Год 1978-й.
Я матрос Северного флота.
Тем, кто познал все тяготы и прелести флотской службы, эта фраза напомнит о многом. Бывало тяжко, бывало невыносимо, бывало и весело, бывало хорошо.
Для тех, кто никогда не бывал на флоте, описание его практически бессмысленно. Можно долго описывать красоту и величие моря, шестисуточную штормовую качку и провалы потерявшей управление подводной лодки, большую корабельную приборку и возвращение из похода на базу. Но все эти описания оставят у непосвящённого читателя впечатление либо возвышенно-героическое, либо чернушно-трагическое, либо бравурно-ироническое, но в любом случае ничуть не приблизят его к пониманию матросской службы на Северном флоте. Поэтому не стоит злоупотреблять драгоценным временем читателя, и достаточно ограничиться одной лишь фразой, тем более, что суть рассказа совершенно в другом.
Итак, я - матрос Северного флота.
Старшина команды - мичман Щур. Это не кличка, это - фамилия.
Его возраст...
Стаж флотской службы на Севере считается год за полтора, в некоторых местах - год за два.
Так вот, по документам стаж флотской службы мичмана Щура был гораздо больше его возраста.
Когда-то, кажется, ещё до войны, или в самом её начале, он начинал службу в школе юнг на Соловецких островах. С тех пор всю жизнь отдал Северному флоту. И жизнь, и здоровье. Он был инвалид. Правая рука его, когда-то где-то перебитая на службе корабельным тросом, была усохшей и постоянно покоилась в кармане.
Уж не знаю, какими правдами или неправдами добился он, чтобы не списали его по инвалидности и оставили служить с одной рукой. Может быть, решило начальство оставить его, как живой талисман флота или музейный экспонат. Его не списали даже по выслуге лет и достижении пенсионного возраста. Видимо, он был просто вечный, пожизненный мичман.
При этом его нельзя было назвать стариком, скорее, это был пожилой бравый вояка в полном расцвете сил.
Разумеется, в силу возраста и инвалидности он имел свои привилегии, причуды и особенности.
Он, например, не отдавал честь (рука-то сухая была правая). И было смешно наблюдать, когда командир, капраз (капитан первого ранга), принимая рапорт, стоял навытяжку, подняв руку к козырьку, а мичман Щур докладывал, широко расставив ноги и держа одну руку в кармане.
Ещё мичман Щур не матерился.
О флотском мате ходит немало легенд.
Мне самому довелось слышать настоящий флотский мат. Если воспринимать все услышанные описания, предложения, заключения и сравнения не буквально, а как идиомы, это были даже не стихи - музыка.
Командир старенькой дизельной подводной лодки, капитан-лейтенант, имеющий давнюю тесную связь с зелёным змием (разумеется, и команда его была не чужда этой близости), уже неоднократно за эту порочную связь, хорошо известную флотскому начальству, пониженный в звании, но за отдельные подвиги снова неоднократно восстановленный, а потом опять пониженный, получает команду: "Срочный выход в море".
Часть его подчинённых, по случаю обильного возлияния, отдыхает. Кто-то пристроился с гитарой на верхней палубе, кто-то нагло развалился прямо на пирсе, кто-то, обняв кнехту, обогащает Кольский залив продуктами питания, опорожняя желудок тем же путём, как и наполнял его.
Кэб (командир), получив команду, сам поднимается к трапу и в течение четырёх с половиной минут матерится.
Ни одной команды, ни одного приказания - только мат. Но какой мат!.. Без повторений, без заминок. Так складно подогнаны слова, так точно выверен размер, так лихо отработаны интонации: не песня - симфония.
Заключительные аккорды звучали, когда вся команда была уже по местам.
Ещё через полминуты лодка отошла от пирса и ушла в море.
Мичман Щур - не матерился.
Единственной и любимой его присказкой на все случаи жизни было: "Япона мать!..".
Но даже эту присказку он не употреблял всуе, без надобности. Только к слову, только по делу.
* * *
Я стою перед мичманом Щуром по стойке "смирно".
Он отчитывает меня за самоволку, в которой я не был пойман, но о которой ему уже настучали, грозит гауптвахтой, нарядами вне очереди. Отчитывает грубо, но справедливо.
- ...Япона мать!.. Япона мать!..
Разговор долгий, утомительный.
Наконец воспитательный монолог заканчивается.
Я иду в кубрик и ложусь спать.
И снится мне - Япония.
Не страна Япония. Я тогда ещё вообще ничего не знал об этой удивительной, загадочной стране. Откуда мне было знать? Не географическая островная местность под названием Япония. Что я там помнил из школьной географии? А снится мне совсем юная, нежная, хрупкая, стройная, обалденно красивая, прелестная японка.
Мы встречаемся с ней совершенно случайно, неизвестно где и почему, хотя оба знаем перед этим, что вот через минуту, через секунду мы встретимся.
Мы знакомимся. Не банально и примитивно, через шутку, комплимент или глупый вопрос, а совершенно просто и доверительно.
Зовут её - Исика.
Я не знал, и до сих пор не знаю, есть ли вообще в Японии, или какой-либо другой стране, такое имя.
Мы идём с ней в какой-то парк, где в тени огромных невиданных деревьев, под весёлое щебетанье птиц, говорим о чём-то важном, добром и очень-очень приятном.
Это потом я узнаю, что цветные сны, наполненные таким обилием красок и оттенков, снятся либо людям с необычной, особенной психикой, либо в исключительных, экстремальных ситуациях.
Это потом мне расскажут, что японские женщины за то и ценятся во всём мире, что в самом укладе жизни, в самой философии воспитания девочек заложено у них преклонение перед мужчиной, уважение к нему, какой бы он ни был, понимание, почитание и даже обожествление.
Это потом.
А тогда...
Её огромные карие глаза, её нежная, чуть прохладная ладонь, её счастливая, открытая улыбка говорили о такой верности, преданности, о таком счастье и радости оттого, что мы вместе, что я рядом, что я есть, что не полюбить её, не ощутить нас двоих, как одно целое, не обалдеть от блаженства и счастья было невозможно.
Мы говорили на языке, которого я не знал. Может быть, на английском или французском. Мы прекрасно понимали друг друга и радовались, что нас так же понимают и птицы, и деревья, и небо, и солнце.
Мы были едины с окружающим нас миром, мы были частью его, мы были одно целое.
Мы провели вместе весь день, но ничуть не устали, не утомились друг от друга.
Пришла пора расставаться. И расставались мы без грусти, без сожаления, а легко и радостно.
Что мог подумать или сказать я, проснувшись по подъёму в кубрике и увидев перед собой молодого матроса, неумело натягивающего на себя тельник?
- Япона мать!..
Но самое удивительное, что когда через сутки, отстояв вахту, я лёг спать и, закрыв глаза, сразу же уснул, - мы снова встретились!
Она ждала меня у небольшого фонтана с маленьким букетом полевых цветов в руках, в нежно-голубом коротком платье. В волосах её сверкала изящная диадема, похожая на миниатюрную корону.
Она легко подбежала ко мне, взяла под руку и мы пошли по аллее.
И опять до самого вечера мы были вместе в райском саду. До нежного, тёплого вечера во сне и до североморского утра наяву.
Ещё через день, засыпая, я уже волновался, я уже ждал встречи с ней, я молил судьбу послать мне тот же прекрасный, дивный сон.
И судьба благоволила ко мне. Мы снова встретились.
Это случилось и ещё через день, и ещё, и ещё...
Прожив день матросской жизни, возвращаясь в кубрик, я уже знал, что сейчас встречусь со своей Исикой. И как только я засыпал, мы встречались, и были счастливы.
Мы катались на коньках по чистому голубому льду. (Я в жизни никогда не умел на них кататься.) И чемпионы мира по фигурному катанию показались бы рядом с нами неловкими дилетантами.
Мы хохотали, играя в снежки среди высоких искрящихся снежных гор.
Мы плавали и ныряли в тёплом, ласковом, прозрачном море.
Мы целовались на вершине какой-то средневековой башни.
Мы любили друг друга...
Мы... Мы... Мы...
Это продолжалось ровно месяц. Ровно тридцать один день, а точнее ночь, мы были вместе, мы были счастливы, прекрасны, любимы друг другом и окружающим нас миром.
Утром меня вызвали к командиру. Пришёл приказ о моём отпуске.
В тот же вечер я уехал домой.
Что такое отпуск для матроса после двух лет службы?
Япона мать!..
Исика мне не снилась.
Не приснилась она мне и когда я вернулся на службу, и, засыпая, вспоминал её, звал, ждал.
Больше она мне не снилась никогда.
И цветных снов больше не довелось мне увидеть.
* * *
Год 1993-й.
Первый международный театральный фестиваль на Родине А.П.Чехова.
В программе фестиваля не только москвичи, ленинградцы, грузины, но и настоящие итальянцы, японцы.
Много интересного, необычного.
Японская труппа Tokyo Engeki Ensemble. "Вишнёвый сад" Антона Павловича.
"Театр уж полон; ложи блещут..."
Я опаздываю к началу. Поднимаюсь на галёрку, откуда, по преданиям, смотрел когда-то спектакли гимназист Антоша Чехов.
Спектакль уже идёт. На японском языке. Ничего не понятно, но любопытно.
Сцена Раневской. Она в нежно-голубом платье...
Что за чертовщина?
Ничего особенного, обычный нежно-голубой цвет, но...
Голос?
Я никогда нигде не мог слышать этого голоса. Может быть, похож на голос кого-то из знакомых? Японская речь, японские интонации - ни на кого не может быть похоже.
Но!..
Не может быть!..
Неужели?..
Да... Да... Да!.. Да!!!
Это - она!
С галёрки плохо видны черты лица, но понятно, что это не та хрупкая, стройная, прелестная, юная японская девушка - нет. На сцене взрослая, уже немолодая женщина. Но ведь столько лет прошло!..
Картина заканчивается, она уходит со сцены.
Я спускаюсь вниз, беру программку.
Зачем? Что в ней может быть, в программке-то?
"Раневская - Саваго Сигэ".
Сигэ... Сигэ? Сигэ... Исика... Сигэ - Исика!
Ведь что-то созвучное!
В памяти всплывают чёткие картины снов: голубой лёд, фонтан, снежные горы, тёплое море, средневековая башня...
Столько лет я ни разу об этом не вспоминал, я всё забыл, и вот... Как будто это было вчера, как будто мы только что расстались...
- Япона мать!..
Потихоньку захожу в ложу бенуара. Партер полон, бенуар тоже. Смотрю стоя.
Я не вижу, не понимаю спектакль. Я вижу, понимаю, чувствую только её...
* * *
Антракт.
Что актёры делают в антракте?
Курят.
В теплое время года, если они не заняты в спектакле, а только смотрят его, курят во дворе. Зимой идут покурить за кулисы.
Во дворе среди курящих много японцев: бизнесмены - спонсоры спектакля, приехавшие с труппой, специалисты по русской литературе, и уж не знаю, кто там ещё.
Группа наших актёров обступила нескольких японцев - беседуют. Здесь же переводчик.
Замечаю, как один из японцев что-то рассказывает, потом вдруг поднимает глаза к небу, задумывается, достаёт из кармана блокнот и долго чертит в нём иероглифы. Переводчик уже перевёл сказанное, все ждут продолжения, а японец всё пишет. Наконец, закончив писать, он прячет блокнот в карман и, как ни в чём не бывало, продолжает неоконченную фразу.
Евгений Феодосьевич Шкуропат, старший машинист сцены, делится со мной своими восторгами по поводу японских инструментов:
- У них специальные пояса с карманчиками, а в карманчиках все инструменты, всё под рукой. И всё такое маленькое, блестящее, красивое. А половик, знаешь чем прибивают? Скобками. Пистолетик такой, специальный. Подходит к половику, и хлоп, хлоп, хлоп. Через пять минут всё готово. А мы гвозди заколачиваем, как в каменном веке. Потом актёры о наши гвозди костюмы раздирают...
Я киваю, но не слушаю. Я думаю о другом.
Сигэ - Исика... Сигэ - Исика... Прошло пятнадцать лет. Значит, если ей тогда было лет шестнадцать, семнадцать, то теперь - тридцать один, тридцать два... Ну, пусть тридцать пять... А ей уже явно за сорок. Значит, тогда ей было не меньше двадцати пяти, а мне двадцать. Нет, такого быть не может...
Господи! Идиот! Что я считаю?!
Какие-то юношеские сны во время службы, в период долгого воздержания, и вот теперь, в общем-то, случайная, первая в жизни встреча с живыми, настоящими японцами. А я что-то вычисляю, сопоставляю.
В детство ударился! Совсем с ума сошёл!
Но почему я так уверен, что это именно она? Ведь там, в спектакле, заняты и другие актрисы, молодые, симпатичные, но я их не вижу, не замечаю. Может быть, дело просто в таланте? Может быть, весь зал заворожён ею, и каждый узнаёт что-то своё, знакомое? Вот так вдруг - ничего не понятно, ни язык, ни жесты японские, ни взаимоотношения героев, а каждый находит что-то близкое, родное...
Ну, это уж совсем ерунда!
Во втором акте я становлюсь в ложе, поближе к сцене. Наблюдаю за зрителями. Нет, нормальная, здоровая реакция. Кто-то даже устал от непонимания, кому-то уже скучно.
Но ведь это она! Её лицо, её улыбка.
Неправду мне говорили, что японцы все на одно лицо. Просто они японцы, но такие же разные, как и мы.
* * *
После спектакля банкет в ресторане "Баку".
Я в числе приглашённых, несмотря на то, что в театре в это время не работаю.
Небольшими группами обладатели приглашений на банкет вальяжно двигаются к ресторану.
Я задерживаюсь во дворе театра в надежде дождаться, когда выйдет она.
Уже выходят во двор японские актёры, монтировщики.
- Ты идёшь? - спрашивают у меня наши актёры.
- Да-да, конечно.
- Так пошли. Наши уже все там. Здесь никого нет.
Не объяснять же!
- Пошли, пошли... - подгоняют меня.
Группа японцев тоже направляется к ресторану.
Мы идём за ними.
Наблюдаю за оживлённым разговором двух пожилых японцев. Кажется, они о чём-то спорят.
Прервав спор, один из них останавливается, достаёт блокнот, что-то записывает. Второй замолкает в терпеливом ожидании. Первый пишет довольно долго. Второй ждёт.
Мы обгоняем их.
Вижу, как сопровождающий переводчик, идущий с первой группой, тревожно смотрит по сторонам - ищет отставших. Увидев их, возвращается, но не подгоняет, а, остановившись рядом, тоже терпеливо ждёт.
Наконец, запись окончена, спор продолжается. Переводчик почтительно говорит им несколько фраз, указывая вперёд. Они поспешно идут, догоняют нас.
- А что это они всё пишут, прямо на ходу? Уже не первый раз замечаю... - спрашиваю у переводчика.
- А у них так принято, - добродушно объясняет он. - Если увидел что-то интересное или в разговоре услышал что-то новое, или просто любопытная мысль в голову пришла - они обязательно должны записать. Так приучены. Складывалось веками. Любую информацию должны сохранить. Для себя, для потомков. Потому и техника у них такая, и прогресс...
- Интересно...
- У них очень много интересного.
* * *
Мы приходим в ресторан. Рассаживаемся за столиками. Японцы отдельно, наши отдельно.
Начинается банкет.
Тосты, речи, разговоры, музыка...
Я не заметил, когда она пришла. Увидел её за столиком в другом конце зала.
А, собственно, чего я жду? О чём думаю, на что рассчитываю? Глупец!..
Уже начались танцы. Кто-то полез на сцену с твёрдым намерением исполнить для японцев нашу русскую песню. Поёт одну песню, другую. Зал подхватывает "Катюшу". Японцы тоже пытаются подпевать.
Сидящих за столиками стало гораздо меньше: кто-то пошёл танцевать, кто-то покурить, кто-то подсел к другому столику.
А может быть, подойти, пригласить её на танец?
Зачем?
Я остаюсь сидеть за столиком. Рассеянно слушаю разговор двух актрис о приготовлении золотого крыжовенного варенья.
...Когда ж и где, в какой пустыне,
Безумец, их забудешь ты?
Ах, ножки, ножки! Где вы ныне?
Где мнёте вешние цветы?
Взлелеяны в восточной(!) неге,
На северном(!) печальном снеге
Вы не оставили следов...
Почему-то всплыли в памяти строки из Онегина.
Я поворачиваю голову, и вижу...
Она!.. Она идёт через зал... Она смотрит на меня... Она подходит ко мне, смотрит мне в глаза и улыбается.
Я поднимаюсь.
Мы стоим, смотрим друг на друга. Кажется, я тоже улыбаюсь. Сколько мы так стоим, я не знаю.
- Please, - начинаю я что-то соображать и предлагаю ей сесть на стоящий рядом свободный стул.
Мы садимся, продолжаем молча смотреть друг на друга, улыбаться.
Я беру бутылку шампанского, наливаю бокал, предлагаю ей.
- No, - отказывается она.
- Do you speak English?
- No.
- Я тоже: "No".
Оркестр заиграл что-то в ритме вальса.
- Please... - я приглашаю её танцевать, беру за руку.
Когда-то я неплохо танцевал. В театральном училище имел пять по танцу. Кажется, получается не очень хорошо - всё забыл, разучился, но она довольна, улыбается.
Мы возвращаемся к нашему столику, садимся. Я поднимаю рюмку, она бокал, чокаемся. Она делает глоток, ставит бокал. Я предлагаю закуску, фрукты - отказывается.
- Сигэ-сан... - начинаю я.
Кажется, у них принято такое обращение. А может быть, так обращаются только к мужчинам. Чёрт его знает!
- Сигэ-сан... I... to you... know... Me know to you...
Как же это правильно сказать?! Я хочу объяснить ей: я тебя знаю.
Она пожимает плечами, - не понимает.
Я в отчаянии.
Она поднимает ладонь, прикладывает к своей груди, потом указывает на меня и складывает две ладони вместе.
- Yes!.. Yes!.. - почти кричу я. - Да, я тоже тебя знаю! Тысяча девятьсот семьдесят восьмой год... One, nine, seven, eight... year...
Не понимает.
Хотя, впрочем, какая разница, в каком году она мне снилась. А интересно, когда же ей снился я?
А может быть, это было вовсе не во сне, а наяву? В другой жизни, на другой планете, в космосе... Но это было! Мы оба знаем об этом, помним.
До конца банкета мы остаёмся вместе. Разговор невозможен. Но можно просто смотреть друг на друга, улыбаться и чувствовать.
Что чувствовать?
Чёрт его знает! Описать невозможно.
Япона мать!..
* * *
Мы прощаемся на ступеньках у входа в ресторан. Здесь же стоит автобус, увозящий японцев в гостиницу. Утром они улетают в Москву, а оттуда в свою далёкую загадочную Японию.
Мы окружены толпой. Многие за время банкета успели познакомиться, подружиться - прощаются.
Я целую ей руку.
Они уже садятся в автобус.
Она тоже подходит к двери...
Я не выдерживаю, подбегаю, обнимаю её и, под радостные возгласы толпы, целую её в щёку. Кто-то шутит, кто-то хлопает в ладоши. Все довольны, смеются.
Она машет мне из окошка автобуса. Я складываю ладони на уровне груди и кланяюсь, как мне кажется, по-японски.
Они уезжают.
Но она ещё не знает самого главного.
Самое главное знаю я.
Я знал об этом ещё до того, как увидел её на сцене, ещё до того, как вспомнил о своих снах.
Мне нужно было полететь в Москву, забрать на каникулы своего девятилетнего сына, с которым мы не виделись девять месяцев - целый учебный год. Чтобы сэкономить, я договорился о том, что буду сопровождать японскую труппу до Москвы. Самолет заводской, полувоенный. Сына подвезут к проходной военного Чкаловского аэродрома, я заберу его и этим же самолётом мы вернёмся назад.
Я знаю, что утром мы встретимся опять. Впереди у нас ещё почти два часа полёта.
* * *
Утром на площадке заводского аэродрома два самолёта АН-24. Один из них должен был быть грузопассажирский, другой пассажирский. Что-то, как всегда у нас бывает, не получилось. Оба самолёта грузопассажирские, то есть сидячие места (жесткие лавки) вдоль бортов. Посередине пустое место для груза.
В извинение за некомфортабельность предстоящего полёта между самолётами на бетонке стоят два ящика шампанского, присланные городским начальством. Это по-нашему, по-русски.
Я прогуливаюсь мимо ящиков от самолёта к самолёту, жду.
Подходит один из пилотов, обращается ко мне:
- Командир, уже время. Где ж твои китайцы?
- Японцы.
- Ну, японцы, какая разница. Где ж они есть?
- Приедут. Может, после вчерашнего проспали.
- А что, банкет был?
- Был.
- Ну и как?
- Нормально.
- Понятно.
Он с завистью смотрит на шампанское.
Из-за деревьев заводского парка появляются автобусы.
Кстати, парк этот - одно из исторических мест Таганрога, к сожалению, отделённых от города заводским забором. Именно здесь находился некогда знаменитый таганрогский Карантин. Именно это место описано А.П.Чеховым в некоторых рассказах и повести "Степь". Попадая сюда, поражаешься разнообразию и соседству хвойных и лиственных деревьев. Кажется, подобные растения никогда не могли появиться в нашей местности. Некоторая запущенность, неухоженность парка создаёт впечатление настоящего дремучего леса. Здесь же находится заводской профилакторий.
Рядом с парком громадные ангары, цеха, взлётная полоса, но, чуть зайдя за деревья, забываешь, что ты на территории авиационного завода, остаёшься наедине с природой и вдыхаешь чистый, наполненный кислородом и тишиной, воздух.
Автобусы подъехали к самолётам. На бетонку выгружаются вещи, выходят ещё сонные японцы.
Я поражаюсь обилию громадных чемоданов, баулов, ящиков и коробок. Так вот зачем нужен был грузовой самолёт.
- Откуда же столько вещей? Они что, скупили пол-России? - спрашиваю у переводчика.
- Наоборот. Всё своё вожу с собой. Даже продукты на весь месяц свои привезли. Нашим не доверяют. Они ведь уже месяц в России. В трёх городах гастролировали. Таганрог последний. Теперь домой. Я их завтра в Шереметьево провожаю, и, слава богу, свободен. Буду отдыхать.
Я говорю ему о замене самолёта, объясняю происхождение шампанского.
Он понимающе кивает, - не впервой, уже привыкли, - идёт объяснять японцам.
Некоторые из них здороваются со мной, как со старым приятелем:
- Са-шья!.. Good morning!..
- Good mooning...
Исики я не вижу. Она ещё где-то в автобусе.
Начинается погрузка в самолёты.
Японская молодёжь лихо шныряет по трапам открытых хвостовых люков, затаскивая вещи. Некоторые из пожилых японцев тоже волокут огромные чемоданы на колёсиках. Другие в ожидании стоят у автобусов.
Громадное, на первый взгляд, пространство внутри самолётов быстро заполняется.
У меня возникает опасение, что все вещи могут и не поместиться. Это в два-то самолёта!
- Ничего, утрамбуем, - успокаивает переводчик. - Правда, на таких мы ещё не летали. Сюда летели на "ТУ". Ничего, как-нибудь...
Пилоты стоят в сторонке. С любопытством наблюдают за суетой вокруг самолётов, не вмешиваются.
Поднимаюсь в один из самолётов, что-то подсказываю, помогаю. Надо же создать впечатление, что не зря я тут появился, не по своей прихоти лечу - сопровождаю.
Помогаю затащить огромный тяжёлый ящик, то ли с аппаратурой, то ли с реквизитом, а может быть, действительно с продуктами.
- Са-шья!.. Са-шья!.. - слышу целый хор голосов у другого самолёта.
Поворачиваюсь, вижу Исику. Она машет мне рукой. Другие японцы, которые хором помогали ей позвать меня, тоже машут, радуются.
Я поднимаю руку, отвечаю на приветствие, пытаюсь жестами объяснить, что сейчас подойду.
Ящик с трудом затащили. Иду к Исике.
Она уже в самолёте, улыбается. Здороваемся, целую ей руку. При помощи жестов пытаюсь объяснить:
- I... Me fly... to you Moscow!.. Нет, не так. I shall fly... with you in Moscow! Я полечу с вами в Москву!..
- O-o-o! Yes!.. - понимает, радуется.
Прошу оставить место рядом с собой, - кивает.
Опять занимаюсь погрузкой, помогаю.
Она садится в хвосте самолёта, вижу рядом свободное место. Мне приятно.
Погрузка окончена. Всё пространство, от лавки до лавки, заполнено. Японцы сидят, поджав ноги. Ни вытянуть ноги, ни пройтись.
- Ничего, потерпят, - говорит переводчик. - Тут лёту-то всего два часа.
- Даже меньше.
Считаем по головам японцев. Сначала в одном самолёте, потом в другом.
Что-то не сходится.
- Мужики, лететь пора. Время... - подгоняют пилоты.
- Сейчас, сейчас.
Пересчитываем, - опять не сходится.
На четвёртый раз сошлось.
Предлагаю ему лететь со мной, в том самолёте, где Исика.
- Нет, я с молодёжью, я уж всё время с ними. Да и в каждом самолёте должен же быть кто-то из русских. Мало ли что. А в чём дело?
- Да я поговорить хотел, побеседовать.
- Так ведь там много говорящих по-русски. Они же русской литературой занимаются, преподают. Даже профессора есть.
- Ну, ладно, полетели...
Замечаю, что оба ящика с шампанским погрузили в самолёт с молодёжью. Приходится один забирать. Тащу ящик в самолет, в котором Исика.
- Ну, что? Полетели? - кричит пилот, выглядывая из кабины.
- Да, всё! Полетели!
Но вместо того, чтобы скрыться в кабине, он начинает пробираться к хвосту самолёта.
Сначала он пытается протиснуться между вещами и сидящими японцами, наступая им на ноги и даже присаживаясь на их коленки. Потом карабкается на груду вещей, наступая грубыми советскими ботинками на хрупкие японские чемоданы, баулы, коробки.
Японцы с недоумением наблюдают за ним, переглядываются.
Наконец, он неловко спускается с вершины этой груды вещей в хвосте самолёта, достаёт из-под лавки кусок какой-то трубы, куда-то его вставляет и, уперевшись обеими ногами в стенку, начинает делать глубокие приседания, держась за конец трубы и опуская его, затем снова поднимая. В такт этим качаниям самолётный люк начинает медленно закрываться.
Вместе с люком, так же в такт, поднимаются со своих мест и японцы. Все! Их лица выражают радостное удивление, ожидание чуда, восхищение. Они не выдерживают до полного закрытия люка. Всеобщий громкий возглас радости, аплодисменты заглушают шум моторов. Они счастливы, как дети, кричат, пытаются подпрыгнуть, смеются. Русская техника поражает их воображение.
Мне немного обидно за державу, но я тоже смеюсь, передаю бутылки шампанского.
Смущённый пилот прячет трубу под лавку, карабкается назад, но его огромные ботинки, вдавливающие чемоданы и коробки, уже не вызывают недоумения и возмущения. Кто-то похлопывает его по плечу, кто-то пожимает руку, кто-то достал блокнот, записывает.
Как будто специально для усиления впечатлений от процедуры закрывания люка и подчёркивания контраста, Исика достаёт из маленькой дамской сумочки миниатюрный фотоаппарат, ноготком мизинца нажимает какую-то кнопочку, и из этого миниатюрного фотоаппарата автоматически выдвигается объектив.
Но она не думает о контрасте, она предлагает сфотографироваться.
Нас кто-то фотографирует, возвращает фотоаппарат.
Мы садимся, молчим.
- Who can speak in Russian?! - громко спрашиваю я.
- Мала я говорит, - коверкая слова, отзывается сидящий невдалеке японец.
Я прошу его поменяться местами, пересесть к нам. Он садится.
- Са-шья! Пух-пух!.. П-ф-ф-ф!.. Пух-пух!.. - кричит мне другой японец, протягивает бутылку шампанского и долго что-то с трудом объясняет по англо-японски.
- No! Я не люблю шампанское! Не пью его! No!.. - отказываюсь я.
Японец настаивает.
Долго подбирая слова и коверкая их до неузнаваемости, японец, говорящий по-русски, объясняет, что тот просит открыть шампанское.
- А-а! Yes, yes!.. - соглашаюсь я и беру бутылку.
"Ага, братцы-кролики, - думаю я, и меня наполняет патриотическая гордость. - Над русским мужиком смеётесь, а шампанское-то наше открывать не умеете!"
- No!.. No, пух-пух!.. No!.. - говорит Исика и дёргает меня за руку. - П-ф-ф-ф!.. П-ф-ф-ф!..
Она боится выстрела пробки, и просит открыть тихо.
- Yes! - киваю я.
Но она всё равно закрывает уши, зажмуривается.
Я тихо выпускаю газ, вынимаю пробку и отдаю бутылку.
Они удивлены. Японец берет бутылку, смотрит в неё, взбалтывает. Обильная пена выплёскивается из горлышка. Они в восторге, смеются, хлопают. Передают ещё бутылку, и ещё...
Я открываю.
Появляются пластиковые стаканчики, их наполняют. Один дают Исике, один протягивают мне.
- No!.. Я не люблю шампанское.
Прошу японца, говорящего по-русски, перевести. Он переводит.
- И-ис-ки? Yes?
- What?.. What that?..
- И-ис-ки? Yes?
- Scotch... Whisky, - поясняет мой новый переводчик.
- А-а!.. Yes! Whisky - yes! Виски буду пить.
Откуда-то издалека передают открытую бутылку нашего коньяка. Видимо, оставшуюся после вчерашнего банкета. Наливают мне половину стаканчика. В пластиковой ванночке предлагают какую-то неизвестную закуску. Спрашиваю, что это такое:
- What is?.. That... this what?
Общими усилиями объясняют.
Понимаю, что это фрукты, что-то наподобие наших абрикос, может быть, они и есть, но приготовлены, как наши солёные огурцы: с перцем, чесноком и другими приправами.
Поясняют, что они очень острые, горькие, жгучие.
Беззвучно чокаемся, выпиваем.
Я пью, разумеется, по-нашему, по-русски, до дна. Они в восторге. Они-то пьют коньяк маленькими глотками, чуть прикасаясь губами к стаканчику.
Беру одну ягоду, осторожно ем. Они, видимо, ждут, что я буду кривиться, задыхаться.
Куда этим ягодам до наших ядрёных огурцов! Но мне понравились. Беру ещё одну. Они в восторге. Наливают ещё.
- No!.. No! Потом... Чуть позже.
Ставлю стаканчик на чемодан. Они рассаживаются по местам, оставляют ягоды, передают мне конфеты, печенье, ещё какие-то сладости или закуски в ярких пластиковых упаковках и ванночках. Я не отказываюсь. Будет чем полакомиться сыну.
* * *
Мы уже давно взлетели. Монотонно гудят моторы.
Веселье поутихло.
О чём же мы будем говорить с ней? И как?.. Спрашивать её о семье, о муже, о детях? Наверное, глупо...
Но всё же спросил.
О муже ничего не сказала, а может, переводчик не так понял или не так перевёл. Его перевод тоже почти непонятен, можно только догадываться. Но детей сказала, что нет.
Почему? Вся жизнь отдана театру? Или какая другая причина? Может быть, здоровье? Не выспрашивать же!
Рассказывать о себе, о своей жизни? Это очень долго, и не с таким переводчиком. Да и вообще, можно ли рассказать о жизни через переводчика? И будет ли ей это интересно?
Но всё же сказал, что у меня есть сын, что лечу в Москву за ним и этим же самолётом возвращаемся назад.
Обрадовалась, улыбнулась, даже погладила по руке.
О чём же нам с тобой говорить, милая моя, когда-то безумно любимая, нереальная, сказочная Исика?
Попытался рассказывать о Таганроге, о Карантине, через который они только что проезжали, о театре, но после третьей фразы переводчик с трудом объяснил, что такие тексты для него слишком сложны. Это может перевести другой японец, но он сидит слишком далеко, очень уважаемый человек, и не стоит его тревожить.
Да стоит ли вообще что-либо рассказывать, а тем более переводить?
Она сидит рядом, немолодая, уставшая. Ещё бы, целый месяц колесить по России, да ещё с такими перелётами, как сейчас.
Интересно, а сколько же ей всё-таки лет?
Ну, не спрашивать же!
Спросил, когда день рождения.
Двадцать третьего февраля!
Япона мать!.. День Советской Армии и Военно-морского флота!
Моя рука лежит на её плече. Другой рукой я чувствую её тёплую, сухую ладонь.
После вчерашнего банкета и выпитого коньяка меня тоже немного разморило.
Из-за тесноты мы близко прижаты друг к другу.
Я усаживаюсь поудобнее, предлагаю ей (без переводчика) положить голову мне на плечо и подремать.
Не стесняясь своих соотечественников, она кладёт голову, закрывает глаза.
Так летим мы к расставанью, случайно встретившиеся, никогда не видевшие друг друга прежде, но такие близкие и так любившие друг друга когда-то... где-то...
* * *
Чем бы кончилась история Ромео и Джульетты, если бы они не погибли, а только расстались на время? Что бы получилось у Шекспира, если бы они встретились через пятнадцать лет?
Трагедия? Комедия? Печальный сонет? Волшебная сказка?..
"И сказал Господь: вот, один народ,
и один у всех язык; и вот что начали
они делать, и не отстанут они от того,
что задумали делать.
Сойдём же, и смешаем там язык их,
так чтобы один не понимал
речи другого".
Что может разъединить людей?
Вавилонское смешение языков? Государственные границы? Вражда семейных кланов? Разное воспитание, образование, вероисповедание? Обида, ложь, измена, грубость, подлость? Преждевременная старость, болезнь, смерть?..
Ерунда!!!
Люди могут быть вместе, могут быть единым целым за тысячи километров друг от друга, в разных странах, никак не общаясь друг с другом. У каждого из них своя жизнь, свои проблемы и радости, своя вера, свои мысли, никак не связанные друг с другом, но они - вместе, они - одно целое.
Теперь я знаю это, теперь я уверен в этом.
Что может соединить людей?
Понимание, вера, искусство, уважение? Общие интересы, общие вкусы, общий стол, общая мебель, общий телевизор, общий ковёр, общая постель? Похоть, увлечение, страсть?..
И людям кажется, что они вместе?
Но всё это, всё это - сегодня!
А завтра?
А завтра может быть нечаянно сказанное слово, обида, ложь, измена, грубость, подлость, старость, болезнь, смерть?..
И - всё! И нет единого целого.
Счастье...
Если муж не бьёт жену - значит, счастливы?
Прожили вместе двадцать пять лет - серебряный памятник?
А как прожили?
Всё равно - памятник!
А кто кого больше терпел?
А кто от кого больше терпел?
А сколько слёз, перегоревших, невысказанных обид, горечи, прощения, забвения, лечения, мучения?..
Счастливы!!!
"И увидел Господь, что велико
развращение человеков на земле,
и что все мысли и помышления сердца
их были зло во всякое время.
И раскаялся Господь, что создал
человека на земле, и воскорбел в сердце
Своём.
И сказал Господь: истреблю с лица земли
человеков, которых Я сотворил, от человека
до скотов, и гадов и птиц небесных истреблю;
ибо Я раскаялся, что создал их".
Счастье!!!
Счастье - в общении;
Счастье - в соединении;
Счастье - в горении;
Счастье - в преодолении;
Счастье - в освобождении;
Счастье - в забвении;
Счастье - в смирении;
Счастье - в прощении;
Счастье - в терпении...
Но ведь от самых близких, от самых родных, от тех, кто рядом, мы больше всего-то и терпим! Самым близким, самым родным от нас больше всего-то и достаётся!
Нет счастья в жизни?!
Но это как будто уже из другой философии?
Так нет же! Из той же самой.
Ведь до чего додумались, умники! Счастье - в служении Родине, счастье - в служении партии, счастье - защищать, счастье - охранять, счастье - погибать!..
И ведь целые поколения!..
Так в чём оно - счастье?
Нет его?
Есть!!!
Вот оно!
В самом чистом, наичистейшем виде!
Плохо ли, хорошо ли всё у нас было. Мы не можем об этом судить. Нам нечего вспомнить. Между нами никогда ничего не было.
Мы не можем разговаривать - мы не понимаем друг друга.
Мы не можем о чём-то мечтать, о чём-то загадывать, на что-то надеяться. Мы расстаёмся навсегда.
И вместе с тем мы настолько едины, и единство наше ни словом, ни делом, ни мыслью не омрачено ни в прошлом, ни в настоящем, ни в будущем.
И счастье наше вне времени, вне места, вне пространства.
Оно - вечно!
Потому и расстаёмся мы легко, просто и счастливо.
"И создал Господь Бог из ребра,
взятого у человека, жену, и привёл её
к человеку.
И сказал человек: вот, это кость
от костей моих и плоть от плоти моей;
она будет называться женою:
ибо взята от мужа.
Потому оставит человек отца своего
и мать свою, и прилепится к жене своей;
и будут одна плоть".
Так вот о чём это!..
* * *
Кажется, я тоже задремал.
Самолёт идёт на посадку, мягко садится, пробегает по взлётной полосе, останавливается.
Из кабины появляется тот же пилот, карабкается через вещи.
Все ждут повторения спектакля с трубой и приседаниями. Но вместо этого он достаёт из кармана большой гаечный ключ, что-то там откручивает, и люк с шипением быстро опускается.
Все немного разочарованы.
Пилот сбегает по трапу на землю. За ним, потягиваясь, разминая ноги, спускаемся и мы.
Вскоре подруливает второй наш самолёт.
Начинается разгрузка.
Вижу, вдалеке мчится по бетонке в нашу сторону "уазик".
Пора прощаться.
Мне нужно ехать за сыном. Думаю, что, когда вернусь, японцев у самолётов уже не будет.
Я подхожу к Исике, беру её за плечи.
Мы смотрим друг другу в глаза. Нет, нам действительно совсем не грустно, нам спокойно, легко и радостно.
- Прощай, Исика. Впрочем, почему - прощай, за что - прощай? Просто - до встречи. До новой встречи. До новой жизни, Сигэ-Исика... - говорю я.
Она тоже что-то говорит по-японски. Что-то мягкое и ласковое.
Я целую её в щёку, в последний раз сжимаю её ладони, и иду к машине.
Но!..
Все пилоты с двух самолётов, и ещё какие-то лётчики, всего человек семь или восемь, уже втиснулись в "уазик", и мне просто не хватает места. Почему-то им всем необходимо ехать на КПП, или в штаб, или ещё неизвестно куда.
Я начинаю волноваться, объясняю, как, где найти сына, как узнать его.
А ведь я даже не знаю во что он будет одет!..
- Да успокойся ты! Москва - ещё не вся Россия. Найдём, привезём. Не волнуйся.
Они, с трудом вжавшись, захлопывают дверцу машины, уезжают.
Чёрт его знает, что происходит!
А может быть, Господь Бог?
Может быть, именно он даёт мне ещё какое-то время побыть вместе с ней?
Она совершенно не удивляется, увидев меня снова, она радуется.
Вещи уже все выгружены из самолётов.
В ожидании автобусов японцы разбрелись по бетонному полю небольшими группами.
К нам подходит переводчик.
- Ты хотел поговорить с ней? Говори, я переведу.
- Да мы уже поговорили. Спасибо, уже не надо.
Но она что-то говорит, трогает мою длинную, давно не стриженую бороду, смеётся.
Переводчик тоже усмехается.
- Она говорит, что ты похож на русского медведя.
- Thank you...
Мы смеёмся вместе. Она говорит ещё, он переводит:
- Спрашивает, почему ты не поехал за сыном? Она хотела бы его увидеть.
- Я тоже очень хочу его увидеть. Мы не виделись девять месяцев. Его должны привезти пилоты. Если вы к тому времени не уедете, конечно, она увидит. И ещё переведи ей, что она похожа... Скажи ей, что она похожа на очень далёкую, но очень яркую звезду, которая светит всегда. И ночью, и днём, и в любую погоду. И не только светит, но и согревает.
Он долго переводит.
Она серьёзно, внимательно слушает, потом берёт меня обеими руками за бороду, слегка дёргает её, и мне кажется, что в её глазах блеснула искорка слезинки.
- Ну, вот!.. Вай-вай-вай-вай!.. - начинаю дурачиться я, беру её за талию, кружу, как будто в танце.
Она прильнула ко мне. Взяла мою руку.
Переводчик понимающе кивает, отходит.
Мы идём по бетонному полю, подходим к его краю и шагаем дальше.
Мы оказываемся в редком берёзовом лесочке. Под ногами шуршит трава. Где-то поблизости громко и часто стучит дятел.
Когда-то мы гуляли в таком же лесу...
Нет, не в таком. То был другой лес.
Я срываю берёзовый листок, дарю ей - напамять.
Она тоже срывает листок, дарит мне.
Мы счастливы.
У самолётов появились автобусы, началась погрузка.
Нужно возвращаться...
Мы идём рядом, не касаясь друг друга, не глядя друг на друга.
Мы счастливы.
Мы стоим у автобуса, смотрим друг другу в глаза, улыбаемся.
Мы счастливы.
Она садится в автобус последней, из окна машет мне рукой.
Мы счастливы.
Машут руками и другие, прощаются.
Автобус уезжает.
Я остаюсь один. Вокруг - ни души. Ни пилотов, ни охраны - никого.
Я один, с двумя пустыми самолётами, на бесконечном бетонном поле, рядом с редким берёзовым лесом, с высоким ярким солнцем над головой, в оглушающей, звенящей тишине...
Мы счастливы!..
Вдалеке появляется "уазик".
Я волнуюсь перед встречей с сыном, я волнуюсь - нашли его, не нашли.
Он первым выскакивает из машины, распахнув руки, бежит мне навстречу.
- Па-а-па-а-а!..
Мы обнимаемся, целуемся.
Пилоты подносят его чемодан. Мы идём к самолёту.
Я вываливаю перед ним японские подарки, сладости.
Он рад, удивлен, заинтересован необычными упаковками.
Он жует конфету и серьёзно, по-взрослому, спрашивает:
- Ну, как твои дела?
- Нормально. Вот видишь, я - счастлив.
- Да? Я - тоже.
Он прижимается ко мне. Мы обнимаемся, и летим домой.
* * *
Перед Новым годом я получаю из Японии письмо. В нём обычная поздравительная открытка с типографским английским текстом и фотография.
Я с длинной, давно не стриженой бородой, стою под сводами салона самолёта, обнимаю немолодую уставшую японку.
Мы смотрим в объектив и улыбаемся.
Мы счастливы.
Глядя на эту фотографию, я думаю о судьбе, о счастье, вспоминаю нашу встречу, свои сны, службу на Северном флоте, мичмана Щура, и...
Япона мать!..
|