Наступило очень ясное и голубое утро. Мы встали рано. Старая хозяйка гостиницы была в то утро весьма приветлива. Мы уже уезжаем! О, но мы так мало пробыли в Нуоро. Нам что, не понравилось? Да нет, понравилось. Мы бы вернулись летом, когда будет теплее. А, да, сказала она, художники приезжают летом. Да, согласилась она, Нуоро - приятное местечко - simpatico, molto simpatico. Это правда. И сразу стала ужасно милой, распорядительной, человечной пожилой дамой, а когда она гладила, показалась мне старой каргой.
Она подала нам хороший кофе с молоком и хлебом и мы вышли в город. Стояла атмосфера утра понедельника в старинном провинциальном городке, таком же, как все остальные. Пустое чувство, чувство работы, довольно неохотно возобновленной после воскресенья; никто ничего не покупает, никто ни за что не берется. Двери старомодных магазинов открыты: в Нуоро они еще не доросли до витрин. Нужно зайти внутрь, в темные пещеры, чтобы увидеть товар. У входа в галантерейные лавки - рулоны качественной пурпурной ткани для женских костюмов. У большого окна ателье - четыре женщины: шьют, портняжничают и поглядывают в окно - глазами, все еще раскрепощенными, как в воскресенье, и озорными. На углах улиц особняком стоят мужчины, некоторые - в черно-белых костюмах, как бы упорно избегая течения работы. После выходного дня на губах у них все еще ощущался соленый вкус свободы и они не собирались так легко снова дать себя запрячь. Я всегда сочувствую этим довольно хмурым одиноким мужикам, которые настойчиво пытаются продлить выходные еще на один день. Есть в этом искра духа - противостояние нашему чересчур впряженному миру.
Смотреть в Нуоро нечего, что, откровенно говоря, - всегда облегчение. Достопримечательности - раздражающее занудство. Слава Небесам, здесь нет никаких Перуджино или чего-то пизанского: по крайней мере, не слышал. Счастлив городок, которому нечего показывать. Это так спасает от неестественности и прочих штучек! Жизнь тогда наполняется жизнью, а не музейностью.
Можно побродить по довольно вялой, узкой улочке-утра-понедельника, увидеть болтающих женщин и старую каргу с корзиной на голове и тех, что еще бездельничают и увиливают от работы, и весь поток предприятия, не желающего течь. Жизнь есть жизнь и вещи есть вещи. Я устал от бесцельного глазения, даже на Перуджино. Я уже получил острые ощущения от Карпаччо до Ботичелли. Хватит с меня. Но я могу бесконечно смотреть на старого седобородого крестьянина в грубых белых панталонах с черными рюшами на талии, без пальто, без верхней одежды, идущего, сгорбившись, рядом со своей небольшой повозкой, запряженной волами. От вещей я устал, даже от Перуджино.
* * * * *
Старуха с корзиной на голове напомнила мне о том, что мы хотели поесть. Итак, мы стали искать хлеб. Но нет, если позволите. Утро понедельника, все съедено. Хлеб должен быть в forno*, в печи. А где эта печь? Прямо по дороге и потом вниз - по проходу. Я думал, мы найдем по запаху. Но нет. Пришлось вернуться. Наши друзья посоветовали нам взять билеты пораньше, так как автобус может быть переполнен. Мы купили вчерашнее печенье и маленькие пирожки и кусочки местной колбасы. А хлеба все равно нет. Я пошел спросил у нашей старой хозяйки.
"Свежего хлеба нет. Еще не привезли", - сказала она.
"Ничего. Дайте мне черствый".
Она пошла и стала рыться в ящике стола.
"О, Боже, о, Боже, женщины все съели! Но, может быть, вон там"? Она показала на улицу. "Может, они вам дадут".
Они не дали.
Я оплатил счет, кажется, - около 30 франков и вышел поискать автобус. А вот и он. В темной маленькой дыре мне дали длинные билеты, первый класс до Террановы. 70 франков за два. П-м все еще тщетно, бессмысленно искала на улице хлеб.
"Готов ехать, как только вы будете готовы", - довольно четко сказал наш новый водитель. Это был бледный сердитый молодой человек с карими глазами и светлыми рыжеватыми волосами. Итак, мы взобрались, помахали на прощание нашим старым друзьям, чей автобус собирался покатить в противоположном направлении. Когда мы протряслись мимо "piazza", я увидел мужа в вельветовых брюках - он стоял там одиноко и все еще насупившись от нестихающего раздражения.
Я уверен, что у него - деньги, а иначе, почему они ехали вчера первым классом. И уверен, что она вышла за него потому, что он состоятельный горожанин.
* * * * *
Мы выехали на нашу последнюю сардинскую дорогу. Утро было красивым, как перезвон колоколов, голубым и восхитительным. Справа внизу простиралась вогнутая возделанная долина-гобелен. Вверх, в утренний свет поднимались мертвые холмы с дикими безлесыми поросшими вереском косогорами.
Но в левом окне coupé* не было стекла, и в него, завывая, врывался ветер, довольно холодный. Я растянулся на переднем сиденье, п-м свернулась калачиком в углу, и мы смотрели, как мимо проносится земля. Так славно вел этот новый человек! Длинноносый, веснушчатый, с мрачными карими глазами. Он ловко переключал скорости, и машина умиротворенно мурлыкала и урчала, как живое существо, - от удовольствия. Управляя автобусом, он был насколько отрешен от мира и окутан мраком, как молодой Гамлет. И отвечал помощнику односложно или вообще не отвечал. Он был одним из тех ответственных, умелых необщительных душ, что выполняют свою работу молчаливо и безупречно и выглядят так, будто едут по краю гибели: скажи им слово и они сорвутся в пропасть. Но, конечно, незлобивый au fond.* Художественная литература их очень жаловала: такой рыжеволосый, молодой, механик Рочестер, потерявший даже иллюзию Джейн*.
Наверное, нехорошо вот так пристально разглядывать его спину.
Его помощник, немного нагловатый, в залихватском военном берете, всегда заваленном назад или заломленным набок, в итальянском хаки, в галифе и в крагах, хамовато курил сигарету, но одновременно с особой нежностью передал ее рыжеволосому Гамлету. Гамлет ее принял, и напарник поднес ему спичку, когда автобус качнуло. Они были, как муж и жена. Помощник был живой, наивной Джейн Эйр, и м-р Рочестер не собирался загубить ее всуе.
* * * * *
Пейзаж отличался от вчерашнего. Мы спустились по отлогой извилистой дороге от Нуоро и вскоре с обеих сторон появилась вересковая пустошь, без деревьев, поросшая кустарником, каменистая, пустынная. Как здесь, наверное, жарко летом! Что явствует из книг Грации Деледды.
Пони с низкой бричкой грустно вышагивал вдоль обочины. Мы снизили скорость и безопасно проскользнули мимо. Затем прокружились по извилистой дороге, которая, сделав петлю, вернулась обратно - резко, как раненая змея. Гамлет рвал автобус на поворотах и тут же пускал машину мягко, неслышным ходом, как ангел: и снова - к следующей параболе.
Мы выехали на широкие, относительно безлюдные долинные просторы, с низкими скалами и крутыми склонами слева вдали, а справа они - каменистые и поросшие кустарником. Женщина в костюме из крапп-марены ведет по пустоши ослика, нагруженного корзиной. Солнце светит во всю, здесь уже жарче. Ландшафт изменился. Склоны спускаются на восток и юг - к морю, дикие, как солнце и море.
Первая остановка - там, где безлюдная неровная дорога с односторонним движением спускается к нашей дороге. На углу - одинокий домишко, а на обочине дороги - старая повозка, такая разбитая и изнуренная жизнью, каких я еще не видал. Веселый напарник отсортировал почту, мальчик с ободранной коляской и бурым пони расписался в книге, пока мы стояли на дороге. Пришлось еще немного подождать одного человека - он подносил посылку. Наконец сумка с почтой и посылки были приняты из разбитой повозки, уложены и подписаны. Мы прогуливались взад-веред на солнце, чтобы согреться. Ландшафт повсюду - дикий и открытый.
Бип! - жестко просигналил м-р Рочестер. Удивительно, насколько послушно мы загрузились. Автобус отходит, устремляясь к морю. И сразу - ощущение этого особого ослепительного блеска на полпути к небесам - усиленный свет в низовьях неба над морем, отражающим солнце.
Впереди поодаль - три девушки в коричневых костюмах, с корзинами, идут по обочине белой высокой дороги к деревне по некрутому склону. Они слышат нас, оборачиваются и мгновенно теряют голову, прямо, как куры на дороге. Несутся к нам, пересекая дорогу, и бегут под прямыми углами к дороге, быстрее, чем кролики, одна за другой, к глубокому запасному пути, похожему на глубокий овраг. Ну, вот, когда мы катим мимо, они приседают, боязливо выглядывая, как зверушки из своей норы, чтобы посмотреть на нас. Помощник водителя громко их приветствует, и мы едем к деревушке на невысокой вершине.
* * * * *
Это - малюсенькое, каменистое местечко, зашарканное курами, и здесь живут беднейшие люди. Остановка. Небольшая группка бедных людишек. Женщины - в темно-коричневых костюмах и опять же короткая курточка меняет здесь форму. Довольно причудливый низкий корсет, необычного кроя, изначально, по всей видимости, сшитый из чудесной изысканной парчи. Но посмотрите на нее сейчас!
Происходит перебранка - из-за того, что один человек хочет сесть в автобус с двумя маленькими черными поросятами, каждый из которых завернут в маленький мешок и
их рыльца и ушки торчат, как цветы из букета, завернутого в бумагу. Ему говорят, он должен заплатить за каждого поросенка столько же, как если бы он был христианином. Cristo del mondo!* Поросенок, маленький поросенок и платить за него, как за христианина. Он потрясает поросенко-букетами, которые свешиваются у него с каждой руки, и маленькие поросята раскрывают свои черные ротики и визжат, стыдливо сознавая себя виновниками этого ажиотажа. Dio benedetto!* Это уже кордебалет! Но напарник водителя неумолим. Каждому животному, даже если это мышь, нужно купить билет, как христианину. Хозяин поросят ошеломленно отпрянул, негодуя, держа подмышками по поросенко-букету. "А сколько вы берете за вшей"? - вопрошает саркастический юноша.
На солнце сидит женщина, перешивая солдатский мундир в маленький пиджачок для своего пострела и, беззаботно нанося стежки, перековывает таким образом мечи на орала. Круглощекие, но довольно неряшливые барышни хихикают. Хозяин поросят, онемевший от ярости, швыряет поросенко-букеты, как две бутылки, на обе стороны седла на осле, чей повод держит ухмыляющаяся и тоже озлобленная девушка - озлобленная, в смысле, цен на билеты для поросят. Поросята же, выглядывая из-за границы своего нового положения, визжат в вечном поросячьем протесте против невыносимого человечества.
"Andiamo! Andiamo!"* - говорит рыжеволосый господин Рочестер своим спокойным, но сильным голосом. Его помощник залезает в автобус, и мы вновь стартуем и входим в яркий свет, направляясь к морю.
* * * * *
И вот, въезжаем в Орозеи*, полуразвалившийся, испепеленный солнцем, Богом забытый маленький городишко недалеко от моря. И спускаемся к piazza. Там - большая церковь с фасадом в стиле псевдо-барокко и огромный марш широких обветшалых ступеней; а сбоку - беспорядочное чудесное круглое сооружение с кучей круглых черепичных крыш, заостренных в центре. Скорее всего это - какой-то монастырь. Вот это в сущности и называется "художественным стилем" - бледный, огромный барочный фасад над плавным скатом и очень причудливое темное здание сбоку с несколькими разновысокими круглыми крышами под темной черепицей, похожими на остроконечные шляпы. И все это пространство выглядит как-то по-испански, странно, заброшено, скучно, и все же - с размахом, полуразрушенным благородством и каменистостью, что относит вас к Средним векам, когда жизнь была неистовой и Орозеи был портом, вне всякого сомнения, и значительным городом. Возможно, здесь жили епископы.
На широкую Piazza вышло горячее солнце, осветив бледный тяжелый фасад на каменном скате с одной стороны, арки и темный большой двор, и внешние лестничные марши какого-то неизвестного здания вдали - с другой; дорога, идущая вниз по холму, от периферии к морю, резко обрывается к прибрежным болотам; думается, что некогда единая власть, державшая здесь все в своей руке, придала этому центру архитектурное единство и великолепие, ныне утраченное, забытое. Орозеи был поистине замечательным городком.
Но обитатели неприветливы. Мы вошли в некое подобие бара, очень примитивное заведение, и попросили хлеба.
"Только хлеба"? - переспросил мужлан.
"Если не возражаете".
"Хлеба нет", - ответил он
"О, а где его можно купить"?
"Нигде".
"Неужели"!
И мы действительно не смогли его купить. Люди стояли угрюмые, мрачные, неприветливые.
Там была еще одна большая машина, готовая отбыть в Тортоли*, городок, что лежит дальше к югу, на восточном побережье. Мандас - это железно-дорожный узел, откуда можно уехать как в Соргоно, так и в Тортоли. Два автобуса стояли рядом и беседовали. Мы побродили по мертвому, почти вымершему городку, или, называйте его деревней. Потом м-р Рочестер начал категорично сигналить, и мы запрыгнули в автобус.
Почту убрали. Местный в черной широкой одежде бежал, потея, по направлению к нам, держа в руке красный, как бычья кровь, чемодан; он сказал, мы должны подождать его шурина, что находится в ста ярдах отсюда. Рыжеволосый м-р Рочестер, сидя на водительском троне, сердито вглядывался в то направление, откуда должен прибыть шурин. Он раздраженно хмурился, его длинный острый нос не предвещал большого терпения. Он нажал на гудок, и тот заорал, как сирена. Но шурин так и не появился.
"Больше ждать не буду", - отрезал он.
"Минутку, одну минутку! Это нам не повредит"! - попытался уговорить его напарник. Но не получил ответа от рыжеволосого Гамлета с длинным лицом и с длинным носом. Он сидел, как застывшее изваяние, но его черные глаза пронзали кинжалами пустую омертвелую дорогу.
"Eh va bene",* - пробормотал он сквозь сомкнутые губы и потянулся к заводной ручке.
"Терпение - терпение - терпение - один момент - как же так"! - воскликнул помощник.
"Per l'amor' di Dio"*! - вскричал человек в черном широком одеянии и буквально зашипел от муки и затанцевал на дороге вокруг своего чемодана, стоящего в грязи. "Не трогайтесь! Ради Бога! Подождите! Он должен успеть на корабль. Он должен завтра быть в Риме. Он сейчас придет. Вот он, вот он, вот он"!
От этого вопля остроносый водитель, творец судеб, вздрогнул. Он отпустил ручку и пристально оглядел дорогу своими темными недобрыми глазами. Никого. На дороге неподвижно стояла кучка угрюмых местных. И тогда темные мрачные глаза мистера Рочестера заметали громы и молнии. Абсолютно никого. Клик! Его лицо переменилось, отразив почти ангельский покой, когда он отпустил тормоза. Мы начали съезжать вниз и вероломно, коварно, о, как мягко по-воровски большой автобус подался вперед и вошел в движение.
"Oh ma che!* Какая же у тебя воля! - вскричал помощник, забираясь к Рочестеру, который теперь выглядел, как ангел.
"Ради Бога"! - завопил человек в широкой одежде при виде того, как автобус начал отдаляться и набирать скорость. Он поднял руки, как будто хотел его арестовать и издал дикий вопль: "O Беппин! Беппин - O!"
Напрасно. Мы уже оставили позади кучку зевак и поехали вниз - прочь от площади. Человек в широком одеянии схватил чемодан и в агонии побежал - рядом с нами. Мы вырулили с площади. Рочестер еще не включил двигатель, мы просто катились вниз по мягкому склону - по Воле Божьей - и растворились в темной боковой улочке, ведущей к морю.
И вдруг пронзительный вопль: "O! - Ах"!!
"È qua! È qua! È qua! È qua!"* - четыре раза выкрикнул человек в широком одеянии. "Вот он"! А затем:"Беппин! Они отъезжают, отъезжают!"
Появился Беппин, человек среднего возраста и тоже в черном свободном одеянии и с узлом в руках. Его подбородок сильно зарос щетиной. Он бежал к нам на своих толстых ногах и обливаясь потом, однако его лицо не выражало ничего, кроме наивности. Рочестер мгновенно ухмыльнулся - сардонически и полузлобно, но с оттенком облегчения, снова нажал на тормоза, и мы остановились на улице. За Беппином, ковыляя, спешила женщина, задыхаясь и придерживая свою грудь. Итак, прощание.
"Andiamo"!- коротко отрезал Рочестер, взглянув через плечо, при этом его тонкий нос злобно загнулся вниз. И тут же отпустил тормоза. Толстуха запихнула Беппина в автобус, раздались задыхающиеся слова прощания, шурин передал ему, пошатываясь, на ходу, красный, как бычья кровь, чемодан, и автобус резко вырвался из Орозеи.
* * * *
В мановение ока мы покинули город на холме, а там, внизу, река петляла меж заболоченных лысок - к морю, где в четверти мили от нас маленькие белые волны прибоя бились о плоский одинокий пляж. Река бежала между камнями, потом - между зарослями сухого высокого камыша в человеческий рост. Этот высокий камыш простирался почти до неспешного, горизонтального моря, которое отдавало небу ослепительное белое сверкание, огромное сверкание над низким Средиземным морем.
Мы быстро спустились к реке и покатили по мосту. Впереди, между нами и морем, возвышался другой холм, почти как стена с плоской вершиной, безупречно плоской, бегущий по горизонтали параллельно кромке моря, некое узкое длинное плато. На какое-то мгновение мы оказались во впадине устья реки. А позади нас, на обрыве, стоял Орозеи.
Справа вдали плоские речные болота с толстым сухим камышом встречались с лысками и сверкающим морем, а река и море были единой водой; волны, покрытые небольшой рябью, слегка колыхались и мягко вливались в речной поток. А слева - несказанная красота. Устье реки изгибалось вверх и вдарялось в сушу, где лежала возделанная земля и росли благородные миндальные деревья - все в цвету. Как же они прекрасны в их чистом серебристо-розовом мерцании, благородном, как Преображение, высокие и совершенные в этом странном, изогнутом, словно люлька, устье реки, параллельном морю. Цветущие миндальные деревья под серым Орозеи подходили близко к дороге, и можно было разглядеть теплые глазк`и отдельных цветков; деревья росли на холме, бегущем вверх, прямо перед нами. Они так красиво и благородно цвели в этой впадине, куда столь великолепно ложились лучи солнца; от сверкания моря воздух становился белым, и создавалось ощущение Присутствия; деревья сияли в своем раскаленном до бела небесном румянце, их железные стволы почти были неразличимы в этой потусторонней долине.
Но мы уже съехали с моста и атаковали большую прямую дорогу, идущую вверх вдоль морского холма, как лестница с внешней стороны дома. Итак, автобус взял курс на юг и взбирался по этому лестничному уклону, чтобы добраться до вершины длинного морского плато. И наконец поднялся: с вершины мы увидели, как справа от нас совсем недалеко внизу Средиземное море волнуется и бьется о черные скалы. Ведь когда дорога на длинном плато повернула строго на север, длинная белая идеально прямая дорога внизу продолжала бежать между узкими участками диких болот, заросших кустарником. Море было совсем рядом, синее-синее, и боролось со светом. Оно казалось более сродни свету, чем воде. А слева лежала широкая впадина долины, где миндальные деревья, как облака на ветру, казалось, парили, небесно-розовые, на фоне бледной жухлой земли, над которой Орозеи собрал в кучку свои заброшенные дома на обрыве. О, чудесный Орозеи с миндальными деревьями и заросшей тростником рекой, пульсирующий, пульсирующий светом, вблизи от моря и затерянный в мире, которого давно нет, но он продолжает жить, словно легенда. Трудно поверить в его реальность. Кажется, жизнь ушла отсюда так давно и память преобразила его в чистую красоту, потерянную, как потерянная жемчужина на восточном побережье Сардинии. И все же - вот он, этот город, с несколькими сердитыми обитателями, которые не дадут вам и корки хлеба. И, возможно, там - малярия, я почти уверен. И прожить там месяц - ад. Но все же сейчас, этим январским утром, как чудесно! О, безвременная красота Средних веков, когда люди были горды и жестоки, и омрачены смертью.
"Timor mortis conturbat me."*
Дорога бежала вдоль моря, над морем, нежно скользя вверх и вниз и дальше к омываемому морем горному выступу вдали. Здесь не было высокогорья. Долина осталась позади, теперь нас окружали болота, дикие, безотрадные, одинокие болота, они плавно поднимались слева и заканчивались там, где утес резко обрывался вниз справа. Признаков жизни в обозримом пространстве не наблюдалось, даже корабля в бледно-голубом море. Гигантский купол неба был безупречно-чистым и величественным в своей синеве и звенящем лазурном свете. Над болотами с выступающими на поверхность камнями парил огромный ястреб. Это была первобытная земля, заросшая темным кустарником и обнаженная, незащищенная перед небом, затерянная, забытая морем и солнцем.
* * * * *
Мы были одни в coupé. Помощник водителя предпринял одну-две попытки на нас наброситься и вообщем-то смутил. Он был молод - лет двадцати двух-двадцати трех. Довольно приятной наружности, в залихватской военной фуражке и форме, подчеркивающей его крепкую фигуру. Но его темные глаза задавали слишком много вопросов, шокировала также его манера общения - резкая и навязчивая. Он уже успел спросить нас, куда мы едем, какой мы национальности и не художник ли я. Он уже знал слишком много. После этого мы просто застенчиво от него отбивались. И принялись поедать бледные мучные изделия из Нуоро - хорошая слоеная выпечка, но внутри - ничего, кроме вдоха воздуха. И грызли кусочки пикантной нуорской колбасы. И пили чай. Мы были очень голодны, так как часы уже пробили полдень, а мы почти ничего не ели. Солнце в небе светило великолепно, и мы неслись с ровным гулом и на огромной скорости по дороге, идущей сквозь вересковую пустошь прямо над морем.
И тут помощник водителя забирается к нам в coupé и вперяет в нас свой темный молящий и одновременно навязчивый взгляд, садится прямо напротив нас, так что его колени образуют прямой угол, и начинает выкрикивать конфузящие вопросы сильным любопытным голосом. И, конечно, его трудно расслышать из-за шума мчавшегося автобуса. Мы пытались орать ему в ответ на нашем итальянском, что звучало также нескладно, как и его вопросы.
Несмотря на табличку "Не курить", он предложил нам обоим сигареты и настоял, чтобы мы закурили вместе с ним. Такому поддаться легче легкого. Он попытался показать нам нечто интересное в ландшафте, однако ничего интересного не было, за одним исключением: в том месте, где холм спускался к морю, выходя из болота и образуя мыс, раньше стоял дом, где, по его словам, жили береговые охранники. И больше ничего.
Потом снова возбудился. Спросил меня, англичанин ли я и немка ли п-м. Мы подтвердили. И начал старую историю. Народы приходят и уходят, как Панч и Джуди.* Италия - l'Italia - не имела трений с La Germania - нет, нет, никогда, добрые друзья эти две нации. Но когда началась война, Италии пришлось в нее вступить. А почему? Германия побила бы Францию, оккупировала бы ее земли, прошла бы дальше и завоевала бы Италию. Тогда уж лучше вступить в войну в то время, как враг завоевывал территории другой страны.
И они совершенно этого не понимают. Вот, что мне нравится. Он продолжал говорить о том, что он - солдат: прослужил в итальянской кавалерии восемь лет. Да, он - кавалерист и прошел всю войну. И поэтому не относится к Германии враждебно. Нет, но война - это война и теперь она закончена. Да будет так.
Но Франция - ma la Francia!* Тут он подался вперед на своем сиденье, его лицо приблизилось к нашим и молящие собачьи глаза вдруг полыхнули безрассудной яростью. Франция! Не найти человека в Италии, который бы не хотел схватить Францию за горло. Франция! Пусть будет война, и тогда каждый итальянец возьмет в руки оружие, даже старики - anche i vecchi.* Да, должна начаться война - с Францией. Она уже на подходе: она не может не начаться. Ее ждут все итальянцы. Ждут, чтобы вцепиться в горло Франции. А почему? Почему? Он прослужил два года на французском фронте, он-то знает, почему. О, французы! Их заносчивость, их наглость. Dio!* Зачем они только родились на белый свет. Они считают себя властителями мира, эти французы - signori del mondo!* Властители мира, хозяева мира. Они считают себя не ниже, а что они собой представляют? Обезьяны! Обезьяны! Не лучше обезьян. Но пусть будет война, тогда Италия им покажет. Италия им даст signori del mondo! Италия жаждет войны. Только с Францией, больше ни с кем. О, ни с кем другим - Италия любит всех, кроме Франции! Франция!
Мы дали ему возможность выкрикнуть все это, пока он не выговорился до конца. Его страсть и энергия поражали. Он был, как одержимый. Мне оставалось только удивляться и удивляться. Любопытно, в какую дикость впадают эти умоляющие томящиеся души, когда чувствуют, что их оскорбили. Очевидно было, что он чувствовал себя оскорбленным и просто выходил из себя. Но, дорогой друг, не надо так голосить за всю Италию - даже за стариков. Большинство итальянцев жаждут сломать свои штыки, сделать из них портсигары и раскурить сигары вечного, бесконечного мира, чтобы совпасть с нашим другом. И все же, вот он сидит передо мной в автобусе и негодует, пока мы несемся вдоль побережья.
Затем, помолчав, он вновь сделался грустным и задумчивым и вновь поглядел на нас своими умоляющими карими глазами - просящими, просящими незнамо чего: я по крайней мере, не знал, чего. Возможно, он хотел снова оказаться верхом на лошади в кавалерийском полку - пусть даже на войне.
Но нет, не получится то, что он хочет.
Когда мы возвращаемся в Лондон? А много в Англии автомашин? Много? Много? В Америке тоже? А в Америке люди нужны? Я говорю, нет, у них - безработица: в апреле они собираются остановить поток эмигрантов, или, по крайней мере, сократить его. Почему? - спрашивает он резко. Потому что у них тоже - проблема безработицы. П-м приводит цифры - сколько миллионов европейцев хотят эмигрировать в Соединенные Штаты. Его глаза мрачнеют. И всем народам Европы откажут? Да, и итальянское правительство уже не выдает эмигрантам паспорта в Америку. Не выдает? Паспорта? Значит, уехать нельзя? Нельзя, отвечаю я.
К этому времени его пыл и горячие умоляющие глаза тронули сердце п-м. Она спрашивает его, что он хочет. И его мрачное лицо выстреливает резким ответом: "Andare fuori dell'Italia." Уехать из Италии. Уехать - прочь, прочь, уехать. Это уже вылилось у него в страстное желание, в неврастению.
Где он живет? В деревне - в нескольких милях отсюда, прямо по побережью. Скоро приедем. Там он живет. И в нескольких милях от моря у него - собственность: и земля. Но он не хочет ее обрабатывать. Не хочет. Вообще не хочет с ней возиться. Он ненавидит землю, и ненавидит заниматься виноградом. Даже не может себя больше заставить.
Так что же он хочет?
Уехать из Италии, уехать за границу - шофером. Вновь - длинный, молящий взгляд, как у
смущенного, просящего животного. Он предпочитает быть шофером у джентльмена. Но готов и автобус водить, готов делать, что угодно, - в Англии.
Ну вот, катапультировал. Да, говорю я, но и в Англии людей больше, чем рабочих мест. И все равно он смотрит на меня молящими глазами и с отчаянием. Такой молодой, полный сил и так жаждет служения, служения: иначе снова взорвется в безрассудном приступе против французов. К своему ужасу,
я почувствовал: он верит в доброту моего сердца. Но, касаемо автомобилей, все что я могу себе позволить, - это пара сапог, мне ли шофера нанимать!
Воцарилась тишина. Наконец он встает и перебирается обратно, на сиденье рядом с водителем. Дорога все еще идет прямо, ритмично - по заболоченному отрезку вдоль моря. Он снова наклоняется к молчаливому, нервно-напряженному мистеру Рочестеру и снова - в мольбе. В конце концов
м-р Рочестер отодвигается в сторону, дав ему возможность сесть за руль. Итак, все мы - в руках нашего друга, помощника водителя. Ведет он слабовато. Ясно: только учится. Автобус трясет на рытвинах этой дикой голой дороги. Он отключается, когда мы съезжаем вниз, а когда нужно подняться наверх, проявляет бестолковость при переключении скоростей. Но м-р Рочестер сидит, зажатый и молчаливо-внимательный в своем углу, и сам берет рычаг и переключает скорость. Можно не волноваться - он не допустит, чтобы что-то пошло не так. Я бы доверил ему отвезти меня вниз, в бездонную пропасть, и обратно наверх. И все же руль держит молящий помощник. И мы несемся вперед, довольно неуверенно и нерешительно. И так доезжаем до подножия холма, где дорога делает неожиданный поворот. Сердце у меня в груди поднимается на дюйм вверх. Я знаю: он не справится. И он не справляется, о Боже, но спокойная рука веснушчатого Рочестера берет руль, и мы поворачиваем. Помощник сдается, и молчаливо-невозмутимый водитель снова садится на свое место.
* * * * *
Помощник теперь чувствует себя с нами, как дома. Он опять проходит к нам в coupé и, когда становится так шумно, что трудно говорить, просто сидит и смотрит на нас молящими карими глазами. Дорога бежит вдоль побережья долгие-долгие мили, на пути - ни единой деревушки. Раз или два встречается одинокий маяк и солдаты, лежащие у дороги. Но мы не останавливаемся. Вокруг повсюду - вересковая пустошь, без жилья.
Мы уже падаем от усталости, от голода и от этого безжалостного бесконечного путешествия. Когда, о, когда мы доберемся до Синисколы*, где нам дадут пообедать? О, да, говорит помощник. В Синисколе есть таверна, и там можно поесть, что захочешь. Синискола! Синискола! Мы чувствуем, что должны выйти из автобуса, должны поесть, уже второй час и слепящий свет, и пронзительное одиночество все никак не отступают.