I was given this book (W. Cather, Collected Stories) in the 2000s by the US General Council Tomas R. Hutson in response to my story "Timeless Memories of Youth and Simple Love" published by the Moscow Times. Since then I've picked it up several times, but found it a bit boring... Recently I tried to read the book again starting with "Coming, Aphrodite" and was so carried away that decided to translate it. I haven't translated a lot in the past few years for I didn't come across anything that would be both thrilling and a challenge for the translator. This story, "Coming, Aphrodite", is easy to translate, it actually translates itself, but is nevertheless thrilling... And since I have to travel by trains a lot these days this is a good occupation for this kind of a neccessity. No matter how powerful and exciting the texture of the story is, the end is a bit disappointing as are the ends of Miss Catha's many a story, but you'll see for yourself...
With this I'm beginning to tell you this story by Willa Cather
and remain
truly yours,
Olga Slobodkina-von Bromssen
Уилла Кэcер
"Иду, Афродита!"
I
Дон Хеджер прожил четыре года на верхнем этаже старого дома по южной стороне Вашингтон-сквер, и никто никогда его не беспокоил. Он занимал большую комнату, торцом на север, куда вмонтировал окно, и теперь ему открывался вид во двор и на крыши и стены соседних домов. Такое жилье смотрелось довольно безрадостно - в него никогда не попадал прямой солнечный свет, и южные углы всегда оказывались затененными. В одном из них располагался платяной шкаф, пристроенный к перегородке (она отделяла его комнату от соседней), в другом - широкий диван, где можно посидеть днем и поспать ночью, а в самом дальнем от окна углу - раковина и стол с двумя газовыми конфорками: Дон иногда готовил на них еду. Там же, в этом вечном сумраке, лежала и подстилка для пса и частенько - одна-две косточки, чтобы друг не скучал.
Пес Хеджера, бостонский бультерьер, имел угрюмый нрав, но Хеджер объяснял это тем, что порода выводилась до тех пор, пока не стала сказываться на нервах собаки. Пса звали Цезарь III, и он брал призы на самых престижных выставках. Когда он с хозяином выходил размять ноги на Юнивёрсити-плейс или прогуляться по Вэст-стрит, Цезарь неизменно выглядел свежим и сияющим. Спутанная шерсть блестела так, будто ее натерли оливковым маслом, и сквозь нее проглядывала розовая кожа. На нем красовался строгий ошейник, купленный у лучшего шорника. А Хеджер почти всегда горбился под старым в полоску пледом-пальто; на кустистые волосы он натягивал бесформенную фетровую шляпу, на ноги - черные ботинки (они уже успели стать серыми) или коричневые ботинки - эти превратились в черные; перчатки он надевал только в трескучий мороз.
В начале мая Хеджер узнал: смежную квартиру с двумя комнатами - большой и маленькой, с видом на запад, - кто-то снял. Хотя от большой комнаты его отделяли довольно плотные двойные двери на болтах, слышимость была такая, что по большей части оставляла его на милость соседа. Эти две комнаты уже арендовала задолго до его появления профессиональная мед. сестра. Она одновременно мнила себя экспертом по антикварной мебели, посещала аукционные распродажи и покупала красное дерево и бронзу, и все это складывала здесь, где собиралась жить, выйдя на пенсию. А тем временем пересдавала эти комнаты вместе с ценной мебелью молодым людям, которые приехали в Нью-Йорк, "заниматься сочинительством и живописью", намереваясь жить скорее п`отом ума, нежели рук, и жаждали художественной среды. Когда Хеджер въехал, эти комнаты занимал молодой человек; он пробовал писать пьесы, причем, буквально до последней недели, пока мед. сестра не выставила его за неуплату.
Через несколько дней после того, как драматург съехал, Хеджер услышал из-за двойных дверей приглушенные голоса, что не предвещало ничего хорошего: голос медсестры - она пыталась изобразить светскую леди, явно демонстрируя свои сокровища, и другой голос, тоже женский, но совершенной иной - молодой, свежий, беспечный, уверенный в себе. Однако в любом случае женщина была бы здесь некстати. Единственная ванна на этаже находилась в самом конце коридора, и он всегда сталкивался бы с новой жилицей по пути туда и обратно. Кроме того, ему пришлось бы следить за Цезарем, чтобы он не разбрасывал по коридору кости, и она могла возражать против жарки стека с луком на газовой конфорке.
Как только голоса стихли и женщины ушли, он о них забыл. Его поглотил этюд с губанчиком в аквариуме - рыбка, не моргая, смотрела на людей сквозь стекло и зеленую воду резервуара. Идея весьма благодарная - невозможность общения одной формы жизни с другой, хотя Хеджер делал вид, что всего лишь экспериментирует с необычным светом. Вдруг он услышал стук дорожных сундуков о стены узкого коридора, и понял, что она уже въезжает. К полудню стоны, глубокие вздохи и скрип веревок дали знать о прибытии пианино. Когда топот грузчиков начал отдаляться и затихать - вниз по лестнице, кто-то тронул клавиши инструмента, пробежал несколько гамм и аккордов, и снова воцарилась тишина. Вскоре он услышал, как она заперла дверь и пошла по коридору, мурлыча себе под нос; наверное, решила пообедать. Он поставил кисти в банку из-под скипидара и надел шляпу, даже не вымыв рук. Цезарь принюхивался к щели под дверями на болтах; его костлявый хвост поднялся и сделался крепким, как ивовый прут, а шерсть вокруг элегантного ошейника затопорщилась дыбом .
- Не грусти, Цезарь. Скоро ты привыкнешь к новому запаху, - подбодрил его Хеджер.
В коридоре, за приставной лестницей, что вела на крышу, как раз напротив двери Хеджера, стоял огромный дорожный сундук. Пес подлетел к нему, рыча от обиды и изумления. Три марша вниз, и они вышли навстречу сверканию майского полдня.
За Площадью спустились в подвал Устричного ресторана, где в пол, покрытый опилками, упирались ножки столов без скатертей, а на голых столах восседали кофейные чашки с отбитыми ручками. Там всегда радовались Цезарю, хотя он и не нуждался в таком предусмотрительном напольном покрытии. Он не повредил бы и всем коврам Персии. Хеджер рассеянно заказал стек с луком, не понимая, откуда у него дурное предчувствие, что это блюдо не будет в дальнейшем столь доступно. Пока он ел, Цезарь сидел возле его стула, мрачно взбивая хвостом опилки.
После обеда Хеджер прошелся по Площади - выгулять собаку - и смотрел, как выезжают дилижансы; это было последнее лето, когда по Пятой авеню еще ездили старые добрые дилижансы с лошадьми. Фонтан недавно включили на летний период, и он подбрасывал радужную водяную дымку; ветер то и дело относил ее к югу, обрызгивая кучку итальянских малышей у кромки фонтана; их поддерживали братья и сестры, чуть постарше. По земле прыгали пухленькие малиновки; свежеподстриженная зеленая трава блестела и ослепляла. Сквозь Арку виднелись молодые тополя - вдоль Авеню - с яркими клейкими листочками, Бревурт - в сверкании нового, весеннего, слоя краски и дилижансы с лоснящимися лошадьми. Время от времени появлялся автомобиль, уродливый и сердитый, как безобразная угроза, в потоке вещей - сияющих, красивых и живых.
Пока Цезарь с хозяином стояли у фонтана, к ним через всю площадь подошла девушка. Хеджер ее сразу заметил - она была в бледно-лиловом шелковом костюме и с большим букетом свежей сирени в руках. Он увидел, как она молода и хороша собой, даже, можно сказать, красива, с великолепной фигурой и изящными движениями. Она тоже остановилась у фонтана и оглянулась - посмотреть сквозь арку на Авеню. Она снисходительно улыбалась и в то же время выглядела довольной. Ее слегка изогнутая верхняя губа и полуприкрытые глаза, казалось, говорили: "Здесь весело, захватывающе, то, что надо. Но все равно не дотягивает до меня"!
Когда она замешкалась, Цезарь улучил мгновение, незаметно подкрался к ней и понюхал край бледно-лиловой юбки, потом, когда она стрелой понеслась на юг, подбежал к хозяину и поднял на него морду, полную эмоций и тревоги; его нижняя губа дергалась под острыми белыми зубами, а каштановые глаза говорили о вполне определенном открытии. Так он и стоял, пока Хеджер смотрел, как бледно-лиловая девушка поднимается по ступенькам и входит в дверь дома, где он жил.
-Ты прав, мой мальчик, это она! Она могла и не быть такой красавицей, сам понимаешь.
Когда они вернулись домой, дверь новой жилицы в конце коридора оказалась приоткрытой, и на Хеджера хлынул теплый запах сирени, которую только что внесли в дом с солнца. Вообще-то он привык к затхлому запаху старого ковра. (Съемщица-медсестра однажды постучалась к нему - пожаловаться на Цезаря, мол, он в некотором роде виноват в специфическом запахе ковра; с тех пор Хеджер с ней не разговаривал). Да, он привык к затхлому запаху и предпочитал его запаху сирени, равно, как его компаньон, чей нюх различал гораздо больше оттенков. Хеджер яростно захлопнул дверь и углубился в работу.
Большинство молодых людей, что живут в мрачных студиях Нью-Йорка, имеют какое-то начало, откуда-то происходят, где-то у них - родной город, отцовская крыша над головой. У Дона Хеджера такие биографические данные отсутствовали. Он был найденыш и вырос в социальной школе для бездомных мальчиков, где книжные знания составляли ничтожную часть программы. Когда ему исполнилось шестнадцать, один католический священник отвез его в Гринсбург, Пенсильванию, и взял на содержание. Он кое-как заполнил немалые пробелы в образовании Хеджера - научил его любить "Дон-Кихота" и "Золотую легенду" и вдохновил возиться с красками и пастелью в комнатенке под скошенной крышей мансарды, где он и обитал. Когда Дону захотелось поехать в Нью-Йорк поучиться в Лиге Искусств, священник нашел ему там работу упаковщика в одном из больших универмагов. С тех пор Хеджер зажил самостоятельной жизнью, и это составляло его единственную обязанность. Он был абсолютно ничем не обременен - не имел ни семейных обязательств, ни социальных связей и ни единого долга ни перед кем, кроме своего квартирного хозяина. Он путешествовал налегке, отправлялся и в дальние края и изъездил изрядную часть земли, хотя никогда в жизни не имел при себе больше 300 долларов. К тому же он успел пережить в своем искусстве ряд убеждений и откровений.
Ему исполнилось всего 26 лет, однако он уже дважды мог стать востребованным на арт рынке; сначала - благодаря этюдам нью-йоркских улиц, заказанным для одного журнала, и в другой раз - через коллекцию пастелей, привезенных из Нью-Мексико. Эти пастели увидел Ремингтон - он находился в ту пору на пике популярности - и великодушно попытался продвинуть. Но в обоих случаях Хеджер решил не продолжать в таком духе - перепевания старого и никуда не ведущего; так он отнесся к своим экспериментам в "последней манере", за что дилеры, едва успев заинтересоваться его работами, и выбросили его из бизнеса. Когда кончались деньги, он всегда мог взять любой объем коммерческих заказов - он профессионально чертил, причем работал, как молния. Все остальное время пытался нащупать в живописи свое, переходя от одного открытия к другому, путешествовал без багажа, как бродяга, и только и знал, что избавляться от идей, которые некогда считал превосходными.
После его переезда на Вашингтон Сквер обстоятельства сделались для него благоприятными, как никогда. Теперь он мог платить за квартиру вперед и запирать студию на ключ, уезжая на долгие месяцы. Ему и в голову не приходило желать жить богаче. Он легко обходился без многих вещей, которые другие считают необходимыми, и не чувствовал нехватки, так как никогда их не имел. Он не состоял ни в одном клубе, не ходил в гости, не дружил с собратьями по цеху и ужинал один в каком-нибудь маленьком приличном ресторанчике - даже под Рождество и Новый Год. Он по целым дням не общался ни с кем, кроме своего пса, уборщицы и хромого торговца устрицами.
Когда Хеджер закрыл дверь и занялся губанчиком в тот первый вторник мая, он совершенно забыл о новой соседке. Вскоре свет начал тускнеть, и он вывел Цезаря на прогулку. По дороге домой купил продукты на Вест Хьюстон Стрит у одноглазой итальянки, которая всегда его обсчитывала. Приготовив бобы и скаллопини и выпив бутылку кьянти, он поставил грязную посуду в раковину и поднялся на крышу покурить. Хеджер был единственным человеком в доме, который забирался на крышу, - у него с уборщицей сложилось на этот счет тайное понимание. Ему разрешили пользоваться "привилегией крыши", как она выражалась, при условии, что он будет открывать тяжелую крышку люка в солнечные дни - проветривать верхний коридор - и не забывать его закрывать, когда собирается дождь. Миссис Фоли, толстая и грязная, не любила карабкаться по лестницам - к тому же на крышу вела вертикальная железная лестница, явно не предназначенная для такой грузной женщины, и тяжелый железный люк могли поднять только сильные руки Хеджера. Хеджер имел средний рост, но он тренировался с гирями и гантелями, и в плечах был силен, как горилла.
Итак, Хеджер мог распоряжаться крышей по своему усмотрению. Он и его Цезарь частенько спали там жаркими ночами, завернувшись в одеяла, привезенные из Оризоны. Он поднимался, держа Цезаря подмышкой. Пес так и не научился взбираться по вертикальной лестнице и никогда так не ценил величие своего хозяина и зависимость от него, как в тот момент, когда вползал к нему подмышку для этого опасного восхождения. Там, наверху, насыпали даже гравий, а его можно поскрести; Цезарю дозволялось делать, что угодно, лишь бы он не лаял. Это пространство казалось ему сродни Небу, недосягаемому ни для кого, кроме его сильного, великого, пахнущего красками хозяина.
В ту ясную майскую ночь, играя на востоке со стайкой серебряных звезд, взошел изящный, как юноша, тонкий месяц. Время от времени одна из звездочек отрывалась от остальных и бросалась в синюю дымку, оставляя позади себя небольшой мягкий, словно смех, след. Эта сверкающая игра изумила и захватила Хеджера и его пса, но неожиданный звук вернул их к реальности; он исходил не от звезд, хотя это и была музыка: но не пролог к "Паяцам"*, что жаркими вечерами то и дело поднимался из итальянского квартала на Томпсон Стрит вместе с дыханием тучного баритона, и не шарманщик, который нередко играл на углу в аромате сумерек. Нет, то был женский голос, он исполнял бурные, идущие внахлест фразы сеньора Пуччини, относительно нового в те времена, однако уже достаточно известного, так что даже Хеджер узнал его ни на что не похожие порывы дыхания. Он поглядел на пространство над крышами - оно было синим и неподвижным, добротные печные трубы (их уже не использовали) стояли темные и скорбные. Он медленно двинулся к желтому четырехугольнику приподнятого люка, сквозь него из коридора пробивался светильный газ. О, да! Звук шел через щель, как сильный сквозняк, - большой, красивый голос, и его звучание свидетельствовало о том, что пел профессионал. Да, ведь утром привезли пианино, вспомнил Хеджер. Это может стать большим неудобством. Такой голос приятно послушать, если его включать и выключать по желанию, но это был не тот случай. На ошейнике Цезаря заиграл отблеск от газовой горелки. Жарко дыша, пес поднял свою страшную чувствительную морду на хозяина в ожидании мнения. Хеджер опустил ему на голову ладонь и сказал успокаивающе:
- Не знаю. Пока непонятно. Может, оно не так уж и плохо.
Он просидел на крыше, пока внизу все не затихло, и наконец спустился с совершенно новым чувством по отношению к новой соседке. Ее голос, так же как фигура, внушал уважение, если уж избегать слова "восхищение". Дверь была закрыта, фрамуга темна; ничего не напоминало о ней, кроме поставленного на попа дорожного сундука - он выпирал, занимая место в узком коридоре.
II
Два дня Хеджер ее не видел. Он тогда писал по восемь часов и выходил только поесть. Он заметил: утром она поет гаммы и упражнения в течение часа, затем запирает дверь, идет по коридору, мурлыча себе под нос, и оставляет его в покое. Он слышал, как она готовит кофе примерно в то же время, что и он, а до того минует его комнату по пути в ванную. Вечером она иногда пела, но в целом не беспокоила. Когда работа шла хорошо, он мало на что обращал внимание. Утренняя газета лежала у него перед дверью, пока он не протягивал руку, чтобы взять бутылку молока. Потом поддавал газету ногой - в комнату, там она и лежала до вечера. Иногда он читал ее, иногда нет. Он забыл о том, что в мире происходит нечто важное за дверьми его студии на третьем этаже. Никто никогда не учил его, что нужно интересоваться другими людьми, забастовкой на металлургическом заводе в Питтсбурге, Фондом свежего воздуха, скандалом в детской больнице. И Дон Хеджер интересовался всем этим не больше, чем серый волк из Вайомингского каньона.
Однажды утром он вышел из ванной, только что вымыв Цезаря и растерев его до блеска тяжелым полотенцем. У двери, как в засаде, перед ним стояла высокая фигура, на ней развевался шелковый халат, спадая с ее мраморных рук. Она держала различные банные принадлежности.
- Напрасно Вы моете своего пса в ванной, - отчетливо произнесла она, преградив ему дорогу. - Это неслыханно! Там же остается его шерсть, и пахнет собакой. И вот, я Вас поймала с поличным. Это безобразие!
Хеджер испугался не на шутку. Она была такая высокая, решительная и бесподобно сверкала красотой и гневом. Он стоял, моргая, держась за губку и собачье мыло и чувствуя, что должен ей низко поклониться. Но в итоге только промямлил:
- Раньше никто не возражал. Я всегда мою ванну. И вообще... он чище многих людей.
- Чище меня?
Ее брови взлетели вверх, и белые руки, шея и вся ее восхитительная личность, казалось, пронзительно завопили на него, как стая разгневанных нимф. У него пронеслось в голове что-то о человеке, которого превратили в собаку или на него спустили собак за то, что он нечаянно вторгся в ванну красавицы.
- Нет, я не то хотел сказать, - пробормотал он, став пунцовым под синеватой щетиной своих мускулистых челюстей. - Но я знаю - он чище меня.
- В этом нет сомнений!
Ее голос звучал, как нежный звон хрусталя, и с улыбкой сожаления она подобрала полы своего широкого синего халата и дала несчастному парню пройти. Даже Цезарь струхнул - помчался стрелой по коридору, влетел в дверь и скорей - на свою подстилку в уголке, рядом с косточками.
Хеджер неподвижно стоял в дверях и слушал негодующие фырканья, покашливания и сильный плеск воды о ванну. Он вымыл ванну, но губкой Цезаря, и несколько шерстинок могли остаться - пес линял. Драматург никогда не возражал, равно как веселый иллюстратор, что занимал квартиру у входной двери, но он, по его же признанию, бывал "обычно под мухой, когда не в Буффало". Он иногда уезжал домой в Буффало - успокоить нервы.
Хеджеру даже в голову не приходило, что кто-то может брезговать пользоваться ванной после Цезаря, но ведь он никогда раньше не видел красивой девушки в банном одеянии. Как только он узрел ее, стоящей там, он понял всю неуместность ситуации. Тогда она вообще не должна ступать в лохань, где мылся простой смертный; иллюстратор был неряшлив и оставлял на краях ванны окурки.
Все утро, пока Дон работал, его точило злое желание отыграться. Так он был уничижен ее презрением. Услышав, как она запирает дверь, собираясь пойти пообедать, он быстро вышел в коридор в своем грязном рабочем халате и обратился к ней:
- Это, конечно, не столь безотлагательно, мисс, - у него имелись в запасе парламентские выражения, которые он употреблял по случаю, - но если это - Ваш сундук, то он здесь очень мешает.
- О, хорошо, - беззаботно воскликнула она, бросая в сумочку ключи. - Я его уберу, как только найду носильщика.
И пошла по коридору своим свободным подвижным широким шагом.
Ее звали, как Хеджер обнаружил по письмам, доставленным ей почтальоном в нижнюю прихожую, Иден Бауэр.
III
В шкафу, пристроенном к перегородке, которая отделяла его комнату от квартиры мисс Бауэр, Хеджер держал все свои вещи. Одежда висела на крючках, на вешалках и лежала на полу. Когда он открывал дверь шкафа, оттуда на пушистых крыльях вылетали маленькие покрытые пылью насекомые, и он подозревал, что в его зимнем пальто насиживала яйца моль. Миссис Молли, уборщица, велела ему отнести всю тяжелую одежду вниз, чтобы она ее выбила и развесила во дворе. Шкаф пребывал в таком беспорядке, что Хеджер избегал с ним контактов, но однажды жарким полднем задался целью. Для начала выбросил кучу забытого грязного белья, перевязав его простыней. Связал углы, и узел дошел ему до пупка. Затем собрал вместе ботинки и галоши. Когда достал пальто, висевшее у перегородки, темное пространство разрезал длинный луч желтого света - наверное, из высокой деревянной панели смежной комнаты выпал сучок и образовалось отверстие. Раньше он его не замечал. Машинально, не отдавая себе отчета в своих действиях, он прищурился и заглянул в дыру.
Там, в пятне солнечного света, стояла его новая соседка, полностью раздетая, и делала упражнения перед длинным великолепным зеркалом. Хеджер не успел подумать, насколько беспардонно с его стороны вот так наблюдать за ней. Для того, кто так много пишет с натуры, нагота не считается чем-то непристойным, и он продолжал смотреть просто потому, что никогда не видел такого красивого женского тела, абсолютно восхитительного в движении. Когда она делала махи руками и поворачивала корпус в ту или иную сторону, мышечная энергия, казалось, перетекала по ней от пальцев на ногах до кончиков пальцев на руках.
Мягкий поток упражнений и золото полуденного солнца вместе играли на ее плоти, покрывали ее светящейся дымкой и, когда она поворачивалась, крутилась, в чистом свете растворялась то рука, то плечо, то бедро и тут же вновь обретало свой абрис со следующим движением. Хеджер сжал пальцы, как если бы держал в руке мелок; в уме он уже нарисовал всю фигуру - одной бегущей линией и, казалось, уголь взрывался у него в ладони, когда энергия каждого жеста выбрасывалась в кружащийся диск света, от стопы или плеча, от вскинутого подбородка или приподнятых грудей.
Он затруднился бы сказать, как долго он смотрел, - шесть минут или шестнадцать. Когда гимнастика закончилась, она остановилась, чтобы поймать локон волос, слетевший вниз, и начала озабоченно разглядывать маленькую красноватую родинку под левой мышкой. Затем, держа руку на бедре, беззаботно прошла через всю комнату и исчезла в дверях спальни.
Исчезла... Дон Хеджер, стоя на коленях, уставился в золотой поток, струящийся из окон, и на золотое озеро, что спало на выцветшем турецком ковре. Это пятно завораживало - видение из Александрии, из далекого языческого прошлого купалось там в золотисто-оранжевом огне.
Он выполз из шкафа и встал, моргая, у серого тюка с бельем, не понимая, что с ним приключилось. От созерцания этого тюка его начало подташнивать. Все здесь было другим, по эту сторону; он возненавидел свой беспорядок, серый тюремный свет, свои старые башмаки, себя самого и свою неряшливость. Черные ситцевые занавески на проволоке на большом окне стали белыми от пыли. В раковине лежали три грязные сковородки, и сама раковина... Им овладело отчаяние. Он не мог вынести всего этого еще одну минуту. Схватив в охапку свою зимнюю одежду, сбежал вниз четыре пролета - в подвал.
- Миссис Фоли, - начал он. - Мне нужна уборка комнаты, сегодня днем, генеральная уборка. Вы можете вызвать женщину прямо сейчас?
- Вы ждете гостей? - спросила толстая грязная уборщица.
Миссис Фоли, вдова члена Независимой организации Демократической парии в Нью-Йорке, владела также недвижимостью во Флэтбуше и была огромная и мягкая, как пуховая кровать. Ее лицо и руки, постоянно покрытые грязью, напоминали кору дерева там, где струйками стекал пот.
- Да, гостей, именно.
- Ну, сейчас не время приглашать уборщицу. Но, может, я и смогу вызвать старую Лиззи, если она не очень пьяна. Пошлю Уилли, пусть проверит.
Уилли, ее сын лет четырнадцати, очнулся от ступора и протравы пятой пачки сигарет, обретя на короткое время слабый проблеск сознания, и вышел из дома. Через пять минут вернулся со старой Лиззи. От нее разило алкоголем. Несколько пиджаков, надетых на ней один поверх другого и несколько юбок - коротких и длинных - делали ее похожей на живую лоскутную тряпку для мытья посуды. Конечно, ей пришлось одолжить все принадлежности у миссис Фоли и тащить вверх по длинным пролетам швабру, ведро и метлу. Она поведала Хеджеру, что он может приободриться, так как нанял правильную женщину для такой работы, и показала большую кожаную повязку у себя на запястье, которую носила, чтобы не повредить сухожилия. Она принялась со свистом размахивать метлой, разгоняя пыль и разбрызгивая мыльную пену. Он наблюдал за процессом в нервном отчаянии. Потом встал над ней, заставил тщательно отмыть раковину, грубо давая указания, расплатился и отделался от нее. После этого провального мероприятия захлопнул за собой дверь и поспешно вышел с собакой, чтобы затеряться среди портовых грузчиков и рабочих судостроительного завода на Уэст Стрит.
У Джона Хеджера началась странная станица жизни. День за нем, в одно и то же время, за час до того, как его соседка одевалась к ужину, он припадал к дыре в шкафу и смотрел, как она проделывает свои мистические упражнения. Ему и в голову не приходило, что его поведение отвратительно, в этой обнаженной девушке не было ничего застенчивого или уединенного - смелое тело, изучающее себя довольно хладнокровно и явно довольное собой, упражняющееся для определенной цели. Хеджер едва ли рассматривал свои действия, как некое поведение, - просто с ним такое случилось, вот и всё. Он не раз уходил из дома и пытался пробыть в городе весь день, но ближе к пяти он неизменно оказывался в темноте среди своих башмаков. Тяга к этой щели была сильнее его воли, а он всегда считал волю своим самым сильным качеством. Когда она, закончив упражнения, кидалась на диван и, лежа, отдыхала, он, затаив дыхание, продолжал, не отрываясь, смотреть. Нервы его были на пределе, он вздрагивал от малейшего шума, на лбу выступал пот. Пес подходил и тянул его за рукав, он знал - с хозяином что-то не то. Но, если пытался скорбно заскулить, его горло стискивали сильные руки.
Когда Хеджер, крадучись, выползал из шкафа, он садился на краешек дивана и так и сидел часами, не двигаясь. Он теперь вообще не писал. Это новое состояние, чем бы оно ни было, поглощало всю его энергию, как раньше творческие идеи, и он впадал в ступор безделья, глубокого и темного, как ступор работы. Он не понимал, что это, он был не мальчик, уже много лет работал с обнаженной натурой, женское тело не представляло для него тайну. И вот теперь он ничего не мог делать, как только думать об одном теле. Он спал очень мало, с рассветом просыпался - в полной власти этой женщины, как если бы провел с ней всю ночь. Бессознательные процессы жизни работали в нем лишь для того, чтобы увековечить это волнение. Его мозг удерживал только один образ - вибрировал, горел с ним. Это было языческое чувство - без дружелюбия, почти без нежности.
Женщины сменяли друг друга в жизни Хеджера. Во-первых, он рос без матери, и его отношения с ними, амурные ли, дружеские ли, были несерьезными. Он хорошо ладил с уборщицами и прачками, с индианками и крестьянками из других стран. Он дружил с работницами фабрики шелковых юбок, что приходили обедать на Вашингтон Сквер, и иногда брал модель на денек за город. Почему-то он чувствовал безрассудную антипатию к хорошо одетым женщинам, выходящим из больших магазинов и к тем, что сидели за рулем на Парк Авеню. Если он замечал хорошенькую девушку по пути в Арт Музей, стоящую на ступеньках одного из домов на Верхней 5-ой Авеню, он хмурился, глядя на нее, и проходил мимо, ссутулившись и нахохлившись, как будто ему холодно. Он никогда не был знаком с такими девушками, не слышал их разговоров, не видел интерьеров домов, где они жили, но считал их ненатуральными и извращенками в эстетическом смысле. Он видел, как они порабощены жаждой стяжательства, вещизмом и способны лишь усложнять жизнь и расцвечивать ее безобразной и бессмысленной ерундой. Он думал, что из-за таких... человек может вообще почти забыть о женщине - об ее существовании в искусстве, в мыслях, во Вселенной.
У него не было ни малейшего желания узнать женщину, которая в данный момент, по крайне мере, так разломала его жизнь, - никакого любопытства относительно бытия ее личности. Он избегал любого проявления этого бытия и слушал, как мисс Бауэр приходит и уходит, - не для того, чтобы встретиться с ней, но чтобы не столкнуться. Он желал, чтобы эта девушка, которая носила английские блузки с длинным рукавом и получала письма из Чикаго, держалась бы от него подальше, а лучше, чтобы ее вообще не было. Ему не хотелось иметь с ней ничего общего. Но в комнате, залитой светом, перед старым зеркалом, на маленьком зачарованном ковре спящих красок, он видел женщину, которая возникала, нагая, в дверном проеме и также, нагая, исчезала. Он думал о ней как о теле, никогда не знавшем одежд, или, как если бы она носила одежды всех цветов и всех веков, кроме того, в котором жил он. Она не ассоциировалась у него ни с какой географической точкой, разве что с Критом или Александрией, или Венецией Веронезе. Она была бессмертной идеей, вечно-новой темой.
Первым толчком, пробудившим его от летаргии, стало появление двух молодых людей. Они зашли за Иден Бауэр, чтобы вместе отправиться поужинать. Войдя в ее музыкальную комнату, они несколько минут поговорили, посмеялись и забрали ее с собой. Их долго не было, однако Хеджер так и не пошел ужинать сам - ждал их возвращения. Наконец он услышал, как они идут по коридору, более веселые и разговорчивые, чем раньше. Один из них сел за пианино и все трое принялись петь. Это показалось Хеджеру совершенно невыносимым. Он схватил шляпу и пустился бежать вниз по ступенькам. Цезарь прыгал рядом - в надежде, что вернулись старые времена. Они поужинали в подвале Устричного ресторана и потом уселись у входа в дом. Над площадью взошла полная, вся в августейшей славе Луна, но Хеджер не замечал Луны. Он кровожадно высматривал двух мужчин. Вскоре оба они, в соломенных шляпах, белых брюках и с тростями в руках, начали спускаться по ступеням. Он встал и пошел за ними - через всю Площадь. Они пребывали в приподнятом настроении и смеялись. Когда один из них остановился прикурить, Хеджер услышал, как другой спросил: "Тебе не кажется, что у нее - изумительный талант"? Его попутчик выбросил потушенную спичку и ответил: "У нее изумительная фигура". И оба побежали, чтобы вскочить в дилижанс.
Хеджер вернулся к себе. Из ее окна струился свет. Впервые он вторгся в ее частную жизнь ночью, начав щуриться в роковую щель. Она сидела полностью одетая, курила сигарету и смотрела на крыши домов. Он не отрывался от нее, пока она не встала, огляделась с надменной лукавой улыбкой и выключила свет.
На следующее утро, когда мисс Бауэр вышла из дома, Хеджер пошел за ней. Ее белая юбка мерцала впереди, пока она неторопливой походкой прогуливалась по Площади. Присев на скамейку за статуей Гарибальди, она раскрыла нотную тетрадь. И, небрежно перелистывая страницы, несколько раз глянула в его сторону. Он уже готов был подойти к ней, как вдруг она быстро поднялась и посмотрела на небо. Стая голубей вспорхнула к югу откуда-то из итальянского квартала и принялась быстро резать воздух, взмывая и падая, рассыпаясь и собираясь вновь, становясь то серыми, то белыми, как серебро, переливаясь и бликуя в солнечном свете. Она подняла руку - прикрыть от солнца глаза - и следила за ними с дерзким восторгом на лице.
Хеджер подошел и встал рядом.
- Вы наверняка уже видели их.
- О, да, - ответила она, все еще глядя вверх. - Я каждый день их вижу - из окна. Они всегда возвращаются около пяти часов. Где они живут?
- Не знаю. Возможно, какой-то итальянец разводит их на продажу. Они жили здесь задолго до меня, а я здесь уже четыре года.
- И все время в той же мрачной комнате? А почему Вы не заняли мою, когда она освободилась?
- Она не мрачная. Такой свет - лучше всего для живописи.
- Правда? Я ничего не знаю о живописи. Мне хотелось бы посмотреть Ваши картины как-нибудь. У Вас их там столько! Они вот так стоят, прислоненные к стене, наверное, сильно пылятся?
- Да не очень. Я с радостью покажу их Вам. Вас правда зовут Иден Бауэр? Я видел Ваши письма на столике.
- Ну, это - мое будущее сценическое имя. Фамилия моего отца - Бауэрз, но мой друг, господин Джоунз, журналист из Чикаго, что пишет о музыке, посоветовал мне опустить "з". Он - без ума от моего голоса.
Мисс Бауэрз обычно не досказывала любую историю. Когда она жила в Хантингтоне, штат Иллинойс, ее звали Эдна. Однако господин Джоунз убедил ее изменить свое имя на такое, которое, как он чувствовал, будет достойно ее будущего. Она быстро принимала подобные предложения, хотя и намекнула ему - а что плохого в Эдне?
Она собирается в Париж - учиться, как она объяснила Хеджеру, и что в Нью-Йорке ждет чикагских друзей, которые должны ее забрать, но задержались.
- А Вы учились в Париже? - спросила она.
- Нет, я никогда не был в Париже. Но я жил на юге Франции все прошлое лето и учился у С - . Он - лучший из модернистов. По крайней мере, я так считаю.
Мисс Бауэр села на скамейку, оставив место и для него.
- Расскажите мне. Я сейчас уже должна была бы быть в Париже, и мне не терпится узнать, как там и что.
Хеджер принялся описывать, как он увидел некоторые работы этого француза на выставке и сразу же решил, что он - его человек. На следующей неделе он отплыл в Марсель третьим классом. И тут же отправился в небольшой городок на побережье, где жил художник, и представился. Художник никогда не брал учеников, но, так как Хеджер приехал издалека, позволил ему остаться. Хеджер жил в доме хозяина и каждый день они вместе выходили писать, в том числе, на сверкающих скалах у моря. Заворачивались в легкие шерстяные пледы и не чувствовали жары. Жизнь и работа с С - была настоящим Раем, заключил Хеджер. За три месяца он научился большему, чем за всю свою жизнь.
Иден Бауэр засмеялась.
- Ты - забавный парень. А помимо работы что-то было? Красивые женщины или необыкновенно вкусная еда и питье?
Хеджер ответил, что некоторые женщины выглядят неплохо, особенно одна девушка, которая продавала рыбу и лобстеров. А в плане еды, не было ничего выдающегося, разве что зрелый инжир. Инжир ему понравился. Они также пили кислое вино и ели козье масло, крепкое козье масло, и в нем - полно шерсти, так как его сбивали в козлиной шкуре.
- А банкеты, а вечеринки, а хорошие отели? Разве этого не было?
- Нет, летом все закрыто, а деревенские жители бедные. Природа там очень красивая.
- Какая именно? - переспросила она.
- Если Вы не против, мы можем зайти ко мне, я покажу Вам несколько набросков, сами увидите.
Мисс Бауэр поднялась.
- Хорошо. Я не пойду сегодня на урок фехтования. А Вы фехтуете? О-о-о, вот и Ваш пес. Он Вам шагу не дает ступить - тут, как тут. Он всегда корчит мне рожи, когда я сталкиваюсь с ним в коридоре и показывает свои скверные маленькие зубы, как будто хочет укусить.
В студии Хеджер достал эскизы, но мисс Бауэр, поклоннице картин Эннера "Христос перед Пилатом" и рыжеволосой "Марии Магдалины", такие пейзажи показались совсем некрасивыми и не дали ей никакого представления о природе. Однако она вела себя осторожно, не собираясь себя компрометировать. Ее учитель по вокалу убедил ее в том, что ей еще многое придется узнать.
- А не пойти ли нам куда-нибудь пообедать? - предложил Хеджер и начал чистить ногти носовым платком, который тут же убрал с глаз долой.
- Ок. В Бревурт, - беспечно ответила она. - Хороший ресторан и у них есть хорошее вино. Коктейли я не люблю.
Хеджер смущенно дотронулся до подбородка.
- Боюсь я еще не брился сегодня. Вы мня подождете на площади? Всего десять минут.
Помимо бритья, он нашел чистый воротничок и носовой платок, почистил пальто и нагуталинил ботинки, а также откопал десять долларов со дна старого медного чайника, привезенного из Испании. Его зимняя шляпа имела такой вид, что мальчишка-портье в Бревурте, взяв ее в руки, подмигнул носильщику и положил на полку вместе со свежими соломенными шляпками.
IV
В тот день мисс Бауэр лежала на софе в музыкальной комнате, лицом к окну, и смотрела на голубей. Из такого положения она не видела соседних крыш, только небо и птиц, вновь и вновь пересекавших ее поле зрения, белых, как обрывки бумаги, носимые ветром. Она думала о том, что молода и хороша собой и что хорошо пообедала, и о том, что перед ней раскинулся очень веселый, беззаботный город, и удивлялась, почему этот странный парень, художник, с худыми синеватыми щеками и черными тяжелыми бровями кажется ей более интересным, чем щеголеватые молодые люди в студии ее учителя.
Иден Бауэр в свои двадцать лет была такой же, какой все мы помнили ее в тридцать, только знала гораздо меньше. Но одно она знала точно - она будет Иден Бауэр. Она ощущала себя, как человек, стоящий перед огромной витриной, полной красивых дорогих вещей, которые он собирается заказать. Она понимала: эти вещи не доставят ей мгновенно, но одна за другой они прибудут к ее двери. Она уже предвидела многое из того, что с ней произойдет, например, что чикагский миллионер, намеревавшийся взять ее с собой за границу вместе со своей сестрой, (которая будет сопровождать Иден) в конце концов потребует своего. Он был самым бдительным холостяком, боялся всего очевидного, даже чересчур красивых женщин. Нервно коллекционировал картины и мебель, нервно патронировал музыку и нервно принимал гостей; очень следил за здоровьем и за любой линией поведения, которая могла бы выставить его в нелепом свете. Но она знала, что теперь он забудет обо всех предосторожностях.
Такие люди, как Иден Бауэр, необъяснимы. Ее отец торговал сельхозтехникой в Хантингтоне, штат Иллинойс, и она выросла, не имея других знакомых и опыта, помимо этого городка в прерии. Тем не менее, с самого раннего детства у нее не было ни одного убеждения или мнения, сходного с окружающими ее людьми, которых только она и знала. Еще до того, как она выросла из коротких платьиц, она решила, что станет актрисой, что будет жить далеко, в больших прекрасных городах, что ее будут обожать мужчины и что у нее будет все, чего она только пожелает. В тринадцать лет она уже пела и декламировала на церковных мероприятиях. В одном иллюстрированном журнале прочитала длинную статью о русском царе, только что взошедшем на престол или собирающимся взойти. И потом, лежа в гамаке на крыльце летними вечерами или отсиживая длинную проповедь в церкви на фамильной скамье, развлекала себя мыслями о том, станет ли она любовницей царя, когда будет выступать в его столице. Эдна встречала это пленительное слово - любовница - только в романах Уиды*. Ее маленькая работящая мать хранила длинный ряд этих романов в кладовке наверху за бельевым сундуком. В Хантингтоне такие женщины, имеющие отношения с мужчинами, назывались совсем иначе и их удел был незавиден; из всех бедных и убогих они были самыми убогими. Но Эдна, как будто никогда и не жила в Хантингтоне, даже до того, как открыла для себя "Сафо" и "Мадемуазель де Мопен", - эти книги в мягких обложках продавали в Иллинойсе из-под полы. Как будто она приехала в Хантингтон и в свою семью на одном из поездов, пыхтевших и дымивших весь день над болотами за их забором, и ждала следующего поезда, который ее заберет.
По мере того, как она взрослела и становилась все симпатичнее, у нее появилось множество ухажеров, но ее не интересовали эти мальчики из маленького городка. Если юноша целовал ее, когда приводил к себе домой после танцев, она относилась к такому снисходительно, ей это даже нравилось. Но, если он настаивал на большем, она, смеясь, выскальзывала из его объятий.
После того, как она начала петь в Чикаго, она держала себя неизменно сдержанно. Когда гостила в домах богатых людей, знала - за ней наблюдают, как за лабораторным кроликом. Ночью, в кровати, под одеялом, с выключенным светом, она предавалась своим мыслям и смеялась.
Это лето в Нью-Йорке было ее первым глотком свободы. Чикагскому капиталисту пришлось отправиться в Мексику по нефтяным делам, после того, как все уже было готово к отплытию. Его сестра знала великолепного учителя пения в Нью-Йорке. Так почему бы сдержанной, рассудительной девушке, такой как мисс Бауэр, не провести там лето, чтобы спокойно учиться? Капиталист предложил сестре насладиться летом на Лонг Айленде; он бы снял для нее что-нибудь в местечке Гриффитс со всеми слугами, и Иден тоже могла бы там пожить. Но сестра встретила его предложение холодным взглядом. Таким образом Гриффитс отпал, и, оказавшись между эгоизмом и жадностью, Иден получила все лето в свое распоряжение, что сыграло немалую роль в ее становлении актрисой и всем тем, чем ей предстояло стать.
У нее было время оглядеться, понаблюдать, зная, что никто не наблюдает за ней; выбрать бриллианты в одной витрине и меха - в другой, выбрать плечики и прочее оперение в больших отелях, куда она ходила обедать. Она обладала легкой свободой неясности и осознанием силы. Получала удовольствие от того и другого. И не спешила.
Пока Иден Бауэр смотрела на голубей, Дон Хеджер, с другой стороны дверей на болтах глядел в лужу темного скипидара, на свои кисти, без дела стоящие в банке, и думал о том, как женщина могла с ним такое сотворить. Он тоже был уверен в своем будущем и ощущал себя избранником. Но, конечно, не знал, что просто он первый, подпавший под обаяние, которому суждено стать гибельным для немногих и приятно стимулирующим для многих тысяч. Каждый из этих двух молодых людей предчувствовал будущее, но не до конца. Дон Хеджер знал - в его жизни мало что может произойти. Иден Бауэр понимала - ее ждет масса событий. Но она даже не догадывалась, что ее сосед переживет более бурные приключения, сидя в своей темной студии, чем она встретит во всех столицах Европы и во всех диапазонах поведения, которые она собиралась себе позволить.
Однажды воскресным утром Иден пересекла Площадь с щеголеватый молодым человеком в белом фланелевом костюме и панаме. Они только что позавтракали в Бревурте и он терпеливо уговаривал ее позволить ему подняться к ней и часочек попеть.
- Нет, мне нужно написать письма. Ты должен сейчас уйти. Меня ждет знакомый - вон там, хочу спросить его кое о чем, прежде чем пойду к себе.
- Это тот с собакой? Где ты его нашла?
Молодой человек глянул на скамейку под сикамором - там Хеджер читал утреннюю газету.
- О, это старый друг с Запада, - легко ответила Иден. - Не буду тебя ему представлять - он не любит людей. Он затворник. Пока! На счет вторника не уверена. Пойду, если будет время после урока.
Она кивнула, оставила его и направилась к скамейке, заваленной газетами. Молодой человек пошел по Авеню, не оглядываясь.
- Что ты собираешься сегодня делать? Будешь все утро шампунить это животное?- спросила она, дразнясь.
Хеджер освободил для нее место на скамейке.
- Нет, в двенадцать поеду на Кони Айлэнд. Одна из моих моделей полетит на воздушном шаре. Я обещал ей приехать посмотреть. Ну, вот, сейчас поеду.
Иден спросила, обычное ли это дело для моделей - такие трюки. Нет, ответил Хеджер, но Молли Уэлч так подрабатывает.
- Думаю, она получает удовольствие от риска. Храбрая девушка. Поэтому я и люблю ее писать. У многих моделей такие дряблые тела.
- А у нее другое? Эта не та, что приходит к тебе? Я ее слышу, она так громко разговаривает.
- Да, голос у нее грубоватый, но она - хорошая девушка. Мне кажется, тебе это будет неинтересно.
- Ну, не знаю.
Иден сидела и чертила на асфальте узоры своим зонтиком от солнца.
- А это весело? У меня такое настроение - хочется чего-нибудь новенького. Это - первое воскресенье, когда мне не нужно петь в церкви. У меня была встреча - завтрак в Бревурте, но скучная. Этот парень говорит только о себе.
Хеджер немного оттаял.
- Ну, если ты никогда не была на Кони Айленд, стоит поехать. Приятно посмотреть на всех этих людей - закройщиков, барменов, профессиональных боксеров с их лучшими подружками и всякий другой народ, который там отдыхает.
Иден искоса глянула на него. Неужели такие люди заслуживают интереса? Чудной же парень. Однако он никогда ей не наскучивал. Она с ним часто виделась в последнее время, но продолжала испытывать желание узнать его получше, хотела понять, чем он отличается от других молодых мужчин, как, например, тот, с кем она только что распрощалась, действительно ли он так уж сильно от них отличался, как ей казалось.
- Я поеду с тобой, - наконец сказала она, - если только ты оставишь этого дома.
И она указала своим зонтиком от солнца на дрожащие уши Цезаря.
- Но с ним весело. Он так лает на волны - умора!
- Не хочу. Он ревнует и становится противным, когда видит, что ты разговариваешь с другим человеком. Посмотри на него!
- Ну, конечно, если ему скорчить рожу. Он это понимает и скорчит в ответ рожу похлеще. Но он любит Молли Уэлч, да и она расстроится, если его не будет.
Но Иден решительно отрезала, что с Цезарем поездка не состоится. Итак, в двенадцать, когда они садились на пароход на Деброусес Стрит, Цезарь лежал на своей подстилке с косточкой.
Морское путешествие доставило Иден удовольствие. Она впервые оказалась на воде и ей чудилось, будто она отплывает во Францию. Ее взбодрили легкий теплый бриз и качка, кроме того, она всегда любила бывать на людях. Причалив к берегу, они прошли на балкон большого шумного ресторана, где поужинали, с высокими глиняными пивными кружками. С тех пор, как Хеджер впервые отужинал с мисс Бауэр десять дней назад, он получил хороший аванс от одной рекламной фирмы, и был готов ко всему.
После обеда отправились к шатру за пляжем, из-под парусины которого вырывались макушки двух воздушных шаров. Перед шатром стоял краснолицый человек в льняном костюме и кричал грубым голосом, что, если зрители пожертвуют еще пять долларов, красивая молодая женщина рискнет жизнью, ради их развлечения.
Четверо маленьких мальчишек в грязной красной форме носились вокруг, собирая пожертвования в свои шляпы-таблетки. Один из шаров рвался на привязи и народ ломился вперед, чтобы протиснуться поближе к шатру.
- Это действительно опасно или он притворяется? - спросила Иден.
- Молли говорит, все просто, если с шаром ничего не случится. Ну, а если случится, тогда - всё, насколько я понимаю.
- А ты бы не хотел полететь с ней?
- Я? Конечно, нет. Я не любитель глупых рисков.
Иден фыркнула:
- Не думаю, что разумные риски доставили бы столько удовольствия.
Хеджер не успел ответить, так как все начали толкаться и кричать: "Смотрите. Вон она идет"! И оркестр из шести инструментов яростно заиграл.
Когда шар вырвался из-под шатра, все увидели девушку в зеленом трико - она стояла в корзине и небрежно держалась одной рукой за одну из веревок, а другой махала зрителям.
За шаром тянулся длинный прут, чтобы его не отнесло в море. Когда шар поднялся, фигура в корзине, одетая в зеленое трико, превратилась в точку и сам шар в сверкающем свете показался большой серебристо-серой летучей мышью со сложенными крыльями.
Когда шар начал снижаться, девушка шагнула сквозь отверстие в корзине на трапецию и грациозно спорхнула вниз по воздуху, держась за прут обеими руками и вытянувшись солдатиком. К этому времени толпа уже собралась огромная и все громко кричали. Мужчины поснимали шляпы и размахивали ими, маленькие мальчишки орали, толстые пожилые женщины, лоснящиеся от жары и ланча с пивом, бормотали восторженные комплименты в адрес фигуры воздухоплавательницы. "Вот это ножки"!
- Не то слово, - прошептал Хеджер. - Немногие девушки хорошо смотрелись бы на ее месте. И непонятно почему начал медленно покрываться темным мучительным пурпуром.
Шар медленно опустился недалеко от шатра и краснолицый мужчина в льняном костюме поймал Молли, пока ее ноги еще не коснулись земли, и оттащил ее в сторону.
Оркестр заиграл "Blue Bell"* и один из потных пажей выбежал вперед и подарил воздухоплавательнице букет искусственных цветов. Она улыбнулась, поблагодарила его и побежала по песку назад к шатру.
- А мы могли бы зайти к ней? - спросила Иден. - Ты объяснишь швейцару, что я хочу ее видеть.
И, протиснувшись вперед, сама обратилась к человеку в льняном костюме и незаметно сунула что-то ему в руку из своей сумочки.
Молли сидела перед сундуком с зеркалом в крышке и подносом c разложенной на нем косметикой. Она стирала холодный крем и пудру с лица и шеи старой женской сорочкой.
- Привет, Дон, - сердечно приветствовала она их. - С другом приехал?
Она понравилась Иден, ее легкая, дружелюбная манера, и что-то в ней было мальчишеское и кто-его-знает-что-еще.
- Да, здорово! Обожаю! - воскликнула она в ответ на вопросы Иден. - Мне всегда хочется отпустить, когда я встаю на перекладину. Вес совершенно не ощущается, как на жесткой трапеции.
Снаружи застучал большой барабан и зазывала начал кричать для вновь прибывших на пароходах. Мисс Уэлч в последний раз затянулась сигаретой.
- Так, Дон, тебе пора. Мне нужно переодеться к следующему номеру. Я поднимусь в черном вечернем платье и перед спуском сброшу юбку.
- Да, иди, - подхватила Иден. - Я останусь и помогу ей. Жди меня у двери.
Хеджер все ждал и ждал, в него врезались женщины всевозможных телосложений, извинялись, вокруг носились красные пажи, протягивая свои кепки для монет, люди ели, покрывались потом и двигали тенты от солнца, чтобы снова оказаться в тени. Когда оркестр заиграл двойной шаг, все купальщики вышли из моря, чтобы посмотреть на полет воздушного шара. Итак, второй шар хлопнул и взлетел, и толпа принялась скандировать девушке в черном платье, а она стояла, опираясь на веревки, и улыбалась.
- Это - новенькая, - заорали они. - Это не Графиня. Ты - красотка, девчушка!
Аэронавтка ответила на комплименты поклоном, глядя вниз, на море поднятых лиц, но Хеджер решительно не желал, чтобы она его заметила и бросился за откидное полотнище шатра. Внезапно его пронзил холодный пот, рот наполнился горьким вкусом злости и язык одеревенел между зубами. Молли Уэлч в английской блузке и белом шотландском берете, выскользнула из шатра, пройдя у него под рукой, и рассмеялась ему в лицо.
- Она чокнутая, эта твоя подружка. И упертая - добьется-таки своего.
- Смотри, я с тобой расквитаюсь! - с трудом выдавил Хеджер.
- Я не виновата, Донни. Я ничего не могла с ней поделать. Она меня подкупила. Да что с тобой? Уж не влюбился ли ты? Она не пропадет. Это легко - как бревно катить, если не сдрейфишь.
Молли Уэлч сама возбудилась и на большой скорости жевала жвачку, стоя рядом с ним и глядя на парящий серебристый конус.
- О, смотри, - воскликнула она. - Вон она спускается на перекладине. Я ее от этого отговаривала, но видишь, как у нее первоклассно получается. И юбку сбросила. Черное трико подчеркивает ноги, она их сомкнула, как я ей велела, и хорошо держит спину. Видишь, как светятся серебряные тапочки? Это я придумала. Пойдем, встретим ее. Не ворчи. Она отлично справилась.
Молли ущипнула его за локоть и оставила стоять пнем, а сама побежала по пляжу с толпой.
Хотя Хеджер дулся, от его глаз не ускользнула картинка прибоя - купальщики, стоящие, как вкопанные, в волнах, с красными от отблесков заката руками и ногами, прикрыв ладонью глаза, смотрели вверх на медленно падающую серебряную звезду.
Молли Уэлч и менеджер подхватили Иден под руки и оттащили в сторону, красный паж бросился к ней с букетом и оркестр заиграл "Blue Bell". Иден засмеялась, сделала реверанс, взяла Молли за руку и побежала по песку в своем черном трико и серебряных тапочках, уклоняясь от дружелюбных пожилых женщин и галантных малых, жаждущих выразить ей свое почтение прямо на месте.
Когда она вынырнула из шатра, уже в своей одежде, та часть пляжа почти опустела. Она подошла к своему спутнику и беспечно произнесла:
- Не сесть ли нам на этот корабль? Надеюсь, ты на меня не в обиде? Это правда было здорово.
Хеджер посмотрел на часы.
- Да, до отплытия осталось пятнадцать минут, - вежливо ответил он.
Они направились к причалу, и тут их догнал запыхавшийся паж.
- Леди, Вы унесли букет! - обиженно крикнул он.
Иден остановилась и посмотрела на связку пестрых бумажных роз, которую держала в руке.
- Конечно, я хочу их взять с собой, как сувенир. Ты же сам мне их дал.
- Я дал их Вам для вида. Их нельзя уносить. Они - из представления.
- А, так вы всегда дарите один и тот же букет?
- Конечно. У нас бизнес небогатый.
Она рассмеялась и швырнула цветы ему.
- Почему ты злишься? - спросила она Хеджера. - Я бы никогда так не поступила, будь я с другими парнями, но я подумала, ты-то не будешь возражать. Молли была уверена, ты не будешь против.
- Что тебя подвигло на такую глупость? - грубо спросил он.
- Не знаю. Я увидела, как она спускается и мне захотелось попробовать. Это было так захватывающе. Разве у меня получилось хуже, чем у нее?
Хеджер пожал плечами, но в душе простил ее.
На пароходе обратным рейсом стало посвободней, хотя встречные корабли были забиты до перил. Солнце садилось. Парни на длинных скамьях обнимали девушек и пели. У Иден возникло острое желание помириться с Хеджером, остаться с ним наедине. После полета на шаре она необычайно раздражилась; это было забавно, но как-то очень неудовлетворительно, чего-то не хватило - потом. Она хотела, чтобы ею восхитились. Но она ничего не сказала, просто сидела, мягко положив перед собой руки на поручни и томно глядя на проступающий силуэт города и яркую полоску солнца на воде. Хеджер почувствовал к ней странную тягу. Он слегка задел коленом ее белую юбку и между ними сразу возник контакт, которого раньше никогда не было. Они не разговаривали, но, когда спустились по трапу, она взяла его под руку и прижалась к нему плечом. Он почувствовал, что они оказались в очень заряженной атмосфере, окутанные невидимой сетью почти болезненной чувственности. И как-то связаны друг другом.
Час спустя уже ужинали на открытом воздухе во дворике небольшого французского ресторана на 9-ой Улице, на которой все уже давно стихло. Там было прохладно и зелено, и комаров немного. Компания латиноамериканцев за другим столиком распивала шампанское и Иден пробормотала, что тоже не прочь, если оно не слишком дорогое.
- Может, оно вернет мне ощущение полета. Неплохое ощущение. Ты ведь простил меня, правда?
Хеджер быстро посмотрел прямо на нее из-под черных бровей и что-то по ней прошло, как озноб, но только теплый и пушистый. Она выпила почти все вино; он проявил к нему равнодушие. Он говорил с ней больше, чем раньше. Она спросила о его новой картине, которую видела у него в комнате; странная вещь - на ней изображалось большое количество женщин в мольбе.
- Это - индейцы, верно?
- Да, я называю ее Духи дождя, а может, Индейский дождь. Я довольно долго пробыл на юго-западе, там женщинам приходится иметь дело с дождем. Они как бы должны его контролировать и находить источники, и вызывать из земли влагу.
- Понимаешь, я пытаюсь научиться рисовать мысли и чувства людей и уйти от фотографического копирования. Ведь когда я смотрю на тебя, я вижу нечто большее, чем фотокамера, верно?
- Откуда я знаю?
- Ну, если бы мне пришлось тебя нарисовать, ты бы поняла, что я вижу.
И второй раз за день Хеджер неожиданно покраснел, потупился и начал пристально изучать маленькие редиски на тарелке.
- Эту самую картинку я взял из истории, которую мне рассказал один мексиканский священник; сказал, что нашел ее в одной старой рукописной книге в монастыре, написанную каким-то испанским миссионером, а тот заимствовал эти истории у ацтеков.
Он называл эту историю "Сорок любовников Королевы", она - более или менее о том, как вызывать дождь.
- Расскажи мне, - попросила Иден.
Хеджер возил вилкой в редисках.
- Не знаю, можно ли рассказывать девушкам такие истории.