имела такой вид, что мальчишка-портье в Бревурте, взяв ее в руки, подмигнул носильщику, прежде чем положил на полку вместе со свежими соломенными шляпками.
*Жан-Жак Эннер (1829-1905) - французский художник, представитель академизма
IV
В тот день мисс Бауэр лежала на софе в музыкальной комнате, лицом к окну, и смотрела на голубей. Из такого положения она не видела соседних крыш, только небо и птиц; они вновь и вновь пересекали поле ее зрения - белые, как обрывки бумаги, носимые ветром. Она думала, что молода и хороша собой, неплохо пообедала, и вот, перед ней раскинулся очень веселый, беззаботный город, и удивлялась, почему странный парень, художник с худыми синеватыми щеками и черными тяжелыми бровями, кажется ей более интересным, чем щеголеватые молодые люди в студии учителя.
Иден Бауэр в свои двадцать лет была такой же, какой все мы помнили ее в тридцать, только знала гораздо меньше. Но одно она знала точно - она будет Иден Бауэр. Она видела себя, как если бы стояла у огромной витрины, полной красивых дорогих вещей, разглядывая их и собираясь заказать. Она понимала: эти вещи не доставят ей мгновенно, но одна за другой они прибудут к ее двери. Она уже многое предчувствовала из своего будущего, например, что чикагский миллионер, который намеревался взять ее с собой за границу вместе со своей сестрой (та будет сопровождать Иден), в конце концов потребует своего. Этот самый бдительный холостяк боялся всего очевидного, даже чересчур красивых женщин. Он нервно коллекционировал картины и мебель, нервно патронировал музыку и нервно принимал гостей; очень следил за здоровьем и за всеми линиями поведения, чтобы - не дай бог - не выставить себя в нелепом свете. Но она знала: теперь он забудет обо всех предосторожностях.
Такие люди, как Иден Бауэр, необъяснимы. Ее отец торговал сельхозтехникой в Хантингтоне, штат Иллинойс, и она выросла, не имея других знакомых и опыта, помимо этого городка в прерии. Тем не менее, с самого раннего детства она не разделяла ни одного убеждения или мнения местных людей, а других она и не знала. Еще до того, как она выросла из коротких платьиц, она решила выбрать профессию актрисы и жить далеко, в больших прекрасных городах, окруженной обожанием мужчин и получая все, чего только пожелает. В тринадцать лет она уже пела и декламировала на церковных мероприятиях. В одном иллюстрированном журнале прочитала длинную статью о русском царе, который недавно взошел на престол или собирался взойти. И потом, лежа в гамаке на крыльце летними вечерами или отсиживая длинную проповедь в церкви на фамильной скамье, развлекала себя мыслями о том, будет ли она любовницей царя, когда приедет выступать в его столицу. Эдна встречала это пленительное слово - любовница - только в романах Уиды*. Ее маленькая работящая мать хранила длинный ряд ее романов в кладовке наверху за бельевым сундуком. В Хантингтоне такие женщины назывались иначе, и их удел был незавиден; из всех бедных и убогих их считали самыми убогими. Но Эдна как будто никогда и не жила в Хантингтоне, даже до того, как открыла для себя "Сафо" и "Мадемуазель де Мопен"*, - эти книги в мягких обложках продавались в Иллинойсе из-под полы. Как будто она приехала в Хантингтон и в свою семью на одном из поездов, что пыхтели и дымили весь день над болотами за их забором, и ждала следующего поезда, который ее заберет.
По мере того, как она взрослела и день ото дня расцветала, у нее появилось множество ухажеров, но ее не интересовали мальчики из маленького городка. Если юноша целовал ее, когда приводил к себе домой после танцев, она относилась к нему снисходительно, ей это даже нравилось. Но, если он настаивал на большем, она, смеясь, выскальзывала из его объятий.
После того, как она начала петь в Чикаго, она держала себя неизменно сдержанно. Когда гостила в домах богатых людей, знала: за ней наблюдают, как за лабораторным кроликом. Ночью, в кровати, под одеялом, с выключенным светом, она предавалась своим мыслям и смеялась.
В то лето в Нью-Йорке она впервые вдохнула свободу. Чикагскому капиталисту пришлось отправиться в Мексику по нефтяным делам, когда все уже было готово к отплытию. Его сестра знала великолепного учителя пения в Нью-Йорке. Так почему бы сдержанной, рассудительной девушке, такой как мисс Бауэр, не провести там лето и не взять у него несколько уроков? Сначала капиталист предложил сестре насладиться летом на Лонг Айленде; он бы снял для нее что-нибудь в местечке Гриффитс, со слугами, и Иден тоже могла бы пожить при ней. Но сестра встретила его предложение холодным взглядом. Таким образом Гриффитс отпал, Иден оказалась между эгоизмом и жадностью, зато получила все лето в свое распоряжение, что сыграло немалую роль в ее становлении актрисой и всем тем, чем ей предстояло стать.
Она располагала временем - могла оглядеться, понаблюдать, зная: никто за ней не следит; выбрать бриллианты в одной витрине и меха - в другой, перебрать плечики и прочее оперение в больших отелях, куда она ходила обедать. Она ощущала легкую свободу неясности и силы, получая удовольствие от того и другого, и не спешила.
Пока Иден Бауэр смотрела на голубей, Дон Хеджер, с другой стороны дверей на болтах глядел в лужу темного скипидара, на свои кисти - теперь они без дела торчали в банке - и думал о том, как женщина могла с ним такое сотворить. Он тоже предвидел свое будущее и чувствовал себя избранником. Но, конечно, не знал, что первым подпал под обаяние, которому суждено стать гибельным для немногих и приятно стимулировать многие тысячи. Каждый из этих двух молодых людей предвидел будущее, но не до конца. Дон Хеджер знал: в его жизни мало что может произойти. Иден Бауэр понимала: ее ждет масса событий. Но она даже не догадывалась, что ее сосед переживет более бурные приключения, сидя в своей темной студии, чем она встретит во всех столицах Европы и во всех диапазонах поведения, которые она собиралась себе позволить.
______________________________________________
*Уида - английская романистка (1839-1908)
*Теофиль Готье "Мадемуазель де Мопен"
V
Однажды воскресным утром Иден пересекла Площадь с щеголеватым молодым человеком в белом фланелевом костюме и панаме. Они только что позавтракали в Бревурте, и он терпеливо уговаривал ее позволить ему подняться к ней и часочек попеть.
- Нет, мне нужно написать письма. Ты должен сейчас уйти. Меня ждет знакомый - вон там, хочу спросить его кое о чем, потом пойду к себе.
- Это тот, с собакой? Где ты его нашла?
Молодой человек глянул на скамейку под сикомором - Хеджер читал там утреннюю газету.
- О, это старый друг с Запада, - легко ответила Иден. - Не буду тебя ему представлять, он не любит людей. Он затворник. Пока! На счет вторника... не уверена. Пойду, если будет время после урока.
Она кивнула, оставила его и направилась к скамейке, заваленной газетами. Молодой человек пошел по Авеню, не оглядываясь.
- Что ты собираешься сегодня делать? Будешь все утро шампунить это животное? - спросила она, дразнясь.
Хеджер освободил для нее место на скамейке.
- Нет, в двенадцать отчалю на Кони Айлэнд. Одна из моих моделей полетит на воздушном шаре. Я обещал ей приехать посмотреть. Ну, вот, сейчас отправлюсь.
Иден спросила, обычное ли это дело для моделей - такие трюки. Нет, ответил Хеджер, но Молли Уэлч так подрабатывает.
- Думаю, она получает удовольствие от риска. Храбрая девушка. Поэтому я и люблю ее писать. У многих моделей такие дряблые тела.
- А у нее другое? Эта не та, что приходит к тебе? Я ее слышу. Она так громко разговаривает.
- Да, голос у нее грубоватый, но она - хорошая девушка. Мне кажется, тебе это будет неинтересно.
- Ну, не знаю.
Иден сидела и чертила на асфальте узоры своим зонтиком от солнца.
- А это весело? У меня такое настроение - хочется чего-нибудь новенького. Это - первое воскресенье, когда мне не нужно петь в церкви. У меня была встреча в Бревурте, но стало скучно - этот парень говорит только о себе.
Хеджер немного оттаял.
- Ну, если ты не была на Кони Айленд, стоит съездить. Приятно посмотреть на тамошних людей - закройщиков, барменов, профессиональных боксеров с их лучшими подружками и всякий другой народ, который там отдыхает.
Иден искоса глянула на него. Неужели такие заслуживают интереса? Чудной же парень. Однако он никогда ей не наскучивал. Она с ним часто виделась в последнее время, но продолжала испытывать желание узнать его получше, хотела понять, чем он отличается от других молодых мужчин, как, например, тот, с кем она только что распрощалась, действительно ли он так уж сильно от них отличался, как ей казалось.
- Я с тобой, - наконец сказала она, - если только ты оставишь этого дома.
И она указала зонтиком от солнца на дрожащие уши Цезаря.
- Но с ним весело. Он так лает на волны - умора!
- Не хочу. Он ревнует и становится противным, когда видит, что ты разговариваешь с другим человеком. Посмотри на него!
- Ну, конечно, если ему скорчить рожу. Он это понимает и корчит в ответ рожу похлеще. Но он любит Молли Уэлч, да и она расстроится, если мы его не возьмем.
Но Иден решительно отрезала - с Цезарем поездка не состоится. Итак, в двенадцать, когда они садились на пароход на Деброусес-стрит, Цезарь лежал на своей подстилке с косточкой.
Морское путешествие доставило Иден удовольствие. Она впервые оказалась на воде и представляла себе, будто отплывает во Францию. Ее взбодрили легкий теплый бриз и качка; кроме того, она любила оказаться на людях. Причалив к берегу, они прошли на балкон большого шумного ресторана, с высокими глиняными пивными кружками, и там пообедали. С тех пор, как Хеджер впервые отужинал с мисс Бауэр десять дней назад, он получил хороший аванс от одной рекламной фирмы и был готов ко всему.
Подкрепившись, отправились к шатру за пляжем - из парусины вырывались макушки двух воздушных шаров. Перед шатром стоял краснолицый человек в льняном костюме и кричал грубым голосом, что, если зрители пожертвуют еще пять долларов, красивая молодая женщина рискнет жизнью, ради их развлечения.
Четверо маленьких мальчишек в грязной красной форме носились вокруг, собирая пожертвования в свои шляпы-таблетки. Один из шаров рвался на привязи, и народ ломился вперед - протиснуться поближе к шатру.
- Это действительно опасно или она притворяется? - спросила Иден.
- Молли говорит, все просто, если с шаром ничего не случится. Ну, а если случится, тогда - всё, насколько я понимаю.
- А ты бы хотел полететь с ней?
- Я? Конечно, нет. Я не любитель глупых рисков. Иден фыркнула:
- Не думаю, что разумные риски могут доставить столько удовольствия.
Хеджер не успел ответить - все начали толкаться и кричать: "Смотрите. Вон она идет"! И оркестр из шести инструментов яростно заиграл.
Когда шар оторвался от шатра, все увидели девушку в зеленом трико - она стояла в корзине, небрежно держась одной рукой за веревку, а другой махала зрителям.
За шаром тянулся длинный прут - его прикрепили, чтобы шар не отнесло в море. Когда шар поднялся, фигура в корзине, одетая в зеленое трико, превратилась в точку и сам шар в сверкающем свете показался большой серебристо-серой летучей мышью со сложенными крыльями.
Наконец шар начал снижаться, девушка шагнула сквозь отверстие в корзине на трапецию и грациозно спорхнула вниз по воздуху, держась за прут обеими руками и вытянувшись солдатиком. К этому времени толпа уже собралась огромная, все громко кричали. Мужчины поснимали шляпы и размахивали ими, маленькие мальчишки орали, толстые пожилые женщины, лоснясь от жары и ланча с пивом, бормотали восторженные комплименты в адрес воздухоплавательницы. "Вот это ножки"!
- Не то слово, - прошептал Хеджер. - Немногие девушки хорошо смотрелись бы на ее месте.
И непонятно почему, начал вдруг медленно покрываться темным мучительным пурпуром.
Шар плавно опустился недалеко от шатра, и краснолицый мужчина в льняном костюме поймал Молли, пока ее ноги еще не коснулись земли, и оттащил ее в сторону.
Оркестр заиграл популярную песню "Blue Bell", и один из потных пажей выбежал вперед и подарил воздухоплавательнице букетик искусственных цветов. Она улыбнулась, поблагодарила его и побежала по песку назад к шатру.
- А мы могли бы к ней зайти? - спросила Иден. - Ты объяснишь швейцару, что я хочу ее видеть.
Она протиснулась вперед и сама обратилась к человеку в льняном костюме, потом достала что-то из сумочки и незаметно сунула ему в руку.
Молли сидела перед открытым сундуком с зеркалом в крышке и подносом c разложенной на нем косметикой и стирала крем и пудру с лица и шеи старой женской сорочкой.
- Привет, Дон, - сердечно приветствовала она их. - С подругой приехал?
Она понравилась Иден, ее легкая, дружелюбная манера, и что-то в ней сквозило мальчишеское и кто-его-знает-что-еще.
- Да, здорово! Обожаю! - воскликнула она в ответ на вопросы Иден. - Мне всегда хочется отпустить, когда я встаю на перекладину. Веса не чувствуешь, как на жесткой трапеции.
Снаружи застучал большой барабан, и мальчишка начал зазывать вновь прибывших на пароходах. Мисс Уэлч в последний раз затянулась сигаретой.
- Так, Дон, тебе пора. Мне нужно переодеться к следующему номеру. Я поднимусь в черном вечернем платье и перед спуском сброшу юбку.
- Да, иди, - подхватила Иден. - Я останусь и помогу ей. Жди меня у двери.
Хеджер все ждал и ждал, в него врезались женщины всевозможных телосложений, извинялись, вокруг носились красные пажи, протягивая свои кепки для монет, люди ели, покрывались потом и двигали тенты от солнца, чтобы снова оказаться в тени. Когда оркестр заиграл двойной шаг, все купальщики вышли из моря - посмотреть на полет воздушного шара. Итак, второй шар хлопнул и взлетел, и толпа принялась скандировать девушке в черном платье, а она стояла, опираясь на веревки, и улыбалась.
- Это - новенькая, - заорали они. - Это не Графиня. Ты - красотка, девчушка!
Аэронавтка ответила на комплименты поклоном, глядя вниз, на море поднятых лиц, но Хеджер решительно не желал, чтобы она его увидела, и бросился за откидное полотнище шатра. Внезапно у него выступил холодный пот, рот наполнился горьким вкусом злости и язык одеревенел между зубами. Молли Уэлч в английской блузке и белом шотландском берете, выскользнув из шатра, прошла у него под рукой и рассмеялась ему в лицо.
- Она чокнутая, эта твоя подружка. И упертая - добьется-таки своего.
- Смотри, я с тобой расквитаюсь! - с трудом выдавил Хеджер.
- Я не виновата, Донни. Я ничего не могла с ней поделать. Она меня подкупила. Да что с тобой? Уж не влюбился ли ты? Она не пропадет. Это легко - как бревно катить, если не сдрейфишь.
Молли Уэлч сама возбудилась и на большой скорости жевала жвачку, стоя рядом с ним и глядя на парящий серебристый конус.