Зима выдалась снежная, очень снежная.
Старожилы хоть и говорили, что не впервой, что бывало и похуже, но когда, в каком году были подобные снегопады, никто сказать не мог.
Особенно небо разъярилось в марте, когда полярная ночь уже подходила к концу. Но даже в полдень солнце не появлялось, лишь сумеречная мгла нависала над городом. Снег шёл постоянно, то чуть затихая, и тогда вдалеке можно было разгадать смутные очертания ближайших сопок, то обрушиваясь новым зарядом, и тогда не было видно ни только стоящих рядом домов, но и натужно урчащих вблизи автомобилей, и даже проходящего совсем рядом человека.
Техника работала круглосуточно, не давая стихии овладеть городом. Но техники не хватало.
Каждое утро со стороны залива по улицам двигались длинные чёрные колонны - матросы оставляли корабли, чтобы помочь технике вырвать город из снежного плена.
Не было ни учебных тревог, ни больших приборок, ни увольнений. Даже политзанятия, - святая святых! - были отменены, и матросам вместо того, чтобы сидеть в тепле в парадной форме (политзанятия - праздник), в полудрёме слушать о последних постановлениях Партии и Правительства или за широкой спиной впереди сидящего сочинять письмо любимой девушке, приходилось орудовать шанцевым инструментом.
"Берите в руки карандаш, мы начинаем вечер наш!".
К старой песенке, звучавшей когда-то с экранов телевизоров перед началом КВН, эта шутка не имела никакого отношения.
Многие вещи, окружающие нас в гражданском быту, на борту корабля приобретают новые, порою удивительные названия, а слова, означающие в домашнем хозяйстве одни предметы, на флоте имеют совершенно другой смысл.
Как на гражданке (в гражданской жизни) можно ещё назвать веник?
На флоте - голяк.
Хозяйка дома скажет: "Я взяла таз".
На флоте: "Схватил обрез".
А - трактор?
Это нехитрое сооружение, состоящее всего-навсего из фанерного щита с привязанными к нему лямками. Лямки набрасываются на шею и пропускаются подмышки, как в детской игре в лошадки. Лямок может быть несколько и несколько человек одновременно впрягаются в них, а другие прижимают фанерный щит к земле, удерживая его вертикально. По результату, по тому, как этим способом расчищен снег, очень похоже на работу трактора.
А карандаш - это обычный тяжёлый железный лом, которым очень хорошо можно колоть лед, долбить промёрзшую землю и к которому привычны матросские руки.
Берите в руки карандаш, мы начинаем вечер наш!
Начиналось с утра, с подъёма, вместо зарядки. От форштевня до кормы освобождали от снежной маскировки собственный корабль, сбрасывая снег за борт.
Свободная вахтенная смена работала круглосуточно.
Молодым наряды вне очереди раздавались щедро и ежедневно. Не в воспитательных целях и не за провинности. Просто должен же кто-то и ночью чистить снег, иначе к утру на палубу не выберешься.
После завтрака построение на шкафуте, уже с инструментом.
И в город...
- Два солдата из стройбата заменяют экскаватор, а один матрос хреновый заменяет трактор новый! Поехали!.. - вопит молодой матросик, придерживая лямки трактора и упираясь ногами в скользкий, упругий наст.
- Ой, ты, мама родная, зима у нас холодная!.. - весело вторит ему другой, высоко подбрасывая снег деревянной лопатой.
- Да когда ж ты заткнёшься?! - подняв над головой карандаш, грозит небу третий. - Каждый день с подъёма до отбоя!.. Ух!..
- А тоби що, ни одын хрэн дэ робыть? Що на коробке (корабле) пашешь, що тут. Так ты радуйся, що хочь у город вышел! Бачишь, яка дивчына... А ну, братва, расступысь! Дай дорогу! Пожалуйте, дамочка!..
Хохот.
- Эй, хохол, смотри не влюбись! А то вдруг у неё папа адмирал!..
- Може, и адмирал, а може, и бич якый! А гарна дивчына!.. Город - це тоби город! Так що нэ журысь, давай карандаш, покуры, слабак...
- Станешь тут слабаком... Каждый день с подъема до отбоя, гадина, сыплет...
И каждый день с подъема до отбоя...
Но всё же им было легче. Легче потому, что на обед они возвращались на корабли и можно было согреться в тёплом кубрике, просушить одежду в горячей, вонючей сушилке, а после обеда, развалившись на рундуке, даже вздремнуть минут десять, а то и двадцать. Этим было легче, потому что были другие, которым обед привозили туда, где они работали, и хлебали они холодную баланду, столпившись в кружок, здесь же, на улице, держа миску в руках. Хлебали поспешно, чтобы в миску не успело налететь много снега. Тем, другим, не разрешалось курить, им нечем было подпоясать промерзшую, не высохшую за ночь шинель, а по нужде их водили строем, и по краям строя шли солдаты с карабинами.
Тем, другим, было труднее...
* * *
"Тот не матрос, кто в море не бывал и не познал всех прелестей гауптвахты".
Гауптвахта была знаменитой.
Сюда привозили даже из дальних точек и гарнизонов, в которых была своя гауптвахта, но...
Если матрос уж очень сильно провинился, нарвался по пьянке на высокое начальство или так набедокурил, что от начальства не скрыть, или полагалось бы его за какое-то серьёзное дело и под трибунал отдать, а не хочется, то везли его сюда. Знали - тут уж почувствует он почём фунт лиха, тут уж дурь свою усмирит.
Но и определить сюда матроса или солдата было непросто. Предварительно созванивались, ждали место. И обязательно что-нибудь привозили. Иначе не возьмут. Кто что мог пожертвовать на благоустройство заведения, тот тем и одаривал. Везли обычно пару банок корабельной краски или лопаты, или доски, или фанеру, или мешок хлорки. Хлорка на губе (гауптвахте) тоже дело очень нужное. Ну, уж на худой конец, бутылку шила (спирта) начальнику губы вручали.
Но и забирать бойца не спешили, знали что здесь объявленным сроком не отделается, без ДП (дополнительные несколько суток) вряд ли обойдётся.
А чем на гауптвахте перевоспитывают?
Ну, понятно, режим, условия не курортные, но главное-то, главное: "Берите в руки карандаш, мы начинаем вечер наш!".
Этим было труднее.
Вряд ли кто-нибудь из них знал до той поры, что такое шмон, что такое "дезинфекция", кто такой начкар и как можно приготовить яичницу без яиц.
Всем им довелось пройти через это.
* * *
Совершенно случайно ты узнаёшь, что сегодня тебя, наконец-то, повезут отбывать объявленные десять суток.
Ты уже почти и забыл про них, уже, кажется, и месяц прошёл, а по уставу тебя могут наказать только в течение месяца после объявления наказания.
Ах, нет - месяц будет только завтра.
На КП тебя ждёт машина, легковая(!), штабной "уазик", поданный для тебя одного. Ждёт мичман, который будет сопровождать тебя одного.
Ты быстро собрался, приготовился. С кем-то поменялся шинелью, выбрал подлиннее, поменялся шапкой, выбрал похуже, побольше размером. Под робу поддел тёплое шерстяное гражданское трико. У кого-то достал домашние вязаные тёплые носки из собачьей шерсти, у кого-то тёплые меховые рукавицы. Сам чёрт теперь тебе не страшен.
Тебя выходит провожать целая толпа, - тебя одного. Кто-то даёт тебе пачку печенья, кто-то пачку сигарет, кто-то коробку спичек.
Ну, поехали!..
По дороге ты рассовываешь сигареты, спички, деньги в носки, в шапку, за подкладку шинели, во внутренний карман трико.
Мичман молча усмехается, поглядывая на тебя.
- Печенье лучше съешь, - советует он.
- Можно и съесть, - соглашаешься ты и жуешь сухое сладкое печенье.
Путь не близкий, можно и подремать. Небось там, на губе, много не поспишь. Да не больно-то спится. Что там будет, какие там порядки? Конечно, не курорт, но люди везде живут. Ничего, как-нибудь выдюжим.
Вот и привезли тебя.
Мичман идет договариваться, несёт в большом толстом портфеле две банки корабельной шаровой (серой) краски.
Ты остаёшься в машине, куришь.
Обращаешь внимание, что на вахте у ворот не матросы, а солдаты с красными погонами, и все очень похожи, все на одно лицо - глаза раскосые, лица круглые, то ли узбеки, то ли казахи, то ли корейцы. На красных погонах буквы "ВВ".
"Внутренние войска, - отмечаешь ты. - Охрана настоящая, как в тюрьме. Да, здесь тебе не обычная губа, где охраняют такие же матросы, присланные с кораблей на сутки для дежурства в гарнизоне. Да ещё и какой-то специальный "туркестанский батальон" или "дикая дивизия".
И ещё думаешь:
"А вдруг сегодня не примут? Завтра день перекантоваться, а послезавтра везти уже не имеют права. Бывают же случаи...".
Возвращается мичман.
- Пошли, - весело говорит он.
- Пошли, - соглашаешься ты, и браво шагаешь впереди.
Узкоглазые краснопогонники с любопытством разглядывают тебя.
Ты проходишь через небольшой дворик. Перед тобой открывают железную дверь. Одну, потом другую. Заводят в небольшую каптёрку. Неприятный запах шибает в нос: смесь хлорки, гнили, кислой баланды, старых, не стираных портянок.
"Ничего, - думаешь ты, - десять суток понюхаем, потерпим".
Тебя принимают начкар (начальник караула), старлей (старший лейтенант) в морской форме с красными просветами на погонах (береговая служба, скорее всего, комендатура) и два узкоглазых сержанта.
Сразу же предлагают снять ремень, "краба" (кокарду) с шапки, рукавицы, часы, шнурки. Но ты предусмотрительно надел сапоги. Со шнурками они пролетели. А рукавицы пришлось снять. Остались только тоненькие уставные перчатки, да и то старенькие, дырявые.
Протягивают маленькие тупые маникюрные ножницы. Предлагают самому спороть погоны. И с шинели, и с робы.
- А это ещё зачем?
- Положено, - односложно отвечает начкар.
- Меня что, разжаловали?
- На десять суток - да.
- Интересно... Чтобы старшину до матроса разжаловали, такое встречал, но, чтобы матроса разжаловали ещё ниже, о таком не слышал. Я теперь гражданский человек, что ли?
- Шутник, - усмехается узкоглазый. - Ты теперь не человек.
Сняв шинель, ты быстро спарываешь с неё погоны, отдирая их почти с мясом. Робу не снимаешь, пытаешься спороть с плеч прямо на себе.
- Да ты сними, - советует тот же узкоглазый сержант.
- Ничего, я так...
Под тельником у тебя тёплое неуставное трико. Могут заметить. Ещё заставят снять.
Погоны, "краба", ремень, рукавицы оставляешь на небольшом столике, крышка которого обита почерневшим куском железа.
Мичмана, который тебя привёз, просят подождать, а перед тобой распахивают ещё одну железную дверь.
Эта комнатуха больше похожа на камеру. Вместо окна под потолком небольшой проём с решёткой из толстых арматурных прутьев. Без рамы, без стекла. Под проёмом на цементном полу небольшая кучка залетевшего снега.
Холодно.
Стены бугристо отштукатурены "под шубу" и выкрашены до самого потолка чёрным, смоляным кузбаслаком.
Такие же стены потом будут и во всех камерах.
Потолок отштукатурен гладко, но не покрашен, не побелен. С него свисают две очень яркие лампочки в закрытых, обрешеченных плафонах. В самом центре стоит одна покосившаяся, почерневшая баночка (табуретка), кажется, никогда не крашенная и даже не струганная, но за долгие годы хорошо отполированная руками и задами. В углу такой же стол, с прибитым к крышке куском железа.
- Шинель, шапку сюда, - указывают тебе на стол. - А сам сюда, - указывают на баночку.
Ты кладёшь шинель, шапку, садишься.
Оба сержанта занимаются твоими вещами, выворачивают карманы, шапку, прощупывают подкладку, изгибая и переламывая, тщательно проверяют каждый шов.
Конечно, находят и запрятанные сигареты, и спички, и деньги.
Ты огорчён, но не сильно. В конце концов, у тебя ещё кое-что осталось.
Господи, как ты наивен!..
- Раздевайся, - командуют тебе.
- Зачем?
- Положено.
Ты огорчаешься ещё больше.
Стаскиваешь с себя робу, протягиваешь.
- Всё, всё снимай. Догола.
- Как догола?
- Вот так. Полностью. И трусы снимай.
- Здесь же холодно!..
- Не околеешь. Раздевайся!
Внутри у тебя что-то опускается, начинает дрожать. Ты медленно стягиваешь сапоги, тельник.
Они даже не удивляются, увидев на тебе гражданское трико, тёплые носки, только подгоняют:
- Быстрее, быстрее!..
Четыре руки быстро выхватывают твои вещи, швыряют их на стол.
Ты остаёшься в одних трусах, пытаешься сесть.
- Сказано - всё снять! Быстро!..
Ты нехотя снимаешь трусы, отдаёшь.
Прикрыв обеими руками своё мужское достоинство, стоишь босыми ногами на цементном полу в ожидании, пока со всеми вещами проделают то же самое, что уже проделали с шинелью и шапкой. На грязную, почерневшую баночку ты сесть не решаешься.
Тебе холодно, ты дрожишь.
Начкар, равнодушно оглядев твою наготу, медленно выходит.
- Мужики, можно поскорее, - неуверенно просишь ты.
- Успеешь.
- Холодно...
Тебе не отвечают.
Наконец обыск окончен. Одежда твоя свалена в кучу на полу, всё найденное в ней, всё, что ты так тщательно прятал, свалено в кучу на столе.
Один из сержантов берёт из этой кучи твою сигарету, твои спички, закуривает.
Оба подходят к тебе.
- Руки в стороны, ноги расставить.
Ты злобно смотришь на них, но команду выполняешь.
- Ноги шире!..
Выполняешь.
- Руками раздвинь задницу.
- Вы чего, мужики?..
- Задницу раздвинь!
Выполняешь.
- Резко присесть!
Ты переступаешь на месте, пытаешься присесть.
Носком сапога один из них сзади бьёт тебя по голени.
- Задницу раздвинуть, ноги расставить и резко присесть! Ну!..
Выполняешь.
- Встать!.. Сесть!.. Встать!.. Сесть!..
Они наблюдают: не вывалится у тебя что-нибудь из заднего прохода.
Не вывалилось.
- Открой рот.
Открываешь.
Один заглядывает, больно жмёт грубыми, сильными пальцами щёки - не спрятано ли что-нибудь за ними.
Не спрятано.
- Садись, - указывает на баночку.
- Она грязная, я постою...
Четыре руки молча усаживают тебя насильно.
Один становится впереди, другой сзади.
Ты слышишь за спиной какой-то металлический звук, щелканье. Что-то холодное прикасается к твоей шее.
Машинка! Тебя начинают стричь тупой механической машинкой!
Ты вскакиваешь.
- Да вы что?!
Два сильных точных удара, один в живот, другой в челюсть сваливают тебя на пол.
Ты не успеваешь даже вскрикнуть, тебя поднимают, усаживают, стригут. Дыхание понемногу восстанавливается, во рту солоноватый, терпкий привкус крови.
Злость и отчаяние.
Со скрипом открывается дверь, заглядывает начкар.
- Помощь нужна?
- Нет, управимся, - весело отвечают ему.
А тебе до ДМБ (увольнение в запас, возвращение домой) осталось меньше двух месяцев. Ты собирался уж и вовсе не стричься, отрастить шевелюру к приезду домой.
Стригут.
Больно выщипывают волосы. Один крепко держит двумя руками твою голову, поворачивая её то в одну сторону, то в другую. Другой стрижёт.
Самое обидное, что они такие же, как ты, тоже ведь срочную служат. Даже не такие, а... Им ещё служить и служить. Караси зелёные! Сапоги козлиные! А ничего не поделаешь...
Холодно.
- Встать!
Выполняешь.
Тебе протягивают машинку, с улыбкой спрашивают:
- Там сам пострижёшь или тебя обслужить?
- Что? И там стричь?
- А как же? Положено!..
- Да я в жизни никогда там не стриг!..
- А теперь прикажут, так по одному волоску сам повыщипываешь. Ну, так что?..
- Сам...
Ты неумело выстригаешь собственный лобок. Машинка больно щиплет. Они наблюдают.
Холодно.
- Ну вот, теперь красавец!.. Одевайся.
Тебе швыряют одежду, но трико, носки, рукавицы оставляют на столе.
- А трико?
- Не положено.
- Хоть носки отдайте!..
- Не положено.
- Что ж я, босиком в сапогах буду?..
- Найдёшь что-нибудь.
- Да где ж я найду?..
Сержант щурит свои узкие глаза, улыбается, пожимает плечами.
Другой сержант выходит, но тут же возвращается. Несёт голяк (веник), протягивает тебе.
- Прибери за собой.
Ты быстро одеваешься, засовываешь босые, замёрзшие ноги в холодные сапоги и сметаешь собственные волосы.
Входят начкар и мичман.
Начкар равнодушно осматривает лежащие на столе вещи, тоже берёт твою сигарету, твою спичку, закуривает.
- Забирайте, - кивает он мичману на стол.
Мичман сгребает всё в свой необъятный портфель, смотрит на тебя стриженого, улыбается, сочувственно покачивает головой.
Ты уже не его матрос, ты уже - арестованный.
- Ну, счастливо тебе, - говорит он и уходит.
- Товарищ мичман! - нетвёрдым, осипшим голосом кричишь ты вдогонку. - У вас это... тряпки какой-нибудь не найдётся?
- Зачем?
- На портянки.
Мичман смотрит на начкара.
Тот молча кивает в знак согласия.
Мичман лезет в портфель, достаёт кусок грубой мешковины, в которую были завёрнуты банки с краской, протягивает тебе.
Но один из сержантов перехватывает тряпку, разворачивает, осматривает с обеих сторон и только после этого отдаёт тебе.
- Спасибо. До свиданья... Приезжайте поскорей!..
- Да не спешите. Лучше позвоните сначала, - советует начкар. - У нас через десять суток редко кто уходит.
Ты собираешься сесть здесь же, на ту же баночку, разорвать пополам мешковину и переобуться, но тебя поторапливают.
- Прибирайся быстрее. В камере переобуешься.
Ты быстро сметаешь свои волосы, собираешь их руками и тебя ведут в гальюн (туалет), где ты их выбрасываешь. Потом тебя ведут в камеру.
* * *
После ярко освещённого коридора в камере кажется совсем темно. Лишь несколько лиц мелькнули, когда открылась дверь. Но дверь тут же захлопнулась, и - мрак.
Только когда глаза привыкли к темноте, ты замечаешь, что над дверью, оказывается, горит лампочка, но очень тусклая, да ещё в закрашенном синей краской плафоне. Рядом с ней ещё одна лампочка, тоже в плафоне, но некрашеном. Вторая лампочка не горит.
Светится ещё окно - узкая ниша под потолком, - но оттуда, из-за толщины стен, свет совсем не падает. Ниша такая же, как и там, где тебя стригли, без рамы, без стекла, с крупной решёткой из арматурных прутьев.
Глаза постепенно привыкают к темноте.
Камера довольно большая, просторная. Метров десять-двенадцать в ширину и примерно столько же в длину. Посередине, от пола до потолка, равномерно распределенные в пространстве, стоят четыре толстых деревянных столба.
- Здорово, мужики!..
Несколько голосов нехотя отвечают:
- Привет...
- Здорово...
Проходишь, размышляешь, где бы присесть.
Вдоль стен лавки, очень узкие, железные. Такие же лавки у столбов, через всю длину камеры.
Садишься, с трудом разрываешь пополам мешковину, начинаешь переобуваться.
В камере, кроме тебя, пять человек, два матроса и три солдата. Все сидят молча, не разговаривают.
К тебе подсаживается матросик, маленький, худой. Хриплым, низким голосом спрашивает:
- Курить есть?
- Нет. Всё забрали.
Он возвращается в свой угол.
Кое-как наворачиваешь портянки, натягиваешь сапоги. Портянки жмут, не согревают. Но всё же лучше, чем босиком.
Холодно.
Осматриваешь стены. Нет ни отопления, ни печки.
Утром ты видел на градуснике - минус двадцать три. Значит, учитывая не застекленное окно, примерно такая же температура и в камере.
Неплохо для начала.
Не снимая шапки, опускаешь уши, завязываешь их снизу. Руки вместе с полами шинели закладываешь между ног, там теплее.
Сидишь.
Проходит минут пять, десять... пятнадцать... полчаса, может быть, час...
Железная лавка холодит снизу. Пробирает дрожь.
С лавки напротив поднимается солдат, подходит, тихо, и тоже хриплым голосом, спрашивает:
- Ты, когда вошёл, куревом не воняло?
- Нет, не заметил.
- Встань.
- Что?
- Встань, говорю.
Поднимаешься.
- И на эту лавку больше не садись.
- Почему это?
- Потому, - спокойно отвечает он. - Расшатаешь.
Он подходит к краю лавки, берётся за неё обеими руками и с небольшим усилием тянет вверх. Железный столбик, на котором она стоит, медленно вынимается из цементного пола.
- Подержи.
Подходишь, держишь.
Он опускается на колени, запускает руку в образовавшуюся дыру и достаёт оттуда скрюченную грязную сигарету.
Вместе устанавливаете лавку на место.
- Оставишь? - спрашиваешь ты с надеждой.
Он не отвечает, как будто и не слышал. Подходит к другой лавке, становится на неё и долго что-то ковыряет высоко в стене.
- Малой!.. У тебя спичка была... - говорит он так же тихо, продолжая ковырять стену.
- Горелая, - отзывается маленький матрос.
- Давай.
Малой быстро снимает ботинок, почти пополам перегибает подошву и из прорези между подошвой и каблуком достает половинку обгоревшей спички.
- Держи...
Солдат при помощи этой половинки выковыривает из незаметной трещины в стене маленький кусочек другой, не обгоревшей, спички. Спрыгивает с лавки.
- Миха!.. Достанем? - обращается он к другому солдату, здоровенному, метра два ростом.
Тот молча поднимается. Они подходят к двери и Миха, обхватив его пониже талии, легко поднимает.
Откуда-то из-под плафона извлекается кусочек бумажки, размером с ноготь, оторванный от спичечного коробка, с серой.
Миха возвращается к своему месту, садится.
Солдат подходит к лавке, задирает полу шинели, расстилает её внутренней стороной кверху и долго трёт о неё обломок спички - сушит. Потом подходит к окну, становится на колени, берёт сигарету в рот, бумажку с серой кладёт на пол и, низко наклонившись, чиркает об неё. После нескольких чирканий спичка зажигается, он быстро прикуривает.
Тут же к нему подходит другой солдат, молча приседает. Первый садится ему на плечи. Тот поднимается, и первый оказывается почти на уровне окна.
Курит с удовольствием, глубоко затягиваясь и выпуская дым в окно.
Тем временем Малой тоже встал, подошёл к двери. Его голова оказалась как раз на уровне небольшого круглого смотрового глазка, закрывая его. Иногда он приставляет к нему ухо, прислушивается.
Сделав несколько затяжек, солдат хлопает по шапке держащего его, тот приседает, получает дымящуюся сигарету, и они быстро меняются местами.
- Атас!.. - шёпотом кричит Малой.
Тут же гремит засов, дверь со скрипом открывается.
Все с невозмутимым видом уже сидят на лавках.
Когда дверь открылась, все нехотя встают и вытягиваются по стойке "смирно", повернув голову к выходу.
- Помощник баландёра (старший на кухне, делит баланду) на выход! - не заходя в камеру, командует узкоглазый краснопогонник.
Огромный Миха медленно идёт к выходу.
- Стрельни у Витька покурить до вечера. Это последняя была... - тихо шепчет ему Малой.
Миха молча выходит. Дверь с шумом закрывается.
- Толян, выбросил? - быстро спрашивает Малой.
Толян подходит к окну и, победно улыбаясь, вынимает из рукава дымящуюся сигарету.
- Ну, молодец! - радуется Малой. - Давай. А ты постой на стрёме, - обращаясь к тебе, говорит он и указывает на дверь.
Ты подходишь к двери, закрываешь собой глазок, прислушиваешься.
К Малому подходит другой матрос, и они проделывают ту же операцию, с подниманием на плечи и курением в окно. Потом меняются.
К двери подходит Толян.
- Иди, - говорит он тебе.
Ты подходишь к окну, вскарабкиваешься на плечи, берёшь окурок и с удовольствием куришь, выпуская дым в окно.
Окурок обжигает пальцы и губы, ты держишь его двумя ногтями за самый край бумаги, но какое это наслаждение, какой кайф...
- Только не выбрасывай, - предупреждает Малой. - Найдут под окном - дезинфекция.
Ты докуриваешь практически до конца. Раньше ты и представить себе не мог, что можно вот так, до конца, докурить сигарету без фильтра. Легонько хлопаешь по шапке держащего тебя, опускаешься.
Малой принимает остаток окурка, бросает его на пол, наступает на него и тщательно растирает. Растирает так, что ни пятнышка, ни одной табачинки не видно.
- А дезинфекция - это что?
- Ещё узнаешь, - загадочно отвечает он и садится.
Садишься и ты.
Холод. Тишина. Мрак.
Ты трогаешь свою слегка распухшую после обыска и стрижки челюсть. Болит. Но не сильно, терпимо.
"И вот так десять суток сидеть? - наивно думаешь ты. - Околеть можно".
Ног ты уже почти не чувствуешь. Чувствуешь только острую боль, особенно в тех местах, где давят твои новые портянки.
Ты решаешь переобуться, снимаешь сапог.
Неумело намотанная, сбившаяся мешковина привлекает внимание Толяна.
- Не умеешь? - как-то равнодушно спрашивает он.
Ты отрицательно качаешь головой, виновато улыбаешься.
- Давай, - так же равнодушно говорит он и поворачивается к тебе.
Ты кладёшь свою босую ногу ему на колени, протягиваешь портянку.
О, Великий Толян! Как лихо, почти одним движением в два перехвата, ты умеешь это делать! Как уютно, хорошо, и даже тепло, становится ногам! Какое это наслаждение, какой кайф!..
- Спасибо...
Не ответив, он отворачивается, сидит молча.
Все сидят молча.
Сидишь и ты.
Проходит пять минут, десять... пятнадцать... полчаса... час... может быть, два...
Время от времени кто-нибудь поднимается, проходится по камере, прыгает на месте, размахивает руками - греется. Потом садится. Поднимаешься и ты, греешься, опять садишься.
"Это ещё ничего... Ничего... Так можно жить... Так можно и десять суток протянуть... И даже больше".
Дверь с шумом открывается.
Все встают, руки по швам.
- Обед, - командует узкоглазый, оставляет дверь открытой, и уходит дальше по коридору.
Все не спеша идут к выходу, но, дойдя до двери, бегут. По коридору пробегают и другие арестанты, видимо, из других камер. Бегут не быстро, не опаздывая, лишь делают вид, что бегут.
"Понятно... Значит, движение по коридору только бегом".
Бежишь и ты.
Небольшое помещение: два длинных деревянных стола с лавками человек на десять, на двенадцать каждый. В углу печка. Обычная кирпичная печка, которую топят дровами и углём.
Т-е-п-л-о-о-о-о!..
- Кто новенький? - спрашивает сержант, один из тех, что обыскивали и стригли тебя.
- Я!..
- Ты на довольствии сегодня не стоишь. Обед без птюхи.
- Понял...
Это значит, без хлеба. Птюха - 1/5 часть буханки.
Да ты ещё и не больно-то голоден.
Вот согреться - это хорошо. Печка - это хорошо. Поближе к ней...
Но там, на тех краях столов, что поближе к печке, все места уже заняты.
На столах миски. В них буро-коричневая жидкость с плавающими мелкими кругляшами жира. У каждой миски по птюхе.
Всего арестованных набралось человек пятнадцать. За столами свободные места, но кое-кто всё же, взяв миску и птюху, подошёл к печке, хлебает стоя, держа шапку под мышкой.
У печки Миха, разливает в миски баланду.
Подходишь к нему.
Он даёт миску.
Рядом ещё один солдат, без шинели, без шапки, спрашивает:
- Новенький?
- Угу...
- Держи, - протягивает кусок хлеба.
Не целую птюху, но почти половину.
- Спасибо...
Хлебаешь здесь же, поближе к печке.
- Витёк, закурить не дашь? - спрашивает матросик из другой камеры у солдата без шинели.
Тот достаёт из кармана(!) пачку "Примы", даёт две сигареты.
Матросик зажимает их в кулаке, поспешно отходит.
Миха начал раздавать второе. Плюхает каждому подходящему в миску по одной столовой ложке бледно-рыжего слипшегося риса - плов.
- Ты погоди, после всех, - говорит он тебе. - Если останется.
Ждёшь. Остаётся. Получаешь свою ложку, даже чуть больше.
На третье компот, только уж очень жидкий и не сладкий.
Малой тоже подходит к Витьку.
- Витёк, до вечера дай закурить.
- Я вашим уже давал, - кивает Витёк на Миху.
Ты видишь, как Миха передаёт Малому две сигареты.
- Закончили обед! - орёт сержант. - Выходи без последнего!..
Без последнего - это значит, последний будет наказан.
У выхода давка.
Пристраиваешься сбоку, пытаешься пролезть.
По коридору бегом. И в камеру.
Ф-у-у-у-х!..
Сели.
Покурить бы...
Малой не спешит закуривать, сидит молча. В коридоре шум, топот.
Распахивается дверь.
- Выходи строиться!
До двери шагом, и - бегом.
Выбежали во двор, построились.
- Нале-е-во!
Повернулись.
- На месте шаго-о-ом м-а-арш!
Зашагали.
- Направляющий! Вперёд!..
Пошли.
- Стой!
Остановились.
- По разделениям! Шаго-ом! Дела-а-ай раз!..
Левая нога взлетает высоко вверх и надолго повисает в воздухе.
Узкоглазый сержант медленно обходит весь строй, осматривает каждого.
- Выше! Выше ногу!.. - подбивает снизу ногу своим сапогом. - Выше!..
Возвращается назад, к началу строя.
- Дела-а-ай два!
С глухим ударом ноги опускаются на землю, но тут же звучит следующая команда:
- Дела-ай три!
И правые ноги надолго повисают в воздухе.
- Спишь, падла?! ДП захотел?!
- Нет! Не сплю! - громкий ответ.
- Выше ногу!..
Снег повалил. С утра вроде бы прояснилось, а теперь опять. Снег не крупный, но повалил густо. Даже зашуршал, ударяясь об утоптанный наст.
- Делай четыре! Делай ра-аз!.. Делай два, делай три!..
Дворик маленький: тридцать два шага в длину и одиннадцать в ширину.
- Делай четыре, делай ра-аз!..
Тридцать два шага в длину и одиннадцать в ширину.
- Бегом марш!
Тридцать два, одиннадцать, тридцать два, одиннадцать, тридцать два, одиннадцать...
Бежать легче. И легче, и теплее. Но бежать недолго.
- На месте стой! Делай ра-аз!..
Стемнело. Вдоль забора на столбах зажглись яркие фонари. Снег валит.
Сержанты поменялись. Один пошёл греться, другой командует.
Вы никогда не пробовали ходить по разделениям? Так, чтоб пяточка на сорок сантиметров от земли и носочек вытянут, как стрелочка. Пусть даже без сапог, в туфельках. Попробуйте. Хотя бы минут десять. Получите удовольствие, честное слово.
- Делай ра-а-аз!
В строю шёпот:
- Хомут идёт.
- Сам явился.
- Хомутов чешет...
Сержант орёт:
- Сми-ир-р-р-но!
У ворот офицер, невысокий, худой. Шинель заужена, сапоги от фонарей сверкают, шапка на затылке. Не шагает, несёт себя. А морды не видно - далеко.
Сержант бежит докладывать, орёт во всю глотку:
- Товарищ старший лейтенант! Арестованные...
Тот не стал слушать, махнул рукой, пошёл дальше, на строй даже не глянул.
- А кто это?
- Кто-кто? Скотина!.. Начальник губы.
- Всего-то старлей?..
- Старлей. Нажрётся, командует, как генерал.
- И фамилия подходящая.
- Ну да, хомут он и есть хомут...
- Делай ра-а-з!..
Тридцать два, одиннадцать, тридцать два, одиннадцать...
Ворота заскрипели, в них толпа валит - губари с работы.
Сержант командует:
- По камерам бегом марш! - а сам к воротам. - Стоять!!! Стоять, падлы! Большой шмон захотели?!
Да поздно. Толпа уж чуть перемешаться успела. Кто-то кому-то чего-то уже и передал.
Это узкоглазый облапошился, припозднился со строевыми занятиями, увлёкся.
Побежали.
Начальник губы с начкаром в коридоре стоят.
Перед ними бежать нужно быстро, морду особенно не разглядишь.
Забежали в камеру, дверь захлопнулась.
Расселись по железным лавкам, ноги расставили.
Отдых.
Эх, покурить бы...
- Хорошо погуляли... - задрав голову, говорит Толян.
- А у меня до службы кореш был, - Малой разговор поддерживает. - Водными лыжами занимался. Так у него ноги были - одни мускулы. Бабам на спор показывал, те балдели. У меня теперь тоже не хуже. Вернусь домой, займусь водными лыжами...
В коридоре шум, топот. Шмонают приехавших. Долго шмонают. Наконец впустили.
В камеру человек десять ввалилось. Матросов больше, солдат всего два-три. Все сразу по лавкам расселись, один на полу развалился, лежит.
Приветствия, разговоры, матюги.
Двое на шмоне ДП схлопотали. Аж по пять суток. От самого Хомута. Теперь уж не скостят - записали. Один за курево, у другого жменю конфет за пазухой нашли, барбарисок. Ну, Хомут и разъярился - губари конфеты жрут. Обоим по пять суток.
Обсуждают, матерятся - обидно.
А кто-то из другой камеры почти полную бутылку вина протащить умудрился. И даже горлышко не заткнуто было, а прохлопали, пропустили.
- Какой сегодня кабель был?
- Хреновый. Восемнадцать...
- Да... не фонтан...
Это значит, кабель они сегодня грузили. Есть такое развлечение. А "восемнадцать" - это значит, что один метр этого кабеля весит восемнадцать килограммов. Только грузят его, конечно, не по метру, не по восемнадцать килограммов, а вагонами.
Приходит на причал вагон, в нём кабель уложен одной бухтой, от борта до борта, через всю длину и на всю высоту. Запрыгивают в этот вагон человека три-четыре, те, кто послабее, там работа не больно тяжёлая, поднимай, да подавай. Только на изгибах кабеля по краям вагона поднатужиться надо, потому как ни гнуться, ни выпрямляться не хочет этот проклятый кабель. Внутри у него одна толстая, или несколько тонких, в палец толщиной, жил, потом резиновая оплетка, потом свинцовая, потом ещё железная, а уж сверху смоляная с тканью. Этот кабель потом на дне океана специальный пароход укладывает. А уж на пароход с причала или на причал из вагона матросики вручную грузят или губари.
Несколько человек, становятся через два-три метра от вагона до площадки, где укладывать надо, и тащить начинают. Остальные на самой площадке. Там - кто покрепче. Там и побегать по кругу надо, и наверх потянуть посильнее, и подхватить вовремя, и петлю заломать, и чтоб виточек к виточку ложился в бухточке диаметром метров двадцать.
А снежок валит, бухточка скользкая, да и высотой уже метра три, и шинелка мокрая, и рукавички протёрлись...
Репинские "Бурлаки на Волге" там долго не мучились бы, сразу коньки отбросили.
Когда просто матросы грузят, не губари, в вагоне и у вагона годочки шлангуют, а уж по бухте молодые караси бегают. У губарей срока службы нет, и погоны спороты. Тут все равны перед Хомутом, перед охраной. Кто послабее - в вагон, кто покрепче - на бухту.
Бывает кабель и потоньше, так того и в вагон больше помещается, и тащить дольше. А отдохнуть и погреться можно только пока вагон меняют.
Контора здесь гражданская, разжиться можно и харчами, и куревом. Если деньги есть, то и магазин тут рядом. Охрана не пересчитывает, сколько там человек по бухте бегает, сколько в вагоне сидит.
Даже винца вот притащили.
Тот, который на пол сразу улегся, встал, шинель расстегнул, робу задрал, из штанов откуда-то сзади достал целых две пачки сигарет, коробку спичек.
Шхерить начали.
И под лавку, под столбик (это уже известно), и за плафоны, и в стенах кое-где (догадался мудрец "под шубу" их сделать, чтоб страшней, значит, было, а в эту "шубу" столько всего запрятать можно!), и на столбе деревянном под самым потолком трещина оказалась - натолкали.
Управились.
Что осталось раздавать начали. Тут уж хочешь, бери, не хочешь - твоя воля, потом не спрашивай. Попадёшься - сам виноват, не попадёшься - покуришь.
Тебе две предложили. Две и взял.
Большинство в сапоги шхерит, в портянки, в ботинки.
Хотел тоже в сапоги, да там портянки Толяном хорошо намотаны. Полдня ноги тянул, все жилы вытянул, а мозолей от мешковины, кажется, не нажил. А может, просто не чувствуешь, потому как вообще ног не чувствуешь. Но снимать жалко. Не просить же его опять - намотай, да с сигаретами. А потом сигарету достать - опять проси. Стыдно.
Одну за подкладку шинели сунул, другую в шапку. Авось пронесёт.
А тут и дверь распахнулась, и яркая лампочка в некрашеном плафоне засветилась.
Все встали, вдоль стен построились.
Смена караула. Новый начкар, тоже старлей, но летун (морская авиация), вахту принимает.
Пересчитал по головам, оглядел стены, потолок, кивнул старому начкару, и вышли.
- А в гальюн тут как?
- По одному. Или перед отбоем. Жди пока начкар сменится. Сейчас не выпустят.
- А покурить там можно?
- Смотря какая смена. Бывает, что и можно.
Ну и ладно. Подождём.
Ждать пришлось долго.
Холодно. Но уже полегче. Народу больше - надышали.
Разговоры, впечатления.
Один сегодня с бухты навернулся, чуть шею не сломал. Другой с бабой познакомился, немолодая уже, но ещё ничего. Она-то ему барбарисок и всучила. Но больше рассказов о вине. Как с бичами там же, у вагона, познакомились, денег им дали, те сбегали. Две бутылки там же, в вагоне, с бичами выпили, одну привезли.
- Нет, мужики, губа - это рай. Я с коробки (корабля) восемь месяцев не сходил. Кроме одеколона, не пил ничего, да и то два раза, а тут тебе и винцо, и бабы... Пашешь, конечно, так хоть знаешь за что. Нет, точно, пойду у Хомута ДП попрошу.
Смех.
Дверь распахнулась.
- Помощник баландёра на выход!
Миха пошёл. Когда после строевых вернулись, он в камере один сидел. Посуду после обеда помыл, и в камеру.
Значит, скоро ужин.
Дожили до ужина.
По коридору бегом.
А в баландёрке уже народу набилось. Сесть негде. Да садиться и незачем. На ужин один чай с сухарями. Сухари не по счёту, лопай сколько успеешь. Но с собой в камеру брать нельзя - ДП.
Сухари каменные, пока не размочишь, не угрызёшь, и плесенью отдают. Но это ничего, говорят плесень - это пенициллин, полезно. Чай по цвету, как будто его уже один раз выпивали, не сладкий, но горячий.
И печка рядом, и народу - плечо к плечу, спина к спине. Жарко...
- Выходи без последнего!
У двери - давка.
Так вот откуда американцы футбол свой - регби, взяли. У нас подглядели, а дыню резиновую уже сами придумали. А может, вместе с дыней и подглядели где-нибудь в Узбекистане. Но скорее всего, кто-то из этих узкоглазых, что охраняют и командуют, им рассказал. Это ж какое развлечение! В Америке национальный вид спорта получился. Да и у нас не хуже - весело!
Разбежались по камерам.
Теперь бы в гальюн самое время. А то поздно будет.
Да не один ты такой. Только шум в коридоре стих, подходит матросик к двери, кулаком барабанит.
- Эй, ружьё!.. В гальюн надо! Открывай!..
Открыли, выпустили.
И ты к двери подходишь, ждёшь.
- Мужики, спичку дайте!..
Дали спичку и кусочек коробка. Предупредили:
- Осторожно только, а то в камере шмон устроят.
Тот, что выходил, вернулся. Ты в дверь тоже было сунулся, а не пустили:
- Жди! Все по очереди!..
Понятно. Это он теперь из других камер выпускать будет.
Ждёшь, ничего не поделаешь. А уже пора...
Опять шум в коридоре. Дверь распахивается.
- Выходи во дворе строиться!..
- Мне в гальюн надо!
- Выходи строиться!
Побежали.
А во дворе снегу намело! И мороз, кажется, покрепчал.
Построились.
Перед строем начкар стоит, рядом с ним два сержанта. Новая смена, а тоже узкоглазые краснопогонники. У них, видно, вся часть такая - точно туркестанский батальон. И по-русски говорят плохо.
Начкар молча стоит, руки за спину. Сержанты командуют.
Объяснили: бегом за инструментом, и снег во дворе чистить.
Побежали.
- Ой, мужики, не могу больше! В гальюн надо.
- Так к начкару подойди, может, отпустит.
Бегом назад.
- Товарищ старший лейтенант, разрешите в гальюн!..
- Иди.
- А куда?
Махнул рукой, отвернулся.
Мать честная! Полдня маршировал мимо, и не догадывался, что это гальюн. Оказывается, тут два гальюна. Один внутри, маленький, другой здесь, на морозе, большой.
Помещение просторное, на восемь мест сидячих и жёлоб вдоль стены. И нет никого.
Ещё и закурить же успеть надо, и...
Рук не хватает!
Успел закурить.
Какое наслаждение! Какой кайф!..
Но недолго. Наглеть тоже нельзя. Сигарету забычковал, и в шапку. И бегом.
Мужики инструменты уже расхватали. Подбежал к сараю - пусто. Несколько лопат поломанных, трактор разбитый и карандаши стоят. Больше хватать нечего.
Поглядел на толпу - карандашей ни у кого нет.
Ладно, подбежал к четверым у большого трактора, пристроился пятым.
Потащили.
А снег всё сыплет и сыплет.
Управились быстренько, часа за два. Даже мётлами двор проголячили (подмели). Ещё и за воротами погуляли. Весь снег, что со двора собрали, за ворота вытаскивали и под уклон сопки сбрасывали.
Эх, нырнуть бы в этот сугроб, прокатиться до самого низу, по той сопочке подняться наверх, и... - в город.
А куда? Зачем? Эх, служба!..
Пока снег чистили, машина подъехала, ещё работников привезли.
Эти тоже в городе вкалывали, да ещё в самом центре. Снег на улицах убирали, лёд долбили - весну делали.
На кабеле у гражданских рабочий день окончился, и все разбежались, а на улицах хоть сутки работай. Пока старший в карауле не скомандует или пока намеченный участок не закончишь. А его закончить не успеешь - уже опять намело, по новой начинать надо. И так, пока не управишься.
В этот раз сержанты не сплоховали. Сначала тех, кто во дворе работает, построили, только потом из машины выпускать начали.
И те бегом на вахту, на шмон.
А снежок всё сыплет. А ты его к воротам. И метёлочкой...
Начкар вышел, поглядел, разрешил запускать.
Инструменты в сарай покидали, бегом в камеру.
Там ещё человек десять уже сидят, те, что приехали. И, кажется, даже покурить в камере уже успели, чувствуется. И, кроме кислого запаха мокрой одежды, сапог и портянок, кажется, чуть и перегарчиком потягивает.
Похоже, что так, - довольные.
Да... Закурить бы тоже...
Но никто не курит. Пока нельзя.
А сигарета, что за подкладкой была, чуть подмокла и подмерзла. Отогреть бы её и подсушить. Да где ж подсушишь? Только на себе. А та, что в шапке спрятана, ничего, бычок (окурок) целёхонький.
Дверь распахнулась.
- Выходи на вечернюю поверку!
Здесь же, в коридоре, и построились.
Начкар стоит, руки за спину. Сержант фамилии выкрикивает.
Иванов, Петров, Сидоров - ещё ничего, нормально получается, а Сивопляс, Милосердов и Джишкариани - ни прочесть, ни выговорить не может. Начкар подсказывает, а он всё равно не может.
Затянулась поверка.
Но здесь тепло. Коридор узкий, народу много. Можно и постоять. А посмеяться над сержантом - нельзя. Стоит строй, одними глазами улыбается.
Кончили.
Все по списку на месте. А куда ж денутся?
Бегом по камерам.
Теперь вроде бы и отбой полагается.
- А спят тут как?
- На вертолётах.
- На чём?
Не ответили.
Дверь распахнулась. Команды никакой не было, но все сразу бегом во двор. Кто в гальюн, а большинство к сараю, за вертолётами.
Оказывается, вертолёт - это обыкновенный пляжный деревянный лежак. Только рейки на нём чуть пошире, но тоже со щелями. И подголовник такой же. Но что интересно, некоторые лежаки нормальные, а у некоторых брусок, который эти рейки между собой скрепляет, не снизу прибит, а сверху, там же, где и подголовник. В ногах - снизу, под подголовником - снизу, а посередине - сверху. Интересная конструкция.
Именно такой лежак под тобой потом в камере и окажется, и брусок как раз под ребро. Спокойной ночи!..
Зачем-то же это придумано?
Но тут разбираться некогда. Все вертолёты хватают и бегом назад, по камерам.
Хватаешь и ты, бежишь.
И ещё, оказывается, эти вертолёты по длине становятся как раз на железные лавки. И впритык один к другому.
Вот тебе и общая коечка.
Мужики спешат - время сна уходит. Шинели с себя сбрасывают...
Обалдели, что ли?..
Нет, не обалдели. Одну шинель к другой пристёгивают. Сначала солдатские, и на вертолёты раскладывают. Солдатская шинель потолще, потеплее. Потом к ним матросские одну за другой пристёгивают. Общий большой мешок получается, без дна.
Тоже интересная конструкция.
И сразу же в этот мешок один за другим лезут. И поближе друг к другу, и в обнимочку.
Вот и согрелись. А уж какой там тебе вертолёт попался, с перекладиной или без, - тут от фортуны зависит. И подрасчитать невозможно. С одной стороны притиснули, с другой, вот и сдвинули, вот и получи в ребро. А кто виноват? Никто.
Но зато хоть теплее.
Ещё дверь не закрыли, а все уже лежат. Все на правом бочку. Правая рука у себя между ног, в самом тёплом месте, левая на животе впереди лежащего. Если потом на другой бочок повернуться захочешь, всех будить надо. Так и получается - поспали на одном боку, кто-нибудь гаркнул, все и перевернулись.
Вот и дверь захлопнулась, и свет только синий, тусклый оставили.
Отбой...
Отбой, а не спится. И разговоров никаких. Там, у себя в кубрике, перед сном хоть о бабах поговорить можно, о гражданке (гражданской жизни до службы), а тут...
Спать надо. Подъём в пять, а уже не меньше двенадцати.
Не спится.
Где-то спичка чиркнула, закурил кто-то.
Да, покурить - это хорошо, это то, что надо.
С трудом высвобождаешь руки, достаёшь свой окурок.
- Огоньку передайте!
Передали.
Ещё кто-то закурил, и ещё, и ещё...
- Мужики, вы чего? Давайте хоть по очереди...
- Ладно...
Согласились, но не гасить же.
Курим.
- Мужики! Ну, залетим же!..
И залетели.
Не сразу, правда. Ещё покурить успели, кто-то даже по второй закурил.
Сначала свет яркий включился, и почти сразу дверь загремела.
Сигареты-то попрятать успели, а всё равно - хоть топор вешай.
Начкар вошёл с сержантами. Улыбаются.
Все повскакивали в робах, выстроились в проходе. Шинели лежат.
В коридоре свет ярче, чем в камере. Видно, как дым выходит, медленно, клубами.
- Курили? - спрашивает начкар.
- Никто не курил, товарищ старший лейтенант! - отвечает один, самый смелый.
- Кури-и-или... - улыбается начкар. - Ну, что делать будем? Шмон или дезинфекцию?
Никто не отвечает. Смелых больше нет.
- Ладно... Дезинфекция.
И ушёл.
Это он всех пожалел. Это он добрый оказался. Потому что если шмон - это ДП полагается. Всем в отдельности, у кого что найдут, и всем вместе, если в камере найдут без хозяина, и никто не признается. Бывали случаи, вся камера получала.
А дезинфекция - это так, это без последствий.
Сержант на Малого пальцем указал:
- Пошли.
И увёл.
Остальные бегом мешок раскурочивают, шинели напяливают, вертолёты хватают, и в коридор.
А тут уже и Малой с сержантом возвращаются.
Малой впереди себя на вытянутых руках полный обрез (таз) сухой хлорки несёт. У сержанта - кружка большая, алюминиевая.
Заходят они в камеру. Малой обрез держит, а сержант набирает полную кружку хлорки и вверх разбрасывает - на потолок, на стены. Хорошо разбрасывает, на фейерверк похоже.
Засверкали в воздухе пылинки хлорки, заискрились.
Выскочил сержант, глаза красные, слёзы утирает. Малой тоже плачет, побежал обрез относить.
И все бегом в камеру. И дверь захлопнулась.
Чтоб Малого потом впустить, дверь чуть приоткрыли, и - хлоп.
Отдыхайте, ребята. Теперь уж не до курева.
И действительно не до курева. Вертолёты на лавки покидали, мешок городить уж и некогда, да и незачем. Шинели на голову в несколько слоёв - пусть лучше задница мёрзнет, - и на боковую.
А шинель, как будто и не помогает вовсе. Ещё ведь и мокрая.
Пробирает хлорочка, пробирает...
Уже и в шапку дышишь, и вообще не дышишь, а пробирает.
Думаешь, не то, что до утра, пять минут ещё выдержать не сможешь, с ума сойдёшь. И слёзы текут, и сопли, и слюна, и, кажется, даже уже с кровью...
А выдержали. Все выдержали.
И пять минут, и десять, и...
А потом все и заснули. Так же, с замотанными головами, прижавшись друг к другу.
Но когда ж тут спать-то?
- Па-адъём!!!
И бегом вертолёты относить, и бегом на оправку, и бегом на поверку, и бегом снег во дворе чистить...
Вторые сутки пошли.
* * *
После завтрака во дворе построились.
Утренний осмотр.
Сам Хомут вдоль строя идёт, осматривает. За ним начкар, сержанты.
Снежок сыплет.
А морда у Хомута даже ничего, почти интеллигентная, гладкая, холёная. Только глаза злые. Голубые, но злые.
Интересно, он книги читает, Толстого, Достоевского, Чехова? По морде не определишь, может быть, и читает.
- Почему не брит? - спрашивает у одного матроса. Тихо спрашивает, еле губами шевелит.
Все небритые. На губе не бреются, - и нечем, и некогда. Но у этого уж очень заметно. Щетина чёрная, густая. Он грузин, фамилия Джишкариани, зовут Гиви. До службы в Кутаиси газированной водой и сигаретами торговал. Сидел в маленькой будочке и в ус не дул. Правда, рассказывал, что отец его, для того, чтобы он в этой будочке уселся, взятку дал, тысячу рублей. Но и будочка того стоила. Говорит, что в день по двести, а то и триста рублей одного навару имел. Конечно, делиться приходилось. Начальству сто пятьдесят отдавал, а остальные ему оставались.
Это ж сколько у него в месяц получалось?
Врёт, наверное. А может, и не врёт. Они, кавказцы, из воздуха, из воды деньги делать умеют. Вот ему водичка и досталась. Потом на службу загремел. Нелегко ему на Севере после грузинского солнышка. Но держится, привыкает. На губу по дурости попал, из-за широты натуры. Прислали ему в посылке грелку с чачей, и он по доброте душевной решил командира угостить. Явился к нему с грелкой, закуской, а у того, как раз замполит сидел и какой-то начальник из штаба. Гиви обрадовался такой компании, уже и стаканчики на стол поставил, и грелку открыл, но они от угощения отказались. Посмеялись над ним, объяснили, что к чему, а чтобы лучше запомнил, объявили трое суток ареста. Только тремя сутками не обошлось.
- Шестнадцатые сутки на гауптвахте, товарищ старший лейтенант! - задрав голову, орёт Гиви.
- Двое суток ДП за внешний вид. И побриться...
- Так чем же, слушай, я побреюсь? - растерялся Гиви.
- Трое суток ДП и побриться, - так же тихо, спокойно, добавляет Хомут.
- Есть трое суток ДП!
Сержант с журналом, спрашивает:
- Фамилия?
Гиви отвечает. Сержант по слогам переспрашивает, долго записывает.
Хомут прошёл вдоль строя, развернулся медленно, вальяжно, прошептал, ни на кого не глядя:
- Подворотнички...
- Показать подворотнички! - орёт сержант.
В строю кто-то аж застонал, как от зубной боли.
Сняли подворотнички, развернули показывать.
Их не подворотничками, сопливчиками называют. Полукруг суконный, со стойкой. На шею под шинель надевается, к нему белая тряпица пришивается, и чтоб по всей длине на один-два миллиметра выглядывала. Аккуратно, красиво...
Да только почти у всех в строю не подшиты подворотнички, а у кого подшиты, у того эта тряпица больше кусок портянки напоминает. Оно и понятно - губа.
И ведь прекрасно всё это Хомут знает, а решил проверить.
Прошёл вдоль строя, посмотрел, развернулся, прошептал:
- Всем по двое суток. К вечеру подшить. На вечерней поверке проверить.
Сержант орёт:
- Всем по двое суток ДП за подворотнички! К вечеру подшить! Будет проверка!
А чем подшить, когда подшить - их не касается. Положено, чтоб было подшито.
У ворот суета какая-то, из строя не видно.
Начкар сорвался с места, побежал. За ним и Хомут пошёл, не спеша, уверенно. Сержанты остались.
Начкар что-то там кричит бодро, докладывает. Видно, начальство пожаловало.
- Сми-и-ирно! Равнение налево! - орёт сержант.
Подтянулись, головы повернули.
Теперь видно: подполковник пожаловал, с капитаном.
Хомут козырнул небрежно, руки друг другу пожимают, беседуют. Постояли, пошли в помещение. На строй и не глянули.
Стоит строй по стойке "смирно", головы налево, ждёт.
Долго ждёт.
Снежок сыплет, морозец пробирает.
Сержант сжалился, скомандовал:
- Вольно!
Фу-у-у-ух!..
Но всё равно стоять надо, ждать.
В строю шёпот:
- Сегодня, похоже, на работу не повезут. Видно, что-то будет.
А что будет, как угадаешь? Стоит строй, ждёт, что будет. Долго ждёт.
Наконец начкар появился.
Опять - "смирно".
Начкар объявляет:
- Приехал военный прокурор. Будет производить личный опрос арестованных. К кому подойдёт, докладывать звание, фамилию, причину ареста, на сколько арестован. Ну, и что ещё спросит... У кого жалобы, заявления будут... - выразительно посмотрел, и без слов понятно. - Если всё нормально пройдёт, до обеда - личное время. Подворотнички подшивать, кому надо бриться. Ясно?..
Никто не ответил, всем всё ясно. И на том спасибо.
Начкар ушёл.
Опять ждать надо.
- Сержант, может, побегаем? - из строя спрашивают. - Согреться бы...
- Стойте, - по-доброму сказал сержант, даже по-человечески.
- А попрыгать можно?
- Попрыгайте.
Вот и слава богу. Запрыгали, сапог о сапог застучали, руками задвигали, всё ж теплее. И нос руками погреть можно, и щёки потереть. Уже и жить легче стало.
Но всё время скакать не будешь, стой да жди.
Ещё никто не появился, сержант уже орёт:
- Смир-р-рно!
Нюхом учуял.
Вышли гости дорогие. Прокурор платочком губы вытирает. Капитан облизывается и ладошкой утирается.
Ну, понятно, угощали, стало быть.
Подошли к строю. Прокурор впереди, остальные у него за спиной.
Начали с самого начала. Прокурор уставился на первого матроса и молчит, языком за щеками зубы полирует. Видно, мясо застряло.
И матрос молчит.
Хомут нервничает, морду кривит, но тоже молчит. Глаза щурит, злость свою показывает.
Начкар подсказал:
- Звание, фамилию назови...
Матрос глянул на него, потом на прокурора, назвал фамилию, звание, но тихо как-то назвал, по-домашнему. И опять молчит.
А прокурор всё смотрит на матроса, не моргнёт. Наконец языком прищёлкнул, спросил:
- За что арестован?
- За любовь, товарищ подполковник! - грустно отвечает матрос.
Это значит, завелась у него в городе или в посёлке зазнобушка. Сорвался он к ней в самоход без всяких документов и разрешений, да нарвался на кого-то из начальства. Если бы просто патруль поймал, сюда бы не посадили, на обычной губе отсиделся бы. Да и редко когда патруль одного матроса поймать может. Матрос знает, как от патруля сорваться - и ботиночки на резиновой подошве наденет, не уставные, чтоб не скользили, и одежду поудобнее, чтоб бежать не мешала, если придётся. В сапогах и длинной шинели за ботиночками не больно угонишься.
Этот же матрос и вовсе случайно попался, не его ловили. У них недалеко от посёлка, за сопкой дисбат (дисциплинарный батальон) располагался. И двое осуждённых рванули из этого дисбата. Ранили, или даже убили, охранника, забрали автомат с патронами и ушли. Ночью дело было. В гарнизоне тревогу объявили, с кораблей матросов подняли, карабины выдали. Только почему-то без патронов(!), и облаву устроили. А этот матрос буквально за пять минут до тревоги и ушёл. Пока шёл до своей зазнобушки, до другого конца посёлка, там уже облава.
- Стой! Кто идёт?!
А он в канадке (куртка зимняя, тёплая, с капюшоном), без погон.
- Вы чего, мужики?
- Стоять! Руки вверх!
Куда уж тут бежать, когда стволы на тебя наставили. Чёрт его знает, пустые они или заряженные. По дурости и пальнуть могут.
Так его в комендатуру под стволами и привели.
А там уже погоны золотые - адмирал сидит. Как потом он узнал, сам начальник отдела ОУС флота (Организации и Устройства Службы, то есть тот отдел, который за исполнением уставов, инструкций следит, и сам эти инструкции сочиняет; самая буквоедская, уставная контора). Тут же выяснили, кто он, откуда. Командира корабля из дому вызвали. Он его к утру и забрал.
А за самоволку объявил адмирал матросу десять суток.
Тут уж обычной губой не отделаешься.
- На сколько арестован? - опять подсказывает начкар.
- На десять суток, товарищ подполковник! И ещё... - хотел матрос про ДП тоже сказать, но Хомут аж на носочки поднялся, совсем у него морду перекосило.
А подполковник, как будто и не услышал это "ещё", спросил только:
- Жалобы, замечания есть?
- Нет, товарищ подполковник.
К следующему подходят.
Тот сразу называется и продолжает:
- Арестован командиром корабля, капитаном первого ранга Криницким. За любовь!..
Прокурор на Хомута взглянул, тот на матроса прищурился.
Матрос добавил:
- За любовь к правде, товарищ подполковник!
У этого другая история. За драку он сидит. Даже не драка была, а врезал он один только раз мичману промеж глаз, но так врезал, что мичман на палубе не удержался и за борт вылетел. А корабль большой, борта высокие, лететь долго пришлось.
В Кольском заливе круглый год одна температура - плюс четыре по Цельсию.
Выкупался мичман в шинели, освежился. Шапка уплыла, самого кое-как вытащили. Тут уж не только губой, трибуналом дело пахло. Попытку убийства пришить можно, да старшего по званию, да при исполнении...
Такой прокурор, как этот, сразу бы и пришил. У этого по физиономии видно, что, кроме уставов, газет "Правда" и "Красная звезда", ничего не читает. Морда жирная, глаза пустые, и всё мясо языком из зубов перед строем выковыривает.
А командир корабля нормальным мужиком оказался, долго разбираться не стал, и так всё понял.
Тот мичман из тех был, кто, прослужив матросом полгода, решает, что уж слишком это тяжкое занятие, с чистыми погонами службу нести, чересчур много над матросом командиров. Стал он думать какой бы это способ изобрести, чтоб командиров над ним поменьше стало. А способ один - самому в командиры выбиться. А как? Можно, конечно, рапорт написать и в военное училище податься, но туда ещё поступить надо. Да потом трубить всю жизнь. Нет, это не подходит. А вот в мичманы - можно. И учиться недолго, и разница небольшая: так три года служить, а мичманом пять, но ведь мичман - это почти офицер.
Написал матрос рапорт.
От него, нерадивого, на корабле и сами не знали, как избавиться, а тут случай такой. Дали ему характеристику хорошую - иди, дорогой, иди с богом, и больше не возвращайся.
Закончил матрос кое-как школу мичманов, нацепил на китель погоны со звёздочками без просветов и пришёл на другой корабль. Теперь можно и покомандовать, власть свою мичманскую показать, над матросом покуражиться.
И докуражился.
Не сдержался матрос - врезал.
Что с матросом делать?
А этому матросу до ДМБ два месяца осталось. Он и значок "За дальний поход" имеет, честной службой и кровавым потом заработанный, и в отпуске два раза был. А многим и по одному разу в виде поощрения съездить не удавалось, всё больше по семейным обстоятельствам или вообще без отпуска. И отслужил этот матрос больше того мичмана. Когда тот, ещё до школы мичманов, только призывался, этот уже старшиной второй статьи был. А главное, мичман-то сам, дурак, выпросил.
Но не наказывать тоже нельзя - дисциплина.
Лычки срезать, на десять суток на строгую губу - и ладно.
Вот мичмана куда бы списать? Да как его, кляузника, спишешь? И службы не знает, но не пьёт, не опаздывает. Придётся терпеть. Ещё разок, другой, по морде получит, может, научится.
- Жалобы замечания есть? - прокурор так же равнодушно спрашивает.
- Нет, товарищ подполковник!
К следующему подходят.
Тот тоже докладывает, как положено, и:
- За любовь, товарищ подполковник!.. К этому... к спиртному...
Ну, тут всё понятно, тут и комментировать нечего.
Так весь строй только за любовь и арестован.
А подполковник и не удивился даже. Может, вовсе не слушал. Слишком уж мясо в зубах его беспокоило.
Жалоб, замечаний не оказалось.
Дошли они до конца строя. Прокурор пошептал что-то Хомуту, отошёл в сторонку. Хомут сержанта подозвал, тоже пошептал.
Сержант командует:
- На-ле-во! Шагом марш!
Отвёл в конец двора, остановил.
- В колонну по четыре становись!
Стали.
Теперь понятно. Это прокурор захотел, чтобы перед ним, как перед боевым командиром, строем прошлись, удаль свою и рвение в службе показали.
Тут все сразу порешили, не сговариваясь, молча:
"Фигушки тебе! Пройтись, конечно, пройдёмся, но рвения нашего и удали век тебе не видать. И хоть будет Хомут после этого свирепствовать, замучает строевыми, но выскажет ему прокурор своё недовольство, обязательно выскажет. А уж ради этого стоит потом и помучиться. Это уже не зря будет. Это даже в удовольствие".
Потопали.
Не шаг строем печатается, как положено, а словно горох по полу рассыпается. Вроде бы все в ногу идут, и наказать некого, а и не точно в ногу. И спины горбатые, и лица у всех чуть ли не в землю смотрят - никакой удали, и руки - у того чуть выше, у того чуть ниже поднимаются.
Плохой строй.
Хомут аж зелёный стоит. И прокурор кривится. Капитан, который с прокурором приехал, даже рукой махнул.
Хорошо! Будет Хомуту выволочка.
Прошли до забора, остановились.
Что дальше?
А ничего.
Повернулся прокурор, пошёл в помещение. Остальные за ним.
А со строем что делать?
Как всегда - стоять, ждать.
Но, как будто теплее стало. И снег перестал.
Начкар выскочил, красный, злой. Сам команду дал:
- Бегом по камерам!
Побежали.
А уж в камере веселье, обсуждение.
Эх, какую Хомуту подлянку устроили! Эх, молодцы! Все довольные.
- Ну, мужики, теперь держись!..
- Ничего, продержимся.
Дверь распахнулась. Сержант прибежал. Принёс иголку, нитки, кусок белой тряпки.
Веселье ещё больше.
- Может, теперь сам Хомут и обед по камерам разносить будет?
- А может, он нам и приборку тут сделает? Пора бы...
- Ему теперь некогда, его самого сейчас прокурор строевым ходить учит!
Стали подворотнички пришивать.
- А может, закурим все вместе, а?
Решили, что не стоит.
Так до обеда и дожили.
После обеда во двор выгнали.
Ну, началось?!
А Хомут и не появился.
На работу стали разводить, кого на кабель, кого на снег, кого на строительство новой губы в комендатуру, а десять человек на продсклады, на погрузку. Почти всех разогнали.
Значит, Хомут вечером, после работы, изгиляться будет.
Сразу же по машинам, и в город.
В город это хорошо, в город это прекрасно.
Тем, кто на склады попал, совсем подфартило. Там же продукты! А матрос ведь тоже человек, он и споткнуться может, вроде бы нечаянно, и ящик у него с плеча на землю слетит, и вдребезги. Ну, покричат на него, поругают, ну и что? Зато потом целый день все печеньем лакомятся, или конфетами. Даже тушёнка бывает. Так мастерски ящик с плеча навернётся, что и железные банки разрываются. Не выбрасывать же их. И на других работах тоже не без прибытка.
Издавна славилась Русь состраданием и подаянием. До сих пор, нет-нет, да и скажется древняя присказка о тюрьме и суме. Но здесь другое, здесь не тюрьма и не подаяние. Не взял бы матрос подаяние, гордость не позволила бы. Здесь благодарность людская. От души, от сердца, а не от жалости.
Вкалывает матрос на морозе, лопатит треклятый снег, долбит лёд непробиваемый. Без ремня матрос, без знаков отличия, и ружьё (охранник) рядом стоит. Проходит мужик мимо, увидит матроса, свернёт в магазин, купит сигарет пару пачек и, так чтоб ружьё не видел:
- Держи матросик.
- Спасибо, земляк.
Исчезло курево где-то под шинелью. Матрос доволен, а мужик ещё более доволен, потому как сам он не так давно был таким же матросом, да, может, на той же губе и сидел. Отслужил он своё, вернулся домой, погулял, покутил, за дело взялся. То попробовал, это попробовал, туда сунулся, там пристроился - нет, не то. Тянет его к себе край суровый заполярный, тоскливо без него. Соберётся он, да и едет. А то уже и с семьёй.
Сколько таких мужиков в полувоенных портовых городах? Да, почитай, все гражданские. Кто в рыбаки подался, кто в порт, кто на судоремонтный - работы на всех хватит.
Идёт мужик по улице, видит, матросня под конвоем пашет - понятно. Постоит, полюбуется - а хорошо ведь пашут. Да и сам, как будто вчера, так же пахал. Эх, молодость!..
"Держи, матросик, покурить. Спасибо тебе, что напомнил мою удаль молодецкую, пахоту мою корабельную, да как человека из меня делали. Спасибо флоту и тебе, матросик, за то, что ты теперь в моей шкуре, что не хуже меня карандашик в лёд вонзаешь, а, похоже, даже лучше. Эх!..".
А то подбежит девчушка-школьница:
- Покушайте матросики. Я сама с мамой пекла!
Сунет в руки тёплый газетный свёрток, и бегом обратно.
Ружьё тут как тут:
- Разворачивай!
Развернули - горячие домашние пирожки с картошкой.
Охрана глазом моргнуть не успела - расхватали. Стоят губари, жуют, довольные. Охрана злится - тоже ведь служба срочная, тоже домашнего хочется. Но им такой сверточек не поднесут, их дело собачье, им бы это хуже подаяния было. А матросу это благодарность за то, что под окнами у девчушки весну делает, чтоб не поскользнуться ей, чтоб через сугробы не прыгать. А охране за что? За то, что матроса охраняет? Так чего его охранять? Он и так никуда не убежит. И бежать ему некуда, и кто ж за него снег лопатить будет? Некому. Охрана не будет...
А ещё случай был. Шла компания по улице. Видно, праздник какой-то отмечали, весёлые, одетые празднично. Губари, как обычно, весну делают, вокруг три ружья стоит. Компания обходить не стала, между губарями двинулась.
- А ну держи, земляк! Шхерь быстрее...
И сунули одному трёхлитровый баллон.
Охрана не заметила, зашхерили. Компания дальше пошла.
Поработали ещё, потом одни охрану отвлекают, другие баллон обследуют.
Мать честная! - шило (спирт)! Вот это ничего себе! Почти полный баллон чистого шила!
Так мало того, что сами согрелись, на губу протащить умудрились. Вся губа двое суток подогревалась. И запах чуяли, и подозревали, и большой шмон устраивали, а найти не смогли.
Так разве ж это подаяние? Это больше на братство похоже.
На стройке плохо. Додумался кто-то новую губу рядом с комендатурой строить. Наверное, чтоб далеко не возить, и рабочая сила всегда под рукой была. На стройке комендантские распоряжаются, там не разживёшься. Но и не холодно. Губу тёплую строят, уже и отопление подключили. Теперь стены штукатурят, полы цементируют. Доведётся кому-то сидеть. Тепло будет, но не намного лучше. Там, в комендатуре, начальство целый день крутится, а у начальства на виду - самое для губаря неприятное дело.
Те, кто сегодня на снег попал, поздно вернулись. Шмонали небрежно, кое-как. Охране тоже спать хочется. Всё что за день "наварили", всё пронесли. И курево, и пряников с полкилограмма.
В баландёрке чай уже остыл, и баландёров никого не было, и печка притухла. Сами из ведра водичку тёпленькую, желтоватую, несладкую черпали, грелись и пряники вместо сухарей втихоря прикусывали.
В камеру прибежали, а там уже все на вертолётах в мешке лежат. Значит, отбой уже был. Вертолёты лишние приготовлены, а всё равно всем вставать пришлось - мешок дотачивать, по-новой укладываться.
Один-два закурили, и всё. Остальные умаялись, поспать бы, да и вчерашняя дезинфекция ещё в горле першит.
Только опять поспать не удалось.
Думали, Хомут завтра с утра экзекуцию устроит, а он, только чуть задремали, нарисовался.
Да ещё как!..
Сам по коридору бегает, ключами звенит, двери распахивает и орёт:
- Па-а-адъё-ём! Па-а-адъё-ём! Все сюда, падлы! Бегом, суки!
Пока вскакивали, шинели расцепляли, он всё матерился, по коридору бегал, в камеры заглядывал.
Нет, видно, не читает он Толстого, Достоевского, Чехова. И морда у него злая, противная морда.
Выбежали в коридор.
Все камеры распахнуты, ни начкара, ни сержантов, ни ружья, что у решётки дежурит, никого из охраны нет. Один Хомут.
Оглядел толпу, ещё выматерился и говорить начал:
- Значит, так! Слушай меня! Час назад началась война! Получено сообщение!..
Батюшки святы! Как война? Почему война? С кем война? Ну, с китайцами у нас там не всё в порядке... Ну, Америка нам всё время угрожает, а мы ей. На политзанятиях всё пугали... Но ведь действительно три корабля ушли недавно на Дальний Восток, к Тихоокеанскому флоту. Неспроста же? А ещё совсем недавно у самого Кильдина (остров у выхода из Кольского залива) лодку какую-то засекли, боевая тревога по флоту была. Неспроста же?..
Господи!.. Это ж если теперь зафигачат куда-нибудь эту самую ядрёную (ядерную) бомбу - это что же будет? Хоть они к нам, хоть мы к ним, какая разница.
А с родными что будет?..
Мы-то ладно, на коробки (корабли) попрыгали и ушли в море. В нас эту ядрёную бомбу швырять не будут. А кто на лодке служит, так тем вообще по барабану, в случае ядерной войны только они и останутся. Да и не готовы мы ни к какой войне. Вояки!.. А дома что будет, с городами?..
И ДМБ накрылось...
Робкий хриплый голос:
- А с кем война?
- Молчать, падлы! Бегом за мной!..
Во двор выбежали. И здесь ни начкара, ни охраны не видно. Только у ворот один ружьё ходит.
Не строились, обступили толпой Хомута. Он всё матерится и орёт:
- Значит, так! Слушай меня! Война началась! Но губари не погибнут! Губари будут окапываться! Бегом за шанцевым инструментом!
И рядом стоящего сапогом под зад.
Да он пьян! Он же пьян в стельку!.. Он же...
И бегом за инструментом.
Похватали лопаты, карандаши, выскочили.
Он уже посередине двора размечает:
- Значит, так! Слушай меня! Три метра, - указывает, - на три метра. И три метра в глубину. Бегом копать!
И сапогом под зад.
Начали копать.
А как её укопаешь? Лопаты деревянные, для снега. На всю ораву только две железных, штыковых. Да и что ею, штыковой, сделаешь? От карандаша только искры летят, а ничуть не долбит.
Хомут вокруг толпы бегает, пинки раздаёт.
Мужики сгорбились, лопатами елозят по снегу, вид делают. По одному камешку из-под карандаша откидывают. На один камешек три-четыре лопаты набрасываются.
Не зря эти края вечной мерзлотой прозвали!
Эх, опустить бы этот карандаш Хомуту на голову от всей души. Как бы все обрадовались...
С горем пополам первый слой кое-как сняли. Дальше легче пошло. Тоже мерзлота, как камень, но всё же легче, хоть карандашом взять можно.
Всем сразу не подступиться, толпа большая, да и карандашей мало. Стали меняться. Один карандашом раз десять-пятнадцать ударит, другому передаёт, сам стоит, лопатой шкрябает.
А ведь получается. Вот уже и по колено почти, вот уже и с полметра будет. И стеночки подравнять, и уголочки...
Говорят, от работы кони дохнут, но и согревает работа, и сон отгоняет.
- Мужики, а Хомут-то где?..
Оглянулись - нет Хомута.
Остановились. Что дальше делать? Копать - не копать?
- Может, перекурим?
Никто не ответил.
А Хомут тут как тут. Он за сараем прятался, наблюдал.
- Ах, падлы! Шлангуете?!
И подбегает.
Малой ему под руку подвернулся. Он его сапогом. Малой отскочил. Он за ним. Малой бегом по двору. Хомут следом.
Тут уже и смех разбирает.
А Малой ещё и хохмить начал. Бежит и повизгивает, как поросёнок:
- И-и-х!.. У-у-х!.. О-о-х!.. И-и-х!..
Захохотали. Посвистывать начали, подбадривать.
Хомута на поворотах заносит, никак до Малого дотянуться не может. Всё хочет ему сапогом под зад въехать, а не получается.
Весело!..
Малой целый круг по двору пробежал, кричит:
- Мужики!.. Спасайте!..
И в толпу.
Его пропустили, а перед Хомутом плечи сомкнулись. В эти плечи Хомут с разгону и врезался. Еле на ногах удержался. Отскочил. Морда бледная, губы дрожат, злится, перегаром дышит, орёт:
- Что?!! Бунтовать?!! Расстреляю!!! Охрана!!!
И тут его взгляд с чьим-то взглядом встретился. И замолчал Хомут на полуслове.
Стоят мужики, карандаши, лопаты в руках держат. Яма рядом. Не глубокая, но яма... И он один - начальник...
Снежок-то шёл, морозец чувствовался, но ветра не было. А Хомута сдуло. Быстро сдуло и молча.
Мужики стоят. Тоже молчат. Ждут, что дальше будет.
Охрана повыскакивала. С карабинами. Штыки пристегнули. За ними начкар вышел, сержанты. Последним Хомут появился.
Охрана на губарей с опаской поглядывает, на Хомута, что делать, не знает.
Начкар губарям командует:
- Становись!..
С лопатами, с карандашами медленно, шагом, кое-как построились.
Начкар молча прошёлся вдоль строя, подошёл к яме, осмотрел.
Подошёл к охране, тоже скомандовал:
- Становись!
Они напротив выстроились.
Но их-то - по одному на пятерых, не больше, и патронов в карабинах, наверняка, нет. А карандаш против штыка не хуже будет.
Начкар к Хомуту подошёл, поговорил. Тихо, почти шёпотом, из строя не слышно.
Хомут быстро в помещение ушёл, а начкар к губарям вернулся.
- Молодцы! Хорошо поработали!.. Но яму придётся закопать. И не просто засыпать, а каждый слой утрамбовывать хорошенько. Понятно?
Тишина.
- Я думаю, что понятно...
Помолчал, посмотрел на лица. Спокойно сказал:
- Можно выполнять.
Ещё немного постояли, потом двинулись. Нехотя, не спеша, стали яму закапывать.
Слой накидали, человек пять в яму попрыгали, потоптались.
Толку от топтания мало, куски мерзлые, но всё-таки.
Охрана в строю стоит, мёрзнет. Карабины опустили.
Пусть помёрзнут.
Закопали яму. Потоптались ещё. Ладно, и так сойдёт.
Начкар командует:
- Отнести инструменты!
Отнесли.
- Завтра подъём на час позже. Можно отдыхать.
А что твой час, когда теперь уже часа три, не меньше? Ну да, ладно, и на том спасибо.
Так толпой, и шагом, не бегом, разбрелись по камерам.
Укладывались молча.
Ещё не улеглись, закурили. Все закурили.
Дым столбом.
Но проверять никто не пришёл.
Ну, и правильно.
Покурили, и спать.
Вторые сутки кончились.
* * *
Утром действительно подъём был позже. И не на час, наверное, больше.
Ружьё не подгонял, двери открыл, прокричал: "Подъём!", и всё стихло. Хоть лежи себе, дальше отдыхай. Но лежать холодно. Вставать начали.
На вертолёте, с краю, не в общем мешке, отдельно, лежит один, новенький. Не в шинели, в канадке, с погонами, старшина первой статьи. Когда появился - никто не слышал. Почему с погонами - непонятно.
- Эй, браток, подъём был...
Не шевелится - спит. Еле растолкали.
Долго в себя приходил, головой потряхивал, снова улечься пытался.
Вертолёт забрали, он на лавку сел. Огляделся тупым взглядом, наконец, спросил:
- Где я?..
- Э, брат, да ты не протрезвел ещё!.. На губе ты, милый. Как же тебя угораздило?
Вспоминать начал. Вздохнул, охнул, молчал долго, потом ещё спросил:
- А сколько сейчас? Ну, это... время...
- А кто ж его знает? Наверное, часов семь-восемь... Мы сегодня припозднились. Обычно подъём в пять.
- Меня скоро забрать должны.
Не спросил, сказал уверенно.
Расхохотались.
- Как же, жди! Карету подадут прямо в камеру. И опохмелиться...
- Да нет, правда, должны забрать. Как узнают, что я здесь, приедут. Я водолаз...
- Понятно! В стакан ныряешь?
Отмахнулся. Опять долго молчал, потом сказал тихо, ни к кому не обращаясь:
- Да... Было вчера...
- Погуляли?
- Хуже...
- Залетели?
- Да ну что вы, мужики?.. Я серьёзно...
И рассказал.
Водолаз он. На рембазе служит. Их там всего четыре водолаза было: два мичмана, он, и ещё стармос (старший матрос). Работали они где-то. Один мичман спустился под воду. Там и работа ерундовая была, одному делать нечего, но что-то у него случилось - зацепился или запутался. Второй мичман со стармосом быстренько скафандры надели, спустились первого выручать, и зацепились оба ещё хуже, чем первый. И связь с ними прервалась. Он один водолаз остался. Пока других найдут, да вызовут, это и сутки пройти могут. Пришлось одному спускаться. Первого-то мичмана сразу нашёл, освободил его, наверх вытащил. А тех двоих потом по одному поднимали... Уже трупы.
Когда всё закончилось, командир бутылку шила дал. Выпили. Потом ещё добавляли, и ещё... Потом он, уже посреди ночи, в город зачем-то пошёл. А зачем, уже не помнит. И как на губу попал, тоже не помнит. Кажется, улицу переходил, машина остановилась, легковая. Погоны полковничьи помнит, а лицо нет. О чём говорили, не помнит. Как ехал и как в камеру попал, тоже не помнит.
Помолчали.
- Так тебе, наверное, и медаль полагается, а ты на губе сидишь.
Отмахнулся.
- Мы с Димкой, стармосом, земляки были. Он полтора отслужил, а мне вот уже ДМБ. Теперь домой приеду, мать его увижу - что скажу? И у сундука (мичмана) жена молодая... и дочка маленькая...
И всё-таки не верилось, что приедут за ним. Но и врать не мог. Так не врут.
Это в отпуске, или после ДМБ, там бывает. Особенно девчонкам заливают о своих подвигах. Иногда просто анекдоты получаются.
Один сам после отпуска рассказывал, как его занесло. Он на береговой базе свинарём служил. Хозяйство своё в базе было - свинарник. Сам он из деревни, дело знакомое. Как после учебки на базу попал, так при свинарнике и остался. Залив Кольский за всю службу несколько раз видел, и то в увольнении, специально ходил посмотреть. Поехал в отпуск (отпустили его по семейным). Форма, конечно, с иголочки, значков полный комплект, у годков (кому до ДМБ полгода и меньше осталось) на отпуск выпросил: "Отличник ВМФ", "Первый класс", "За дальний поход". Приехал в свою деревню. Девицы-красавицы вокруг собрались. Он самогоночки принял, и понесло его:
- Я, - говорит, - на атомной подводной лодке реакторным кочегаром служу.
- А как это?..
- Тяжеловато... Шуровка такая, длинная, тяжёлая, из платины со свинцовым покрытием... Ну, чтоб, значит, радиация по ней не проходила... Но всё равно по чуть-чуть проходит. Дело опасное. Ручка у шуровки пробковая, чтоб не нагревалась, руки не жгла. Когда лодка под воду уходит на шесть месяцев или на восемь, надо этой шуровкой постоянно работать. Вставляешь её в реактор и шурудишь, подламываешь. Атомы вниз оседают, кислороду поступать не дают. Загоняешь шуровку под самые колосники и подламываешь, чтоб реакция, значит, нормально проходила. А иначе нельзя. Иначе всё к ядрене фене взорваться может. Чуть зазеваешься, и всё...
За старшиной-водолазом сразу после завтрака приехали. Капраз (капитан первого ранга) с каплеем (капитан-лейтенант) за руку с ним поздоровались. Капраз даже обнял его.
Хомута не было, а может, отсыпался где-нибудь в дежурке.
Забрали старшину. Видно, правду рассказывал. Больше его не видели.
По команде во двор выбежали.
А где ж наша яма?
Нет её. Снежком присыпало, всё ровно, гладко, как будто её и не было.
Начали снег чистить.
- Ой, мужики, мне сегодня сон страшный приснился, чуть со страху не описался.
- Когда ж это он тебе присниться успел?
- Ну, когда? Ночью, конечно! Как будто война началась, и стали мы все окапываться. Прямо вот здесь. Хорошую яму выкопали. И Хомут с нами тоже копал. Так явно всё приснилось, аж жарко стало, потный проснулся. Сейчас во двор выскочил, а ямы нет! Сразу от сердца отлегло. Ну, думаю, и приснится же хреновина всякая. Наверное, от жирной пищи...
Смех.
А во время завтрака разговор был:
- Тебя как зовут?
- Сергей.
- Меня Витёк.
- Я знаю.
- Ты какие сутки?
- Третьи пошли.
- А всего сколько?
- Десять, и уже пять ДП.
- В баландёры пойдёшь?
- Не знаю. Подумать надо...
- Ну, думай до вечера. На ужине скажешь. А то Миха завтра уходит, надо человека брать. На вот, держи.
И сигаретой угостил.
Серёга в тот день на кабель попал. Тянет-потянет, а сам думает:
"С одной стороны предложение заманчивое. Во-первых, ни на строевые, ни на работу не трогают. Во-вторых, харчи делить - сам голодный не будешь. В-третьих, у печки крутишься - тепло. И, самое главное, баландёру ДП списывают - традиция такая. Но с другой стороны, если из баландёров за что-либо выгоняют, ДП возвращают, и ещё на всю катушку наворачивают. Потом хоть прописывайся на губе - бывали случаи. Но в камере так же сидишь, между завтраком и обедом, между обедом и ужином. И на глазах у Хомута почти целый день вертишься, и у начкаров. Тут подальше от начальства, поближе к камбузу, не получается. Другие, правда, на баландёра не обижаются, не презирают, некоторые даже завидуют. Желающие на это место всегда найдутся. Надо соглашаться..."
По дороге с работы в машине с Малым посоветовался:
- Мне Витёк в баландёры идти предлагает.
- Конечно, иди, дурак, что ли? Кабы мне предложили, я б не раздумывал. Но мне уже двое суток осталось, если ещё ДП не схвачу.
Согласился Серёга, пошёл в помощники баландёра. Главным-то, и единственным постоянным баландёром, Витёк считался. Но он не баландёрил, только числился. Ну, и распоряжался...
* * *
Ночь спокойно прошла. Как будто и теплее было. Видно, на улице мороз ослабел. Отоспались.
Утром, по подъёму, сразу в баландёрку вызвали.
Согрелся Серёга у печки, шинелку снял, разложил на тёпленьком. Пусть тоже прогреется, подсохнет. С Витьком поговорили, тот рассказал, что к чему и как баландёрить, угостил сигаретой. Серёга тут же, у поддувала, в тепле и покурил.
Харчи привезли.
Вдвоём с Витьком выгрузили.
На губе не готовили. Все харчи откуда-то привозили. Работа не хитрая: подогревай баланду на печке, да дели. Потом на той же печке воду грей, посуду мой.
Серёга хлеб на птюхи порезал, масло поделил.
Масло совсем по капельке получилось, на всю птюху не размажешь.
Себе, конечно, а Витёк себе, по птюхе намазали. Но уже по-хозяйски, по-человечески. Баландёрам положено. Сразу и съели.
Губари на завтрак прибежали.
Тому ложки не хватило, тому миски, - крутись, Серёга.
А этот птюху уронил маслом вниз, тут же на неё и наступили нечаянно. Ну, хлеб-то ещё найдётся, сухари есть, а масло, извини, брат, - пролетаешь.
Позавтракали губари, у двери потолкались, убежали.
Теперь посуду мыть.
- Витёк, а ты, говорят, давно тут сидишь.
- Сто двадцать седьмые сутки.
- Ни фига себе!.. И всё в одиночке?
- Ага. Я ж не арестованный, я подследственный был. Теперь вот осуждённый. Полтора года дисбата получил, кассацию написал, теперь вот ответ жду. Уже вот-вот прийти должен. Если приговор в силе оставят, тогда уж в дисбат отправят. А пока здесь. Да мне что? Срок всё равно идёт, засчитывается, а здесь всё же лучше, чем в дисбате.
- А за что дали?
- Ой, обычная история. Устал рассказывать. По приговору за годковщину, а так - ни за что. За любовь.
- Понятно...
Служил Витёк в краснопогонниках (во Внутренних войсках), "ВВ" на погонах носил, как и охрана губы. Только он не охраной занимался, а связью при большом начальстве. А раз при большом начальстве, значит, дисциплина строгая. Шаг вправо, шаг влево - нарушение устава. Так учили.
Это когда у конкретного большого начальника солдат или матрос на побегушках служит, водителем, или просто при нём состоит, тогда он кум королю, сват министру, не подступишься. А когда вокруг много этих больших начальников, и ни у кого из них конкретно ты в подчинении не состоишь, тогда по струнке, тогда строго по уставу.
Был Витёк уже дедом ("старослужащий", кому до дембеля меньше полгода осталось), уже почти отслужил своё, весной домой собирался, под Лугу. А пока служил, завелась у него в городе девчонка. Хорошая девчонка, молоденькая, симпатичная. И отношения у них уже далеко зашли; не беременна ещё была, но шло к тому дело. Серьёзные были отношения.
Собирался Витёк сразу после дембеля жениться на ней. И она, счастливая, с удовольствием. Да только...
Папик (отец) у неё майором оказался. И служил там же, где Витёк, при том же начальстве, с перспективой самому стать в будущем большим начальником.
Познакомились-то с девчонкой они случайно, встречаться начали. Витёк уже и в гости к ней приходил, с мамой познакомился. Как будто всё нормально. Ну, майор у неё папа, ну и что? Мало ли этих майоров?
Однажды пришёл, а папик дома. Давай знакомиться. Узнали друг друга. Тут папик и встал на дыбы, и удила закусил:
- Чтоб ноги в моём доме не было, и думать не смей, и...
Ему, оказывается, ни мать, ни девчонка до той поры ничего не говорили, не рассказывали.
Перестали Витька в увольнение пускать. А запретный плод ещё слаще стал. Иногда в самоход убегал, у подружек встречались, иногда она к нему приходила. А недалеко от их части прапорщик один жил, нормальный мужик, пускал к себе на квартиру, оставлял ключи и одежду гражданскую. Но больше письма друг другу писали. И связь почтовую наладили. Почтальон из части, тоже солдат, который каждый день на почту ходит, относил письма подружке домой, у неё и ответ забирал.
Думали они так: отслужит Витёк, и она с ним, прямо в чём есть, уедет. Записку напишет родителям, и всё. Какое-то время переждут, а в мае ей как раз восемнадцать исполнится. Там у Витька, в Луге, и поженятся. Он уже и матери написал, предупредил. Мать в письме повздыхала, поохала, но согласилась. Оставалось только дембеля ждать. А тут...
Нового почтальона назначили, молодого. Старый тоже уже на дембель собирался, ну и взял себе молодого приемника, объяснил ему, что и как. Стал молодой почтальон Витькины письма носить. А подружка далековато от почты жила: три остановки на автобусе, потом ещё пешком.
Понёс ей однажды молодой почтальон письмо, переходил дорогу не в том месте, и угодил под машину. Не насмерть, но сильно покалечило. И водитель не виноват оказался, правила не нарушал. Выходит, сам солдатик виноват. Но за него ж и командиры отвечают.
Шум, гам, стали разбираться.
В таких случаях солдату или матросу, если он по служебной надобности в город идет, на почту, или ещё куда, ему не увольнительная, а маршрутный лист выдаётся. Там написано, что следует он туда-то, с такого-то по такое-то время из такой-то воинской части.
Выяснилось, что солдатик не на маршруте оказался, а совсем в другой стороне.
Почему в другой стороне? Куда ходил? Зачем?
Как будто если б он на маршруте под машину попал, то легче бы стало.
Солдатик в госпитале всё рассказал.
Тут и до папика дошло. Взбеленился папик. Дочку под замок посадил.
Витьку на следующий день арестовали, тоже под замок посадили, на губу. Сюда же, на губу, стал следователь приезжать, "дело шить": издевательство старослужащего над молодым солдатом, посылал молодого по личным делам, вот и допосылался.
Свидетелей нашли. Кто-то из молодых рассказал, что когда-то Витьку робу стирал, кто-то сапоги чистил. Так это у всех так, молодые на то и есть, у них служба такая. И Витёк, когда молодым был, кому-то сапоги чистил, робу стирал. Так тогда ещё похлеще бывало. Но завертелось "дело". График дежурств подняли и выяснили, что стояли вместо Витька на вахте молодые. Так если молодому наряд вне очереди объявляют, его же вместо кого-то ставить надо.
Но "дело" дальше пошло, поехало.
Все как будто понимают, что и молодой тут ни причём - несчастный случай, и Витьку никаким боком пришить нельзя, а пришили - впаяли полтора года дисбата.
- Ничего, отсижу, человеком выйду. Я терпеливый... Хуже всего первый месяц было, потом ничего, привык. Мать два раза приезжала. И сначала, и потом на суд. Её сюда пускали, в камере у меня была. Всё плакала...
- А девчонка как?
- Прибегала два раза. Я к воротам выходил. Тоже плакала... Говорит, хоть сегодня из дому ушла бы, да идти некуда. Куда она пойдёт? Ждать обещала... Конечно, первые суток двадцать строго держали. В одиночке, на голодном пайке, без курева, в "холодильнике". Потом, когда уже судом запахло, в тёплую одиночку перевели. Ну, не тёплую, но под шинелью спать можно. Матрац дали. В общем, устроился. Потом выпускать начали, сюда, в баландёрку. Потом и камеру перестали запирать. А после суда совсем волю дали, по всей губе гуляй - не хочу. Знают, что всё равно не убегу. Чего мне бежать - я кассацию жду. Может, ещё и оправдают. А может, и нет. Хомут говорил, что папик её в командировку в Москву ездил. Может, совпадение, а может, из-за меня. У него и там, наверное, свои кореша есть. Посмотрим... Ты охрану не бойся, кури здесь. Они прихватывать не будут. Лишь бы Хомут не видел. Ну и, смотря какой начкар дежурит. Бывают нормальные. Мне-то можно, меня уже все начкары знают.
- А девчонку как зовут?
- Наташка...
Вошёл сержант.
- Витёк, там пришли к тебе.
- Кто?
- Из части.
- А-а, хорошо, иду. Это из части кореша. Подкармливают, куревом снабжают. Ты посуду домоешь, и в камеру иди. Не торчи здесь, а то начкар сегодня чурка, прихватывать будет.
- Хорошо.
- Там за трубой сигареты лежат. Покуришь.
- Да у меня пока есть. Вчера в городе достали.
- Ну, смотри. Не торчи здесь.
Серёга закончил мыть посуду, прибрался, надел тёплую, ещё влажную шинель, покурил у поддувала и ушёл в камеру.
* * *
Хомут в этот день на губе не появился.
Не было его и на следующий день.
Только на третий день, и не с утра, а только перед самым обедом, он вошёл в баландёрку.
Баландёры вытянулись.
- Здравия желаю, товарищ старший лейтенант! - улыбаясь, сказал Витёк.
- Здорово...
Вид у Хомута был помятый, под глазами мешки, взгляд усталый, измученный.
- Новый помощник? - спросил он и презрительно скривился.
- Да! Нормальный парень! - радостно представил Витёк.
Хомут скривился ещё больше и сказал:
- Поймаю - накажу.
Больше ничего объяснять не стал, ушёл.
- Нормально, - подмигнул Витёк. - Ты ему понравился. Если кто не нравился, он сразу выгонял.
Хомут редко появлялся в баландёрке. Заходил он только для того, чтобы дать Витьку очередную картинку и посмотреть, как продвигается работа.
Витёк был умелец, резал гравюры.
Делалось это так: кусок хорошей фанеры, обычно из ящика для аппаратуры, долго полировался мелкой наждачкой, затем покрывался тушью, через копирку на тушь наносился рисунок и выбирался резцами. Картинка покрывалась лаком, и смотрелась очень неплохо.
Резал Витёк и парусники, и смешных карикатурных генералов, и голых баб, и суровые заполярные пейзажи. В зависимости от сложности рисунка, он мог сделать за день две-три простенькие картинки или одну сложную.
- Сколько я ему этих картинок уже нарезал, со счёту сбился.
- А зачем ему столько?
- А чёрт его знает. Начальству дарит. Они такие штуки любят. Я ещё салагой был, как сделал несколько штук, генералы стали прибегать, просили картиночку. Делал я им, много делал. Хоть бы один потом заступился. Теперь вот Хомуту делаю... А когда мать приезжала, хотел ей хорошую картинку подарить - не разрешил. Ты яичницы хочешь?
- Чего?
- Яичницы, говорю, хочешь? Не настоящей, конечно, но очень похоже. Смотри...
Он взял горбушку тёмного хлеба, стряхнул на неё пепел.
- Ты тоже сюда стряхивай.
- Зачем?
- Я ж тебе говорю, яичница будет.
Настряхивали на всю горбушку.
- Теперь вот так, - он разгладил пепел по всей поверхности, разломил горбушку пополам. - Держи. Пробуй.
Откусили, пожевали.
Действительно, похоже на вкус яичницы, но только не всего яйца, а зажаренного желтка.
- Здорово...
- И от изжоги, говорят, помогает.
* * *
Ещё день прошёл.
И ещё день.
И вот утром, после развода, привезли одного новенького: форма матросская, но без погон, на вид около тридцати - старик, и волосы, даже не волосы - патлы, почти до плеч.
У всех челюсти поотвисали, даже у Хомута.
Оказалось - партизан.
Партизанами переподготовщиков называли. То есть он вполне гражданский человек, уже отслуживший в своё время. Взяли его на переподготовку на месяц или на два, переодели в форму и маршировать заставили. На работе у него зарплата идёт, дома семья, дети, а он в войнушку играется.
Считалось, что необходима эта переподготовка для изучения новой техники. Наука движется, вооружение меняется, необходимо изучать. Только толку от этой переподготовки никакого не было, и техники новой не было. То есть техника новая, конечно, появлялась, но не гражданским же людям о ней рассказывать. Дал бы бог сначала офицеров, специалистов, научить ею пользоваться, те, дал бы бог, мичманов научили, а те, дал бы бог, кое-кого из матросов.
Сколько времени пройдёт, пока эта цепочка сработает?
Новая это техника будет, или уже не очень?
В начале семидесятых годов гидроакустическая лаборатория одного из судомеханических техникумов гордилась учебным пособием - действующим экземпляром боевой гидроакустической станции "Тамир".
"Эта станция предназначена для обнаружения надводных и подводных целей, - рассказывали преподаватели. - Устанавливалась на кораблях и дизельных подводных лодках. Модель, конечно, устаревшая, но вам важно понять принцип. Современную технику будете осваивать на месте. Тем более, что вся она засекречена. Эта, конечно, тоже засекречена, но поскольку уже снята с производства, мы имеем возможность научить вас ею пользоваться".
Научили.
Приехали ребята на флот - глядь: а вот он, родной "Тамирчик", стоит, на боевой подводной лодке. И, главное, работает. Ещё одна станция стоит, новая, почти в два раза больше места занимает, - не работает. А он пашет. И все три года прослужили ребята с этим "Тамирчиком", и ещё другим после себя оставили, а те ещё...
И на переподготовке тот же "Тамирчик" опять изучали. Но это редко. Больше к шанцевому инструменту приобщались. Ну, и строевые - это святое.
До сорока пяти лет дёргали мужиков на эту переподготовку. Некоторые шли с удовольствием - от семьи отдохнуть, от производства, молодость вспомнить.
Их, конечно, не стригли, не брили. Переподготовка - месяц, два, не больше.
Сорокалетний мужик, коленки за пузо цепляются, борода на груди совковой лопатой, на макушке лысина, уши шевелюрой закрыты, - в матросской форме! Чем не партизан?
Один из них шибко провинился. Уж неизвестно что там случилось. Но не столько, чтоб его наказать, а чтоб другим не повадно было, в назидание, решили командиры его на трое суток на губу посадить.
Поначалу Хомут наотрез принимать его отказался. И в уставе такого нет, чтоб партизан на губе держать.
Долго уговаривали: "Уж пусть не работает, пусть отдыхает, лишь бы те, другие, которые остались, думали, что ему здесь плохо. Губа, всё-таки, да ещё знаменитая губа. Три денёчка всего подержите, а мы пока там у себя порядок наведём".
Конечно, взятку какую-то сунули, в общем, уговорили.
Остался партизан на губе.
Хомут сам его в баландёрку привёл, сказал:
- Ещё один помощник.
Витёк обрадовался.
- Спасибо! Втроём веселей... легче, то есть...
Хомут не ответил, ушёл.
Познакомились. Алексеем зовут.
Он ещё и местный оказался, и живёт недалеко от губы. Смех, да и только!
* * *
И ещё день прошёл.
Вот и последний ужин подошёл у Серёги. И ночь последняя осталась.
Узкоглазый дверь распахнул, крикнул:
- Помощники баландёра, на выход!..
- Пошли, Лёха.
- Пошли.
В баландёрке Витёк сидит, довольный.
- Серёга, у тебя же срок кончается, завтра на выход?
- Ну?
- Отметить надо.
- Надо бы...
- Вот и отметим. Сегодня начкар дежурит - во! - поднял большой палец кверху. - И у него тоже срок кончается, дембеля дождался. Он после института, всего год лейтенантом прослужил - и всё. Сегодня последняя вахта. Отметим.
Обрадовались мужики, заспешили.
После ужина посуду втроем быстро вымыли, сложили, порядок навели. Витёк, облокотившись на стол, нарочито развалился и заорал:
- Ружьё!!!
Подождав немного, заорал ещё раз.
В дверях сержант появился.
- Звал, Витёк?
- Хомут ушёл?
- Ушёл.
- Начкара сюда! Бегом!..
Сержант скрылся.
Вскоре появился лейтенант в морской форме, с голубым просветом на погонах (морская авиация).
- Познакомься, - сказал ему Витёк. - Это Серёга, у него завтра срок кончается, я тебе о нём говорил. Это партизан наш - Лёха.
- Максим, - представился лейтенант и протянул руку.
Познакомились.
- Ну что? Мы пошли ко мне в камеру. Ждём тебя.
- Ага, идите, я сейчас, - кивнул лейтенант.
Взяли кружки, сухарей под шинели спрятали, пошли к Витьку в камеру.
Камера небольшая, метра два на три. Здесь не вертолёт стоит, кровать железная, с матрацем, с подушкой. У стены столик небольшой, железный, в пол вделан, баночка (табуретка) маленькая, тоже железная, и тоже не сдвинешь. Стены такие же, как и везде, черные, "под шубу". Но теплее, пар изо рта не идёт. Градусов пять тепла, наверное, а то и все десять.
Сели на кровать, подождали немного.
Пришёл лейтенант с портфелем. Достал из портфеля бутылку водки, банку тушёнки, кусок колбасы, буханку хлеба, конфеты шоколадные в кулёчке. Сел на баночку.
- Ну, Витёк, командуй.
- Ну вот, чуть что - сразу Витёк; где кого - сразу Витёк. А нож есть?
- Есть.
Лейтенант достал перочинный нож, стал открывать консервы.
Витёк распечатал бутылку, налил в кружки, встал, взял кружку.
- Ну что, Макс, пожелать тебе?.. Рад я за тебя, очень рад. Рад, что закончилась твоя служба, рад, что, несмотря ни на что, остался ты человеком. И желаю тебе всегда им оставаться. Желаю, чтоб в гражданской жизни не давила тебя система наша долбанная, чтоб нашёл ты в ней свой тихий, спокойный угол и жил свободно. Чтобы никто никогда не заставлял тебя делать то, что противно твоей душе, твоей совести. Жену тебе желаю красавицу, и умную, и, главное, чтобы понимала тебя. И всего тебе самого-самого... За тебя, Макс!
- Спасибо...
Все встали, тихо чокнулись, выпили.
Второй тост пили за Серёгу, за освобождение.
Третий - за тех, кто на вахте, гауптвахте, в море и на дне. На четвёртый уже не хватило.
Между тостами разговоры, анекдоты, воспоминания.
Оказалось, Максим стихи любит и много их знает. Почитал из Есенина, потом из Мендельштама.
- Но больше всего Бродского люблю. Вот где полёт...
Почитал Бродского.
А Серёга свои стихи прочёл. Всем понравилось.
- Ну что, мужики, хорошо сидим, да водка кончилась...
- А может, ещё одну, а?
Максим виновато улыбнулся:
- У меня всего трёшка в кармане.
- Так и у меня трёшка есть, - сказал Витёк и посмотрел на остальных.
- Я пустой, - сказал Серёга.
Лёха молча развёл руками.
- Ну и что, на одну-то как раз хватит. Закуска есть. Пошлёшь кого-нибудь?
- Да кого ж я пошлю. Не охрану же... Они сами за мной следят. Им Хомут такую команду дал. Это я точно знаю. Да мне уже наплевать, я уже почти гражданский. Но самому идти тоже нельзя, вдруг кто заявится.
- А давай я сбегаю, - предложил Лёха.
- Да ты что?.. Сейчас поверка будет.
- Так тебе ж её и проводить. А ты нас на работу поставил, мы в баландёрке пашем.
- А может, и правда? Давай мы сбегаем, а? - сказал Витёк.
- Ну, чего? Тут магазин на остановке. Десять минут туда и обратно. Я ж местный, каждый угол знаю.
Максим задумался.
- Последний раз ведь... Может, больше и не встретимся никогда.
- В конце концов, даже если охрана настучит, что мне сделают? Приказ уже подписан. Дольше служить всё равно не оставят. А, чёрт с вами! Витёк, ты старший. Только аккуратно, мужики...
- Конечно!
Максим достал трёшку, положил на стол.
- Я пойду, посмотрю, что там, как, а вы тут пока приберитесь. На всякий случай. Я потом приду, выведу вас.
- Только недолго, а то магазин закроется.
- Хорошо.
Со стола всё убрали, спрятали под кровать.
Вскоре Максим вернулся.
- Пошли.
В коридоре из охраны никого не было.
- Назад прибежите, ждите у ворот, но не на дороге. В сугробе пришхерьтесь, так, чтобы вас не было видно. Вдруг какой дурак ехать будет. Я поверку закончу, если всё тихо, выйду к воротам, встречу.
Прошли через двор, подошли к воротам.
- Открой! - приказал Максим краснопогоннику.
Тот открыл калитку.
- Они сейчас вернутся. Понял?
- Так точно, товарищ лейтенант.
Солдат был совсем молоденький, узкоглазый, но по-русски говорил хорошо. Грамотный, наверное.
Вышли за ворота. Метров двадцать прошли, чтоб хоть чуть в темноте скрыться, и бегом.
Лёха на бегу:
- Мужики, предложение есть. Что нам та бутылка водки на такую компанию. Может, ко мне смотаемся? Денег возьмём. Тут всего три остановки. Минут за пятнадцать управимся. Назад можно на такси.
- Магазин не закроется?
- Нет. У меня рядом с домом ещё магазин. Допоздна работает. Успеем. Там возьмём, и назад.
- Хорошо, - решил Витёк. - Пять минут ждём автобус. Если будет, поедем, если нет, берём здесь и возвращаемся.
До остановки с километр пробежали.
- Автобус идёт!
И быстрее, быстрее...
Успели.
Заскочили запыхавшиеся, громко дыша.
Народу в автобусе немного. Все, слава богу, гражданские. Но оглядываются, смотрят подозрительно - без ремней, без погон, бежали...
На следующей остановке вошёл мичман. Посмотрел, отвернулся.
Да он и не страшен. Он один, губарей трое - послали подальше, и пошли. Да и они ему триста лет не нужны.
- Слушайте, а не дай бог, нам залететь сейчас. Точно всем срок дадут. Максиму в первую очередь. Побег с гауптвахты - два губаря, и осуждённый!..
- Оторвёмся. Я сколько тут живу, в этом районе ни разу патруля не видел.
- Ладно, а то ещё накаркаем.
Приехали.
И опять бегом.
Дом двухэтажный, старый, деревянный. Наверное, ещё во время войны построен, или сразу после неё. Потом деревянные дома уже не строили.
- Ну, беги, мы здесь подождём, - сказал Витёк у подъезда.
- Пошли-пошли, - возразил Лёха. - Чего тут глаза мозолить будете?
Пошли вместе. На второй этаж.
Лестница деревянная, шаги громко звучат, с эхом.
Поднялись. Лёха позвонил в квартиру - тишина. Позвонил ещё.
- Чёрт, жена, наверное, во второй смене. И мать куда-то подевалась.
- Что, назад? - спросил Витёк.
- Нет, ключи есть. У соседки. Я сейчас...
Побежал вниз. С соседкой недолго разговаривал. Вернулся с ключами, открыл.
- Заходите.
Вошли.
Квартирка небольшая, но трёхкомнатная.
Лёха в другую комнату побежал за деньгами, потом на кухню.
- Эй, мужики!.. А может, борщеца похлебаем, домашнего, а? Ещё тёпленький... И картошечка есть, и рыбка копчёная...
- Лёха, ты садист! Там же Максим дёргается!..
- Пять минут больше, пять минут меньше... Всё равно, пока поверка, пока чурки все фамилии прочтут... Ну?..
- Давай! Только быстро!..
- Есть! Наливаю! Подогреть чуть надо. Сейчас, две секунды.
Он включил газ, поставил на плиту кастрюлю, достал из холодильника большую копчёную скумбрию, начал резать.
- Лёха, у тебя тряпки какой-нибудь не найдётся, на портянки? А то у меня из мешковины... Я за десять суток сапог ни разу не снимал, а сейчас пробежался...
- Так я тебе носки могу дать, тёплые. Сейчас... Слушай, Витёк, ты, наверное, пока в магазин сгоняй, а то закроется. Мимо пробегали, видел? Вот, держи деньги. Возьми, наверное, три. Даже нет, четыре. Мужикам в камеру дадим. Им тоже согреться надо. И сигарет... Держи сумку.
Витёк побежал.
- А тебе я сейчас колонку включу, ноги помоешь. А может, под душ залезешь?
- Лёха, ты точно садист. Это ж долго будет...
- А ты быстренько. Давай, раздевайся!.. А я пока ужин приготовлю...
Серёга стал быстро сбрасывать одежду прямо на пол, здесь же, в коридоре. Лёха зажёг газовую колонку, принёс большое махровое полотенце, шерстяные носки. Серёга снял сапоги.
Эх, Толян, Толян! Дорогой ты человек! Не пришлось бы сейчас побегать, так выдержала бы твоя намотка все полные десять суток. Хоть и мозоли уже кровавые, и пальцы не раздвинуть, а выдержала бы. Чуть-чуть не дотянул, видно, не судьба...
А вода горячая на ноги.
- У-у-у-у-у-у!..
И весь под душ.
- А-а-а-а-а-а!..
Теперь мыло быстренько по телу погонять. А мыло душистое, розой пахнет, натуральной розой. Не казённое мыло!
Лысому хорошо - черепок быстро мылится.
И опять под душ.
- О-о-о-о-о-о!..
Вот и чистенький!
Чуть обтёрся Серёга, полотенцем обмотался. Теперь, господа губари, можно и к столу!
Витёк с Лёхой в коридоре стоят, серьёзные.
- Тебя ждём.
- Что случилось?
- Я вот что решил, - говорит Витёк, а в глазах просьба. - Вы тут быстренько похлебайте и возвращайтесь, а я... К Наташке сбегаю... Ну, чтоб подружка её позвала. Хоть на пять минут... хоть на две... повидаться. Вдруг завтра ответ на кассацию придёт, увезут куда-нибудь, и... на полтора года. Возражать не будешь?
- Не буду, - серьёзно ответил Серёга.
- Спасибо, - обрадовался Витёк и кулаком легонько по голому плечу Серёгу хлопнул. - Здесь недалеко, ещё три остановки, и там. Я быстро. Максу тоже объясните. Он поймёт... Должен понять...
- На вот, держи, - Лёха протянул деньги. - На такси. Быстрее вернёшься. И туда, и обратно хватит.
- Спасибо, мужики... Ну, побежал...
- Осторожно там!.. - уже вдогонку крикнул Серёга.
- Там же борщ кипит!..
Лёха побежал на кухню.
- Не возражаешь, если я в неглиже к столу?
- Какие вопросы? Садись.
Лёха налил в тарелки борщ. Сразу же поставил мелкие тарелки с картошкой. На небольшом блюде лежала порезанная на аппетитные кусочки рыба.
- Под такую-то закусь!..
Он поставил на стол хрустальные рюмки, достал из сумки бутылку водки, налил.
- Ну, давай быстренько... За Витька! Чтобы всё нормально у него получилось.
- За Витька!..
Выпили, стали борщ хлебать. Борщ вкусный, наваристый, с мясом, с фасолью.
- Ты знаешь, я ни хрена не понимаю! Сижу чистенький, объедаюсь. Тарелочки, вилочки, рюмочки хрустальные, водочка. Это я на строгой губе сижу? Ты можешь объяснить, как это может быть? Может, мне всё это снится? Ведь завтра вернусь к своим, расскажу, - не поверят. Меня за самоход посадили, а я с губы - в самоход.
- Давай ещё под картошечку, и я тебе объясню.
Лёха налил, выпили.
- У тебя с молодыми карасями какие взаимоотношения?
- Нормальные.
- Ты их пинаешь?
- Иногда приходится.
- Ну, это иногда, хотя тоже объясню. Они тебя слушаются?
- Конечно.
- Без пинков, без матюгов? Сказал - надо сделать, делают?
- Делают.
- А со своими годками какие взаимоотношения?
- По-всякому. С кем-то отличные, с кем-то не очень.
- А не очень с теми, кто больше всего молодых пинает, гоняет их лишний раз без надобности, унижает?
- В общем - да.
- Но когда вместе служить начинали, всё нормально было? Вместе пахали, вместе отдыхали. Все одинаковые были. Так?
- Так.
- Вот тебе и разгадка. Ты к власти не рвался, и не рвёшься. За это тебя твои годки даже презирают. Навесь тебе сейчас лычки или звёздочки, и скажи - командуй...
- Нет уж, я как-нибудь без этого.
- Да, ты к этому не стремишься, но ты будешь командовать, если это необходимо. Вопрос - как командовать! Ради дела или ради себя. Себя показать, властью своей насладиться, или дело сделать. И важнее, я тебе скажу, при нашей системе, власть показать. Тогда ты хороший командир, тогда тебя уважают, дурь твою уважают, а проще говоря, просто боятся. А если не боятся, то и слушаться не будут. Так уж мы приучены, система такая. Хоть какие звёзды тебе нацепи, но если почувствуют, поймут, что можно тебя не бояться, - всё. Потому тебя некоторые молодые караси уже и не слушаются. Не страшный ты. Они это поняли...
- Нет, постой, я не согласен. Скажем так, не совсем согласен. Ну, например, есть какая-то работа, не знаю какая, да хоть тот же снег чистить. Я беру молодых, привожу на палубу и говорю: "Ребята, шкафут ваш. Почистите, и свободны". И они прекрасно понимают, что пока не закончат, никуда не уйдут. И чистят, и хорошо чистят. А другой на моём месте, ну, скажем Авдаш, есть у нас такой, годок мой. Он по проходу идёт, молодые шхерятся. Не может мимо пройти, чтоб не прихватить, не поорать, в зубы не дать. Он ведёт молодых на тот же шкафут, и пинками, и матюгами, и кулаками... Но результат ведь тот же, снег почистили точно так же...
- А вот и неправда! У него этот снег они почистили и быстрее, и лучше. И ещё что-нибудь полезное сделать успели. И уважают его, и стоит ему глазом моргнуть, - они бегом. И не обижаются, и оскорблёнными от его крика и пинков себя не чувствуют. Да вот тебе пример похлеще! Мы сейчас куда побежали? А что делаем? Водку пьём, закусываем, философствуем. А если бы нас Хомут за водкой послал? Как бы мы с тобой побежали? А ведь он потом не только по рюмашке нам не налил бы, спасибо не сказал...
- Слушай, а действительно, давай заканчивать. Засиделись ведь...
- Давай. По последней, и побежали.
Выпили ещё по рюмке. Лёха достал резиновую пробку, заткнул бутылку, спрятал в сумку. Серёга стал быстро одеваться.
- А носочки в самый раз. Спасибо, Лёха.
- Не за что, носи на здоровье. Я сейчас, хоть записку своим напишу. А то подумают, что ограбили, ещё и объели.
- А твои - ничего?
- Да что ты! Всё нормально. Они у меня с понятием.
Лёха написал записку, закрыл квартиру, занёс соседке ключи, и побежали. Разговор на бегу продолжался.
- Ведь если там кто-то нагрянул, или если с нами что случится, кому больше всех достанется? Максиму. Но мы убежали, потому что знаем - он человек, он поймёт. И сели ему на голову. Да, мы уважаем его, и он нас тоже, хотя и тебя, и меня первый раз в жизни видит, но уважает. Просто, как людей. И доверяет. А мы уже и ножки свесили...
- Но нельзя же, чтобы люди друг с другом, как скоты.
- Конечно, нельзя, но и по-другому не получается. Если ты не можешь, не хочешь по-скотски, это ничего не меняет. С тобой-то всё равно по-скотски будут...
Прибежали на остановку. Автобуса не было.
Подождали. Отдышались.
- Конечно, ты во многом прав... И всё-таки ты не прав! Если человек что-то делает... Я не говорю, создаёт, не говорю о творческих потребностях и тому подобное, а просто что-то делает, работу свою или что-то полезное. Когда он сделает это лучше? Когда его дубиной поколачивают или когда он свободен?
- Свободен?! От чего свободен?
- От кнута, от дубины.
- Хорошо! И зачем он тогда это что-то будет делать?
- Как зачем? Потому, что это надо, необходимо...
- Кому надо?
- Ну, кому? Ему самому надо.
- Очень хорошо! Тебе на губе сидеть надо?
- А ты знаешь, может быть, и надо. Я здесь такого повидал, такого понюхал, что другому полжизни прожить придётся, чтобы об этом узнать?
- И что же ты здесь нюхал? Хлорку?
- И хлорку тоже.
- А ещё что?
- Жизнь нюхал!
- Хочется спросить, чем же она пахнет. Но не буду спрашивать. А вот что скажу: молодых, здоровых, красивых восемнадцатилетних пацанов на два-три года вырывают из жизни, лишают нормальных человеческих условий, нормального общения, девчонок лишают, как раз в том возрасте, когда у них всё кипит. Зачем? Кому это надо?
- Ах, вот ты о чём!.. Лёха, ты что - пацифист?
- Нет, как видишь, тоже в шинели... Слушай, автобуса и не видно. Может, бегом?
- Далековато будет...
- Ладно, останавливаем всё подряд.
Лёха вышел на дорогу, стал поднимать руку перед каждой машиной. Машины проходили редко, не останавливались.
Сильно повалил снег.
- Тебе война нужна?
- Понятно, Лев Николаевич об этом уже высказывался.
- Лев Николаевич, между прочим, поручиком был. И только с годами понял, что война никому не нужна. А тем более победа.
- Ну, насчет победы, это ты загнул.
- В последнюю войну кого победили? Германию и Японию. Как сейчас немцы живут? Даже наши, восточные. А западные? А Япония? Нам до них ещё триста лет тянуться. Ты нашу технику знаешь? Можем мы воевать?
- Ну, во-первых, не нам об этом судить, а во-вторых, и у нас кое-что есть. Те же "Золотые рыбки". Лодки такие. Там матросы не служат, там мичмана приборку делают. Полностью аппаратурой напичкана. Я сам, конечно, не был, но рассказывали...
- Рассказывали!.. А зачем нам эти лодки? Опять-таки, чтобы нас боялись. Чтобы нас уважали! Аналогию усекаешь?
- Смотри, зелёный!
Приближалось такси с зелёным светящимся глазком.
Лёха поднял руку. Такси остановилось.
- Шеф, до губы довезёшь?
- А платить есть чем?
- Есть, есть! Серёга, садись.
Сели в такси, поехали.
- А где эта губа ваша?
- Я покажу. Сейчас на светофоре направо.
Доехали быстро. В машине не разговаривали, молчали. Расплатились. Теперь бегом.
В сумке бутылки позвякивают.
Вот уже и губу видно.
Ещё ближе подбежали, увидели: за воротами от столба к столбу фигура маячит, туда-обратно, туда-обратно, а кто - не разглядеть.
Всё-таки боязно. Вдруг там уже тревога, розыск.
Перешли на шаг. Вот уже и на свет почти вышли.
Фигура остановилась, потом через калитку перешагнула, и быстрым шагом навстречу.
- Максим, это мы!
- Слава богу! Вы что, с ума сошли?! Сколько можно?! А где Витёк?
- Он скоро будет. Ну, точно будет!.. Он к девчонке своей побежал... На пять минут...
Максим остановился. Желваки заходили. Поднял голову вверх, в темноту уставился, постоял, потом повернулся.
- Пошли.
Прошли через двор, дверь открыли, за ней "ружьё" стоит. Максим молча дальше шагает, Серёга с Лёхой за ним. "Ружьё" на сумку покосился. У решётки сержант узкоглазый курит, посторонился, пропустил, тоже на сумку зыркнул. Максим и ему ничего не сказал, прошёл, как будто не заметил, и прямо к Витькиной камере.
Лёха изнутри дверь прикрыл.
- Настучат узкоглазые...
Повернулся, а Максим уже кружку в руке держит.
- Налей.
Кружка в руке дрожит, губы тоже.
Лёха бутылку достал, пробку резиновую вынул, вылил всё, что в ней оставалось. Больше половины кружки получилось.
Максим молча выпил до дна, сел. Серёга из-под кровати остатки закуски достал, Лёха из сумки свёрток с рыбой, стеклянную банку с варёной картошкой, хлеб.
Максим к закуске не притронулся, закурил.
- Успокойся, Максим... Ты должен понять его...
- Да всё я понимаю. Только... сидеть тоже не хочется.
- Ну, куда он денется? У него ж ответ на кассацию вот-вот прийти должен. Зашлют куда-нибудь. Может, последняя возможность повидаться.
- Ладно, садитесь. Лишь бы обошлось всё. Хоть бы к утру вернулся... Наливай ещё. А вы где шлялись?
- У меня дома были, за деньгами ездили, - обрадовался Лёха и, открыв новую бутылку, налил.
- Я даже помыться успел, - сказал Серёга, поднимая кружку.
Максим кивнул.
- С лёгким паром.
Лёха тоже поднял кружку.
- За тебя, Максим. Спасибо тебе, и... И не дёргайся...
Выпили.
Максим, закусывая:
- Эх, обормоты!.. Я тут уже чего только не передумал.
- Да всё нормально. Только шум всё равно будет. Узкоглазые-то настучат. И сумку видели, и то, что мы здесь сидим.
- Это уже мелочи.
Помолчали.
- Макс, мы тут одну лишнюю взяли. Ребятам в камере погреться. Я отнесу? - спросил Лёха.
- Подожди, я хоть "ружья" уведу, а то действительно и так уже засветились, дальше некуда.
Максим вышел. Лёха подождал немного, выглянул за дверь, подождал ещё. Потом сунул бутылку в карман шинели, сигареты за пазуху, и вышел.
Вскоре они вернулись. Сначала Лёха, потом Максим.
Ещё выпили.
И опять разговоры.
О страхе, о власти, о службе, о войне...
- Нет, ребята, а я считаю, что дело здесь даже не в системе, не в воинской обязанности и даже не в государстве, - включился в спор Максим. - Дело в каждом конкретном человеке, в том, как он всё видит и понимает. Система была всегда, от первобытного строя. Одна система, другая, третья... А человек оставался. Система ему говорит - это плохо, это делать нельзя, а он смотрит, и видит, что это хорошо, что это делать необходимо, и делает. Его за это наказывают, убивают, а он всё равно делает. И ничего не боится. Или даже боится, но всё равно делает.
- И что получается? - кипятился Серёга. - Ему говорят: не убий, не укради, а он убивает и крадёт?
- Ну, это всегда было, это не показатель. Я не об этом...
Лёха конфету жуёт:
- Вот у тебя и получилось, что страх, наказание, необходимы! Вот он должен тебя наказывать, а он с тобой водку пьёт...
- А за что он, именно он, должен именно меня наказывать? Что я конкретно ему плохого сделал?
- Да ничего ты ему не сделал, у него служба такая!..
И пошло, и поехало...
* * *
Витёк прибежал на остановку. На ней оказалось несколько человек, укрывшихся под навесом от снегопада. Остановившись поодаль, чтобы не привлекать внимание, он стал ждать автобус.
Автобус подошёл минут через пять. Людей в нём было немного.
Посмотрев в окна и не увидев там военных, Витёк вошёл через заднюю дверь.
Где-то в середине салона сидел армейский майор, а ближе к передней площадке два молодых флотских лейтенанта. Они сидели лицом вперёд, и не могли видеть Витьку.
На задней площадке стояла высокая симпатичная девушка лет двадцати, в кожаном пальто с меховым воротником и в пышной меховой шапке. Она оглядела Витьку и отвернулась к окну.
Витёк обратил внимание на массивное обручальное кольцо и небольшой перстень с блестящим камнем на её тонких пальцах.
Он остался стоять у двери и, подъезжая к следующей остановке, внимательно смотрел в окно. Военных на остановке не было. В автобус вошли несколько человек гражданских и два курсанта мореходного училища. Курсанты остановились здесь же, на площадке.
Витёк на всякий случай стал за их спинами, и оказался ближе к девушке. Она ещё раз оглядела его, и отвернулась.
Подъезжая к нужной остановке, Витёк увидел, что майор встал и направился к задней двери. Встали и флотские офицеры, но они пошли на переднюю площадку.
Витёк повернулся спиной к салону, ожидая пока автобус остановится.
"Если майор не тронет, подожду, пока он выйдет, а если прибодается, поворачиваться не буду, пока дверь не откроется. Потом толкну его, выпрыгну, и на рывок", - решил он.
Майор не тронул.
Девушка протиснулась между Витьком и курсантами, и тоже подошла к двери.
Автобус остановился, дверь открылась.
Витёк дождался, пока вышел майор, за ним девушка, и быстро выскочил из автобуса.
Ему нужно было перейти на другую сторону улицы. Увидев, что майор пошёл по тротуару и не собирается переходить на другую сторону, Витёк обошёл автобус сзади, обогнал девушку, и побежал через дорогу.
Уже на другой стороне он увидел, что флотские офицеры тоже перешли улицу, и побежал быстрее.
Пробежав квартал, он повернул за угол, пробежал ещё квартал. За следующим поворотом он увидел вдалеке, у ярко освещённой витрины, несколько человек в форме. Остановился.
Те тоже стояли, рассматривали витрину.
Витёк подождал.
Он стоял в тени, и они не могли его видеть, но если бы стал переходить на другую сторону улицы, могли заметить.
Можно было вернуться назад, пройти другой улицей, потом через гаражи, через пустырь, подняться на горку и выйти ко двору, в котором жила Наташкина подруга, уже с другой стороны. Но так получалось гораздо дальше.
Витёк решил подождать ещё.
Из-за угла вышли лейтенанты, которые ехали с ним в автобусе, и направились в его сторону.
Какое-то мгновение Витёк раздумывал, потом решительно пошёл им навстречу.
Они не остановили его, не окликнули, но обратили внимание. Он даже почувствовал, как они провожают его взглядом.
"Если там, у витрины, патруль, сейчас застучат", - подумал Витёк и, свернув за угол, побежал.
Он добежал до гаражей, остановился отдышаться. Потом медленно прошёл несколько шагов, и уже собирался бежать дальше, как услышал невдалеке какой-то шум, приглушённый крик, голоса.
Пройдя ещё немного, он заглянул в проём между гаражами и увидел силуэт, склонившийся над сугробом. На сугробе тоже что-то чернело.
Истошный женский крик раздался оттуда, но тут же захлебнулся, смолк.
- Молчи, сука, если жить хочешь!.. - хрипло прозвучал мужской голос.
Подходя ближе, Витёк увидел, что на снегу происходит борьба. Один мужик, полулёжа на сугробе, пытается удержать на себе девушку, ту, из автобуса. Другой, склонившись, расстёгивает на ней пальто. Девушка сопротивляется, отчаянно машет ногами, но не может ни вырваться, ни закричать, так как лежащий на снегу одной рукой крепко зажал ей рот, а другой держит её вывернутые назад руки.
Витёк подошёл ближе, остановился, громко спросил:
- Вы чего, мужики?!
Тот, который расстёгивал пальто, резко повернулся, злобно глянул на Витьку, потом огляделся вокруг и грозно сказал:
- Ты иди, боец!.. Иди своей дорогой!.. Ну!..
Был он лет сорока, здоровый, на полголовы выше Витьки. В руке он держал её шапку. Другой мужик продолжал удерживать девушку. Тот был помоложе, но тоже крепок.
- Да что вы, мужики, перестаньте!.. - растерянно попросил Витёк.
- Иди, я сказал!.. Ну!.. - повторил мужик, державший её шапку, и пошёл на Витька.
Девушка продолжала извиваться, пытаясь вырваться, завалилась на бок. Ей удалось освободить одну руку. Тогда мужик отпустил вторую руку, сильно ударил её кулаком в бок и обеими руками зажал ей рот.
- Мужики, ну нельзя же мне... Нельзя... - попятился назад Витёк. - Ну, я прошу вас, мужики... Ну, перестаньте...
Первый мужик подошёл вплотную, злобно посмотрел ему в глаза, и обеими руками сильно толкнул в грудь.
Витёк отскочил, но не удержался на ногах, упал на спину.
- Дёргай, я сказал!.. - уже закричал мужик, продолжая наступать.
Витёк перевернулся на живот, стал подниматься.
- Мужики, ну нельзя же мне, никак нельзя, - тихо бормотал он, поднимаясь.
Ещё не совсем распрямившись, он вдруг резко повернулся, и со всей силы ударил мужика сапогом между ног.
Мужик вскрикнул, согнулся, попытался ухватить Витькину ногу, но Витёк уже отскочил и с размаху другой ногой ударил его по опущенному лицу.
Удар получился неточный, скользящий, но мужик пошатнулся и, не разгибаясь, завалился на снег.
Витёк ещё раз, уже лежачего, пнул его ногой в живот, перепрыгнул и побежал к сугробу.
Второй мужик, увидев происходящее, оттолкнул девушку, быстро поднялся, откинул край куртки, и достал откуда-то из-за спины...
Нет, это был не нож, это была заточенная короткая пика.
Витёк остановился.
Девушка поднялась на колени и молча, испуганно смотрела на них.
- Беги! - крикнул ей Витёк.
Она не двинулась с места, лишь запахнула пальто, скрестив на груди руки.
- Беги, дура! - ещё громче крикнул Витёк.
Она не двигалась. Витёк оглянулся.
Первый мужик уже поднялся на ноги и, чуть согнувшись, быстро приближался.
- Мужики... Ну, давайте не будем... - заговорил Витёк, глядя то на одного, то на другого и отступая к стене гаража. - Ну, я вас прошу... Мужики... Ну, нельзя же мне...
Он огляделся по сторонам, машинально похлопал себя по карманам - ничего не было. Даже ремня не было. Ремень ведь тоже оружие, если уметь им пользоваться, и башку бляхой расшибить можно, и руку сломать. Но ремня не было.
Они бросились на него одновременно.
Витёк успел одной рукой ухватиться за пику, но в тот же миг получил с другой стороны сильный удар в челюсть. Пика выскользнула из его руки, описала дугу и с силой вонзилась в живот.
Раздался громкий, истошный, длинный вопль, - кричала девушка.
То ли от этого вопля, то ли оттого, что Витёк уже не сопротивлялся, мужики отскочили от него и, тяжело дыша, смотрели, как Витёк, держась за живот, сделал шаг назад, прислонился к стене и медленно сел.
Один из них, тот, что помоложе, который ударил пикой, резко повернулся и побежал. Другой посмотрел на девушку, ещё раз на Витька, и тоже побежал вслед за первым.
Витёк продолжал сидеть, запрокинув голову и глубоко вдыхая.
Девушка ещё какое-то время стояла на коленях, потом медленно поднялась, и так же медленно подошла к нему.
Витёк попытался улыбнуться, но улыбки не получилось.
Испуг, ужас всё ещё были в глазах девушки. Она стала пятиться, споткнулась, чуть не упала и, повернувшись, побежала в другую сторону. Пробежав мимо своей шапки, она вернулась, схватила её и побежала дальше.
- Хэх, - усмехнулся Витёк. - Убежала... Линять надо. Сейчас позовёт кого-нибудь...
Он медленно поднялся, держась за живот, сделал несколько шагов, потом зашагал быстрее, ещё быстрее и, наконец, побежал.
Боль была не очень сильная, но сильно текла кровь. Он чувствовал это под шинелью, под гимнастёркой.
Бежать к Наташкиной подруге смысла не было. Он побежал к остановке.
Выбежав из-за гаражей, увидел, что навстречу идут двое, мужчина и женщина. Вернулся за гаражи, переждал, пока они прошли, побежал дальше.
Большое тёмное пятно появилось на шинели. Руки были в крови.
Ещё дважды пришлось пережидать прохожих. Один раз за углом дома, второй уже почти у остановки, за киоском.
"Ну, а дальше что? - подумал Витёк. - В автобусе ехать нельзя, всё видно. В машине тоже. Придётся бежать. Добегу ли?.. А делать нечего, надо добежать...".
Он побежал не быстро, трусцой, экономя силы, крепко прижимая руки к животу и стараясь не оказываться в свете фонарей.
Пролёт между первой и второй остановками оказался небольшим, но Витёк сильно устал и никак не мог восстановить дыхание.
На второй остановке никого не было. Витёк остановился, зачерпнул снега, приложил к шинели. Снег сразу стал красным.
Витёк расстегнул шинель, зачерпнул ещё, приложил к гимнастёрке.
От холодного снега стало легче. Он попытался глубоко вдохнуть. Вдох отозвался острой болью внутри. В голове шумело, начало тошнить.
"Только бы не вырубиться, - подумал Витёк. - А там ничего... Потерпим, добежим... Главное добежать, а там...".
Что будет дальше Витёк не думал, не хотел думать. Главное добежать, вернуться.
К остановке подходил автобус.
Витёк посмотрел номер маршрута.
"Не мой... И слава богу... Хотя одну остановку проехать можно...".
Автобус остановился, он был почти пустой. Дверь открылась.
Витёк решился. Он подошёл к двери, взялся за поручень и, быстро заскочив на заднюю площадку, повернулся спиной к салону.
Поехали.
В автобусе было тепло. Стала кружиться голова.
"Только бы не вырубиться... Только держаться...".
Он почти вывалился из автобуса на следующей остановке, еле удержался на ногах, схватившись за железный столб. Постоял, зачерпнул снега, потёр лицо. Стало легче.
"Вот и подъехал... Это хорошо... Уже меньше осталось... Ну, вперёд...".
Он застегнул шинель, прижал руки к животу и побежал медленно, ковыляя и покачиваясь.
Потом он уже не бежал, а шёл, наклонившись вперёд и стараясь делать шаги как можно шире. Он всё чаще зачерпывал снег, умывался им, прикладывал к животу. Потом он упал, окунулся лицом в снег, попытался подняться - не получилось. Он стал на колени и, опираясь одной рукой, а другой, держась за живот, пополз. Потом он полз уже лёжа, поджимая ноги, отталкиваясь ими и помогая одной рукой. Он терял сознание, приходил в себя и снова полз...
* * *
Ещё выпили.
- Тебя на губу за самоход посадили, так? - продолжал Лёха. - За то, что ты устав нарушил, так? Значит, всё правильно. И устав правильный, и наказание. Но!.. Если бы ты знал, что завтра ты совершенно спокойно, со всякими там увольнительными, пойдешь куда тебе надо, ты сегодня пошёл бы? Нет, не пошёл. Но ты знаешь, что ни завтра, ни послезавтра тебя никто не пустит. Не положено. Или даже положено, но кому-то не захотелось тебя отпустить. Что тебе остаётся?
- Сморкаться в тряпочку.
- Правильно. Но ты же не сморкаешься, а плюёшь с высокой сопки и на уставы, и на патрули, и на службу.
- Ну, на службу-то я не плюю, и что положено делаю.
- Вот! Я об этом и говорю! - аж подскочил Лёха. - Оттого, что ты в самоход ушел, твоя служба хоть как-то пострадала? Ты что-то не сделал? Ты какой-нибудь вред причинил? Но тебя наказали. И строго наказали. Почему? Да потому, что ты своеволие проявил. Сам решил, что тебе можно, а что нельзя. Не кто-то решил, а ты сам. Вот в этом ты и виноват. У нас так и говорят: на службе научат, на службе воспитают. А чему научат? Тому, что ты ничто, дерьмо собачье. Ты не то, чтобы решать, думать не имеешь права. Ты до службы думать учился, книжки читал, развивался. Пришёл сюда - получи прогаром (ботинком) по морде. Просто так, чтоб знал своё место, чтоб научить тебя, чтоб ты потом всю жизнь не высовывался. Ещё потом и на переподготовку берут, чтоб напомнить, чтоб не забывался, чтоб всю жизнь ощущал - ты песчинка. И он песчинка, - указал на Максима, - хоть и со звёздами. И любой адмирал тоже песчинка. Потому, что главная его задача - тебя научить. Не думать научить, а выполнять. Адмирал ведь тоже может думать и решать только от сих до сих, только то, что ему инструкцией и уставом полагается. А что там у кого на душе, или что там совесть твоя говорит - боже упаси, и думать не смей!..
- И всё-таки, нас е..., а мы крепчаем, - сказал Серёга. - И думаем, и людьми остаёмся. И даже вот с губы в самоход бегаем... Ой, мужики, захмелел я, разморило... Может, баиньки, а?
- Да, пора, наверное, - поддержал Максим. - Давайте по последней, и по бабам.
- Угу, по вертолётам. Слушай, а что ж тебе Хомут утром скажет? Ему ж настучат, да и так наверняка унюхает.
- Да пусть нюхает. У него служба такая. А я своё уже отслужил. Лишь бы Витёк к утру вернулся.
Лёха налил, посмотрел на оставшееся в бутылке, закрыл резиновой пробкой.
- Это Витьку оставим.
Спрятал бутылку под Витькин матрац.
Выпили.
Максим встал.
- Ну, вы приберитесь тут. Бутылки я возьму, вынесу. А вообще, мужики, хорошо посидели...
- Слышь, Макс, давай хоть попрощаемся, что ли? - встал Серёга. - Меня утром забрать должны, кончился срок. Может, уже и не увидимся.
Они посмотрели друг другу в глаза, пожали руки, обнялись, помолчали.
- Ну, счастливо тебе.
- И тебе тоже.
Начали прибираться.
Максим достал из-под кровати свой портфель, сложил в него пустые бутылки, подошёл к двери, повернулся.
- Ну, мужики, ещё раз счастливо. Даст бог, всё обойдётся.
И ушёл.
Прибрались, вышли в коридор. В коридоре никого не было.
Сходили в гальюн, и в камеру.
В камере все спали, плотно прижавшись друг к другу.
- Ну что, в мешок не полезем, так поспим? Спать-то всего ничего осталось.
- Не будем будить. Здесь, на краю, пристроимся.
Улеглись.
- Как там у Витька дела?..
- Да нормально всё, вернётся. Видно, девчонка его вырвалась из дома, иначе уже пришёл бы. У них там теперь любовь...
* * *
Витька принесли после завтрака.
Он почти дополз.
Нашли его случайно, за ближайшей остановкой. Кто-то из гражданских заглянул туда, и увидел его, припорошенного снегом.
Поблизости никаких воинских частей не было. Прибежали на губу, сообщили. Максим побежал с охраной. Витька принесли в баландёрку, положили на стол. Лёху и нового баландёра, не дав домыть посуду, угнали в камеру.
Вызвали "Скорую". Хомута ещё не было. Максим послал за ним, потом позвонил в комендатуру, доложил о ЧП.
Витёк был бледный, обмороженный, но ещё живой. Попробовали его растирать. Расстегнули шинель, разорвали гимнастёрку, хотели сделать перевязку, но кровь уже не шла.
Губарей на развод не выводили, держали в камерах. Какой уж тут развод!..
Лёха понял, что с Витьком что-то случилось, даже видел, как его заносили с улицы, но в чём дело узнать не успел, загнали в камеру. Сказал об этом только Серёге. Сидели молча, ждали.
Вскоре дверь распахнулась. Вызвали Серёгу.
- Там приехали за тобой. В дежурке мичман ждёт, иди.
Серёга побежал в баландёрку. Открыл дверь, не успел войти, навстречу Максим. Проход загородил, строго:
- Пошёл в камеру!
- Приехали за мной, забирать... Я к Витьку...
Максим сквозь зубы, тихо:
- Уходи! Уезжай быстро!.. Я документы все подписал, они у мичмана. Ты свободен. Иди!.. Ну!..
Серёга увидел, что Витёк лежит на столе в распахнутой шинели. Шинель почти вся в снегу. Особенно поразили торчащие босые ноги. У стола, спиной к выходу, стояли сержанты, что-то там с Витьком делали.
- А что случилось?
- Пошёл вон! - наступал Максим. - Уезжай быстро! Тихо и быстро! Ну!..
Он почти вытолкнул Серёгу и захлопнул дверь.
Серёга пошёл в дежурку.
Его ждал тот же мичман, что и привозил. Спросил с улыбкой:
- Ну что, перевоспитался?
Серёга ничего не ответил.
Мичман достал из портфеля свёрток, развернул. Там были Серёгины вещи: трико, носки, рукавицы, ремень, погоны, "краб".
- Поехали, - хмуро сказал Серёга.
- Трико хоть поддень, небось, наморозился.
- Поехали, - повторил Серёга и стал заворачивать свёрток.
- Как же это у тебя без ДП получилось?
- Поехали! - повторил Серёга в третий раз, но уже грубо, зло и, взяв свёрток, пошёл к выходу.
- Видно, здорово тебя тут... - покачал головой мичман.
Когда подошли к машине, к воротам подъехала "Скорая". Перед ней "ружьё" распахнул ворота, и "Скорая" въехала во двор.
- А что у вас тут случилось? - спросил мичман, садясь в машину. - И лейтенант вроде как не в себе, и "Скорая"...
- Не знаю... - ответил Серёга, и остановился.
Подумал он о том, что нужно вернуться, узнать, в чём дело. А если отвечать придётся, так что ж? Отвечать, так отвечать. А за что отвечать? За пьянку, за самоход? Так ведь неизвестно, что там случилось. А вернёшься, начнутся разборки, всё откроется. Максиму ещё больше достанется...
Серёга увидел вдалеке две фигуры. Они шли быстро, почти бежали. Один был солдат, другой офицер.
"Похоже, Хомут бежит", - подумал Серёга и сел в машину.
Машина развернулась, поехала.
К губе спешил Хомут.
"Что же там случилось? - думал Серёга. - Что же с Витьком? Может, его "ружьё" штыком пырнул? За что? Ноги совсем белые были, как отмороженные. И шинель в снегу. Живой ли?.. Может, всё же вернуться?.."
На повороте они разминулись с "уазиком" с надписью "ВАИ" (военная автоинспекция), который ехал в сторону губы.
"Комендатура пожаловала. Значит, дело серьёзное. Сейчас разборки начнутся. А какой смысл возвращаться? Разберутся, если нужен буду, сами найдут, приедут. Только бы с Витьком всё обошлось...".
Мичман повернулся, удивлённо посмотрел на Серёгу, принюхался.
- От тебя никак перегарчиком тянет? Пил, что ли?
- Нюхал, - хмуро ответил Серёга и отвернулся к окну.
После губы сутки отдыха полагается. Серёга отдыхал аж трое, по подъёму не вставал, на развод не ходил, ничего не делал, слонялся из угла в угол. Всё о Витьке думал, и ждал, что вот-вот приедут за ним, вызовут к командиру. Но рассказывать никому ничего не стал.
- Ну как там, на губе?
- Нормально. Губа, как губа.
И всё.
К командиру так и не вызвали. Значит, никто не приехал, никто его не искал.
Вскоре и ДМБ подошло. Отслужил Серёга.
Сходил (уходил) он один. Другие годки уже разъехались, а его, как недавно провинившегося и на губе сидевшего, придержали. Чтоб запомнил, чтоб понервничал. Но он не сильно нервничал, знал - дольше мая не продержат. Всё же до конца мая пришлось дожидаться. Потом вызвали, отдали документы, сказали, чтоб через час был готов, будет машина.
Побегал Серёга за этот час. Пока сдал всё, что полагается, пока переоделся. Форма с иголочки, как положено, только почти лысый, не отросла шевелюра.
Когда по трапу сходил, из динамиков, как положено, "Славянка" грянула. В последний раз флагу козырнул, и потопал.
А машина оказалась та же, на которой на губу возили. И мичман тот же уже сидел в ней.
- Что, и ДМБ под конвоем? - спросил Серёга.
- А как же? - весело ответил мичман. - Чтоб уж точно знать, что уехал ты, а не нарвался на какого-нибудь адмирала.
Была у Серёги мысль попросить, чтоб на губу заехали, узнать, как же там Витёк, что же тогда случилось, и чем дело кончилось. Да у кого теперь узнаешь? "Ружьё" на воротах наверняка ничего не знает, да и начкар тоже. Только у Хомута узнать можно, но с ним лучше не встречаться. А где Лёха живёт, он толком и не запомнил.
Поехал Серёга домой.
Но долго ещё вспоминал потом и Витька, и Максима, и Лёху. Как будто и вины его никакой не было, а мучился.
Потом забылось.
* * *
Годы прошли.
Довелось Серёге побывать в тех местах ещё раз. Он и не думал, не гадал, но всё-таки тянуло его на Север. А тут возможность появилась - командировка. Он и поехал.
Первым делом решил губу найти.
Спрашивал у прохожих, у военных, у гражданских.
Все на новую губу указывают, которая рядом с комендатурой.
- А старая где была?
Только плечами пожимают, никто не знает. Зашёл в комендатуру, спросил у дежурного офицера. И он не знает, недавно в эти края перевёлся.
Решил сам искать. И на автобусе ездил, и на такси - не нашёл.
Как будто и остановка та же, и дорога похожая, а никуда не ведёт та дорога - пустырь да сопки вокруг.
Нет губы - сгинула.
И Лёхиного дома не нашёл, нет его, как будто и не было. Целый район новых многоэтажек на том месте стоит.
Может, оно и к лучшему.
Может, так и должно быть.
|