Эти автомобили в Италии превосходны. Они легко преодолевают крутые серпантины дорог и, кажется, едут так естественно. А этот к тому же еще и удобный.
Меня всегда впечатляли итальянские дороги. Они бесстрашно несутся, и с непонятной легкостью, по самым крутым и обрывистым местностям. В Англии почти любая такая дорога, по крайней мере, в горах, была бы маркирована как трижды опасная и прославилась бы по всей стране как немыслимый подъем. Здесь же такое - ничто. Они бегут вверх и вниз и кружат с полным хладнокровием. И кажется, построить их - никаких усилий. Они так хороши, естественны, что почти не замечаешь, какие великолепные графические знаки они собой являют. Конечно, дорожные покрытия сейчас часто невыносимо плохи. И это, в большинстве, дороги, которые лет через десять такого небрежения просто развалятся. Они прорезаны в отвесных скалах и выдолблены в склонах холмов. Изумительно, как итальянцы проникли во все труднодоступные районы, которых у них так много, построив там большие дороги, и как омнибусы служат прекрасным средством сообщения. Обрывистая и скалистая местность вся испещрена дорогами. Наверное, у них - страсть к большим дорогам и постоянным средствам сообщения. В этом итальянцы проявляют сейчас настоящий римский инстинкт. И дороги новые.
Железные дороги пронзают скалы, несутся миля за милей, и никто об этом не задумывается. От железной дороги на побережье Калабрии, идущей к Реджо, мы бы в Англии встали на голову. Но здесь такое - в порядке вещей.
Равным образом глубокое восхищение вызывает у меня и итальянская езда - будь то огромный омнибус или автомобиль. Это выглядит так легко, будто человек стал частью машины. И никакого противного скрежета и жуткого чувства, как на севере. Машина превращается в плавный живой организм и ведет себя благоразумно.
Страсть к большим дорогам есть и у крестьян. Они хотят, чтобы их страна развивалась, развивалась. По-видимому, они ненавидят древнюю итальянскую отдаленность. Все они хотят выбраться в мгновение ока и быстро-быстро уехать. Деревушка в двух милях от дороги, нависающая, как ястребиное гнездо на остроконечной вершине, будет горячиться и нервничать из-за того, что не имеет ежедневного автобусного сообщения с железной дорогой. В глубинке покоя нет. Все время - лихорадочное раздражение и беспокойство.
И все же почти все железные дороги неизменно становятся неисправными и просто шокируют. Такое впечатление, что ничего не делается. Неужели расцвет нашей чудесной, механической эпохи будет столь короток? И неужели чудесная открытость и процветание страны вскорости рухнет и отдаленные места снова станут недоступными? Кто знает. Я бы хотел надеяться на лучшее.
* * * * *
Автомобиль несется и везет нас, взвинчиваясь вверх по холму, - то сквозь холодную кажущуюся плотной тень, то через полосы солнца. В ухабах - тонкий яркий лед, трава покрыта глубоким серым инеем, и я очарован девственной природой в ее примитивной дикости. Склоны крутых диких холмов, поросшие кустарником, раскидисто спускаются вниз, и можно увидеть несколько оставшихся ягод и длинные стебли засохшей в инее травы. И вновь темная долина падает вниз, как овраг, но покрытая густыми зарослями, поросшая лесом, невспаханная.
Я вспомнил, как мне нравилась картина зимы с синими тенями и рыже-коричневыми перевитыми ветвями и стеблями в заиндевелой неподвижности. Молодые дубки с коричневыми неопавшими листьями. И они лучше всего - с тонкой каемкой изморози по краю.
Здесь начинаешь понимать, как стара настоящая Италия, насколько она захвачена человеком и как загублена. Англия в сельской местности - гораздо более дикая, невозделанная и одинокая. А здесь с незапамятных времен человек культивировал невероятно крутые склоны, нарезая их террасами, разрабатывал скальные породы, кормил овец средь редколесья, отрезал ветви и сжигал древесный уголь, он был наполовину одомашнен даже среди самых невозделанных твердынь. И это так привлекательно в отдаленных уголках, например, Абруцци*. Жизнь столь первобытная, языческая, неслыханно варварская и полудикарская. И все же - это человеческая жизнь. И самая дикая местность
все равно наполовину облагорожена, наполовину освоена. И все это сознательно.
Находишься ли ты в Италии, понимаешь ли современные или средневековые влияния, знаешь ли о далеких, загадочных богах древнего Средиземноморья - где бы ты ни был, место имеет родовое сознание. Человек здесь жил, породил здесь самосознание и в каком-то смысле привел это место к самосознанию, проявил его и, фактически, довел до совершенства.
Это проявление может быть прозерпинским или панским или даже идти от "завернутых в саван богов" этрусков и сикелов, тем не менее - это есть проявление. Со временем страна усовершенствовалась: и мы в своем сложном сознании несем груз этой гуманизации. Поэтому для нас поехать в Италию и углубиться в нее есть замечательное самопознание - назад, назад, к старинному образу времени. В нас просыпаются странные и чудесные струны и начинают звучать после сотен лет полного забвения.
И потом, потом возникает последнее чувство - истощенности. Все проработано. Все освоено: connu, connu*!
Но сегодня, воскресным утром, при виде инея на спутанных, дикорастущих кустах Сардинии, душа моя затрепетала. Это не было мне полностью знакомо. Это не было освоено. Жизнь стала не просто зановооткрытием. И этим, тоже: и остро. Но Италия вернула мне нечто, что было мной самим, даже не знаю, что именно, но очень, очень глубоко. Она обнаружила во мне так много утраченного: я ощущал себя возрожденным Оcирисом. Но сегодня утром, сидя в омнибусе, я понял: кроме великого новооткрытия прошлого, которое человек должен сделать прежде, чем снова станет цельным, нерасчлененным, есть еще и движение вперед.
Есть неизведанные, нетронутые земли, где соль не потеряла вкуса. Но сначала нужно усовершенствовать себя в великом прошлом.
* * * * *
Когда путешествуешь, всегда ешь. Мы сразу же начали грызть печенье, а старый крестьянин в белых мешковатых бриджах и черной кирасе, с недоуменной улыбкой на старом лице, под старым длинным колпаком, хотя и ехал всего лишь в Тонару, семь или восемь миль отсюда, начал чистить яйцо вкрутую, которое достал из своего мешка. Со спокойной расточительностью он очистил большую часть белка вместе со скорлупой, потому что она сама так сошла. Житель Нуоро, а именно им и был молодой человек с умным лицом, сказал ему: "Смотрите, сколько Вы сняли". "Ха"! - ответил старый крестьянин, беспечно и равнодушно махнув рукой. Что ему до того, сколько он снял, раз он en voyage* и впервые в жизни едет в автомобиле.
Житель Нуоро сказал, что у него - бизнес в Соргоно, поэтому он и катается постоянно туда-сюда. Крестьянин делал для него какую-то работу или привез ему что-то из Тонары. Это был приятный светлоглазый молодой человек. Он легко относился к восьми часам пути в автобусе.
Он также поведал нам, что на этих холмах еще водится дичь: дикие кабаны, на которых - большая охота, и много зайцев. По его словам, это удивительное и прекрасное зрелище - увидеть зайца ночью, ошеломленного вспышкой фар машины: вот он несется, прижав уши, все время впереди машины, в свете фар, несется, как сумасшедший, вперед и вперед, пока на каком-нибудь холме не наберет скорость и не растворится в темноте.
* * * * *
Мы спустились в глубокую узкую долину к железнодорожному узлу и домику со столовой, потом снова - вверх, вверх и вверх, круто - к Тонаре, той деревушке, которую мы видели вчера на закате. Но мы подъезжали к ней сзади. Свернули в сторону, оказавшись в лучах солнца, и дорога сделала длинный изгиб и пошла к открытому гребню между двумя долинами. И там, впереди, мы увидели сверкание алого и белого. Это было неспешное шествие - процессия вдалеке: алые фигуры женщин и высокий образ, медленно уходящий от нас тем воскресным утром. Они шли на уровне освещенного солнцем гребня над глубокой лощиной. Плотная процессия женщин, сверкающих алым, белым и черным, медленно двигалась вдали, под серо-желтыми домами деревушки на гребне, к обособленной старой церкви - по всей узкой горной седловине, как будто на гребне самого солнечного света.
И что же - мы больше ее не увидим? Автобус еще раз повернул и понесся по ровной дороге, затем снова сделал вираж. Там, вдали, чуть ниже, мы вновь заметили процессию, теперь она шла нам на встречу. Автобус затормозил, остановился и мы вышли. Над нами, старая и разомлевшая меж гладких скал и пучков ровной травы нависала звонящая в колокол церковь. Прямо впереди, наверху, сгрудились старые, полуразбитые каменные домишки. Дорога легко извивалась к нам наверх, от - скорее всего это были две деревушки, что стояли на уступах, одна над другой, на крутой вершине южного склона. Далеко внизу раскинулась южная долина, испуская белые пары паровозного дыма.
И медленно распевая вдали, неспешно изгибаясь вдоль белой дороги, разделявшей траву, к нам, наверх, шла процессия. Утро здесь, на вершине, было тихим. Мы стояли на гребне, над миром, а под нами, справа, во впадинах, лежало безмолвие. Мужчины выводили странную сжатую монодию стаккато, женщины отвечали быстрым, легким перезвоном голосов. И снова - мужские голоса! В белое были одеты, в основном, как раз мужчины, не женщины. Запевал священник в своих одеяниях и рядом с ним - мальчики. Сразу за ними следовала небольшая группка высоких загорелых мужчин с непокрытой головой, горных крестьян, все - в золотистых вельветовых брюках. Они шли, склонив головы под огромным в натуральную величину образом Святого Антония из Падуи. Позади них следовало несколько мужчин в костюмах и в белых льняных брюках, но не заправленных в черные краги, а свободно болтающихся почти до щиколотки. Итак, они казались очень белыми под черными в складку юбками горцев. Черный фризовый жилет имел глубокий вырез, подобно вечернему костюму, и как только не сидели, нахохлившись, на их головах колпаки-чулки! Мужчины пели в нижних октавах, глухо и мелодично. Их сменяли шумные женские перезвоны. И по мере распева процессия медленно и бесцельно продвигалась вперед. Огромный образ ехал неподвижно закрепленный и выглядел довольно глупо.
Между мужчинами и блестящим клином женщин зиял разрыв. Они группировались по двое и шли вплотную друг за другом, небрежно напевая, когда подходила их очередь, и все - в превосходных радующих глаз костюмах. Впереди шли маленькие девочки, по двое, сразу за высокими мужчинами в крестьянских черно-белых костюмах. Дети - серьезные и приличные, в ярко-красном, белом и зеленом: маленькие девочки в алых длинных юбках до пят, отороченных по низу зеленым; в белых фартуках, окаймленных ярким зеленым и смешанными цветами; в маленьких ярко-красных в пурпур открытых болеро поверх белых рубашек с длинным широким рукавом и в черных головных повязках, охватывающих их маленькие подбородки и оставляющих открытыми только губы, обрамляя все лицо черным. Изумительные маленькие девочки, безукоризненные и целомудренные, стиснутые яркими костюмами и в черных головных уборах! Чопорные, как принцессы Веласкеса! За ними следовали девочки постарше и потом - взрослые женщины, плотной процессией. Длинные алые юбки с зеленой каймой по низу, мягко покачиваясь, сверкали сплошной движущейся цветовой массой, и казалось, белые фартуки с блестящей полоской зеленого, светились и мерцали. У горла белые рубашки с большой грудью застегивались на запонки с золотой сканью, два соединенных шара филигранной работы, а из пурпурных, окаймленных ярко-красным и зеленым болеро вздымались пышные белые рукава. Лица, обрамленные темной лентой, приблизились к нам. Губы все еще что-то пели в ответ, но глаза разглядывали нас. И вот, плавно покачивающееся тело процессии подошло совсем близко. Маково-алая гладкая ткань, качающаяся в движении, ленты и полосы изумрудно-зеленого цвета, казалось, сгорали в красном и белоснежном, темные глаза пристально, с пылким любопытством, всматривались в нас из-под черных лент на голове, а губы продолжали автоматически шевелиться в песнопении. Автобус выехал на дорогу и процессии пришлось сгруппироваться вокруг него, прижавшись к линии горизонта; внизу распростерлась огромная долина.
Священник воззрился на нас, ужасающий Св. Антоний слегка поморщился, минуя хвостовую часть большого серого автобуса, крестьяне в старых, застиранных до мягкости, золотистых вельветовых брюках потели под грузом статуи, но продолжали петь, размыкая губы, на мужчинах болтались объемные белые бриджи, когда они шли, заложив руки за спину, и снова оборачивались - посмотреть на нас. О, эти большие тяжелые руки, сложенные над черной в складку юбкой горцев! Женщины тоже медленно брели мимо, раскачивая алым с полосками зеленого, и все изворачивались, не прекращая пения, чтобы подольше поглазеть на нас. Итак, шествие обогнуло автобус и потянулось наверх, к старой церкви, выстроившись в четкую дугу на фоне линии горизонта. Их спины впечатляли насыщенным светло-оранжевым, тщательно, необычно скроенные спинки фигуристых болеро кораллового цвета, окаймленные лавандово-лиловым и зеленым, и белые рубашки, проглядывающие на талии. Пышные рукава вздымались, свисали черные головные ленты. Медленно раскачивались плиссированные юбки и широкая полоса зеленого подчеркивала походку. Для того она, наверное, и была предназначена - эта толстая, роскошная полоса, цвета изумрудно-зеленого драгоценного камня, чтобы качаться при изумительном горизонтальном движении - вперед-назад, вперед-назад - изысканного алого и приводить статичное великолепие Деметры в крестьянскую походку; о, сколь блистательно по цвету - светло-оранжевый и малахитовый!
Костюмы не отличались абсолютным единообразием. В некоторых зеленого было больше, в других - меньше. На некоторых безрукавные болеро - более темного красного, на некоторых фартуки беднее, без красочной оторочки по низу. И некоторые - явно старые, возможно, тридцатилетней давности, но все еще безупречные, хорошо сохранившиеся, предназначенные для воскресных дней и больших праздников. Некоторые - темнее, краснее, чем настоящий алый. И это разнообразие тонов усиливало красоту плетущейся толпы женщин.
* * * * *
Когда они гуськом вошли в маленькую серую одинокую церковь на гребне кряжа прямо над нами, автобус начал потихоньку спускаться к месту остановки, а мы - карабкаться вверх по небольшой
каменистой тропе к церкви. Мы подошли к боковой двери - церковь была полна. Мы встали в этой двери и вровень с нами увидели маленьких коленопреклоненных девочек на голых каменных плитах, а за ними - толпу всех женщин; они также преклоняли колени на своих фартуках, сложив небрежно руки, и заполняли собой всю церковь до другой, более дальней, западной двери, сквозь которую просвечивал солнечный свет.
В затененной беленой, с голыми стенами церкви эти женщины на коленях в цветных костюмах и черных головных лентах смотрелись, как плотная клумба герани в черных капюшонах. И все они стояли коленопреклоненные на голом твердом каменном полу.
Перед маленькими девочками-розочками было свободное пространство, затем, неуклюже преклонив колени, благоговейно стояли темноголовые, круглоголовые мужчины в вельветовых брюках цвета мягкого золота, за ними - чудаковатые черные кирасы и широкие рукава седых и по большей части бородатых крестьян. И затем, прямо перед ними, открыто стоял священник в белых одеяниях, начиная свое обращение. У алтаря сидел большой и важный современный Антоний из Падуи, одетый в черное, глупо улыбаясь, и держал на руках мальчика-младенца.
"Итак, - сказал священник, - благословенный Святой Антоний показывает вам, как нужно быть христианами. Недостаточно того, что вы - не турки. Некоторые думают, что они - христиане только потому, что они - не турки. Вы, конечно, - не турки, это - правда. Но все же вам нужно учиться быть добрыми христианами. И этому вы можете научиться у нашего благословенного Святого Антония. Святой Антоний, etc., etc...."
Контраст между турками и христианами все еще очень силен в Средиземноморье, где мусульмане оставили такой след. Но как же слово cristiani, cristiani, произносимое со специфической церковной елейностью, действует мне на нервы. Однако этот голос бесплоден в своей проповеди. Все взоры женщин устремлены в открытую дверь, где стоим мы с п-м, их руки сложены очень небрежно.
"Пойдем, пойдем отсюда, - сказал я. - Пусть они слушают".
* * * * *
Мы покинули церковь, наполненную коленопреклоненной толпой, и спустились вниз - мимо разбитых домов, к автобусу, стоящему на некой плоскости с обзором, на ровном уступе, где над долиной молчаливо росло несколько деревьев. Это место должно быть огорожено солдатами с аркебузами, чтобы я смог поприветствовать отпетых безбожников, противопоставленных фарисейской закваске нашего тоскливого христианства.
Но место было чудесным. Обычно земля, на которой живут люди, считается уровнем моря. Но здесь, в глубинке Сардинии, та земля, на которой живут люди, находится на той же высоте, что и залитое солнцем плато, а уровень моря - где-то далеко внизу, во мраке, и ничего не значит. Люди живут высоко, высоко и наслаждаются солнцем среди скал.
Мы стояли и смотрели вниз, на белые клубы пара и дальше, на покрытую лесом долину, куда приехали вчера. На этой piazza*, напоминающей орлиное гнездо, стоял старый низкий дом. Я бы хотел в нем жить. А сама деревня, вернее две деревушки, как серьга с подвеской, спокойно лежала впереди и выше, на выступе, у вершины длинного-предлинного крутого лесистого склона, который сбегал вниз, к глубинам затененной долины, где и терялся.
Вчера по этому склону поднимался крестьянин со своими великолепными дочерьми и осликом, нагруженным поклажей. И где-то, в этих жемчужных деревушках на выступе, должен быть мой girovago* и его "жена". Хотел бы я увидеть их лоток и выпить с ними aqua vitae*.
"Какое красивое шествие"! - говорит п-м водителю.
"Ах, да - одни и самых красивых костюмов на Сардинии, здесь, в Тонаре", - задумчиво ответил он.
* * * * *
Автобус вновь отправляется, но за минусом старого крестьянина. Мы возвращаемся на нашу дорогу. Какая-то женщина ведет мимо церкви загнанного пони, тянет повод и шагает широким шагом так, что ее темно-бардовая юбка качается, как опахало. По всей видимости, оранжево-красный цвет предназначен только для воскресных дней, а в будни - это темно-бардовый или красновато-коричневый или крапп-мареновый.
Легко и быстро автобус скользит вниз по холму - в долину. Дикие, узкие долины, поросшие деревьями и коричневоногими пробковыми дубами. По другую сторону крестьянин в черно-белом работает один на крошечной террасе на склоне, маленькая одинокая фигурка, настоящая сорока вдали. Эти люди любят быть одни - отшельники; здесь нередко увидишь одиночное существо, обособленное в глуши. На Сицилии и в Италии не так, там люди просто не могут быть одни. Они должны быть по двое, по трое.
Но сегодня воскресное утро и работник - это редкость. По дороге попадаются различные прохожие, мужчины в черных овчинных тулупах, мальчишки - в солдатских реликвиях. Они устало тащатся из одной деревушки в другую, по диким долинам. И чувствуется свобода воскресного утра и дух бродяжничества, как в английской сельской местности. И только старый крестьянин работает в одиночку, да пастух смотрит за своими длинношёрстными белыми козами.
Красивые козы, и такие быстроногие. Они летают, как белые тени по дороге, кидаясь от нас в сторону, и устремляются вниз по холму. Одна такая стоит на ветке дуба, прямо на дереве, огромное белое древесное существо, и самодовольно жует на высоте, потом встает на задние ноги, такие длинные, и кладет тонкие передние ножки на верхнюю, более высокую переднюю ветку.
* * * * *
Как только мы заезжаем в деревню и выходим, наш маленький кондуктор исчезает в здании почты, чтобы забрать сумку с корреспонденцией. Обычно это - вялое дело, не более трех писем. Люди толпятся вокруг и многие - в очень рваных костюмах. Они выглядят бедно и непривлекательно, возможно, даже немного дегенеративно. И, кажется, что итальянский инстинкт - быстро связаться с миром, в конечном счете, - здоровый инстинкт. Так как выражение лиц людей в этих изолированных деревушках, что всегда находились от начала времен вдали от жизненных центров, почти отталкивающее. Мы должны помнить: автобус - великое изобретение. Он ездит только пять недель. Интересно знать, сколько месяцев он еще продержится.
Потому что я уверен, он не будет окупаться. Наши билеты в первом классе стоят, я полагаю, по двадцать семь франков каждый. А во втором классе - три четверти от цены в первом. На некоторых участках пути пассажиров было очень мало. Покрываемое расстояние настолько велико, население столь редко, что, даже учитывая страсть к выездам из собственных деревень, которая владеет теперь всеми людьми, все равно автобус не может заработать намного больше, чем, в среднем, двести-триста франков в день. Что, учитывая две зарплаты мужчин и бензин, и огромную стоимость самого автобуса, и расходы на амортизацию, не может окупаться.
Я поинтересовался у водителя. Он не сказал мне, какое у него жалование: я не стал расспрашивать. Но он сказал, компания оплачивает ему и напарнику питание и проживание на стоянках. И так как сегодня - воскресенье, путешествующих меньше: такому утверждению трудно было поверить. Однажды он провез пятьдесят человек от Тонары до Нуоро. Однажды! Но он протестовал напрасно. А, ну, сказал он, автобус вез почту и правительство выдало субсидию на столько-то тысяч лир в год: значительная сумма. Вероятно, правительство, потом, как всегда, осталось в убытке. И таких автобусов - сотни, если не тысячи, разъезжающих по глухим регионам Италии и Сицилии. На Сардинии - целая сеть таких дорог. Они отменные, и возможно, абсолютно необходимы для нервного неугомонного населения, которое просто не может сидеть спокойно и находит хоть какое-то облегчение, когда его крутят хотя бы на autovie*, как называется эта автобусная система.
Аutovie управляется частными компаниями, но субсидируется правительством.
* * * * *
А мы несемся дальше сквозь утро и наконец видим большую деревню, высоко на вершине каменистой горы впереди, на высоком нагорье. Она очаровательна, как выглядят на расстояния все эти крошечные городки на вершине. Они всегда вызывают в памяти детские сны о Иерусалиме, парящем высоко в воздухе; и кажется, что он сверкает и построен из отточенных кубиков.
Любопытно: между свежими, гордыми деревушками на вершине и деревеньками в долине - такая разница. Вокруг тех, что венчают мир, - прозрачный сверкающий воздух, как в Тонаре. А в тех, что, окутанные тенью, лежат внизу, - мрачный, отталкивающий дух и отвратительная репутация, как в Соргоно и других местах, где мы останавливались. Возможно, это суждение и неверно, но у меня сложилось такое впечатление.
Теперь мы - на самой высокой точке нашего путешествия. Некоторые мужчины, которых мы встретили на дороге, одетые в овчинные тулупы, шли с замотанными платками лицами. Оглянувшись назад,
мы снова увидели над расщелинами в долине заснеженный Дженнардженту, белое манто на широких плечах, сердце Сардинии. Автобус съехал вниз и остановился около ручья, где дорога из Фонни* соединяется с нашей. На ней стоял и ждал юноша с велосипедом. Я бы хотел поехать в Фонни. Говорят, это - самая высокая деревушка на Сардинии.
* * * * *
Впереди, с широкой вершины, возносились башни Гавои*. Это - остановка на полпути, где у автобусов происходила coincidenza* и где мы могли пробыть час и поесть. Мы начали подниматься вверх и вверх по петлистой дороге и наконец вошли в деревню. Женщины в крапп-мареновых костюмах подошли к дверям поглядеть. Мужчины, курящие трубки, спешили к месту стоянки.
Когда мы наконец подтянулись, увидели второй автобус и небольшую толпу. И почувствовали себя уставшими и голодными. Оказавшись у дверей таверны, быстро вошли внутрь. И мгновение спустя - вот так перемена! - мы уже весело пили у маленькой чистенькой стойки бара. Боковая дверь вела в общую комнату. Она была просто очаровательна. В очень широкой печи, белой и каменно-чистой, с чудесным изогнутым отлогим гребнем, горел огонь; хворост - длинные четко-обломанные прутья горизонтально лежали на железной подставке для дров. Ясный и прозрачный великолепный огонь, перед ним - несколько очень низких маленьких стульчиков. Кажется, этот регион специализируется на забавных маленьких низких стульчиках.
Пол в комнате был выложен круглым темным изумительно чистым камнем. На стенах - лощеные медные поддувало блестели на фоне белых стен. А под длинным горизонтальным окном, выходящим на улицу, лежала каменная плита с углублениями для маленьких древесных угольков. Изгиб арки над камином был широким и отлогим, изгиб над окном - еще шире и такой же изысканно-отлогий, и над всем этим возвышался изящный белый стрельчатый потолок. Это было по-настоящему красиво: блеск меди, протяженность розоватого каменного пола, пространство и несколько ясно-мерцающих хворостин. Мы сели и стали отогреваться. Нас приветствовала пухленькая хозяйка и ее милая дочь, обе - в крапп-мареновых платьях и белых блузках с пышными рукавами. В комнату забредали люди и выходили через разные двери. Здесь дома строятся без всякого плана, комнаты просто случаются - здесь или там. Из мрака вылезла псица и встала, глядя на огонь, потом посмотрела верх на меня, улыбаясь своей сучьей самодовольной улыбкой, как у них заведено.
* * * * *
Мы уже умирали с голода. Что можно поесть? И оно уже почти готово? Есть cinghiale*, сказала приятная девушка с крепкими скулами, и он уже почти готов. Мы уже почуяли запах жареного cinghiale, то есть, дикого кабана. Девушка лениво топала взад и вперед с тарелкой или со столовой салфеткой в руках и наконец нам накрыли. Мы прошли сквозь темное внутреннее пространство, которое по-видимому, оставили без окон, когда наобум сооружали комнаты, и оттуда в большую пустую темноватую комнату с белым столом и перевернутыми суповыми тарелками. Там было мертвенно холодно. Окно выходило на север, на зимний пейзаж нагорья, поля, каменные стены и скалы. О, холод. Неподвижный воздух в комнате.
Но мы были вполне компанией: водитель второго автобуса с напарником, бородатый путешественник из второго автобуса с женой, мы сами, молодой человек с умным лицом из Нуоро и наш водитель. Наш маленький темноглазый кондуктор не пришел. Меня потом осенило, что он просто не мог заплатить за еду, еда не предусматривалась как часть его жалования.
Житель Нуоро посовещался с нашим водителем, у того были уставшие глаза, и заставил девушку принести банку сардин. Их открыли на столе большим перочинным ножом, принадлежащим кондуктору второго автобуса. Он был беззаботным необычным быстроногим парнем и очень мне нравился. Но меня ужаснуло, как он вскрывал банку сардин своим складным ножом. Однако мы могли уже есть и пить. Потом, в большой миске подали brodo*, бульон, горячий, как кипяток, и очень очень крепкий. И совершенно простой: только крепкий мясной бульон, без овощей. Но какой же он был свежий и бодрящий, и в таком избытке! Мы весь его выпили и заели добрым черствым хлебом.
Потом подали самого кабана. Увы, в миске лежали большие куски темного, довольно жесткого вареного мяса, из которого и был сварен бульон. Сухое мясо, без жира. Если бы мне не сказали, я бы озадачился, чье это мясо. Грустно, что дикий кабан получил так мало
кулинарного внимания. Тем не менее, мы съели эти горячие куски с хлебом и радовались, что они нам достались. По крайней мере, они были сытными. И еще подали миску довольно горьких зеленых оливок как приправу.
Житель Нуоро вынул огромную бутылку вина, отрекомендовав его как finissimo*, и запретил нам продолжать трапезу с темным вином, которое стояло на столе, по бутылке на каждого гостя.
Итак, мы распили и снова наполнили бокалы более красным, легким и более тонким сардинским вином. Это было прекрасно.
Кондуктор второго автобуса не пользовал трактирную еду. Он достал огромный кусок хлеба, хорошего домашнего хлеба и половину, если не больше, жареного ягненка, и большой бумажный куль оливок. Он настоял, чтобы этого ягненка раздали по кругу, выразительно размахивая ножом и вилкой, указывая на каждого гостя, чтобы каждый взял по куску. И вот, один за другим мы стали накладывать себе на тарелки необычайно свежую холодную ягнятину и оливки. Тогда кондуктор автобуса тоже принялся за еду. Там для него оставалась еще целая гора мяса.
Удивительно, сколь щедры и внутренне хорошо воспитаны эти мужчины. И, разумеется, кондуктор второго автобуса размахивал ножом и вилкой и строил горькие гримасы, если кто-то из нас брал маленький кусочек ягнятины. Он хотел, чтобы мы взяли больше. Но основы вежливости во всех нас были безупречны и просты, как у настоящих мужчин и должно быть. Так же и у п-м. Они обращались с ней с чисто мужской простотой, за которую и поблагодарить нельзя. И не оказывали ей одиозных любезностей, столь гнусных в благовоспитанных людях. Не пытались завязать дружбу и не проявляли постылого почтения самцов-подхалимов. Они были спокойны и добры, деликатны к естественному потоку жизни и совершенно не рисовались. Они мне ужасно нравились. Мужчины, которые могут быть добрыми, не выпячивая себя, и просты с женщиной, не желая показаться или произвести впечатление, и все же они - мужчины. Они не были ни робкими, ни высокомерными. Они не красовались. И, о Боже, какое облегчение быть с людьми, которые не утруждают себя позерством. Мы сидели за столом тихо и естественно, как будто были сами по себе, и разговаривали или слушали их разговоры - как получалось. Когда нам не хотелось говорить, они не обращали на нас внимания. И именно это я называю хорошими манерами. Выпячивающий себя средний класс нашел бы их неотесанными. А для меня они - почти единственные по-настоящему воспитанные люди, которых я встретил на своем пути. Они не ломались ни в каком смысле, даже не щеголяли своей простотой. Они знали: в начале и в конце человек остается один, его душа одна в самой себе, и вся атрибутика - ничто, и это удивительное конечное знание хранило их в простоте.
Потом мы выпили кофе и начали выходить. Я нашел нашего кондуктора на маленьком стульчике у огня. Он выглядел каким-то жалким. У меня хватило ума предложить ему кофе, и он немного повеселел. Но только потом я понял, когда все сопоставил, как он хотел сидеть и пить кофе с нами за столом, но, вероятно, его кондукторское жалованье не позволяло ему тратить деньги. Мой счет за ужин составил не более пятнадцати франков - за двоих.
* * * * *
Вновь в автобусе, на сей раз довольно-таки забитом. Напротив меня села крестьянская девушка в нуорском костюме, а мужчина средних лет с темной бородой в коричневом вельветовом костюме - рядом со мной и сердито уставился на нее. Очевидно было, что он - ее муж. Мне он не понравился: злой и язвительный ревнивец. Она была по-своему мила, но, по всей вероятности, тоже с дьяволинкой. И еще две симпатичные деревенские женщины в нарядных городских платьях и черных шелковых палантинах на головах и много о себе понимающие. Вдруг - бурная потасовка: в вагон втолкнули трех прыгающих, гогочущих и дико возбужденных парней. Неистовые прощания и напутствия и автобус выкатился из Гавои между утесами и пустынными горными полями, плоскими, как стол. Мы проехали с милю или около того, остановились и возбужденными парни вышли. Думаю, им просто разрешили покататься, - такой воскресный подарок. И они были очень довольны. Вместе с другими пассажирами, женщинами в национальных костюмах и с непокрытой головой, они пустились по облезлой тропе между плоскими утесами с обнаженными породами и замерзшими полями.
* * * * *
Девушка напротив меня - картинка. Ей - не более двадцати лет, как я думаю. Или больше? Что означают мелкие тонкие запутанные линии вокруг ее глаз? То, что ей - тридцать пять? Но, как бы то ни было, она - жена человека в вельветовых брюках. Он - плотного телосложения, с проседью в жесткой черной бороде, маленькие раздражительные карие глазки под раздраженными бровями. И все время смотрит на нее. Может, все же она молодая, новая девушка-жена? Она сидит с пустым взглядом человека, которого рассматривают, и он знает об этом. Сидит спиной к паровозу.
Ее черная головная накидка начиналась от бровей, волосы были плотно стянуты от тяжелого, довольно широкого рельефного лба. Темные брови над большими, темно-серыми
прозрачными глазами четко вычерчены и с особым упрямым раздраженным подъемом. Нос - прямой и маленький, рот - плотно сжат. И в больших, вполне враждебных глазах - нечто скрытое, замолченное, своевольное. И все же, будучи новобрачной и недавно пробужденной, она порой запальчиво поглядывала на меня, любопытствуя, какой же я муж, как бы бросая мне вызов, довольно дерзко
требуя внимания к своим секретам, строптиво противопоставляя себя мужскому влиянию и все же заинтригованная самим фактом мужчины. Вельветовый муж, чьи брюки тоже стали мягкими и выцветшими, к тому же он в них выглядел уродливо и вульгарно, смотрел на нее раздраженными желто-коричневыми глазами и, казалось, кипел от злости в жесткую бороду.
На ней был костюм: блузка в сборку застегивалась у горла на два шара с золотой филигранью, маленькое, украшенное тесьмой, плотное болеро скреплялось только на талии, оставляя таким образом открытым симпатичный рисунок на белой груди блузки, и темно-бардовая юбка. Автобус понесся и она немного побледнела, сохраняя то неуступчивое зажатое выражение лица женщины - в несогласии с мужем. Наконец она метнула в него несколько слов, я не разобрал, что именно она сказала, и ее лоб делался еще более суровым, когда время от времени она прикрывала ресницами свои широкие настороженные, своевольные и скорее всего вероломные глаза. C такой упрямицей, должно быть, нелегко справиться. Она сидела, касаясь коленями мои колени и ударяясь в них, когда автобус качало.
* * * * *
Мы подъехали к деревушке на дороге; ландшафт раскинулся шире и стал более открытым. Автобус остановился у двери таверны и вельветовый муж с женой вышли. Было холодно, но через минуту я тоже вышел. Кондуктор автобуса подошел ко мне и спросил с тревогой, не тошнит ли п-м. П-м ответила нет, а что такое? Потому что одну сеньору так укачало. Это была та самая девушка.
В таверне стояла толпа и сильно галдела. В углу второй темной комнаты, пустой и совершенно без мебели, сидел человек и играл на аккордеоне. Мужчины в облегающих бриджах танцевали вместе. Затем они принялись страстно бороться, с криками и воплями рухали на пол посреди стоящих. В черно-белых костюмах, однако неряшливых, в широких белых панталонах, висящих над черными гетрами, вздымающихся здесь и там. Все разбушевались от выпивки. Еще одна убогая таверна, но грохочущая неистовой грубой мужской жизнью.
Житель Нуоро сказал, что здесь - очень хорошее вино и мы должны попробовать. Я не хотел, но он настоял. И вот, мы потягиваем из маленьких стаканчиков исключительно посредственное красное вино. Небо заволокло серыми облаками, похожими на свернувшееся молоко. И сделалось очень холодно и сыро. В такой атмосфере вино не радует, холодное, мертвое вино.
Житель Нуоро настоял на том, что он заплатит. И сказал, что разрешит мне заплатить за него, когда он приедет в Англию. Знаменитое гостеприимство Сардинии все еще живо в таких, как он и наш водитель.
* * * * *
Когда автобус выехал, п-м попросила крестьянку (та сохраняла ущемленное выражение лица) поменяться со мной местами и сесть лицом к паровозу. Что молодая женщина и сделала с довольно твердой самоуверенностью, свойственной этим женщинам. Однако на следующей остановке она вышла, заставила кондуктора пройти с нами в купе, а сама села впереди между водителем и жителем Нуоро. Оказывается, этого она и хотела всю дорогу. Теперь ей хорошо. Она сидела спиной к вельветовому мужу и совсем близко к двум незнакомым молодым людям, которые ей сочувствовали. А вельветовый рассматривал ее спину и его маленькие глаза еще больше сузились, взгляд стал острым, засекающим цель, а нос, казалось, завернулся вниз от раздражения.
* * * * *
Костюмы опять изменились. Снова появился алый цвет, а зеленый уступил место сиреневому и розовому. В этом холодном, каменном, довольно униженном и разоренном месте оказались самые яркие женщины. В светло-оранжевых юбках, а безрукавные болеро скроены так, что курьезно отворачивались наружу от талии, отороченные широкими светло-розовыми сборками с прожилками красно-фиолетового и бледно-лилового. Удивительно, как эти женщины, проходя между темными неприятными домами под пустым, холодным небом, казалось, сливались в почти немыслимый ослепительно-яркий цвет. Какой рискованный переход одного оттенка в другой! И как роскошно это смотрелось - опасная упорная самоуверенность женщин, когда они шествовали и так слепили глаза. Я бы не осмелилился потягаться с одной из них.
* * * * *
Ландшафт расширяется и становится холоднее. Въехав на вершину холма в конце деревни, мы увидели длинную цепочку телег; каждая была запряжена парой волов и загружена большими мешками, загибающимися вверх в холодном бесцветном воскресном полдне. Увидев нас, процессия остановилась на изгибе дороги и блеклые волы, блеклые низкие телеги, блеклые полные мешки в бледном свете, каждая пара ведомая высоким мужчиной в рубашке и без пиджака, который тащил эту статичную процессию, все это показалось видением: как рисунок Доре. Автобус проскользнул мимо мужика, держащего жердь, и волов, некоторые из которых стояли, как скалы, другие покачивали рогами. П-м спросила вельветового, что они везут. Долгое время он игнорировал вопрос. Потом ответил резким тоном, что это гос. зерно, которое распределяют по коммунам для хлеба. В том числе, и в воскресные дни.
О, это гос. зерно! Какую проблему олицетворяют эти мешки!