Слободкина Ольга
Д.Х. Лоуренс "Море и Сардиния". Глава 1. До Палермо.
Lib.ru/Современная литература:
[Регистрация]
[Найти]
[Рейтинги]
[Обсуждения]
[Новинки]
[Помощь]
Published by William Heineman Ltd, 1923
Published by Penguin Books 1944
Reprinted 1945, 1968, 1971, 1974, 1976
Переведено по переизданию 1976 года.
Дэвид Герберт Лоуренс родился в Иствуде, Ноттингемпшире, в 1885 году в семье шахтера и женщины из среднего класса - четвертым из пяти детей. Лоуренс учился в Ноттингемской школе и Ноттингемском Университетском Колледже. Свой первый роман "Белый павлин" он опубликовал в 1911 году, спустя всего несколько недель после смерти матери, с которой был невероятно близок. В это время он уже порвал отношения с Джесси Чеймберс (Мириам в "Сыновьях и любовниках") и был помолвлен с Луи Барроуз. Его деятельность школьного учителя закончилась в 1911 году из-за болезни - в итоге у него диагностировали туберкулез.
В 1911 году Лоуренс бежал в Германию с Фридой Уикли, немкой, женой своего бывшего учителя современных языков. Вернувшись в Англию в 1914 году, Лоуренс и Фрида поженились. Лоуренс теперь зарабатывал ненадежным литературным трудом. Свои величайшие романы "Радуга" и "Влюбленные женщины" писатель закончил в 1915 и 1916 годах. Первый из них запретили, для второго он не мог найти издателя.
После войны Лоуренс начинает "замечательное паломничество" в поисках более приемлемого образа жизни, чем тот, который предлагала западная цивилизация. Это привело его в Сицилию, Цейлон, Австралию и в конце-концов в Нью-Мексико. Лоуренсы вернулись в Европу в 1925 году. Последний его роман "Любовник леди Чаттерлей" был запрещен в 1928 году, а в 1929 конфисковали его картины. Лоуренс умер в Вансе в 1930 году в возрасте 44 лет.
Большую часть своей короткой жизни он посвятил жизни. Тем не менее, создал огромное количество литературных произведений - романов, рассказов, стихов, пьес, эссе, книг путешествий, переводов и писем. После его смерти Фрида написала: "То, что он увидел, прочувствовал и познал, он отдал в своих сочинениях собратьям - благолепие жизни, надежду на то, что жизнь продлиться еще и еще... героический и безмерный дар".
* * *
В начале 1920-х годов Лоуренс с женой проплыли от Сицилии через проливы разрушенной землетрясением Мессины к уединенному острову Сардиния. "Море и Сардиния" - яркое описание страны, ландшафта и людей, которых он там встретил, - грубых горцев, пасущих на скалистых горах скот, эмоциональных горожан, пирующих диким кабаном и жареным козленком, крестьян в колоритных костюмах - с горячей южной кровью и нетронутых комплексом вины и софизмами цивилизации.
* * *
Глава I
До Палермо
Иногда находит неодолимое желание ехать. Более того, ехать в определенном направлении. Следовательно, двойное желание: тронуться с места и знать куда. Почему бы не остаться? Здесь, на Сицилии, так блаженно: солнечное Ионическое море, Калабрия переливается, как драгоценный камень, подобно огненному опалу, играет со светом; Италия и панорама рождественских облаков; ночь с созвездием Пса, что кидает на море длинный блестящий луч, будто лает на нас, Орион в вышине на марше; а как смотрит Сириус, как смотрит! Это - Небесная Гончая, великолепная, яростная! - и затем, о, августейшая вечерняя звезда, она стремится к Западу и вспыхивает над зубчатыми темными обрывами высокой Сицилии; и наконец Этна, злая ведьма, что покоится под небесами в толстом белом снегу и неспешно курит оранжевый дымок. Греки называли ее Столпом Небесным. Сначала не веришь, ведь она тянется вверх единой магической гибкой линией от подножия у моря до срезанного конуса и не кажется высокой. Она даже кажется низкой, под небесами. Но когда узнаешь ее получше - о, благоговейный ужас, колдовство! Удаленная, под небом, отчужденная, она так близка, но никогда не с нами. Художники пытаются ее нарисовать, фотографы сфотографировать - напрасно. Почему? Потому что ближайшие хребты с оливковыми деревьями и белыми домишками, они с нами. Потому что устье реки и Наксос под лимонными рощами, греческий Наксос, внизу, под темно-зелеными лимонными рощами с множеством плодов, подступы и предгорья Этны, это еще наш мир, наш собственный мир. Даже и горные деревушки среди дубов на Этне. Но сама Этна, снежная Этна с изменчивыми скрытыми ветрами, она - за хрустальной стеной. Когда я смотрю на нее - низкую, белую, ведьмоподобную под небесами, медленно курящую оранжевый дымок и время от времени извергающую розово-красное пламя, я должен оторвать взгляд от земли и устремить его в небо, в нижний эмпирей. И там, в этом уединенном пространстве, Этна - одна. Если бы Вы увидели ее, Вы бы обязательно оторвали взгляд от земли - медленно, и беззащитным пророком направились бы в эту странную небесную юдоль. Небесный Пьедестал! Вам нужно пересечь невидимую границу. Между передним планом, который принадлежит нам, и Этной, осью ветров поднебесья, проходит грань. Нужно изменить состояние. Метемпсихоз. Не думайте, что сможете одновременно созерцать Этну и передний план. Никогда. Либо то, либо другое. Передний план и преображенную Этну. Или только Этну, Подножие Небес.
Так зачем же ехать? Почему бы не остаться? О, повелительница Этна! С ее странными бродячими ветрами, кружащими вокруг нее, словно черные и белые пантеры Цирцеи. С ее отдаленными средствами сообщения и жуткими энергичными изрыганиями. Она сводит людей с ума. Она испускает такие ужасные вибрации злотворной и прекрасной энергии, раскидывая их, как смертоносную сеть! Иногда поистине ощущаешь, как новый поток ее демонического магнетизма входит в живую ткань, изменяя мирную жизнь активных клеток. Она совершает бурю в живой плазме, устанавливая новую регуляцию. Порой это подобно безумию.
Эта безвременная греческая Этна в своем поднебесном магнетизме - так чарующа, какая мучительница! Немногие могут выдержать ее, не потеряв душу. Она сродни Цирцее. Если человек слаб, она забирает его душу, и он остается - не животным, но первичным существом, с умом, но без души. С умом почти вдохновенным, но без души, как сицилийцы, живущие на Этне. Умные духи и по-человечески подобные нам, но самые тупые люди на земле. О, ужас! Сколько людей, сколько рас ты обратила в бегство, Этна? Это она разбила чувствительность греческой души. А после греков взялась за римлян, за норманнов, за арабов, за испанцев, за французов, за итальянцев, даже за англичан и, подарив им час вдохновения, искалечила их души.
Может, именно от нее и хочется бежать. В любом случае пора двигаться и немедленно. Приехав лишь в конце октября, нужно уже мчаться. А и всего-то 3-е января. И не по средствам ехать куда-либо. Но ничего не поделаешь: когда Этна приказывает, трогаешься.
Но куда? На юге - Джиргенти.* Рядом - Тунис. Джиргенти и серный дух, и греческие храмы, сдерживающие эмоции, - чтобы стать еще более сумасшедшим? Никогда. И не Сиракузы и сумасшествие их великих каменоломен. Тунис? Африка? Нет, не время еще. И не арабы, эти тоже подождут. Неаполь, Рим, Флоренция? Совсем не то. Так куда же?
Куда же? Испания или Сардиния. Испания или Сардиния. Сардиния, она как ничто. В безвременную Сардинию, не имеющую ни истории, ни расы, ни подношений. Да, пусть будет Сардиния. Говорят, ни римляне, ни финикийцы, ни греки, ни арабы никогда не могли подчинить себе Сардинию. Она лежит во вне; вне цивилизации, она еще не причалила к берегу. А сеть уже износилась и разорвалась. И много рыбы ускользнуло из этой сети европейской цивилизации. Как, например, огромный кит - Россия. Возможно, Сардиния тоже. Так значит, Сардиния. Пусть будет Сардиния.
Раз в две недели из Палермо отходит корабль - в следующую среду, то есть, через три дня. Значит, едем. Прочь от ненавистной Этны, Ионического моря и этих огромных звезд в воде, и миндальных деревьев с набухшими почками, и апельсиновых деревьев с тяжелыми оранжевыми плодами, и этих несносных сицилийцев, которые просто выводят из себя; они никогда не знали истины и давно утратили понятие о человеческом существе. Некая разновидность злобных демонов. Andiamo.*
Однако, честно признаться, в запятых, я вовсе не уверен, что предпочитаю этим демонам наше освященное человечество.
Почему нужно создавать себе такой дискомфорт? Вставать среди ночи, в пол второго, и идти смотреть на часы. Конечно, эти фальшивые американские часы с наглым циферблатом остановились. Пол второго! Пол второго и темная январская ночь. Ну, ладно. Пол второго. И беспокойный сон, пока наконец не пробьет пять. Тогда зажигай свечу и вставай.
Тоскливое черное утро, горит свеча, дом выглядит по-ночному зловеще. О, Боже! И все это делается для собственного удовольствия. Ну, тогда разведи огонь и поставь чайник. Пчелиная Матка поеживается, полуодетая, с жалкой мерцающей свечой в руке.
- Весело, - произносит она, содрогаясь.
- Здорово, - отвечаю я, угрюмый, как смерть.
Сначала наполним термос горячим чаем. Затем поджарим бекон, хороший английский бекон с Мальты, правда, качественный, и сделаем сэндвичи с беконом. И с яичницей. И бутерброды с маслом. Еще небольшой тост на завтрак и чай. Но, ух! Кто же хочет есть в этот несусветный час, особенно если бежишь из зачарованной Сицилии.
Наполняем небольшую сумку, мы ее называем kitchenino.* Этиловый спирт, маленькая алюминиевая сковородка, спиртовка, две ложки, две вилки, нож, две алюминиевые тарелки, соль, сахар, чай - что еще? Термос, разнообразные сэндвичи, четыре яблока и маленькая баночка сливочного масла. Довольно для kitchenino - хватит и мне, и Пчелиной Матке. Теперь мой рюкзак и сумочка п-м.
Под куполом ночного неба, наполовину затянутого облаками, далеко, на краю Ионического моря - первый свет, словно расплавленный металл. Итак, опрокинуть в себя чашку чая и проглотить кусочек тоста. Быстро помыть посуду, чтобы, вернувшись, войти в чистый дом. Закрыть окна-двери верхней террасы и спуститься вниз. Запереть дверь: верхняя часть дома закрывается быстро.
Небо и море размыкаются, как устричная раковина, и свободное пространство внизу заливает алый рассвет. Когда видишь такое с веранды, тебя охватывает дрожь. Но не от холода. Утро совсем не холодное. Мрачная картина: длинный алый разрез между темным небом и темным Ионическим морем, жуткий старый двустворчатый моллюск, что так долго держал жизнь между губами. И здесь, в этом доме, что так страшно зависает на краю, над морем, мы обнажены, беспомощны перед его стихией.
Теперь запереть окна-двери нижней веранды. Одно никак не запирается - покоробилось от летней жары и разбухло от осенних ливней. Тогда просто приставить к нему стул. Запереть последнюю дверь и спрятать ключ. Накинуть рюкзак на спину, взять kitchenino и оглядеться. Красный рассвет расширяется между пурпуром моря и тревожным небом. Напротив, в женском монастыре капуцинок, - свет. Орут петухи, их перекрывает длинный, с подвыванием, икающий заунывный крик осла. "Все самки мертвы-ы-ы, все самки - ох!ох!ох! -у-у-у! Аха-а-а! - осталась одна-а-а"! Заканчивает он на стенающей кряхтящей ноте, будто утешая. Вот что кричит ишак, как говорят арабы.
Спускаемся по ступенькам. Под огромным рожковым деревом очень темно. В саду еще тоже темно. Запах мимозы, потом жасмина. Отсюда чудесная мимоза не видна. Темная каменная дорожка. В сарае блеет коза. Разрушенное римское надгробие, что стоит, развалясь, над садовой тропинкой, не падает на меня, когда я проскальзываю под его массивным наклоном. О, темные сады, темные сады, с оливками и вином, мушмулой, тутом и множеством миндальных деревьев, с крутыми террасами, нависающими высоко над морем. Я покидаю Вас, крадучись, ускользаю от вас во внешний мир - между кустами розмарина, из высоких ворот и выхожу на ужасную наклонную каменную дорогу. Теперь - под темными большими эвкалиптами, через ручей и - к деревне. Вот как далеко я ушел.
Рассвет в зените, рассвет, но не утро, солнце еще не взошло. Деревня еще темна в алом свете и все еще спит. У фонтана, рядом с воротами капуцинок, - никого: пока слишком темно. Один человек ведет лошадь за угол Палаццо Корвайя. Один-два темных силуэта вдоль Корсо. Итак, по выступу, вниз, крутой мощеной улицей между домами и - к голому утесу. Это - рассветный берег Сицилии. Нет, рассветный берег Европы. Крутой, как громадный утес, глядящий рассвету в лицо. Алый рассвет мешается с густеющими темными облаками и золотом. Должно быть, уже семь часов. Внизу, у моря, - станция. И шум поезда. Да, поезда. А мы все еще высоко, на крутой тропе, вьющейся вниз. Но это поезд - из Мессины в Катанию, на полчаса раньше нашего, что идет из Катании в Мессину.
Ну, спускайся вприпрыжку по старой дороге, петляющей вниз вдоль утеса. Этна - напротив нас, она задыхается, окутанная снизу чернильно-черными облаками. Она несомненно играет в черную магию. Рассвет над головой стал злобно-красным и желтым, а море обрело странные тона. Ненавижу эту станцию, маленькую, как карлик, примостившуюся у моря. На крутой вершине, особенно в безветренных закоулках, уже расцвел миндаль - крошечными клубочками, крупинками и звездочками, и похож на комочки снега, разбросанные зимой. Снег, цветение, четвертый день 1921 года. Только цветение. И Этна неописуемо закрыта и чувствительна под плотными черными облаками. Она ими обернула снизу свои подступы-юбки.
Наконец, мы спустились. Минуем ямы, где жгут известь, - красные, горячие круглые ямы - и выходим на главную дорогу. Ничто так не угнетает, как итальянские большие дороги. От Сиракуз до Айролы - одно и то же: жуткие, мрачные, отвратительные дороги, как только приблизишься к деревеньке или любому другому обиталищу. В воздухе - едкий запах лимонного сока. Цитратная фабрика. Дома мелькают вдоль дороги под огромным известняковым утесом, открываются омерзительные двери, через порог выливается грязная вода, кофейная гуща. Мимо с грохотом проносятся запряженные телегами мулы. К станции стягиваются люди. Проходим Dazio* и вот, мы на месте.
Внешне люди мало различаются. Но внутренние различия непреодолимы. Об этом думаешь, когда сидишь на станции и смотришь на людей: они - как строй карикатур между тобой, обнаженным морем и тревожным облачным рассветом.
Бесполезно искать сегодня утром смуглого хитрого романтичного южанина. С точки зрения черт лица, такая толпа могла бы рано утром ждать поезда на пригородной станции на севере Лондона. С точки зрения черт. Так как в ней есть светловолосые и бесцветные и нет типичных представителей расы. Единственный, абсолютно являющий собой карикатуру, - высокий толстый пожилой мужчина, веснушчатый, с коротким носом и колючими усами, просто немец из комиксов 20-летней давности. Но он - чистый сицилиец.
В основном, это - молодые люди, что едут на работу в Мессину: не ремесленники, нижний слой среднего класса. И внешне - как любые другие продавцы и клерки, только в более поношенной одежде и не такие социально закомплексованные. Они оживлены, обнимают друг друга за шею и все целуются. У одного бедняги болит ухо и вокруг лица намотан черный платок, поверх него нахлобучена черная шляпа - комично выглядит. Но никто так не считает. А вот на меня с рюкзаком за спиной они смотрят с холодным неодобрением, также неблаговидно, как если бы я приехал верхом на свинье. Я должен сидеть в карете и вместо рюкзака - новенький саквояж. Знаю, но я непоколебим.
Таковы они. И каждый считает себя прекрасным Адонисом и соблазнительным дон Жуаном. Удивительно! В то же время всякая плоть есть трава, и если на брюках отсутствует несколько пуговиц или черная шляпа нахлобучена поверх толстого черного шарфа и вытянутого измученного лица, это - в порядке вещей. Они хватают за руку окаймленного черным платком и спрашивают с проникновенным состраданием: "Болит у тебя? Болит?"
И это тоже они. Ужасно физиологичны друг к другу. Выливают себя на других, как растопленное масло на пастернак. Берут друг друга за подбородок, при этом мягко гладят руку и улыбаются друг другу в лицо с нежностью тающего солнца. Нигде в мире не видел я такой тающей веселой нежности, как между обычными сицилийцами на железно-дорожных платформах, будь то молодые чистощекие сицилийцы или гигантские толстые сицилийцы.
Вблизи вулкана есть нечто странное. Как в Неаполе, так и в Катании, мужчины огромные и толстые, с большими фатоватыми животами, они экспансивны и пребывают в совершенной слезливой чувствительности случайного расположения и любви. Но сицилийцы даже более дико цветисты и льнут друг к другу навязчивее, чем неаполитанцы. Они не уйдут, пока любовно не задружатся со всеми и испускают неустанную физическую фамильярность, довольно-таки ошеломительную для тех, кто не был рожден вблизи вулкана.
Это относится скорее к среднему классу, нежели к низшему. Рабочие волей-неволей - более худые и не такие кипучие. Но тоже кучкуются все вместе и физически близки настолько, насколько это вообще возможно.
До Мессины - всего 30 миль, но поезд идет два часа. Извивается и спешит, и останавливается рядом с бледно-лиловым серым утренним морем. По пляжу понуро бредет стадо коз, по краю набегающей волны. Огромные широченные пустыни с каменными руслами рек сбегают вниз, к морю, их пересекают мужчины верхом на ослах, а женщины, стоя на коленях у небольшого дымящегося канала, стирают одежду. В густых лимонных рощах свисают бледные бесчисленные лимоны. И кажется, что лимонные деревья, как итальянцы, чувствуют себя наиболее счастливыми, когда касаются друг друга со всех сторон. Массивные рощи не очень высоких лимонных деревьев лежат между крутыми горами и морем, на полоске равнины. Женщины смутно проступают под сенью садов, как будто скрываются под водой, собирая лимоны. Под деревьями - груды бледных желтых лимонов. Они похожи на бледно-желтые тлеющие костры. Странно, что груды лимонов выглядят, как костры, под тенью листвы, как будто бесцветно горят среди мягких, нагих зеленоватых стволов. Когда встречается скопление апельсиновых деревьев, апельсины краснеют, как угли, среди более темных листьев. Но лимоны, лимоны, бесчисленные, рябые, как бесчисленные крохотные звездочки в зеленом поднебесье листвы. Сколько лимонов! Подумать только обо всех лимонадных кристалликах, в которые они превратятся! Подумать только об Америке, которая будет их пить следующим летом.
Я всегда недоумеваю, почему такие широкие русла рек, устланные бледными валунами, выходят из недр высоко вздымающихся грандиозных каменных утесов, и бегут несколько миль к морю. Всего несколько миль, но никогда не встретишь больше пары-тройки тонких струек воды в руслах рек, широких, как Рейн. Но это так. Ландшафт древний и классический - романтичный, как будто он знал далекие дни и более неистовые реки и более зеленую листву. Крутая, скалистая, дикая, земля поднимается ввысь и обрывается вниз, переплетение высот. И все эти высоты громоздятся одна над другой. У старых ландшафтов, как у старых людей, плоть изнашивается и выступают кости. Скалы торчат неимоверно. Джунгли остроконечных вершин в старой Сицилии.
Небо затянуто серым. Ущелья тоже. Реджо-Калабрия по ту сторону моря кажется белым под гигантским темным выступом Калабрии. На Аспромонте - серое облако. Собирается дождь. После таких великолепных звонких синих дней собирается дождь. Какая удача!
Аспромонте! Гарибальди! Мне всегда хочется закрыть лицо, когда я вижу Аспромонте. Жаль, что Габиральди не хватило гордости. Почему он так робко ушел, с мешком денег и оплеухой, когда Его Величество Король Виктор Эммануил взошел на трон на своих маленьких коротких ногах? Бедный Гарибальди! Он хотел быть героем и диктатором свободной Сицилии. Однако застенчивых диктаторов не бывает. Нужно быть героем, и он им был, и гордым, каким он не был. Кроме того, люди теперь не выбирают гордых героев себе в правители. Только не их. Они предпочитают конституционных монархов, оплачиваемых слуг, и знают об этом. Это демократия. Демократия восхищается своими слугами и больше ничем. А вы не смогли сделать настоящего слугу даже из Гарибальди. Только из Его Величества Виктора Эммануила. Итак, Италия выбрала Виктора Эммануила, и Гарибальди ушел с мешком денег и пинком под зад, как послушный осел.
Идет дождь, унылый серый дождь. И приближается Мессина. О, ужасная Мессина, разрушенная землетрясениями и обновляющая твою юность. Обширное шахтерское поселение с рядами улиц и милями бетонных лачуг, нищетой и большой улицей с магазинами и прорехами, и все еще разрушенными домами - прямо за трамвайными путями, и мрачным убогим, безнадежно искорёженным от землетрясения портом в чудесной бухте. Люди не забывают и не восстанавливаются. Кажется, жители Мессины остались такими же, какими были почти двадцать лет назад, после землетрясения: людьми, получившими ужасающий шок, и для которых все жизненные учреждения не значат ровно ничего - ни цивилизация, ни замыслы. Общий смысл вдребезги разбился во время землетрясения, что вызвало содрогание, и не осталось ничего, кроме денег и ощущения сильной боли. Мессина между вулканами, Этной и Стромболи, имеет опыт ужаса предсмертной агонии. Я всегда боюсь приблизиться к этому страшному месту, и тем не менее, обнаружил, что люди здесь добры, как-то отчаянно-лихорадочно добры, будто познали страшную необходимость доброты.
Спускаемся, карабкаясь, вниз на мокрую платформу и идем по мокрым рельсам под навес. Множество человеческих существ снуют через мокрые рельсы, среди промокших поездов, чтобы выбраться в ужасный город. Нам, слава богу, не нужно выезжать в город. Среди толпы - два каторжника, скованных одной цепью, и два солдата. Узники - в бежевых кустарных робах с неравномерными коричневыми полосами - такую ткань ткут крестьяне. Довольно приятная грубая ткань ручной работы. Но - на одной цепи, Боже милостивый! И в этих ужасных шапках на безволосых лбах. Без волос. Возможно, их везут в тюрьму на остров Липари. Никто не обращает на них внимания. Нет, заключенные - ужасные существа: по крайней мере старший, с длинной кошмарной физиономией, без эмоций или с эмоциями, которых не угадать. Нечто холодное, невидящее. Невидящий отвратительный взгляд. Если бы мне пришлось до него дотронуться, я бы содрогнулся. На счет второго - не уверен. Этот моложе, с темными бровями. Но кругловатое, мягковатое лицо с неким подобием ухмылки. Нет, зло ужасно. Раньше я думал, нет абсолютного зла. Теперь знаю - есть оно, и очень много. Так много, что сама жизнь - под угрозой. Эта жуткая рассеянность преступников. Они уже не знают, что чувствуют другие люди. И все же ими движет некая ужасная сила.
Отмена смертной казни - большая ошибка. Если бы я был диктатором, я бы приказал повесить предыдущего. Я бы назначил судей с чувствительными живыми сердцами: не абстрактных интеллектуалов. И так как инстинктивное сердце распознает человека зла, я бы приказал его уничтожить. Быстро. Потому что добрая теплая жизнь в опасности.
Стоя на станции в Мессине - мрачная безотрадная дыра - и глядя на зимний дождь и пару узников, я должен вспомнить Оскара Уайльда на помосте Редингтонской тюрьмы. Чудовищная ошибка отдать себя на муки массе canaille.* Человек должен сказать свое слово. Но noli me tangere.*
Любопытные люди. Туда-сюда, туда-сюда - пара смотрителей. Молодой в черном картузе с золотой тесьмой разговаривает со старшим в алом картузе с золотой тесьмой. У молодого походка с дурацким подпрыгиванием, а пальцы летят, будто он хочет все раскидать на все четыре небесных ветра, и слова его взрываются, как фейерверки, со скоростью, превышающей сицилийскую. Туда-сюда, бесконечно, и глаз у него темный и возбужденный, как у кролика, когда он улепетывает со всех ног. Странная популяция - человечество, и не в себе.
Сколько смотрителей! Их распознаешь по фуражкам. Элегантные упитанные маленькие смотрительчики в лайковых лакированных сапогах и фуражках с золотой тесьмой, высокие, длинноносые, тоже в фуражках с золотой тесьмой; входят и выходят из разных дверей, словно ангелы - из Райских Врат и обратно. Насколько я понимаю, здесь три начальника - три алых начальника станции, пять черных с золотом, их помощники, и бесчисленное множество ангельских ч`инов и божественных сил в более или менее сношенных сапогах и смотрительских фуражках. Они, как пчелы вокруг улья, жужжат в важной conversazione* и время от времени смотрят в ту или иную бумажку, вытягивая из нее немного чиновничьего меда. Но conversazione - всем делам дело. Для итальянского станционного смотрителя жизнь - это одна длинная оживленная conversation, итальянское слово лучше, прерываемая случайными поездами и телефонными звонками. И рядом с Вратами Рая - простые служители, носильщики, чистильщики ламп etc. Эти стоят группками и говорят о социализме. Один лампольщик, размахивая парочкой ламп, рубит все подряд. Одну расколачивает о бочку. Стекло со звоном разбивается. Он смотрит вниз, будто хочет спросить: "Ну, и что ты хотело этим сказать"? Кидает взгляды через плечо - оценить, смотрит ли на него кто-нибудь из вышестоящих. Семь членов высших ч`инов старательно не смотрят. Тогда ламповый посланник блаженно продолжает в том же духе, и та же участь постигает еще одно-два стеклышка. Vogue la galere.*
Снова стекаются пассажиры, кто - в капюшонах, кто - ни в чем. Молодежь - в тонкой хлипкой одежде под проливным дождем так, будто его нет. Но плечи у них на пальто уже - насквозь мокрые. Тем не менее, они не собираются прятаться под навес. Вокруг бегают две большие станционные собаки, трусцой обегают стоячие поезда, прямо как смотрители-инспекторы. Взбираются на подножки, вскакивают в вагоны и небрежно выскакивают, когда им вздумается. Пара-тройка портовых носильщиков в парусиновых шляпах, огромных, как зонтики, в прямом смысле слова, раскинутых над плечами гигантскими плавниками, тоже заглядывают в пустые поезда. Люди все пребывают. Появляется еще больше чиновничьих фуражек. Дождь продолжает лить. Поезд в Палермо и поезд в Сиракузы, отходящие от порта, оба на час опаздывают. Пустячок. Через них - великие сообщения с Римом.
Разболтанные локомотивы рассеянно катаются взад-вперед, как черные собаки, убегают и возвращаются назад. Порт - всего лишь в четырех минутах ходьбы. Если бы не такой сильный дождь, мы бы спустились вниз, прошли бы вдоль рельсов и сели бы в поезд, что ждет там, внизу. Каждый может порадовать себя. Вон она, труба великого неуклюжего транспортного средства - ползет еле-еле. Это - сообщение с материком. Однако холодно здесь стоять. Мы обреченно съедаем бутерброд из kitchenino. Если рассудить: что такое полтора часа? С тем же успехом это могло бы быть и пять часов, как было в прошлый раз, когда мы приехали из Рима. И спальный вагон, заказанный из Сиракуз, преспокойно остался, будто сел на мель, на станции в Мессине, чтобы уже никуда не ехать. Все высаживаются и ищут комнаты на ночь в vile Messina. Сиракузы - не Сиракузы, корабль на Мальту - не на Мальту. Мы - Ferrovia dello Stato.*
Тогда нечего ворчать. Noi Italiani siamo cosi buoni.* Озвучивая их же мысли.
Ecco! Finalmente!* Толпа веселится, пока два экспресса горделиво набирают скорость после того, как ползли целых полмили. Наконец-то много места. Хотя на полу в вагоне - лужа и крыша течет. Это - второй класс.
Медленно, с двумя двигателями, мы кряхтим, пыхтим и извиваемся, чтобы перебраться через сворачивающие шею высоты, что закрывают Мессину от северного побережья. Окна непрозрачные и запотевшие, с каплями дождя. Независимо ни от чего - чай из термосной фляжки, к великому интересу двух других пассажиров, нервно рассматривающих неопознанный объект.
- Ха! - радостно восклицает он, глядя, как из фляжки льется чай. - А похоже на бомбу.
- И такой горячий, - подхватывает она с истинным восхищением.
Теперь все опасения рассеялись, в промокшем, туманном купе царит мир и мы бесконечно едем по тоннелю. Итальянцы построили прекрасные автомобильные и железные дороги.
Если протереть окно и посмотреть на мир, увидишь лимонные рощи с множеством мокрых белых лимончиков, разбитые землетрясением дома, новые лачуги, серое усталое море по правую руку, а слева - серые запутанные крутые высоты, с которых спускаются каменные русла рек неординарной ширины и иногда дорога, человек или мул. Порой совсем рядом унылые длинношерстные козы стоят под карнизом какого-нибудь дрянного домишки, опираясь о стену бочком, как накренившиеся корабли. Здесь эти карнизы называют собачьими зонтами. В городе видишь собак, они трусят вдоль стен домов, чтобы не промокнуть. А здесь козы, как накренившиеся скалы, прислоняются к оштукатуренным стенам домов. Так зачем смотреть в окно?
Сицилийские железные дороги все еще идут в одну линию. Отсюда и coincidenza.* Coincidenza - это место, где два поезда встречаются на круге, в петле. А ты сидишь в мире дождя и ждешь, пока какой-то дурацкий четырехколесный паровоз тащится, выпуская клубы дыма. Ecco la coincisenza!* Затем, после короткой conversazione в перерыве между двумя поездами, diretto и merce, экспрессом и товарным, звучит жестяной рожок, и мы счастливо едем дальше, к следующей coincidenza. Служащие последующих станций радостно чертят часы нашего опоздания на грифельной доске объявлений. И все это добавляет приключенческого вкуса к нашему путешествию, душа моя. Мы подъезжаем к станции, где находим другой diretto, экспресс с другого направления, ожидающий нашего случайного прибытия. Два поезда идут параллельно, как две собаки, что встретились на улице и обнюхивают друг друга. Каждый служащий кидается, чтобы приветствовать другого, будто все они Давиды и Джонатаны, встретившиеся после критической ситуации. Они бросаются друг другу в объятия и обмениваются сигаретами. И поезда не могут вынести расставания. И станция не может вынести расставания - с нами. Смотрители дразнят себя и нас словом pronto, в данном случае обозначающем - "готов"! И снова - Pronto! И пронзительные гудки. В любом другом месте поезд сорвался бы со своей измученной головы. Но нет! Здесь только ангельская труба маленького рожка служащего свершит свое дело. И вы еще заставьте их задуть в этот рожок, если сможете. Они не выносят расставаний.
Дождь, непрерывный дождь, серое плоское промокшее небо, серое плоское промокшее море, промокший запотевший поезд кружит по маленькому заливу, ныряет в тоннели. Привидения неприятных на вид островов Липари, немного выдающихся в море, груды теней, как груды хлама во всеобщей серости.
Входят новые пассажиры. Огромнейшая толстенная женщина с невероятно симпатичным лицом, невероятно толстый мужчина, довольно молодой, тщедушная служанка, маленькая девочка-ребенок лет тринадцати с красивым лицом. Но Юнона - только она перехватывает мое дыхание. Она еще вполне молода, между тридцатью и сорока. Такая царственная тупая красота классической Геры: чистый лоб с темными горизонтальными бровями, большие темные важничающие глаза, прямой нос, точеный рот и холодная рефлексия. Она отсылает сердце назад, к языческим временам. И - и - она просто огромна, как дом. На ней черная тога с ершистыми крылышками и на плечах - черный кроличий мех. С большой осторожностью она медленно пробирается вперед и, сев, устрашилась бы встать на ноги. Она сидит с неподвижностью своего типа, сомкнутыми губами, лицо сдержанное и без выражения. И она предполагает мое восхищение: я это вижу. Она ожидает моего благоговения перед ее красотой: только перед красотой, не перед ней самой, но перед bel pezzo.* Она кидает на меня из-под ресниц равнодушные взгляды.
Ясно, что она - сельская красавица, ставшая bourgeoise. Он неохотно разговаривает с другой пассажиркой, косоглазой молодой женщиной, на которой тоже мех кролика, но без претензии.
Муж Юноны - молодой bourgeois парень со свежим лицом, и тоже абсолютно необъятный. Его жилета хватило бы на пальто четвертого пассажира, небритого компаньона косоглазой молодой женщины. На молодом Юпитере - лайковые перчатки: здесь это важное обстоятельство. Он тоже с претензией. Но вполне учтив с небритым и говорит по-итальянски без жеманства. А вот Юнона любовно говорит на диалекте.
Никто не обращает внимания на маленькую служаночку. У нее - нежное лунообразное лицо и прекрасные серые сицилийские прозрачные глаза; когда в них попадает свет, они иногда становятся черными, иногда темно-синими. Она несет сумку и еще одно пальто непомерной Юноны и присела на краешек сиденья между мной и небритым - Юнона направила ее сюда царственным наклоном головы.
Маленькая служаночка напугана. Наверно, она сиротка. Возможно. Ее волосы цвета ореха с гладким пробором схвачены в два хвостика. Она без шляпы, как и подобает ее классу. На плечах - вязаная накидка, которая всегда ассоциируется с сиротским приютом. Шерстяное платье темно-серого цвета, ботинки прочные.
Гладкое лунообразное девственное лицо, довольно бледное и трогательное, слегка испуганное, лицо девочки-ребенка. Точно лицо со средневековой картины. И странно сдвигает с места душу. Почему? Она столь же неосознанна, как мы осознанны. Словно маленькое подавленное животное в беде. Сейчас ее стошнит. Она идет в коридор, и ее рвет, страшно. Она склоняет головку, как больная собачка, на подоконник. Юпитер возвышает над ней - не без милосердия и явно не чувствуя отвращения. Физические спазмы девочки не действуют на него так, как на нас. Он равнодушно смотрит, будто вот-вот скажет, что она просто переела перед посадкой в поезд. Очевидное и правдивое замечание. После чего возвращается ко мне и говорит банальности. Потихоньку и девочка-ребенок прокрадывается назад и садится на краешек сиденья напротив Юноны. Но Юнона говорит - нет: если ее снова вырвет, ее вырвет на нее. Тогда Юпитер любезно меняется с девочкой местами, так что теперь она оказывается рядом со мной. Она сидит на краешке сиденья, сложив красненькие ручки, с бледным без выражения личиком. Красивая тонкая линия ореховых бровей, длинные ресницы молчаливых прозрачных темных глаз. Молчаливая, неподвижная, как больной зверек.
Однако Юнона приказывает ей протереть забрызганные башмаки. Дитя ищет листочек бумаги. Юнона велит ей использовать носовой платок. Больное дитя слабо протирает башмаки. Но нет. Ей снова нужно выйти в коридор, и там ее снова рвет.
Вскоре они выходят. Странно видеть, что люди ведут себя так естественно. Ни Юнона, ни Юпитер отнюдь не жестоки. Просто они не огорчены. Даже в половину от нашего - П.М. собирается приготовить чай и прочее. Нужно было подержать голову девочки. Они так естественно предоставили ее рвотным спазмам - без огорчения и отвращения.
Их естественность кажется нам неестественной. Но я уверен, так лучше. Сочувствие бы только все осложнило и испортило бы эту странную, холодную девственность. П.М. говорит, это просто от тупости.
Никто не моет угол в коридоре, хотя мы достаточно долго стоим на станциях и впереди еще два часа пути. Служащие поезда проходят мимо, смотрят, пассажиры переступают и тоже смотрят, новые пассажиры смотрят и переступают. Кто-то спрашивает кто? Никто не думает хотя бы вылить на это место ведро воды. А зачем? Все это так естественно. К этой самой "природе", на юге, начинаешь относиться с опаской.
Входят двое новых пассажиров: черноглазый круглолицый энергичный мужчина в бриджах и с ружьем и длиннолицый цветущий мужчина с толстыми белоснежными волосами, в новой шляпе и длинном черном пальто из гладкой черной ткани, подбитой довольно древней меховой подкладкой. Он невероятно горд своим черным длинным пальто и меховой подкладкой. С детской гордостью он сворачивает пальто у себя на колене и внутренне ликует. Черные глазки-бусинки охотника осматриваются с самодовольной резвостью. Он садится напротив того, что с пальто. Тот выглядит как последний отпрыск нормандской крови. Охотник в бриджах с любопытством сияет широкой лучезарной улыбкой, черные глазки-бусинки на круглом лице. А другой засовывает свое пальто, подбитое меховой подкладкой, между колен и ликует внутри себя; только внутри себя ликует и выглядит, как глухой. Но нет, он не глухой. Он нем грязные отгибающиеся книзу сапоги-вездеходы.
В Термини включают электричество. В вагон втискиваются деловые люди. Теперь у нас пять бизнесменов: все дородные респектабельные палермитяне.
Тот, что напротив меня, - с бакенбардами. Его толстые колени прикрыты разноцветным лоскутным пледом для путешествий. Странно, как им удается привносить это чувство физической близости. Никто бы не удивился, если бы они начали вдруг стаскивать с себя сапоги или воротничок и галстук. Весь мир для них - спальня. От этого съеживаешься, но только зря.
Между чернобусинноглазым охотником и бизнесменом происходит conversation. Молодой беловолосый, аристократ, тоже долго пытается пробурчать несколько слов. Насколько я понимаю, молодой - сумасшедший, или психически неуравновешенный, и охотник за ним приглядывает. Они путешествуют по Европе вместе. Разговор заходит о "графе". И охотник сообщает, что с беднягой произошел "несчастный случай". Но это, по всей видимости, южная мягкость, форма речи. В любом случае странно: охотник в бриджах, с круглым румяным лицом и непонятными черными яркими глазками и редкими черными волосами для меня - загадка, даже большая, чем альбинос - с длинным пальто, длинным свежим лицом, чудаковатый последний реликт-барон. Оба запачканы грязью и оба довольны - каждый в своем слегка очумелом ключе.
Но уже полседьмого. Мы - в Палермо, столице Сицилии. Охотник набрасывает на плечо ружье, я - рюкзак, и вместе с толпой мы исчезаем в Via Maqueda.
В Палермо две большие улицы - Via Maqueda и Via Corso, и они пересекаются под прямыми углами. Via Maqueda - узкая, с узкими маленькими тротуарчиками и вечно задыхается от повозок и пешеходов.
Дождь кончился. Но узкая дорога вымощена огромными неописуемо скользкими кусками выпуклой щебенки, так что перейти Via Maqueda - настоящий подвиг. Однако по завершении перехода подвиг совершен. Ближний конец улицы довольно темный и в основном забит овощными лавками. Изобилие овощей - кучи белой и зеленой фенхели, похожей на петрушку, огромные снопы молодых, багрянистых артишоков, цвета морской грязи, качающихся на своих буграх, кипы больших редисок, ало-и-лилово-пурпурных, моркови, длинные нити сушеных фиников, горы огромных апельсинов, больших алых перцев, последнего среза тыквы, огромная цветовая масса и овощная свежесть. Гора черно-пурпурных кочанов цветной капусты, подобных головам негритосов, и рядом - гора белоснежных кочанов. Как темная, грязная, охваченная ночью улица сияет этими овощами, вся эта плоть, нежная плоть светящихся овощей, напластованных в пространстве и в нишах безоконных маленьких пещер магазинов, мерцающих в темном воздухе под лампами. П.М. вдруг хочет купить овощей. "Смотри! Смотри какие белоснежные брокколи. Посмотри, какие огромные finocchio.* Давай возьмем. Я должна их купить. Смотри, какие огромные связки фиников - десять франков килограмм, а мы платим шестнадцать. Это чудовищно. Мы живем в чудовищном месте".
При всем при этом, никто не покупает овощи, чтобы везти их на Сардинию.
Попробуйте пересечь Corso через этот изукрашенный водоворот и мертвую петлю Quattro Canti. Меня чуть не сбили с ног и не убили. Каждые две минуты кого-нибудь чуть не сбивают с ног и не убивают. Но повозки легкие и лошади - удивительно чуткие существа. Никогда ни на кого не наступят.
Вторая часть Via Maqueda - шикарный район: шелка и все самое лучшее, и нескончаемое количество рубашек, галстуков, шарфов и мужской галантереи. Здесь понимаешь, что мужская одежда и нижнее белье столь же важны, как и женское, если не больше.
Я, конечно, в бешенстве. П.М. останавливается у каждой тряпочки и стежка и переходит туда-сюда этот бесконечно темный поток Via Maqueda, который, как я сказал, основательно задыхается от детских колясок и повозок. Не следует забывать: у меня на спине - рюкзак, а у П.М. в руках - kitchenino. Этого достаточно, чтобы сделать из нас странствующий зверинец. Если бы у меня выбилась бы сзади рубашка из брюк, а П.М. просто схватила бы скатерть и обернулась бы ею, прежде чем выйти на улицу, это было бы все ничего. Но большой коричневый рюкзак! И корзина с термосом, etc! Нет, такого никто не ожидает, и оно просто так не пройдет в южной столице.
Но я закаленный. И меня уже тошнит от магазинов. Мы не были в городе три месяца - это правда. Но могу ли я отдаться всем этими бесчисленными fantasias в торговом ряду? Каждый несчастный кусочек так называемого шика с наценкой именуется fantasia. Это словечко мрачно сидит у меня в кишках.
Вдруг я понимаю, что П.М. несется мимо меня, как вихрь. Вдруг я вижу, как она набрасывается на трех гогочущих молодых девиц прямо передо мной - вечный черный берет под бархат, вечный белый извилистый шарф, вечные модницы низших классов. "Вы что-то хотели? Вы что-то хотели сказать? Вас что-то умиляет? О-о-х! Можно смеяться, да? Смейтесь! О-о-о! Почему-почему? Зачем спрашивать, почему? Думаете, я Вас не слышала? О-о-о! You spik Ingleesh. Да, почему? Потому! Потому что"!
Три гогочущих молодых девицы сжимаются вместе, как будто все трое могут спрятаться друг за дружку после тщетных попыток воспитания и требований "почему". Мадам объясняет им, почему. Тогда они неуютно стискиваются вместе под неожиданным ударом кувалды итальянского П.М. и еще более кувалдного возмездия прямо на Via Maqueda. Они жмутся вкруг друг дружки, каждая пытается спрятаться за другую, и - прочь от грозной П.М. Я полагаю, что это вращательное движение эквивалентно неподвижному состоянию, и чувствую, что нужно что-то сказать в мужском ключе.
"Свинские палермкие манеры", - говорю я и в конце равнодушно бросаю Ignoranti* отстраняющим тоном.
Это действует. Они убираются прочь, вниз по течению, все еще съёженные, сжатые, как маленькие лодочки, складывающие паруса, и украдочкой подглядывают, не идем ли мы. Да, дорогие мои, мы идем.
"Зачем ты обращаешь внимание"? - говорю я П.М., вздымающейся от гнева.
"Они шли за нами по всей улице со своим saco militare* и parlano inglese*, и you spik Ingleesh и нагло глумились. Но англичане дураки. Они всегда мирятся с итальянским хамством".
Возможно, это правда. - Но этот рюкзак! Если бы это был мешок, туго набитый дико-орущими гусями, он бы привлек меньше внимания.
Однако и однако, уже семь часов и магазины начинают закрываться. Больше нельзя глазеть на витрины. Осталось только одно приятное местечко: сырая ветчина, вареная ветчина, заливные цыплята, chicken vol-au-vents,* сладкий творог, творожный сыр, деревенский сырный пирог, копченые колбасы, прекрасная свежая mortadella,* огромные средиземноморские красные лобстеры и лобстеры без клешней. "Как хорошо! Как хорошо"! Мы стоим и восклицаем вслух.
Но и этот магазин закрывается. Я спрашиваю какого-то мужчину про Hotel Pentechino. И, обращаясь со мной в этой мягкой, странно мягкой манере, он ведет меня и показывает. Благодаря ему, я чувствую себя таким бедным, хрупким, беспомощным листиком. Иностранцем, знаете ли. Этаким слабоумным бедняжкой. Возьми его за руку и покажи дорогу.
Сидеть в номере с синими шторами у молодой американки и болтать до полуночи! Все эти наивные американцы оказываются намного взрослее нас и более ушлыми, когда доходит до дела. И кажется, все они чувствуют: мир приближается к концу. И они так по-настоящему щедры, так гостеприимны в этом холодном мире.
_____________________________
*Джиргенти - древнее название Агридженто
*Andiamo (ит.) - Поехали
*kitchenino - от английского kitchen с итальянским суффиксом.
*Aspromonte - горный массив в провинции Реджо-Калабрия. Дословный перевод названия означает "грубая гора". Но для других имя более вероятно связано с греческим словом Aspros, что означает "белый". Из окон открывается вид на Мессинский пролив, ограниченный Ионическим и Тирренским морями и рекой Пьетра.
*Dazio (ит.) - таможня
*canaille (ит.)- канальи.
*Noli me tangere (ит.) - Меня не трогать.
*conversazione (ит.) - беседа, разговор.
*Vogue la galero (ит.) - В тюрьму захотел.
*Ferrovia della Stato (ит.) - государственная железная дорога.
*Noi Italiani siamo cosi buoni (ит.) - Мы, итальянцы, такие хорошие.
*Ecco! Finalmente!(ит.) - Ну, наконец-то!
*coincidenza (ит.) - пересадка.
*Ecco la coincidenza! (ит.) - Вот это пересадка!
*bel pezzo (ит.) - красавица.
*finocchio (ит.) - фенхель, тмин, феноккио (съедобный корень тмина)
*Ignoranti (ит.) - грубиянки, невежды.
*sacco militare - военный вещевой мешок.
*parlano inglese (ит.) - говорят по-английски.
*chicken vol-au-vents - слоеные пирожки с курицей.
*mortadella (ит.)- вареная колбаса.
___________________________________________________________________
Перевела с английского и составила комментарии Ольга Слободкина-von Bromssen
Связаться с программистом сайта.
