ЭЛЕГИЯ ТРЕТЬЯ


Одно дело -
  петь о любимых,
   но сокрытый виновный речной Бог Крови -
      это иное.

И что ее юный любовник,
    она его сразу узнает - на расстоянии,
      что он понимает
        в Боге Желания,
          который
             часто
                из одинокого юноши
                  (прежде, чем девушка та облегчила его
                      и часто,
                         как будто вообще ее нет)
                           поднимал свою богоголовку,
                              пульсируя, 
                                капая
                                 неузнаваемой сутью
                                  и возбуждая всю ночь
                                   открытым смятением чувств.  


О, кровавый Нептун,
  его дикий трезубец!
    О, темнейший поток,
     выносящийся вон из груди
       и, как ветер, гудящий
         в винтозакрученных свойствах
           спиралевой раковины!

Слушайте ночь!
   Она вычерпнет,
        выдолбит...


Вы, звезды!
  О, наслаждение любовника
     ликом любимой!
       Разве оно не от вас?



И разве его потайное прозрение
   в лицо ее чистого взгляда
     пришло не от чистых созвездий?


Это не ты была...
   О, даже не мать,
      что брови его подняла
             ожидания аркой.
   
И не от губ твоих, девочка,
  осознающих его,
    не от слияния - нет,
     губы его
      изогнулися столь плодотворно...

Уж не подумала ль ты,
    что своим мягким подходом
       смогла его так потрясти?
         Ты, что гуляешь, как ветер,
            на раннем рассвете.

Да, ты сердце его всколыхнула,
   но более древние страхи 
     разбилися в нем
         от  шока касания тебя.
           

            О, позови его...
               Тебе его не свободить
                   до конца
                       от темных его компаньонов.

Конечно, он хочет сбежать
  и сбегает,
   и, освобожденный,
    он привыкает
     к уединению
       твоего
        вновь замкнутого сердца,
         и берет себя в руки,
           становится снова собой.


Но был ли когда-нибудь он
  в самом деле собой?


Мама, 
   ты создала его маленьким,
      ты начала его - 
        новым,
          ты выгнула аркой
            приветливый мир
             над его вновь увидевшим взглядом...



Где, где те годы,
  когда твоя хрупкая форма
    закрывала
     все волны прилива
      грядущего хаоса?

Так
  закрывала ты многое,
   делая комнату, жуткую
    в сердце ночном,
     благоприятной.

         И из святилища полного сердца
             ты отдавала свою человечность
               в это ночное пространство,
                 поставив ночник
                    не в темноте -
                     рядом с собой
                      и в присутствии себя,
                       и разгорался он
                        из дружелюбия.


Не было скрипа, который
   ты не смогла б объяснить
     с улыбкой,
      будто давно уже знала
         и точно, когда же причудится полу
             вдруг заявить о себе.

И он слушал, 
   он утешался.


 Вставая,
   вот, что ты делала нежно:
      его высоченная,
        словно монах в капюшоне,
            судьба
                отступала за шкаф,
                    и его бурная будущность
                       (что так легко всколыхнуть)
                             пряталась в складках портьер.


И пока он лежал,
   оживленный
     образом милым твоим
      и растворялся 
        сладко
          под дремой сомкнувшихся век,
           утопая во сне,

           ты защищала его,
             но внутри
               кто отвратит
                  иль удержит
                    потоки его естества,
                      начало источника?


Предосторожностей не было в спящем,
   но тая во сне,
     в лихорадке,
       в жару,
         он
           высвобождался
  - и как! -
              побегами 
                вширь разраставшихся
                  внутренних битв,
                    что извиваются,
                      как примитивные духи,
                        в душащих зарослях,
                         в формах животных-убийц.

                                Как подчинялся он им!
                                   И предавался любви.     
 
 
                          О, он любил свою сущность,
                             природную дикость,
                               тот девственный лес,
                                  где его сердце -
                                    зеленый побег
                                      средь завалов стволов.

                           Он предавался любви!
                              Плыл по течению,
                               вниз - по своим же корням
                                 и - на поверхность,
                                  к чудовищно-диким истокам,
                                     где он родился,
                                       как зернышко,
                                         крошка...
                

                            О, это было давно!

                                   Любя это все,
                                    шел он и вброд,
                                     вниз по течению,
                                      в более древнюю кровь,
                                          в каньоны,
                                            где Ужас
                                  в своем первозданном обличии,
                                     узнав его,
                                        вдруг подмигнул ему,
                                           как соучастнику.


                            Да, Жестокость ему улыбнулась...
                             Редко
                               ты улыбалась так нежно, мама.

                       
                                И почему бы ему
                                   не полюбить ее -
                                     она же ему улыбнулась...

                                Он полюбил ее прежде,
                                       чем полюбил он тебя,
                                      потому что,
                                   когда ты носила его,
                                 жестокость уже растворилась
                                   в водах,
                                    там, где плывет эмбрион.

Видишь,
  не любим мы
     некий отдельный сезон,
       как цветы.
         Мы любим 
           живительный сок
              жизни,
    
                 (что и на Время глядит свысока,
                      ибо старше него),
                           когда он струится по нашим рукам.

                                  Моя дорогая,
                                       вот оно:
                                     любим мы то, что внутри
                                             нас,
                                         не одного человека,
                                    не существо, что грядет,

но бурлящую ртуть
 и не конкретно - дитя,
   но отцов,
     что латентно лежат
       в наших глубинах,
         словно развалы разрушенных гор,
           русла
             высохших рек
              более древних 
                праматерей

    и весь беззвучный ландшафт
      под облачным 
         или под ясным
           небом судьбы...


                   Это, моя  дорогая,
                        пришло до тебя.

Ну, а сама,
  Что ты знаешь?
    В юном любовнике
     ты возбудила историю -
        нет, предысторию.

           Какие же страсти
             хлынули вдруг
               из этих древних существ!
                 Каких ненавидящих женщин,
                   мужчин,
                     заплутавших во тьме,
                       ты разбудила
                         в его юных венах!

      Мертвых детей,
        что тянулись -
           коснуться тебя...

              О, нежно, 
                 нежно исполни работу любви,
                    ради него
                        отведи его в сад,
                           где получит он
                             больше, чем можно -
                                от ночи...

                         И удержи его...