Lib.ru/Современная литература:
[Регистрация]
[Найти]
[Рейтинги]
[Обсуждения]
[Новинки]
[Помощь]
ПОЛИНА СЛУЦКИНА
Я И МОИ СТАРЫЕ ЛЮБОВИ
Теперь я директор над прошлым и настоящим, я бомж, постоянно роюсь в своей помойке-памяти.
Ночь с Варлашкиным, одним из моих замечательных Володь, или Солярис. От ночи отговаривала противная суровая девушка, которая встретилась мне на подступе в кинотеатр Первомайский. Она возмутительно спокойным и даже язвительным голосом сказала мне, что я много теряю, если не пойду на просмотр этого самого Соляриса и продам билеты. При этом она отвратительным взглядом смерила моего Володьку и недобро усмехнулась. Против моих любовных ночей, полных огня, как поется в знаменитой песне о Таганской тюрьме - а ведь в тюрьме я еще не разу не была - были все, включая мою мамочку и моих подруг - они все ощеривались на меня и переходили в наступление, Итак, я встретилась со своим Володей. Я была в синем пальто, отороченном мехом енота, оно меня хорошо грело, а в чем я была под пальто, убей Бог, не помню. Но ночь была чудесная. Мне было безумно хорошо с Володькой, хотя я опять не побрила свои ноги, а новая поросль на ногах безумно кололась, а он и не подумал сделать мне замечание. Так хорошо ему было со мной в моей маленькой квартирке, которую моя мамочка сдавала немцу, - слава Богу, немца не было, а у меня случайно оказались ключи.
Солярис я посмотрела вскоре, он никуда не исчезал, посмотрела, восхитилась, получила свой маленький червячный катарсис, который вырисовывался весьма смутно. И правильно сделала: ночь я сотворила вместе с Володькой, я участвовала, я творила, а в Солярисе была послушной зрительницей произведения искусства, а ведь ночь с любимым человеком - это тоже произведение искусства - сотворение, соучастие. Ночь, распаханная восторгами, изъеденная язвами огней, капелью обороненных звуков, завораживающая и вечно сулящая успокоение.
Успокоение не наступило, и, расставшись рано утром с моим Володькой, выпившим и прекрасным, чудесно отдохнувшим под нашим общим одеялом, я вновь мечтала о следующей встрече.
Но в те времена я любила не только Володьку. Летом следующего года, когда я была беременной от Володьки, я очень скучала в желудочно-кишечном санатории в Ессентуках и познакомилась на танцах с плотным туркменом, туркменом-министром, который поил меня водкой, от которой меня рвало. И он трахал меня беременную в золотых, зеленых и голубых Ессентуках, утыканных розовыми и кроваво-красными пионами под гомон птиц и птенцов, падающих из теплых и мягких гнезд. Я даже нечаянно раздавила каблуком чудного птенчика, который выпал из гнезда, и долго плакала, я не хотела причинять зла, а ведь со мной зло приключилось - рвотная, наполняющая мою талию жиром, треклятая беременность. И я не рассказала об этом круглому, коротконогому Оразу, упрямому, по-восточному жестокому Оразу, который бы не разделил со много моего горя. Он поил меня водкой и трахал меня со страстью и вдохновением в убогой городской гостинице. Он называл меня уточкой, такая вот была восточная ласка, восточное ласкательное прозвище любимых женщин. А я чувствовала себя каплей, упавшей с зеленого мясистого платанового листа, разбившейся и возродившейся на ладони любимого человека:
Я разбиваюсь на тысячи брызг,
Падая на Вас с головокружительной высоты.
Сотворите же чудо, спасите меня
И возложите на ласковый бархат цветка
Драгоценной жемчужиной,
Какой и была я до своего падения.
А еще была одна страшная ночь в гостинице "Москва". Незадолго до моего безумия. Когда Ораз угощал меня черной и красной икрой и привезенными фруктами, и с восторгом рассказывал. Как он в составе делегации, КГБэшной делегации, обнимал Амина в Кабуле, прекрасно зная, что уже через час Амин будет убит нашими военными, которые должны будут ворваться во дворец в Кабуле и посадить на место Амина Бабрака Кармаля. Я решила, что это провокация и дрожала от ужаса и возмущения. Я попросила у Ораза поискать мне работу в Москве, ведь у него были связи. Он, конечно, мне обещал и ничего не сделал. Он возил меня по Москве на черной служебной Волге с шофером, но даже это не щекотало мое тщеславие. Я хотела большего. Большего катастрофически не было. Я взяла подаренную им коробку конфет и возвратилась к своей беленькой собачке в свою квартирку.
Вокруг меня сейчас, увы, одни женщины - неофициальные начальницы, как в детстве - бонны, экономки, домоправительницы, привратницы, помощницы по хозяйству, медсестры, толстые и бедовые. Вечная мамочка, мамка, то злая, то добрая со своим вечно указующим перстом, вечным недомоганием и вечным своим самым рудиментарным повелительным наклонением - Поля, съешь дыньку, выпей таблетку, скушай кашку, сделай клизму, измерь давление - болезни, болезни, болезни, умирания, умирания, умирания и вечное ожидание воскрешения, это самое - а "умирать мы и не собирались", я собиралась рисовать и печатать свою бесконечную рукопись на старой пишущей машинке, которую мне устроили по блату тридцать шесть лет назад. По-прежнему меня окружают огненные Овны, Девы-ведьмы, раки с клешнями, Водолеи летучие, а мужчин мало, но их катастрофически мне не хватает.
А раньше их было много, они опаивали меня водкой и клофелином, они перебивали меня друг у друга, были и такие, которые насиловали меня, мертвецки пьяную и замороженную клофелином на кладбище, и конечно, у тех, которые пытались взять меня силой, ничего не получалось. Они не были садистами и убийцами, просто они меня очень хотели. Я всегда была настороже, даже тогда, когда меня поджидал в пустом подъезде в двенадцать ночи одинокий насильник, переминаясь с ноги на ногу. В это время я разговаривала с мамочкой по телефону-автомату, постоянно оглядываясь на потенциального насильника, а в моей теплой квартирке ожидал меня теплый Ося, который доедал сам им приготовленный ужин. Но насильник внезапно услышал громкий стук каблучков, на мгновенье, выскочил из подъезда и этого было, достаточно, чтобы я наскоро прекратив разговор с мамой, обмерев, кинулась вверх по лестнице. А насильник вернулся и бежал за мной до третьего этажа и кричал: "Девушки, сколько сейчас времени?" - это в двенадцать-то часов ночи. Но Ося быстро открыл дверь, и я пулей влетела в свою квартиру, где меня ожидали остатки ужина, хорошее вино и упоительная ночь с Осей и стихи. Но в ту ночь был Ося, а стихов не было. Была постель, были касания и ласки - Последний судороги всхлип - усилье век, и вот погашен свет и тело ждет касанья. Прохладного, как нож или стилет, нет твоего - дарящего животворящее страданье.
И снова о Володьке Варлашкине. Она был сыном высокопоставленных родителей. Отец его был из бывших - генеральный прокурор Австрии до 55 года - в период оккупации Австрии советскими войсками. Мать до 35 лет была нейрохирургом и ассистировала самому Бурденко. После замужества и рождения Володьки - целиком посвятила себя сыну. Сын получился по первому классу - ладен и красив. Бегал по утрам, играл в футбол, много читал, мечтал стать артистом или кинорежиссером. Но родители наложили запрет на все гуманитарные профессии и отправили его в Губкинский нефтяной. Тогда была мода на технарей и химиком и мода на суровых московских родителей, которые безжалостно ломали все гуманитарные начала в своих детях и пресекали на корню всякую самостоятельность. Места москвичей в гуманитарных вузах занимали нагловатые, готовые на все самородки из провинции, а слабая духом талантливая послевоенная московская поросль покорно перла в технические вузы. Родители были ужасно сильными - выжившее военное поколение - рожавшими слабым духом талантливых детей, которые рано или поздно находили утешение в пьянке и в покупке дорогих вещей в сертификатных и валютных "Березках". Высокопоставленные родители на деньги не скупились, делая все - лишь бы их чада шли по жизни по заранее распланированному маршруту. С Варлашкиным я познакомилась через четыре месяца после его несчастливой свадьбы - женитьбы на дочери генерал-майора, члена коллегии Министерства обороны. Женитьба была знаковой и предрешенной, сугубо кастовой - детей элитарные родители толкали на родовитый брак, чтобы, не дай Бог, не допустить мезальянса.
Я познакомилась с ним на Высших курсах повышения квалификации патентных работников. Тогда я работала в Комитете по делам изобретений и открытий в отделе АСУ, где было очень много пьющих и почему-то баб. Я потихоньку привыкла к вину, и оно мне нравилось. Привыкла и к коньяку на дружеских вечеринках с друзьями, где мешала все напитки - за рюмкой коньяка шел стакан сухого вина, а потом и рюмка вермута или мадеры - столы собирались в складчину. От этой мешанины, конечно, рвало, но рвоты, блевотины было в порядке вещей, ведь пила вся страна - пила от горя и от радости, от печали и тоски. Наркотиков знали мало, а постоянную депрессию от безысходности надо было чем-то снимать.
Я была в удивительно мне шедшем зеленом костюмчике. Красавец уселся рядом и воззрился на меня. Я попросила у него карандашик для начала и знакомство пошло-поехало. От моего гусара приятно пахло куревом и вином. "Гусар, настоящий Гусар", - подумала я весело, не ожидая такой быстрой завязки-развязки. Он усмехнулся, сразу же дал карандашик и теснее ко мне прижался, почти перегнулся над моей тетрадкой. Я почувствовала прилив любовного жара и перестала писать.
Конечно, мы с трудом дождались перерыва, оделись и пошли гулять в прохладный осенний вечер по замызганной улице Чернышевского, ныне Маросейке. Он, конечно, рассказал мне о несчастливой женитьбе в самых странных красках. Во время этой сословной свадьбы его тщательно оберегали от вина и позволили только бокал шампанского. Невеста смотрела на него во все свои черные глаза и не пила. Конечно, он прошелся вдоль стола по приятелям и шептал им что-то, а потом направился в спасительный туалет. Туда стекались приятели - кто с чем - кто со стопкой водки, кто с полупустыми бутылками вина. Конечно, мой гусар напился вдребадан, в знак протеста против сословной женитьбы. В течение недели пил, горькую не сходя с брачного ложа, и не мог дотронуться до молодой жены. Она тихо страдала и молчала, ждала развязки. Конечно, за эту странную неделю он приучил себя к мысли, что молодую жену все-таки надо трахнуть. По его словам, она хоть и была в его вкусе, свои супружеские обязанности он исполнял вяло, неохотно и редко.
Мы встречались только на курсах и неизменно уходили, гуляли, покупали вино и рижский бальзам на сертификаты и пили прямо на лестницах в пустых подъездах. Когда же? - думала я. Это произошло у его приятеля. Мы впервые ночевали вместе. Он кончил быстро и по-пьяному. Я звонила маме. Мама кричала в телефонную трубку и ругалась. Говорила, что к ней в гости пришла ее приятельница, тетя Лена, и страстно мечтает меня видеть. Я бы эту тетю Лену сто лет не видела. Мама, безусловно, ревновала меня к мужчинам и что делать с этой верностью - я не знала. Страстное желание любить и быть любимой в этой моей молодой жизни перекрывало всю тягу к матери, но делало меня несчастной, одинокой и непонятой. Мой внутренний аутизм сильно рос с возрастом. Запретная любовь становилась еще более желанной, а ее отсутствие меня просто убивало. Жажда страсти, last for life, lust for lust.
Помню пять дорогих ночей, которые Володька прожил у меня, убежав от жены, но не дотронулся, узнав, что я беременна от другого. Побрезговал.
Мы бродили по окрестностям моего дома, много пили - до блевотины, до рвоты. Особенно не везло с дешевым кубинским ромом. От него я быстро пьянела, и неизменно блевала дома, поскольку он вызывал жуткое жжение в пищеводе. В присутствии соседок он обнимал меня в лифте, но в знак протеста против моей измены, меня не трахал. А какая это к черту измена - я неделями дожидалась его и, не выдержав, трахалась с кем-нибудь другим. Милый Володька - такой злой и такой добрый, такой неистовый в пьянке и такой сдержанный в любви. Помню его великолепную пьяную ухмылку, и его изобретательность по части откалывания всяких глупостей. В ресторанах он пел на сцене в микрофон, отодвинув гастролера, случайных шоферов, которые его подбрасывали в кабак, называл хамами за то, что они его неизменно высаживали, высмеивал депутатов прямо в лицо, если с ними садился за столик в ресторане "Россия", в общем, жил в свое удовольствие.
Мужчины как бумеранги. Они возвращаются. Особенно после несчастливых браков. Обычно после них они разводились, снова делали мне предложения - получали неизменный отказ, ибо я от них уставала, и у меня появлялся свой резон отказа:
Осталось мне о Вас воспоминанием
Как в озаренье вспыхнувшее Знание-
Виденье будущего нашего как прошлого
И потому - ненужного, прожитого
Эта странная метаморфоза - от внезапного презрения-усталости от меня до внезапного прозрения-возвращения ко мне через пять-шесть - двадцать лет с неизменным отвержением с моей стороны. Они остались теми же - "Каким ты был, таким остался" - я же стала совершенно другой. Эти метаморфозы происходили в реальной одной - одинокой жизни.
А сейчас говорят о вечной метаморфозе жизни - человек ли превратился в обезьяну или муравья или наоборот. Для буддистов этот вопрос бессмысленен. Для белой нации, верящей в постоянный прогресс видов, этот вопрос почему-то всегда стоит остро, особенно после Дарвина. И очень умные ученые с дегенеративными черепами и всеми признаками внутреннего вырождения (eqq-heads) бесконечно спорят о том, что было раньше - человек или обезьяна, курица или яйцо, мужчина или женщина. Зачем они делают так - непонятно. Для буддиста все ясно, для христианина - ничего.
Все мои мужчины почему-то хотели, чтобы я до них дотягивалась. Если не впрямую, то хотя бы мысленно. "Надо соответствовать", - со знанием дела говорил, теплы Ося.
Помню Архыз - зеленую гористую местность. Я писала письма на Брайле, то есть выпуклыми точками по слепому методу. Со слепым я спала безо всякого удовольствия - "надо было", - "надо" еще от мамы - надо, чтобы поступить в аспирантуру. Слепой хоть был отцом и мужем одновременно, даже хотел ребенка и называл меня "маленькая моя", предусмотрительно выдумав ложную этимологию - имя Полина происходит от Паулины - "маленькая" - по латыни Paulina. Однако уже позже я узнала, что мое имя происходит от имени греческого бога Апполона и означает - преданная искусству, но для слепого это было бы неуместным преувеличением.
Для всех мужчин я должна была быть меньшей - пророческие слова теплого Оси: "Надо соответствовать", то есть быть меньшей сестрой.
Я девочкой была лукавой и послушной
Я вглядывалась в мир из-за твоей спины
И приникала вновь к тебе
ну как к подушке
И погружалась въявь в твои цветные сны.
Волшебник мой, зачем сестренку бросил
Сироткой горькою ее оставил?..
Мы бродили с тобой по сверкающим залам
полных людей
Я бегу в эти комнаты - пусты лица гостей
Наугад я щекою касаюсь чьего-то плеча -
Зябкость кафеля чувствую - гладкость стены
Нет людей здесь - лишь призраки мечутся, тени
Пусто, пусто в квартире.
И всегда, без них, без любовников в квартире было пусто и везде в присутственных местах - в кинотеатрах, в концертных залах одной было пусто и боязно.
Уже много позднее я жила с пьяницей Геночкой - поваром, который божественно готовил и божественно пил.
У него было нежнейшее тело и неисчерпаемый заряд энергии, которую он усмирял пьянкой - водкой. Налакавшись водки, он ложился, ничего не ел и, завернувшись в одеяло, громко и протяжно выл высоким голосом. И этот жуткий вой больного душой человека, наряду со вкусом деликатнейших котлет, куриных щей и ароматного чахохбили врезался мне в память. Когда он прокрикивался, то на всю мощь включал телевизор и смотрел сборища популярных артистов, выискивал красивых женщин и начинал жалить меня пьяным баритоном - "А эта красотка поглавнее тебя будет", - кричал он и тыкал своим красивым холеным поварским пальцем прямо в телевизор. У него были божественные руки - руки артиста от кухни и божественное тело, нежное и вместе с тем жилистое. Он был красив какой-то североморской красотой. Очевидно, в нем текла какая-то толика угро-финской крови. Блондин с белейшей кожей и тяжелым мясистым римским носом, он был удивительно красив и гибок. "Я до хуя интеллигентный повар и руки у меня священные" - кричал он, напившись и высоко поднимая указательный палец и это было чистейшей правдой. Я его боготворила, вылечила от пьянки и у него прекратилась эрекция, хотя он меня по-прежнему бешено хотел и при моем прикосновении по его голой спине - его спина содрогалась. Лечиться он не желал и отселил меня на койку в другой комнате своей бедной квартирки.
Вот они, мои любови. Их было немало, если считать, как учил меня импозантный и старый архитектор из Литвы, рассчитывая по населению микроавтобуса и автобуса. Скорее всего, набралось бы на неполный Икарус. Но все эти воспоминания годны только для кухонных бесед с домашними.
Если не буду писать
То буду вспоминать свои старые стихи
Перебирая их как янтарные деревянные четки
Если не буду любить
То буду вспоминать свои старые любови
Перебирая их как янтарные деревянные четки
Не боясь деревянной занозы
И не обжигаясь жаром янтаря
И в бедламе
И в самой помойной яме
Мне будет удобно и покойно
Как после чашки горячего травяного чая,
Пахнувшего сигаретой
1
Связаться с программистом сайта.
