Смирнов Александр Альбертович
Заяц

Lib.ru/Современная литература: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Помощь]
  • Оставить комментарий
  • © Copyright Смирнов Александр Альбертович (smirnovsandr@yandex.ru)
  • Обновлено: 17/02/2009. 130k. Статистика.
  • Повесть: Проза
  • Часть II. Вариации на тему одной жизни
  •  Ваша оценка:

    Заяц
     

    1

    Новенький серебристый "Форд" лихо вывернул на трассу со стороны аэропорта и, набирая скорость, помчался в направлении города.
    На крыше милицейского "уазика", перед которым так неожиданно выскочил "Форд", закрутилась синяя мигалка, надсадно и хрипло взвыла сирена.
    Водитель "Форда" посмотрел в зеркало, усмехнулся и надавил на газ.
    Расстояние между машинами быстро увеличивалось.
    Прохрипев несколько раз, сирена умолкла, мигалка вскоре тоже погасла, так как сигналить лихому водителю, чтобы он пропустил милицейскую машину, необходимости не было. Догонять же, останавливать и наказывать лихача просто за наглость не было ни времени, ни желания. Тем более, неизвестно, что за лихач сидит в иномарке. Может быть, он сам имеет право наказывать, - кто знает? Пусть этим лучше занимается ГАИ. У простой милиции своих забот хватает.
    День клонился к вечеру. Бледные лучи осеннего солнца едва пробивались сквозь ленивые тёмно-серые тучи. Одинокие скрюченные листья, пометавшись по дороге от машины к машине, вылетали на обочину, сливаясь с грязно-бурым цветом осеннего пейзажа.
    В воздухе было зябко и сыро, в машине тепло и уютно.
    Въехав в город и удачно проскочив на зелёный несколько светофоров, "Форд" обогнал чёрную "Волгу", резко взял вправо и остановился перед очередным светофором.
    Водителю "Волги" пришлось резко затормозить, чтобы не столкнуться. Он крепко выматерился и помигал фарами нагло втиснувшейся перед ним иномарке.
    "Форд" никак не отреагировал на это мигание. Более того, когда на светофоре загорелся зелёный, иномарка не двинулась с места.
    Водитель "Волги" несколько раз нервно посигналил.
    "Форд" продолжал стоять.
    Сзади приближался вой милицейской сирены.
    Пришлось ждать, пока не проскочит милиция. Но даже после этого "Форд" не двинулся с места, и лишь когда зелёный замигал, отсчитывая последние секунды, он плавно тронулся и медленно проехал перекрёсток на жёлтый, заставляя "Волгу" плестись позади уже на красный.
    За перекрёстком "Волга", вырываясь вперёд, несколько раз злобно посигналила и помчалась дальше, а "Форд" так же медленно проехал мимо автобусной остановки, взял ещё правее и остановился у тротуара.
    Дверца открылась, выпустив на улицу несколько аккордов лёгкой музыки, под аккомпанемент которой водитель вышел, посмотрел по сторонам и медленно, даже как-то лениво, направился к стоявшей невдалеке скамейке. Усевшись, он стал ждать.
    Через несколько минут подъехал автобус и люди с красными повязками, стоявшие на остановке, - именно они и привлекли внимание водителя "Форда", - стали проверять билеты у выходящих пассажиров.
    Водитель "Форда" с любопытством наблюдал за всем происходящим на остановке, и что-то вдруг изменилось в нём в этот момент. Та же уверенность в себе, тот же спокойный взгляд, но что-то новое, может быть, давно забытое, тревожное, появилось в этом взгляде.
    Как давно это было... И как недавно...


    2

    Сидор Петрович Заяц, молодой симпатичный инженер, с окладом сто двадцать рублей в месяц, больше всего в жизни не любил своё имя и фамилию.
    "Ладно бы ещё Зайцев, всё-таки фамилия, а то просто Заяц, даже не прозвище, а чёрт знает что, - думал иногда о себе Сидор Петрович. - А имя? Сколько нормальных имён: Сергей, Александр, Михаил, Пётр или какой-нибудь Пантелеймон, Апполинарий, или, на худой конец, Ананий! А я Сидор. Какое-то рябое имя, и не имя даже, а так - хуже клички. В сочетании же вообще, сказать стыдно - Сидор Заяц!".
    Не любил Сидор Петрович своё имя.
    Ну, не любил, и ладно, что ж тут такого? Мало ли кто чего может не любить?
    Зато, например, любил Сидор Петрович театр. И не просто любил, а любил страстно, самозабвенно и всей душой.
    Как это ни странно, но ещё не так давно встречались молодые симпатичные инженеры, с окладом сто двадцать рублей в месяц, страстно и самозабвенно влюблённые в театр. Редко, конечно, встречались, а чем ближе к нашим сегодняшним дням, тем ещё реже, но, как говорится, в семье не без... Правильно, не без него.
    Но Сидор Петрович вовсе не был уродом, хоть и получал одну небольшую зарплату. Он был вполне нормальный человек, а, следовательно, при всём его отношении к храму искусств, театр не мог всю жизнь оставаться его единственной любовью. И Сидор Петрович, как всякий нормальный человек, любил и уважал свою жену, Таню Семёнову (которая, кстати сказать, после замужества осталась на своей девичьей фамилии - не быть же ей Таней Заяц!), и ещё больше любил дочку Аннушку, которая, разумеется, тоже была Семёновой. Любил их Сидор Петрович так же страстно, самозабвенно и всей душой. Поэтому иногда в душе у него происходила борьба: с одной стороны вышеупомянутая любовь в театру, с другой - любовь к близким.
    Особенно эта борьба обострялась после получки, когда Сидор Петрович, краснея и тяжело вздыхая, отсчитывал из своей гарантированной зарплаты определённую сумму и перекладывал её в другой карман.
    - На театр, - шептал он, и ему было стыдно.
    Стыдно потому, что по дороге домой приходилось придумывать правдоподобное объяснение, куда делась эта сумма: то юбилей сослуживца, то невыполнение плана и отсутствие премии, то ещё что-нибудь. А самое главное, отдавая зарплату, приходилось врать любимой жене. Именно это больше всего угнетало Сидора Петровича. Но другого выхода он не видел.
    Таня, к величайшему сожалению, не разделяла его любви к театру и, можно сказать, испытывала к храму искусств совершенно противоположное чувство. А при зарплате в сто двадцать рублей и притом, что уже тогда цены на билеты стали повышаться, искусство требовало жертв.
    Жертвами были: семейный бюджет и сам Сидор Петрович, который вообще не умел врать.
    Когда в газете появлялось объявление об очередной премьере местного театра, Сидор Петрович не ходил в обеденный перерыв в столовую, а бежал на остановку и ехал в театр за билетом.
    - Там у нас профсоюз культпоход организовал. На премьеру. Меня записали. Придётся идти, - врал он вечером любимой жене.
    - Чего?.. Куда?.. - не понимала Таня.
    - Да в театр. Культпоход... профсоюз... Не спросили, а записали, - отворачивался Сидор Петрович.
    - Что-то часто у вас культпоходы, - недоверчиво смотрела на него Таня. - Тут дома каждый день театр. Анюта сегодня опять в какой-то мазут влезла, всё платье измазала, а у него театр!..
    - Так ведь за счёт профсоюза. Им надо мероприятия проводить... - бормотал Сидор Петрович и уходил в ванную, чтобы Таня не видела, как он краснеет.
    Так уж устроен человек: работу полюбит - работает с удовольствием, деньги полюбит - каждый рубль для него, словно звезда с неба, жену полюбит, - что бы она ни делала, пусть хоть на голову наделает, - одно удовольствие, а полюбит человек театр, тут уж совсем - пиши пропало. Такое уж это чувство - любовь.
    В театре Сидору Петровичу нравилось всё: и просторное фойе с множеством зеркал, и небольшой, но очень уютный зал буфета со сверкающим паркетом и расписным потолком, и мягкие уютные кресла в зрительном зале, и, конечно же, спектакли. Даже если спектакль был откровенной халтурой и в нём дешёвыми трюками пытались развеселить публику, либо помпезностью и многозначительными паузами подчёркивали значимость изображаемой трагедии и спектакль был скучен до похрапывания в зале, Сидор Петрович смотрел его с удовольствием. Были у него и любимые артисты, и любимые места в зале, и не было у него в театре ничего нелюбимого.
    Несмотря на такую слепую и самозабвенную любовь, Сидор Петрович всё же достаточно хорошо знал историю театра и драматургии. По крайней мере, мог определить, к какому из трёх основных направлений, как тогда утверждали критики, Шекспировскому, Чеховскому или Брехтовскому, относится данная пьеса, и вполне аргументированно мог поспорить об основных отличиях школы Станиславского от школы Мейерхольда.
    Одним словом, Сидор Петрович вполне мог считать себя представителем той части местной интеллигенции, которая посещает все премьеры, спорит о путях и методах развития театрального искусства, и с чувством особого превосходства смотрит на обычного, рядового зрителя.
    Правда, спорить было не с кем.
    Что же касается чувства превосходства, то с каждой премьерой зрителей в зале оказывалось почему-то всё меньше и меньше. Это вызывало, скорее, чувство недоумения и сожаления у Сидора Петровича, и величайшего равнодушия у артистов, выходящих на сцену.
    "Да как же люди не понимают, что без театра нельзя?! - думал Сидор Петрович перед началом спектакля, оглядывая полупустой зал. - Ну, хорошо, пусть у нас театр не самый лучший, но у нас есть хорошие артисты. А артисту нужен зритель! Как же не понимают люди, что театр без зрителей, это не театр. Ну, вот взять хотя бы мою Танюшу. Прекрасная, отличная жена. На работе её уважают, но..."
    Дальше этого "но" рассуждения не двигались. Приходилось думать о чём-нибудь другом и ждать начала спектакля.
    В антракте Сидор Петрович непременно шёл в буфет, брал стакан лимонада и пирожное.
    Один раз, когда спектакль оказался на редкость увлекательным, он даже позволил себе бокал шампанского. Правда, Таня после этого спектакля, учуяв запах, выразила своё недовольство и устроила маленький скандал.
    Впрочем, это было уже давно и подробности в памяти не сохранились.
    Так и жил Сидор Петрович. И, наверное, если бы ничего не произошло, так и продолжал бы жить.
    Однако всё по порядку.


    3

    Однажды вышел Сидор Петрович погулять с Аннушкой. Гуляли они около дома, а потом он вдруг и говорит:
    - А поехали, Анюта, в парк погуляем?
    - Поехали.
    Пришли на остановку, сели в автобус и поехали.
    Приехали, вышли из автобуса, по улице в парк идут.
    Проходят мимо магазина. Обыкновенный магазин - "Мелодия" называется.
    За свою жизнь Сидор Петрович сотни раз ходил мимо этого магазина, сколько раз заходил в него, и ничего, всё нормально было. А тут и заходить не собирался, и денег у него с собой, можно сказать, не было, но...
    В общем, взял Сидор Петрович Аннушку за руку и зашли они в магазин. Просто так зашли, от нечего делать.
    Посмотрели по сторонам.
    Решил Сидор Петрович сначала музыкальные инструменты посмотреть. Что, мол, там наша промышленность выпускает, и далеко ли этим инструментам до тех, которые у наших музыкантов по телевизору показывают.
    Но Аннушка потянула его в другую сторону.
    - Папка, папка, смотри пластинков сколько!
    - Не пластинков, а пластинок, - поправил Сидор Петрович. - Ну, пластинки, так пластинки. Пошли, посмотрим.
    Подошли. Смотрят.
    - Папка, а у нас дома проигрыватель есть, да?
    - Так ведь он старенький и поломанный давно.
    - А ты почини. Будем пластинки крутить.
    - Ладно, как-нибудь починю.
    Стоят они, рассматривают пластинки и ни о чём, можно сказать, не думают.
    Видит Сидор Петрович надпись: "Драматические произведения", а под ней полка коробками уставлена. И чего там только нет, каких только спектаклей не выставлено. А какие театры! И МХАТ, и БДТ, и Малый театр, и... В общем, всё, что твоей душе угодно.
    Покачал Сидор Петрович головой, аж языком прищёлкнул.
    - Папка, вон смотри "Теремок". Купи, а? - подёргала за руку Аннушка.
    - Где?
    - Да вона!
    "И правда, "Теремок". Ты смотри, и читать не умеет, а узнала", - думает Сидор Петрович и отвечает:
    - Нет у меня денежек, маленькая моя. Вот если премию квартальную дадут, тогда купим. И то, если мамка разрешит.
    Аннушка расстроилась, Сидор Петрович, конечно, тоже.
    Им теперь бы самое время повернуться и уйти. Шли бы себе в парк гулять. Так нет же, стоят, смотрят.
    Видит Сидор Петрович в сторонке ещё одну полку, чуть поменьше остальных. Никаких надписей над ней нет, и пластинки там стоят самые разные. Но среди них опять и МХАТ, и БДТ, и Малый театр, и...
    "Издеваются", - подумал Сидор Петрович, но легко как-то подумал, без злобы, и усмехнулся.
    В это время продавщица за прилавком мимо проплывает, медленно плывёт, как масло по горячей сковороде.
    Сидор Петрович вдруг взял да и спросил у неё, просто так спросил, из любопытства:
    - Девушка, - говорит, - а почём эти пластиночки будут-то?
    - Какие? - продавщица, не поворачиваясь, проплывала дальше.
    - Да вот эти, драматические.
    - По пять копеек, - не шевеля губами, ответила она и уплыла.
    Сидор Петрович кивнул, посмотрел ещё немного, взял Аннушку за руку и медленно направился к выходу.
    Ну и шёл бы спокойно дальше! Так нет же! Остановился у самой двери и удивлённо посмотрел на дочь.
    - Сколько она сказала?
    Аннушка часто заморгала и ничего не ответила.
    - Хм, шуточки!.. А ну-ка, пойдём тоже пошутим, - заговорщицки прошептал Сидор Петрович и повернул назад к прилавку.
    - Папка, а "Теремок" купишь? - неуверенно спросила Аннушка.
    - Погоди, погоди, - подмигнул Сидор Петрович. - Мы сейчас шутить будем. Девушка! А ну-ка, подойдите-ка! - громко позвал он.
    Продавщица медленно повернула голову в его сторону, удивлённо посмотрела и отвернулась, делая вид, что ищет на полках что-то очень важное.
    - Девушка! - ещё раз позвал Сидор Петрович.
    - Подождите, не видите, я занята, - так же, не шевеля губами, прошипела она.
    - Хорошо, подождём, - согласился Сидор Петрович.
    Подождали.
    Продавщица не поворачивалась.
    Подождали ещё.
    Наконец она повернулась и, начав движение, спросила:
    - Что вам?
    - Сколько вы сказали это стоит? - строго спросил Сидор Петрович.
    - Что?
    - Ну, вот это! - он указал пальцем на полку.
    - Пять копеек, - невозмутимо ответила продавщица.
    - Что - пять копеек?
    - Набор пластинок - пять копеек, - она растянула губы в ехидную улыбку.
    Сидор Петрович не улыбался.
    - Это... как это?..
    - Уценённые они. Пять копеек.
    - А-а... - облегчённо вздохнул Сидор Петрович. - Бракованные, что ли?
    - Почему бракованные? Нормальные. Просто уценили, и всё.
    - А ну, дайте-ка посмотреть.
    - Что дать?
    - Да что угодно, мне посмотреть. Что-нибудь драматическое.
    Продавщица взяла с полки одну из коробок и швырнула её на прилавок.
    "Л.Толстой. Живой труп. Спектакль", - прочитал Сидор Петрович.
    Ниже мелким шрифтом было напечатано:
    "33 Д 012391-96 (комплект из 3 пластинок) Арт. 46-2 Цена..."
    Дальше стояла большая прямоугольная клякса, а чуть ниже написано шариковой ручкой: "0,05", и неразборчивая подпись.
    "Странно", - подумал Сидор Петрович.
    Он открыл коробку, осторожно достал из целлофанового конверта пластинку, внимательно рассмотрел её. Всё было в порядке - ни царапин, никаких других дефектов. Достал другую пластинку - то же самое.
    Сидор Петрович наморщил лоб, почесал затылок, сложил пластинки и закрыл коробку.
    - И кто же это их так... оценил? - неуверенно спросил он.
    - Комиссия, - прошипела продавщица, взяла коробку и медленно вернула её на полку.
    - И что, можно купить?
    - Платите в кассу.
    "Хм, - задумался Сидор Петрович и стал считать стоявшие на полке коробки со спектаклями. - Пять, шесть... и семь. Пятью семь - тридцать пять. Тридцать пять копеек - семь спектаклей. Хм..."
    Он медленно достал кошелёк.
    - Папка, а "Теремок" купишь? - с надеждой спросила Аннушка.
    - Девушка, а "Теремок" сколько стоит? - крикнул Сидор Петрович в уплывающую спину продавщицы.
    - Рубль тридцать пять.
    - Ого! - удивился Сидор Петрович и высыпал на ладонь содержимое кошелька.
    Пересчитав деньги, он ещё раз почесал затылок.
    Борьба в его душе разыгралась по всему фронту. Артиллерийской канонадой звучала недавняя ссора с Таней из-за купленных им сразу трёх номеров журнала "Театр".
    "Если я принесу домой семь спектаклей она, конечно, начнёт шуметь. Я подожду немного, а потом - вот тебе на! Всего тридцать пять копеек. Конечно, поворчит немного... А если купить "Теремок" - это будет уже рубль семьдесят. Прошлый раз из-за трёх рублей такой шум устроила, теперь и полтора хватит. Вот если бы один "Теремок" Аннушке, тогда ничего, тогда... Стоп, а как же?.. Эх!.. Ведь по пять копеек!.."
    Взгляд Аннушки был полон надежд, и Сидору Петровичу стало не просто стыдно, а очень стыдно.
    - Не поймёт нас мамка. Ругаться будет. Давай так: сегодня папке купим, а "Теремок" тебе в следующий раз. Обязательно.
    Аннушка обиженно поджала губы и засопела.
    Сидор Петрович хотел ещё что-то сказать, объяснить, но, не найдя слов, промолчал и, виновато нахмурившись, пошёл к кассе платить тридцать пять копеек.
    Когда вышли из магазина, Аннушка захныкала.
    Сидор Петрович держал семь разноцветных коробок и виновато оправдывался:
    - Ну, хорошо, я тебе обещаю, что завтра же приедем сюда и купим "Теремок". Договорились? Понимаешь, сразу нельзя. Мамка подумает, что я тебе специально купил, чтобы она на меня не ворчала. Мои пластинки очень дешёвые, их завтра может уже не быть. А "Теремок" обязательно будет, и завтра купим...
    Разумеется, в парк идти уже не хотелось. Какое уж тут гулянье!
    Сидору Петровичу было стыдно, Аннушке обидно до слёз.
    - Давай-ка талончиков купим, - сказал Сидор Петрович, когда они пришли на остановку.
    Подошли к киоску.
    Сидор Петрович совершенно случайно глянул на витрину, и замер.
    Лучше бы он на неё не смотрел! Может, и внимания не обратил бы. Но он посмотрел, и... надолго задумался.
    "МХАТ СССР. Бронепоезд 14-69", - в который раз читал он на верхней коробке.
    "Талон на одну поездку в автобусе - 5 коп.", - было написано на витрине киоска.
    Сколько времени простоял так Сидор Петрович, глядя то на пластинки, то на витрину, неизвестно. Так же неизвестно, что происходило в это время в его душе и какие мысли посетили его светлую голову.
    Скорее всего, мыслей пока ещё не было никаких. Зато эмоции переполняли с избытком.
    В конце концов, по прошествии времени, он как-то неестественно громко охнул (отчего Аннушка перестала хныкать), схватил её за руку и решительно зашагал назад к магазину.
    Вскоре они уже опять стояли на остановке.
    Сидор Петрович держал свои семь коробок со спектаклями, у Аннушки в руках была одна пластинка с надписью "Теремок".
    Эмоции в душе Сидора Петровича бурлили уже не с такой силой. В голове из обрывков мыслей складывались первые логичные выводы.
    "Значит, так... Платить я больше не буду! Никогда не буду, - думал он в ожидании автобуса. - Пока они там не разберутся, пока не додумаются, что сколько стоит, не буду платить, и всё! Это ж надо!.. Пять копеек... и пять копеек! Это же катастрофа! По крайней мере, её начало. Куда же они нас всех дальше-то гонят? Господи, боже мой! Что же с экономикой происходит? Даже не с экономикой, а с... Чёрт знает что!.. Не буду платить, и всё!".
    Автобус был переполнен.
    Сидор Петрович взял Аннушку на руки и кое-как втиснулся в переднюю дверь.
    Держать на одной руке Аннушку, а в другой пластинки, было тяжело и неудобно. Правда, падением это не грозило даже при резком торможении, поскольку со всех сторон Сидор Петрович был плотно стиснут другими пассажирами.
    "Тем более, за такую езду ещё платить! Да это они должны доплачивать. И не по пять копеек, а... по билету в театр", - усмехнулся он своим мыслям.
    Сердобольная старушка несколько раз жалобно посмотрела на него и, с трудом поднявшись, предложила сесть.
    - Спасибо, - поблагодарил Сидор Петрович, протискиваясь к месту.
    "Вот так. Спасибо тебе, бабуля, а платить мы всё равно не будем. Даже сидя. Пять копеек, и - пять копеек!".


    4

    В жизни все неприятные события происходят именно тогда, когда их меньше всего ожидаешь. Даже если предчувствуешь или точно знаешь, что должно случиться что-нибудь плохое и ждёшь его, всё равно случается оно всегда неожиданно. Причём в самый неподходящий момент.
    Ходишь, например, домой по одной и той же улице по несколько раз в день, и всё нормально. Но стоит тебе, допустим, купить что-нибудь тяжёленькое: пару гирек пудовых или хотя бы картошки килограммов тридцать-сорок, несёшь их домой, надрываешься, и, конечно же, - вот тебе, пожалуйста! - обязательно улица перекопана. До дома рукой подать - ан-нет! Давай-ка ты, неси свою ношу в обход, чтобы вес хорошенько почувствовать, понять, что купил ты что-то значительное, и чтоб жизнь тебе раем не казалась.
    Или, например, ходишь ты опять-таки по той же улице, а на ней лужа. Обыкновенная лужа, большая и грязная. Ходишь ты мимо неё и не замечаешь даже, потому, что она ещё весной тут образовалась, а что ты там в школе учил о круговороте воды в природе - в смысле испарения и высыхания - к этой луже никакого отношения не имеет. Ты и привык уже к ней, как к родной, и шагаешь через неё по узенькой досточке, как по проспекту, не обращая внимания... Но стоит тебе надеть новый костюм, туфли новые или ещё что-нибудь такое-этакое - в жизни никогда мимо этой лужи не пройдёшь. Обязательно или сам споткнёшься, или толкнёт кто-нибудь нечаянно, или доска переломится, или ещё что-нибудь, но как бы ты там ни упирался, ни балансировал, руками ни размахивал, обязательно угодишь в эту лужу, в самую её середину.
    В общем, как ни готовы мы постоянно к самому худшему, а случается оно всегда неожиданно.
    Но вернёмся к Сидору Петровичу.
    "Значит, всё, - думал он, рассеянно глядя в окно автобуса. - Рухнула наша экономика. Нам об этом, конечно, не говорят, но всё уже понятно. Значит, нет больше ни планового хозяйства, ни социализма, ни государства. Ничего нет! Господи, что же дальше-то будет? Что будет с ней? - со страхом подумал он об Аннушке. - Как её поколение жить будет?.. Значит, ни искусства, ни театров, ни светлого будущего? Полный бардак? Хотя в бардаке, говорят, всегда порядок... Но нельзя же из страны дом терпимости делать, чтобы хоть какой-то порядок сохранить. Нет, здесь что-то не так! Нужно что-то делать, причём срочно, иначе... Да хотя бы объяснить людям, что происходит. Вот встать сейчас и объяснить".
    Сидор Петрович оглядел окружавших его пассажиров.
    Напротив, прислонившись головой к окну, сидел маленький небритый тщедушный мужичонка, явно хвативший лишнего. Напрягая поочерёдно то одни, то другие мышцы лица, он пытался удержать открытыми тяжёлые веки, которые после каждой попытки упорно закрывали мутные, ничего не видящие глаза. Рядом с ним сидел ещё один мужичонка, такой же маленький и тщедушный, очень похожий на первого, но гораздо моложе. Скорее всего, это были отец и сын.
    Сын был прилично одет, чисто выбрит, но тоже не отличался трезвостью, хотя держался более стойко. Исподлобья глядя на отца, он каждый раз, как только у того, вопреки всем усилиям, глаза всё же закрывались, сильно и с каким-то квакающим тихим стоном толкал его локтем в бок, отчего отец резко вздрагивал, и с новой силой пытался удержать веки в открытом состоянии.
    Крепкий дух свежего перегара заглушал все остальные запахи переполненного автобуса.
    Рядом с ними стояла бабуля, уступившая место Сидору Петровичу, и, время от времени вытирая катившийся по лбу и щекам пот, с сочувствием наблюдала за пьяной парочкой.
    "Нет, глупо, конечно, объяснять что-либо здесь, сейчас. Но ведь пять копеек, и - пять копеек!".
    Мысли Сидора Петровича опять стали наскакивать друг на дружку, и понеслись галопом куда-то вдаль.
    Автобус, наконец, подъехал к нужной остановке.
    И тут, конечно же, вступил в силу закон перекопанной улицы, грязной лужи и всех неожиданных несчастий.
    Сидор Петрович и не помнил, когда у него последний раз билетик проверяли, когда он последний раз контролёра видел, а тут...
    Как будто они только того и ждали, когда же Сидор Петрович без билета поедет.
    Словом, автобус остановился, а на остановке стоят контролёры.
    Все прекрасно знают, как контролёры проверяют билеты.
    Раньше, например, зайдёт контролёр в автобус: "Граждане пассажиры, приготовьте билетики!", - и идёт по салону, у каждого пассажира билет проверяет. Со всех сторон компостеры клацают. Пока он через салон пройдёт, все уже талончики приготовили. Выйдет он через другую дверь на следующей остановке, и - будь здоров, не кашляй.
    Потом, правда, слышал Сидор Петрович, что они стали билеты какими-то рейдами проверять, но что это значит, не знал, да и не интересовался. Но именно на такой рейд нежданно-негаданно и напоролся.
    Видит он: стоят на остановке целых шесть контролёров. Все с повязками, как полагается, все, значит, безбилетников ловят. Подбегают они по трое к каждой двери и, разумеется, всем выходящим говорят: "Предъявите, гражданин пассажир, билетик!". А водитель тоже выскочил из кабины, смотрит вдоль стенки, где компостеры привинчены, и кричит, как попугай: "Отойдите от компостера! Отойдите от компостера!".
    Увидел Сидор Петрович такую картину, и в первый момент даже растерялся. Стал у выхода, и стоит. А пассажирам выходить надо, они его толкают, в дверь протискиваются. Сидор Петрович стоит, Аннушку от толчков своим телом закрывает, пластинки крепче стискивает, а сам думает:
    "Чего это я испугался? Если бы я просто без билета ехал, тогда другое дело, тогда пожалуйста. А я ведь не просто так, у меня, можно сказать, экономическое, и даже политическое, обоснование есть такому моему поведению. Чего мне бояться? Мне даже наоборот нужно... Ведь они что делают? Проверяют: заплатил я за несчастный проезд пять копеек или не заплатил. А я за пять копеек... Вот как раз им-то и надо объяснить, что у нас творится. Они ведь тоже люди, и должны понять".
    Подумал так Сидор Петрович, и вышел из автобуса.
    Контролёры своё дело делают: билетик у каждого пассажира спрашивают и дырочки от компостера рассматривают.
    Первой стоит толстая тётка, сильно нарумяненная и с красным носом, а на носу, несмотря на толстенный слой пудры, как реки на географической карте, все сосудики обозначены, да ещё на самом кончике носа огромный синий прыщик.
    Остановился около неё Сидор Петрович, Аннушку на землю поставил, а когда поднял голову, увидел, что она даже не смотрит на него, а ждёт, когда тем пьяненьким мужичонкам удастся из автобуса вывалиться.
    "Ладно", - думает Сидор Петрович, и двигается дальше, к молодому парню в широченной кепке.
    Тот посмотрел на него, на Аннушку, и просто-напросто отвернулся.
    Делает Сидор Петрович ещё шаг, к третьему контролёру, круглолицей женщине неопределённого возраста с раскосыми глазами.
    Она тоже посмотрела на него, на Аннушку, и даже посторонилась, пропуская их, а сама уже к следующему пассажиру обращается.
    Тут бы Сидору Петровичу и вздохнуть облегчённо - пронесло, мол, - и шагать бы побыстрее своей дорогой. Может, ему раз в жизни так повезло, может, просто сегодня контролёры душевные попались. Видят: мужчина с ребёнком, да ещё коробки тащит, тяжело ему. Чего у него билетик спрашивать? Сразу видно - человек семейный, сознательный.
    Так нет же, дёрнул Сидора Петровича чёрт за ногу всю свою сознательность показать, и открытием своим поделиться. Подождал он, пока круглолицая у очередного пассажира билетик проверила и обращается к ней:
    - Я, - говорит, - без билета ехал.
    - Как без билета? - удивляется она.
    - Вот так, - отвечает Сидор Петрович. - Специально и сознательно.
    Она ещё больше удивляется, и так прищуривается, что вместо глаз одни щёлочки.
    - Тогда, - неуверенно говорит она, - штраф платите. Три рубля.
    Тут второй контролёр подходит, тот, который в кепке. Спрашивает:
    - Заяц, что ли?
    Сидора Петровича как бритвой по самолюбию резануло.
    - Причём здесь Заяц? - возмущается он. - Да, я Заяц, Сидор Петрович, но дело совершенно не в этом, а в том, что...
    Сидор Петрович несколько замялся, подыскивая для объяснения более понятные слова.
    - Очень приятно, - улыбается контролёр в кепке. - А я - волк-зубами-щёлк. Платите, гражданин заяц, три рубля. Маня, иди сюда, зайца поймали! - зовёт он толстую, с прыщиком.
    - Да не поймали вы меня! - ещё больше возмущается Сидор Петрович. - Я сам подошёл.
    Подходит Маня и хриплым голосом на всю остановку кричит:
    - И не стыдно?! А ещё с ребёнком... Ну ладно, алкаши без билета едут, им простительно, а вы?!
    - Вы на меня, пожалуйста, не кричите, - пытается успокоить её и себя Сидор Петрович. - И стыдить меня не за что! Значит, алкашам, по-вашему, можно без билета, а мне нет? Прекрасно! Но я ведь сам специально подошёл, чтобы объяснить вам. Ведь вы меня даже не остановили...
    - Ты смотри какой! Он ещё и огрызается! - кричит Маня громче прежнего. - Платите штраф, гражданин!
    - Да не буду я платить! Тем более, денег у меня всё равно нет. Вы лучше выслушайте меня, поймите. Вот купил я сейчас за пять копеек "Живой труп" Льва Николаевича Толстого...
    - Вы нам тут трупом Толстого зубы не заговаривайте! Нечего нас пугать! Пуганые! - уже хрипит Маня. - Штраф платите! А денег нет, тогда вон в автобус идите, там разберутся. На работу напишут, сразу деньги найдёте! Веди его, Коля! - командует она.
    - Да выслушайте меня!..
    - Нечего слушать! Коля, веди!
    Коля попытался взять Сидора Петровича под руку, тот, конечно, вырвался.
    - Да вы что, с ума сошли?!
    - Гражданин, пройдёмте по-хорошему!..
    Коля уже примерялся, как бы половчее схватить Сидора Петровича.
    Аннушка ничего не понимала, но на всякий случай заплакала.
    - Хорошо, - решительно сказал Сидор Петрович и взял Аннушку на руки. - Хорошо, пойдёмте. Может, там поумнее будут.
    - Иди-иди!.. Ишь, умник выискался. Катается зайцем, а потом ещё трупами угрожает!.. Чтоб тебе твои дети так угрожали! - победно прохрипела вслед Маня.
    Коля проводил Сидора Петровича к микроавтобусу, который стоял невдалеке от остановки.
    В микроавтобусе было трое: большой, широкоплечий седой мужик в водительской куртке, худая, морщинистая старуха с выпученными глазами и маленький худой сержант милиции.
    - Вот, заяц, - серьёзно доложил им Коля. - Говорит, что без денег.
    - Да причём здесь деньги? - возмутился Сидор Петрович. - Я вообще ещё ничего сказать не успел!..
    - Садитесь, - приказал сержант, пытаясь изобразить на своём лице максимум серьёзности и величия.
    Сидор Петрович сел на ближайшее сиденье, посадил рядом Аннушку. Коля остался стоять у открытой двери, исключая возможность побега Сидора Петровича, хотя бежать, разумеется, никто не собирался.
    - Документы! - потребовал сержант.
    - Какие документы?
    - Ваши документы. Паспорт, удостоверение.
    - Нет у меня никаких документов.
    - Как это нет? Вообще нет?
    - Нет, с собой нет... Дома...
    - Та-ак... Ребёнок ваш?
    - Конечно, мой, - растерялся Сидор Петрович.
    - Фамилия?
    Сидор Петрович тяжело вздохнул, и тихо ответил:
    - Заяц.
    Сержант долго и пристально смотрел на него.
    - Я говорю - фамилия?..
    Сидор Петрович нахмурился, и твёрдо повторил:
    - Заяц.
    - Хэ-эк! - крякнул седой и хлопнул себя по колену. - Во, народ! Под дурачка пилить начинает!..
    - Ничего я пилить не начинаю! - оскорбился Сидор Петрович. - Фамилия моя Заяц, зовут Сидор Петрович. Да, именно так - Сидор Заяц! И ничего смешного я в этом не вижу.
    Аннушка испуганно прижалась к отцу и опять заплакала.
    - Успокойте ребёнка, - потребовала старуха с рачьими глазами.
    Сидор Петрович положил коробки с пластинками на другое сиденье, пересадил Аннушку к себе на колени и стал успокаивать.
    - Ты не плачь. Ничего страшного... Я им сейчас всё объясню, и пойдём домой. Ну, что ты, маленькая моя...
    Аннушка не успокаивалась, наоборот, заплакала ещё громче.
    - Посадите её рядом, - спокойно, и даже как-то сочувственно, посоветовал сержант и сам пересел поближе.
    Сидор Петрович оценил добродушный тон милиционера, пересадил Аннушку на сиденье и погладил по голове.
    - Что ты, малышка? Успокойся... Сейчас придём, "Теремок" будем слушать. Я проигрыватель починю и будем слушать, да? - продолжал успокаивать её Сидор Петрович.
    Аннушка закивала, и стала успокаиваться.
    - Вот и хорошо, - ласково сказал сержант, и так же ласково спросил: - Девочка, а ты этого дядю знаешь?
    - Да вы что, издеваетесь?! - взорвался Сидор Петрович. - Это дочь моя!
    - Не пугайте ребёнка, - строго приказал сержант. - Сидите и молчите.
    Сидор Петрович глотнул несколько раз воздух, но не закричал, не стал возражать, а молча стиснул зубы, сжал кулаки и отвернулся.
    Аннушка прижалась к нему, испуганно глядя на милиционера.
    - Ты знаешь этого дядю?
    - Это... папка мой, - всхлипывая, ответила она.
    - А как твоя фамилия?
    - Аннушка Семёнова.
    Сержант не мог скрыть победной улыбки. Он пересел на прежнее место, оглядел всех присутствующих и закинул ногу на ногу.
    Коля и мужик в куртке ответили ему уважительным взглядом, а пучеглазая старуха одобрительно покивала головой.
    - Сегодня я сделал два открытия, - вдруг тихо заговорил Сидор Петрович, ни к кому не обращаясь. - Первое, что наше государство на грани катастрофы. И второе... - он поднял голову, увидел победную улыбку сержанта, и замолчал.
    - Продолжайте, продолжайте, гражданин Семёнов, - ещё шире улыбнулся сержант.
    Сидор Петрович опустил голову, отвернулся, и продолжил, глядя в окно:
    - И второе, что мы все приложили максимум усилий для того, чтобы эта катастрофа произошла как можно скорее. Чем это обернётся ещё неизвестно, но это уже началось.
    - Что вы имеете в виду? - насторожился сержант.
    Сидор Петрович не ответил.
    - Ладно, - сказал он. - Вам трояк нужен? Я сейчас принесу.
    - Вот это другой разговор! - громко обрадовался седой и хлопнул себя по другому колену.
    - Трояк ваш нам не нужен, - назидательно заговорил сержант. - Контролёры задержали вас за безбилетный проезд в автобусе. Вы обязаны уплатить штраф...
    - Да заплачу я, - махнул рукой Сидор Петрович. - Только с собой у меня, конечно, нет, но я сейчас принесу.
    Он взял на руки Аннушку, пластинки и хотел выйти, но в дверях ему преградил дорогу Коля.
    - Вы что-нибудь оставьте, а то потом ищи-свищи, - весело сказал сержант.
    Сидор Петрович положил на сиденье пластинки, аккуратно поправил их, взял одну с надписью "Теремок", отдал её Аннушке и вместе с ней молча вышел.
    Первая мысль, которая пришла ему в голову по дороге домой, - не возвращаться. В конце концов, что он терял? Тридцать пять копеек? Пластинки, которые наверняка можно купить завтра в том же магазине, по той же цене? Конечно, никто не стал бы его разыскивать из-за трёх рублей, и уж совсем маловероятно, что в ближайшее время он мог встретиться с этими контролёрами.
    Но дело было не в деньгах и даже не в пластинках. Они всё же были ему дороги. Дело было в принципе.
    Как ни противно, как ни унизительно чувствовал себя Сидор Петрович, он решил, что не может, не имеет права не вернуться.
    Придя домой, он помог Аннушке снять ботинки, а сам, не снимая обуви и не заходя на кухню, где позвякивала посудой Таня, и откуда доносился притягивающий запах жареного мяса, прошёл в комнату, подошёл к шкафу, достал из-под стопки глаженого белья деньги, взял из них три рубля, на другой полке нашёл свой паспорт и, буркнув Аннушке: "Скажешь матери, что я сейчас вернусь", - вышел.
    Уже подходя к остановке, он увидел, как из микроавтобуса выскочила заплаканная молодая женщина и, прикрывая лицо платком, медленно пошла, не глядя под ноги, прямо через большую грязную лужу.
    Сидор Петрович остановился, дождался, пока она прошла мимо него, и лишь после этого двинулся дальше.
    - Я, что ли, её беременной делала? Взяли моду сразу сопли распускать!.. - услышал он, открыв дверцу и поднимаясь в микроавтобус. - От кого забрюхатела, тот пусть и платит за неё, - продолжала возмущаться Маня, рассматривая бланк больничного листа, видимо, оставленный заплаканной женщиной.
    Её возмущение явно доставляло удовольствие остальным. Они улыбались, а пучеглазая старуха подхихикивала.
    Сидор Петрович заметил, что одна из его коробок с пластинками лежит рядом с сержантом, другая в руках у седого, остальные разбросаны по сиденью.
    - Вот, пожалуйста, - протянул он сержанту паспорт.
    Сержант раскрыл его, взял вложенные Сидором Петровичем три рубля и, возвращая одной рукой паспорт, а другой протягивая деньги старухе, сказал:
    - Это не мне, это контролёрам.
    - Нет, вы, пожалуйста, прочтите, - попросил Сидор Петрович.
    Сержант пожал плечами, полистал паспорт, и удивлённо уставился на Сидора Петровича.
    - Прочтите, прочтите.
    - Заяц Сидор Петрович. Ну и что?
    - Ничего.
    - Заяц, он и в Африке заяц, - вдруг глубокомысленно изрекла Маня, и осторожно потрогала свой прыщик.
    Все, кроме Сидора Петровича, заулыбались.
    Сержант взял коробку с пластинками и вместе с паспортом протянул Сидору Петровичу.
    - Возьмите.
    Пучеглазая старуха, всё это время считавшая на коленях талоны, сгребла отсчитанную пачку, в несколько приёмов разорвала её и тоже протянула.
    - И это возьмите.
    - А это зачем? - удивился Сидор Петрович.
    - Это вместо квитанции.
    - Понятно. А квитанции нет?
    - А ты что, авансовый отчёт писать собрался? - угрожающе спросил седой, и расправил плечи.
    Одна из коробок с пластинками до сих пор была у него в руках.
    - Нет, я просто так спросил, - ответил Сидор Петрович.
    - Ну и двигай своей дорогой, если просто так.
    Седой швырнул коробку на сиденье.
    - Да-да, конечно, - кивнул Сидор Петрович, взял паспорт и разорванные талоны. - Только у меня к вам просьба...
    - Чего ещё? - седой был явно недоволен.
    - Вы возьмите, пожалуйста, вот это, - протянул Сидор Петрович ему коробку, и повернулся к сержанту. - И вы тоже, пожалуйста, возьмите. А это вам, - он протянул коробку пучеглазой. - И вам тоже, - положил следующую коробку Мане на колени. - А это передайте, пожалуйста, Коле, - положил сверху ещё одну коробку. - Только не подумайте чего, это не взятка, - это... просто так, из уважения. Не отказывайтесь, пожалуйста. Это интересно, честное слово, очень интересно. Правда, они очень дешёвые, всего пять копеек. Каждый комплект - пять копеек, но это ничего не значит, вы всё равно послушайте. Обязательно... До свидания... Нет, лучше прощайте. Спасибо, и прощайте...
    Сидор Петрович вышел, аккуратно прикрыл дверцу и, держа в одной руке оставшиеся коробки, а в другой комок измятых, разорванных талонов, пошёл домой.
    С этого всё и началось.


    5

    Продолжение было за ужином.
    - Я тебя очень прошу - не спрашивай. Сейчас, пожалуйста, не спрашивай. Я тебе всё расскажу. Сегодня же всё расскажу, только не сейчас, хорошо? - сказал Сидор Петрович, когда Таня встретила его в прихожей.
    - Как хочешь, - фыркнула она, и ушла на кухню.
    Аннушка просила починить проигрыватель, поставить "Теремок", но Сидору Петровичу было не до этого. Он нашёл в кладовке проигрыватель, принёс его в комнату, долго рассматривал, потом попытался объяснить Аннушке, что ремонт слишком сложный, и сегодня ничего не получится.
    Аннушка не понимала, просила включить.
    В конце концов, он хлопнул крышкой, убрал проигрыватель на шкаф и ушёл на кухню.
    За ужином у Сидора Петровича сначала упала вилка. Не сама, конечно, упала. Он её выронил. Да ещё с наколотым на неё жирным куском мяса. Причём так неудачно выронил, что вилка, описав в воздухе невообразимую дугу, ударилась о край стола и отскочила прямо на грудь Сидору Петровичу. Он, естественно, попытался её поймать, но не поймал, а подбил вверх, и вместо одного пятна на рубашке появилось два. Далее вилка, повинуясь закону притяжения, полетела вниз и ткнулась куском мяса в брюки. После этого Сидор Петрович вскочил, а вилка, разумеется, полетела дальше и закончила свой акробатический полёт, ударившись ручкой об пол, а куском мяса о тапочек Сидора Петровича.
    Всё это произошло в одно мгновение, за которым последовало лишь восклицание Аннушки:
    - Ой-я-а-а!..
    Она так и застыла с открытым ртом и вытаращенными глазёнками, глядя то на мать, то на отца.
    Она представляла, как бы отреагировала мать, случись с ней подобная неприятность. Но что мать будет делать с папкой? С одной стороны, конечно, папку было жалко, но с другой стороны, очень уж интересно.
    Молчание длилось долго.
    Таня продолжала медленно жевать, глядя прямо перед собой, как будто вокруг ничего не происходило.
    Сидор Петрович сосредоточенно рассмотрел пятна на своей рубашке, вокруг которых, как на нарисованном фейерверке, разлетались мелкие брызги. Такое же пятно было на брюках, и несколько иное, без брызг, похожее больше на уверенный мазок твёрдой руки художника, на тапочке. Это были совсем новые, недавно подаренные Таней, замшевые тапочки.
    Рассмотрев всё это, Сидор Петрович взял со стола солонку и ушёл в ванную.
    Вернулся он, когда Аннушка и Таня уже пили чай.
    На нём были лишь трусы, носки и один тапочек.
    Аннушка с ещё большим любопытством уставилась на него. В её глазах сверкали озорные, хитрые огоньки.
    Таня сидела так же и, невозмутимо глядя перед собой, пережёвывала печенье.
    Сидор Петрович подошёл к столу, поднял с пола злосчастную вилку и вместе с куском мяса положил её в раковину.
    Делая вид, что не замечает Аннушкиного любопытства и озорства, он сел на своё место, отодвинул в сторону тарелку и взял чашку с только что налитым, горячим, чаем. Однако стоило ему поднести её к губам - он уже собирался сделать первый осторожный маленький глоток, - как чашка выскользнула, ударилась о стол в том же самом проклятом месте, чай выплеснулся на вскакивающего Сидора Петровича, а чашка, глухо звякнув об пол, разлетелась вдребезги.
    Сидор Петрович схватился обеими руками за трусы, точнее за то, что в них было, и, скорчив гримасу, запрыгал по кухне, сдерживая вопль.
    Аннушка громко захохотала.
    - Дурдом, - всё так же бесстрастно глядя перед собой, сказала Таня, оставила недопитый чай и ушла в комнату.
    Перестав прыгать, Сидор Петрович прислонился к подоконнику и, продолжая держать руки на том же месте, тихо застонал.
    Аннушка уже не хохотала, а испуганно глядела на него.
    - Папка, больно?
    - Больно, - простонал Сидор Петрович. - Допивай быстрее и иди в комнату.
    Аннушка понимающе кивнула, положила на стол недоеденное печенье, и в несколько глотков допила чай.
    - Спасибо, - сказала она, и ушла.
    Сидор Петрович осмотрел свои ноги, по которым ещё стекали капельки чая, поднял с пола соскочивший тапочек и, оставляя мокрые следы, пошёл опять в ванную.
    Вышел он оттуда в старом Танином халате, подвязанном грязным кухонным полотенцем, держа в руке половую тряпку, и прошлёпал босыми ногами на кухню.
    Вытирая чайную лужу, он слышал, как Таня повела Аннушку в ванную и стала купать её. После этого Аннушка появилась на кухне в ночной рубашке и, увидев его в таком виде, в который раз за сегодняшний вечер изумлённо вытаращила глазёнки.
    - Па-а, ты чего?..
    Сидор Петрович сначала не понял её вопроса, а, поняв, строго спросил:
    - А ты чего?
    Аннушка хихикнула и ответила:
    - Я пришла сказать спокойной ночи.
    - Спокойной ночи, - так же строго ответил Сидор Петрович.
    - Спокойной ночи, - хихикнула ещё раз Аннушка и убежала.
    Сидор Петрович понёс тряпку в ванную, и увидел, что вся его одежда, на которой он обильно посыпал солью жирные пятна и которую развесил на бортике ванной, на раковине, на корзине для белья, так, чтобы соль не ссыпалась, вся эта одежда свалена кучей в тазу, а венчают эту кучу стоящие на трусах тапочки - один мокрый, другой с жирным пятном. Он подумал о том, что сегодня ему ещё предстоит стирка, так как Таня, конечно, не будет этим заниматься после всех событий сегодняшнего вечера.
    Сидор Петрович навёл на кухне порядок, вымыл посуду, сел к столу и, облокотившись на стену, задумался.
    Он не знал, сколько так просидел, но, видимо, долго, потому что, когда вошёл в комнату, свет уже был выключен, Таня лежала в постели, отвернувшись к стене.
    Аннушка мирно посапывала в своей кроватке.
    - Ты спишь? - тихо спросил Сидор Петрович.
    - Сплю.
    - Я хочу поговорить с тобой... и всё рассказать.
    - Завтра поговорим.
    - Хоть кто-нибудь может понять, что в этом мире происходит?! - взмахнул руками Сидор Петрович. - Или хотя бы мне, дураку, объяснить, чего я не понимаю!..
    - Не кричи, ребёнка разбудишь, - поворачиваясь, зашипела Таня. - Тебе нужны свободные уши?
    - Да! - шёпотом затараторил Сидор Петрович. - Да, если хочешь, мне нужны свободные уши, которые могли бы не только выслушать меня, но и понять, что дальше нам так жить невозможно!..
    - Это уже интересно, - спокойно сказала Таня, вздохнула, и добавила: - Хорошо, я сейчас приду.
    Жмурясь от яркого света, Таня вышла на кухню в наброшенном поверх ночной рубашки халате.
    Сидор Петрович тоже до сих пор был в её старом халате, надетом на голое тело и подвязанном полотенцем.
    - Садись, - сдержанно попросил он.
    Таня села.
    - Так что же случилось?
    - Я, конечно, понимаю, - помолчав, начал Сидор Петрович. - Вполне понимаю, что всё это может выглядеть, как бред, как какой-то несчастный случай или даже просто анекдот из жизни неудачника, но...
    И Сидор Петрович рассказал ей всё.
    Рассказывал он долго. Рассказывал со всеми подробностями, описывая не только происходившие события, но и мысли, которые возникали у него, и пережитые чувства.
    Таня ни разу не перебила его, даже ни разу не вздохнула, как она обычно вздыхала, когда узнавала о чём-то неприятном, - как-то очень коротко и глубоко. Наоборот, она слушала его так внимательно, заинтересованно и понимающе, что Сидору Петровичу казалось, что ещё ни разу в жизни его никто так не слушал. Это было очень удивительно, даже как-то необычно. Но самое главное, что во время этого разговора - именно разговора, хоть и говорил только он один, - появилось в её глазах что-то новое, что-то очень тёплое и близкое, чего он раньше никогда не замечал, и отчего ему хотелось говорить ещё и ещё.
    - Почему же каждый, заметь, каждый встречный-поперечный хочет и стремится, а главное, может унизить меня, тебя, беременную женщину, кого угодно. И не просто унизить, а растоптать, стереть в порошок, и чувствует при этом удовольствие, радость, счастье оттого, что сам при этом, как ему кажется, становится выше, лучше, умнее. А ответ, оказывается, ужасно прост. Ни Толстой, ни Чехов, ни Островский, ни Достоевский никому не нужны. Даже за пять копеек. То, над чем трудились лучшие умы человечества, - прах, дым, ерунда! Ты скажешь, что это банально, примитивно, - согласен. Но ведь это так! Каждый стремится лишь к тому, чтобы получить возможность унижать ближнего, обманывать, насмехаться. И чем больше таких возможностей имеет, тем лучше и выше себя чувствует. Больше ничего не нужно, никаких других потребностей. Зачем утруждать свой ум, свою душу, зачем философствовать, думать, познавать, когда всё так просто и понятно - унижай, и будешь выше.
    Но самое ужасное, что мы сами ждём, хотим, и даже требуем, чтобы нас унижали!
    Ты думаешь, чем я занимаюсь на работе? Работой? Нет! Работа - это ерунда. Ни то, чему меня когда-то учили, ни то, что я кое-что соображаю в электронике, ни то, что я могу что-то придумать, создать и сделать лучше кого-либо другого, - ничего этого никому не надо. Не буду эту работу делать я, её будет делать кто-то другой, пятый, двадцатый. И совершенно неважно, лучше или хуже. Ведь работа не главное. Главное понравиться, угодить. Именно этим, только этим, я всё время и занимаюсь. И не только я, все мы. И радуемся, когда нам это удаётся.
    Я постоянно жду, чтобы меня унизили, я хочу, чтобы меня унизили, и даже радуюсь, когда унижают.
    Ах, если бы ты знала, как я страдаю от этого, как мне нестерпимо больно и противно, но я всё равно жду этого, и радуюсь, и даже огорчаюсь, когда меня не унижают или не обращают на меня внимания.
    Ты знаешь, как я не люблю свою фамилию. С детства не люблю. Для меня она всегда была, как кличка. У других тоже были клички: Капля, Пачка, Шита, но этими кличками называли друг друга или только близкие друзья, или за глаза. Меня же всегда и везде называли или Заяц, или Сидор, что тоже, как кличка.
    Помню, однажды в школе, Юрку Каплиева, Каплю, учительница вызвала к доске. Просто сказала: "А теперь к доске пойдёт... Капля". Весь класс так и грохнул от хохота, а Капля вскочил, заплакал и выбежал из класса. Потом он несколько дней в школу не ходил, пока родители не узнали в чём дело, и не привели его. Так ему было обидно. А ведь мы запросто называли его Каплей, и он не обижался. Но то - мы, а то учительница.
    Я же всегда, везде и для всех, был или Сидор, или Заяц.
    Потом, с возрастом, все стали Сергеями, Александрами, Владимирами, а я так и остался Зайцем.
    Всю жизнь я от этого страдаю, но страдаю, и жду, и даже радуюсь, когда меня так называют. Причём радуюсь, когда так называет не только начальство, которому вроде бы и положено унижать, а когда называют меня так такие же, как я, равные. Потому что всегда сидит в голове подленькая мыслишка: а вдруг он или она, тот, который назвал, вдруг он уже успел угодить больше, чем я, вдруг его уже больше ценят, и он уже имеет право унижать. Более того, я даже удивляюсь и настораживаюсь, когда ко мне обращаются не Заяц, а Сидор Петрович. Значит, думаю, что-то не так, кому-то не угодил.
    А ведь, в сущности, чего я жду, чего я добиваюсь своим унижением? Зачем я стремлюсь понравиться, угодить?
    Хочу, чтобы мне поскорее должность повыше дали. Не работу поинтересней, а должность. Чтобы самому уже иметь право что-то давать и кого-то унижать. Хочу, чтобы лишнюю десятку к зарплате поскорее прибавили, чтобы поручили что-нибудь такое, чего не поручат другим, пусть хоть самую малость, пусть хоть самое унизительное, хоть бумажку какую-то отнести или даже очередь в столовой занять для самого маленького начальника. И если это поручили мне, а не другим, значит, я уже лучше, значит, меня больше ценят, значит, другие уже хуже и ниже меня.
    И это во всём, понимаешь, во всём! И у всех!
    Вот у нас с тобой квартира. Спасибо родителям, помогли. Да что там - помогли? Просто подарили. Но ведь многие по десять, пятнадцать лет или с родителями живут, или в коммуналках, или ещё чёрт знает как. И никакой квартиры впереди не предвидится. И, ты знаешь, они не то чтобы завидуют, хотя, конечно, и завидуют тоже, но они иначе ко мне относятся. Как будто помнят и чувствуют, что вот у меня есть квартира, а у них нет. Значит, я лучше, а они хуже, и поэтому готовы унизиться. Те, у кого тоже есть квартира, даже разговаривают со мной иначе, на равных, а те, у кого нет, готовы унизиться, и ждут, что я буду их унижать, и радуются, если я это делаю. И я радуюсь, и чувствую своё превосходство, могу обидеть, оскорбить, - и ничего, понимаешь, ничего. Конечно, всё это как-то скрыто, почти незаметно, но ведь это так!
    А почему, за что я могу унижать их? За эти восемнадцать метров отдельного жилья с совмещённым санузлом и непроходимым для двоих коридором? А что нам даёт это отдельное жильё, кроме мелкого, пакостного чувства превосходства? Ведь даже спать в одной комнате с Анютой уже нормально нельзя!
    А сколько раз мы здесь смогли поговорить с тобой вот так откровенно, от души, как сейчас? Ни разу. Я не помню такого. Сколько книг мы с тобой здесь прочли? Бежим с работы домой, как голый в баню, чтобы стирать, варить, прибивать, ремонтировать, чистить, вешать, снимать, ещё чёрт знает что делать, только не жить. Не жить, а унижаться. Унижать друг друга, унижаться друг перед другом, перед тряпками, шмотками, вилками, чашками...
    Ты спросишь, как без этого? Не знаю. Ещё не знаю. Пока не знаю! Но я знаю, что так нельзя!
    Я хочу заниматься делом. Не знаю каким - хоть блины печь, - но делом, а не видимостью дела. Я хочу любить тебя - ведь я люблю тебя! - любить, а не просто жить вместе. Значит, надо уходить с этой дурацкой работы, значит, нужно менять что-то в нашей жизни. И не что-то, а всё!
    Ты скажешь, что везде то же самое и все так живут. А я не хочу, понимаешь, не хочу!
    Если сегодня с нашей экономикой происходят такие вещи, то завтра, вот увидишь, обязательно что-то случится, что-то произойдёт, что-то изменится. Если уже искусство, культура стоят сегодня пять копеек, если везде, на каждом шагу, нас унижают, и мы унижаем самих себя...
    Надо искать какой-то выход! Никто за нас этого не сделает. Сначала надо постараться хотя бы здесь, дома, сохранить себя, уберечься от этой дикости. Иначе... Иначе я не знаю, мы просто не сможем жить дальше.
    Я никогда не говорил с тобой так, но я вижу - ты понимаешь. Ты добрая, ласковая, умная, в каких-то вещах ты гораздо умнее меня, и ты должна... Мы вместе должны что-нибудь придумать... Обязательно! Мы будем жить... Будем жить лучше, чище... Я... Мы... Я не знаю...
    Сидор Петрович вскочил, быстро подошёл к раковине, набрал в кружку воды и стал жадно пить большими глотками.
    - Зайчик, ты мой зайчик, - вдруг услышал он совсем рядом за спиной.
    Он поперхнулся и сильно закашлялся.
    Таня несколько раз ударила его кулаком по спине, помогая прокашляться, затем обняла и прошептала:
    - Ты мой зайчик...
    Сидор Петрович повернулся и посмотрел ей в глаза.
    Нет, она не хотела его обидеть, не хотела унизить его. Просто она действительно так думала и так сказала. И это не было связано с его фамилией, и было вовсе не обидно, а наоборот, приятно и удивительно.
    Первый раз в жизни Сидору Петровичу стало радостно оттого, что его так назвали.
    - ...и я тебя люблю.
    Таня прильнула и склонила голову ему на грудь.
    Он обнял её и улыбнулся.
    Она медленно развязала полотенце, которым был подвязан халат, осторожно потрогала его живот, потом опустила руку ниже, и тихо спросила:
    - Больно?
    - Нет, не больно. Уже совсем не больно.
    Сидор Петрович почувствовал, что кровь приливает в голову, и уши у него начинают краснеть.
    - Что за идиотизм?! - возмутился он. - Родная жена меня трогает, а я краснею, как... как будто я... Чёрт знает что!..
    - Это от чая, - ласково пошутила Таня. - Пошли спать.
    - Там это... стирка ещё, - вспомнил Сидор Петрович, когда они проходили мимо ванной.
    - Оставь, я завтра всё постираю.
    За всё время, что прожили они с Таней, даже с тех пор, когда они ещё не поженились, а только встречались, за все эти годы никогда ещё не было Сидору Петровичу так хорошо и свободно, так легко и приятно, так близко и прекрасно, так здорово.
    - Спокойной ночи, - прошептала Таня, чмокнула его в щёку и положила голову на его плечо.
    - А ты знаешь, я тебя иногда очень боялся. Больше всех боялся...
    - Знаю, - тихо ответила Таня, и он почувствовал, что она улыбается.
    - А ещё я тебя обманывал.
    - Врёшь.
    - Честное слово.
    - Когда?
    - Я ведь сам себе билеты в театр покупал. И деньги прятал на билеты.
    - И это знаю.
    - Ты всё знаешь...
    - Угу...
    - Тань?..
    - М-м...
    - А давай вместе в театр ходить?
    - Ладно, сходим. Спи...
    Сидор Петрович чуть приподнял голову, поцеловал её волосы и, улыбаясь, заснул крепким, счастливым сном.
    Но в театр они так и не сходили.


    6

    "...Как давно это было. И как недавно..."
    Тяжёлые тучи заволокли всё небо. Подул легкий зябкий ветерок.
    Контролёры сели в очередной автобус и уехали.
    Сидор Петрович Заяц, которого теперь практически все - от ночного сторожа до чиновников городской администрации - называли просто Зайчиком, взглянул на часы и, присвистнув от удивления, поспешил к машине. Открыв дверцу, он плюхнулся на сиденье, повернул ключ зажигания.
    Машина плавно тронулась и, быстро набирая скорость, помчалась вперёд.
    Уже десять минут назад он должен был сидеть дома "на телефоне".
    Все светофоры, как назло, словно сговорились. На каждом приходилось останавливаться. Это раздражало.
    Вообще день сегодня с самого утра как-то не заладился, пошёл наперекосяк. Везде Зайчик едва успевал, но всё же успевал.
    Самое главное, он успел отвезти Татьяну с Анютой в аэропорт. Правда, домой он подъехал на двадцать минут позже, чем договаривались, надеялся, что они будут стоять внизу у подъезда и ждать его, но их там не оказалось. Пришлось подниматься наверх.
    Лифт, как назло, не работал.
    Таня, естественно, была недовольна, нервничала, и даже стала кричать на него.
    Потом он гнал в аэропорт, нарушая все правила и не обращая внимания на знаки. Сначала чуть не сбил зазевавшуюся старушку, потом, выскочив на встречную полосу, чуть не угодил под "КАМАЗ", и уже у самого аэропорта чуть не столкнулся со старым, обшарпанным "Запорожцем". Но всё это было чуть, а чуть-чуть не считается.
    На регистрацию они опоздали, но всё же удалось провести их на посадку.
    Потом Зайчику показалось... Да нет, не показалось. Он всё отлично видел, узнал, и понял.
    Когда Татьяну с Аннушкой повели к самолёту, Зайчик увидел рядом с ними знакомого чиновника из городской администрации. Кажется, тот даже нёс Татьянину сумку. Тогда же ещё мелькнула мысль о том, что зря Аннушка поехала, но...
    Да какие тут "но"!
    Давно это началось. Ещё с тех пор, когда собирались они открыть своё первое в городе семейное кооперативное кафе.
    Сколько волнений, сколько неудач и разочарований, сколько тревожных ожиданий и унижений пришлось пережить тогда, прежде чем удалось оформить все документы и получить в аренду старый, заброшенный полуподвал, в котором когда-то была маленькая забегаловка.
    Конечно, если бы не Татьяна, ничего бы не получилось. Она первая бросила свою работу в детском саду, как только Аннушка пошла в школу, и занялась этим нелёгким, хлопотным делом.
    Целыми днями бегала она по городу, простаивала часами в приёмных, заводила нужные знакомства, а по вечерам они обсуждали неудачи и радости минувшего дня, переписывали документы, и мечтали.
    Иногда Татьяна приходила очень поздно, и Сидор Петрович, в ожидании, по несколько раз разогревал ужин.
    Однажды вечером она прибежала домой, сказала, что уезжает на два выходных на базу отдыха, что внизу её ждёт машина, и это нужно для дела. Сидор Петрович хотел проводить её до машины, но она отказалась, быстро сложила в сумку купальник, ещё какие-то вещи и, поцеловав спящую Аннушку, убежала.
    По возвращении она поделилась множеством новых идей, предложила сделать кафе детским и назвать его "У зайчика".
    Сидор Петрович сначала возражал, но Татьяна настояла.
    Отсюда и пошло - Зайчик.
    На вопрос же, почему нужно было непременно ездить на базу отдыха, Татьяна ничего не ответила, лишь выразительно посмотрела на него, давая понять, что на глупые вопросы отвечать не собирается.
    Больше он подобных вопросов не задавал.
    Когда все документы были готовы, и Сидор Петрович тоже уволился с работы, забот только прибавилось.
    Сколько ещё волнений, разочарований, унижений пришлось пережить, прежде чем получить кредит в банке, отремонтировать и оформить бывшую забегаловку, достать и установить оборудование...
    До мало ли чего не приходилось делать!
    Всё это напоминало бег с препятствиями на бесконечную дистанцию, в котором Татьяна, конечно, была лидером.
    В конце концов, кафе торжественно открыли. Но бег с препятствиями на этом не кончился, а только по-настоящему начинался.
    Потом было открытие второго кафе, уже для взрослых, потом магазин, потом новая квартира, потом ещё два маленьких магазинчика...
    Нет, сначала ещё один маленький магазин, потом квартира...
    В общем, фирма процветала.
    Во многие кабинеты, у которых раньше приходилось простаивать часами, теперь приглашали, советовались, но чаще просили оплатить какой-нибудь счёт, оказать финансовую помощь новой, неокрепшей, фирме, а то и обслужить полуофициальный, конфиденциальный ужин, не рекламируя состав участников и программу банкета.
    Разумеется, такие встречи приносили убытки, и немалые, но отказываться от них иной раз было просто невыгодно, а порой даже невозможно.
    Зато многие вопросы теперь решались без промедления, иногда достаточно было телефонного звонка.
    А вчера Татьяна случайно узнала, что на ближайшем городском аукционе будет выставляться буфет театра, точнее, право пользования буфетом в помещении бывшего театра.
    Театр уже два или три года не работал, в нём лишь иногда проводились различные собрания, заседания и презентации.
    Сказала она об этом невзначай, между прочим, но Зайчик тут же загорелся новой идеей.
    Татьяна была против, считая, что лучше взять ещё один магазин, - и прибыль больше и хлопот меньше, - но он настаивал, убеждал.
    В конце концов, она согласилась, и Зайчик был очень рад.
    Теперь он опаздывал, останавливался на каждом светофоре, нервничал. Хотя причину задержки - то, что он за столько лет вдруг случайно встретил этих контролёров и вспомнил события давно минувших дней, связанные с театром, можно было считать добрым предзнаменованием.
    Несмотря на ранний предвечерний час, сумерки всё сгущались. Начал накрапывать мелкий осенний дождь.
    Подъезжая к гаражу, Зайчик увидел, что соседний гараж открыт, на капоте машины стоят две бутылки водки, стаканы, на газете какая-то закуска. Вокруг было трое.
    Здесь обычно собирались соседи по гаражу.
    Несколько раз ему предлагали присоединиться, но он не любил случайных компаний, хотя постоянно отказывать соседям было не очень приятно.
    Все трое, увидев его, почтительно кивнули, он ответил им лёгким взмахом руки.
    Поставив машину, Зайчик запер гараж, и стремительно, так, чтобы соседи не успели его задержать и не предложили присоединиться, пошёл к дому.
    Уже пройдя мимо злополучного гаража, он услышал за спиной негромкое обращение: "Эй, сосед!..", - но сделал вид, что не услышал, и зашагал быстрее.
    Телефон, видимо, звонил уже давно. Зайчик услышал его ещё за дверью. Тем не менее, он спокойно открыл дверь, снял куртку, туфли, надел тапочки и, не спеша войдя в комнату, взял трубку.
    - Слушаю.
    - Привет зайчатам!..
    - Привет.
    - Проводил своих?
    - Откуда известно?
    - Ну, милый, я же тебе говорила, что не только ты на меня, но и я на тебя трачу бешеные деньги. Информация нынче стоит дорого.
    - Это твои проблемы.
    - Ты грубишь. Что-нибудь случилось?
    - Нет.
    - А у меня случилось.
    - Что?
    - Очень сильно соскучилась, и хочу тебя. Ты приедешь? Почему молчишь?
    - Думаю.
    - Обо мне?
    - В общем, да.
    - Уже легче. Что надумал?
    - Приеду.
    - Во сколько?
    - После девяти.
    - Хорошо. Я очень рада, жду, готовлю ужин.
    Последующие полтора часа Зайчик просидел "на телефоне".
    Результаты были самые утешительные.
    Театральный буфет действительно выставлялся на аукцион. Один из чиновников даже обрадовался, что Зайчик решил отхватить, как он выразился, этот лакомый кусочек, высказал уверенность, что, наконец-то, в центре города появится серьёзное, приличное заведение, имея в виду, конечно, и то, что ему самому не грех будет там пообедать, и пообещал всяческое содействие.
    Зайчик сделал ещё несколько звонков, полистал ежедневник, закрыл его и положил трубку.
    В общем, день заканчивался нормально и спокойно.
    Но что-то всё-таки было не так. Даже несмотря на приятные новости о театре, что-то беспокоило.
    Раздражало именно то, что он никак не мог понять причину этого беспокойства.
    Он разделся и направился в ванную.
    Приняв душ, он надел свой длинный махровый халат и пришёл на кухню. Постоял рядом с холодильником. Есть не хотелось.
    Вернувшись в комнату, он подошёл к окну, некоторое время постоял в раздумье, глядя на стекающие по стеклу крупные капли, затем сел в кресло, вытянул ноги, откинул голову на спинку, и закрыл глаза.


    7

    Пачку прозвали Пачкой за то, что был он толст, неуклюж и мал ростом. В своём зимнем пальто, перешитом из отцовского, в расчёте не на одну зиму, Пачка казался даже не квадратным, а каким-то кубическим, с маленькой круглой головой-пупырышком сверху и толстыми щеками, наплывающими на воротник.
    Нельзя сказать, что они с Зайцем были друзьями, просто жили в одном дворе, были в одной группе детского сада, потом учились в одном классе и какое-то время даже сидели за одной партой.
    Заяц до пятого класса был отличником, потом стал твёрдым хорошистом.
    Пачка со второго класса, как стал слабым троечником, так и оставался им до окончания школы.
    Зайца каждый год родители отправляли в пионерский лагерь на Чёрное море; мать, а иногда и отец, водили его в театр на детские спектакли, и почти каждый день, класса до седьмого, проверяли у него уроки или хотя бы дневник.
    У Пачки никто уроков не проверял, летом он целыми днями шлялся в компании старшеклассников, которые были грозой района, и уже в третьем классе его видели с папиросой в зубах.
    Но было одно обстоятельство, объединяющее Зайца и Пачку: обоим нравилась Галка Соколова, отличница из их класса, которая жила в том же дворе, а прежде была с ними в одной группе детского сада.
    В четвёртом классе Заяц тайком сочинял Галке стихи, а Пачка выражал свои чувства, дёргая её за косы и подкладывая на стул канцелярские кнопки.
    И вот однажды случилось событие, после которого вся школа - и учителя, и ученики, и даже технички, - стали называть Пачку и Зайца "театралами". Разумеется, в насмешку.
    Прославились они под таким прозвищем с лёгкой руки завуча Марьи Петровны, или, как её назвали ученики, Марьи Коровны.
    В то время в разгаре была "трубочная эпидемия".
    Нужно сказать, что подобные эпидемии периодически охватывали всю школу. Их невозможно было ни предугадать, ни предупредить, ни остановить.
    То вдруг все, от сопливых первоклашек до усатых выпускников, одновременно начинали играть "под пуговицы". Во дворе школы, в самых непредсказуемых местах, появлялись лунки. Карманы мальчишек оттопыривались тяжёлыми свинцовыми битами, специально для этого отлитыми. В раздевалках с пальто и курток таинственным образом начинали исчезать пуговицы. Иногда они были вырваны "с мясом", иногда аккуратно срезаны. Пуговицы ещё более неимоверным образом исчезали даже с одежды учителей, которая запиралась в шкафах в учительской.
    Злоумышленников невозможно было поймать, так как эти пуговицы тут же проигрывались, обменивались и перекочёвывали из рук в руки.
    Однако, по прошествии времени, эпидемия сама собой прекращалась. Наступало временное затишье до начала следующей эпидемии, которая начиналась так же внезапно и непредсказуемо.
    Каждая эпидемия имела свои ярко выраженные симптомы.
    Когда у девчонок на ногах появлялись небольшие, но яркие синяки, это свидетельствовало о начале "резиночной эпидемии". Резинки были самые различные: надеваемые на пальцы, привязанные к выгнутой в виде рогатки проволоке; изготовлялись даже специальные деревянные пистолеты с привязанной сверху резинкой и курковым механизмом для удержания и спуска пульки. Пульки тоже были самые различные: из туго скрученной бумаги, из медной или алюминиевой проволоки, из разломанных на несколько частей канцелярских скрепок и даже из нарезанного узкими полосками тонкого листового свинца.
    Когда в руках у мальчишек появлялись велосипедные и мопедные спицы или просто толстые гайки с вкрученными с обеих сторон болтами, между которыми начинялась счищенная со спичек сера, на улицах, во дворе школы, в её коридорах, и даже в классах, раздавались громкие настоящие выстрелы, заставляющие визжать от испуга девчонок и молоденьких учительниц.
    Симптомы "трубочной эпидемии" выражались в торчащих в разные стороны, слепленных пластилином вихрах и сверкающих потом на месте этих вихров выстриженных лысинах, оборванных уголках тетрадных листов, которые тщательно пережёвывались, прежде чем вылететь из раскрученного механического карандаша, из специально сделанных стальных, медных и ещё чёрт знает каких трубочек. Эти трубочки иногда принимали вид пластилиновых пистолетов и даже имели "мушки" для прицела.
    Были ещё "титановые эпидемии", когда неизвестно где и как добываемая проволока, рассыпая яркие искры, оставляла глубокие царапины на кафельных стенах туалетов и оконных стёклах. Кое-кто даже умудрялся сделать подковки из такого же металла, прибивал их на каблуки, чтобы при ходьбе по каменному или кафельному полу из-под ног вылетали искры.
    Были ещё натирания воском или мастикой классной доски, для того, чтобы на ней не писал мел; было подкладывание смоченной ватки в электрические патроны, из-за которой во время урока, по мере её нагревания и высыхания, лампы, к всеобщей радости, начинали гаснуть.
    Да мало ли какие ещё изобретения использовали мальчишки для того, чтобы выделиться, обратить на себя внимание, показать свою смелость, отвагу, пренебрежение к общепринятым формальным законам, доказать, что они свободны, сильны, и презирают унизительное послушание. Но, сами того не ведая, презирая одни законы, подражая друг другу и преклоняясь друг перед другом, становились они, независимо от возраста и успехов в учёбе, добровольными рабами других законов, ещё более унизительных, жестоких, а порою и подлых.
    Но вернёмся к нашим "театралам".
    В период "трубочной эпидемии" ни одно мероприятие, не говоря уже об уроках, не обходилось без выстрелов, попаданий и, в зависимости от объекта обстрела и точности снайпера, наказаний. Для пойманных с поличным это грозило не только изъятием трубочки, но и записью в дневнике, двойкой по поведению, и вызовом родителей.
    Такое мероприятие, как культпоход в театр на спектакль для взрослых, да ещё вместо последних двух уроков, уже само по себе событие исключительное. Да ещё на спектакль про любовь под названием "Ромео и Джульетта". А это значит, наверняка будут целоваться и, может быть, покажут ещё что-нибудь, особенно интересное.
    Но, кроме ожидаемых новых впечатлений, поскольку многие, такие, как Пачка, ещё ни разу в жизни не были в театре, это мероприятие предоставляло возможность отличиться и показать себя в новой обстановке.
    - А чё там в театре будет? - спросил Пачка у Зайца ещё до начала уроков.
    - Спектакль.
    - А интересно?
    - Не знаю, я его не видел. Я сказки смотрел. Мне понравилось, - ответил Заяц.
    - А свет, как в кино выключают?
    - В зале выключают, а на сцене: когда день - светло, когда ночь, - темно, но всё равно видно.
    Пачка удовлетворённо хмыкнул, и отошёл.
    В театре они оказались рядом, во втором ряду партера.
    Ещё до начала спектакля Пачка начал обстрел декораций, стоящих перед занавесом, самого занавеса и ближайших прожекторов. У него была отличная, сверкающая хромом, трубочка, облепленная пластилином, в форме маленького револьвера.
    Зайцу тоже хотелось пострелять, но он свою трубочку непредусмотрительно оставил в портфеле, сданном в гардероб. Делать было нечего, оставалось только наблюдать за точностью Пачкиной пристрелки.
    Когда открылся занавес, сцена подверглась массированному обстрелу со всех сторон.
    Некоторые артисты с удивлением, а некоторые даже с опаской, стали поглядывать в зал.
    Заяц не очень одобрял эту атаку, хоть и понимал азартное стремление снайперов не упустить такое количество новых, необстрелянных мишеней. Но всё же стрелять в живых незнакомых людей, которые не имеют возможности спрятаться или хотя бы уклониться от выстрелов, а должны вот так, открыто, стоять и терпеть...
    Всё это было не очень хорошо. Однако возражать или как-либо ещё выражать своё несогласие было, конечно, глупо.
    Да и как можно было возразить? Кто бы стал его слушать?
    По мере того как на сцене развивались события, интенсивность стрельбы становилась всё меньше и меньше. То ли оттого, что в проходе и ложах появились учителя и билетёры театра, и кого-то, кажется, уже вывели из зала, то ли оттого, что происходящие на сцене события так увлекли стрелков, что они забыли о своих трубочках.
    Лишь изредка постреливали самые стойкие и настырные, среди которых был Пачка. Он, видимо, решил непременно попасть в каждого персонажа, независимо оттого, положительный он или отрицательный.
    Это не очень мешало смотреть спектакль. Когда же Пачка дважды попал в Тибальта во время его дуэли с Ромео, Заяц даже обрадовался.
    Никто не мог предположить, чем это закончится. А закончилось большим скандалом.
    Когда в конце спектакля, после эффектной смерти Ромео и Джульетты, которая произвела на Зайца сильное впечатление, на сцене появился Герцог и начал свой монолог, Зайцу вдруг показалось, что все, кто находится там, - и весь род Монтекки, и весь род Капулетти, и мёртвые Ромео и Джульетта, и декорации, - всё это как-то растворилось, поблекло, раздвинулось в стороны. Перед Зайцем были только огромные голубые глаза Герцога и длинный, во весь его рост, сверкающий меч, который он держал перед собой.
    Заяц даже не понимал, не слышал, что говорит Герцог. Его настолько потрясли эти полные тоски, ужаса и безысходности глаза, что он невольно вжался в кресло, и почувствовал, как по спине побежали мурашки.
    И тут Пачка выстрелил.
    Выстрелил, и попал. Попал прямо в лицо Герцогу, в левую щеку, чуть пониже глаза.
    Герцог замер на полуслове.
    После долгой тяжёлой паузы, с тем же выражением тоски и безысходности, он посмотрел в зал, прямо в глаза Зайцу, как-то чуть заметно покачал головой, и по щекам у него потекли слёзы.
    Герцог - плакал. Плакал перед двумя мёртвыми телами влюблённых, но плакал не от ужаса только что случившейся трагедии, а от этого маленького кусочка пластилина, вылетевшего из Пачкиного рта и долетевшего до его лица, плакал, глядя Зайцу в глаза, и вся трагедия Ромео и Джульетты, все беды и преграды, которые им пришлось пережить, и сама смерть их, вдруг показались такими ненастоящими, такими придуманными и далёкими по сравнению с той обидой и унижением, которые в эти несколько мгновений пережил Герцог.
    И Заяц не выдержал.
    Он вскочил и с криком набросился на Пачку. Он колотил его куда попало: и по мягкому, жирному телу, и по удивлённой, испуганной физиономии; колотил, ничего не слыша и не видя вокруг. Он даже не помнил, как их растащили, как вели через весь зал, и как они оказались в кабинете администратора театра.
    Заяц ничего не мог сказать ни перепуганному администратору, ни билетёрам, ни прибежавшей, запыхавшейся Марье Коровне. Он только громко сопел и, сжимая кулаки, с ненавистью смотрел на расквашенную, окровавленную Пачкину физиономию.
    На следующий день было общее построение всей школы.
    Марья Коровна вытащила их на середину спортзала и сказала:
    - А теперь полюбуемся на наших театралов!
    Она долго распекала их за драку в театре, за стрельбу из трубочек, за множество других грехов, в которых они, хоть и не были уличены, но, поскольку грешили все, то и они, конечно, не могли не грешить.
    Пачка на глазах у всех разревелся, так как знал, что после прихода родителей отец непременно будет его лупить.
    Заяц, поджав губы и держа руки за спиной, только кивал, исподлобья глядя на Марью Коровну.
    Она призывала педсовет исключить их из школы и отправить в спецшколу для малолетних преступников, написать письма на работу родителям, заставить родителей делать за свой счёт ремонт в театре, а заодно и в школе; в общем, предлагала массу самых жестоких и несуразных наказаний.
    Из школы, конечно, не исключили, но с матерью долго беседовали в учительской.
    Мать вечером рассказала всё отцу, но он отнёсся к этому философски, только сказал, что в театр с классом Сидор ходить больше не будет, лучше он поведёт его сам.
    На том дело и кончилось. Если, конечно, не считать, что к нелюбимой, обидной фамилии надолго прилипло такое же обидное и глупое прозвище "театрал". Так и называли - Заяц-театрал.


    8

    - Что проще нарисовать, лошадь или чёрта?
    - Лошадь.
    - Дубина! Ты лошадь видел?
    - Видел.
    - А чёрта?
    - Ну...
    - Что - ну? Если я нарисую лошадь с двумя головами, или вообще какую-нибудь каракатицу, ты что скажешь, похоже?
    - Ну...
    - А чёрт может быть с двумя головами?
    - Нет.
    - А ты его видел? Вот и подумай. Нарисую чёрт знает что, и скажу, что это чёрт. Попробуй докажи, что не похож. А лошадь должна быть похожа.
    - А-а...
    - Ага. А кого проще на сцене сыграть, чёрта или ангела?
    - Чёрта.
    - Правильно. А почему?
    - Ну...
    - Для ангела костюм красивый нужен и крылья, а чёрта можно чёрт знает в чём играть. Понял, дубина? Ангела, конечно, можно ещё и голышом, так это кто ж согласится?..
    Когда, где происходил этот разговор?
    Может быть, в школьной самодеятельности, может быть, потом, в курилке театра, может быть, где-нибудь в автобусе.
    Но был этот разговор из какого-то далёкого прошлого, из какой-то другой, нереальной, может быть, несостоявшейся жизни.
    Когда на пороге детского кафе "У зайчика" вдруг появились два ангелочка, этот разговор всплыл в памяти так ясно, так отчётливо, что казалось, слышны были голоса.
    Ангелочки были самые настоящие, живые, счастливые, улыбающиеся, с ямочками на розовых пухленьких щёчках, в прозрачных, воздушных платьицах и с огромными белыми бантами на маленьких головках. Они стояли на пороге, держа за руки известного в городе артиста, и с интересом рассматривали расписанные картинками из мультиков стены.
    Артист тоже улыбался, и в его улыбке было что-то хитрое, загадочное и доброе.
    Строгий чёрный костюм, такой же строгий галстук со сверкающей крупной булавкой, ослепительно белый воротничок рубашки и уголок платка, торчавший из нагрудного кармана, высокий рост, улыбка, чуть склонённый поворот головы, - во всём этом было что-то мистическое, потустороннее.
    И хотя Зайчик никогда не видел ни ангелов, ни чёртей, не было сомнений в том, что перед ним предстали ангелы в облике двух прекрасных, премиленьких девочек, а с ними Мефистофель в облике знакомого ещё с детства, любимого артиста.
    Мефистофель оказался вовсе не роковым злодеем, а весёлым, добрым, всемогущим волшебником.
    Зайчик прекрасно помнил его с того памятного спектакля, закончившегося большим скандалом. Потом, встречая его фамилию в программке, он всегда радовался, ожидая чего-нибудь нового, интересного, и ожидания его не были напрасными.
    Особенно Зайчик обрадовался, когда узнал из местной газеты, что артист этот удостоен звания "Заслуженный артист республики". Таких в театре было всего два или три человека, но даже из них этот артист, как считал Зайчик, стал заслуженным наиболее заслуженно.
    Осмотрев зал, ангелочки восторженно посмотрели на своего Мефистофеля.
    В благодарность за эту восторженность он благосклонно поклонился сначала одной, потом другой, и все трое двинулись вперёд.
    В кафе "У зайчика" было уютно и свободно. Свободно не в смысле помещения (помещение-то как раз было небольшим), а свободно в том смысле, что главным отличием, основной изюминкой было то, что обслуживали маленьких посетителей тоже дети - Аннушка со своими подругами. Это было необычно, нравилось взрослым, а главное, позволяло малышам почувствовать свою свободу, независимость, быть хозяевами положения и смотреть на взрослых, как будто они тут вообще ни при чём. Здесь командуют дети, а в своём обществе они могут быть свободны, великодушны и даже позволить родителям не только присутствовать, но и разделить с ними трапезу.
    Конечно, это было игра, но игра настоящая, живая, да ещё и вкусная.
    Несмотря на слишком высокие цены, недостатка в посетителях не было. Сюда приходили отмечать дни рождения и другие праздники. И родители, освобождая себя от хлопот у плиты, избавляясь от шумных детских компаний, с удовольствием приводили своих чад, выкладывая лишнюю копейку.
    Правда, маленькие официантки, которые (разумеется, с согласия родителей) работали и, как полагается, получали за свой труд хоть небольшую, но честно заработанную зарплату, появлялись только после двух часов дня, так как тоже учились в школе и делали уроки.
    Те, кто бывал здесь уже не раз и мог считать себя постоянным клиентом, прекрасно знали об этом, и приходили в самое интересное время. Те же, кто приходил утром, встречали за стойкой молодого симпатичного бармена в белой рубашке, с неизменной чёрной бабочкой, или приятную молодую женщину в накрахмаленном фартуке и небольшом ажурном кокошнике.
    Трое посетителей появились утром, когда Зайчик стоял за стойкой и тщательно протирал бокалы для коктейлей. Несомненно, у этих посетителей был какой-то праздник, может быть, день рождения, а может быть, просто долгожданная встреча счастливого деда с милыми внучками.
    - Здравствуйте, - как со старыми знакомыми первым поздоровался Зайчик, когда они подошли к стойке.
    - Здравствуйте, - ответили все трое почти хором.
    - Поздравляю вас, - с улыбкой чуть поклонился Зайчик.
    - Спасибо, - ответили ангелочки и присели, сделав что-то наподобие книксена.
    На лице Мефистофеля мелькнуло приятное удивление.
    - Премного благодарен, - ответил, он и обратился к ангелочкам, указывая на витрину:
    - Ну-с, прошу. Что будем заказывать?
    Заказывали они всё самое вкусное, красивое и дорогое. Заказывали много.
    Ангелочки стали переносить подаваемые Зайчиком яства на ближайший столик.
    Уже было понятно, что вдвоём, и даже втроём, будучи непревзойдёнными сладкоежками, и даже очень голодными, за один раз со всеми этими вкусностями не справиться. Но, возвращаясь к стойке, ангелочки продолжали указывать на витрину своими пухленькими, маленькими ручонками, с надеждой и лукавством поглядывая на своего доброго Мефистофеля. Он понимающе кивал, и говорил каждый раз:
    - Будьте любезны...
    - Если вас не затруднит...
    - Подайте нам ещё, пожалуйста...
    Последнее, что он попросил, была большая коробка шоколадных конфет в яркой, красивой коробке.
    - На этом, пожалуй, пока всё.
    - Пожалуйста.
    Зайчик положил на стойку конфеты, подвинул калькулятор, быстро подсчитал стоимость всего заказанного и назвал сумму.
    И вдруг...
    И вдруг произошло то, что когда-то давно, много лет назад, ему уже пришлось пережить. Всё вокруг отодвинулось, потеряло свои очертания, расплылось, и перед Зайчиком остались только огромные голубые глаза, полные тоски, отчаяния, безысходности и ужаса. Перед ним не было доброго всемогущего Мефистофеля, перед ним были глаза растерянного, беспомощного, оплёванного Герцога.
    Герцог чуть заметно покачал головой, так же, как тогда на сцене, и на глазах у него появились слёзы.
    Всё это произошло в одно мгновение, но казалось, что прошла целая вечность.
    Зайчик понял, почувствовал, в чём причина этой перемены, этих переживаний, чем он нанёс Герцогу страшное оскорбление, унизил его, оплевал. Зайчик готов был сказать, сделать всё, что угодно, только бы Герцог успокоился, улыбнулся, стал прежним добрым волшебником. Но он никак не мог сообразить, что же для этого нужно сделать.
    Ангелочки подошли к стойке и с обеих сторон взялись за коробку с конфетами.
    - Погодите, - вздрогнув, сказал артист и, опустив руку, прижал коробку к стойке.
    И Зайчик против собственной воли, понимая, что делает что-то не то, но не в силах остановиться, скривил губы в какую-то унизительную, лакейскую, противную ему самому улыбку, и быстро заговорил:
    - Девочки... Девочки, извините... Это нельзя... Это не вам... Это...
    Он схватил коробку и, почти вырвав её из рук ангелочков, спрятал под прилавок.
    Ангелочки вопросительно уставились на своего волшебника.
    Не глядя на них, он тихо подтвердил:
    - Это не нам. Садитесь, я сейчас.
    Удивлённые такой переменой, они переглянулись, и медленно затопали к столику.
    Артист, не глядя на Зайчика, достал большое старинное портмоне и, вынув оттуда деньги, стал считать.
    Зайчик, продолжая улыбаться, тупо уставился на деньги, которые артист, отсчитывая, выкладывал на стойку.
    Пересчитав деньги, артист поднял голову и посмотрел в глаза Зайчику.
    Зайчик улыбался.
    Пролетело ещё одно мгновение, показавшееся вечностью.
    Наконец Зайчик опустил глаза, увидел калькулятор, суетливо стал вычитать из общей суммы стоимость коробки конфет и, вычислив, назвал цифру.
    - Здесь не хватает семнадцать рублей, - как-то очень спокойно и твёрдо сказал артист, повернулся и пошёл к своим ангелочкам.
    Зайчик взял деньги, ещё какое-то время продолжал стоять, глупо улыбаясь, потом отошёл от стойки, сел на стул и глубоко вздохнул.
    Потом он наблюдал, как веселились ангелочки, набивая рты сладостями, как улыбался и что-то рассказывал артист, но было заметно, что та атмосфера праздника, веселья, радостной игры в доброго волшебника и сказочное исполнение желаний, уже испорчена.
    Праздник не удался.
    Артист ни разу не взглянул в сторону Зайчика и ни к чему не притронулся.
    Когда ангелочки наелись, что называется, до отвала, он вытер салфеткой их испачканные мордашки и встал. Они продолжали сидеть, растерянно глядя то на него, то на стол, на котором оставалось ещё столько вкусного.
    Артист сдвинул брови, и отрицательно покачал головой.
    В это мгновение рядом появился Зайчик с большой коробкой для торта и очень вежливо спросил:
    - Извините, пожалуйста, вам завернуть?
    Ангелочки радостно закивали.
    Зайчик открыл коробку, и уже собирался сказать артисту о том, чтобы тот не беспокоился о каких-то там семнадцати рублях, что это пустяки и не стоит обращать никакого внимания. Ещё он хотел сказать о том, что будет всегда рад видеть у себя в кафе такого прекрасного, известного артиста, что даже обязуется в следующий раз обслуживать его бесплатно...
    Но, подняв голову, Зайчик замер, и ничего не сказал.
    То ли его предложение завернуть оставшееся на столе показалось артисту ещё более унизительным, чем то, что у него не хватило денег, то ли само появление Зайчика у столика вызвало такую перемену, но в это мгновение перед ним был уже не тот добрый, улыбающийся Мефистофель, и даже не тот униженный, оскорблённый Герцог. Перед ним был Мефистофель, но совершенно другой, настоящий, роковой, разгневанный, сдерживающий за плотно сжатыми губами пламя гиены, учуявший широкими ноздрями орлиного носа запах неприятеля и готовый своим испепеляющим взглядом уничтожить не только маленького, беспомощного Зайчика, но и всё его кафе, и весь город.
    Зайчик ничего не успел сообразить, он забыл всё, что хотел сказать. Как заворожённый, не смея оторвать глаз от взгляда артиста, не глядя на стол, он продолжал укладывать в коробку остававшееся на столе. Он не ощущал времени, но это, видимо, продолжалось довольно долго, потому что он успел сложить в коробку остатки ангельского пира, перевязать её, и продолжал так же стоять, глядя в эти бездонные, полные презрения и ненависти, глаза.
    Наконец артист медленно повернулся и, ни на кого не глядя, с гордо поднятой головой, пошёл к выходу. Ангелочки взяли коробку и последовали за ним.
    - Чёрт возьми... Столбняк какой-то... - прошептал Зайчик, вытер выступивший на лбу пот, и присел здесь же, за столиком.
    В тот же день вечером артист снова появился в кафе.
    За стойкой стояла Аннушка, рядом с ней хлопотала Татьяна.
    Зайчик был в подсобке, и в приоткрытую дверь видел, как артист с порога оглядел всех, удивился (видимо, тому, что все столики заняты, а у стойки выстроилась очередь), и твёрдо зашагал через зал.
    Подойдя к стойке, он так взглянул на очередь, что та невольно расступилась. Увидев за стойкой Аннушку, он удивился ещё больше, положил на стойку две купюры по десять рублей и сказал:
    - Получите...
    Аннушка ничего не поняла, и вопросительно взглянула на мать. Татьяна тоже ничего не поняла, и не успела ничего спросить.
    Артист тихо повторил:
    - Получите, пожалуйста... Прощайте.
    Он повернулся и пошёл к выходу.
    Больше Зайчик его никогда не видел.


    9

    Громко зазвонил телефон.
    От неожиданности Зайчик вздрогнул, но трубку не взял, а продолжал сидеть с закрытыми глазами. Разговаривать ни с кем не хотелось.
    Телефон звонил долго. Когда он, наконец, умолк, Зайчик поднялся, включил автоответчик и, закрыв за собой дверь, ушёл в другую комнату.
    Одна из стен в комнате Анюты была полностью заклеена плакатами, вырезками из журналов, фотографиями зарубежных артистов и групп. Какое-то время Зайчик равнодушно разглядывал незнакомые лица, потом с сожалением вздохнул и опустился на маленькую скамеечку перед музыкальным центром. Это был подарок Анюте к двенадцатилетию, такой, как она хотела: с двухкассетником, вертушкой для пластинок, CD-плейером, разными наворотами и большими колонками.
    Зайчик стал рассматривать надписи на кассетах, с удивлением отметил, что среди них нет ни одной на русском языке. Даже русские названия были написаны по-английски.
    Он стал перебирать пальцами разноцветные конверты с пластинками. Что-то приятное затеплилось внутри. Показалось, что вся эта неопределённость, сумятица сегодняшнего дня вот-вот должна окончиться, чем-то разрешиться. Предчувствие этого разрешения приятным теплом всё больше разливалось внутри, согревало его.
    Ну, конечно же! Как же он раньше не понял, что его беспокоит, чего ему не хватает. Не хватает не только сегодня, а уже давно, давным-давно, с тех пор, как...
    Зайчик ещё посидел немного, уже механически продолжая перебирать конверты, и ощущая как приятное, волнующее тепло растекается по всему телу, затем встал и, улыбаясь, вышел в коридор.
    Взяв в кладовке стремянку, он полез на антресоли.
    Много разных вещей, о существовании которых он давно забыл, оказалось там. Что-то он просто сбрасывал на пол, что-то отодвигал в сторону, на чём-то останавливал свой взгляд, пытаясь вспомнить, что это и откуда оно появилось. Наконец, в дальнем углу он увидел то, что искал - коробки с пластинками. Их было две.
    "Живой труп", "Воскресение", - прочёл Зайчик на коробках.
    Он собрал разбросанные на полу вещи, кое-как затолкал их обратно на антресоли и вернулся в Анютину комнату.
    Открывая коробку, он вдруг заметил, что руки его дрожат.
    "Интересно, - подумал он. - Я и не подозревал, что смогу ещё вот так... так приятно разволноваться. Как... как девица на выданье, - улыбнулся он давно забытому сравнению. - Как девица из прошлого века..."
    В коробке, кроме четырёх пластинок с записью "Воскресения", оказалась ещё пластинка с "Теремком".
    Зайчик ласково погладил конверт, и отложил её в сторону.
    Включив вертушку, он аккуратно поставил первую пластинку, поудобнее устроился на диване и стал слушать.
    "Как ни старались люди, собравшись в одно небольшое место несколько сот тысяч, как ни старались люди изуродовать ту землю, на которой они жались, как ни забивали они эту землю камнями, как ни вычищали всякую пробивавшуюся травку, как ни дымили каменным углем и нефтью, ни обрезывали деревья, ни отгоняли от себя птиц и животных - всё-таки весна была весною даже в городе..." - звучал голос великого В.И.Качалова.
    На стене улыбался Майкл Джексон, за окном моросил холодный осенний дождь.
    "Веселы были и растения, и насекомые, и птицы, и дети. Но люди - большие взрослые люди - не переставали мучать и обманывать себя и друг друга. Люди считали, что священно и важно не это весеннее утро, не эта красота мира, красота, данная для блага всех существ, красота располагающая к миру, согласию и любви, а священно и важно то, что люди выдумали сами, выдумали для того, чтобы властвовать друг над другом..."
    Глаза Зайчика закрылись. На лице застыла блаженная улыбка.
    Он так и просидел весь спектакль, не шевелясь, поднимаясь лишь для того, чтобы переменить пластинку.
    В комнате было совсем темно. Дождь за окном усилился. Поднялся ветер, швырявший в окно холодные капли, рассыпавшиеся по стеклу мелкой дробью.
    Когда закончилась последняя пластинка, Зайчик ещё посидел немного, потом включил свет, снял её, бережно положил в конверт, закрыл коробку, и вышел.
    На кухне он постоял у холодильника, но открывать не стал. Есть по-прежнему не хотелось. Хотелось чего-нибудь тёплого и приятного.
    Зайчик пошёл в большую комнату, открыл бар, выбрал из множества красивых сосудов одну распечатанную бутылку и налил себе маленькую рюмку коньяку. Взяв пачку сигарет, с удивлением обнаружил, что она пуста. Ни он, ни Татьяна не курили, лишь иногда могли побаловать себя несколькими затяжками. Правда, последнее время он стал замечать, что у Татьяны это баловство стало входить в привычку, но это, в конце концов, её дело.
    То, что в баре не оказалось сигарет, огорчило. Швырнув пачку назад, он пошёл в прихожую, пощупал карманы одежды. В Татьяниной куртке обнаружил измятую пачку с двумя длинными чёрными сигаретами, и довольный вернулся в комнату. Взял рюмку, одним глотком выпил, и закурил. Снова наполнил рюмку, закрыл бар и, держа в одной руке коньяк, в другой сигарету и пепельницу, уселся в кресло. Сделав ещё маленький глоток, опять затянулся и, откинув голову, медленно выпустил дым.
    "Сколько лет прошло, сколько всего изменилось, а люди... те же... И проблемы те же... Хотя раскаиваться в прежних грехах, а тем более добровольно идти за них на каторгу... нынче не принято. В лучшем случае, можно... извиниться. Позвонить по телефону и..."
    Зайчик с грустью посмотрел на телефон, протянул руку, потрогал его, подумал, и нажал клавишу автоответчика.
    - Алле!.. Аллё-алле! Зайчик! Сообщаю! Всем, всем, всем! А у Зайчика сегодня рожки вырастут! Гы-гы-гы! Уж Танечка постарается! - прокричал грубый мужской голос и завершил своё сообщение идиотским смехом.
    - Привет, Зайчик. Это я, Серёга. Предлагают партию шампанского, молдавского. Нужно переговорить. Как сможешь, позвони...
    Зайчик нажал клавишу.
    "Странно, - подумал он. - А ведь я не только не удивился, даже не разозлился. А чего злиться-то. Я ведь сам давным-давно всё прекрасно знаю и понимаю. Только вид делаю... И все знают и понимают. И у всех так же... У одних одно, у других другое. А у кого иначе, у того... или ничего, или... точно так же".
    Он сделал ещё глоток, ещё затянулся. Голова слегка закружилась.
    От только что прослушанного спектакля, от домашнего тепла и уюта, от коньяка и ароматной сигареты приятная лень растекалась по всему телу. Но вместе с тем и сам спектакль, и этот дурацкий звонок с идиотским смехом, и этот противный мелкий шум дождя, и завывание ветра вызывали массу противоречивых, раздражающих мыслей и чувств.
    Долго ещё сидел так Сидор Петрович Заяц, бывший инженер и любитель театра, владелец двух кафе и трёх магазинов, примерный, любящий муж и ласковый нежный любовник. Лицо его то хмурилось, то озарялось улыбкой.
    Докурив сигарету, он взял телефонный справочник, полистал его, нашёл фамилию бывшего артиста местного театра, заслуженного артиста республики, и набрал номер. Он ещё не знал точно, что скажет, как начнёт разговор.
    - Да-а, - протяжно ответил весёлый женский голос.
    - Добрый вечер.
    - Здравствуйте...
    - Могу я услышать... - Зайчик назвал имя, отчество артиста.
    В трубке долго молчали.
    - А кто это? - наконец, спросил тот же голос, но уже не весело, а как-то осторожно.
    - Дело в том, что мы с ним почти незнакомы, но я надеюсь, он вспомнит. Это было несколько лет назад, так глупо тогда всё получилось... В общем, я хотел бы с ним поговорить...
    - Он умер.
    Теперь Зайчик долго молчал, потом спросил:
    - Давно?
    - Скоро будет три года.
    - Извините...
    Он опять молчал, но не ложил трубку.
    - Может быть, вы что-то хотели? Я его дочь...
    - Нет-нет, ничего. Извините... Прощайте...
    - До свиданья.
    Зайчик положил трубку, достал другую сигарету, долго мял её, но так и не закурил. Сунул её назад в пачку, подумал, и снова взял трубку.
    - Алло?
    - Это я.
    - Удачно позвонил. Я только собралась нырнуть в ванную. Ты скоро?
    - Знаешь, ты извини, я сегодня не приеду.
    - Что-нибудь случилось?
    - Нет, не случилось, просто...
    - Просто что?..
    - Ну, во-первых, я уже выпил...
    - Милый, я похожа на ту курицу, которая натянута на бутылку и запекается сейчас в духовке?
    - Думаю, что не похожа.
    - Тогда, если что-то случилось, то объясни, а лапшу на уши вешать, пожалуйста, не надо. У тебя же половина гаишников схвачено. Так что же во-вторых?
    - Во-вторых... Будем считать, что сегодня дежурит другая половина гаишников.
    - Ты меня очень огорчаешь, а ты ведь знаешь, я не люблю огорчаться.
    - Да, я знаю.
    - Больше ничего не хочешь мне сказать?
    - Нет. Извини, сегодня - нет.
    - Смотри, я ведь могу и...
    - Конечно, можешь.
    - Могу?
    - Да.
    - Ну, что ж, будь здоров.
    - Постараюсь.
    - Привет супруге.
    - Спасибо, - сказал Зайчик, когда в трубке уже звучали короткие гудки.
    Положив трубку, он решительно встал и направился в другую комнату, но, дойдя до двери, остановился, медленно вернулся назад, отключил телефон, и только после этого вышел.
    Раскрыв коробку с надписью "Живой труп", он достал пластинку, поставил её на вертушку и, поудобнее усевшись на диване, скрестил на груди руки.
    Ни треск от царапин на пластинке, ни перескакивание иголки с одной дорожки на другую, ни отвратительное качество старой записи не мешали ему. Он был там, в другом веке, с чужими, давно забытыми, но такими близкими и дорогими его сердцу людьми. Он не только слышал их голоса, он жил с ними, радовался и страдал, пьянел от цыганских песен и возмущался несправедливостью.
    "Как хорошо!.. Как хорошо!.." - вздыхал, умирая, Федя Протасов.
    "Как хорошо... как хорошо... - думал вслед за ним Зайчик. - Вот и выход, вот и решение всех проблем... Слово чести, невозможность солгать, допустить, чтобы тебя облили грязью, обвинили в подлости... А мы как... Господи, как же мы живём-то?! Цивилизация, политизация, приватизация, подлизация... - он усмехнулся придуманному слову. - Именно подлизация! Подличаем и подлизываем. И перед нами подлизываются и подличают. Со всех сторон получается подлизация. А иначе... А как иначе? Взять, и разом со всем покончить! Бросить всё - деньги, квартиру, семью, и... И что? Дальше-то что?.. Начать всё сначала? Вернуться в инженеры, и так же мечтать от всего освободиться. Заработать деньги, квартиру, создать семью?.. Стремиться к тому же самому? К тому же и приду. Другого-то пути нет! Какой смысл? Остаётся только..."
    Он ещё раз усмехнулся, но уже иной, значительный, и какой-то даже трагический смысл был в этой усмешке.
    Нет, он вовсе не собирался завершить свой путь, как Федя Протасов, он вовсе не собирался застрелиться, но именно эта мысль, показавшаяся вначале даже забавной, взволновала его.
    "Интересно, как бы это выглядело? Наверное, смешно. И ещё написать записку: "В моей смерти прошу винить...". Кого винить? Татьяну? Глупо... Или, может быть, Пачку? Или тех контролёров?.. А может быть, театр? Спектакль?.. Так и написать: "Прошу винить живого трупа". С маленькой буквы и без кавычек. Ха-ха..."
    Зайчик сложил пластинки в коробку, выключил свет, вернулся в большую комнату, закурил сигарету.
    "А всё-таки любопытно. Очень любопытно..."
    Он снял халат, начал медленно одеваться. Одевшись, вышел в прихожую, обулся, надел плащ, затем вернулся в комнату, взял фонарик и, не выключая свет, вышел из квартиры.


    10

    Сильный порыв ветра осыпал Зайчика мелкими холодными каплями.
    "Дурью, конечно, маюсь, но как бы там ни было, попробовать, пережить это стоит", - думал он, перепрыгивая через лужи.
    Металлические гаражи, появившиеся невдалеке от дома сразу после его заселения, были поставлены без всяких разрешений и оформлений. Никто не знал, будут ли они стоять ещё долго или их придётся убрать. Поэтому проводить электричество, копать смотровые ямы, и ещё как-то обустраиваться, никто из хозяев пока не собирался. Все выжидали.
    Зайчик открыл гараж, осветил фонариком машину, прошёл к стоящему в глубине старому кухонному столу. Открыв его, вытащил несколько свёртков с запчастями, инструменты, и из самого дальнего угла достал завёрнутую в тряпку маленькую кобуру с тонкими мягкими ремнями, для пристёгивания под мышкой. В кобуре был газовый пистолет.
    Купил его Зайчик давно, почти случайно, ни разу им не пользовался, лишь однажды, сразу после покупки, выехав за город, сделал пробный выстрел по кустам. С тех пор пистолет так и лежал здесь, в гараже, в дальнем углу стола.
    Достав пистолет из кобуры, Зайчик осветил машину, прицелился в подголовник своего сиденья. Ладонь ощутила холод стали. Он вытащил обойму, положил её на стол, передёрнул затвор, ещё раз прицелился в подголовник, и спустил курок. Раздался негромкий, сухой щелчок.
    Взяв обойму и кобуру, он медленно подошёл к дверце машины, сел за руль.
    Внутри что-то дрожало, подкатывало к горлу, кажется, даже начинало немного тошнить.
    "А ведь я боюсь", - подумал Зайчик.
    Он включил в салоне свет, вставил обойму, передёрнул затвор, положил руки на руль и, сжав пистолет, обеими руками направил ствол себе в лицо.
    "Нет... так дело не пойдёт... Глупо..."
    Он переложил кобуру на правое сиденье, вынул обойму, ещё раз щёлкнул затвором. Патрон, выскочив гораздо сильнее, чем он ожидал, ударился в стекло и глухо затарахтел где-то на полу.
    "Сначала вот так... Наверное, надо привыкнуть..."
    Тошнота усиливалась.
    "Чёрт... неужели не смогу?.."
    Он снова сжал пистолет, и долго смотрел на чёрное глубокое отверстие ствола.
    "Раз, два, три... - он поднял пистолет выше. - Четыре... пять... шесть... Что за ерунда?.. Ведь он не выстрелит. Раз, два, три... четыре... пять..."
    Он опустил пистолет, вытер со лба пот, глубоко вздохнул.
    "Раз, два, три, четыре, пять... вышел Зайчик пострелять..."
    Открытая дверь гаража осветилась фарами подъезжающего автомобиля. Послышались голоса, где-то совсем рядом заскрипели гаражные ворота.
    "Раз, два... Нужно закрыться... Раз, два, три, четыре..."
    Позади мелькнула тень. Зайчик глянул в зеркало, и увидел в проёме двери силуэт. Он быстро выключил свет в салоне, положил пистолет на сиденье, и открыл дверцу.
    - Привет соседям! А я гляжу, понимаешь, хата нараспашку. Ну, ты чего, пока при памяти?
    - Что? - не понял Зайчик, и вышел из машины.
    - Я говорю, к нам пошли, пока при памяти.
    - Зачем?
    - Ну, ты чё, нюх потерял? Там у нас пьяное такси за водкой сгоняло. Пошли? А то не фонтан получается - вроде как соседи, и вроде как... Пошли?
    Зайчик неопределённо пожал плечами.
    - Ну, ты чё, ей-богу?.. Меня Костей зовут, - сосед протянул руку. - Можно просто, Котя.
    Зайчик подал руку. Ощутил в мозолистой, жесткой руке свою мягкую, холодную и потную.
    - А ты Зайчик. Это мы знаем, это мы наслышаны. Ну так, чё? Пошли, пока при памяти?
    - Не знаю, наверное, нужно пойти?..
    - Вот это класс, вот это, понимаешь, по-нашенски! - обрадовался Костя.
    Они вышли из гаража.
    - Ты калитку-то запри, пока при памяти.
    - Зачем? Я ненадолго.
    - Запри, запри, а то сам знаешь, жулик не ворует, берёт то, что плохо лежит. А у тебя тачка, слава богу, - новьё, пока при памяти.
    - А почему, пока при памяти? - спросил Зайчик, запирая гараж.
    - Это у меня присказка такая. Я вообще по жизни весёлый. - Он взял Зайчика под руку и повёл в соседний гараж. - Я чего ещё пришёл, я тебе сразу скажу, пока при памяти. Мы с Сюлей поспорили. Он говорит: "Не будет Зайчик с нами водку жрать, побрезгует". А я говорю: "Будет! Зайчик тоже человек". Ведь будешь, или не будешь?
    - Буду, - тихо согласился Зайчик.
    - Эй, компания! - весело закричал Котя, когда они вошли в соседний гараж. - Вы при памяти? Принимайте гостей!
    В гараже тускло светила керосиновая лампа. На капоте стареньких "Жигулей" стояли нераспечатанная бутылка водки, два стакана.
    - Знакомьтесь, понимаешь, пока при памяти. Это Зайчик, собственной персоной, зовут его... Тебя как зовут-то?
    - Сидор.
    - Сидор? - удивился Котя.
    - Да.
    - Нормалёк! Зовут его Сидор. Прошу любить, но не насиловать. Это Вовчик, вот такой парень! - он поднял кверху большой палец. - В движках разбирается шесть шаров, местами восемь. Вместе с этой лайбой, - он указал на машину, - составляет, понимаешь, наше пьяное такси. Это Сюля, - он указал на другого, сидящего на канистре, облокотившегося на стену гаража и осоловевшими глазами радостно смотрящего на Зайчика. - Ну, что, Сюля? Профукал? Гони бутылку, ну!..
    - Хватит булдеть, - строго сказал Вовчик, разламывая на куски буханку хлеба. - Наливай.
    - Это мы, понимаешь, завсегда пожалуйста, пока при памяти, - обрадовался Котя, открыл зубами бутылку, налил почти полный стакан и протянул Зайчику.
    - Нет-нет, это мне много! - запротестовал Зайчик.
    - Ну, ты чё, нюх потерял? Ровно сто пятьдесят, как в аптеке. Обижаешь, начальник!..
    - Ладно.
    Зайчик взял стакан.
    Котя налил в другой стакан и протянул Вовчику.
    - Ну, за знакомство, - так же строго сказал Вовчик.
    Зайчик кивнул, чокнулся и, сделав несколько маленьких глотков, поставил стакан.
    - Ну, ты артист!.. - возмутился Котя, взял стакан и протянул его назад Зайчику. - А я, по-твоему, из чего пить буду? Ты чё, как ни разу не трахнутый? Освобождай тару!
    Зайчик поморщился, и залпом выпил оставшуюся в стакане водку.
    - Говняная водка, - сказал Вовчик, сосредоточенно пережёвывая хлеб.
    Водка действительно была противной. Зайчик отщипнул кусочек хлеба, положил в рот.
    Котя снова налил, протянул один стакан Сюле, тот с трудом встал, взял стакан, потряс головой и, молча выпив, плюхнулся назад на канистру.
    - Говорил я, две надо брать, - с тоской сказал Котя, разглядывая остаток водки в бутылке. Он шумно выдохнул, одним большим глотком опорожнил свой стакан и, положив в рот большой кусок хлеба, продолжил: - Сюля, ты бутылку профукал? Давай, пока при памяти, уговаривай Вовчика сгонять ещё раз.
    Сюля улыбнулся и неопределённо кивнул.
    - Чё ты мордой хлопочешь? Гони бабки и уговаривай Вовчика. Бутылку профукал?!
    - Я не поеду, - категорически заявил Вовчик.
    Котя очень удивился.
    - Вовчик, ты чё? У нас гости, человек пришёл, а ты?..
    - Не поеду, и всё!
    - Ну, чё ты рогом упёрся? В кои веки человек, можно сказать, удостоил, пока при памяти. Ему некогда, он там по своим делам крутится, и вдруг зашёл на огонёк, а ты в обиженку лезешь!..
    - Пусть вон Сюля пешком бежит, а я не поеду, - отрезал Вовчик.
    - От человек! Да ты посмотри на этого Сюлю! Он же уже готовый, в обрубях! Куда ему бежать?! Ты посмотри, что здесь осталось! - он поднял бутылку. - Я же говорил две надо брать. Ну, Вовчик, а?!
    - Нет, и всё! Я на ментов нарываться не хочу.
    - Да какие менты?! Какие менты в такую погоду? Что мы человека нормально угостить не можем?
    - Да не надо, ребята, - возразил Зайчик. - Я больше пить не буду. Я пойду.
    - Куда ты пойдёшь? Куда?.. Ты не будешь, так мы будем. Мы ж на троих рассчитывали, а получилось на четверых, - не унимался Котя.
    - Хорошо, я сейчас принесу, - тихо сказал Зайчик. От выпитой водки в голове у него зашумело.
    - Чего принесёшь?
    - Выпить принесу.
    - Не-е, ты чё?! - возмутился Котя. - Мы дорогих гостей за шестёрок не держим. Тут до ларька пилять и пилять!..
    - Да нет, я... У меня дома есть.
    - Мало ли у кого чего дома есть! - продолжал возмущаться Котя. - Дома - это дома. У меня дома десять литров самогонки тоже есть. И жена слезами умывается. Я ей трендюлей вставил, чтоб не базлала, да ещё тёща под горячую руку подвернулась. Вот я и забухал... Слушай, а может, пока при памяти, на твоей сгоняем, а?
    Зайчику не хотелось оставаться в этой компании, пить противную водку, не хотелось никуда ехать, но ещё больше почему-то не хотелось возвращаться домой.
    - Поехали, - равнодушно сказал он.
    - Во!.. - обрадовался Котя, разливая в стаканы оставшуюся водку, - Гляди, Вовчик, человек понимает, а ты как... Вот ты завтра к нему в магазин придёшь - хрен он тебе чего даст. Ментов он испугался... Держи, - протянул он стакан Зайчику.
    - Нет, я не буду.
    - А... - замялся Котя. - Ну да, тебе сейчас ехать, пока при памяти... - Он отдал один стакан Вовчику, другой протянул Сюле. - Сюля! Гони сначала бабки, потом водку получишь. Мы с человеком за твоей бутылкой поедем, козёл!
    Сюля улыбнулся, посмотрел ещё более осоловевшими глазами на стакан, икнул, медленно достал кошелёк и протянул его Коте. Говорить он уже ничего не мог.
    Котя взял кошелёк, вставил стакан в Сюлину руку, чокнулся с ним бутылкой, и допил остаток водки из горлышка.
    Сюля попытался подняться, но это ему не удалось. Он вылил водку в рот, ещё раз икнул, проглотил её и опустил руку вместе со стаканом.
    - Вы это... пожрать чего-нибудь возьмите, - сказал Вовчик.
    - Кулаком занюхаешь, не в кабаке, - огрызнулся Котя, и скомандовал Зайчику: - Пошли, пока при памяти.
    Ветер, казалось, начинал утихать. Капли дождя стали мельче и холоднее.
    - Вот зараза! Погодка, как казённая шмотка, холодная и сырая, - проворчал Котя, ожидая пока Зайчик откроет гараж.
    Он вошёл первым, сразу направился к передней дверце, и уже взялся за ручку, когда Зайчик вспомнил, что там, на сиденье, лежит пистолет.
    - Постой! Погоди! - закричал Зайчик и подбежал к Коте. - Ты вот... держи ключ и подожди меня здесь... Я сам съезжу, я быстро...
    - Так, это... - растерялся Котя.
    - Ничего, я сам, а ты подожди. Чтоб гараж не закрывать. Я быстро.
    Зайчик взял его под руку, отвёл от машины.
    - Бабки-то возьми, пока при памяти.
    Котя протянул Сюлин кошелёк.
    - Не надо, у меня есть.
    - Не-е, на халяву я не буду, - заартачился Котя.
    - Хорошо, потом рассчитаемся, - успокоил его Зайчик.
    - Ну, если потом... А чего ты вдруг?
    - Так надо, извини, - сказал Зайчик, сел в машину и, не дав двигателю прогреться, поспешно выехал.
    - Пожрать возьми этим проглотам!.. - крикнул вдогонку Котя.


    11

    Стёкла быстро запотели.
    Зайчик включил кондиционер, приоткрыл окно.
    В свете фар среди мелких капель дождя замелькали маленькие снежинки.
    "Вот и дожили до белых мух... "Оглянуться не успела, как зима катит в глаза..." - почему-то подумал Зайчик, и ему стало очень грустно. В голове по-прежнему шумело. - Вот тебе и культурный отдых... Пока при памяти... Приеду, отдам им водку и пойду домой. Хватит развлекаться..."
    Он взглянул на лежащий рядом пистолет.
    "Что же со мной происходит?.. Стреляться решил... От чего? Почему? Идиот!.. Благородства захотелось? Правды? Так она такая и есть - правда. А ведь не смог стреляться - струсил. Вот тебе и вся правда!.."
    Он подъехал к ларьку, остановился, и только тут вспомнил, что у него нет с собой денег, всё осталось дома, в куртке. Он откинул козырек над стеклом, достал документы (иногда он вкладывал туда какую-нибудь купюру) - там тоже ничего не было.
    "Не возвращаться же назад. Может быть, наплевать на всё, поехать к Ленке?.. Там ужин, она ждала, готовилась..."
    Ему вдруг захотелось тепла, уюта, ласки.
    "Она, конечно, тоже не подарок... Да и без подарка к ней... А там гараж открыт, в гараже этот Котя... Понесло меня в компанию. Какого чёрта?.."
    Он решил съездить в свой магазин, взять водки и вернуться домой. Это было гораздо дальше, но не возвращаться же с пустыми руками, объяснять почему, или ещё хуже, брать у них деньги на водку.
    "Дожил!.. Действительно, у алкашей шестёркой работаю, за водкой мотаюсь. Впрочем, в этом тоже, наверное, есть логика. Каждому своё. Сознание определяет бытие. Хотя нет, там как раз было наоборот... Только что-то ни хрена это бытие сознание не определяет..."
    Снег повалил рыхлыми тяжёлыми хлопьями, которые, ударяясь о стекло, сразу же таяли.
    Проехав несколько кварталов, Зайчик увидел на перекрёстке милицейский "уазик", несколько фигур рядом с ним. Одна фигура отделилась, перешла дорогу и подняла жезл.
    Зайчик притормозил, но, подъехав ближе, узнал знакомого гаишника. Они знали друг друга давно, ещё с тех пор, когда Зайчик стоял за стойкой, а гаишник приходил к нему в кафе со своим сыном.
    Как обычно в таких ситуациях, Зайчик помигал фарами и, не останавливаясь, поехал дальше.
    Через запотевшее заднее стекло он не видел, как гаишник, размахивая жезлом, выбежал на середину дороги, как двое из стоявших рядом с "уазиком", поспешно заскочили в него, как "уазик" задрожал, пробуксовывая на мокром асфальте, и рванулся вперёд.
    "Спешат ребята", - подумал Зайчик, услышав вой сирены и увидев сзади блики мигалки.
    Он даже не подумал, что это погоня, что гонятся именно за ним, и ещё сильнее надавил на газ.
    "Уазик" постепенно приближался. Зайчик ещё увеличил скорость.
    Дорога была пуста, асфальт мокрый. На всякий случай он выехал на середину дороги.
    "Уазик" продолжал приближаться.
    "Ну, разогнались, ребята. Видно, что-то серьёзное у них случилось, - подумал Зайчик, - если даже при такой скорости обогнать собираются..."
    Он свернул чуть вправо, давая возможность обогнать, но скорость не сбавил.
    "Ну, попробуйте, попробуйте..."
    Только услышав многократно усиленное громкоговорителем требование остановиться, Зайчик понял, что гонятся именно за ним. Но резко тормозить на такой скорости было опасно. Он плавно отпустил педаль газа, и уже собирался притормозить...
    В этот момент сзади один за другим прозвучали два выстрела.
    - Идиоты! - прошептал Зайчик, и резко надавил на тормоз.
    Машину сильно занесло. Он крутанул руль, пытаясь выровнять её, и, услышав ещё один выстрел, ощутил резкий толчок в бок, чуть повыше поясницы.
    Машина ударилась задними колёсами о бордюр, развернулась на месте и остановилась поперёк дороги.
    "Уазик", едва не задев её, проскочил мимо, тоже с визгом развернулся почти на месте и, ослепив фарами Зайчика, остановился.
    Зайчик опустил глаза и увидел лежавший на сиденье пистолет.
    Острая боль из поясницы через живот пронзила всё тело, боль невыносимая, огненная, не позволяющая ни вздохнуть, ни пошевелиться. Он с трудом потянулся к пистолету. Он думал о том, что нужно его убрать, спрятать, но смог лишь дотянуться и положить на него руку.
    Дверца распахнулась и Зайчик увидел направленный на него ствол другого пистолета, кожаную куртку с погонами лейтенанта и радостную, победную улыбку. Где-то он уже видел эту улыбку, именно эту - победную и радостную, но тогда рядом с ней на плечах были погоны сержанта.
    "Где же?.. Где я его видел?.." - думал он.
    Почему-то только эта мысль мучила его в это мгновение.
    Пальцы сжали рукоятку пистолета. Зайчик стал заваливаться на бок. Обойма от пистолета соскользнула с сиденья, глухо ударилась об пол.
    "Ах, да!.. Там... в автобусе..."
    Улыбающееся лицо лейтенанта исказилось в испуге, глаза, увидевшие в руке у Зайчика пистолет, расширились. Он отпрянул назад, как бы защищаясь своим пистолетом, и направил его Зайчику в лицо.
    "Неужели выстрелит?.. - успел подумать Зайчик. - Неужели всё... Глупо..."
    Это была последняя его мысль.
    - Вот, Заяц Сидор Петрович, - доложил другой лейтенант майору, передавая пистолет и документы. - Пистолет газовый, был не заряжен, обойма в машине. Один патрон отдельно на полу, одного патрона не хватает.
    - Понятно... Знаю я его, дурака, - тихо сказал майор.
    - Знали, - уточнил лейтенант.
    - Да... знал...
    Мокрый снег опять сменился холодным дождём.
    Когда Зайчика вытащили из машины и положили на носилки, крупные капли ударялись о его лицо и разлетались на мелкие брызги. В тусклом свете уличного фонаря было видно, как от лица шёл пар. Лицо было спокойным, глаза закрыты. От каждой капли, попадавшей на веки, они чуть вздрагивали, и казалось, что в следующее мгновение глаза откроются и с удивлением оглядят происходящее вокруг. Только небольшое чёрное опалённое пятно на левой щеке, чуть пониже глаза, говорило о том, что эти глаза уже не откроются никогда.


    12

    Похоронили Сидора Петровича Зайца на почётной аллее, там, где прежде хоронили почётных граждан города и большое начальство, а последние годы практически не хоронили никого.
    Несмотря на горечь утраты, переживания и хлопоты, связанные с похоронами, Татьяна нашла в себе силы позвонить кому следует и договориться, чтобы её муж был похоронен не где-нибудь, а там, где, как она считала, ему будет лучше.
    Народу на похоронах было очень много. Долго играл оркестр, говорили речи, но слёз было мало.
    Многие обратили внимание, что рядом со свежей могилой Зайчика стоит необычный памятник: резной деревянный крест, вытесанный с большим мастерством и изяществом. Надпись, вырезанная на нём, говорила о том, что здесь похоронен заслуженный артист республики.
    Татьяна тоже обратила внимание на этот крест, даже положительно отметила такое соседство, помня прежнюю любовь Зайчика к театру, и захотела, чтобы на его могиле было что-то похожее.
    Памятник делали по эскизам известного в городе художника, который когда-то был главным художником театра.
    Через полгода Татьяне позвонили и сказали, что памятник готов и через день будет установлен. Но через день поехать на кладбище она не смогла, выбрались только через неделю.
    Приехали они с Аннушкой на чёрной "Волге".
    У Аннушки в руках был большой букет тюльпанов. Татьяна, выйдя из машины, достала из сумочки чёрную косынку, повязала её и, взяв под руку водителя, подошла к памятнику.
    Памятник был действительно такой, как она хотела: высокий постамент с нишей, в которой был искусно вделан барельеф головы Зайчика, а на постаменте большой мраморный крест, похожий на стоящий рядом деревянный.
    Татьяна прижалась к широкому плечу водителя и тихо заплакала.
    Аннушка положила на постамент цветы, подошла к ним, тоже взяла водителя под руку и тоже заплакала.
    - Ну, ладно, хватит. Поехали домой. Я жрать хочу, - вскоре сказал водитель.
    Татьяна кивнула, вытерла слезы, и они медленно пошли к машине.
    А ночью пошёл дождь...
    Тёплый весенний дождь с первым громом и молнией, освещавшей своими вспышками всё кладбище. И казалось издали, что стоит на том месте только один крест, который при яркой вспышке раздваивается, а затем, когда наступает густая темнота, сливается воедино, и уже никакой силой не разделишь его.

    Вверх


     

  • Оставить комментарий
  • © Copyright Смирнов Александр Альбертович (smirnovsandr@yandex.ru)
  • Обновлено: 17/02/2009. 130k. Статистика.
  • Повесть: Проза
  •  Ваша оценка:

    Связаться с программистом сайта.