--------------------------------------------------------------------------------------------------
Эпопея  "Трагические встречи в море человеческом"
Книга 1  "Пролог в безумие"
Часть 2  "Крушение надежд"
-------------------------------------------------------------------------------------------------

ПАМЯТЬЮ ПО ДОРОГЕ ПОТЕРЬ

"Жизнь бежит, и я бегу,

по дороге всё теряя..."

(из песни) 1

Отправляясь перед новым, 1917-м, годом на главный цюрихский рынок, Надежда Константиновна подошла к большому овальному зеркалу на стене, чтобы поправить шляпку и шарф, и ахнула: "Старуха! Настоящая старуха, и глаза выпучены... За каких-то 9 лет! В ту весну, когда Володя вернулся с Капри и ещё не было у него этой "Носатой", я была совершенно другой. А теперь и он пал духом и уже не надеется ни на что. Всё хорошее, что у нас было, кончилось. Значит, наша жизнь стала бессмысленной?.."

"И грустной, - продолжала печалиться она и на улице. - На Фогельзангштрассе в доме N9 живёт одинокий - жена умерла - Павел Борисович Аксельрод. Правда, в другой половине дома есть дочь, зять и племянница, но всё равно... Сколько вместе сижено, съедено соли!.. А не видимся даже, не заходим. Не поздравляем друг друга и по телефонам. Разошлись навсегда... Грустная штука жизнь.

А вот 40 лет назад Иоганн Вольфганг Гёте приезжал сюда из Германии! К совершенно незнакомому ему автору романа о Понтии Пилате Иогану Лафатеру. К немецкому поэту Георгу Бюхнеру, мятежнику и бунтарю, который поселился в 1836 году в нашем доме на Шпигельгассе, тоже приезжали, и здешние студенты приходили. А мы почему-то не можем друг к другу... через несколько улиц. Раз политическое примирение невозможно, стало быть, и сказать по-человечески уже нечего?..

Какая упорная, выматывающая борьба! И с кем?.. С бывшим "своим" - Плехановым, Мартовым, Аксельродом, с их фракцией. Испорчены не только политические отношения, но и личные. А скольких российских политических эмигрантов заел быт и безденежье! Безыдейность приводит к сплетням, склокам, грызне. Даже мы с Володей чуть не поссорились вчера!.."

Из головы Надежды Константиновны до сих пор не выходил этот разговор с мужем...

Она прочла по его просьбе написанный им черновик статьи. Настроение у неё при чтении испортилось, несправедливо, вероятно, упрекнула мужа за резкость тона в статье, оно и пошло... Он и без того извёлся от неудач, аскетического питания, непрерывной работы над статьями, а тут ещё она с нападками, словно ему было мало клеветы и оскорблений от врагов и завистников. Естественно, расстроился и он до раздражения. Нелепо всё получилось...

- Володя, ты в этой статье опять груб. Нельзя так обращаться со знакомыми тебе людьми!..

Продолжая сидеть за столом, он спросил:

- Как - "так"? - На неё смотрели усталые глаза.

- Надо бы как-то, ну, деликатнее, что ли.

- В чём именно? - Он отложил французскую газету, которую читал. - Подстраиваться под них? Быть неискренним? Марксизм для меня - руководство к действию. И я никому не позволю безнаказанно манипулировать им.

- Не обязательно подстраиваться. Надо быть деликатнее в обращении.

- Рамок общественного приличия, как Мартышка, я не нарушаю. Во всяком случае, так мне кажется. Если у тебя есть факты, говорящие о противном, я готов их выслушать и учесть на будущее.

- Ты безукоризнен, когда разговариваешь с единомышленниками. Тут я ничего не могу сказать. Но с теми, кто не согласен с тобой - то ли в силу природной ограниченности, то ли из-за обиды на тебя или из упрямства - ты часто бываешь резок. Почти до неприличия.

- Почти - не считается, Надюша. Вот если бы я выходил за` рамки, тогда - другое дело.

- Но ведь ты называешь в этой статье своего политического противника "Иудушкой"! И хотя это в переносном смысле, всё равно, я считаю, так поступать не следует.

- Ну, во-первых, официально я так ещё не сделал. Я написал только черновик. Для себя. Может, ещё и вовсе не буду публиковать эту статью. А, во-вторых, почему нужно считаться с подлецами и... спускать им их выходки? Они продолжают кричать: и направо, и налево, что мы - пролазы и мерзавцы. Ведут с нами энергичную и ловкую войну. А мы - что?.. Должны, по-твоему, строить им глазки и смотреть, как эти Иуды продают наше дело? Ну, нет, увольте! Я не намерен лишь разевать рот, когда с нами поступают всё время по-свински. Надо запастись терпением лошади, чтобы всё это вынести!

- Володя, но подумай: как много врагов у тебя развелось из среды только твоих бывших друзей!..

- Ну и что? На войне - как на войне, говорят французы. Без потерь не бывает...

- Я не о потерях, Володя.

- О чём же тогда? Они говорят нам всевозможные дерзости. А мы лишь подставляем щёки? А стоило мне осадить хотя бы того же Мартышку, как он... сразу в истерику. Завопил о каком-то интриганстве. Я на всякую мелочь, попутчиков не хочу и внимания обращать: эти всегда быстро откалываются. Ну, и Бог с ними! Обойдёмся...

- Но если бы только мелочь...

- Согласен, есть потери и крупные. Но без этого тоже не бывает.

- Вспомни, сколько бессонных ночей провёл ты из-за Плеханова!

- Да, более трудной борьбы и более тяжёлых противников, чем Плеханов, Богданов и Мартов у меня не было. Все остальные - много слабее и мельче.

- А Троцкий?

- Троцкий, правда, силён тоже. Но не теоретическими построениями и уж не логикой.

- Так чем же тогда он силен?

- Организовать кучку подлецов, сколотить фракцию, наладить безыдейную газетёнку ему раз плюнуть! А в теории у него всё ворованное; кусочек о перманентности революции от Парвуса, лоскут из отзовистов, клочок от ликвидаторов. Всё перемешивает и этот коктейль выдаёт за своё. Даже название газеты "Правда" украл у нас в 12-м году. Мы прочли о таком замысле у декабриста Пестеля, а Каменев проболтался жене, та - своему брату Троцкому, и он нас опередил у себя в Вене. В этом весь Троцкий. А вот Плеханов, Богданов - это киты, теоретики! Особенно Плеханов. И Плеханов всё-таки нашёл в себе мужество в 10-м году, чтобы признать свою неправоту. Я тебе говорил тогда... после приезда из Копенгагена. Но что толку: признание - один на один, в случайной встрече в Париже на улице. А если бы... не встретились?

А что вытворяет Богданов?.. Этого в философии чуть ли не в мистику занесло. Но всё равно - фигура! Если бы не он, наша фракция не развалилась бы в 10-м...

- Ты Мартова пропустил.

- Мартышка - не фигура, припадочный крикун и неврастеник. А вот от этих не раз приходилось по-настоящему тяжело. Ты права: обидно, начинали-то мы друзьями...

Загорелся, вскочил, руки под мышки - заметался по комнате:

- Но почему, скажи, должен подстраиваться под них я, а не они? По-моему, перестраиваться должен всегда тот, кто оказался неправ. А не наоборот.

- Володя, но после исключения Богданова из нашей фракции большинство пошло не за нами не из-за расхождения с тобою в убеждениях. А из-за твоей бескомпромиссности, горячего характера. А это - нехорошо, поверь мне!

- О, санкта симплицитас! 1 - Он энергично потёр лысину. - Если человеку дороже не убеждения, а мой паршивый характер, грош цена тогда такому революционеру!

- Володя, все пишущие очень обидчивы. А ты в своих статьях громишь буквально всё, что не верно или плохо написано другими. И получается: как только из печати выходит твоя очередная разносная статья, так у тебя появляется и новый враг. Тебе не кажется, что личных врагов стало слишком много?

Он поник, устало возразил:

- Тогда надо считать и прибавившихся друзей. Друзей - больше. Рабочие, присылающие мне сюда из России письма, тоже ведь друзья? Если считать и их, я могу жить и умереть спокойно.

- Володя, мне трудно с тобой спорить: ты - прирождённый логик. А я чаще живу чувствами. И знаю, как обидчивы пишущие люди. А ты, стоит тебе лишь увидеть у кого печатную ерунду или путаницу, сразу за перо. А оно у тебя всегда ехидно-ядовитое. Сколько раз было, что от тщеславненького автора не оставалось после твоего "разбора" даже горелых головёшек. Вот и обижаются на тебя. Потом мстят...

- Ты об этом уже говорила, повторяешься. - Он остановился возле окна.

- Мстят тебе чаще всего нечестно, - не обратила она внимания на его замечание. - Сам же ты и мучаешься через это, не спишь. А мне - тебя жаль...

Он молчал, стоя возле окна, глядя себе под ноги, склонив лобастую голову. А она думала о Троцком, который особенно много интриговал против Володи. Этот - и вправду "Иудушка"! Его вражда, начатая им ещё в 902-м, в Лондоне, продолжалась все эти годы. Был Троцкий тогда молодо нахален и самовлюблён. В редакцию пролез по рекомендации Глеба Кржижановского. А затем уж, как ни странно, и Володя стал ему помогать: учил, как писать статьи, собирать и обрабатывать материал. А "учителем" своим Троцкий называет теперь Аксельрода. И вот вам - уже "теоретик", держит себя на равной ноге с философами...

Продолжая думать о Троцком, спросила:

- Володя, а ты не задумывался: чем он всё-таки берёт людей, этот Троцкий? Если нет ни глубоких знаний, ни собственных разработок в теории. Может, у него глубокий ум? Я ведь с ним не контактировала...

- Ум есть, - согласился он. - Изворотливый, цепкий. А главное, всегда практичный. Уж кто-кто, а Троцкий умеет чужими руками жар загребать! Плюс наглый апломб, плюс высокомерие. А ты, матушка, бранишь меня за то, что я его "Иудушкой" назвал.

- Володя, и всё-таки, ты неуживчив, согласись. Умеешь обидеть и не высокомерных. От тебя ведь и Горький в 8-м году отвернулся.

- Горький? Так я же тебе говорил, что` у нас там, на Капри, произошло... Он же - чисто из самолюбия, Надюша! Как это так, всемирно известный, а его поправляет какой-то там Ульянов. Нет, мы сам с усам!.. Он и без того самолюбив, а там ещё и Мария Фёдоровна плеснула кипяточку на раскалённые камни страстей; а может, и пороху. Ты же не видела!..

- Ну и что. Он действительно крупный писатель, ты же гордился им. А теперь...

- А вот в политике, - перебил муж, - если говорить честно, положа руку на сердце, он не разбирается! Тут уж ты поверь лучше мне. Не спорю: Алексей Максимыч умён. Умнее его я, пожалуй, и не встречал никого. Большой писатель - тоже верно. Но с диалектикой у него всегда были нелады. А в политике, Надюша, жить надо не эмоциями, не чувствами. В политике нужна трезвость. Паки и паки.

- Володенька, но ты же в спорах стараешься забивать, а не доказывать! Я тоже тебя знаю. Пока не придушишь противника своими аргументами, ты не отойдёшь от него, от живого.

- А ты что же? Хотела, чтобы меня клали на обе лопатки? И придушили потом аргументами, - пробовал он отшутиться. - Я же не криком беру, как Мартов. И не кулаками. На то и аргументы...

- Ты берёшь логикой. Но с какой беспощадной настойчивостью! Пока не доведёшь противника... до враждебности к себе, а не к фактам. А это равно крику. Впрочем, на крик ты срываешься часто.

- Надя, кому, как не тебе знать, что в политике нельзя поступаться убеждениями. Если бы я... тогда, на Капри... уступил Богданову или, скажем, Луначарскому... только потому, что они хорошие, деликатные люди... то грош цена была бы моим убеждениям! Да и платить за мою бесхребетность пришлось бы рабочим.

- Но ведь ты не переубедил!

- Это ещё вопрос. Жизнь покажет, на чьей стороне правда! Тому же Луначарскому и иже с ним. Уступать, Наденька, можно в личных спорах или разногласиях. Да и то, смотря по какому поводу: идти нынче за грибами или нет? Не крупнее. В этом я всегда готов уступить любому. Из вежливости. Если увижу, что человеку неприятно мое несогласие. Но в политике надо жать до конца! Чтобы: либо переубедить, либо знать, что это твой противник. Иначе можно наломать политических дров. За кем идти, за какой партией - это же не за грибами ходить! - Он отошёл от окна, опять руки под мышки, опять принялся вышагивать. Затем резко остановился: - Да разве я никогда и никому не уступал, если меня самого клали на лопатки? Ну, вспомни, было же? Переубеждали и меня...

Она согласилась:

- Было. Но очень редко. И вообще, ты же сам меня учил: "Каждый человек - это всегда предвзятое мнение! Верить надо только фактам".

Он тихо рассмеялся:

- Это уж не моя вина: что факты чаще были на моей стороне.

- А Горький всё-таки обиделся на тебя в 8-м чуть ли не на полтора года! Даже писем не писал...

- Да не я же его обижал! Это он сам надумал обидеться на меня. Взял и обиделся. Вместе с Марией Фёдоровной, чтобы не оставлять её одну. У него тогда была к ней любовь до ненормальности! А уж у неё характерец твёрдый, поверь!..

- Странно, почему же она оставила его?

Он промолчал, не желая, как всегда в таких случаях, рассуждать о чужих личных взаимоотношениях. Но вдруг что-то вспомнил важное для себя и улыбнулся от радости, как мальчишка:

- Зато через полтора года, как ты говоришь, Горький всё же понял свою ошибку: что влип там со своими дружками... И покаялся. Ну - покаялся же? Помнишь? И письма его ты читала, и я тебе потом рассказывал, когда второй раз приехал от него с Капри...

- А теперь вот он снова на тебя в обиде.

- Одумается. Когда поймёт, что снова неправ. Зачем поставил свою подпись? И с кем вместе, с Петром Струве! Да ещё под таким шовинистски-поповским протестом! - Он передразнил: - "Против немецкого ва-р-варства!" Ведь это его стиль. Значит, и затея его. Как будто российского варварства на войне или французского вообще не бывает. Разошёлся с женой и да-вай куролесить, так, что ли?

Надежда Константиновна пожала плечами. А он продолжал:

- Разве можно из-за обиды на то, что тебя бросила жена, ставить свою подпись под таким дурацким воззванием в "Русском Слове"? - Он передразнил опять: - "От писателей, художников и артистов"! Вот и пришлось этого артиста маленько высечь в нашем "Социал-демократе".

- Ничего себе маленько. Твою статью "Автору "Песни о Соколе", небось, прочла вся Россия. Каково это Горькому с его самолюбием? Да и почему ты решил, что он это сделал с тоски? Многих тогда, в начале войны, охватил ложно понятый национальный патриотизм.

- Угар шовинизма, а не патриотизм!

Разговор зашёл в тупик. Видя, как потемнело, нахмурилось лицо мужа, Надежда Константиновна прекратила спор:

- Завтра праздник: обедать приходи домой.

Он молча кивнул, направился к стулу, на котором оставил газету. Хмуро спросил:

- А сегодня мы с тобой будем ужинать?..

Она опомнилась:

- Будем, будем. Сейчас... Там, - кивнула на этажерку, - тебе письмо пришло, лежит на полке. Из Сибири, по-моему...

Он подошёл к этажерке. Штемпель на конверте стоял Стокгольмский. Спросил:

- Почему ты решила, что оно из Сибири?

- Почерк на конверте знакомый. От него письма всегда из Сибири. Вернее, он их пересылает в своём конверте.

- Я тоже послал вчера открытки: Цхакая, Карпинскому. Поздравил их с наступающим новым годом.

- А Олю Равич? - спросила она.

- Ну, разумеется, если поздравил её мужа, то, стало быть, и её. А какое у неё настоящее имя?

- Сара. А что?

- Да так, ничего. Путаться в именах стал - где настоящие, где псевдонимы. Давненько мы с тобой тут живём, за границей. - Он вздохнул: - Давненько... - И вскрыл конверт.

Накрывая на стол, она проговорила:

- А я написала поздравление Каспарову. Можешь сделать приписку, если хочешь.

Ещё не читая письма`, которое держал в руках, он ответил:

- С удовольствием. Только вот: с чем всех поздравлять? Ничего ведь хорошего - война-то продолжается...

Она его поняла: брат и младшая сестра на войне, Анюта - арестована. Товарищи по партии в ссылках и тюрьмах. Действительно, ничего хорошего. Но ответила всё же бодро, чтобы не расстраивать:

- Ну, как это с чем? С новым годом, с новым счастьем. Надо же поддерживать бодрость в товарищах! Хотя бы уверенность в том, что новый год будет для нас всех лучше, легче.

На неё смотрели печальные, измученные внутренней, невысказанной тоской, глаза:

- Всё это я понимаю, Наденька. Полагаю, понимают и наши друзья: надо держаться. Да, надо. Всем. К сожалению, нет уже сил. - Подойдя к столу и положив всё ещё не читанное письмо на стол, он хлопнул себя руками по бокам: - Какая всё-таки страшная вещь эмиграция! Всё чужое, опостылевшее. Никто никому не нужен. Переругались почти все, и нет этому конца...

- Ну - не все же! Есть и друзья, - не согласилась она.

Он не обратил внимания на её утешение, продолжал с тоской:

- А какой-то подлый, запуганный женой, царёк правит Россией. Живёт себе дома, и в ус не дует. Да ещё гонит на свою войну миллионы людей! И находит - что просто поразительно! - "патриотический отклик" не только в душах шовинистов, но даже у Плеханова, у Горького. "Немцы - варвары". Чёрт знает!.. Ерундистика какая-то...

Он сел за стол, принялся читать письмо и несколько минут они молчали, не мешая друг другу. А когда она, накрыв на стол, вернулась из общей с соседями кухни с ужином, то содрогнулась от страха, увидев его лицо. Испуганно спросила:

- Володенька, что с тобой?! Я чем-то тебя обидела?

Его лицо было тёмным, угрюмым, чуть ли не плачущим. Она видела его таким только второй раз в жизни и растерялась, глядя на него во все глаза, не зная, что делать.

Он тоже смотрел как-то странно, тихо проговорил:

- Надя, на твою долю выпало из-за меня столько невзгод... А в результате у нас нет ничего: ни вещей, ни своего дома... Ты даже стираешь здесь... в маленьком тазике... - Он замолчал.

Не понимая его, удивилась:

- Ну и что?..

- Я испортил тебе жизнь... - Губы его мёртвенно шевелились, а слов уже не было.

Испуганно бросилась к нему, обняла:

- Ну, что ты, Володенька!.. Просто мы тут, за границей, устали. Нам бы... передохнуть немного от всего этого, да?.. - И заглядывала ему в глаза.

- В Красноярске умер Спандарян, - выдохнул он. - От чахотки. Товарищи пишут, осталось четверо детей... - Он протянул ей письмо.

Пока читала, он, крепчая голосом, выговаривался:

- Убивают - не только войной. Но и Сибирью, суровым климатом, чахоткой и тюрьмами... Какой был талантливый человек!.. Молодой, полный желания жить. И вот его уже нет, как и Ванеева.

Кончив читать, она воскликнула:

- Но почему так долго, почти 3 месяца, шло письмо! Умер - в сентябре, написали - в октябре, а мы вот получили - в конце декабря! Как свет от потухшей звезды...

Он молчал, сидя на стуле, барабаня пальцами по столу, глядя куда-то в окно. О чём-то думал. Она, чтобы сбить с него оторопь, спросила:

- Володя, ты вспоминал когда-нибудь свою жизнь? Всю, от начала и до теперешних дней.

- Всего один раз, - негромко ответил он. - А что?

- Неужели только раз? Почему?..

- Вероятно, больше некогда было. Не задумывался...

- А когда ты вспоминал? В тюрьме, да?

- Нет, этой осенью. Помнишь, пришло письмо от Анюты в горную деревушку Флюмс, где ты набиралась сил после болезни.

- Ты прямо окаменел тогда.

- Тогда я ничего не вспоминал. Действительно окаменел. А вот когда мы вернулись в Цюрих и перебрались в другую квартиру, ты уснула. Намаялась с уборкой. А у меня получилось наоборот: вспомнил, что мамы уже нет, напала бессонница. Во Флюмсе был только удар, шок. А в ту ночь, уже здесь, я поднялся, открыл окно и почувствовал, что нет больше привычного запаха от колбасной фабрики во дворе.

- Особенно, когда туда привозили кишки!..

- Вот именно. А тут вдруг - ночная свежесть, прохлада. Ну, и я решил выйти: всё равно не спалось. Похожу, думаю, развеюсь...

Вышел, и потянуло меня на простор... Так и проболтался по городу почти всю ночь. Там ещё собачка ко мне приблудилась голодная. С ней и обошёл весь наш район. Чего только не вспомнилось!..

- Ты вернулся перед рассветом, я слышала. А собачку-то хоть накормил?

- Заходил с ней в ночной ресторан. У швейцара нашлось кое-что. Но перед нашим домом я её отпустил.

- А вот я никогда связно не вспоминала своё прошлое. Вероятно, тоже было некогда.

- Знаешь, ничего хорошего в этих воспоминаниях нет. Больше расстройства, чем радостей. При каждом воспоминании сознаешь, что всё уже в прошлом: то нет в живых одного, то другого. А третий сильно переменился, причём в худшую сторону. Похоже на ныряние и выныривание из толщи вод на поверхность. Я тогда так накупался, что едва ли ещё раз отважусь нырять в своё прошлое. И тебе не советую, если даже и будет время. Жить надо всё-таки будущим. Хотя память тащит всегда в прошлое, откуда пришёл.

Он протянул руку к конверту, пошуршал уместившейся там чужой судьбой, опять расстроился:

- Спандарян приезжал в 12-м ко мне в Прагу! Я думал, он 100 лет проживёт!.. Да, радостей у нас к новому году что-то мало: одни потери...

- Успокойся, Володенька. Зачем рвать себе сердце? Этим ты всё равно никому уже не поможешь, - проговорила она тихо.

- То-то и бесит, что не поможешь! Разметала жизнь всех по тюрьмам, ссылкам, эмиграциям... Артёма вон аж в Австралию занесло: как Курнатовского в 12-м. Бухарин уже в Нью-Йорке. Где наших только нет!.. Мы-то ещё ничего: новый год собираемся даже встречать. А сколько наших сейчас в камерах или где-то в окопах, в снегу, как Митя. Просто невозможно представить себе, где кто теперь!..

Она подумала: "Да, жизнь - это невесёлая дорога... Тянемся к счастью, справедливости. А назад оглянёшься, одни потери да могилы. Наверное, поэтому мысленные маршруты в пройденный путь вызывают только боль и желание написать обо всём. К сожалению, писательство и философия - не моё призвание..."

Отрываясь от печальных мыслей, произнесла:

- Ну ладно, давай ужинать...

- А что у нас сегодня на ужин? - поинтересовался он. И со вздохом добавил: - До чего подло устроен желудок: у человека неприятности, печали, а он своё...

Чтобы отвлечь мужа от чёрных мыслей, она почти весело объявила:

- На ужин по 2 сосиски, пюре и чай.

- Бронские придут завтра к нам или все соберёмся в Айнтрахте?

- Наверное, надо собраться: всё-таки традиция...

Помолчав, он взял вилку, сказал:

- С людьми - веселее. Помнишь, как жили мы в Шушенском? Ходили друг к другу в гости...

Уснул муж поздно, когда перечитал все известия о войне. А утром она проснулась, как всегда раньше, и, открыв глаза, вспомнила. Много лет назад будущий муж вернулся в Петербург из-за границы от Плеханова и восхищался увиденным в Европе...

- Понимаете, братцы, первое, что бросается везде в глаза, это ни бумажки нигде, ни окурка. Рабочие там не спиваются, жён не избивают. На улицах через каждые 20 метров - урна. В магазинах всё есть, что душе угодно. А покупают люди - особенно немцы - понемногу всего: 100 граммов сыра, 50 сливочного масла.

- Почему? - спросил Ванеев.

- Желудки у них приучены только к свежей пище.

Глеб Кржижановский вздохнул:

- Чёрт знает, не от первого уже слышу: в Европе чисто, в Европе культура и порядок. А главное, не спиваются и не бьют женщин. Ну, а почему у нас всё по-другому, кто скажет? - Он посмотрел на Владимира: - Дело в культуре, да?

Владимир поскрёб мизинцем начавшую лысеть макушку:

- У немцев, например, я думаю умнее правительство. Наше создаёт своим гражданам такую безысходную жизнь, что половина населения спивается не столько от нужды и бедности, сколько оттого, что нельзя ни возмутиться, ни выступить в газете. Всё, что необходимо для души - смелый театр, правдивые книги - тоже перекрыто. Зачем нашему царю грамотный и культурный народ? А если книжка пришла из-за рубежа, у нас она считается уже нелегальной. Хотя в Германии её может читать всякий! В России к тому же низкая заработная плата, нехватки. Женщины работают на фабриках по 12 часов, наравне с мужчинами. А ведь на них висит ещё домашняя работа: стирка белья, приготовление пищи. Воспитывать детей им просто некогда. У миллионов рабочих теснота в комнате или вообще нет своего угла - живут в общих бараках. Женщины от всего этого быстро старятся, раздражены, некрасивы. Никакой гигиены, помыться и то некогда. А мужья начинают ненавидеть не правительство, создающее такую жизнь, а семью.

Старков невесело усмехнулся:

- Мне кажется, если бы наш святейший синод разрешил разводы, то очередь возникла бы в полстраны.

Владимир с азартом подхватил:

- А это, господа хорошие, означает, что правительство уже не способно разумно, как немцы, управлять государством. У наших государственных чиновников одна "задача": хапать и хапать только себе. Народ - чёрт с ним, зачем о нём думать! Вот поэтому и наступает всеобщее пьянство и разрушение семьи. Там, где всё это происходит, там прогнил строй. И когда пролетариат будет доведен такой невыносимой жизнью до полного отчаяния, он восстанет и свергнет своих угнетателей. Но рабочими нужно руководить, вести их не к стихийным разрозненным бунтам, а к революции.

Глеб с неожиданным раздражением произнёс:

- Ну, хорошо: революция, надо вести... А пока?.. Ты скажи мне другое: почему в России нет вообще никакого порядка? Ни в чём? Почему мы так дико отстаём во всём, хотя бы от тех же немцев? Сам же говоришь, у них всё есть, даже улицы чистые. И бунтами не пахнет, не то что революцией. Чем же это объяснить?! Все там вежливые, только и слышно на каждом шагу "биттэ", "данкэ шён", "плыз"! Никакой грубости. Получается, что у них и рядовым гражданам можно жить припеваючи? Так рассказывают все, кто побывал за границей.

Владимир улыбнулся:

- Я бы наших россиян специально присылал к немцам! Как на экскурсию. Чтобы сами видели и сравнивали. И приходили к выводу: что в России простым людям уже нет житья! Что это не жизнь, а разбой, рабство! Чтобы кричали об этом в оба уха всем!

Глеб не унимался в своём раздражении:

- Да, но ты не ответил: почему у нас всё не как у людей? Разве там не такой же капитализм? И Маркс даже - их, а не наш! Может, мы не умеем подметать улицы?..

Владимир огрызнулся:

- А ты думаешь, лёгкий вопрос задал? И всё же я попробую... Но сначала давай вместе рассмотрим: что мы имеем на сегодняшний день в России?

- Давай.

- Наш мужик в деревне перестал верить своему барину? Так? Барин обманывает мужика, и уже не первый год. Рабочий на фабрике не верит своему мастеру. Мастер не верит лгущему инженеру. Инженер не верит управляющему. Управляющий знает, что его хозяин - тот же Путилов, скажем, или Лесснер - мошенник и лжец; но у них одна цель: нажива за счёт всех остальных. Но ведь и Путилов, и Лесснер знают, что в правительстве тоже сидят мошенники, берущие с них крупные взятки за разрешения на концессию или там аренду земли. Так?

- Ну, так.

- Рассуждаем дальше. Все государственные чиновники сами знают про себя, что они давно уже не верят ни в честность, ни в справедливость, ни в правильное назначение пенсий и пособий по инвалидности, ни во что! Они берут взятки везде, где только им их дают. И пишут потом правительству липовые отчёты. Министры в России - это вообще самые крупные воры. Эти тоже не верят ничему и никому. Берут дорогие "презенты" и... подписывают после этого... любые бумаги и липовые отчёты своих чиновников. Заведомо зная, что всё в этих бумагах - сплошная ложь и приписки.

Царь у нас тоже знает, что его министры ему лгут и разворовывают государственную казну. Он тоже не верит никому. Не верят и ему: сенаторы и министры. Знают, царские обещания - пустой звук. А без денег экономику страны не поправишь. Таким образом, получается, что в России никто и ни во что... не верит! Суд тоже продажен. Это я вам говорю как юрист. Но все дружно лгут и... обещают. Это стало нормой российской жизни.

А теперь вдумайтесь, что полезного может произрасти на почве дружной, всеобщей лжи? Какая нравственность, какая государственность? Если лгут с трибуны сената, лгут в речах в земстве, лгут в правительственных и частных газетах, лгут в министерских отчётах и правительственных обещаниях! И без конца поднимают цены на всё, отчего жизненный уровень трудового населения только падает.

Вырасти на такой почве может лишь всеобщее, всенародное недоверие, грубость и произвол! Кстати, у нас уже выросло новое поколение сверхциничных чиновников. Оно стало равнодушнее всех в мире и к своему народу, и к делам государственным. Их породили: мать - государственная ложь, отец - государственный цинизм. Иначе и не могло быть. Страна, в которой из года в год воспитываются такие граждане и чиновники, страна, в которой нет государственности, нет порядка, как ты сказал, а всё это лишь подменяется видимостью их - я уже не говорю о какой-то справедливости и милосердии к населению - такая страна обречена на всеобщий беспорядок, на узаконенную государственную анархию и стихию. Немцы всегда понимали это. И помнили об этом. А потому и не допускали у себя такой степени неверия ни во что, лжи и воровства. У них контроль в 100 раз твёрже нашего и выше. У них не лгут в таких масштабах, как у нас. Потому что отчётливо сознают: государственность, которая должна охранять их же собственные интересы, не сможет быть дееспособной, если все... примутся лгать и пренебрегать законами. Немцы понимают: даже высшие государственные чиновники должны хорошо трудиться. Проверять, контролировать, составлять разумные планы. Если же всё это кому-то передоверять, перекладывать на чужие плечи, создавать себе этим искусственную привилегию ничего не делать и только пожинать плоды, то государственность, её опорные балки, её национальный иммунитет подгниют и рухнут. Я выписал у Плеханова слова Маркса по этому поводу - в русском переводе их ещё нет - сейчас поищу... - Владимир достал записную книжку, нашёл нужную страничку, прочитал вслух: - "Бюрократия считает самое себя конечной целью государства... Государственные задачи превращаются в канцелярские задачи, или канцелярские задачи - в государственные... Её иерархия есть иерархия знания. Верхи полагаются на низшие круги во всём, что касается знания частностей; низшие же круги доверяют верхам во всём, что касается понимания всеобщего, и, таким образом, они вводят друг друга в заблуждение... Авторитет есть поэтому принцип её знания, и боготворение авторитета есть её образ мыслей." - Он закрыл записную книжку, подражая стилю Карла Маркса, заключил: - Таким образом, воровство, ложь и бюрократия могут довести государство до полного тупика. Государство, основанное на лживой государственности, может рухнуть, развалиться само, если его хорошо к этому подтолкнуть. Пойми, если законы не выполняются, в них... перестают верить и начинают жить по законам джунглей. Вот почему у немцев легче жизнь, больше порядка. У них... выше нашей государственность и... меньше разнузданности и лжи. Отсюда, как следствие, выше: нравственность, культура и дисциплина. - Владимир передохнул. - Но нас должны сейчас интересовать: не германцы с их порядком, а Россия с её невозможной жизнью и всеобщим недовольством. Потому что правительство России способно и умеет применять только 2 меры: повышать цены и арестовывать! На другие меры обычно не хватало ни ума, ни способностей. Наша задача - не укреплять государственность России, перенимая опыт немцев, а напротив - показать всем, что судьба людей в России несносна, хуже, чем где-либо в мире! Что нужна революция. Организация всех народных сил на всеобщее восстание против таких каторжных порядков. Одна интеллигенция ничего не добьётся своими протестами и заявлениями, призывами к совести и милосердию. У российского самодержавия, его тупого правительства, ничего этого - ни совести, ни милосердия - нет!

Кржижановский возразил:

- Погоди, погоди. А помнишь у Пушкина: "Никакая власть не может устоять противу всеразрушительного действия типографического снаряда".

- В наши дни это наивно, Глеб. Царскую машину книжкой не устыдишь и не остановишь. Печатный снаряд нужен нам для иной цели: чтобы поднять недовольный народ на вооружённую борьбу против самодержавия.

Глеб вздохнул:

- В таком случае у немцев революции не будет ещё долго: лет 100 по крайней мере. У них... жить ещё можно.

Вздохнул и Владимир:

- Да, немцам будет нужен пример. Без примера того, что жить можно и без класса капиталистов, они на революцию не пойдут, я тоже так думаю. Немцы - народ слишком аккуратный и осторожный: они любят всё делать неторопливо. Выверить на соседях, пощупать сначала, увидеть... Не будут же они переносить к себе нашу российскую грубость и бесхозяйственность! Да, пока они довольны своей жизнью, до революции им далеко. У них даже лидеры социал-демократии настроены по отношению к капитализму довольно мирно.

Старков предположил:

- А что, если и в России власти поумнеют? Или ослабят свои волчьи порядки... Тогда и у нас народ не подымешь.

Владимир рассмеялся:

- А вот в это я никогда не поверю!

"Милые мои, как давно это было!.." - чуть ли не вслух подумала и вздохнула Надежда Константиновна. Однако тут же вернулась памятью в прошлое снова, но только в более близкое.

"Володя вернулся тогда с Капри с собачьей тоской в глазах, совершенно неузнаваемым, но откровенного разговора у нас не получилось..."

- Понравилось?

- Очень! Дивная природа, цветет всё. Синее море...

- А почему невесёлый такой? Что-то случилось?..

- Ничего не случилось. Наверное, просто устал.

Видела, не устал он, а что-то произошло, но не хочет говорить. Она его хорошо знала. При его восторженной натуре только и рассказывал бы, о чём говорили там, что делали, куда ездили. А тут одни общие слова: дивная природа, синее море... Ну, ладно, придёт время, сам расскажет.

Так и вышло. Дней через 8 заявил вечером, не глядя в лицо:

- Умён Горький, крупный художник! Возле тёплого моря живёт - рай. А вот с воспитанием ему не повезло: не было воспитания.

- Почему ты так решил?

- Вещи ценит. А вещизм - штука опасная. Бывает, и самого человека может подмять... - И замолчал.

- Ты это к чему всё?

- Да так... Хочет организовать с Вольским, Богдановым и компанией этакий свой Царёвококшайск на дивном острове.

Чувствуя в тоне мужа злую иронию, спросила:

- А что это такое - Царёвококшайск?

- Ты разве не знаешь? - удивился он. - Это уездный, махонький такой, городишко в Казанской губернии.

- Никогда не слышала...

О чём-то подумал, соглашаясь с ней, произнёс:

- Да, конечно. Это я жил в тех краях - у моей тетки имение было в Кокушине - потому и знаю. Так вот, на правом берегу сплавной речки Малые Кокшаги, верстах в 130-ти от Казани, был построен в конце 16-го века так называемый "Кокшацкий городок" - это уже после завоевания Казани Грозным. Тут уж опричнина началась, ну, и сделали из Кокшацкого городка небольшую, укреплённую крепость. А назвали: Царёвококшайск. Так и остался он с тех пор уездным городом Казанского наместничества. Население там исключительно великорусское, несколько церквей, женский монастырь. Ну, короче - прыщ, а не город. Но зато с какими претензиями: Царёвококшайск!

Надежда Константиновна всё поняла и рассмеялась:

- А зачем же так сердиться?

- Да обидно, понимаешь, что не может Горький отнестись к вещам и понятиям шире, по-философски. Ну, что` для человека вещи?

- Горького, я думаю, вещи не подомнут.

- С этим согласен: не подомнут. Для него самое главное - всё-таки интересные люди, общение с ними. И книги: без них он не может жить. Так ведь и должно быть: что ещё умному человеку от жизни нужно? Но его тянет, как мне кажется - выделиться! Вот, мол, знай наших: мы тоже не лыком шиты, делаем кое-что! Кадры для партии, например. А того не понимает, что школа-то его - антипартийная, а не для партии! А он денег для неё не жалеет... Опутали его там эти... "философы"!

- Ничего, он умный, разберётся. А то, что не жалеет денег, это в его пользу! Выходит, не эгоист...

- Так ведь дорого яичко ко Христову дню! Жди, когда он там разберётся! Пока разбирается, они могут такого наделать, что не расхлебаешь потом! Знаешь, какой он человек?..

- Какой?

- Про таких говорят: мы сам с усам!.. С Каутскими дружбу водим, знакомы с Гербертом Уэльсом, Бернардом Шоу - мировые писатели! Ну, писатели - ладно, хорошие. А кто такой Каутский?.. Беленький, накрахмаленный старичок, боящийся запачкать не только свой воротник, но и репутацию верноподданнического социалиста. Какой из него, кабинетного профессора, революционер?.. Теоретическая витрина, да и та расплывчата, а то и вовсе путанная, с мозгами набекрень! Но Горькому в нём важен не смысл, а его европейская известность, и он готов слепо следовать за ним, даже не вникая в то, куда этот чистенький старичок его приведёт? А вдруг... к бундовцам?

- Так Горький - что, большого мнения о себе, что ли?.. Или дорожит мнениями таких, как Каутский?

- Не то. Плевать ему на чужие мнения, у него своё на всё есть, вот это будет поточнее. Самолюбивый!

- Честолюбие - не обязательно опасная штука, - заметила Надежда Константиновна. - Это - беда для посредственностей. Посчитай, сколько наших журналистов мнят из себя великих людей! А Горький действительно велик, крупнейший в мире писатель, что же ты хотел от него? Видимо, желает утвердиться и в политике. Вот его, вероятно, и заносит. Он из какой среды?..

- Из мещан. Страшную жизнь прожил, особенно в детстве. Жадность вокруг, зверство. Тяжело ему приходилось: его ведь много били... Сентиментален.

- Рассказывал, что ли?

- Птичек любит. А держит их в тюрьме. У себя под окном, в клетке. Вот это и есть отсутствие воспитания.

- Избавляться от рабства, наверно, нелегко.

Отмолчался - долго-долго. А потом, думая о чём-то, попросил:

- Знаешь, Надюша, напомни мне, когда у меня будет меньше срочной работы, что я хотел написать статью о... как бы это... О мещанстве, что ли? Нет, о перерожденчестве. Нельзя российскому мещанину, пошедшему в революцию, обрастать вещами и властью. Тогда он теряет идейность, как Плеханов, Богданов. А себя невольно зачисляет в особенные. Лучше других. Начнёт требовать для партии привилегий, выхода из подполья на легальное положение, как у немцев. Такие разговоры, кстати, уже кое-где у нас за границей идут.

- Хорошо, Володя, я напомню, - пообещала Надежда Константиновна и принялась рассказывать, что в Женеву едет Маняша, а из Риги прибыл интересный социал-демократ Фриц Платтен, другие новости, о которых муж ещё не знал.

- Чем же он интересен? - спросил Володя.

- Сам - из немцев, женат на москвичке. Приехал прямо из тюрьмы: освободился под залог. Высокий, молодой и очень серьезный. Наши эмигранты здесь избрали его секретарём партийной кассы.

- Надо будет познакомиться с ним...

Примерно через месяц приехала сестра Володи, Маняша, чтобы подготовиться к экзаменам на курсах в Сорбонне и получить звание учительницы французского языка. На неё тяжело было смотреть: про таких некрасивых, да ещё маленького росточка, говорят обычно - "обезьяна", "карлица". Обезьянья верхняя губа, выступающие вперёд зубы. Монгольские скулы. Слабенькие, начавшие седеть и редеть, волосёнки, собранные в узелок на затылке. Да ещё за плечами 32 года, прожитых во девичестве и девственности. Это же полная безнадёжность на замужество вообще! Надежда Константиновна, чуткая к таким обездоленным, чуть не заплакала.

Маняша привезла с собою русские книги, а заодно и невесёлые российские новости... Столыпинская политика "твёрдости" всё более подавляет; в кругах интеллигенции кризис, упадок духа. Ну, и как всегда в таких случаях, появились "пророки"... Писатель Дмитрий Мережковский (младший брат учёного биолога Константина Мережковского, создавшего известную теорию симбиогенеза) тоже полез создавать... И создал трилогию романов "Христос и Антихрист", насквозь пропитанную религиозно-мистическими идеями. В этом же духе ему вторит его жена, критик и поэтесса Зинаида Гиппиус. Проповедуя крайний индивидуализм, она якобы стала в Петербурге чуть ли не главным идеологом декадентства и собирает под своё знамя не только маленький салонный кружок, но уже влияет на умы всей столичной интеллигенции. Не отстаёт от четы супругов и поэтик, ставший прозаиком, Николай Виленкин, от которого редакция "Новой Жизни" избавилась когда-то как от потенциального политического предателя. Сей зачинатель русского символизма, явившийся миру под псевдонимом Минского, навалял 2 очередных трактата: "При свете совести" и " Религия будущего". Плеханов охарактеризовал религиозно-философскую концепцию этого автора как "евангелие от декаданса". Так вот эта "святая" русская троица, по словам Маняши, стала громогласно утверждать, что русский народ потерял Бога, Христа, и задача-де честных людей состоит теперь в том, чтобы найти этого "потерянного Бога". То есть, вытворяют точь-в-точь то, что твердят сейчас на Капри, по рассказам Володи, богостроители Луначарский, Богданов и Горький.

Маняша этого не знала и рассерженно восклицала:

- Надя, Володя! Понимаете, какие мерзавцы! Нашу неудавшуюся революцию они называют "карой Божией". И зовут всех искать спасение в Царствии Божием!..

Володя вынужден был её огорчить:

- Маняша, здесь положение не лучше тоже, ладаном пахнет и у нас! Все просто помешались на религии! Словно поветрие какое-то - как оспа!.. А наш Богданов пытается соединить эту "новую религию" с марксизмом. Получается полная ахинея!

В июле Володя написал письмо в Одессу Вацлаву Воровскому:

"... положение у нас трудное, надвигается раскол с Богдановым. Истинная причина - обида на разную критику на рефератах (отнюдь не в редакции) его философских взглядов. Теперь Богданов выискивает всякие разногласия. Вытащил на свет божий бойкот вместе с Алексинским, который скандалит напропалую и с которым я вынужден был порвать все сношения.

Они строят раскол на почве эмпириомонистической-бойкотистской. Дело развивается быстро. Драка на ближайшей конференции неизбежна. Раскол весьма вероятен. Я выйду из фракции, как только линия "левого" и истинного "бойкотизма" возьмёт верх. Вас я звал, думая, что Ваш быстрый приезд поможет утихомирить. В августе нового стиля всё же непременно рассчитываем на Вас как участника конференции".

"Да, дела тогда действительно были плохи, - вспоминала Надежда Константиновна чуть ли не бормоча, закрывая зонтом лицо от летящего навстречу снега. - Богданов с Алексинским интриговали. В нашей фракции большевиков намечался раскол, причём чаша весов на победу склонялась в пользу Богданова, и мы торопились пригласить на конференцию настоящих партийцев-большевиков с мест, из России. Иначе действительно Володе пришлось бы самому, по "доброй воле", выйти из фракции, которая перестанет быть революционной по идеям и духу. И Володя, не получавший от Горького писем, подговорил меня написать небольшое письмо-вежливость Марии Фёдоровне, в котором он сделал в конце приписку для Горького, извинившись, что не имеет времени на обстоятельное письмо. Конец приписки был таким: "Не знаете ли Вы какого-нибудь издателя, который взялся бы издать мою философию, которую я напишу?"

Когда он подписался, Надежда Константиновна тихо сказала ему, вздохнув:

- Володя, Горький не возьмётся теперь за это. После того, что у вас там произошло...

- А что, собственно, произошло? Ну, спорили о философиях. Но и говорили о жизни, справедливых и несправедливых целях...

- Но ведь ты ругаешь в своей рукописи не только его новых друзей - Богданова и Базарова, но и разоблачаешь предательскую политику Карла Каутского!

- Ну и что?

- А то, что Горькие переписываются с Каутскими! Помнишь, как в 6-м году, по твоему выражению, "чистенький старичок" Каутский очаровал в Берлине могучего русского писателя Горького? Беленький и благообразный старичок - не просто "чистенький", но и разбирающийся в людях: кого надо очаровать, а кого и ядовито ужалить. Вот Горький и не захочет печатать книжку, в которой есть "плохое место" про Каутского.

- Не думаю, что дружественные отношения могут повлиять на степень принципиальности.

- Твой постулат относится далеко не ко всем... Я, например, уверена: Ладыжников не возьмёт в своё издательство твою рукопись.

- Не возьмёт, - согласился Володя.

- А повесть Горького взял!

- Моя рукопись невыгодна издательству Ладыжникова, да и не он там главный! А повесть Горького - всемирно известного писателя, как ты его назвала - пойдёт большим тиражом и принесёт издательству прибыль! На русские идеи немцам плевать, там главное - экономическая выгода.

- И всё-таки твой "Материализм и эмпириокритицизм" направлен против всех друзей Горького. А он - с психологией русского человека, а не рассудительных немцев.

- Ты хочешь сказать, что у Горького не хватит объективизма, чтобы подняться выше личных обид?

- Скорее всего - да: не захочет... Чувства у художников стоят над рассудочностью.

- Но и Ладыжников в Берлине сидит сейчас на мели: нет средств. Ему нужно издавать доходные книги, чтобы помочь нашей партийной кассе по-настоящему. Моя же книжка кассы не сделает, а наоборот, лишь разорит её.

В августе пленум ЦК РСДРП решил, что за границей расплодилось слишком много партийных фракций, и создал, чтобы прекратить разноголосицу, Заграничное Бюро ЦК РСДРП, подотчётное Русскому Бюро ЦК, находившемуся в Петербурге. Муж Надежды Константиновны был этому не рад и расстроился.

- Почему? - спросила она.

- Ты знаешь о разговорах на тему ликвидации прежних структур партии? - ответил он вопросом на вопрос.

- Ну, слыхала. Наши "ликвидаторы" хотят, как немцы, французы, чтобы партия перешла из подпольного положения на легальное.

- Стало быть, "новаторы"? Жаждут перемен. А для чего? Ведь партия уподобится тогда профсоюзам... Только экономические требования и... никаких политических!

- Но Россия - не Франция и Германия, где существуют легально и политические партии.

- Да и что проку от таких партий? Ты можешь себе представить Каутского в роли социал-демократа, призывающего к революции?

Надежда Константиновна недоумённо улыбнулась:

- Зачем же понадобилась тогда такая партия нашим "новаторам"?

- Вот! Правильный вопрос и справедливое недоумение: зачем?.. Отвечаю: чтобы выступать лишь с мелкими "тявканьями" и плодить всё новые и новые легальные руководящие организации и посты в них... для новых "мосек"! Чтобы не рисковали сесть в тюрьму и помогали правительству Столыпина подавлять несогласных! Короче, мечтают ликвидировать старые революционные структуры партии под видом "широких легальных возможностей печатать правду". А на самом деле - ликвидировать партию как революционный мозг пролетариата! А подлинную правду о жизни трудящихся царь будет душить уже не цензурой, а экономическими методами: любая газета окажется в полной экономической зависимости от правительства и... не напечатает критики... выше чиновника уезда, берущего взятку или пропившего казённые деньги. Вот к чему ведут наши партийные "ликвидаторы". Для нас с тобою это означает одно: усиление внутрипартийных распрей и склоки. Скоро от всего этого... здесь нечем будет дышать! Видимо, для большевиков наступят тяжёлые времена...

Надежда Константиновна, подгоняемая на улице холодным ветром, дующим в спину, и горькими воспоминаниями, пробормотала вслух:

- Володя оказался прав: времена эти начались...

На неё покосилась идущая рядом молодая женщина, и остальную мысль Надежда Константиновна "договаривала" уже молча: "Да, бедствия навалились с конца 9-го года, когда мы переехали в Париж, чтобы уладить венчание Лизы Шмит с Игнатьевым. Но потом застряли там, и окончательный перелом в худшую сторону наступил именно с момента исключения Богданова из нашей фракции. Сан Саныч, видимо, ещё на Капри понял, что фракция большевиков, постепенно теряющая в России былой авторитет, неизбежно распадётся, и принялся заранее подбирать себе умных и энергичных союзников, чтобы организовать в партии свою фракцию. Вокруг него группировались на Капри Луначарский, Алексинский, Горький, передовые рабочие, которых присылало к нему русское Бюро ЦК для учёбы в его школе. Володя же долгое время ничего этого не знал, да и не учёл психологического соблазна приезжавших рабочих: красотами острова, мягким климатом, ласковым народом этого земного рая. После суровой жизни в российских подпольях всё это притягивало к себе, словно магнит. А тут ещё полились в уши лекции о культуре, истории человечества. Такие лекторы, как Горький и Луначарский, умели приковать к себе внимание не только интересными материалами, но и собою как личностями. Они говорили о вечности, совести, духовности, смысле жизни и высоких целях, предназначении Человека с большой буквы. О, это были великие мастера слова! И ученики, потрясённые услышанным и открывающимся для них миром Человечества, посылали в свои российские партийные организации настолько горячие отзывы о школе и её руководителях, что о Богданове, Горьком, Луначарском, Базарове, Алексинском там узнавали уже не только как о писателях и философах, но и как о крупных политических деятелях. А фундаментальную книгу Володи "Развитие капитализма в России" - а ведь это глубокое историческое исследование, за которое можно было присвоить учёную степень, не будь автор этой книги революционером - никто из лекторов не вспоминал, ученики её не читали, а потому и не представляли её смысла: куда ведёт и развивается российский капитализм и почему с ним нужно бороться. Этим и воспользовались авторы "богостроительской" темы, подменяющей борьбу с угнетением.

Когда Володя всё это понял и кое-что узнал, то решил поставить вопрос о размежевании с Богдановым на расширенном заседании редакции "Пролетария". Оно состоялось 21 июня 1909 года и длилось 9 дней подряд, такие жаркие споры вспыхнули тогда. Но вдруг появился приехавший из Берлина Леонид Борисович Красин, расстроенный тем, что его друг Тер-Петросян, известный всем как "товарищ Камо", притворявшийся почти 2 года сумасшедшим в Моабитской тюрьме, передан германскими властями российским жандармам, и попросил слова, чтобы высказать своё мнение об исключении Богданова. Вот этим глубоко эмоциональным словом он и совершил, можно сказать, настоящий исторический перелом в судьбе фракции большевиков. Он заявил:

- Выходит, что фракция большевиков стоит на позициях запрета инакомыслия? Тогда чем же мы отличаемся от царской цензуры? Пусть Богданов даже заблуждается в личных философских теориях - я допускаю. Но он же искренно убеждён в отстаиваемой им точке зрения! А мы хотим его исключить именно за это? В таком случае исключайте и меня: я не желаю находиться в политической фракции, которая отказывает в праве иметь нам собственное мнение! Я - не солдат и присяги такой не принимал!

Все обвинения Володи, что Богданов и Каприйская школа наносят лишь вред нашей партии, сбивая с толку полуграмотный пролетариат России, рассыпались, словно пустые семена подсолнечника от ветра. Красин, Богданов и Луначарский вышли из руководства нашей фракцией добровольно, и после этого она рассыпалась тоже. Дубровинский поехал в Россию, чтобы спасать положение большевиков на местах. Там его арестовали жандармы. А мы тут остались как бы не у дел. Меньшевики торжествовали. Володя выглядел несчастным, был незаслуженно оскорблён предательством и интригами. К тому же меньшевики потребовали от нас передачи денег сестёр Шмита в общую кассу РСДРП. Это было катастрофой, но Володя ухитрился передать деньги на хранение в кассу социал-демократов Германии под расписку "держателей денег" Карла Каутского, Франца Меринга и Клары Цеткин с условием, чтобы эти деньги расходовались "держателями" только на общепартийные цели РСДРП. В случае же посягательства меньшевиков деньги должны быть возвращены большевикам. А сам, обозлённый, занялся работой над окончанием своей философской рукописи, чтобы разбить богостроительскую теорию Богданова, как он выразился, в пух и прах.

Осенью ученики Каприйской школы прислали Володе приглашение приехать на Капри читать им свои лекции. Он задумался: откуда они узнали, что у него другие лекции? "Неужели Горький? Значит, что-то там происходит?.." Сославшись на фракционный характер их школы, Володя отказался ехать к ученикам и приглашал их к себе, в Париж, если хотят выслушать его мнения. Завязалась переписка с организатором этой школы из рабочих и её учеником (всего их было там 12) Михаилом Вилоновым.

В начале ноября 5 учеников во главе с Вилоновым были исключены за идейные разногласия с руководством школы и приехали в Париж. Надежда Константиновна хорошо помнила первую встречу мужа с Вилоновым, при которой она поинтересовалась у Михаила, узнав, что он родом из Екатеринослава, где живёт корреспондент "Пролетария" Михаил Завадский, присылавший ей заметки.

- Это я и есть. Это мой псевдоним, - ответил Вилонов.

В разговор вмешался Володя:

- Так что у вас там, на Капри, произошло?

- Мы стали задавать вопросы Богданову и Базарову, на которые они нам толком не могли ответить, а потом Богданов меня спросил прямо: "Вы что, переписываетесь с Лениным?" "Переписываюсь", сказал я. А он - уже не мне, а Базарову и Алексинскому, которые были в кабинете тоже: "А-а, всё ясно... Тогда вам лучше ехать учиться к Ленину". Вот после этого они выяснили, сколько нас ещё, не согласных, и всех исключили. Я думаю, не обошлось там и без провокатора, Романов такой, который был заинтересован в развале нашей школы.

- А что, разве школа развалилась?

- Пока нет. Только переехала с остатками учеников в Болонью. Преподаватели те же.

- А как же Горький?..

- Остался на Капри.

- Интересно, а почему? Жена не захотела, чтобы он ездил в командировки в Болонью, или причина серьёзнее?

- Наверное, и то, и другое... - замялся Михаил. О чём-то подумал, добавил: - Мария Фёдоровна крепко поссорилась там с Луначарским. Я случайно услыхал, как она выговаривала Алексею Максимовичу: "Ты слепец, Алёша! Они же тут обсели тебя, как мухи сладкий пирог, и живут за твой счёт! Лекторами себя считают, профессорами... А по сути - приживальщики на курорте!"

Володя тихо рассмеялся:

- Ну, а что же ей на это Алексей Максимович?.. Ведь я его, телёнка доверчивого, предупреждал!..

Михаил застеснялся:

- Да он - ничего... Покашлял только в кулак и тихо заметил ей: "Ну, это уж ты слишком, Маруся. Напрасно... Оне тоже пишут, зарабатывают..." Мария Фёдоровна обиделась и на него: "Зарабатывают?.. А куда же пошли тогда 100 тысяч рублей, которые завещал на моё имя Савва Морозов?" И добавила: "Мне денег не жаль, как и Савве... если на хорошее дело или на хороших людей. А мне жаль тебя, простака! Тебе-то деньги достаются тяжким трудом. Целыми днями горбатишься..." Вот тут обиделся уже Алексей Максимович: "Деньги Саввы я тебе верну, Маруся. Да и не все потрачены оне... А токо я не ради денег живу. На что они мне, если возле меня не будет интересных людей?.."

- Узнаю Горького! - воскликнул Володя. И заключил: - Ладно, Михаил, это... их личное, семейное дело. А нам необходимо подумать, как создать школу для рабочих здесь, в Париже. У "Пролетария" нет сейчас денег. Я боюсь, как бы наша газета вообще не заглохла! Но школа необходима!

Вечером Володя написал Горькому письмо и дал его мне прочесть. "Дорогой Алексей Максимович! - писал он. - Я был всё время в полнейшем убеждении, что Вы и тов. Михаил - самые твёрдые фракционеры новой фракции, с которыми было бы нелепо мне пытаться говорить по-дружески. Сегодня увидел в первый раз т. Михаила, покалякал с ним по душам и о делах и о Вас и увидел, что ошибался жестоко. Прав был философ Гегель, ей-богу: жизнь идёт вперёд противоречия, и живые противоречия во много раз богаче, разностороннее, содержательнее, чем уму человека спервоначалу кажется. Я рассматривал школу только как центр новой фракции. Оказалось, это неверно - не в том смысле, чтобы она не была центром новой фракции (школа была этим центром и состоит таковым сейчас), а в том смысле, что это неполно, что это не вся правда. Субъективно некие люди делали из школы такой центр, объективно была она им, а кроме того школа черпнула из настоящей рабочей жизни настоящих рабочих передовиков".

Письмо было длинным. Володя уверял Горького, что новая такая школа выкует для России превосходных вожаков революционной социал-демократии, таких, как Михаил Вилонов.

"Как жаль этого парня! - горько вздохнула Надежда Константиновна. - Несколько лет назад, находясь в арестантских ротах, Миша нажил себе туберкулёз лёгких и умер 1-го мая 10-го года в швейцарском Давосе, куда мы отправили его лечиться".

"10-й год вообще был тяжёлым для нас и вогнал в уныние даже Володю. Был пленум ЦК РСДРП, на котором его "заголосовали" примиренцы, боровшиеся за объединение партии любой ценой, невзирая на убеждения большевиков ли, меньшевиков, "ликвидаторов". И надо всем этим стоял Плеханов, мечтавший о единовластии в РСДРП. Фракционный орган печати большевиков - главное яблоко раздора в партии - "Пролетарий" решено было закрыть. Володя был удручён...

Оставшись без работы, мы съездили на велосипедах из Парижа в местечко Дравейль, где жили зять и дочь Карла Маркса. Супруги Лафарг были уже старыми, но с ясными взглядами на события и жизнь. Володе было интересно поговорить с Полем Лафаргом, а мне с Лаурой.

Володя снова съездил к Горькому на Капри - пароходом из Марселя до Неаполя. Алексей Максимович приглашал нас обоих к себе, но я опять не могла выехать, и Володя уплыл один. Горький встретил его на этот раз с огромной радостью, а рассказать-то по возвращении было и не о чем. "Ну, перессорились они там... - сообщил мне Володя. - Горький не любит о дрязгах рассказывать. Пили вино, ходили купаться. Мария Фёдоровна по-прежнему шоколадная красавица... А знаешь, меня там сразу узнал один старик-рыбак, громадный такой, в белых кудрях, который в прошлый мой приезд дал мне прозвище "Синьор Дринь-дринь!"

"Потом у Володи была случайная встреча с Плехановым, когда оба уезжали из Парижа в Копенгаген на очередной конгресс Второго международного Интернационала. Встретились на парижском вокзале. Ехали в разных вагонах. В Мюнстере была пересадка, Володя пошёл в зал ожидания - до поезда на Копенгаген было около часа - и там, потеряв из вида Плеханова, столкнулся носом к носу с Троцким, едущим на этот же конгресс из Вены. Рассказ об этих встречах был у Володи сверхкратким: "Старая сволочь Плеханов признался, наконец, что был несправедлив по отношению ко мне, и что до сих пор уважает меня в своей... душе. Представляешь себе душу Плеханова, если у неё такие же козлиные глаза, как у тамбовского дворянина Георгия Валентиновича? А молодая сволочь Троцкий сообщил мне, что написал специально для конгресса подлую статью об экспроприациях большевиков, которую отослал в германскую газету социал-демократов "Форвертс". Что он называет в этой статье бандитами не только нашего "Камо" и других товарищей, но и всю нашу фракцию".

- А как же прошёл сам конгресс?

- Да никак. Беззубые выступления о единстве, единении, а на самом деле произошло разрушение главной идеи Маркса о настоящих целях Интернационала. Мировому пролетариату, Наденька, не нужен такой оппортунистический Интернационал с Вандервельдами во главе, Каутскими и Плехановыми, скатившийся на позиции ревизионизма, уступающий дорогу международному империализму. Ну, а Троцкого... я там всё-таки высек! Даже Плеханов меня поддержал.

- Ладно, расскажи лучше, как ты встретился с твоей мамой в Стокгольме.

Сразу потемнел, замкнулся и, понимая, что ведёт себя некрасиво, тихо ответил, глядя в пол:

- Об этом... я тебе расскажу как-нибудь в другой раз: сейчас не могу. Ещё не отошёл от тяжёлого расставания.

- Ну, что же, в другой, так в другой...
2

Надежда Константиновна никогда не узнает того, что сообщила мать Ленину о своём прошлом, о подлинной судьбе старшего сына, о том, как потрясла мужа история матери, о которой он не мог даже рассказать, так как дал клятву, что никому не раскроет шокирующую их всех тайну. Эта поездка в Копенгаген замалчивалась мужем и сидела в нём, словно ржавый гвоздь, поранивший душу ноющей незаживающей болью.

Прибыв из Копенгагена в Стокгольм, Ленин сразу же снял на улице Каптенсгатен, 17, 2 комнаты, чтобы матери и сестре, когда приедут, можно было общаться с ним всё время, не сталкиваясь с гостиничными проблемами. В отелях и плата дороже, и много посторонних, ненужной суеты. К тому же вероятность попасть под контроль тайной российской полиции. А так никому и в голову не придёт, кто он такой и зачем здесь появился. Правда, хозяйке квартиры фрау Кристине Берг он сказал, что ждёт из России к себе в гости мать и сестру, которых давно не видел.

Отправив в Петроград матери телеграмму о том, что поселился в Стокгольме по адресу Кристины Берг, он вспомнил, в Париже в этот день должен выйти 16-й номер газеты "Социал-демократ", созданной им взамен фракционного "Пролетария", и подумал: "Интересно, какой будет реакция меньшевиков, ставших "вперёдовцами", на мою статью "О фракции "вперёдовцев"? Статью оставил резкую, большую. Должна выйти в двух номерах - в сегодняшнем и завтрашнем. А здесь, пока мама с Маняшей соберутся ехать, договорюсь с местными социал-демократами о выступлении перед российскими эмигрантами. Надо обязательно довести до сведения земляков-соцдеков о положении в нашей партии! Затем сделаю пару докладов в других клубах о "Международном социал-демократическом конгрессе в Копенгагене".

Так у него всё и получилось, зря времени не потерял. Встретив мать и сестру, он в тот же день отправился выступать, а они рассматривали город. На другой день договорились, что остальную часть города он покажет им сам, но только после обеда. Пояснил:

- Утром мне надо подготовиться к реферату перед русскими рабочими, которые живут тут и работают.

- Володичка, - спросила мать, - а можно нам с Маняшей поприсутствовать на этом докладе? Я никогда не бывала на твоих публичных выступлениях.

- Конечно. Приглашаю вас...

- А где это будет?

- На одной спичечной фабрике. Поедем туда после осмотра города.

От Маняши уже знал, мать с большим вниманием прочла все 3 тома его книги "За 12 лет" и всё там поняла и одобрила. А главное, сказала, что давно мечтала увидеть его в роли известного учёного. Ему показалось это странным. Когда учился в гимназии, было ощущение, что мать не верила в него.

Помнилось, в Симбирске был такой случай... Зимним утром он сидел как-то в своей комнате совершенно один. Солнечные зайчики, отражаемые стёклами окна, легко скользили по белой стене. Никуда не надо было идти, воскресенье, чисто, тепло. Сидел и читал. Вдруг дверь резко отворилась, вошли мать и отец.

- Володя, мы... хотим поговорить с тобой!.. - начала мать.

- Слушаю тебя, мама. - Он отложил книгу.

- Дело, видишь ли, в том, что мы с отцом... решили обратить твоё внимание... на одну скверную черту в твоём характере. Которую ты сам должен в себе выправить. Следить за собой... и исправлять.

Хорошо помнил: сначала крапивно загорелось лицо. Потом не хотелось смотреть родителям в глаза. Сидел и теребил пуговицы на рубашке. Но сидеть в такой обстановке было неловко, поднялся...

Он прекрасно учился, много читал и потому не понимал, что могло их встревожить. Переборов обиду, поднял голову и, твёрдо глядя матери в лицо, спросил:

- Ну, и какую же черту мне следует исправлять?

Отец, будучи от природы мягким, деликатно сказал:

- Володя, нам кажется, что ты... держишься среди своих сверстников... ну, несколько высокомерно, что ли. И потому твои школьные товарищи... сторонятся тебя.

Он повернулся к отцу:

- Это прямая неправда, папа. Друзья не сторонятся меня. Сторонятся только некоторые... сверстники, как ты их назвал. Из наиболее неразвитых... Мне неинтересно с ними, им - со мною. При чём же тут высокомерие?

Он дружил с ребятами, которые были сверстниками старшего брата. Свои же мальчишки, одноклассники, чувствуя в нём, вероятно, более взрослого, стеснялись его и сторонились. А матери с отцом, видимо, показалось, что это происходит по другой причине.

- Вот видишь, - принялась мать за своё, - ты и с нами... ведёшь себя почти так же. Нет, Володя, ты действительно становишься заносчивым. А это такая отвратительная черта, что...

Он перебил её, чтобы не успела оскорбить:

- Разве я с вами невежлив, мама? Вы меня спросили, я объяснил. Спросили утвердительно, по-обидному. И сейчас ты продолжаешь в таком же тоне. Так в чём же моя заносчивость?

- Неужели не замечаешь, что ты сух. Бывает, до чёрствости, до жестокости.

- Даже так? Интересно, мамочка, в кого же это я уродился таким?..

- Таким самонадеянным? Не знаю...

И снова исправлять положение принялся отец:

- Да нет, мы, собственно, не утверждаем этого, но иногда... нам так кажется. И наш родительский долг - сказать тебе об этом. Любой человек может сгладить в своём характере какие-то плохие... может быть, даже наследственные, черты.

"Наследственные..." Отец готов был взять часть "вины" на себя, чтобы дать ему шанс не обижаться на них.

В окне от тока воздуха снаружи чуть шевелилась открытая форточка, и солнечный зайчик, отражённый от её стекла, тоже слегка шевелился на белой стене. Всё в нём закипело. Но пересилил себя, губы разлепились, ответил отцу:

- Хорошо, папа. Спасибо за совет, я его учту...

Расстались они тогда холодно, недовольные собою и друг другом. Отец вскоре после того заболел и умер. Инсульт...

Душу охватило запоздалое раскаяние, а ничего уже не вернёшь, не исправишь. Взял и ушёл на Волгу. С крутого берега далеко видно, аж на ту сторону. Замёрзло там всё, снега` и снега`. От их белизны глазам широко и просторно. Летом на Волге перекликаются пароходы. А по воде, если смотреть с высокого берега, бликуют солнечные зайчики. Как от окна на стене...

С тех пор отца стало жаль ещё больше - понимающий был, деликатный. Да и что в России происходило, он тоже понимал...

Тут же вспомнился и ещё один разговор между родителями. Услышал его случайно...

Отец вернулся из очередной зимней инспекции, было поздно, в доме все уже спали, и мать принесла отцу чай в кабинет. Он прихлёбывал там после холода и говорил под приглушённый бой настенных часов, похожих на шкафчик, подвешенный на стене:

- Какое, Машенька, бесправие кругом, какая нищета! Действительно, как у Радищева в его "Путешествии..." Не читала? А мне приходилось... в списках... Там у него есть такие слова - в самом начале. Сильно сказано: "Я оглянулся окрест себя, и душа моя страданиями народными уязвлена стала". Потому что людям даже некуда пожаловаться...

Мать ответила ему в тон:

- У Салтыкова об этом тоже хорошо: "народ доведён "до воздыхания", другого уже не смеет ничего".

- Да, народ у нас брошен, брошен на произвол судьбы. И даже не судьбы - та, наверное, была бы милостивее - а на произвол властей. И когда это кончится, никому неизвестно. - Отец отставил пустой стакан: - Я уверен: в государствах, в коих народ бесправен и брошен, граждане спиваются каждый день от безысходности. В таких государствах правят, стало быть, самые жестокие, самые равнодушные к людям и самые циничные правительства.

Мать принесла ему новый стакан с чаем. Он прихлебнул, и опять запахло в доме настоявшимся чайным духом, теплом и миром.

Отец заговорил снова:

- Вон в Китае... Пишут газеты, люди живут... ну, как животные! Там даже ездят на них: мода появилась такая, брать себе не извозчика, а рикшу. Получается, что угнетение ещё страшнее нашего. Только люди у них дурманят себя не водкой, а курят опиум, чтобы забыться от такой жизни. В 35 лет человек уже измождён, как 70-летний старик.

На 10-линейную лампу в кабинете отца, подвешенную к потолку над столом, был надет зелёный абажур из китайского фарфора. Отец продолжал рассказывать, как он был в уездном городишке и видел там толпу нищих на морозе перед крыльцом кабака. Сокрушённо закончил:

- А наш отец Пафнутий взывает с амвона о милосердии. К кому? К становому, который у него молится, а потом отдаёт приказ разгонять этих нищих?!.

Ещё тогда, у двери, за которой оказался случайно да не мог уж уйти, Владимир снова обжёгся своей недавней обидой: "Папа, как же ты мог подумать о моём высокомерии, если так хорошо всё понимаешь про людей?".

К разговору о "высокомерии" никто потом не возвращался - ни мать, ни учителя, да и сам Владимир изрядно забыл. Вспоминал лишь, когда приезжал из Петербурга на каникулы старший брат и проигрывал в шахматы. Саша делал вид, что проигрыш случаен, но... хмурился, дулся. Владимир высокомерно смотрел на него. Саше делалось не по себе, и они, не ссорясь формально, всё же как бы ненадолго ссорились. Но не проигрывать же было брату только потому, что он старше. Братские отношения тёплыми так и не стали...

А вот неожиданный разговор о старшем брате, его судьбе, судьбе старшей сестры и самой матери, состоявшийся в Стокгольме, потряс Владимира и Маняшу. Мать взяла с них клятву: никому об этом ни слова!

Потом, когда уже и он, и Маняша опомнились от запоздалого материнского признания, Маняша, чтобы он лучше понял состояние матери, сделала ему тоже небольшое признание:

- Понимаешь, после твоего выступления перед рабочими, когда они так горячо стали аплодировать тебе, мама вдруг испугалась до такой степени, что вцепилась в мою руку и стиснула её мне до боли.

- Странно... - пробормотал он.

- Понимаешь, Володя, она, когда ты кончил выступать, сказала с испугом, что тебя ждёт такая же судьба, как и Сашу, и даже всхлипнула.

Он стал припоминать своё выступление: что в нём так напугало мать?

Объясняя социал-демократам положение дел в партии, рассказывая о расколе с "ликвидаторами" и "отзовистами", о борьбе с меньшевиками и их идеями, он говорил:

- 5 лет назад пролетариат России нанёс тяжёлый удар по царскому самодержавию. И хотя революция была подавлена, уроки завоевания свободы не пропали даром. Нет уже в народе прежней покорности властям. Однако к каким же выводам пришли в нашей партии "ликвидаторы" и всякие "отзовисты"? Они требуют только легальных методов борьбы. Всё везде сдать, отступить... Чтобы царизм имел возможность просто передушить всех лидеров партии голыми руками! Коль они будут у него на виду. Сейчас, когда в России повсюду азиатское насилие над рабочими и крестьянами, в Вене "нефракционный" Троцкий издаёт газету, которую назвал "Правдой", и легально призывает в ней большевиков к возмущению вместо борьбы с настоящим врагом. Меньшевики всегда утверждали и теперь утверждают, что все революции-де одинаковы. Так как всегда носят буржуазный характер. Ну, а коли революция "буржуазная", стало быть, она и все преимущества должна отдавать буржуазии. Ничего глупее, ошибочнее такой мысли нет, и не может быть!

Конечно, на первом этапе рабочему классу выгодно, чтобы буржуазия в результате своей революции добилась победы. Она устранит остатки феодально-крепостной старины, которые не дают быстро и свободно развить индустрию. Получается, что интересы временно как бы совпадают. Поэтому большевики учат пролетария: не отстранению от буржуазной революции! Не безучастию к ней! А к самой решительной её поддержке. Но! Не уступая ей при этом руководства революцией! Не давая революции остановиться по достижении целей буржуазии. Это архиважно, товарищи!

Рабочий класс должен помнить, что буржуазия будет относиться к революции... трусливо, своекорыстно, переходя постепенно на соглашение с царизмом. А затем может повернуть и против революции. Отсюда наша задача: довести борьбу до конца! До социалистической революции! Но начинать революцию... нам надо всё-таки вместе с буржуазией. Сам пролетариат пока ещё не потянет.

А что утверждают меньшевики? Меньшевики утверждают: пролетариат не может возглавить революции вообще! Что пролетариатом... должна руководить буржуазия. То есть, меньшевики отрицают главное в революции: гегемонию са`мого революционного класса! В этом и заключается наше основное расхождение с меньшевизмом. Мы утверждаем: движущей силой революции может быть только рабочий класс! Отсюда у нас и различные тактики, различные программы...

Пролетариат поднимает знамя борьбы. Буржуазия - знамя сделок, уступок, торгашества! Пролетариат всегда борется! Буржуазия - крадётся к власти. Пролетариат разрушает самодержавие борьбой. Буржуазия - цепляется за подачки слабеющего самодержавия.

"Нет!" - утверждаем мы, большевики: русская революция... не будет похожей на прежние буржуазные революции. И на этом... идёт у нас сейчас внутри партии... серьёзнейшая идейная борьба! Какой путь выбрать? Кто предлагает правильную дорогу?

Да, мать, конечно, боялась за него. Перед отъездом в Петроград стала просить не торопиться с возвращением домой. Откуда-то узнала, что полковник Зубатов - давно, ещё много лет назад - предлагал правительству убить его. И она, очевидно, из желания, чтобы сын послушался её совета хотя бы из жалости к ней, принялась перечислять ему в присутствии Маняши, сколько перенесла в своей жизни всяких бед и горя...

- В 86-м похоронили, как вы помните, Илью Николаевича. Через год - беда с Сашенькой. - Лицо матери напряглось. - Анюта тоже сидела тогда в тюрьме. Затем только 4 года передышки и в 91-м умерла на моих руках от тифа Олечка. В 97-м сажают в тюрьму тебя, Володичка. Потом умирает в Кокушкине моя сестра. В 98-м, - загибала она пальцы, - сажают Митю в Москве, исключают из университета. Тебя высылают в Сибирь. А Митю и Маняшу берут под гласный надзор и высылают: Митю в Тулу, - мать повернулась к дочери, - а тебя в Нижний. В первом году тебя опять арестовали. - Она погладила дочь по голове. - В Москве, вместе с Марком, так?

Маняша кивнула.

Мать перевела взгляд на сына:

- Ты, к счастью, выехал за границу. Да ещё Митя порадовал: кончил свой медицинский факультет, переведясь в Юрьевский университет, в эстляндском Дерпте.

А в марте второго года Маняшу выслали в Самару. Так и не удалось ей доучиться в Брюссельском университете. Вернулась домой, когда ты ещё в Шушенском отбывал. Приехала на каникулы, а её - в Самару. Ты к тому времени, когда я поехала к ней, уже переехал в Лондон. А мне надо было...

Маняша перебила:

- А вот ничего и не надо было!

- Не перебивай меня, дочка. Хотелось тебя поддержать: ведь молоденькой была, чужой город...

Мать вздохнула, продолжала рассказывать, словно уже и не жалуясь:

- Потом - летом уж - как награда за всё, пришла большая радость: поехала к тебе во Францию. Прихватила Анюту в Германии и... 2 недели прожили мы тогда в Логиви, на берегу моря. Те дни остались в моей памяти, как сказка.

А в августе опять арестовали Митю, в Одессе. Правда, выпустили вскоре, только и успела, что обмереть душой... Анюта с Марком были уже в Томске, потом уехали ещё дальше: в Порт-Артур, к месту новой службы Марка.

В 4-м году собрались почти все в Киеве: Митя с женой, Маняша, Анюта и я. Не было лишь тебя и Марка - на его счастье, находился в Саратове. Чуть отдохнула, опять арест: сразу всех детей!..

Володичка, я устала даже ездить: Симбирск, Кокушкино, Казань, Самара, Саратов, Вологда, Серпухов, Киев, Феодосия, Петроград, Саблино... Что ещё потом? - спросила она сама себя и тут же ответила: - Париж, Стокгольм вот. Да разве же я всё тебе перечислила?..

Он пообещал ей, что в Россию ехать пока не собирается, а там видно будет. Она сразу вроде бы успокоилась, принялась говорить, что реферат его ей очень понравился...

- Правда? - спросил он обрадовано.

Она улыбнулась:

- Мне всё нравится, что вы у меня делаете. Чистая, благородная цель! Такими и должны быть настоящие революционеры!

- А папе понравилось бы? Как ты считаешь?..

- Папе?.. - Она замялась. - В душе он, возможно, и согласился бы с вами. Но на словах, наверно, нет. А если бы дожил до ваших арестов, думаю, не перенёс бы этого.

Да, отец считал, что семейный человек не имеет права заниматься революционной деятельностью. Оставаться порядочным - да, при любых обстоятельствах. Не унижаться, сохранять достоинство. Но лезть на рожон - нет. И не понимал при этом - а может, не задумывался - кто же должен выйти против всеобщего унижения и бесправия? Не студенты же. Для этого нужны люди взрослые. А это всегда семья, дети...

Маняша продолжила прерванный разговор:

- Мам, ну, а как тебе сам Володя-то, на публике? Скажи ему сама, ведь большего удовольствия - я его знаю! - ты ему не доставишь!..

И мать, светло улыбаясь, произнесла:

- Я горжусь, Володя, тобой! Вот и всё. Что` тут ещё много-то говорить...

Маняша была права: он расцвёл. Поцеловал у матери руку и до самого вечера ходил в приподнятом праздничном настроении; расхваливал плащ, который ему купили здесь Маняша и мать, шутил и не предполагал, что через 18 часов так тяжело расстанется с ними.

Вечер в тот сентябрьский день они провели дома, за чаем. Вспоминали о жизни в Симбирске, детских шалостях - было так уютно, хорошо на душе. А утром на них навалилось тяжёлое предчувствие расставания - придавило, и всё пошло кувырком...

Прощались на мокрой от прошедшего дождика набережной Шепсбурн, у пароходной пристани Стокгольма...

Как близко было её лицо! Глаза в сеточке мелких старческих морщин - выцветшие, измученные. Морщины посекли своими царапинами и всё лицо, и даже губы: поперёк, сверху вниз.

Губы, готовые расплакаться, мелко вздрагивали, и это было неожиданно для него: держалась при детях всю жизнь без слёз. А тут... Увидел проступившие на коже старческие пигментные пятна, и тоску в глазах - неизбывную, невыразимую, и сердце пронзила острая жалость к ней.

Ей было 75. Бесплотная от худобы, прямая, она стояла в длинном шерстяном платье какого-то тёмного, старушечьего цвета и в длинной, и тоже старушечьей, вязанной кофте, надетой поверх платья и не застёгнутой на пуговицы. Её безжизненные седые волосы, забранные в простую гладкую причёску, с пучком на затылке, шевелил ветерок. Кроме матери ничего как-то не видел вокруг: ни носильщиков, таскавших чьи-то чемоданы мимо них на палубу, ни озабоченных пассажиров, поднимавшихся по деревянным сходням на большой белый пароход русской компании. Там, на высоком капитанском мостике, стоял какой-то плотный господин в тёмном морском кителе и белых праздничных брюках. Он держал возле усатого лица жестяной мегафон и отдавал кому-то отрывистые приказания - доносились обрывки русских слов, относимые ветром.

Запомнился ещё дурацкий большой гвоздь на деревянных мостках-сходнях, переброшенных с парохода на бетонный причал. Шляпка этого гвоздя то высовывалась из доски, когда по мосткам шёл какой-нибудь пассажир, то исчезала, словно уходя в подполье, когда ног не было. Так этот гвоздь и ходил туда-сюда, не зная, на что решиться, стоять или прятаться...

Пахло водорослями, вскрикивали остающиеся здесь, за границей, чайки. А на самом верху, где-то над палубой и капитаном, всё полоскался под ветром русский морской флаг на мачте. Подняться наверх и стать под него Владимиру Ульянову нельзя: территория российской империи! Капитан парохода имеет право, где бы ни находился его корабль, арестовать на своей палубе любого человека, разыскиваемого русской полицией, то есть, преступника, каковым является для российского самодержавия и его законов нелегал Ленин.

Мать, поглаживая правой рукой выпиравшую и, видимо, нывшую от старости ключицу, вдруг проговорила упавшим голосом, чего тоже никогда прежде не было:

- Всё, Володичка, прощай! Больше, чувствую, не увидимся мы с тобой... это - в последний... - И жалобно и беспомощно всхлипнула.

Он начал было бодряческим голосом:

- Ну, что ты, мамочка! Мы ещё с тобой по Парижу...

Поднял глаза, и дальше не смог: мать плакала. Тихо, не стесняясь, не отворачиваясь от него и Маняши. Ей хотелось им сказать что-то важное, но у неё это не получалось: она шевелила только губами, а сын и дочь, боясь пропустить, не расслышать, стояли и ждали, не мешая ей. Наконец, она справилась:

- Володичка, сам подумай, как я прожила жизнь... Я устала менять города и станции, в которых жила, обживать чужие углы. Ведь где я только ни побывала с вами!.. Перенесла 19 ваших арестов. Расставание навсегда с Сашей... А сколько чего будет ещё впереди: кто мне скажет?..

- Я понимаю тебя, мама. Ты действительно устала, тебе было тяжело с нами. Но разве мы...

- Я не обижаюсь на вас, Володичка. И ни о чём не жалею, это было бы глупо. Но в мои годы и столько всего, согласись!..

- Согласен, мамочка. Ты у нас заслуживаешь иной жизни. Мы должны для тебя...

- Ничего вы не должны. Просто я устала, сынок.

- А может, тебе не ехать, а?

Она не поняла:

- Как это?

- Ну, махнуть на всё и пожить за границей: без полицейских стуков в дверь, без ночных проверок с допросами. Париж - город хороший...

- Что ты, Володичка! В Париже я и вовсе лишусь покоя, не зная, что и с кем делается. За тебя с Надей я спокойна. А за остальных, что думать прикажешь?

Он растерялся:

- Ну, хотя бы на время... Вместе с Маняшей.

Видя, что мать заколебалось, Маняша поддержала:

- А что, и приедем! Мам, а что если я привезу тебя на следующий год к Володе в Париж?

Лицо матери осветил лучик надежды:

- Правда?

Он ухватился за эту идею тоже:

- Ну, конечно же, мамочка! Это будет просто великолепно! - И поцеловал её лёгкую слабую руку. - Итак, решено, да? На следующий год, летом...

- Спасибо, Володичка! И тебе, Маняша, спасибо. Я буду жить теперь ожиданием, что увидимся опять...

- Вот это другое дело! - воодушевился он, глядя в тревожные глаза матери. - А перед этим, мамочка, я был совершенно не согласен с тобой! Буквально по всем пунктам... - Он перевёл взгляд на сестру: - Обстоятельства в России могут измениться самым решительным, самым неожиданным образом! Помните, как завертелось всё в 5-м году? И мы даже вернулись домой. А уж если ещё раз начнётся, царю не удержаться!..

Мать поняла, он старается утешить её, и взяла себя в руки:

- Ну, хорошо, Володичка, хорошо, - проговорила она, тоже бодрясь. - Я верю, что вы дождётесь своего часа и вернётесь домой.

Он опять увидел её тоскливые глаза, осекся:

- А может, лучше всё-таки... с нами, сейчас, а? Оставайся, мамочка!

- У тебя, Володичка, уже живёт один старый человек, Елизавета Васильевна. Двух старух в доме не многовато ли? Да ещё заграницей!

- Снимем квартиру побольше, - не сдавался он.

- Не надо, Володичка, не хочу. Умирать надо на родной земле. Там остались мой муж, Саша, Оленька. Там живут и остальные мои дети.

- Мамочка, я же хочу только, чтобы ты хоть немножко отдохнула.

- За тебя тут... я спокойна, - повторила мать. - А за них, - она посмотрела на Маняшу и перевела взгляд в сторону моря, России, - быть спокойной отсюда... я не смогу. Тут, - она кивнула на город, - всё чужое! И чужие все. Жить здесь, в тоске... На это у меня просто не хватит сил, Володичка. Да и не уживусь я с Елизаветой Васильевной! Ты же знаешь, как мы относимся друг к другу.

- Ну, что ты заладила, мама! Рано тебе ещё... - ушёл он от разговора об "отношениях". Помнил, мать не могла терпеть не только Елизавету Васильевну, но и его жену. У женщин это непоправимо - навсегда.

- Не рано, Володя, я уже старая.

- Мамочка, зачем этот панихидный тон? Ты у нас до ста лет должна жить! Пока мы...

Она опять всхлипнула:

- Нет, Володичка, чует мое сердце: больше не увидимся...

Понял, мать устала всерьёз, коли не пытается сдерживать себя. У него тоже бывали моменты, когда остро хотелось кому-нибудь поплакаться. И вдруг отчётливо ощутил - видимо, передаётся?.. - да, больше не увидятся. Сразу упало сердце, и стало холодно после дождя - засквозило, что ли?.. Он не нашёл слов утешения. Она почувствовала это:

- Ладно, милые, чего душу рвать, давайте прощаться. Всё равно ведь не высказать всего! Знаю...

Лёгонькая, сухонькая, она обняла его и осторожно поцеловала: сначала в губы, потом в глаза. Тельце её дрожало, веки были влажными, старческие бескровные губы тряслись. Владимир онемел: "Неужели навеки, навсегда?"

Сестру поцеловал, не ощущая ничего, не слыша, что говорит. По кивку матери к ним подошёл носильщик, взял чемоданы и понёс к сходням. За ним покорно поплелись и они. Мать сгорбилась, еле шла. Маняша поддерживала её под локоть.

Теперь он видел только их спины.

А потом ноги...

Из ржавого гнезда в доске показалась шляпка гвоздя. Гвоздь был российский, как и сами сходни. У шведов такого безобразия не могло быть: всё везде подогнано, доска к доске, приколочено, и гвозди сидят, как положено. Российский же гвоздь, как и самодержавие, сидел уже непрочно, в подгнившем...

Когда мать и сестра прошли по сходням на пароход, гвоздь опять глубоко спрятался, и было такое чувство, будто он влез уже не в доску, а в самую душу и резко кольнул. Через несколько минут пароход дал первый длинный гудок, который тоже, прокатившись тяжким стоном по заливу, замер в душе. Вдали, на мысу, замерла, словно прислушиваясь, красно-ствольная сосновая роща. Замерли пароходы в порту. И напряжённо замер Владимир, неотрывно смотревший на палубу.

Наконец, из большой трубы парохода повалил густой чёрный дым. Матросы втащили к себе сходни. Гудок, ещё гудок, и корпус парохода задрожал мелкой и, казалось, ощутимой телом, дрожью. Последний, мощно напористый гудок, от которого дрожь в теле усилилась ещё больше, а по воде залива поскакало затихающее вдали эхо - и между причалом и пароходом образовалась чёрная водяная щель. Возле кормы стало видно, как закипел бурун от винтов, скрытых водой.

Пассажиры на удаляющейся палубе столпились у поручней. Владимир еле отыскал среди них мать и Маняшу и принялся махать им носовым платком. Они смотрели на него сверху и махали тоже. Ничего уже друг другу не скажешь, не дозовёшься в шуме дизеля, да и не принято здесь кричать - не Россия. Шведы прощаются и наговариваются дома.

Всё ещё бурлила от больших гребных винтов вода за кормой, оставляя кипящий пенный след, но полоса водяного пространства между причалом и уходящим пароходом становилась всё шире, и белый след в ней стремительно растворялся. Растворились и уплывшие люди - словно тени, ушедшие из жизни.

С острой пронзительностью Владимир почувствовал, это всё... Теперь между ним и матерью только память и вода, вода...

Выходя из залива в море, пароход обогнул крепость на острове и стал исчезать тоже, оставляя после себя лишь чёрный дым на горизонте, за которым потянется время, уходящее в вечность.

Походные пожитки Владимира, уложенные в небольшой чемодан, хранились в камере железнодорожного вокзала Сентрален - он отвёз туда этот чемодан заранее. До отхода поезда на Мальмё было ещё 2 часа, билеты куплены заранее, никаких дел и забот не осталось. В Мальмё он пересядет с поезда на морской паром, который перевезёт его через пролив в Данию. Из Дании опять на поезд, в обратный путь до Парижа, где ждёт Надя.

Хотя море осталось у него за спиной, он, уходя на вокзал пешком, всё ещё ощущал его запах и крики чаек, рвущие душу. Не затихала, казалось, и дрожь корпуса русского корабля, передавшаяся ему на пристани. Он чувствовал себя бесконечно одиноким, всеми забытым и покинутым. Такое чувство было у него в детстве, когда умер отец.

В голову полезли мысли (видимо, из-за признаний матери) о недавно отдыхавшей в Копенгагене матери царя (теперь особенно неприятной, как и её сын). Шли толки, что эта стерва, "вдовствующая императрица", совершенно не переживала разлуки с сыном и не ладила с невесткой. Россия так и не стала ей родиной. А теперь вот выяснилось, что своя мать делила с нею отца царя...
3

Проводив взглядом обогнавшего её рослого полицейского в офицерском мундире Надежда Константиновна подумала: "Володя вернулся тогда из Стокгольма утомлённым и угрюмым. Я не трогала: простился с матерью. Он сам сказал мне: "Видимо, навсегда". Принялась утешать, говорить, вероятно, банальные вещи, но он проворчал: "Не надо, Надя, не старайся". И так и не вышел из этой своей угрюмости до самого нового года. Даже подумала: "Может, он несчастлив со мною?" Я уже словно чувствовала, что приближается конец нормальным семейным отношениям".

Пройдя несколько шагов ещё, Надежда Константиновна сделала новое открытие: "А разве мог он, журналист и революционер, политик по призванию, по складу ума и характера, быть несчастливым, если ежедневно занимался только любимым делом? У него просто не было времени на что-то другое..."

Она знала, что без политики, без статей в газетах жизнь мужа превратилась бы в обывательское прозябание, стала бессмысленной, а может быть, и совсем невозможной. В политике он находил радость борьбы, удовлетворение от принятия решений и от побед. Разоблачить противника хлёсткой статьёй, организовать рабочих на борьбу с самодержавием, вскрыть предательство или подлость примиренческих партий, указать на ошибки их лидеров - вот сферы деятельности, которые были ему по душе. Где всё это можно найти, кроме политики? Он лишь этим и жил...

Страстно любил играть в шахматы, но вынужден был их оставить - слишком много забирают времени, если относиться к ним серьёзно. А если считать игрой, то несерьёзно тратить на них время. Политика и только политика была смыслом его существования, религией, любовью, самой жизнью, наконец. Он умер бы от скуки, зачах от тоски, если бы у него не было интересной цели. Он не мог быть миллионером, богачом - это не для него. Поэтому его судьба сложилась именно так, как он хотел, потому что "складывал" её себе он сам.

Надежда Константиновна была такого высокого мнения об уме своего мужа, что видела в нём совершенно необыкновенного человека. Сравнивая его с десятками других людей, товарищей и даже таких противников, как Плеханов или же Богданов, она пришла к тщеславному рассуждению: видимо, природа создаёт необычных людей, смешивая в предшествующих поколениях волю и характеры, способности и таланты так, чтобы влить потом в наследственность всё лучшее одному. Кому-то - всё то, что необходимо для сочинения божественной музыки; другому - всё, необходимое для открытий в физике; третьему - всё для борьбы с несправедливостью на земле. Такому необходимо обладать: умом философа, логикой математика, характером воина, терпением каторжника и твёрдостью и настойчивостью полководца. Всеми этими качествами, считала Надежда Константиновна, её муж обладал. Она верила в это серьёзно, хотя и знала многие его недостатки. Однако недостатки относила к мелочам житейской жизни, а его таланты - к возможностям влиять на ход исторических событий, несмотря на высказывания самого мужа, что историю творят народы, а не отдельные личности. "Творят, возможно, народы, - соглашалась она в душе. - Но влияют - всё-таки личности", - упрямилось в ней искреннее убеждение.

И вдруг 1911-й год опрокинул всё её надежды на историческое предначертание роли мужа - в его жизнь вошла женщина (хотя и революционерка), которая могла погубить все его революционные планы, несмотря даже на то, что он не мыслил себя вне политики. Трагизм положения заключался в том, что её Володя вот уже 12 с лишним лет жил фактически без любви к какой-либо женщине. Страстный по натуре человек, он как муж жил тем не менее без горения, без страсти, не ведая, что половая близость - это особо высокое проявление человеческой чувственности и нежности. И вот, неожиданно для самого себя, по-настоящему влюбился в умную, но, очевидно, развратную женщину, оставившую уже двух мужей (кстати, родных братьев-москвичей Арманд - старшего, от которого родила четверых детей, и младшего, от которого родила ещё одного ребёнка). Это была, видимо, не просто развратная француженка, а страстная эротоманка, писавшая даже статью в этом году о том, что женщинам нужны не мужья, а всё новые и новые половые партнёры - короче говоря, новизна для острых ощущений. Если бы Володя не остановил её, она бы напечатала эту статью.

Инесса Фёдоровна Арманд, 38-летняя образованная революционерка, член РСДРП, была приглашена мужем в 1911 году в партшколу для российских рабочих на должность преподавателя политической экономии. Эту школу муж организовал в парижском пригороде Лонжюмо, в 12-ти верстах от Парижа, сняв в деревне, растянувшейся вдоль шоссе, пустовавший склад у хозяина кожевенного завода. Склад этот был похож на ангар, но лучшего класса для двух десятков учеников и не требовалось. Пришлось закупать лишь старые стулья, столы, и школа была готова. В неё съехались рабочие из Питера, Москвы, Баку, Екатеринослава и других городов. Все они снимали для себя комнаты в каменных домах жителей деревни, а столовались в нижнем этаже дома, который сняла для себя Инесса Арманд, жившая в то каникульное лето с двумя дочерьми и сыном на верхнем этаже. Обслуживание столовой взяла на себя жена одного из рабочих, приехавших на курсы, Катя Мазанова.

Надежда Константиновна поселилась с мужем и матерью в доме на другом конце деревни, сняв 2 комнаты у рабочего кожевенного завода, который оказался не французом, а поляком. Рядом подселились Зиновьевы. Каменев приезжал читать свои лекции из Парижа. Он и Зиновьев вели курс истории партии. Рязанов - истории западноевропейского рабочего движения, Шарль Раппопорт читал лекции по французскому движению, Стеклов-Нахамкес и Финн-Енотаевский - по государственному праву и бюджету, Луначарский и Станислав Вольский, помирившиеся с Володей, знакомили рабочих с литературой и газетной техникой. Ну, и сам Володя вёл лекции, как и Инесса, по экономике, аграрному вопросу и по теории и практике социализма.

Маме очень понравился открытым характером и кавказской приветливостью грузин Серго Орджоникидзе, приехавший учиться не обычной дорогой, как все, а через Персию. Мама вообще быстро перезнакомилась со всеми россиянами, жившими в Лонжюмо. От кого-то из них узнала, что весной в Питере скончался от туберкулёза муж Марии Петровны Голубевой. "Он был младше её на 6 лет, но... как говорится, у каждого своя судьба. Если бы твой муж не оставил её, и у тебя жизнь сложилась бы иначе..." Мать первой забила тревогу о неверности Володи...

В глаза Надежды Константиновны ударил сильный порыв ветра, вышиб слезу, и она принялась вспоминать, как и с чего всё началось?..

- Надя, а ведь эта "Носатая", по-моему, хочет завести шашни с твоим мужем. А может, и уже завела. Ты что, слепая, что ли, не видишь?..

- А что я должна делать, по-твоему?

- Как это что? Поговорить с мужем!

- О чём, мама?

- Обо всём!

- А зачем? Что это даст?

- Ну, как же... Чтобы оставил "Носатую".

- И после этого он оставит, да? Он что, несамостоятельный человек?

- Так что же теперь? Молчать, что ли? Пусть продолжает...

- Может быть, и молчать. Пока сам не примет решения. Не знаю.

- А кто же знает?

- Он, мамочка, только он! Но сейчас... он, видимо, ещё не решил, с кем ему нужно остаться. Разве легко ему принять такое решение?

- Только этого не хватало! - всплеснула руками мать. - Жалеть его, "несчастного"! Это ему, оказывается, тяжело, а не тебе!

- Мне тоже тяжело. Но удерживать его я не буду. Зачем? Чтобы мучился со мной и дальше?

- Но ведь существуют же какие-то обязанности у супругов?! Должны существовать?!.

- Должны, - согласилась Надежда Константиновна. - Если есть дети. А у нас их нет.

- Выходит, первый муж бросил тебя правильно? Пускай бросает и второй! Только потому, что нету детей?

- Первый был моложе меня на 5 лет. Я сама не захотела...

- А то, что второй съел твою молодость, эксплуатировал тебя столько лет, это не в счёт?! - выкрикнула мать.

- Наверное - в счёт, если ходит тёмный, как туча, и виноватый. Но ведь не говорит пока ничего! Да и не оставляет меня. Значит, что-то удерживает его?

- Он хоть... спит с тобой или нет?

- Нет. Но такое бывало и прежде. Что в этом особенного?..

- Может... мне поговорить с ней?

- Ма-ма! Ты что, хочешь унизить и себя, и меня?!. Не смей даже думать о таком!

- Ну, что он нашёл в ней?!. Один нос чего стоит: всё лицо в нос ушло!

- Зачем так, ма-ма!.. Женщине - 38, а фигура Дюймовочки из сказки Андерсена. Маленькая, аккуратная. Да и нос не портит её. Потому, что у неё приятная улыбка и умнющие зелёные глаза!

Я против неё - угрюмая, расползающаяся, как тесто из квашни, старуха! - Надежда Константиновна чуть не заплакала от огорчения - еле сдержалась. И мать принялась горячо уговаривать:

- Тоже мне, нашла красавицу! "Дюймовочка"!.. Вот взвалит он на неё твои секретарские бесплатные обязанности - она за один год увянет от такой работы и станет из "Дюймовочки" похожей на носатую Бабу Ягу! А то и сама оставит его: тоже ведь мужчина не из красавцев!.. А тебя... ещё доконала проклятая "базедка"!

- Мама, он же не виноват в том, что я заболела! Разве человек может заставить себя любить женщину, лицо которой калечит болезнь?..

- Любить в его возрасте уже и нет необходимости. А вот уважать свою жену... да ещё такую, как ты... он обязан! - Мать всхлипнула.

- Что ты такое несёшь, мама!..

- Ну, бросит он тебя, куда мы тогда?.. В России у нас ни двора, ни кола! Здесь - тоже. На что жить будем?.. Обстирывать людей я уже не гожусь: старая. Преподавать? Где, кому?.. Ты - больная...

- Не переживай. Такие секретари, как я, в нашей партии на дороге не валяются: найдётся место!

- Да погоди ты искать себе работу. Может, ещё пройдёт у него это?.. Мужчины обычно остаются там, где хорошая жена, а не сума перемётная: сегодня с одним, завтра с другим.

Год тот оказался тяжёлым. Владимир молчал, не уходил. Однако Надежда Константиновна видела: любовь у него не проходила и была, кажется, настоящей. Что делать?.. А мать твердила:

- Он всё время стонет, что ему не нравится жить во Франции. Дескать, хуже французов никто не относится к эмигрантам. Вот ты и проси его переехать отсюда куда-нибудь.

- Куда?.. Опять в Швейцарию?

- Хоть куда, лишь бы подальше от "Носатой"! Она ему быстро найдёт замену...

Осенью, прослушав курс лекций, ученики партийной школы разъехались. Вернулись в Париж и лекторы. И тут подтвердились самые худшие опасения матери: муж снял в Париже двухкомнатную квартиру рядом с квартирой "Носатой". Мать возмутилась:

- Да он же живёт уже с ней, а не с тобой! Чуть ли не в открытую!.. Часами пропадает у неё, когда ты уходишь в редакцию. А тебе говорит, что был в библиотеке. Или выступал где-то с рефератами.

Надя не выдержала, отрезав:

- Ничего он мне не говорит! И всё равно пусть решает сам. Я не стану его упрекать...

Но всему приходит конец. В Париж приехал Александр Арманд и забрал своих детей в Россию. Видимо, тоже всё уже знал. Да и детям нужно было учиться: начались школьные занятия. Самое время решать и Володе: либо он становится мужем "Носатой", либо...

Надежда Константиновна осторожно предложила ему:

- Володя, вот ты жалуешься, что мы слишком далеко от России, на трудности с доставкой газеты, на то, что оттуда долго идут письма. А что, если нам переехать в Польшу? Польша входит в состав Российской империи. Проезд товарищей к нам станет лёгким.

- А знаешь, это мысль! - обрадовался он.

Она была поражена, а секрет оказался простым. Недавно мужа потрясла смерть Степана Ивановича Радченко, отбывавшего сибирскую ссылку. Рядом (по сибирским меркам 500 вёрст не расстояние), в доме тестя воспитывались дети Степана. Но его там не хотели видеть. Жена Люба, находясь за границей, тоже не откликалась на его письма. И человек свёл счёты с жизнью.

В октябре покончили с собою супруги Лафарги, к которым Надежда Константиновна ездила с мужем из Парижа на велосипедах. Эти - уже старики - не захотели жить, ощутив себя никому не нужными. Открыли на ночь газовые краны в кухне и... более не проснулись.

На Владимира эти смерти повлияли, вероятно, в принятии судьбоносного решения конфликта: не обрекать никого на жестокие страдания, а сделать всё проще - уехать. Жизнь сама пусть укажет, чему быть дальше... И пожалев Надежду Константиновну более, чем себя, согласился с её предложением. Этого она принять не могла:

- Володя, я не возражаю, если ты останешься, а уедем только мы: я и мама. Зачем портить себе жизнь?.. Женишься по любви.

- Нет, Наденька. Какая из неё жена?.. Сама знаешь. Значит, счастья всё равно не будет.

- А со мной?.. Володя, ведь ты лишь мучаешь себя. А любишь её. Детей у нас нет. Что тебя останавливает? Ну, что?..

- С тобой мы соратники. Знаем друг друга, живём спокойно, без потрясений. Мы не молоды уже. Да и что я без тебя для нашей цели?.. Одному мне такой нагрузки не вытянуть. И вообще: от добра добра ведь не ищут?..

Чуть не плача, она улыбнулась ему: хорошо, правильно всё рассудил. И тут он добавил:

- Прости меня... что так вышло. И... не расспрашивай. Ладно?

- Ладно, не буду.

Потом у него была удачной партийная конференция в Праге - удалось очиститься от "ликвидаторов", боявшихся работать нелегально, в подполье, и требующих ликвидации такой партии. Мы-де не мыши, чтобы прятаться; вон немцы, мол, французы, англичане - открытые, легальные социал-демократические партии. С ними считаются их правительства. А почему нам не взять пример с них?..

- Да потому, - отпаял Володя, - что российское самодержавие ещё не свергнуто! Стоит нам выбраться из подполья, как все наши лидеры и активные члены партии будут немедленно арестованы, и борьба за революционные перемены в России на этом закончится! А на свободе окажетесь только вы, оппортунисты!

- Дристуны! - выкрикнул кто-то. - Готовые жить на наши рабочие взносы! Правильно их прозвали: именно "ликвидаторы"!

После дискуссии было принято решение о создании партии большевиков со своим отдельным ЦК. Это произошло в январе 1912 года. Там он познакомился с тифлисским армянином Суреном Спандаряном, которого избрали членом ЦК - деятельный, образованный молодой человек. Но... отец трёх детей от русской жены, которая была против того, чтобы он рисковал семьёй, занимаясь "чёрт знает чем". Ведь на содержании Сурена был ещё и его отец, 70-летний старик. Он тоже был когда-то редактором национальной противомонархической газеты в Тифлисе. Вынужденно эмигрировал и находился теперь в Париже. Но старик заканчивал свою жизнь совершенно одиноким, снимал мансарду под крышей и заболел психическим расстройством. Это угнетало и сына.

Думая о несчастьях других, Надежда Константиновна считала грехом для себя жаловаться на жизнь. Да мужу было и не до неё, занятому в тот период то организацией конференции, то отправкой в Россию Ногина и Дубровинского для налаживания новых подпольных ячеек большевиков, то уговорами Каменева поехать в Вену к Троцкому, а тот не хотел.

- Вы же с ним родственники. Что вам мешает? - спрашивал муж, зная о женитьбе Каменева на бывшей "бундовке", двоюродной сестре Троцкого.

- Ольга Абрамовна не может со мною поехать сейчас, - оправдывался Каменев. - Она учится здесь на медицинском факультете. Последний курс...

- Поезжайте один. Нам необходимо знать, что затевает Троцкий. Да и Всемирный Еврейский Конгресс намечается в Вене. Когда? Кто будет приглашен из России, от Бунда?

Прыгая памятью по годам, Надежда Константиновна вспомнила: "Потом мы переехали в Польшу. Какие красивые места оказались там, за Краковым! Район прикарпатского курорта Закопане вообще напоминает горную Швейцарию. Но сначала Володя нашёл квартиру в предместье Кракова, в доме номер 218 по улице Звежинец. Кончался июнь 1912 года. А примерно через месяц, словно на крыльях, к нам прилетела туда "Носатая". И опять в моей душе всё перевернулось.

- Не ждали?.. - обняла Инесса мать Надежды Константиновны. И протягивая руку Володе, добавила: - Я, собственно, к вам проездом... Получила задание организовать новые подпольные ячейки в России, ну, и решила обговорить кое-что, уточнить детали с Владимиром Ильичём...

Владимир сначала растерялся. Это видно было по нему. Но и обрадовался, что стало ещё заметнее.

- Присаживайся, Инесса Фёдоровна! Рады видеть тебя... Значит, проездом?.. Ну, что же, тогда нужно предупредить там, - кивнул он на восток, - в России, наших товарищей, занимающихся переправкой людей и транспорта, о том, что Брендинский - провокатор.

Инесса, нахмурившись, произнесла:

- У меня тоже невесёлая новость... - глаза её сделались из серых зелёными. - В Париже умер Курнатовский.

Владимир как-то деланно досадливо хлопнул себя по колену:

- Всё-таки умер?

- Да. И перед смертью признался, что был когда-то влюблён в Надежду Константиновну. Где-то под Минусинском, когда все вы были почти в одной ссылке.

Надежда Константиновна почувствовала, как отливает у неё от сердца кровь и немеют ноги. А муж опять деланно бодро заметил:

- Да? Для меня это новость. Впрочем, я догадался в Париже, когда он тяжело заболел и слёг... Надя несколько раз заходила к нему и подолгу разговаривала. Так он словно бы прощался с ней...

- Володя, - смущённо одёрнула мужа Надежда Константиновна, - Виктор Константинович последнее время совсем ничего не слышал уже, оглох. Так что мы не разговаривали, а больше молчали. - Она хотела дать понять не только мужу, но и гостье, что напрасно пытаются сворачивать всё с больной головы на здоровую. И добавила: - Он вообще никогда мне ничего такого... не говорил о себе. А сама видела перед собою записку, написанную беспомощным, почти умирающим Курнатовским: "Я ждал вас, Наденька, все эти годы. Прощайте, милая, и уходите. Не хочу, чтобы вы меня видели таким". У него была на кровати тетрадь для "переговоров", и Надежда Константиновна, прежде чем уйти, написала ему: "Я любила вас тоже и тоже сейчас не та, какою была. Вашу собачку я оставила в Шушенском добрым людям. Простите меня". "Не за что, уходите. Умирать нужно без свидетелей, и мне невыносимо ваше присутствие", - написал он ещё раз и закрыл глаза. Она поцеловала его в колючую заросшую щёку и молча вышла, заливаясь слезами. Вот так было всё на самом деле. Теперь же она нашла ещё в себе силы зло подумать об Инессе: "Но свидетельница всё же была: и тут всунула свой нос! Всегда вьётся возле настоящих мужчин!" Но вслух, глупо и обидно оправдывая себя, проговорила то, чего не следовало бы говорить: - А вот грузин Серго Орджоникидзе, который учился у нас в прошлом году, сообщил моей маме, будто Курнатовский, перед тем как снова попасть в Сибирь, влюбился в Тифлисе в жену какого-то русского революционера Аллилуева.

Владимир покраснел:

- Да? Ну, что же, может быть, и так... Вон даже Горький изменил, говорят, своей жене. Будто бы, случайно - ведь она у него... неописуемой красоты женщина! Обиделась и уехала 2 месяца назад от него. В Россию. А Курнатовский - старый холостяк, почему бы ему и не влюбиться... Жизнь у него была невесёлой. В третий арест, уже за поднятие восстания в Иркутске в 5-м году, его ведь приговорили по законам военного времени к расстрелу... Потом заменили вечным поселением, где-то за Якутском... Сбежал он к нам тоже нелёгким путём: сначала в Японию, затем работал лесорубом в Австралии. В Париж заявился больным и без денег.

Разговор сам собою соскользнул с неприятной темы на революционные дела, и все постепенно пришли в себя. Бестактностей больше не было. Однако 2 дня, которые Инесса провела в доме, довели Надежду Константиновну до стенокардии и обострения базедовой болезни. Владимир тут же исчез с гостьей показывать ей окрестности за городом и отсутствовал около 5 часов. Мать не выдержала и, закурив прямо в гостиной, сказала:

- Какая наглость! Она что, за дурочек нас, что ли, считает?.. А каков он!..

Едва успели остыть от этого мучительного разговора, вернулся муж и с порога расстроено произнёс:

- Только что встретился Багоцкий... Сказал, что шёл к нам от российских товарищей. Просили передать мне, что в России арестованы Дубравинский, Бонч-Бруевич, Скворцов-Степанов и Лидия Михайловна Книпович! Какой-то заграничный провокатор наводит охранку в наши явки, и там начались сплошные провалы! В Баку арестован Степан Шаумян. Чёрт знает, что творится везде!..

Надежда Константиновна, выслушав, подумала: "Но не 2 же часа доктор Багоцкий сообщал тебе эту новость! И почему не зашёл?.. Вернее, почему ты, Володя, не пригласил его?" Вслух же произнесла:

- Володя, помнишь, в 9-м году редактор русского журнала "Былое" разоблачил знаменитого эсера-провокатора Азефа?

- Бурцев? - подхватил муж. - Его журнал назывался "Былое", когда он находился в Лондоне. И в 6-м, 7-м и 8-м годах - тоже, когда Бурцев вернулся в Петербург после революции. А потом царь приказал его закрыть, и Владимир Львович переименовал журнал в 9-м году в "Минувшие годы". Так что статья об Азефе вышла уже в этом журнале. А Бурцеву просто повезло. Ехал за границу в одном вагоне с бывшим начальником охранного отделения России полковником Лопухиным, и тот ему сам выдал Азефа.

- А почему?.. - удивилась Надежда Константиновна.

- Да потому, что Лопухин, сосланный на 5 лет в Сибирь за ротозейство, был обижен на царское правительство. Отбыв срок, рванул за границу. А тут и подвернулся ему этот Бурцев... - уводил муж разговор в пустое.

- Нет, Володя, Бурцев не подвернулся, а охотился за этим обиженным жандармом! Он вообще очень много откопал всяких придворных российских тайн. Даже то, что Азеф живёт теперь в Германии с бывшей любовницей одного из великих русских князей.

Муж с облегчением подхватил:

- Горький рассказывал мне, что этот Азеф - он его видел в Петербурге - похож на страшную чёрную обезьяну! Так что, возможно, про любовницу князя это просто великосветская сплетня.

- Нет. Бурцев - серьёзный публицист, и на обман не пойдёт. Он действительно очень много знает!

- Ну и что из того?..

- Я тут, как ты помнишь, перед Пражской конференцией тоже выявила провокатора, Брендинского. Но предательство продолжается... Значит, есть кто-то ещё?.. Давай обратимся к Владимиру Львовичу Бурцеву с просьбой, чтобы выяснил, кто предаёт нас теперь.

Обстановка в доме как-то сама собою опять разрядилась, а на другой день Инесса уехала. На вокзал провожали её все вместе.

Владимир шутил, бодрился, однако Надежда Константиновна чувствовала, всё это в нём искусственное. По дороге назад, когда уже отпустили извозчика и шли к дому пешком, она, чтобы не молчать, спросила:

- С кем же изменил Горький Марии Фёдоровне? Ты мне об этом в Париже не говорил...

- Подумал, сплетня. Вот и не хотел...

- А кто тебе об этом?..

- Жена Луначарского. Изменил будто бы с какой-то Варварой Тихоновой, которую называл "дукой". Но я не помню такой женщины на Капри.

- Нет, Володя, не сплетня, если об этом рассказала тебе сестра Богданова: она - как и Бурцев - женщина серьёзная.

Разговор иссяк, опять шли молча. Рядом тянулась загородная сосновая роща и там, где-то на деревьях, каркала и каркала ворона. Может быть, оттого, что не удалось ей весною улететь в прохладные горы Швеции на севере, а может, её территорию здесь заняла другая птица. Надежда Константиновна вычитала в книжке одного орнитолога, что у каждой вороны есть своя территория в лесу, и этот вид птиц охраняет занятую зону от захватчиц криками. Надсадное карканье обиженной кем-то вороны напомнило ей о собственной обиде, и она готова была расплакаться от одинокого крика птицы, рвущегося из рощи.

Рядом шла мать и молчала тоже.

Молча шёл, опустив лобастую голову, муж.

И всё рыдала и рыдала, оставшаяся сзади, ворона. Её вскрики, похоже, разрывали и ему душу, и матери. Однако угнетающее всех молчание продолжалось.

Жизнь с того дня снова показалась Надежде Константиновне бессмысленной и обидной, но она не стала больше выяснять своих отношений с мужем. Молчит, стало быть, понимает всё и как-то намеревается уладить их сам.

Осенью он случайно познакомился с молодым большевиком Николаем Бухариным, приехавшим отдыхать на курорт Закопане из Вены. Он жил там как российский эмигрант. В качестве вольного слушателя посещал университет, учась на экономическом факультете. Коренной москвич, сын школьного учителя, он был наделён даром художника и прихватил с собою мольберт, чтобы рисовать дивные прикарпатские пейзажи. Ему шёл 25-й год. Любознательный и начитанный, он понравился мужу феноменальной памятью, открытостью. А когда оказался ещё и умным, интересным собеседником, то муж стал приглашать его почаще заезжать в Краков и заходить в гости. Выяснилось, что парень знает почти все произведения мужа. Особенно же восхищался он вышедшей в Москве брошюрой "Материализм и эмпириокритицизм", которую прочёл в 10-м году. Поэтому приглашения принимал с радостью, и они часами беседовали о политике.

Часть последней беседы, когда Бухарин уже уходил и простился с Надеждой Константиновной, она, зайдя в кухню внизу дома, случайно услыхала. Окно было зашторено марлевой занавеской, но форточка открыта. Бухарин, остановившийся возле окна, задал мужу вопрос:

- Владимир Ильич, всё хотел вас спросить, да стеснялся... Как вы относитесь к посещениям революционерами борделей?

- А в чём, собственно, говоря, проблема? - уточнил муж. И Надежда Константиновна, заинтригованная вопросом, осталась в кухне.

- В этике, - ответил Бухарин. - С одной стороны, мы как борцы за гуманное отношение к человеку не имеем морального права эксплуатировать униженных бедностью женщин. А с другой... - Бухарин замолчал, подыскивая, очевидно, какое-то оправдание. И Владимир закончил вместо него:

- А с другой, многие молодые революционеры, находясь на подпольной работе, не могут жениться, боясь подвергать риску возможного ареста семью. Так?..

- Да, - согласился Николай. - К тому же своим отказом от посещений проституток мы ничего в их несчастной жизни не изменим?..

- А почему вы решили, что они все там несчастны?

- Ну, как же... подневольный труд. А посетитель - невольный эксплуататор, исповедующий... марксизм.

Надежда Константиновна впервые за многие дни едва не рассмеялась. Но муж отнёсся к нравственному противоречию в душе молодого революционера совершенно серьёзно:

- Есть мясо животных ведь тоже безнравственно? А не кушать - это идти против естественной природы человека. Поэтому вегетарианцев не так уж много на земле. Да и марксизм - учение не о пуританстве, а о борьбе с акулами капиталистической эксплуатации. При социализме проституция отомрёт сама собою. Так что не следует мучить себя вопросом далёкого будущего уже сегодня. Это начетничество, а не марксизм. А если быть последовательным в вашем наивном рассуждении, тогда революционерам... не следует и на работу к капиталистам устраиваться: пусть ходят в безработных и голодают, зато не будут обогащать подлецов.

- Так вы считаете, можно?..

- А почему вы решили, что все проститутки в этих домах непременно несчастны? - повторил муж свой вопрос. И сам же ответил: - Туда... приходят и богатые эротоманки. С правом выбора себе клиента по вкусу.

- Откуда вы знаете про таких?! - изумился гость.

- Из бульварных газет. - Подражая читателям таких газет, муж проговорил быстрым, бегущим по строчкам голосом: - Гражданин "эн", проживающий в Париже, Северный округ, подал в суд на развод с женой эротоманкой, продававшей своё тело молодым мужчинам в публичном доме мадам "икс"! - Владимир передохнул, добавил: - Бывают там и просто распутные женщины, работающие ради острых ощущений.

- Я этого не знал!.. - пробормотал Бухарин.

Владимир серьёзно произнёс:

- Один знакомый писатель сказал мне, что другой писатель, очень известный, предостерёг его когда-то: "Бойтесь не ту женщину, которая удерживает вас за... пенис, - он произнёс слово грубее, - а ту, которая забрала вашу душу".

- Я не понял смысла этой сентенции... - заметил Бухарин.

- Я тоже не совсем... Поэтому истолкую мудрость умершего старца по-своему. Не покидай ту, которая с тобою душой, а не только телом. Женщина, изменившая мужу телом хоть раз, на этом уже не останавливается. Значит, изменит и вам.

Надежду Константиновну ударило радостным, пронизывающим током: "Вот оно! Он понял сущность "Носатой".

А за окном мужчины пожимали друг другу руки. Во дворе было прохладно, и Володя мог простудиться: вышел в одной рубашке, без пиджака. Она обеспокоилась.

В октябре грянула война между Турцией и Болгарией, за которую вступили в войну Сербия, Черногория и Греция. Войну эту назвали в Европе Балканской. А к зиме у Надежды Константиновны расшатались нервы от переживаний, потом расшалилось сердце, но она, делая над собою громадные усилия, не ложилась в больницу и не жаловалась на своё состояние ни матери, ни мужу. Однако муж неожиданно стал внимательным к ней и нежным, и силы начали возвращаться к ней.

Перед новым годом в Краков приехали на совещание по вызову мужа несколько большевиков, избранных в России в 4-ю Государственную думу. Надежда Константиновна не ходила на эти совещания, организованные польскими товарищами где-то на подпольных явках - запретил муж: "Отдыхай, Надюша, обойдёмся без секретаря. А нужно будет, я приведу гостей к нам".

На третий день он привёл 36-летнего питерского рабочего и члена ЦК после Пражской партийной конференции Романа Малиновского и другого члена ЦК, грузина Иосифа Джугашвили, о котором написал через несколько дней в письме к Горькому: "У нас тут гостит один чудесный грузин..."

Малиновского она знала и запомнила ещё в 6-м году. Он приезжал к ним из Питера на дачу в Финляндии, где они скрывались тогда от жандармов. "Что делать, Владимир Ильич: бежать в Польшу к матери или как?.. Охранка предлагает мне сотрудничество... Под каким предлогом можно отказаться, посоветуйте? Чтобы не напакостили потом за отказ".

- А вы... не отказывайтесь, Роман Вацлавович, - неожиданно посоветовал муж, о чём-то подумав.

- Да вы что-о?!. Как это?..

- А вот так... Особых секретов партии вы ведь и не знаете. Будете предварительно советоваться со мною: что можно будет говорить жандармам. Вероятно, мы разрешим вам сообщать даже наши устаревшие явки. Там будет видно...

- Но зачем?!. - недоумевал Роман.

- Затем, что как их секретный агент вы кое-что сможете узнать о замыслах против нас. Значит, появится возможность своевременно предупреждать. Смекаете?..

- Понял, понял! - повеселел рыжеватый красавец.

Теперь этот, повзрослевший на 6 лет товарищ, сообщавший порою ценнейшие сведения, был уже избран в члены ЦК. Его кудри слегка поседели, но былая статность, красота и обаяние не потускнели. Да и весел он был по-прежнему - шутил, был находчив.

Второй гость, без конца нахваливающий мужа, показался Надежде Константиновне полной противоположностью Малиновского. И хотя он говорил ей, что они уже знакомы: "Помнитэ, в Таммерфорсе я неправильна виступил против Владимира Ильича по аграрному вапросу?", она не помнила его.

- Но я потом асазнал, - продолжал гость, - глубокую далнавиднаст таварища Ленина. В 10-м году он кооптировал меня в цека, и я стал переписываться с ним. Помните, 2 года назад я писал в цека из Сольвычегодска?.. Ми встрэчались с вами и раньше: на съезде партии в Стакгольме.

Его сольвычегодское письмо она вспомнила. Но не смысл самого письма, а то, что оно было "корявым" по стилю и неосторожным с точки зрения конспирации. Подпись под ним была всего из двух букв: "К.С.", и она ещё искала расшифровку этой подписи в своём "секретном списке" большевиков-адресатов, поддерживающих переписку с ЦК. Там значилось: "К.С." - это Коба Сталин, настоящая фамилия Иосиф Виссарионович Джугашвили, бакинский большевик. А теперь она вспомнила, что в январе муж кооптировал его в ЦК, несмотря на резкое несогласие некоторых товарищей.

И вот он стоял перед нею живьём - маленький, с какою-то странно неподвижной левой рукою, очень неприятный на вид: рябой, с узкою полоской лба, заросшего чёрными жёсткими волосами с рыжеватым отливом. Жёлто-карие глаза были с ускользающим от собеседника взглядом. Зубы с чёрной смолкой заядлого курильщика скошены, словно у хищной рыбы, во внутрь. Тёмные "кавказские" усики на тонкой верхней губе. Узкие, дегенеративные плечи, опущенные книзу чуть ли не от самой шеи. Кавказские жесты. Заискивающая улыбка.

С первой же минуты Надежда Константиновна почувствовала острую неприязнь к этому человеку. И удивилась себе: "Почему?.. Кто он на самом деле? Зачем так хвалит Володю?.. И почему его не хотели кооптировать в Праге в члены цека?"

СТАЛИН - ПЛОД БОЛЬШЕВИЗМА

В наш подлый век неверен друг любой.

Держись подальше от толпы людской.

Тот, на кого ты в жизни положился -

Всмотрись-ка лучше - враг перед тобой!

Омар Хайям 1

Как современник Сталина, а после его смерти и профессиональный писатель, я много лет собирал материалы о его жизни и деятельности и написал о нём 2 больших романа и пьесу-трагедию "Личная жизнь Сталина". Живя в государстве-тюрьме с особым режимом, созданным вождями большевизма, я не имел возможности напечатать мои произведения, направленные против их политического режима, продолжавшегося вплоть до 1991 года. Находясь всю сознательную жизнь под негласным надзором КГБ СССР, я отвечал в своих рукописях не только на вопросы жены Ленина Крупской, возникшие у неё в 1912 году при первом взгляде на внешне ничтожного Сталина, но и на собственные вопросы. Ведь я родился 3 года спустя после смерти Ленина, сотворившего СССР, в котором я жил, и пытаюсь разобраться в сущности противоречий между теорией и практикой советских коммунистов до сих пор.

После прихода Ленина к власти в 1917 году выяснилось, что главными секретными агентами царской охранки в Европе были: мнимый бакинский социал-демократ Житомирский, ученик каприйской школы Романов и "большевик" Брендинский. В России: Черномазов, пробравшийся в редакцию ленинской "Правды" в Петербурге в 1912 году, Роман Малиновский, которому Ленин доверял, как себе, Анна Серебрякова или зубатовская "мамочка", вышедшая к тому времени на особую пенсию за личные заслуги перед государством, и другие провокаторы помельче, которыми, словно тифозными вшами, кишела Россия. В Советском Союзе подобных "стукачей" появилось гораздо больше, чем в царской России. Однако, когда СССР развалился, очередные власти не стали официально разоблачать и судить бывших Каинов, как это сделал Ленин, да ещё доказали всему миру, что этого делать нельзя вообще, так как государственное политическое благополучие во всех странах держится на осведомителях, подслушивающих свой народ. Ленин и в этом оказался непонятно кем? То ли чудаком, не понимающим задач охранительных органов государства, то ли обыкновенным себялюбцем, не желающим замарать свой авторитет "вождя революции". Видимо, эта причина всё-таки ближе к истине, хотя Ленин и допускал, что ошибаться свойственно каждому. Однако его "ошибка" была слишком жестокой и бесчеловечной с точки зрения не только этических норм, но и юридических - нельзя ставить самолюбие главы государства выше жизни человека, которому сам предложил внедриться в царскую охранку, а потом применил к нему за это высшую меру наказания.

Из бывших социал-демократов разоблачены были все, кроме: Сталина, Андрея Януарьевича Вышинского, успевшего уничтожить свое "Дело" секретного агента в Баку, и помощника Дзержинского Генриха Григорьевича Ягоды, о провокаторстве которого знал Сталин, используя эту мразь почти 17 лет, а потом, чтобы она не выдала его самого, приказал расстрелять как "врага народа".

К рукописи романа "Тиран Сталин" у меня есть посвящение, которое в сжатой форме характеризует личность Сталина полностью. "Иосифу Джугашвили-Сталину, самому зловещему из тиранов мировой истории, посвящается с целью воссоздания его психологической, политической и бездуховной сущности, сложившейся в первую очередь из параноидально болезненного самолюбия и природной тяги к насилию и унижению людей.

Тщедушный, покрытый рябью детской оспы, он воспитывался под оскорбительные ссоры пьяного сапожника-грузина и пеняющей ему жены, которые считались его родителями, но были заняты только собой. Низкорослый, с усыхающей левой рукой, Иосиф никого уже не любил и жил в чёрной зависти ко всем, кто был красивее или талантливее. Став хамом по натуре и злопамятным по духу, словно уголовник, он специальными упражнениями принялся тренировать в себе стальное терпение и железную волю, чтобы никому не подчиняться больше, а только властвовать над другими. В 1918 году он приказал утопить в Волге баржу с пленными офицерами белой армии.

Коварство вечного завистника и расчётливая логика опытного интригана, магическая актёрская игра и лицемерие инквизитора помогли ему на ступеньках к власти победить самых выдающихся претендентов, а честолюбие восточного хана маниакально толкало его к шулерским подтасовкам исторических фактов и к присвоению чужих заслуг. Боясь разоблачений в устраиваемых им подменах, он с хладнокровием циника уничтожал людей и документы, которые могли пролить свет на его связи с уголовниками и царской охранкой.

Палач, погубивший миллионы человеческих жизней в адских тюрьмах и лагерях ради эгоистичных целей и фальшивой славы "строителя социализма", садист, ходивший в 30-х годах в подвал НКВД смотреть на расстрелы политических соперников, вампир, приказавший в марте 1940 года расстрелять 26 тысяч молодых пленных поляков, он выпустил за годы своего тиранического правления столько крови, что в ней можно было утопить всё его красно-фашистское Политбюро. В годы войны он насильственно переселил "за предательство" несколько "малых" народов, а "большие", будучи некомпетентным в военном деле человеком, напялившим на себя маршальские погоны главкома, заставлял нести такие огромные потери, что после войны в государстве не стало хватать мужчин не только для строек социализма, но и для воспроизводства потомства.

Спесивец, не желавший признавать ошибки, недальновидный политик, заставлявший называть себя в печати "вождём, другом и учителем народов", он создал в конце концов "железный занавес", отделивший Советский Союз и от общечеловеческой демократии, и от государств-соседей, замкнув экономику на странах так называемого "социалистического лагеря". Движение вперёд вместе с остальным Человечеством прекратилось. Об удобных предметах быта и красивых вещах граждане СССР перестали даже мечтать. Зато наступило изобилие чугуна и железа.

Тем не менее он был изощрённым психологом и выдающимся злым умом нашей эпохи. Благодаря многолетнему общению с крупнейшими государственными циниками из Кремля и политических борделей Европы он стал не просто тираном, создавшим красный фашизм и возведшим недоверие к гражданам собственной страны в государственный принцип, но и всесильным императором, перекроившим и карту Европы, и саму историю многих стран 20-го столетия по меркам лжи, предательства и жестокости.

Трус, панически боявшийся смерти, он окружил Кунцевскую дачу, в которой жил последние 20 лет, высоким забором и дивизией охранников. Присвоил себе после победного окончания войны высшее мировое звание генералиссимуса. Получается, он всю жизнь боролся за личную славу и благополучие и, так и не овладев ни одной полезной для общества профессией, направлял все усилия на создание атмосферы страха как в собственной дьявольской империи зла, так и во всём "социалистическом лагере"-тюрьме, сея подозрительность, тайные и явные убийства и нищенский жизненный уровень. Извращая исторические факты, он написал 13 томов "сочинений" о своей политической деятельности в партии с 1900-го по 1935-й год, лживую автобиографию и лживый учебник "Краткий курс истории ВКП(б)".

Изменник по натуре, он предал родную мать, трёх жён и четверых детей от них, всех внуков, Грузию как родину, церковь, марксизм, Коминтерн, всех товарищей по партии большевиков, начав с её основоположника Ленина, и кончил невольным предательством самого себя, когда заточил личную жизнь в камеру-одиночку дачи-тюрьмы в кунцевском лесу, где и стал её пожизненным узником, вздрагивающим от страха перед отравлением, и был, наконец, убит в марте 1953 года лекарством, повышающим кровяное давление до инсульта".

Многое из этого суждено будет узнать, а также испытать на личном опыте Надежде Константиновне Крупской. Став вдовою Ленина, она начнёт смертельно бояться нового вождя партии.

В 1912 году, разглядывая стоявшего перед нею неприятного Иосифа Джугашвили, она лишь инстинктивно почувствовала в этом "заморыше" злобу и зависть. В то время она никому и ни за что не поверила бы, что этот "К.С.", "корявый писака", превратится в великолепного стилиста и переделает своё сольвычегодское письмо, как и статью "Марксизм и национальный вопрос", изъяв их из архива партии, настолько блестяще и по форме, и по содержанию, что они после этого покажутся всем образцом логической ясности, краткости и редакторского вкуса. Последнее качество присуще, кстати, всем работам Сталина, вошедшим в 13 томов его сочинений. Если труды Ленина никто не смел править (они были изданы без редактирования, потому так "трудно" и читаются), то сочинения Сталина редактировали лучшие редакторы страны. Но редактирование улучшает авторский текст по-настоящему лишь тогда, когда есть что редактировать, когда присутствует неповторимость авторской личности. Это всё равно как омолодить талантливым макияжем увядшую красавицу. Сталин научился писать сам, у него появилось неповторимое "литературное лицо", то есть, стиль. Но для этого должен быть врождённый талант публициста, без этого никому ещё не удавалось "научиться приёмам". Логике он учился в семинарии и в тюрьмах, а мыслить государственными категориями - живя и работая в Кремле.

Во втором томе сочинений Сталина издания 1946 года в предисловии сказано: "В настоящий том входит известная работа И.В.Сталина "Марксизм и национальный вопрос" (1913 г.), в которой развита большевистская теория и программа по национальному вопросу.

Не разысканы до настоящего времени статья "О культурно-национальной автономии", написанная товарищем Сталиным в туруханской ссылке, и ряд других произведений".

За словами "не разысканы" кроется нечто небезынтересное... Сталин уничтожил статьи-подлинники, написанные им когда-то слишком "коряво", а в туруханской ссылке и по пьяной лавочке. Вот как реагировал журналист-революционер Спандарян, слушая из уст автора-земляка статью про "автономию". Чтение происходило в курейской избе крестьянина Перепрыгина, у которого снимал комнату ссыльный Иосиф Джугашвили.

- Коба! Это - не статья, от неё даже кавказские индюки будут смеяться! Никому больше не показывай. Понял, нет?.. Выбрось! Да?..

- Но мне поручил написать об этом сам Ленин!

- Ну и что? Вот ему и не показывай: я знаю его - засмеёт...

Под огромной статьёй "Марксизм и национальный вопрос" во втором томе сочинений стоит дата: "Вена, 1913 г., январь". И приписка: "Впервые напечатано в журнале "Просвещение" NN3-6". Эта статья была написана совместно с Н.И.Бухариным, а затем редактировалась в Петербурге соратником Ленина М.С.Ольминским. В 1914 году журнал был закрыт царской цензурой. А в 1946 году, когда не было уже в живых ни Ленина, ни Бухарина, ни Ольминского, текст этой статьи, "добытой" Сталиным из архива партии, где хранились номера и журнала "Просвещение", был подвергнут новому редактированию и вошёл во второй том его сочинений в классическом виде, словно жемчужина, отполированная до драгоценного блеска. Зачем это запоздалое превращение? Надо полагать, для того, чтобы любой читатель любого века думал, что Сталин... всегда был классиком и писал безукоризненно. Не то, что Ленин... Однако недаром говорят в народе: "Бог шельму метит". Эта метка вылезла из письма Сталина своей дочери, будто рога Сатаны, упрятываемые в пышной причёске: "Секретарюшке Светланки-хозяйки, бедня И.Сталин".

Видимо, из-за такой "орфографии" в представлении Крупской автор, укрывающийся под инициалами "К.С.", был "корявым" во всём - даже его лицо было отмечено кавернами оспы.

Став стилистом и возрождая из небытия работы, которые "не разысканы до настоящего времени", вождь забывал иногда не только о логичности, но и о том, например, что в 1910 году ещё не было партийного термина "троцкисты". Вероятно, он редактировал своё "корявое" "Письмо в ЦК" во времена борьбы с "троцкизмом" в 1930-х годах и писанул слово "троцкисты" по укоренившейся ежедневной привычке. К тому же в 1910 году он ещё и мечтать не мог о создании литературных жемчужин, об умении кратко и выразительно концентрировать приёмами "повтора" итоговую мысль: "Так я думаю о загранице"; "Так я думаю о работе в России". Действительно, ёмко сказано в конце каждого раздела. Впечатляет. Но сказано... через десятки лет.

В 1913 году молодой Николай Бухарин, прирождённый и хваткий публицист, читая в Вене неумелые наброски по национальному вопросу, добродушно воскликнул, обращаясь к гостю с Кавказа:

- Чего вы смущаетесь? Вы же - грузин? Перепиши`те вашу статью по-грузински. Для себя. А мне... будете пересказывать её по частям, делая упор на том, что вы хотите в этой части сказать? А я потом эту кашу, которая у нас получится, изложу хорошо на русском.

- Пачиму - кашу? - сверкнул гость злыми глазами.

- Вот поживёте в России побольше, научитесь писать на русском сами. А пока - это каша... На что тут обижаться, не понимаю?..

Статья при таком подходе к делу у них пошла довольно успешно и быстро, но самолюбивый "К.С." возненавидел "рыжую лису Бухарина" именно тогда, с первого раза и навсегда.

Однако Бухарин после Октябрьского вооружённого переворота, организованного Лениным в 1917 году на деньги германского Генерального штаба, не попадёт в правительство Ленина в качестве наркома. А вот "корявый" Коба Сталин сумеет втереться в доверие к Ленину почти открытым подхалимажем и показной преданностью. Станет у него народным комиссаром по национальным вопросам. Но в марте 1918-го, когда узнает о расстреле Романа Малиновского за сотрудничество с царской охранкой в бо`льшей степени, чем с партией Ленина, переполошился до колик, боясь участи Малиновского. Ведь он тоже предавал партию Ленина, хотя в 12-м году уже не сотрудничал с жандармами, за что и был осуждён ими на самую суровую по климату ссылку. Однако он знал, что несмотря на то, что в России не существовало больше ни царской власти, ни жандармов, которые сбежали за границу и не могли его выдать, во всех губерниях остались в целости и сохранялись жандармские и уголовные архивы. К двум таким архивам он был причастен - в Баку и Батуме. Вопрос, что делать, как избавиться от этих документов, стал для него вопросом жизни и смерти.

Под предлогом встречи с матерью, заболевшей в Гори, нарком Сталин возьмёт у Ленина двухнедельный отпуск и срочно выедет на Кавказ. Сначала он появится в Баку и, используя там своё положение члена правительства, легко проникнет (якобы по заданию партии) в архив жандармского управления с целью проверки "следов одного провокатора". Найдёт и уничтожит папку с документами, заведёнными на него жандармским ротмистром Вальтером в 1908 году. Всё в архиве окажется в полной сохранности, даже реестр со списком документов, сданных на "постоянное хранение". В этом реестре значились и все папки с делами "секретных агентов", с указанием архивного номера на обложке, фамилии и псевдонима. Папка с "Делом" Иосифа Виссарионовича Джугашвили (партийный псевдоним Коба Сталин, секретный псевдоним "Моряк") значились в архивном секторе N6, "год 1913-й", стеллаж N8, полка N2, гнездо 11. Такая точность и аккуратность упрощала поиск. Нарком Сталин с первого же раза быстро нашёл нужный ему сектор в добротном сухом помещении без окон, отпустил русского старичка, приданого ему заведующим хранилища в сопровождающие, забрал из гнезда себе в портфель нужное ему "Дело", выдрал из реестра страницу, на которой был указан "адрес" его папки, перепутал на всякий случай несколько папок в гнёздах на полке N2 и ушёл, вернув заведующему папку с листами реестра.

- Что так быстро вернулись? Нашли?.. - спросил заведующий обрадовано.

- Нет, - "раздосадовано" ответит Сталин. - Это у вас тут... всего лишь однофамилец. Нам нужен другой человек. Прошу извинить за причинённое беспокойство... - Возьмёт руку "под козырёк" и, не прощаясь, уйдёт.

В Батуме, явившись в архив городского суда, он проделает такую же операцию и с тем же результатом - все улики будут уничтожены. В Гори он приедет, чтобы повидать мать, почти успокоенным, но не сможет уснуть - пригрезится другая ночь, когда лежал в Кутаисской пересыльной тюрьме на арестантских нарах перед отправкой в иркутскую ссылку и, притворяясь спящим, слушал разговор двух "воров в законе".

- Запомни, Резо, - тихо говорил один из них, - в нашей жизни нельзя доверять даже матери и отцу. Мать может оказаться гулящей женщиной и будет тебе врать. Отец, если он пьющий, тоже соврёт. Брат заинтересован в разделе имущества. Сын также заинтересован. Никому нельзя верить! Это - первое.

Второе. Подбирай себе в помощники только умных людей, преданных тебе. Потому что с дураками и сам будешь в дураках. А предательство вообще ведёт к гибели. Но! Умные тоже быстро узна`ют все твои слабости. И тогда перестанут быть преданными тебе. Люди не умеют жить без интриг и предательства. Захотят спихнуть тебя и занять твоё место.

- Как же тогда быть, Нико?.. - изумился другой.

- Третье. Пока твоё окружение не успело сплести против тебя интригу, ты должен заменить его. На... новых умных и обязательно молодых. С их помощью ты будешь устранять прежних. Этим ты обезопасишь себя: мёртвые не мстят. А живых заставляй смертельно бояться тебя. Держи всех в страхе. Тогда жить будешь долго и... как царь. Всё!

Затем, под стук колёс, когда уезжал от матери, вспомнил, как заболела Като тифом в Баку. Просилась домой, в родное селение возле Гори. А как провезти тифозную поездом, кто разрешит?.. Но всё легко уладил Андрей Вышинский. Первый раз он помог в Батумской тюрьме: поверил, что Иосиф политический стачечник, взятый полицией на первомайской демонстрации, а не уголовник из банды, которая в тот день грабила коммерческий банк и тоже попалась. Вышинский был тогда студентом, но какой-то знаменитый московский адвокат, приехавший защищать арестованных рабочих, взял его себе в помощники. Андрею удалось забрать Иосифа из камеры предварительного заключения уголовников и перевести в камеру с арестованными рабочими. Те знали его как социал-демократа и подтвердили, что он был вместе с ними на демонстрации. Андрей поверил ещё и потому, что уголовники не знали русского языка, а Иосиф, недавно учившийся в Тифлисской семинарии, знал и даже знаком был с марксистской литературой. Андрей и сам был замешан в какой-то истории с соцдеками, за которую его исключили в Киеве из университета. Помогая московскому адвокату, он рассчитывал на прощение.

Всё равно Иосифа тогда не выпустили из тюрьмы вместе с политическими. Это уж потом он сумел выкрутиться, усвоив новое кредо жизни, подслушанное у вора в законе. А второй раз встретился с Андреем уже в Баку, через 4 года. И тот по старой дружбе достал ему билеты на отдельное купе в дорогом вагоне. Отец Вышинского был богатым владельцем аптек.

Като всё-таки умерла. Продолжая оставаться в подпольной бакинской организации большевиков, Иосиф, чтобы избавиться от постоянной нужды в деньгах, связался с матёрыми уголовниками снова и придумал гениальный план ограблений грузовых пароходов на Каспии - в открытом море. И не участвуя в ограблении лично, стал главарём маленькой, но очень мобильной и неуловимой банды.
2

Новая, "денежная" жизнь Иосифа началась с того, что его вооружённая группа украла у морских пограничников Персии быстроходный катер, стоявший на якоре в персидской части акватории уездного городишки Астара`. Перегнали его в Ленкорань, погрузили 2 подготовленные железные бочки с бензином и рванули на нём аж в астраханские плавни, где оборудовали на одном из островков нечто похожее на базу. Навезли туда продуктов, сухих дров, устроили склад и накрыли всё это огромной, из зелёного брезента палаткой. В Астрахани и в Баку изучили расписания рейсов мелких грузовых судов и составили список перевозимых товаров от частных фирм. Эту часть работы взял на себя сам Иосиф. Выяснил, какие суда перевозят мануфактуру, ковры, а заодно и контрабандный опиум из Персии, а также какие из них проплывают в ночное время из Астрахани или подплывают к ней. Лишь после этого шайка морских пиратов, переодетая в форму российских таможенников во главе с бывшим мотористом военного катера, решилась на свои ночные разбойничьи нападения. "Стопорить машину! Сбрасывать трап! Таможенный досмотр!" - подавали они фонарём команду с катера. И как только трап падал на катер, на палубе остановленного судна появлялись 3 вооружённых револьверами "таможенника". Один заставлял капитана дать команду матросам выносить из трюма ценный товар, двое других следили за его перегрузкой. Обычно на мелких грузовых судах команда не превышала 5-8 человек, и всё происходило под дулами револьверов безропотно.

Совершив по приказам Кобы 5 таких ограблений, банда прекратила разбой и выжидала 2 месяца, когда полиция Баку и Астрахани снимет охрану с сопровождаемых судов. Затем последовало 2 новых ограбления, после которых Иосиф заявил мотористу:

- Прекращаем деятельность, пока не реализуем награбленное.

Продажа велась через кавказских лавочников Дербента, Махач-Калы, Гудермеса, Грозного. Деньги потекли в общую кассу хорошие, а там и погода на море испортилась - стало штормить. Сам Бог, казалось, велел передохнуть. Но, к сожалению, береговая полиция вычислила их по голландским кружевам, которые продавал один армянин в Дербенте. А когда почти вся группа села за решётку, кто-то из "моряков" выдал и "князя Нижерадзе", под именем которого скрывался тогда социал-демократ Коба Сталин. И как ни умён был, хитёр и опытен, следователь всё же быстро добыл необходимые улики против него. Дело запахло 15-ю годами каторжных работ...

Но перед судом Иосифа почему-то привезли к другому следователю, который предложил выбор: либо акатуйская каторга, либо... всего 2 года высылки не по уголовной статье, а по политической. Следователь был ровесником, молодо улыбался и показался Иосифу симпатичным. Поэтому и спросил его:

- А как вы это можете сделать?

- Очень просто. Вы пишете мне заявление... образец я вам покажу... о том, что вы... по искреннему согласию и доброй воле... готовы служить как гражданин России... секретным агентом... её охранительной полиции.

- Так ви не следоватэл?!. - разволновался Иосиф.

- Вы согласны или нет? - раздражённо перебил жандарм. - Ссылка будет назначена не в Сибирь, а в Вологодскую губернию. Да и пробудете вы там... недолго.

Иосиф понял, идёт торг, ответил неопределенно:

- Допустим, соглашусь. А что будет после этого?

- Сначала составим договор. Вот образец, - жандарм достал из стола лист, - вот бумага, чернильница, вот ручка...

Иосиф, не торопясь, чтобы всё обдумать, прочёл образец, потом долго писал и, наконец, произнёс, протягивая договор:

- Вот, гатова! Что дальше?

- Всё объясню... Я - ротмистр Вальтер, звать меня Владимир Карлович, буду вашим куратором. В ссылку вам надлежит прибыть в город Сольвычегодск. Тихо поживёте там, затем так же тихо вернётесь в Баку. - Ротмистр неожиданно перестал улыбаться: - Только не советую броситься от нас в бега! Договор, который вы сейчас добровольно написали и под которым поставили свою подпись... будет показан вашим товарищам по партии. А на вас мы тотчас же объявим официальный розыск. Как по уголовной линии, так и по нашей.

- Я не собираюсь убегать, господин ротмистр! - погас Иосиф. - Лучше скажите, что я должен делат?

- Я вас проинструктирую, господин "Моряк", - вновь улыбнулся Вальтер. - "Моряк" - это ваш секретный псевдоним, которым вам надлежит отныне подписывать свои донесения или называть себя так по телефону, если придётся передать мне что-то срочное. Мой телефон вам придется запомнить... Пока всё понятно?

- Да, понятно, - пролепетал Иосиф, холодея душой.

- За оказанные России услуги мы хорошо платим. Думаю, вы не пожалеете о том, что случилось сегодня.

Затем Иосифа сфотографировали и ротмистр велел ему написать пару доносов совместно с другим секретным агентом, то есть, свидетелем (агент был из русских). И "революционер" Коба Сталин понял, что увяз в предательстве, как муха в паутине.

Весной он тихо приехал в Сольвычегодск Вологодской губернии, а к осени уже вернулся (и тоже тихо) в Баку. Товарищам по большевистскому подполью сказал, что бежал. Ему поверили, снабдили фальшивым паспортом, помогли спрятаться. А он тем временем "случайно" встретился со Степаном Шаумяном, руководившим бакинской организацией большевиков. Сказал:

- Вот, только что бежал из ссылки. Вынужден скрываться...

- Я тоже скрываюсь сейчас от полиции и сменил явку. Надо поговорить... Приходи как-нибудь ночью. - И назвал адрес.

Удача, казалось, сама плыла в руки. Иосиф немедленно позвонил Вальтеру и сообщил ему адрес Степана. Однако полиция, нагрянувшая ночью к Шаумяну, не нашла его там. А утром хозяин дома успел предупредить Шаумяна где-то на промыслах, что ночью за ним приходила полиция. Шаумян передал членам Бакинского комитета партии, что Иосиф - провокатор...

"Моряк" не знал об этом. Как не знал и того, что Вальтера навёл на него для вербовки Андрей Вышинский, тоже секретный агент Бакинской охранки. За участие в Киеве в студенческих волнениях он был исключён из университета и согласился на тайную работу в "охранке" ради восстановления студентом на юридическом факультете.

Вышинский был хорошо осведомлён о связях Иосифа с большевистским подпольем и расхвалил не только его возможности, но и цепкий ум, честолюбие и желание вырваться из бедности. Но Андрей был не в курсе, что Иосиф уже арестован за это желание как уголовник и что его следователь - бывший однокурсник Вальтера по юридическому факультету. Не знал он и того, что Иосифу не хотелось быть на службе у Вальтера. "Моряк" предпочёл бы снова грабить пароходы или сделать что-то отчаянное после предательства Шаумяна, лишь бы не совершать новых предательств товарищей по партии.

Зная, что комитет партии собирается рассмотреть вопрос о доверии к нему, Иосиф придумал, наконец, вроде бы простой выход для себя. Дабы избавиться от Вальтера, нужно сделать так, чтобы жандармы арестовали его ещё раз, но уже как революционера. Сначала это даст ему возможность на какое-то время (ведь увезут же!) выскользнуть из-под контроля ротмистра, а потом, после отсидки, можно рассказать товарищам по партии, что кроме сотрудничества с "охранкой", не было другого выхода. Да и не стал-де работать на жандармов. Вот они его и арестовали опять.

Иосифу казалось, что так оно фактически и было. Поэтому, чтобы не работать на охранку до самой смерти, он решил: "Уж лучше рискнуть один раз и покаяться в малом грехе, чем всю жизнь трястись и перед своими, и перед фараонами. О морских нападениях умолчать совсем - это уголовщина, из-за которой партия не позволит находиться в её рядах. Другое дело "поскользнувшийся" революционер, да ещё признавшийся в своей слабости. Тут они могут поверить и дать испытательный срок. Тем более что подобное в партии уже случалось, и люди оправдывали оказанное им доверие.

На добровольную посадку в тюрьму Иосиф решился после заседания комитета партии, на котором он с артистической наглостью заявил:

- Как вы смеете подозревать меня в предательстве?! На каком основании? Только потому, что Шаумян кому-то сказал, что кроме меня никто больше не знал его адреса? Может, Шаумяна выследили шпики! Как быть тогда?.. А вы... сразу готовы оскорбить своим подозрением революционера, который сидел в тюрьмах за рабочее дело! Бежал из Сибири! Ездил на съезды партии в Таммерфорс, в Стокгольм, в Лондон! Который похоронил недавно жену, помогавшую ему. Дважды бежал из Вологодской ссылки. Почему революционер Джугашвили жил такой жизнью столько лет, а не пошёл к жандармам раньше?! Кто из вас ответит мне? Почему вы оскорбили меня из-за подозрения одного человека? Которого... охранка даже не арестовала! А может, вы что-то напутали? Степана... здесь нет! Он где-то скрывается... А вот вы... только и знаете, что всё время ссоритесь друг с другом! Выясняете всякие личные отношения. Как с вами вместе работать, если вы... не доверяете никому? Я... не хочу вас после этого знать! Я... ухожу от вас...

И, действительно, поднялся и вышел в тёмную ночь. И никто не посмел пойти за ним и вернуть, чтобы судить. Судить было не за что - не было доказательств. Но всё же, как считал сам Иосиф, ему с этим доносом не повезло: он рассорился сразу со всеми "товарищами". И не потому даже, что хотел послужить жандармам. Дело было куда сложнее и заключалось в том, что он завидовал этому армянину-красавцу лично и не мог уже переносить, что в политическом соперничестве всегда проигрывал ему. Шаумяна все любили, Иосифа Джугашвили - нет. А теперь ещё надо и выкручиваться из-за него.

Выход нашёл благодаря тому, что был хорошим психологом. Сначала придумал, как надо держать себя на партийном суде и что при этом сказать, а потом уже осенила и другая счастливая мысль. Попросил Вальтера сделать так, чтобы полиция арестовала не Шаумяна, а его самого на конспиративной квартире и посадила в тюрьму. И пояснил умному жандарму:

- Тогда они перестанут сомневаться во мне. А если не арестуете, могут убить.

Ротмистр восхитился: "А ведь я в нём не ошибся - умён! Жаль только, что придется теперь его судить, высылать... А может, удастся подогнать "дело" под такую статью, чтобы срок высылки не был слишком большим... Нужно, чтобы суд как-то обошёл его прошлые побеги, иначе... "рецидивист". А по этой статье ему дадут не менее 5 лет".

23-го марта 1910 года, когда вопрос о рецидивах был согласован, Иосифа арестовал с фальшивым паспортом на имя Захара Григоряна Меликянца ротмистр Мартынов и увёз в камеру предварительного заключения. Из тюрьмы Иосиф легко сумел передать на свободу записку: "Ищите провокатора! Коба". Все облегчённо вздохнули. Жандармы - от сознания, что спасли от расправы революционеров-подпольщиков секретного агента, подпольщики - от мысли, что Иосиф не предатель, а сам Иосиф - оттого, что его план пока удался, а дальше будет видно...

7-го сентября, сидя, как всегда, в "Баиловской" тюрьме, Иосиф получил на руки распоряжение наместника Кавказа от 27 августа (а не решение суда, которого не было!) о том, что его, Иосифа Джугашвили, вновь высылают в Вологодскую губернию отбывать срок ссылки, определённый ему по суду в 1908 году. Правда, на этот раз ещё и с "воспрещением дальнейшего проживания в Закавказье в течение 5 лет". Этим хитромудрым распоряжением был изумлён даже видавший виды ротмистр Мартынов, который не знал, что Иосиф Джугашвили является секретным агентом: "Это же - рецидивист! А они ему только 2 года..." - возмущался он.

Изумлён был и сам Иосиф, но другим. Приехав в середине сентября по этапу в Вологодскую тюрьму, он... зачем-то опять... отправлялся в октябре в Сольвычегодск. Что это? Дурацкая выходка судьбы или тупость начальства?

Только 29-го октября, прибыв в уездный город, из которого в прошлом году "бежал", Иосиф сообразил, что охранное отделение просто не захотело посвящать ещё одно губернское начальство в свои махинации с "беглецом". Вологодское было уже в курсе, значит, отпадали все проблемы, связанные как с его прибытием к месту ссылки, из которой он "бежал", так и с недоумёнными вопросами, которые могли задать "рецидивисту" в другом крае.

Устроился Иосиф, как и прежде, у вдовы Кузаковой и принялся за письма. На его счастье в Сольвычегодске отбывал ссылку большевик Голубев, который регулярно получал из Москвы заграничные журналы и газеты российской социал-демократии, пересылаемые ему нелегальным путём. Сойдясь с Иосифом как с соседом, он давал ему эти скопившиеся издания почитать. Так что дней через 10 Иосиф был уже в курсе всего, что происходило у революционеров, находящихся за границей.

Опять нужна была женщина. Понимал: низкорослый, с негодной левой рукой, хилый, да ещё и с оспинами на лице - кому такой нужен?.. Но девочек любил, больше даже, чем женщин.

По ночам занимался онанизмом. Днём продолжал читать запрещённую литературу, скопившуюся у Голубева. Однажды растерялся от его вопроса: "А почему вас, рецидивиста побегов, так мягко наказывают? За такие фокусы дают обычно "вечное поселение" где-нибудь за полярным кругом". Иосиф пожал плечами и сделал вид, что пишет письмо, а Голубев догадливо ухмыльнулся:

- Кавказ... взяточничество...

А вот, чтобы не писать официальных доносов, которых потребовал от него местный жандармский пристав ("Нашли и здесь, шакалы!"), придумал довольно простой, но оригинальный выход, позволяющий не оставлять вещественных улик против себя, на случай, если жандармы когда-нибудь захотят показать их революционерам. Убедившись в том, что вся его переписка проверяется, он решил: "Надо некоторые свои письма делать "неосторожными". Жандармы поймут: я даю им возможность узнавать все интересующие их сведения. Это избавит меня от специальных донесений, встреч с исправником. Так ему и скажу... С другой стороны, такие письма позволят мне расположить к себе и начальство исправника - они избавят их от лишней канцелярской работы. Революционеры же, которым я буду посылать иногда такие "неосторожные" письма, либо не поймут, что я выдаю цензуре партийные тайны, либо сочтут, что я действительно проявил неосторожность".

Жандармы всё поняли, как надо. Уже после второго "неосторожного" письма, отправленного в Петербург знакомой социал-демократке Татьяне Словатинской, сольвычегодский исправник Терёхин, входя к Иосифу в комнату при очередном обходе ссыльных, сказал:

- А вы - умный человек, господин Джугашвили. Отлично придумали... Действуйте так и дальше: начальство довольно вами! - И прощаясь после короткого общения, оставил на столе 15 рублей: - Это вам... на заграничные марки! Пришлют и ещё, если будете стараться. Без денег в наших краях даже хорошей бабы себе не найдешь. Так что хватит вам, полагаю, и на заграничные конверты, и на другие удовольствия! - Пожал руку, приложился к козырьку, ухмыльнулся и вышел.

Конечно же, от всей этой мужицкой прямоты Иосифа покоробило - Вальтер вёл себя корректнее. Но, как говорится, что поделаешь? Жизнь надо принимать такой, какая она есть. Главное, что начальство клюнуло!.. Рекомендуют установить связь с заграницей? Что же, можно написать и туда... Посмотрим, сколько заплатят они за контакты с заграничными товарищами...

Деньги и впрямь были нужны. Тут же нашёл себе и бабёнку, на которой стал облегчать свою страдающую плоть. Накупил и марок, чтобы писать за границу...

Первым оттуда откликнулся на грузинском языке Григорий Орджоникидзе или "товарищ Серго". От него Иосиф узнал, что Плеханов рассорился с Аксельродом, Дейчем, Мартовым и Даном; и не только поссорился, но и даже стал на защиту нелегальной части партии от "ликвидаторов"; что у Ленина после этого стали налаживаться с Плехановым партийные отношения; что "ликвидатор" Мартов начал сближаться и с "примиренцем" Троцким, и с "вперёдовцами" Богдановым и Луначарским, которые организовали литературную группу "Вперёд"; что эта группа пытается соединить марксизм с религией и отвергает тактику большевиков, желающих объединить легальные и нелегальные формы работы в массах; что "примиренцы" всё ещё пытаются "примирить" большевиков с меньшевиками; что Ленин не хочет и слышать о каком-либо соглашении с "ликвидаторами", поэтому-де "примиренцы" вынуждены были пойти на видимость союза с меньшевиками и "вперёдовцами". Заканчивал Серго своё письмо тем, что все российские эмигранты заняты, мол, теперь только одним - обсуждением вопроса о двух блоках в заграничной части РСДРП.

Под новый по российскому календарю, 1911-й год Иосиф решил написать хитрейшее письмо в Париж, чтобы подстрелить им сразу трёх зайцев: произвести впечатление на ЦК и Ленина и дать понять жандармскому охранному отделению, что их секретный агент "Моряк" уже подбирается к самым высоким сферам в заграничной части российской социал-демократии, а потому и вынужден писать в эти сферы так, чтобы они почувствовали в нём "своего".

Зная из последних газетных статей взгляды Ленина по вопросу о двух блоках в заграничной части партии, Иосиф написал на конверте питерский адрес подпольщика, связанного с заграницей, поздравил его с наступающим новым годом и вложил в конверт ещё одно, большое письмо с надписью "Семёну", что означало на языке конспирации адрес ЦК партии. В этом письме он сообщал 2: "Тов. Семён! Вчера я получил от товарищей ваше письмо. Прежде всего горячий привет Ленину, Каменеву и др. А потом по поводу вашего письма и вообще о "проклятых вопросах".

Понимая, что с русской грамматикой у него по-прежнему обстоит плохо, хотя научился уже за последние годы и думать по-русски, Иосиф сначала написал всё письмо по-грузински. А потом, то и дело ныряя в русский орфографический словарь, перевёл уже всё на русский. И хотя это письмо он начал писать 3 дня назад, всё равно ошибки в нём были.

"По моему мнению, - продолжал он исправлять написанное, - линия блока (Ленин - Плеханов) единственно нормальная: 1) она, и только она, отвечает действительным интересам работы в России, требующим сплочения всех действительно партийных элементов; 2) она, и только она, ускоряет процесс освобождения легальных организаций из-под гнёта ликвидаторов, вырывая яму между рабочими-меньшевиками и ликвидаторами, рассеивая и убивая последних. Борьба за влияние в легальных организациях является злобой дня, необходимым этапом на пути к возрождению партии, а блок составляет единственное средство для очищения таких организаций от мусора ликвидаторства.

В плане блока видна рука Ленина, - он мужик умный и знает, где раки зимуют. Но это ещё не значит, что всякий блок хорош. Троцковский блок (он бы сказал - "синтезис") - это тухлая беспринципность, маниловская амальгама разнородных принципов, беспомощная тоска беспринципного человека по "хорошему" принципу. Логика вещей строго принципиальна по своей природе и она не потерпит амальгам. Блок Ленин - Плеханов потому и является жизненным, что он глубоко принципиален, основан на единстве взглядов по вопросу о путях возрождения партии. Но именно потому, что это блок, а не слияние, - именно потому большевикам нужна своя фракция. Очень может быть, что в ходе работы большевики окончательно приручат плехановцев, но это лишь может быть. Спать и надеяться на такой исход, хотя бы и очень вероятный, нам, во всяком случае, не следует. Чем сплочённее будут действовать большевики, чем организованнее будут выступать, тем больше шансов на возможность приручения. Мы должны поэтому неустанно ковать на всех наковальнях. О вперёдовцах ничего не говорю, так как теперь они менее интересны, чем ликвидаторы и плехановцы. Если когда-нибудь очухаются - хорошо, конечно, а нет - бог с ними, пусть варятся в собственном соку.

Так я думаю о загранице".

Понимая, что слишком усердно пересказывает уже написанное Лениным, Иосиф счёл своим долгом заметить, что "главное для партии - всё же не заграничная её часть, а практическая работа в России". А практическая, мол, работа означает "применение принципов". И зная, что Ленин уже пытался воссоздать в партии русское ядро ЦК, написал:

"Но это всё и не главное даже. Главное - организация работы в России. История нашей партии показывает, что вопросы разногласий разрешаются не в прениях, а главным образом в ходе работы, в ходе применения принципов. Поэтому задача дня - организация русской работы вокруг строго определённого принципа. Ликвидаторы сразу поняли дело (нюх у них очень развит) и начали примащиваться (уже примостились) в легальных рабочих организациях, причём имеют, оказывается, свой нелегальный русский центр, направляющий и т.д. работу. А мы всё "готовимся", пребываем в стадии репетиций. По-моему, для нас очередной задачей, не терпящей отлагательства, является организация центральной (русской) группы, объединяющей нелегальную, полулегальную и легальную работу на первых порах в главных центрах (Питер, Москва, Урал, Юг). Назовите её как хотите - "русской частью Цека" или вспомогательной группой при Цека - безразлично. Но такая группа нужна, как воздух, как хлеб... С этого, по-моему, и пойдёт дело возрождения партийности".

Подумав о том, как можно понравиться Ленину ещё больше в своём единомыслии с ним, Иосиф стал сочинять строки о необходимости созыва совещания революционеров России и приписал: "Очень может быть, что это совещание и даст подходящих людей для вышеназванной центральной группы..." Пытаясь привлечь этой фразой внимание Ленина лично к себе, Иосиф подумал: "Теперь он, вероятно, пригласит и меня на такое совещание, если будет проводить его в Питере. Отпрошусь на неделю - тут недалеко... На совещании он поймёт, что я его единомышленник! И тогда изберёт меня в свой Цека. Ссылка у меня через полгода кончится, и я, уже как член Цека, смогу выезжать к нему за границу. Жандармы будут думать, что я и там работаю на них, а потому искать со мною контактов не станут, чтобы не засветить меня. А мне этого только и надо. К тому же как члену Цека мне и на работу устраиваться не придётся - проживу на содержании у партии. А дальше видно будет, как жить и что делать. Зато, какой почёт будет у меня внутри партии! Даже Шаумян станет завидовать..."

Отрываясь от сладких грёз, Иосиф перечитал написанное и вдруг испугался: "Ленин может подумать, что я хочу, чтобы центр партии перекочевал в Россию. Надо, чтобы этого сомнения у него не возникло, я этого и в мыслях не держал... Как же теперь это ему объяснить, чтобы поверил - как?"

Пока думал, рука сама принялась отводить возможные опасения Ленина. А после того, как рука дописала фразу: "...действовать придётся неуклонно и беспощадно, не боясь нареканий со стороны ликвидаторов, троцкистов, вперёдовцев", мозг уже диктовал сложившиеся мысли дальше, и они ложились на бумагу в соответствии с логикой задуманного: "Если плехановцы и ленинцы сплотятся на почве работы в России, они могут не обращать внимания на какие бы то ни было нарекания.

Так я думаю о работе в России.

Теперь о себе. Мне остаётся 6 месяцев. По окончании срока я весь к услугам. Если нужда в работниках в самом деле острая, я могу сняться немедленно..."

И не замечал, что адресат может насторожиться: "Что, мол, это? Легкомыслие? Безудержная храбрость? Или человек не боится охранки и её цензоров по какой-то другой причине?" Продолжал переписывать написанное набело:

"В ссылке имеется порядочная публика, и было бы очень хорошо снабжать её периодическими нелегальными изданиями. Пришлите "Социал-Демократ" N17 и дальше, а также "Приложение" к "Социал-Демократу"... Адреса для посылок: 1) Сольвычегодск, Вологодской губернии, Ивану Исааковичу Богомолову или Петру Михайловичу Серафимову. Адрес для переписки со мной: Сольвычегодск, дом Григорова, Николаю Александровичу Вознесенскому.

С товарищеским приветом К.С.

Заказным не надо присылать. Пишите о делах у вас, очень прошу. 31 декабря 1910 г."

"Вот так! - потёр руки Коба Сталин и принялся заклеивать конверт. - Будет доволен и Ленин, и секретная служба, которой всё станет ясным, вплоть до адресатов и подлинных фамилий. А теперь можно готовиться к встрече нового года: 3 дня мучился, пока получилось, как хотел! А после нового года напишу письмо московским товарищам. Может быть, Германову, может быть, Ногину. Там видно будет..." 3

До вечера было ещё далеко, Иосиф вместо отправления письма в Петербург с железнодорожного вокзала (для этого нужно было ехать несколько вёрст подводой, затем разыскать там подпольщика, работающего проводником, и вручить ему письмо для передачи в Питере из рук в руки) просто сходил на почту, быстро отправил письмо, зная, что его прочтут сначала жандармы, вернулся домой и в одиночестве выпил. Хотел пойти к своей "бабе", но не пошёл, вспомнив постоянные насмешки: "Ну, и негодящий жа ты мужик, Осип! Не мужик, а прямо кролик, скажу те: дрыг-дрыг-дрыг, и готов. Бабе жить с тобою невозможно: уйдёть, право слово".

Вздохнув, он лёг спать, вспоминая, как обижался на эту падшую тварь: "А тибе щто, жеребец нужен, да?" Клашка в ответ только скалила жёлтые зубы: "Жарибец ни жарибец, а с тобой одно расстройство. Вот". "А кто тибя вином угощаит, стерлядкой, а? Ра-сстройст-во-о..." - отбивался он, как мог. И Клашка сдавалась: "За угощенья спасибочки те! Винцо и стерлядочку я уважаю..."

Письмо в Париж, как Иосиф и предполагал, первыми прочли жандармы. Одобрили: "А этот "Моряк" молодец, соображает!.." И сняв с письма копию, отослали её в Баку. Подлинник был отправлен в Петербург по адресу, указанному на конверте.

Ленин, не спросив секретаря, по какой почте письмо пришло (полагал, что по конспиративной), тоже подумал с одобрением: "А у них там, в Грузии, вон уже сколько новых товарищей выросло! Миха Цхакая, товарищ Камо, товарищ Серго - этого надо оставить здесь для прохождения курса в нашей партийной школе: как члену ЦК ему не будет тогда цены. А этот "К.С." или Коба Сталин тоже, видимо, нам пригодится - разбирается, что к чему... Мы действительно нуждаемся в таких работниках. Одни сейчас в тюрьмах, другие сами отошли от революционной борьбы, третьи... вот в ссылках".

Дожив в Сольвычегодске до 24-го января 1911 года и ещё ничего не ведая о реакции Ленина на его послание, Сталин сел писать новое предательское письмо - на этот раз в Москву. В нём он сообщал:

"Пишет вам кавказец Сосо, помните в 4-м г.(1904), в Тифлисе и Баку. Прежде всего, мой горячий привет Ольге, вам, Германову. Обо всех вас рассказал мне И.М. Голубев, с которым я коротаю мои дни в ссылке. Германов знает меня как к... б... а (он поймёт). Кончаю (ссылку) в июле этого года. Ильич и Ко зазывают в один из двух центров, не дожидаясь окончания срока. Мне хотелось бы отбыть срок (легальному больше размаха)... Но если нужда острая (жду от них ответа), то, конечно, снимусь... А у нас здесь душно без дела, буквально задыхаюсь".

Вдруг захотелось покрасоваться перед этими московскими интеллигентами - показать им, что и на Ленина с Плехановым, и на остальных лидеров партии он смотрит не снизу вверх, а, наоборот, сверху вниз, как на людей, оторванных от практики ведения дел. Но по-настоящему-то захотелось покрасоваться ещё раз, когда уже занял место Ленина и нашёл копию этого письма, изъятого из архива "охранки". Письмо было неуклюжим. Почему не улучшить?.. А подлинник порвать. Тут уж, будучи "вождём", он дал волю своему норову, честолюбию и чувствам! Кто для него теперь Ленин?.. Поэтому взял и улучшил, будто так всё и было: "О заграничной "буре в стакане воды", конечно, слышали: блоки Ленина - Плеханова, с одной стороны, и Троцкого - Мартова - Богданова - с другой. Отношение рабочих к первому блоку, насколько я знаю, благоприятное, но вообще на заграницу рабочие начинают смотреть пренебрежительно: "пусть, мол, лезут на стену, сколько их душе угодно; а по-нашему, кому дороги интересы движения, тот работай, остальное же приложится". Это, по-моему, к лучшему".

И не понимал, честолюбец, что если борьбу Ленина против ликвидаторства и примиренчества считать "бурей в стакане воды" - зато, как красиво сказано! (хотя и слизано у Горького, от которого пошла эта фраза и стала крылатой после революции) - а "интересы движения" полагать не зависящими от теоретической борьбы, которая всегда и вырабатывает программу движения, то это означает лишь ограниченность в политическом мышлении и стремление к интриганству. Ведь когда-то в Париж писал, что Ленин - "умный мужик". А в Москву (теперь! будучи вождём!) - что Ленин устраивает "бурю в стакане воды". То есть, считает его чуть ли не каким-то эмигрантом-недоумком. И не знает ещё (не удосужился прочесть до сих пор!), что сам-то Ленин оценивал "умников", подобных Кобе, очень точными и разящими формулировками: "О склоке у социал-демократов любят кричать буржуа, либералы, эсеры, которые к больным вопросам относятся несерьёзно, плетутся за другими, дипломатничают, пробавляются эклектизмом..." "Дело тех, кто понял идейные корни "склоки", помогать массе разыскивать корни, а не оправдывать массу за то, что она рассматривает споры, как личное генеральское дело". Эти слова были написаны Лениным в двух письмах Горькому, живущему на острове Капри и посетовавшему на заграничную "склоку" в стане российских социал-демократов или "бурю в стакане воды" ещё задолго до письма "кавказца Сосо".

Собственно, позиция вождя Сталина (а не теоретика-сосунка "Сосо"), написавшего свои ядовито-улучшенные строки спустя полтора десятка лет, всё равно осталась такой же шкурнической, как и позиция примиренцев, не хотевших понять в 1910 году суть происходящего. И Сталин, запоздало сочувствующий "практикам" революции (как дореволюционный Германов, не любивший "теоретиков" тоже), всё ещё продолжал не понимать, "улучшая" своё письмо, шкурничества примиренцев. Не заметит этого и тифлисская газета "Заря Востока", опубликовав 23 декабря 1925 года (через 2 дня после 46-летнего юбилея Иосифа Сталина) эту "копию", якобы "отыскавшуюся" совсем недавно. А ведь её пошлют в Тифлис по личному намёку вождя. И смех, и грех!.. "Гений человечества" сам разоблачил свой дореволюционный политический кругозор, а заодно и кругозор гения.

Да, всё это будет потом. А тогда, в 1911 году, Ленин, ещё ничего не знающий об идейном цинизме Кобы Сталина и его интриганских способностях, порекомендует его в члены Особой Комиссии для подготовки партийной конференции, на которой было намечено провозгласить создание новой партии большевиков. Конференцию собирались провести через год, где-нибудь поближе к России.

Пока же, несмотря на "острую нужду в работниках" и то, что Коба Сталин и есть именно такой работник, способный к тому же "сняться, не дожидаясь окончания срока", никто его за границу не звал. Всё это было лишь плодами его воображения, растущими в нём от желания, чтобы его позвали, от желания стать значительным человеком в партии. Увы, не позвали. Пребывая в томительном ожидании всего этого, он за месяц до окончания срока ссылки подаёт исправнику Терёхину заявление о том, что в виду запрещения ему проживать на Кавказе, в столицах и фабрично-заводских центрах, он выбирает себе местом жительства город Вологду. Ожидая, пока начальство наложит на его заявление резолюцию, Сталин честолюбиво думал: "Из Вологды - прямая дорога на Питер! Всего сутки езды. Чуть что, и я буду там..."

Прошёл и этот месяц. Ни за границу, ни в Питер не звали. Тогда 5-го июля он получил у Терёхина проходное свидетельство на выезд из Сольвычегодска в Вологду, а 6-го июля уже выехал, по официальному разрешению всё того же исправника, в родную Грузию, чтобы "повидаться с матерью". С немолодой бабой Клашкой, вдовой сапожника Прокудина, спивающейся от "неинтереса к жисти", прощаться не стал - постеснялся. И собрав в старенький фанерный баул грязные пожитки, убыл в неизвестном для Клашки направлении - то есть, навсегда.

"Найду себе в Вологде другую, повежливее", - рассудил он просто и равнодушно, хотя знал: едет под негласный надзор, и вся его личная жизнь будет известна жандармам и там, несмотря на то, что он для них - "свой". Это всегда оскорбляло его. Из-за этого - тоже всегда - не хотелось быть у них "своим". Партия хоть не засовывала свой нос и уши в личную жизнь. В среде социал-демократов можно иногда, под водочку, даже похвалиться победами над женским полом - все революционеры, особенно из числа ссыльных, сидевших в тюрьмах, обожают такие разговоры, потому что, как правило, они либо гомосеки, либо онанисты. А вот "свои" из жандармов, наверное, знали о нём подлинную правду. Может быть, даже от тех же "клашек", с которыми он изредка спал и часто оказывался не прославленным "кавказцем с большим и грозным членом, лихим ё.арем", как это принято почему-то считать у русских мужчин, а обыкновенным слабаком из-за больших перерывов в половой жизни. Да ещё и "немытым" из-за отсутствия человеческих условий, "рябым калекой", как откровенно называла его Клашка. То есть, ничтожеством, которому не хотят отдаваться даже падшие женщины. Знал, другим ссыльным русские бабы чаще всего отдаются бесплатно. Ему же - только за выпивку или за плату. Единственное, за что он был благодарен секретной службе, это за деньги, которые она выплачивала ему регулярно и на которые он мог покупать себе этих продажных женщин. Но и деньги ранили душу не меньше потаскух мыслью о 30-ти иудиных сребрениках. Так что служить охранке ему по-прежнему не хотелось, а порою было противно до отвращения к самому себе или до настоящего психического расстройства: начинался прямо таки шизофренический приступ бешенства и ненависти ко всему человеческому миру. Уничтожил бы его, если мог. А ещё лучше, если бы... с мучениями: чтобы корчились, твари поганые, не задирали носы, а просили пощады, пощады. А вот пощады-то и не было бы!..

По пути домой - через Баку и Тифлис - Иосиф как член Особой Комиссии фракции большевиков предупреждал местных большевиков Кавказа о том, чтобы они готовили делегатов к участию в предстоящей конференции, которую созовёт в скором времени Ленин. Иосиф, зная о себе, что он никудышный оратор, написал воззвание о необходимости создания революционной партии большевиков. Это воззвание ему отпечатали в Тифлисе: "Мрачные кровавые тучи чёрной реакции, нависшей над страной, начинают рассеиваться, начинают сменяться грозовыми облаками народного гнева и возмущения. Чёрный фон нашей жизни прорезывают молнии, и вдали уже вспыхивают зарницы, приближается буря". Выкрикивая эти слова по бумажке на явках рабочих, Иосиф показывал им мандат, что является "агентом ЦК РСДРП большевиков", и был счастлив и горд от сознания собственной значительности. Обыкновенные словесные красивости, набранные в воззвании печатным шрифтом, казались ему не пустым фразёрством, а пламенным призывом народного трибуна.

Повидавшись в Гори с матерью всего лишь одни сутки (сыновних чувств к ней у него не было даже в детстве, которое прошло под брань вечно ссорившихся родителей; к трехлётнему сыну, оставленному на воспитание у сестры жены, не было чувств тоже), он поехал назад: через Тифлис, Баку, Ростов-на-Дону в Вологду. Там нашёл себе новую вдову - сама подсела к нему в кабаке, где он ужинал. К радостному удивлению, Валентина оказалась даже и не проституткой - просто любила погулять за чужой счёт. Увидела, что уставился на неё, ну и... У Валентины была своя квартира во второй половине дома - в первой жила мать покойного мужа. Эта полуслепая старуха тоже была вдовой. Её муж владел при жизни мясной лавкой. Так что Иосиф и ночлег себе нашёл. Однако эта 43-летняя пышнотелая и бездетная баба оказалась, как и сольвычегодская Клашка тоже на редкость насмешливой и грубой. И он, не прожив с нею и двух недель, переехал на другой конец города - не хотел с нею даже случайных встреч, так опозорился. И тогда, видимо, от безделья ему пришла в голову счастливая мысль: а что, если попробовать внушить местному жандармскому ротмистру Обухову идею об установлении контактов со столичными социал-демократами? Мол, в интересах дела.

Жандарм не возражал. И даже выдал Иосифу "от местной социал-демократии" паспорт на имя Павла Ананьевича Чижикова. Для конспирации, мол, на всякий случай. За это нужно было благодарить, но Иосиф обиделся: "Зачем такое отчество сделали, в насмешку, да?"

На самом деле всё было проще. В охранке не знали, что их секретный агент решил, что за ним подсматривали и что слово "онанизм" он написал бы на бумаге как "ананизм".
3

В Петербург Иосиф прибыл утром 7-го сентября, и сразу же направился на Выборгскую сторону к Аллилуеву. Тот был дома, но встретил почти испуганно. Пришлось даже успокаивать:

- Сергей Яковлевич, я не сбежал из ссылки, не переживайте. Просто закончил свой срок. Приехал вот проветриться после сольвычегодского захолустья, повидаться с питерскими большевиками. Я проживаю теперь в Вологде, на Кавказ мне нельзя.

- А-а, понятно. Ну, если хочешь повидаться с большевиками... - Аллилуев о чём-то задумался, - то как раз сегодня, в 4 часа дня, у нас тут будет тайное собрание социал-демократов Выборгского района. Могу дать конспиративный адресок, если хочешь...

- Давайте, дорогой батоно, давайте! - обрадовался Иосиф. - Очень хочу, очень!

- Тогда запомни пароль: "Я не ошибся подъездом? Мне нужен зубной врач". Повтори...

Повторив пароль, Иосиф спросил:

- А вы сами, что, не пойдёте?

- Нет, мне скоро на смену. Вернусь - поздно вечером. - Аллилуев громко позвал: - О-ля-а! Покорми, пожалуйста, гостя... - И тут же стал прощаться: - Ну, ты ей тут сейчас расскажешь всё: о себе, о новостях с Кавказа, а я пошёл. Адрес "доктора" не забудешь?..

- Нет, батоно, не забуду, не беспокойтесь.

На тайном собрании социал-демократов Иосиф встретил знакомого - грузина Силу Тодрия. Насладился с ним родной речью, а после собрания пригласил отметить встречу у Аллилуевых:

- Понимаешь, дорогой, Ольга Евгеньевна немного грузинка тоже. И тоже будет рада поговорить с нами на грузинском.

Накупив по дороге вина, они пустились в воспоминания, которым не было конца:

- А помнишь, как мы в Батуме...

Когда Сергей Яковлевич вернулся с работы домой, гости были уже навеселе и не знали, что привезли за собою - очевидно, с собрания - сразу двух шпиков. Глаз на "котелки" у Аллилуева был намётан - дежурили у входа во двор - и он, поднявшись к себе на третий этаж, тут же сообщил о своём подозрении сначала жене, а потом и гостям, потерявшим на радостях всякую осторожность.

- Возле нашего двора дежурят сейчас 2 шпика! Думаю, что это - ваши "хвосты". Ждут, куда пойдёте ночевать?

Иосиф, театрально сверкнув глазами, проговорил, глядя на Ольгу:

- Мне кажется, некоторые товарищи превращаются здесь в пугливых обывателей. Так, нет?..

Ольга смотрела на него с восхищением.

Фраза была оскорбительной для хозяина. И хотя тот, помня кавказский обычай не обижать гостей, промолчал, Тодрия, знавший о природной грубости Иосифа, особенно, когда выпьет, попытался сгладить его выходку:

- Батоно Серго, мы приносим вам свои извинения... Сейчас я пойду и уведу этих ослов за собой. Если они там ещё "дежурят"...

Иосиф нахмурился:

- Я тоже пойду с тобой! Не хочу подводить хозяина.

- Никто вас не гонит, - спокойно заметил Аллилуев. - Оставайтесь ночевать здесь. Шпики устанут ждать и вернутся только утром. А вы уйдёте чуть раньше... К тому же я не видел Сосо уже 2 года, и тоже хочу посидеть с ним.

Мир и согласие были восстановлены. Начались объяснения в уважении, вечной дружбе, и встреча затянулась за полночь. Ушли от Аллилуевых, не ложась спать. Шпиков уже не было...

Добравшись до конспиративной квартиры Тодрия, Иосиф прежде всего хорошо выспался. А потом, позавтракав вместе с хозяином, сел за письмо к Ленину, в котором сообщил о тайном собрании 46-ти рабочих, о том, что открывал его "ликвидатор". Затем дал характеристику питерским "примиренцам", которых увидел на этом собрании. Надеясь, что всё это понравится Ленину, он писал, что ликвидаторский план приспособления к лжеконституционной монархии встретил дружный отпор со стороны рабочих, в том числе и меньшевиков. Что под конец собрания все, кроме докладчика, голосовали за создание нелегальной революционной партии.

В этот день Иосиф даже не предполагал, оставляя письмо у Тодрия для отправки по нелегальной почте, как восхитит оно Ленина, живущего в парижском пригороде Лонжюмо. Что Ленин пошлёт его в редакцию "Рабочей газеты" для немедленного опубликования и снабдит собственным "примечанием от редакции": "Корреспонденция тов. К. заслуживает величайшего внимания всех, кто дорожит партией... Лучшее опровержение взглядов и надежд наших примирителей и соглашателей трудно себе представить. Исключителен ли случай, описанный тов. К.? Нет, это типичный случай". И дальше - по поводу того, что очень редко "партия получает такие точные сообщения, за которые мы должны быть благодарны тов. К." - пойдут новые похвалы Иосифу.

Всё это для Иосифа пока впереди, как и последующее заочное избрание его в члены ЦК новой партии большевиков. Именно после этого письма, полученного от "товарища Кобы", Ленин (первый вождь этой партии) запомнит Кобу. Он станет для него "товарищем Сталиным" уже по-настоящему, навсегда. А то письмо сделается, таким образом, для Иосифа Джугашвили судьбоносным, хотя и всего через сутки после его отправления "товарищ Сталин" будет арестован питерскими жандармами и посажен в Дом предварительного заключения.

Столичные "котелки", которые арестуют 9-го сентября человека с паспортом на имя гражданина Чижикова, не сразу поверят ему, что для них он - не Чижиков, а "свой", Иосиф Джугашвили. Бюрократическое колесо российского чиновничества вращается медленно, неторопливо - куда спешить? Да и зачем? Мало ли чего наговорит любой задержанный!.. Пусть посидит, подумает обо всём в одиночной камере. А там и личность его будет установлена. Тогда можно поговорить и очно, в кабинете у следователя. А пока...

Пока будет идти установление личности, Иосиф действительно насидится в одиночной камере на улице Шпалерной, где когда-то сидел более года - и тоже в одиночке - Владимир Ульянов. Личность Иосифа будет установлена только 13 декабря 1911 года, когда по особой связи придёт секретное сообщение из Вологды, что паспорт на имя П.А.Чижикова был выдан грузину Иосифу Джугашвили в агентурных целях. Инцидент будет исчерпан немедленным освобождением, и 14-го декабря Чижиков-Джугашвили будет отправлен этапным порядком в Вологду, но... уже под "гласный надзор".

"Гласный надзор" - это еженедельные приходы в полицию для регистрации "наличия поднадзорного по месту прописки" и другие "неудобства". Иммунитет "своего" перестанет действовать на целых 3 года. Доверие к Иосифу поколеблется где-то в верхах охранного отделения. И виноват в этом будет он сам, потому что возьмёт в Доме предварительного заключения неверный тон - будет выходить из себя, проявлять горячность южанина, смешанную с амбициозными ощущениями себя важной персоной. И тюремщики отзовутся о нём своему начальству плохо: "Говно человечишко! Токо себя любит. А ить даже ростом не вышел. И обшэ - хлипок..." Откуда им знать, что этот хлипкий на вид человечек привык в бакинской тюрьме к повиновению сокамерников, что ему подчинялись даже уголовники, у которых он слыл за "пахана".

Однако наказание Иосифу по-прежнему будет мягким. В вину ему поставят лишь "нарушение запрета на появление в столице". Тем не менее сам Иосиф, как никогда, почувствует себя оскорблённым и твёрдо решит, что с "проклятыми фараонами" надо порывать свою позорную связь навсегда. Весь "вопрос" будет заключаться только в техническом решении - как это сделать?..

В Вологду он был доставлен 25 декабря 1911 года. Объяснение было недолгим: новый год на носу, ротмистр не хотел портить настроения ни себе, ни своему неудачливому "агенту" - человек и так уже поплатился. Пусть гуляет пока. Время покажет, как с ним быть...

Новый год Иосиф встретил в компании местных ссыльных. У всех были женщины, а он сидел в молчаливом одиночестве. Пил, закусывал, но хмурое настроение не покидало - им здесь пренебрегали.

Недаром русские говорят, как новый год встретишь, таким он для тебя и будет. Поэтому, когда весь январь, а потом почти и весь февраль прошли в хандре и унынии, Иосиф поверил в примету русских: плохой будет год! А главное, всё время хотелось женщину. Но с уличными проститутками он боялся иметь дело - можно заразиться, а на вдов ему не везло: сколько можно терпеть унижение от их наглого языка! К тому же из-за сильных морозов не хотелось выходить даже прогуляться, подышать свежим воздухом. Куда уж тут тащиться, чтобы искать вдову! Избавлял себя от желаний прежним способом.

И вдруг 24-го февраля раздался стук в дверь, и порог переступил красивый и веселый Григорий Орджоникидзе. Крупные миндалевидные глаза парня блестели лаковой темнотой, губы расползлись в счастливой улыбке:

- Гамарджоба, генацвале! Не ждал, да?..

- Гагемарджос, бечо! - бросился к нему Иосиф. - Откуда ты? Вай, как хорошо! А то я здесь совсем прокис: как мацони!

Весёлый радостный разговор, начатый у порога, перешёл у них в настоящий праздник: Иосиф приятную новость узнал. На столе появились копчёная колбаса, бутылки с вином, вологодский знаменитый сыр. Кончилось оцепенение: оказывается, месяц назад Ленин провёл в Праге партийную конференцию, о которой ещё недавно Иосиф извещал всех, когда ездил на встречу с матерью. И вот эта конференция уже состоялась. Правда, съехалось, рассказывал Григорий, всего 15 делегатов, но важно было не это. После окончания конференции Ленин кооптировал Иосифа в члены ЦК своей партии.

- Как это он вдруг вспомнил обо мне? - спросил Иосиф, делая удивлённые глаза. - Он же видел меня всего 3 раза! На съездах, где было не до меня. И запомнил, да? - А сам думал: "Ага, значит, моё письмо "товарищу Семёну" было показано Ленину, и сработало!"

Мощный, широкоплечий Орджоникидзе, не замечая фальшивых ноток в словах земляка и старшего товарища, жестикулируя, объяснял:

- Значит, вот вспомнил! Даже знает кое-что о твоих "эксах" в Баку. И твой прошлогодний отчёт о собрании петербургских социал-демократов помнит. Он хочет напечатать его в "Социал-Демократе". В общем, сильно хвалил и тебя, и твою прошлогоднюю статью в "Бакинском Пролетарии" о "Кризисе". А про тебя самого сказал так: "Это - второй на Кавказе товарищ Камо! Только умеет ещё и хорошо писать. Я бы, говорит, хотел рекомендовать его членам центрального комитета кооптировать в наш состав". Вот как было дело. И попросил меня заехать к тебе сюда! Чтобы официально известить о твоём избрании в цека. Рассказать тебе о планах работы. Так что поздравляю тебя, Коба! И от себя лично, и от Владимира Ильича.

- Мадлобт, дорогой, мадлобт! - поцеловал Иосиф Григория ещё раз. Было это сделано от души. Радуясь, как дитя, он суетился, налил опять в стаканы и предложил: - Выпьем, давай, за нашу партию, за её центральный комитет и... за товарища Ленина! - А выпив, спросил: - Кого избрали в цека конкретно?

- Ну, Владимира Ильича, конечно. Григория Зиновьева, который у него работает в редакции. Рабочего из Питера: Малиновского. Ордынского, - припоминал Григорий, полуприкрыв глаза, - Голощёкина. Ну, и нас, твоих земляков: меня и Сурена Спандаряна. Потом кооптировали уже тебя и рабочего Белостоцкого с завода Путилова. Кооптировать - это значит избрать заочно.

- Знаю, - небрежно кивнул Иосиф, не подозревая даже, что через 28 лет будущий его заклятый враг Лев Троцкий напишет о нём в своей рукописи "Сталин" слова, исполненные к нему презрения и ненависти: "Вопрос о том, был ли Коба выбран на конференции или кооптирован позже Центральным Комитетом, может показаться второстепенным. На самом деле это не так. Сталин хотел попасть в ЦК. Ленин находил нужным провести его в ЦК. Выбор возможных кандидатов был настолько узок, что в состав ЦК попали некоторые совершенно второстепенные фигуры. Между тем Коба не был выбран. Почему? Ленин отнюдь не был диктатором партии. Да и революционная партия не потерпела бы над собой диктатуры! После предварительных переговоров с делегатами Ленин счёл, видимо, более разумным не выдвигать кандидатуру Кобы. "Когда Ленин в 1912 г. Ввёл Сталина в состав Центрального Комитета партии, - пишет Дмитриевский, - это было встречено с возмущением. Открыто никто не возражал. Но меж собой негодовали. ... Ленин, несомненно, наткнулся на серьёзное сопротивление. Оставался путь: переждать, когда конференция закончится, и апеллировать к тесному руководящему кружку, который либо полагался на рекомендацию Ленина, либо разделял его оценку кандидата. Так Сталин вошёл в первый раз в ЦК через заднюю дверь".

- Некоторые товарищи были против твоей кооптации,- продолжал рассказывать Орджоникидзе, - но возражать...

- Кто?! - перебил Иосиф, вскидывая голову и сверкнув жёлтым "тигриным" взглядом.

Однако Григорий договорил своё:

- ... но возражать товарищу Ленину постеснялись. - Видя, что Иосиф ждёт от него фамилий, называть их не стал, сделал вид, будто занят едой. Тогда Иосиф мрачно заметил:

- Догадываюсь, кто! Спандарян, да? Другие армяне.

- Почему так думаешь? - удивился Григорий, у которого лучшим другом был армянин "Камо".

- Дружки Шаумяна. А тот наплёл в Баку всякие небылицы про меня.

- Нет, дорогой, Спандарян не был против тебя.

- А кто же тогда?

- Зачем тебе? Оставим это. Главное, что товарищ Ленин был за тебя! Он предложил образовать при ЦК ещё и русское бюро ЦК. Куда посоветовал избрать для руководства партийной работой в России Якова Свердлова, Голощёкина - оба евреи, и нас троих, кавказцев: меня, тебя и Спандаряна. Ленин - это голова! Я учился прошлым летом у него в школе.

- Ты мне писал об этом, - заметил Иосиф холодно. - Но почему бюро - русское, а в руководстве - ни одного русского? - И неожиданно добавил с разочарованием: - А на вид Ленин - никакой. Маленький, как я, рыжий.

- Разве в этом дело! - обиделся Григорий. - Ну, и что с того, что маленький? Зато какие глаза, какой ум! В него влюбилась в нашей школе в Лонжюмо наша лекторша, Арманд!

- Француженка, нет? Красивая, да?

- Как тебе сказать... Не очень красивая. Рыжая, как и он. Но тоже вся живая! Как ртуть! Общительная такая, обаятельная. А фигурка - настоящая балерина!

- А я, думал, французская блядь. Говорят, француженки все бляди.

- Зачем так говоришь? Елизавета Фёдоровна - серьёзный человек, москвичка. У неё 5 детей!

- Извини, я просто не так выразился. А помнишь, сколько блядей было в Баку?!. И большинство - русские. А вот здесь, в центре России, я мучаюсь без таких женщин! В Вологде это не принято. Как думаешь, почему?

- Думаю, дело в промышленных центрах. Проститутки едут туда, где много мужчин, холостяков. В Баку ведь, считай, съехался весь холостой Кавказ! Потому и проститутки туда хлынули из всей России. Вдали от родины им не так стыдно. Да и кавказские мужчины, сам знаешь, народ горячий. Когда хотят женщину, готовы все деньги отдать за одну ночь! У тех женщин не было конкуренции: не хватало на всех. А наши боялись: их родители убьют, если узнают... Зато в Париже есть проститутки и армянки, и грузинки, и мусульманки из Алжира, Сирии. Суть не в нациях, я думаю.

- Ты Мартова видел? Говорят, он всегда такой нервный, кричит, а не говорит. Почему, не знаешь?

- У него никогда не было женщины. Туберкулёзник. Импотент. На его месте, я думаю, ишак тоже закричал бы!

- Понятно, - кивнул Коба. А про себя подумал о Мартове: "Несчастный человек, значит".

Всю ночь пили, вспоминали Грузию, пели родные песни, а кончилось тем, что Иосиф под утро стал звать на вокзал. Григорий запротестовал:

- Зачем? Вино у меня ещё есть. В чемодане. Я знал, что утром понадобится.

- Как ты не понимаешь, на вокзале найдём женщин, приведём их сюда. Я не могу уже больше терпеть: е..ться хочу, понимаешь это, нет?!

- А как насчёт сифилиса: боишься, нет? Я хотя и не настоящий доктор, только фельдшер, но понимаю, чем всё может кончиться! А поэтому не хочу! Хочу спать.

На другой день пили снова. Потом Орджоникидзе писал Ленину письмо: о том, что посетил Кобу в Вологде и окончательно с ним обо всём столковался, что Коба остался довольным тем, что его кооптировали в ЦК. На следующий день Григорий вновь накупил вина, и они напились. Спали. А вечером гость стал прощаться, объяснил:

- Мне надо ещё в Москву, Киев, в другие города. Понимаешь? Желаю тебе удачи здесь! И ещё вот что: купи себе презервативов.

При мысли о презервативах Иосифу опять захотелось женщину, и он решил поехать с Григорием на вокзал. Сначала попрощаться там с ним, а потом, когда уедет... Знал от ссыльных, проститутки в Вологде бывают только на вокзале - приходят вечером к прибытию дальних поездов.

Это было 26-го февраля. Темнело зимой рано, и они, не боясь слежки, наняли извозчика и поехали. На вокзале Серго (эта партийная кличка так прилипла к Григорию, что стала его именем) сходил сразу к кассам, а затем оба отправились в привокзальный буфет и снова выпили на расставанье. Поезд пришёл вовремя, распрощались на перроне. Ни одной проститутки нигде не было. Тогда Иосиф заглянул в зал ожидания, однако и там было пусто. Правда, на дальней скамейке заметил какую-то одинокую девушку. Но, судя по грязной и старой одежде, это была бродяжка, а не проститутка.

В портфеле у него остался недопитый портвейн, 2 стакана и хлеб с колбасой, завёрнутые в газету. С тоски решил допить и, не думая уже ни о чём, машинально подсел на скамью к бродяжке. Достал хлеб, колбасу, бутылку и, налив в стакан, неожиданно посмотрел на пустую котомку бродяжки, на её посиневшее от холода лицо. Предложил:

- Хочешь випит, нет?

Бродяжка, одетая в грязно-белую шубёнку из овчины, кивнула, а её рука, опережая приличие, потянулась к колбасе на газете.

- Бери! - разрешил он. И подал ей стакан, налитый портвейном до половины. - У меня ещё один ест, пагади! - улыбнулся он. - Я тут своего друга провожял... - Налил и себе: - Давай, за знакомство! Одни уезжают, другие остаются. Плохо жит одному. - И не глядя на девушку, выпил.

Та, поняв, что он не смотрит на неё, выпила тоже. Иосиф равнодушно окинул взглядом хлынувших с пришедшего поезда пассажиров с чемоданами - в зале поднялся лёгкий шумок - спросил:

- Сколько тебе лет?

- 15.

Он удивился: такая в теле вся, словно женщина, и - девчонка.

- Всего 15?! А где живёшь? Как тебя зват?

- Где придёцца живу. Я тута проездом, - "процокала" и "проокала" девчонка. - А звать Марьей. Зуева я, из Котласу.

- А я - Коба. Грузин. Ти мне в дочки годишься. Но я один живу. Семьи нет. Ссильний я.

- Вор, што ль?

- Зачем вор. За политику сослали. А ти что, боишься воров, да?

- Пошто мне их бояцца? У меня ничё ить нет, штобы украсть.

- Я тоже не боюсь никого. Хочешь колбасы ещё? Вина больше нет. А колбаса - вот, осталось немножко.

- Угу, - обрадовано согласилась бродяжка.

Отдав ей и колбасу, и хлеб, он спросил:

- А зачем из дома уехала? Зима-а!..

- Матка у меня померла. А отчим заставлят жить с ым, как с мужем. Вот я и убёгла.

- Ти, я вижю, спат хочешь, да?

- Хочу. Токо щас, ежли лечь, с лавки-то сразу прогонют. Надо ночи дождацца.

Ему стало жаль её:

- Могу, если хочешь, - искренно предложил он, - приютит тебя на эту ночь. Но не больше. Потому, что хозяин ещё не знает об отъезде моего друга. А завтра уже будет знат. Заберёт постель и не разрешит мне держат тебя вместо друга. Ну, пойдёшь?

- Пойду, - "окнула" она. - Ежли не станете приставать.

- Зачем мне к тебе пристават? Сказал же: ти мне как дочка. Просто жалко тебя, потому и предложил.

Она внимательно на него посмотрела и, поверив, поднялась с лавки:

- Ладно, пОйдём.

- Нет, идти это долго. Холодно. Найму извозчика. Ти посиди здесь: я схожу в буфет, возьму там вина, колбасы. А то дома почти ничего нет.

- ЛаднО, пОсижу, - сказала бродяжка, садясь вновь. - Токо ещё вот што: на мне, поди, вши есть. Набралась в дороге-то, а в баньку сходить нету денег.

- Хорошо, жди! - не смутился он, привыкший в юности к скитаниям и вшам. Удивился другому: "Честная какая! И не боится".

Минут через 10 он вернулся. Она не ушла, ждала. Судя по тому, как обрадовалась - даже глаза просияли от неожиданного облегчения на душе - он понял, девчонка доверяет ему. От благодарности у него тоже появилось тёплое чувство к ней. "Бедная девочка!" - подумал он с жалостью.

Извозчика нашли на привокзальной площади сразу. Назвав адрес, Иосиф негромко посоветовал спутнице:

- Будет холодно, прячьса за мою спину.

Маша поступила однако иначе, словно продрогшая собачонка сразу прижалась к нему. И опять у него шевельнулось тепло к ней: погладил по голове. А когда приехали, не зажигая спичек, не гремя, он осторожно провёл её по коридору к своей комнате. Когда уже отпер дверь, громко предупредил хозяина:

- Эта ми, Иван Кандратыч!

- Дверь в калидор запри! - раздалось в ответ.

- Харашё, харашё, запру! - пообещал он, продолжая говорить с привычным грузинским акцентом. И впустив Машу в свою комнату, поставил тяжёлый портфель на стол, зажёг лампу и пошёл с нею в коридор запирать дверь на засов. Вернувшись, негромко сказал: - Харашё, что сабака падохла: щенка хозяин держит в сваей комнате. Маленький ещё.

В комнате было тепло, Маша сняла с себя старенькую шубёнку, вязаный платок с головы, телогрейку и вмиг сделалась тоньше и беззащитнее.

- Сейчас затаплю печь, - сказал Иосиф. - Паставлю чайник, падагрею ужин на плите. - И принялся колдовать над растопкой, дровами, которые заранее были приготовлены в печке ещё днём. Пламя занялось, как только чиркнул спичкой. А потом пошло в комнату свежее тепло, и Маша заулыбалась Иосифу. Улыбался и он, готовя холостяцкую еду из "чайной" колбасы и яиц.

За ужином они снова пили вино, и Маша перестала его стесняться. Да и не боялась уже, увидев, какой он худой без шубы и маленький. К тому же и с левой рукой у него были какие-то нелады. "Што он мне сделат такой?" - подумала она, продолжая с ним пить и есть. И не заметила, как опьянела.

Он постелил ей на полу тюфяк, на котором ещё вчера ночевал сам, уступив кровать гостю. На тюфяк положил подушку, второе одеяло, которое выпросил у хозяев для "земляка", и, ложась теперь на свою кровать, сказал:

- Всё, можешь гасит свет и раздеваться. Там, возле печки, тебе будет тепло до самого утра.

Она задула лампу, сняла валенки, разделась и легла на постель, которую он ей приготовил. Вроде бы девчонка сразу уснула, но потом, видимо, возле печки её развезло от вина окончательно, и она стала постанывать, что-то бормотала во сне. Он тихо позвал:

- Ма-шя-а... Тыбе нихарашё?

Не откликнулась, лишь пьяно замычала что-то во сне. Изрядно хмельным был и он, выпивший в этот вечер уже более литра портвейна. Почувствовав неодолимое желание, поднялся с кровати, сбросил с себя бельё и нырнул к ней под старое одеяло. Она опять что-то промычала, причмокивая полными губами и отодвигаясь от него на постели без простыней. Ощутив её молодое горячее тело крохотным напрягшимся членом, он прижался к ней потеснее и осторожно начал заголять её нижнюю рубашку. А когда обнаружил, что на ней нет трусов, обалдело полез на неё, поворачивая её с бока на спину, теряя рассудок, не понимая, что делает. Она проснулась оттого, что он раздвигает ей ноги своими коленями. Но была настолько пьяной, что не могла оказать даже слабого сопротивления - только бормотала: "Ой, голова как кружицца! Де это я? Папаня, ня надоть!"

Иосиф, ещё и не помышлявший час назад не то что о насилии, но и вообще о близости с этой девчонкой, теперь пьяно гладил её, мостился, сгорая от желания немедленно войти в чужую и несогласную плоть. И тут же, простонав от наслаждения, вошёл, изумляясь тому, что на пути к этому наслаждению не оказалось девственной преграды.

"Так ти - женщина?!" - обрадовался он, дрыгаясь на ней сладострастным кроликом. А ещё через секунду пролил в девчонку своё семя насильника и подлеца, не привыкшего задумываться о чужой судьбе. И хотя забота в его мыслях всё же возникла: "А вдруг она теперь забеременеет? Пропадёт по неопытности. Что делать?" - заботился он не о девчонке, о себе. Что будет с ним самим, если о его поступке узнают другие? Испугавшись, он принялся тормошить эту пьяную дурочку:

- Ма-шя-а, встань! В чайнике осталась вода, падмойся! Забирэминэт можишь.

Девчонка что-то мычала в ответ, но подняться была не в силах. Тогда ему захотелось её снова. И он, считая себя заботливым и добрым по отношению к ней, залез на неё и сделал своё кобелиное дело снова. На этот раз великий гуманист удовлетворил свою похоть сполна и захрапел, не желая бороться со сном и алкоголем.

Поздно утром девчонка отоспалась и, придя в себя, всё поняла. Добрый дядя грузин, обещавший не обижать её, всё ещё спал. Тогда она расплакалась и принялась причитать:

- Пошто вы так со мной исделали?!. Ить обещали.- Причитаниям и слезам не было конца. Иосиф проснулся, грубо прервал её:

- А шьто я такого сделал тыбе? Ти же не девочкой биля.

- А ежели я таперича забрюхатею? Чё мне тада делать? - И разревелась уже во весь голос, да так жалобно, с такими искренними причитаниями: - Дажа отчим такого не позволял сабе, прерывалси! - что в комнате появился хозяин.

- Ну, што у вас тута? Откудова девка?! Силой взял, што ль?

Иосиф перепугался:

- Хазяинь, не нада паднимать шюм. Вийди пака, ми сами тут разберемся. Я патом тыбе все абъясню, панимаишь? Ухади, пажялуйста, дай нам адежду надет!

Хозяин ушёл, а Иосиф, одеваясь, заметался: "Надо бежать! Начнётся скандал, позовут участкового, пойдёт молва, что я её изнасиловал. Выход один: уехать отсюда, немедленно!"

Маша продолжала всхлипывать:

- Ну, што молчишь-то, кобель бессовестнай? Што я буду таперича: без денег, без свово угла? - И залилась слезами и рёвом.

Опасаясь, что хозяин прислушивается, Иосиф дал бродяжке 5 рублей и назидательно и громко произнёс:

- На! Вазьми на первое время. Я схажю сычас в банк, принесу денег ищё.

И, действительно, сходил и принёс все деньги, которые держал на счету. Дав девчонке ещё 5 рублей, торопливо начал собирать в свой вместительный фанерный баул личные вещи. Собрав, сказал:

- На такие деньги можьна карову купит! Падажди. Нада с хазяином рассчитаться. - Подняв тяжеловатый баул - забрал и книги - он вышел на хозяйскую половину.

Маша слышала, как Иосиф что-то говорил хозяину, а потом вроде стихло всё. Но "кобель" так и не вернулся. Когда она выскочила за ним на улицу, его уж и след простыл. Осталось от него лишь отвращение ко всем мужчинам на свете, да противная отрыжка от его портвейна и колбасы, переполнивших вчера её голодный желудок. Глаза у неё стали сухими, а душа обворованной, как пустая комната, в которой он её оставил.

- Штоб те не было в жизни щастья тожа! - прошептала она, глядя в пустую зимнюю улицу, где разыгравшаяся позёмка заметала следы.
4

Через 5 дней Иосиф был уже в Баку - опять за ним числился побег из ссылки. Год был високосным, удрал он из Вологды 29-го февраля. Задерживаться на Кавказе было опасно, и он, устроив свои денежные и партийные дела, добыл себе новый фальшивый паспорт и, написав текст для листовки "За партию!", выехал в середине марта в Москву, полагая, что там его искать не будут. Но и в Москве у него не заладилось - негде было жить, настоящих друзей не было. Кочевал каждый день из одного дома в другой, ощущая себя никому не нужным человеком. Написал текст ещё для одной прокламации - "Да здравствует Первое мая!" и выехал в Петербург, где жил Аллилуев, его постоянная надежда и опора в трудные минуты. Видно, самой судьбе было угодно сводить его с семьёй человека, дочь которого он спас из воды, чтобы потом, через 15 лет, жениться на ней, а ещё через 14 - убить. Ну, да судьбы своей никто наперёд не знает...

Не знал и ротмистр Вальтер, завербовавший Иосифа в 1908, тоже високосном, году в секретные агенты, что будет вынужден из-за него выйти в отставку, как только агент порвёт с его службой. Таким образом, вместо повышения в должности он получит пинком в зад.

Однако не повезло в том 12-м году и самому Иосифу. В Петербург он прибыл в начале апреля, когда розыск на него был уже разослан во все губернии России. В столице он успел лишь один раз наставить рога Аллилуеву, познакомиться с несколькими новыми товарищами и, ночуя у них поочерёдно, как и в Москве, поучаствовать в подготовке первого номера новой газеты большевиков "Правды", а через пару недель был арестован петербургскими жандармами. На этот раз в действия судебных властей никто из охранного отделения не вмешался, и "дело" арестованного большевика Иосифа Джугашвили было рассмотрено объективно и без проволочек. В июне суд вынес напрашивающееся решение: выслать задержанного Джугашвили в суровый Нарымский край за побег из вологодской ссылки сроком на 3 года. Рассекречивать "предателя" перед большевиками жандармы не стали. В России "земля слухом полнится" быстро. Узна`ют люди, что "охранка" выдает "своих", когда те чем-то "не угодили", и никто уже в секретные агенты не пойдёт. А ведь они - основа жандармской службы: чего она будет стоить без них? Не вербовать же дешёвок и алкоголиков, согласных на всё за пятаки! Лучше уж промолчать, что член ЦК партии большевиков был двойным предателем, чем лишать себя услуг новых и надёжных в будущем "товарищей". Словом, по-настоящему пострадал только ротмистр Вальтер, а его "Моряк" был сослан на Обь. Правда, высылать мерзавца за все его прежние фокусы нужно было на вечное поселение, но тогда всем бросилось бы в глаза, почему "сразу" такая суровость? Так вот, чтобы не вызывать у столичных газетчиков особого интереса к персоне Иосифа Джугашвили - раскопают ещё, что он член ЦК партии большевиков, двойной агент - решено было пустить его дело "обычным порядком", без шума. А вот, когда он окажется вдали, повод поквитаться с ним найдётся.

2-го июля Иосиф был отправлен по железнодорожному этапу в пересыльную тюрьму Томска. 13-го он был уже там. 18-го сопровождавший ссыльного Джугашвили надзиратель погрузился с ним на пароход "Колпашевец", который довёз их до пристани "Нарым" - места назначения ссылки.

В Нарыме Иосифу повезло: познакомился с Яковом Свердловым, о котором говорил ему Григорий Орджоникидзе и который был сослан сюда же, но только чуть раньше. Этот расторопный большевик, оказалось, всё уже подготовил здесь для побега и поделился с Иосифом, каким путём и как надо бежать, чтобы не попасться. Поэтому Иосиф ринулся в Питер почти следом за Свердловым и тоже удачно добрался до столицы, хотя все его документы остались у нарымского пристава.

Отсутствие документов беспокоило Иосифа более всего и в столичном подполье. Днём невозможно было выйти на улицу, так похож был он внешне на кавказского уголовника. А попасть в руки полиции ещё раз, понимал, пощады не будет - злостный рецидивист! Да и угрозу Вальтера о выдаче тайной связи с охранкой тоже помнил: долго ли им перейти от угроз к делу?.. Но всё-таки надеялся в душе, что выдавать жандармы не станут - не выгодно.

Дело с изготовлением фальшивых документов почему-то затягивалось, и он действительно вынужден был почти не высовываться никуда. Несколько дней прожил у большевика Романа Малиновского, с которым его познакомили, наконец, питерские товарищи - тот был тоже членом ЦК. Затем поселился у социал-демократки Татьяны Александровны Словатинской. У неё было двое детей, Павлик и Женечка, и хотя квартира считалась хорошей, из трёх комнат, всё равно он чувствовал, что мешает, и перебрался к Николаю Крестинскому, который проживал тогда в Петербурге без жены, прибыв с Урала.

В один из вечеров, выйдя на прогулку, Иосиф увидел освещённую витрину букинистической лавки и на ней книгу о воздействии гипноза на человеческое сознание и психику. Точно такую же когда-то показывал ему в Тифлисе сын хозяина, у которого он снимал комнату. Георгий Гюрджиев учил его по этой книге, как надо закалять свою волю и управлять другими людьми - в ней были описаны специальные упражнения для этого. Иосиф быстро вошёл в магазин и, не торгуясь, купил себе эту книгу - стоила почти 3 рубля. Его дни после этого потекли незаметно, настолько глубоко погрузился он в изучение методов воздействия на психику людей. Один из них он стал испытывать на Крестинском, человеке мягком и податливом. Получалось.

А вот с паспортом всё ещё не клеилось - где-то что-то застопорилось, и он, не выдержав, приехал однажды вечером к Малиновскому.

- Роман, я же не могу ходить по городу без документов! Ты же обещал.

- Сделаем, сделаем! Потерпи немного ещё, у нас нет сейчас чистых паспортных книжек. Вот достанем... А пока все заняты развёртыванием избирательной кампании. Хотим протолкнуть от нашей партии в 4-ю Государственную думу Григория Петровского, Бадаева, Шагова, других товарищей. Это - главное задание цека на сегодняшний день. - Роман умолчал о том, что в Думу намечено протолкнуть и его самого.

Делать было нечего, Иосиф ушёл. Опять изучал гипнотические воздействия на психику людей - как надо внимательно смотреть собеседнику в глаза, внушая ему свою мысль, или как надо неожиданно и резко уставиться "тигриным взглядом", чтобы внушить страх. Писал Ленину, чтобы напомнить о своём существовании. Хотелось скорее перебраться за границу.

Ленин, недовольный тем, что в редакции "Правды" начались разногласия, тут же откликнулся, но лишь советами: вам-де надо написать толковую статью для газеты по национальному вопросу, а Якову Свердлову - возглавить саму редакцию.

Встретить Свердлова лично Иосифу не удавалось - оба жили без документов, прятались от полиции и появлялись в редакции из-за этого крайне редко. А в декабре все члены ЦК, в том числе и Иосиф, плюс активисты партии, плюс избранные в Думу, получили приглашение от Ленина прибыть к нему в Краков на экстренно-важное совещание. Надёжных документов у Иосифа всё ещё не было, и он вынужден был остаться на месте, завидуя избранным в члены Государственной думы Роману Малиновскому, Григорию Петровскому, Алексею Бадаеву и Матвею Муранову, которые обладали теперь как члены правительства личной неприкосновенностью. Они выехали к Ленину хотя и не общей компанией, но всё-таки безбоязненно. Не выдержав зависти к ним и упущения шанса выехать за границу, Иосиф ринулся вслед за ними на собственный страх и риск, сев с плохим фальшивым паспортом на прямой поезд "С.Петербург - Варшава" не с Варшавского вокзала столицы, а с третьей станции по пути; билет был им куплен заранее.

К собственному изумлению, в Варшаве ему повезло и вовсе. Подсев в будку к знающему русский язык уличному сапожнику, чтобы поправить каблук на сапоге, Иосиф рассказал, пока тот ставил набойку, о том, что его отец тоже был сапожником. Дальнейшая беседа протекала уже в близлежащей корчме, за бутылкой водки, и сапожник устроил после этого Иосифа к себе на ночлег, а потом и проводил его до самого Кракова, так сумел Иосиф внушить ему к себе доверие и благожелательность. Гипноз - великая сила...

Найти в Кракове Ленина оказалось делом не сложным - конспиративный адрес и пароль он знал. И всё-таки своей находчивостью и сообразительностью в Польше он вызвал восхищение не только у Ленина, но и у Романа Малиновского, который радостно восклицал:

- Ладно я, хотя и не местный, но я всё же поляк! А как тебе удалось? Не знаешь ни языка, ни здешних городов и порядков, да ещё и без хороших документов!

Ленин рассмеялся:

- Ну, документы для товарища Иосифа мы через пару деньков найдём, чтобы его не сцапали местные жандармы. Но зачем ему ехать за границу, если он не знает иностранных языков, этого я понять не могу.

Вот тут Иосиф и сообразил, как ответить, чтобы выяснить личное отношение Ленина к раскаявшимся агентам царской охранки:

- Владимир Ильич, лично у меня никакого дела за границей нет. Но вам, как члену цека нашей партии и как автору книги "Что делать?", которую я глубоко ценю и уважаю, признаюсь: у меня в Баку есть один очень хороший товарищ, который вынужден был, чтобы освободиться из тюрьмы, вступить в соглашение с охранкой. А работать на неё, как вы сами понимаете, он не хочет. Ему нужно выехать за границу, чтобы его не посадили опять. А как это сделать? Куда и к кому ехать, чтобы его не приняли там за провокатора? Вот я и хочу для него это разведать. Да и надоело сидеть в Питере, сложа руки.

- Ну, почему же сложа руки? - удивился Ленин. - Роман Вацлавович мне говорил, что вы там помогаете наладить работу в нашей редакции. Пишете статью по национальному вопросу, которую я вам заказал. Учтите, это слишком важная и нужная нам в будущем статья! Дело в том, что в условиях, когда начнётся новое нарастание революционного движения народов России, национальный вопрос приобретёт, как показывает практика, очень острое значение. На этой почве в польской социал-демократии произошёл недавно настоящий раскол! Вы написали уже что-то?

- Да, написал. Но мне ещё неясно, на что делать главный упор.

- Вы захватили с собой работу? - впился Ленин тёмными внимательными глазами в лицо Иосифа.

- Да, Владимир Ильич, захватил. - Иосиф достал из кармана 2 ученические тетради, исписанные корявым почерком по-русски. - Только у меня с русской орфографией не всё в порядке.

- Ну, это мелочи, - заметил Ленин, принимая тетрадки. - Были бы толковые мысли, а стиль и орфографию наши русские товарищи поправят в редакции. Тут важно как раз другое: чтобы статью написал именно не русский автор! А вот, чтобы вы успешно справились с этим национальным вопросом, я порекомендую встретиться с вами товарищу Бухарину, он знаток национального вопроса! Но он - русский. Находится сейчас в Австрии, в Вене. Это, кстати, почти рядом тут. Заодно побываете за границей, раз уж вам надо разведать обстановку для вашего друга. А что он за человек? - Ленин загадочно переглянулся с Малиновским. - Вы можете поручиться нам за него?

- Как за себя, уважаемый товарищ Ленин! - Иосиф приложил руку к сердцу.

- Ну, что же. В таком случае вашему товарищу совсем не обязательно выезжать за границу. Как, впрочем, и вам тоже.

- Почему так? - удивился Иосиф.

- А что вы там будете делать? Вы же не теоретик, как я понял. А революционеры-практики у нас - вот как и Роман Вацлавович - должны находиться в России. Помогать на практике организовывать рабочее движение на местах.

- Я не могу, - возразил Иосиф, - долго находиться на легальном положении. У нас в Закавказье меня хорошо знают не только социал-демократы, полиция тоже.

- Но вы же сейчас... в Питере? И не на легальном. А когда будете с хорошими документами, которые вам сделают наши товарищи, вас там не смогут обнаружить.

- А как быть с моим другом?

- А вот с другом попытайтесь обсудить совсем иной вариант... - Ленин прищурил левый глаз. - Для нашей партии было бы совсем неплохо, если бы он согласился - ради видимости, разумеется! - продолжить своё сотрудничество с бакинской охранкой.

- Как это? Зачем?! - вырвалось у Иосифа с изумлением.

Ленин раздумчиво произнёс:

- Товарищ Иосиф, ваш друг смог бы сообщать нам потом... буквально обо всём, что будут замышлять против нас жандармы. Поверьте: нам это во 100 крат важнее, чем та мелкая правда, которую мы будем разрешать ему сообщать о нас жандармам.

- Нет, Владимир Ильич, он на такое не согласится! - горячо воскликнул Иосиф, перебивая Ленина.

- Почему? - спросил тот. - Побоится, что ли?

- Зачем побоится! - вновь вспыхнул Иосиф. - Он смелый человек. Но, сами подумайте: как же так? Ведь его... будут презирать за это! Все!

- Но, зачем ему сообщать об этом всем? Так он сразу провалится, только и всего. А насчёт презрения - это из области романтики. Начитались "Овода" Веры Войнич. В жизни всё гораздо проще. Знать о нём правду должны только 2-3 человека. И не в низах партии, а в цека. Кстати, у нас уже есть такие товарищи, - Ленин вновь переглянулся с Малиновским. - Мы их глубоко уважаем и ценим. Так что ваш друг будет не первым. А кто он, позвольте узнать?

- Нет, товарищ Ленин. Этого я вам сказать не могу, пока не переговорю с ним самим.

Ленин улыбнулся:

- Вот видите, такие тайны доверять, кому попало, нельзя. Значит, ваш друг не провалится. Если о нём будут знать лишь надёжные товарищи. Так ему и передайте.

Это было в начале января 13-го года. Ленин проверил тетрадки Иосифа, нашёл работу неплохой, хотя по его разочарованному виду можно было подумать другое, и посоветовал расширить рамки статьи, чтобы она могла стать теоретическим базисом партии в национальном вопросе. Уезжая от Ленина в Вену к Бухарину за теоретической помощью по национальному вопросу, Иосиф понял: с "прощением" или "раскаянием" перед партией за прошлое сотрудничество с Вальтером можно пока не спешить. ЦК во главе с Лениным не осудит его строго за временное и вынужденное сотрудничество с охранкой, если тайна вдруг обнаружится. Ленин первым поймёт, о каком "друге" говорил с ним Иосиф. Поэтому надо окончательно порвать с Вальтером, а потом уже признаваться или не признаваться Ленину, в зависимости от обстоятельств.

В Вене Иосиф случайно встретился в гостинице с Львом Троцким. Бухарин оказался маленьким и рыжим, как Ленин. Этот 24-летний парень лихо помог Иосифу разобраться в национальном вопросе и придал солидную научность статье. Однако Иосиф невзлюбил его, как и Троцкого, сразу, словно предчувствовал, что через 20 лет оба эти человека станут его злейшими врагами.

Ехал из Австрии в Петербург с паспортом на фамилию Ивано`вича в прекрасном, почти что радужном настроении. А появившись в "Правде", начал втихую интриговать против Ленина - чтобы прорваться к редакционной власти. Но Ленин, хотя и был далеко, тем не менее что-то, видно, почувствовал. Или кто-то его информировал о том, что происходило в редакции "Правды". Потому и принял ряд мер, ограничивших возможности Иосифа.

От Аллилуева Иосиф узнал, что в Тифлисе арестовали Елену Стасову, Веру Швейцер и Сурена Спандаряна. Но особо не огорчился: "А мы тут надёжно укрылись от жандармских ищеек: живём на свободе, под самым носом у царя!"

Наверное, сглазил этим свою удачу. В марте (проклятый, можно сказать, месяц в его судьбе: все пакости всегда случались для него в марте) бац, и снова арест, снова тюрьма, прозванная за конфигурацию построения тюремных корпусов "Крестами". Началась канитель с допросами, следствие, суд...

Суд вынес на этот раз суровое решение: сослать в Туруханский край сроком на 5 лет. Хорошо ещё, не на "вечное поселение" - сочли, видимо, незначительной пешкой в революционной среде. Стало быть, просто месть, чтобы знал, сукин сын, как порывать с охранным отделением Департамента полиции; чтобы имел возможность одуматься, дурак, за 5 лет. Значит, не установили ещё, что он уже является членом ЦК партии большевиков.

Туруханский край был одним из самых холодных и безлюдных районов страны, откуда побег считался немыслимым. Настроение Иосифа упало.

Ближе, чем Ольга Аллилуева, никого у него в Питере не было. Потому и написал ей по-грузински, что не с кем даже попрощаться перед дальней дорогой в суровые места. Правда, почти не надеялся, что она решится прийти на свидание. Но всё же она пришла, прихватив с собою младшую дочь, которую он когда-то в Баку спас в двухлетнем возрасте от смерти, вытащив из моря. Выходит, Ольга не побоялась ревности мужа. Да ещё и принесла с собою целую кошёлку еды на дорогу. Иосифу захотелось поговорить с нею откровенно, поэтому избрал грузинский язык, который она знала с детства, а её дочь не понимала. Глядя на неё, Иосиф вспомнил мать, оставленную в Гори и сына Яшку, росшего там без него у сестры жены. Подумал: "Эта девочка не знает грузинского, а мой Яшка не знает русского. А я не знаю, как ему там живётся. Мать была против моей женитьбы на Като, поэтому все Сванидзе для неё чужие. Наверное, для неё и мой Яшка чужой, хотя и внук ей. У матери тяжёлый характер - злопамятный..." О том, что и сам не любил свою мать никогда и унаследовал от неё характер, думать не хотелось, и он, погладив чужую девочку по голове, сказал Ольге:

- Какая у тебя серьёзная дочь! 11 лет только, а смотрит - как взрослая. Да, нет?

Ольга невесело согласилась:

- Наверное, в отца. Он тоже серьёзный. Но темперамент у неё мой. Я ведь рыжая! Огонь. Так и не удалось нам ни разу побыть вместе по-настоящему.

Девочка не понимала, о чём они говорили, и нудилась. Чтобы сделать ей приятное, сказал по-русски:

- Ну, красавица, будешь меня ждать? - И - уже к матери, тоже по-русски и тоже, чтобы сделать приятное: - Она у вас - прямо цветок! Так, нет?

Девочка застеснялась:

- Не знаю. - И пожала худеньким плечиком.

- Нет, ти - жди. Приеду! - весело и беспечно пообещал он, бодрясь перед Ольгой.

Вот так расстался Иосиф со своими провожающими на вокзале - через несколько минут начнётся этап. Рядом стоял конвоир, которого выделил начальник этапа, чтобы Иосиф, чего доброго, не сбежал. Много ли в такой обстановке скажешь?

НЕЗАМЕНИМЫЙ "МУЛ ПАРТИИ"

О, душа! Ты меня превратила в слугу.

Я твой гнёт ощущаю на каждом шагу.

Для чего я родился на свет, если в мире

Всё равно ничего изменить не могу?

Омар Хайям 1

Зимой стало известно, что и Свердлов, которого муж Надежды Константиновны посылал в Питер для того, чтобы наладить работу в редакции "Правды", арестован и выслан в Туруханский край, где отбывал когда-то свою ссылку и Юлий Мартов. Теперь вместо Свердлова Ленин решил направить в Петербург, и с тою же целью, наладить работу в "Правде", Льва Борисовича Каменева. К тому же ему поручалось установить более тесные контакты и с фракцией большевиков, избранных в Государственную думу России.

Как только Каменев известил об этом свою жену, находившуюся с сыном в Вене, она немедленно приехала в Краков тоже - попрощаться. И тут рассмешил всех, пришедших на проводы, сын Каменева, начавший спорить с 7-летним сынишкой Зиновьева Стёпой, который спросил:

- А что такое Петербург: город или Россия?

- И не город, и не Россия, а столица, в которой живёт русский царь, - ответил маленький Розенфельд.

Все рассмеялись, проводы не казались уже такими грустными. С вокзала возвращались вечером, было холодно, дул ветер, и Надежда Константиновна представила себе сырой и холодный Петербург.

"Как давно это было! - подумала Надежда Константиновна теперь, почти 3 года спустя, подходя к Центральному рынку в Берне. - Сейчас Каменев тоже в Туруханской ссылке. Вместе с товарищами из нашей думской фракции, которые приезжали к нам после отъезда Каменева встречать новый год. У депутатов были каникулы".

Память вернула её назад, в ту новогоднюю ночь...

Новый, 1913-й, год Надежда Константиновна встречала в компании Романа Малиновского и молодых рабочих, избранных в Государственную думу вместе с Романом, Григория Петровского и Алексея Бадаева. "Замечательный грузин", к её удовольствию, уехал в Вену. Но к сожалению, сразу же после праздника у неё обострилась базедовая болезнь, и она вынуждена была признаться мужу, что нужно показаться врачу, так как силы покидают её.

- Хорошо, Надя, - ответил муж, - я тут написал ответ Горькому - он в Париже и пробудет там ещё с месяц или больше. Ты прочти, пока я съезжу за доктором Багоцким. Говорят, он хороший врач, вот я и попрошу его осмотреть тебя. Хочу знать, что скажет медик, а тогда уже будем действовать.

Муж поехал за Багоцким, а Надежда Константиновна села читать его письмо Горькому. Оно оказалось большим и серьёзным, особенно вторая половина: "То, что` Вы сообщаете про письма из России, замечательно интересно и характерно, - писал муж в своём привычном "разговорном" стиле. - Меньшевики-рабочие говорят, что пережили Маркса!! И это не единичный случай. Ликвидаторы такой разврат, такой предательский дух, такое ренегатство вносят, что и представить себе трудно. А тут ещё тысячи интриг для "соединения" с ними: единственное средство изгадить всё дело, испортить с трудом начатое строительство партии, это опять начать интриги - "соединение" с ликвидаторами. Ну, мы ещё повоюем...

Вашу радость по поводу возврата вперёдовцев от всей души готов разделить, ежели... ежели верно Ваше предположение, что "махизм, богостроительство и все эти штуки увязли навсегда", как Вы пишете. Если это так, если это вперёдовцы поняли или поймут теперь, тогда я к Вашей радости по поводу их возвращения присоединюсь горячо. Но я подчеркиваю, "ежели", ибо пока ещё пожелание больше, чем факт. Помните, весной 1908 года на Капри наше "последнее свидание" с Богдановым, Базаровым и Луначарским? Помните, я сказал, что придётся разойтись годика на 2-3, и тогда ещё М.Ф. бешено запротестовала, призывая меня к порядку и т.п.!

Оказалось - 41/2, почти 5 лет. И это ещё не много для такого периода глубочайшего развала, какой был в 1908-1911 гг. Не знаю, способны ли Богданов, Базаров, Вольский (полуанархист), Луначарский, Алексинский научиться из тяжёлого опыта 1908-1911? Поняли ли они, что марксизм штука посерьёзнее, поглубже, чем им казалось, что нельзя над ней глумиться, как делывал Алексинский, или третировать её как мёртвую вещь, как делали легальные? Ежели поняли - тысячу им приветов, и всё личное (неизбежно внесённое острой борьбой) пойдёт в минуту насмарку. Ну, а ежели не поняли, не научились, тогда не взыщите: дружба дружбой, а служба службой. За попытки поносить марксизм или путать политику рабочей партии воевать будем не щадя живота.

Я очень рад, что нашлась дорога к постепенному возврату вперёдовцев именно через "Правду", которая непосредственно их не била. Очень рад. Но именно в интересах прочного сближения надо теперь идти к нему медленно, осторожно. Так я написал и в "Правду". На это должны направить свои усилия и друзья воссоединения вперёдовцев с нами: осторожный, опытом проверяемый, возврат вперёдовцев от махизма, отзовизма, богостроительства может дать чертовски многое. Малейшая неосторожность и "рецидив болезни махистской, отзовистской и пр." - и борьба вспыхнет ещё злее... Не читал новой "Философии живого опыта" Богданова: наверное, тот же махизм в новом наряде..."

Оставляя чтение, Надежда Константиновна улыбнулась: именно эта брошюра Богданова лежала у мужа на письменном столе - он читал её уже второй день, держа рядом ученическую тетрадь и ручку и делая свои замечания и выписки, фыркал, словно рассерженный кот.

Прислушиваясь к голосам и шагам в передней, она поняла, муж вернулся не один - был слышен простуженный голос вечно растрёпанного, неряшливого доктора Багоцкого. Оба разговаривали с её матерью. Кажется, она помогала им раздеться, потом грела воду, чтобы врач мог помыть руки в тёплой воде, рассказывала ему о самочувствии больной, Володя поддакивал. Так что когда Самуил Юльевич появился в их окружении в её комнате, Надежда Константиновна, рассматривая его всклокоченную, седеющую голову и такую же бороду, уже видела по его напряжённым за стёклами пенсне глазам, что о её болезни он, видимо, самого худшего мнения, и потому ответила на его приветствие и вопрос, на что она жалуется, обречённой овечкой:

- Добрый день, доктор, замучила проклятая базедка: ничего не делаю, а устаю.

- Ну, что же, давайте я всё-таки вас осмотрю...

Его осмотр и выслушивание, допрос, когда болезнь началась и как протекала, привели лицо эскулапа в печальное глубокомыслие, а затем и торжественность. Глядя не на больную, а на её мужа, это лицо изрекло:

- Вашу жену, Владимир Ильич, необходимо показать профессору хирургии Бернского университета в Швейцарии господину Кохеру. Это на сегодняшний день самый крупный специалист по базедовой болезни. Он сделал наибольшее количество успешных операций.

- Ну, а ваше мнение, Самуил Юльевич, на сегодняшний день? - спросил муж совершенно серьёзно, безо всякой подначки. - Необходима немедленная операция, да?

Багоцкий выпятил нижнюю губу:

- Я - не хирург, я - лишь врач-невропатолог. Но, мне кажется, бэз операции вам уже не обойтись: болезнь слишком запущена. Но решить, когда нужно делать операцию, может только Кохер.

Отказавшись от гонорара, уже одетый в дорогу, Багоцкий добавил, обращаясь опять к мужу:

- Я полагаю, после операции вам понадобится дача на чистом воздухе. Там ваша жена быстрее поправится. Прошлое лето мы с женой снимали такую дачу в деревне Белый Дунаец, так я могу вам дать даже адрес, если хотите. Хозяева - интеллигентные люди, и берут недорого.

- А где это, далеко отсюда, нет? - быстро спросил муж.

- Это недалеко от станции Поронин, в трёх часах езды поездом от Кракова. Курортный горный район Закопане.

- Годится, - кивнул Володя и попросил написать адрес и имена хозяев. Добавил: - Стало быть, особой срочности в операции нет, вы считаете? А то ведь сейчас зима, можно и простудить больную в дороге.

- Так, так, - согласно кивал доктор. Галантно простился с дамами и направился в сопровождении Володи к выходу.

Вернувшись, муж сообщил:

- Ну, что же, Надюша, готовимся к операции: я сажусь за статьи, заказы у меня есть, а ты готовишься морально. Как только я получаю деньги, мы выезжаем в Берн! Полагаю, к июню у нас всё образуется.

- И будет уже тепло, - согласилась Надежда Константиновна, чувствуя радость оттого, что операция отодвигается. Ей казалось, что всё будет плохо. А муж чему-то усмехнулся. Спросила: - Ты чего?

- Да вот подумал: хорошо живётся Горькому! В 8-м году у него вышла в издательстве "Форвэртс" в Берлине повесть: "Жизнь ненужного человека". В 9-м - повесть "Городок Окуров". В 11-м - "Жизнь Матвея Кожемякина" и пьеса "Чудаки". Денег на 10 операций хватит!

Тут же усмехнулась и сама:

- Его богостроительская повесть "Исповедь" тоже ведь вышла. Что же ты забыл упомянуть?

Муж нахмурился:

- Не хотел. Поганая вещь.

- Зато денежная. Не надо и в революционеры.

- Может, поэтому Мария Фёдоровна и уехала? Она у него настоящая революционерка!

- Не лукавь, Володя. Она не поэтому... Революционерам-то Алексей Максимыч как раз помогает.

- А что если и мне у него подзанять?

- Не надо, обойдёмся своими силами. Разве мы с тобой не настоящие?

Он понял, благодарно заулыбался:

- Не знаю, как я, но ты у меня действительно настоящая!

В тот день Надежда Константиновна опять почувствовала себя счастливой и легко дождалась мая, когда стало тепло и муж получил деньги. Начали готовиться к отъезду.

Первое, что Владимир сделал, это узнал, на месте ли в Берне Кохер и сколько стоит у него операция. После этого съездил в деревню Белый Дунаец и снял на всё лето дачу у знакомых Багоцкого, уплатив наличными до первого октября. Затем объявил матери Надежды Константиновны:

- Вы, Елизавета Васильевна, можете переезжать туда, в этот Дунаец, хоть завтра! Будете ждать нас там.

- Одна? - Лицо у мамы вытянулось.

- Зачем одна. Я провожу вас... Живёт же сейчас моя мама у Мити в Феодосии... Его в городе не бывает целыми неделями: мотается по татарским сёлам. И ничего...

- А что за люди хозяева дачи?

- Поляки. Похоже из разорившихся помещиков. А что?

- Значит, высокомерные, - вздохнула мама.

- Ну, хорошо, - осенило Володю. - Сделаем так: пока нас не будет, пусть большую комнату займут Багоцкие. Им нравится там, вот и путь поживут. За вами присмотрят. Всё равно он гонораров с меня не берёт. С ними и вам будет нескучно.

- А согласится на это Самуил Юльевич со своей Наташей?

- Согласятся, это уж я беру на себя!

Вот так всё и решилось. Помогли маме перебраться с вещами в Белый Дунаец. Багоцкие согласились. Квартиру в Кракове - освободили. И выехали в Вену 22-го июня, чтобы оттуда, прямым поездом, ехать в Берн. К сожалению, в Вене заболела "в лёжку" жена Бухарина, тёзка Надежды Константиновны, Надежда Михайловна. Принимал гостей Николай Иванович, изумлённый новостью, которую ему поведал Володя:

- Хотим в Поронине снова открыть партийную школу для рабочих России. Всё-таки почти рядом. Я уже и лекторам послал письменные приглашения на осень.

- И кому же?

- Пока Плеханову, Горькому. А там видно будет...

- Пле-ха-нову?! - переспросил Николай Иванович. - И вы думаете, он согласится, если в вашей школе не будет меньшевиков?

- Я предложил ему прислать и несколько рабочих от меньшевиков.

Глядя на восковое лицо Надежды Михайловны, Надежда Константиновна вдруг остро почувствовала: всё хорошее для неё опять кончилось, начнётся плохое...
2

Так оно и вышло. Кохер в Берне определил без колебаний: нужна операция, иначе болезнь так успеет обезобразить больную, что ей и жизнь будет не в радость. Деваться некуда, согласилась.

Операция на горле, где щитовидная железа, оказалась не столько сложной, сколько опасной последствиями - всё-таки затрагиваются гормональные функции.

Пока Надежда Константиновна лежала в больнице, а муж выступал с лекциями в городах Швейцарии, зарабатывая деньги, в России царь распустил Государственную думу за то, что стала превращаться депутатами от социал-демократии в политическую трибуну. Столичные власти закрыли "Правду". Полиция начала преследования революционеров в широких масштабах, и вопрос о партийной школе в Поронине отпал сам собою.

Долечиваться Надежда Константиновна приехала в Белый Дунаец только 24 июля. Наконец-то, рядом самый заботливый человек - мать. Муж, не выносивший безделья, был расстроен уже не здоровьем Надежды Константиновны, так как прямая опасность миновала, а бедами в созданной им партии - всё у него там, в России, разладилось, шли аресты. И он, чтобы не сидеть, сложа руки, ушёл вместе с Багоцким и Буцевичем в горы - поднялись там на самую высокую вершину Татр, Рысы. Потом ходили смотреть озёра: Чёрное озеро, Морское око.

Рядом, в Поронине, жили Зиновьевы, снявшие большую дачу ещё весной, когда мать Надежды Константиновны переезжала сюда, в Белый Дунаец. До этого они жили в Кракове в одном доме с нею на улице Звежинец, сдружились там и теперь часто приходили в гости к выздоравливающей Надежде Константиновне пешком. Идти было всего 2 километра, да и те по цветистым лугам - "блоням". В одно из таких посещений рыжеволосая жена Зиновьева Злата сообщила:

- Ждём приезда Каменевых из Вены. Гриша расписал им в письмах, какая здесь красотища, и они теперь просят снять 2 комнаты и для них.

Жена Григория была родом из Болгарии и носила во девичестве фамилию Лилиной. Злата Ионовна Лилина. Но муж, Григорий Апфельбаум, еврей из Елизаветграда, называл её почему-то Зиной. Видимо, поэтому и псевдоним себе выбрал потом Зиновьев. У них родился в эмиграции сын, которого они назвали Федей. Этот 6-летний мальчик больше всех радовался деревенской свободе и красоте.

Не радовалась ничему только Надежда Константиновна, разглядывая в зеркале послеоперационный шрам на горле и глаза, ставшие, как говорят в народе, "лупоглазыми". Предчувствуя беду, часто вздыхала. И беда, словно подслушав её, явилась к ней в дом в конце сентября, когда муж проводил в Поронине важное совещание ЦК РСДРП. Никогда не предполагала, что она заявится к ней в образе цветущей, загоревшей где-то на юге до шоколадности, Инессы Арманд. Оказывается, Носатая приехала в Поронин. Сняла там комнату рядом с Каменевыми; возможно, успела в ней и переспать с Владимиром, так как он отсутствовал в Дунайце 2 с половиною дня. А затем вместе с ним пришла к ней, пройдя 2 километра пешком по безлюдному, заросшему высокими травами, полю. И, как и в прошлый свой приезд, улыбаясь, спросила:

- Не ждали? Здравствуйте! Я к вам сразу после тюрьмы. Лишь месяц отдохнула с детьми на Волге - муж нашёл татарскую деревню, в которой лечат кумысом. А потом узнала от товарищей, что здесь опять открывается якобы партийная школа, ну, и решила завернуть по дороге в Париж.

Остолбеневшие от изумления мать и дочь не нашли, что сказать ей, кроме ответа на приветствие, и Владимир принялся исправлять положение:

- Проходите, Инесса Фёдоровна, - обратился он к ней почему-то на "вы", хотя до этого всегда был с нею на "ты". - Я вам уже говорил: у нас тут проходит сейчас большое партийное совещание... я даже дома не был 2 дня... А со школой для рабочих, видимо, не получится в этом году: в России идут аресты, рабочим не до учёбы. Расскажите-ка лучше, что произошло с вами. А то мне было некогда и послушать вас.

Все пришли в себя. Мать Надежды Константиновны ушла в кухню, чтобы подготовить стол к обеду, Владимир пошёл мыть руки, а Носатая принялась рассказывать, как её арестовали в Петрограде, как первый муж, Александр Арманд (с его младшим братом, который умер, она так и не регистрировала свой брак) внёс за неё 5400 рублей залога, и её выпустили под него на свободу до суда.

- Ну, сами понимаете, суд не состоялся, коли я здесь. Вот, собственно говоря, и вся история.

Надежда Константиновна, осмелев, спросила (чего ей бояться, в конце концов, она тут не в гостях, а хозяйка):

- Вы что же: сошлись со своим мужем?

- Почему вы так решили, Надя? - удивилась Арманд.

- Да ведь этакий залог! Целое помещичье состояние, и пропало, что ли?!.

- Выходит, пропало. Любовь невозможно купить за деньги, ими можно лишь обязать. А мне жить связанной с ним не хочется. Я не люблю его. - Она опустила глаза. - Да и женат он, хотя и не венчан. Не желая оставлять детей без законного наследства, так и не разводился со мною.

- А кого же вы... любите?

Вопрос был задан хотя и не грубо, но всё-таки в лоб. Правда, по-честному - сколько же можно ходить в дурочках и хитрить? Инесса это поняла, вскинув голову и глядя Надежде Константиновне в глаза, правдиво ответила:

- Теперь никого. Поняла это лишь сейчас.

- Поэтому вы и стали с Володей на "вы"?

- Да, - твёрдо ответила вчерашняя ещё любовница. - Я не умею любить струсивших мужчин. И жалких, как мой муж, тоже.

- Ну, что же, спасибо за откровенность. - Надежда Константиновна поняла, что первым струсил Владимир, перешедший к Инессе на "вы" в присутствии законной жены, и это Носатую оскорбило. Она тихо ответила:

- Пожалуйста. Я долго не задержусь здесь. Поэтому прошу вас... ну, как бы вам это...

- Не усугублять обстановку? - подсказала Надежда Константиновна. - Разумеется. Вы разберётесь с Владимиром Ильичём в своих отношениях сами, я не стану с ним разговаривать об этом. Наверное, даже к лучшему, что у него сейчас важное совещание.

- Да, наверное, - согласилась Инесса. Обезоруживающе прибавила: - Не держите на меня зла: я и сама не думала, что так может случиться. Видимо, такие люди, - она кивнула в сторону входящего Володи, - всё-таки редкость.

Обед прошёл почти в непринужденной обстановке, после чего Инесса попросила Надежду Константиновну проводить её немного:

- А то я так и не поговорила с вами об одном, чисто женском вопросе. - Она светло улыбнулась.

"Какая всё-таки сильная женщина!" - подумала Надежда Константиновна не только с удивлением, но и с непонятной ей самой благодарностью, неизвестно за что. И тут же додумала: "За то, что отцепилась от Володи, что ли? Уступила его мне? Так если бы оказалась шлюхой, разве же уступила бы?"

Сложные чувства одолевали Надежду Константиновну и в поле, когда вышли из дома на дорогу, ведущую в Поронин. Оглянувшись на одноэтажный, длиннющий, в 12 окон, сельский дом-усадьбу хозяев, Инесса произнесла:

- Красиво здесь! А строить свои усадьбы польские дворяне, видимо, не умеют. Во всём чисто крестьянский вкус.

- Но ведь дом, в котором вы, Каменевы и Зиновьевы сняли комнаты, другой! И даже рояль хозяева держат.

- Да, - опять светло улыбнулась Инесса, - роялю я обрадовалась, ну, прямо, как в детстве! Ведь мне прочили будущее знаменитой пианистки, когда я очутилась в Москве у моей бабушки. По матери. Она водила меня на специальные занятия по музыке к моей тётке, которая тоже жила в Москве.

- Так вы росли в Москве?!. - удивилась Надежда Константиновна. - Я ещё подумала: откуда такой чистый московский говор! А оно, вон в чём дело.

- Да, в Москве. Французский и английский я выучила до 7 лет, когда жила в Париже. Моя мать была полуфранцуженкой-полуангличанкой. Начинала актрисой театра, а когда вышла замуж за оперного певца, стала учительницей пения. Но папа мой умер очень рано, поэтому мама, оставшаяся с тремя детьми - я была старшей, а две моих сестры чуть младше - отдала меня на воспитание своей матери и сестре, которые, как я уже сказала, жили в Москве. Моя тётка преподавала там музыку и французский язык. Вот откуда у меня любовь к музыке. Немецкий язык я выучила уже в эмиграции, когда приехала в Швейцарию. Да, забыла сказать, замуж за Александра Евгеньевича Арманда я вышла в 17 лет. Он - сын обрусевшего французского купца, который принял православие и женился на русской. Мой муж - тоже купец и миллионер - православный, старше меня на 15 лет. А я - англиканского вероисповедания, но венчалась с ним в православной церкви, приняв православие. Вот такая у меня, значит, история.

- А какая же у вас была фамилия во девичестве?

- Мой отец - выходец из Польши: Теодор Стефан. Вернее, его отец был поляком. Папа родился во Франции. А моя мама - урождённая Вильд.

- Вам нравится здесь, в Польше?

- Природа нравится, быт - нет. В России, точнее, в Москве мне нравится больше. Я вообще ощущаю себя по воспитанию и вкусам русской. Да и по языку тоже: уж очень богат и звучен! Ну, что же, будем прощаться? Уже осень, ещё простудитесь, не дай Бог, после операции!

Надежда Константиновна, возвращаясь назад, увидела убегающего зайца и позавидовала умению соперницы держаться, да ещё и разговаривать так, будто ничего не случилось: "А вот я не смогла бы так".

На другой день, словно в подтверждение мнения о себе, не сумела сдержать чувств перед мужем. Когда он отправился на очередное заседание ЦК в Поронин, надула, дурочка, губы. А потом и вовсе сорвалась в разговоре с матерью, который был ей в тягость. Мать с раздражением произнесла:

- Небось, и сегодня не придёт домой ночевать, коль ты ни слова ему за вчерашнее.

- А что, нужно было устроить скандал?!. - выкрикнула матери, словно уколотая шилом.

Мать остервенилась тоже:

- Ну, скандал не скандал, а могла бы дать понять, что всему должны быть рамки хотя бы приличия. Вон как обнаглели!

- Стало быть, и я, по-твоему, должна быть наглой? По одному лишь подозрению?!. Он и без этого переживает, я же вижу!..

- А, ну, если пе-ре-жи-вает... тогда извини меня, старую дурочку, что не заметила! Может, и Носатая переживает?

- Мама, хватит! Хоть ты не терзай меня.

Мать обняла, расплакалась тоже. Бормотала, всхлипывая и поглаживая спину:

- Прости, доченька, прости! Сама не ведаю, что творю. И откуда эта змея свалилась на наши головы! Мало ей других мужчин, что ли? Нет, выбрала себе рыжего, лысого!

- Ма-ма-а!.. - выкрикнула Надежда Константиновна, отталкивая её от себя. - Да ведь Володя - умнейший, интереснейший человек! Личность. А ты... Он же мой муж! Как ты можешь о нём так при мне?!.

- Прости, Наденька! Я это в сердцах. Но коли муж, то должен быть рядом с тобой, а не с ней? Или как?

- Что значит должен, ма-ма?!. Кому?

- Что - кому?

- Кому он задолжал и чем должен вернуть теперь долг? В каком виде? Горохом, мукою, деньгами?! - выкрикивала Надежда Константиновна, захлёбываясь словами и слезами.

Мать остановилась, махнула:

- А, с тобой говорить, действительно, что об стенку горохом! - Уходя в свою комнату, обернулась: - Вот му`кою - ты согласна. Ну и терпи!

Надежда Константиновна остолбенела от обиды. И видя, что мать не уходит, ждёт какого-то продолжения, нашлась, перестав плакать:

- А я что делаю? Терплю. Ты же верующая? Должна знать: Христос терпел и нам велел. Зачем же ты меня упрекаешь за это?

- Грешная, видно, поэтому и упрекаю, - тихо покаялась мать, осеняя себя крестным знамением. - А надо бы его, Володеньку твово! Да не могу вот. Кто он мне? А то открыла бы ему глаза на Носатую: второй-то муж, когда помирал в Швейцарии от чахотки, еле дождался её! Приехала токо закрыть глаза, не торопилась.

- Откуда ты это знаешь?

- Сама она рассказывала, когда жила в Лонжюмо. Ну, немного не так, конешно. Не знала, мол, что муженёк совсем уж плох был. Зато я знаю, что никакая порядочная женщина при живом муже не пошла бы жить с его родным братом. Да ещё и родить от него! Такое бывает токо у евреев.

- И ты могла бы рассказать об этом Владимиру Ильичу? Зачем?!.

- А штобы знал, с кем хочет связать свою жизнь.

- Но она не собирается связывать с ним свою жизнь!

- С чего ты взяла? - удивилась мать.

- И он - тоже. Вот ведь что самое главное. А ты... За что ты их так не любишь, мама?!

- Тогда подскажи ты: а за што мне их любить?

- Они вовсе не такие, как ты о них думаешь. И совесть у них есть. Полюбили, а теперь мучаются. Что же мне?

- А почему должны мучиться из-за них мы? Хороша совесть!

- Мама, прошу тебя: хватит! Разберёмся как-нибудь сами, не вмешивайся, пожалуйста.

- Ну, и разбирайтесь, коли ты такая святая дурочка у меня! - снова махнула мать и вышла. Но было слышно, как бурчала там, у себя: - Токо и я не слепая: долго ещё будете разбираться!

Мать оказалась наблюдательной. Никогда раньше не было у мужа таких длительных совещаний ЦК: начал по российскому календарю 23 сентября, а закончил только 6 октября - всё оттягивал, видимо не хотел расставаться с Инессой. Не уезжала к себе в Париж и она, хотя и не была членом ЦК. Но делала вид, что ждёт резолюций совещания, чтобы передать их заграничным товарищам для исполнения. А главное, потемнели оба и похудели от переживаний. Стало быть, нелегко было и ей.

Наконец, когда 6-го числа все 22 делегата распрощались на последнем, утреннем заседании и сели на станции Поронин в поезд, чтобы ехать в свои города домой, Инесса пригласила к себе Зиновьевых и Надежду Константиновну с мужем на прощальный ужин.

Было вино и фрукты, жареная курятина и рыба на столе, а потом, когда гости наелись и расслабились после вина, Инесса позвала всех, договорившись с хозяйкой, в её гостиную, а сама села за рояль.

Надежда Константиновна была поражена и вдохновенным видом Инессы - от неё исходили благородство и одухотворенность, и профессиональным мастерством исполнения музыкальных произведений Шопена, Баха, Рахманинова, а под конец "Лунной сонаты" и "Аппассионаты" Бетховена. И Надежда Константиновна, и Владимир, низко опустивший лобастую голову, поняли, Инесса прощалась с ними навсегда, это было ясно из музыкального проникновения в напряжённый момент, в их жизненную ситуацию и в их души. Настроение угадывалось с такой точностью, что Надежда Константиновна подумала об Инессе: "Кто ты? Ангел, ведьма, тонкий и несчастный человек, тоже всё остро чувствующий? Бедный Володя! О чём ты сейчас думаешь и что чувствуешь?! Она же душу тебе выворачивает своей музыкой! А кто теперь для тебя я? Ничего не умеющая, пучеглазая калека, которую нельзя даже оставить? Какой ужас, какой ужас! И вид у неё такой благородный, отрешённый от всего! Ну, где уж мне с ней равняться".

Слёзы капали сами. Хорошо ещё, что и другие женщины не удержались - сошло под общее настроение. Хорошо и то, что остались ночевать у Зиновьевых и не было возможности разговаривать - легли и молчали, делая вид, что уснули. Это была самая длинная и самая тоскливо-одинокая ночь в её жизни, раздавившая не только душу, но, казалось, и её личность, и судьбу.

Днём ходил прощаться с Инессой один Володя, Надежда Константиновна не пошла, сказав:

- Иди сам. Я вчера с нею распрощалась. А вам, я думаю, надо поговорить...

О чём они там говорили, она расспрашивать не стала. К счастью, и дел было по горло дома - нужно паковать книги, одежду для переезда в Краков: поезд придёт через 5 часов. Опомнилась Надежда Константиновна лишь на станции, куда привёз всех на своей телеге знакомый крестьянин из Белого Дунайца. Они с мужем грузили вещи и переносили их на перрон, чтобы носильщики могли их сдать в багажный вагон за время остановки - квитанция была уже оплачена. И тут Надежда Константиновна всполошилась: "А куда же мы в Кракове-то? Ведь приедем, будет уже ночь!" И тут же успокоилась, встретившись взглядом с козой, привязанной к колышку за железной дорогой: "Ой, Володя же говорил, что снял 2 комнаты в доме N51 на улице Любомирского. Что у меня с головой, ну, прямо дырявая стала!"

Рядом заговорил муж:

- Ну, что, Елизавета Васильевна, опять будем привыкать к новым хозяевам и соседям?

Глаза у мамы были безразличными, как у козы, жующей траву, но откликнулась бодро:

- Куда же деваться? Такая уж наша эмигрантская судьба.

Надежда Константиновна, словно выходя из непонятного ей самой оцепенения, поняла: жизнь продолжается, и надо как-то держаться, держатся же Володя и мама.

КРУШЕНИЕ В ЛЮБВИ.
ПРЕДАТЕЛЬСТВО МАЛИНОВСКОГО.

Кто, живя на земле, не грешил? Отвечай!

Ну, а кто не грешил - разве жил? Отвечай!

Чем ты лучше меня, если мне в наказанье

Ты ответное зло совершил? Отвечай!

Омар Хайям 1

Вероятно, жене Ленина было бы чуть легче, если бы знала, что прощанье мужа с Инессой было настолько мучительным, что и жить не хотелось. Как заведённый, он несколько раз повторил:

- Понимаешь, у нас нет выхода, нет выхода - только тупик. Ты осталась не разведённой, я не могу оставить Надю сразу по двум причинам: нравственной и деловой.

- Но ведь и я не думала отбирать у тебя жену! Да и что, собственно, ты имеешь в виду под второй причиной?

- Ты не смогла бы стать таким секретарём, как Надя. А это огромный урон для партии! Она чуть ли не наизусть помнит все явки, пароли, псевдонимы революционеров. Кто где находится, какие постановления сделал цека.

- Фу, как это противно звучит!

- А мой адюльтер с тобою тебе не противен?!

- А что в этом особенного? У революционеров всё равно нет личной жизни: аресты, тюрьмы, ссылки. Мы же не бесполые существа! Даже мой муж это понимает. А тебя, революционера, почему-то пугает, что о тебе скажет какая-нибудь Марья Алексевна!

- Да не Марья Алексевна, не какая-то княгиня, а моя жена, товарищ!

- Но мы же встречаемся не в открытую, а соблюдаем конспирацию! Причём бывает это крайне редко. Словно один из нас то в тюрьме, то в ссылке. - Инесса улыбнулась своей шутке.

- Какая ерунда! Надя - не дурочка и всё давно поняла. Во всяком случае, сказала мне об этом ещё в Лонжюмо.

- Что сказала?

- Предлагала расстаться.

- Да, - согласилась Инесса, - она у тебя человек прямой. Мне перед нею просто неловко. Я дала ей понять, что не стану мешать. Но это же...

- Она поверила тебе?

- Думаю, да. Но это же не значит, что мы больше... Так даже лучше: что поверила. Значит, не будет подозревать.

- Я тебе уже сказал: она не дурочка, чтобы...

- Тогда чего ты хочешь от меня, не пойму?!.

- Я сам не знаю, чего я хочу. Этого не сформулировать.

- А ты привык жить только по формулам?

- Не придирайся к словам!

- Ну, а что нам делать, что?! Если тупик. Что ты предлагаешь?

- Пусть покажет время. А пока нужно расстаться. Дальше видно будет...

- Что видно?

- Сможем друг без друга или нет?

- Я смогу, я себя знаю. Так что решать надо тебе.

- А что предлагаешь ты?

- Ладно. Расстаёмся на время. Терять тебя насовсем я не хочу, знай это твёрдо. Мне до`роги твои мысли, письма.

- Ну, уж письма-то я обещаю. А ты мне - шли на востребование: туда, где я буду жить. Хорошо?

- Хорошего мало. Но... будем считать, что пока... договорились до писем. В письмах действительно легче всё объяснить и понять. Прощай.

- До встречи. - Он обнял её и стал целовать, ощутив мгновенное, необузданное желание.

В лесу было по-осеннему прохладно и сыровато на опавших листьях, но это их не остановило. Однако счастье было коротким. Предстояла разлука, и Ленин, проводив любимую женщину к её дому, почувствовал себя бесконечно несчастным, понуро опустил голову и отправился в Белый Дунаец через заросшее травами поле, словно в неволю.
2

В январе 1914 года в Краков приехал из Петербурга депутат Государственной думы Малиновский, и Ленин пригласил его с собою как члена ЦК в Брюссель на 4-й съезд социал-демократии Латышского края, который должен был начаться 13 января. Однако маршрут он избрал через Париж, где находилась Инесса. В Париже, оставив Малиновского в номере отеля, Ленин был снова счастлив от близости с любимой и на съезд заявился бодрым и воодушевлённым. Малиновский тоже удачно провёл время в Париже - выступил перед большевистской группой эмигрантов с докладом о работе делегатов от фракции большевиков в Государственной думе России. Счастливые, вернулись назад: Ленин в Краков, Малиновский в Петроград.

20 января Ленин пишет восторженное любовное письмо Инессе в Париж. Спустя десятилетия Институт марксизма-ленинизма в Москве, печатая в 48 томе сочинений Ленина деловую часть этого послания, применяет испытанное примечание, похожее на правду: "Начало и конец письма не разысканы". Концовка была, видимо, тоже с признаками любви: "целую, твой" или что-нибудь в этом роде. Тем не менее этот отрывок проливает свет на то, что волновало в те январские дни 1914 года будущего "вождя мирового пролетариата":

... "Сейчас (2ч. дня) принесли внеочередную добавочную почту. От тебя опять ничего...

Получил письмо от Бухарина из Вены. Он виделся с Бурьяновым, который ехал от Плеханова. По-видимому, плехановцы и другие нефракционные собираются предпринять какую-нибудь совместную "акцию": кажется, Плеханов хочет издавать газету. Троцкий с публикой выпускают в самом непродолжительном времени свой журнал "Борьба". У них произошло примирение с "Лучом"; по сему поводу велась переписка. "Чистые" ликвидаторы останутся в "Нашей Заре" - так "надеется" эта публика.

Так пишет Бухарин. Новости эти очень важны. Дыма без огня не бывает, и, вероятно, мы присутствуем при новой волне идиотского примиренчества, которой, наверное, пожелает воспользоваться МСБ для комедийного действа в духе пленума 1.1910. Ну, мы теперь на своих ногах и эту шваль разоблачим.

Надо изо всех сил постараться (конечно, архитактично) собрать и собирать всякую информацию в Париже. Дурак Антонов не умеет собирать сплетни у Стеклова, а Стеклов умеет тянуть с него деньги. Денег же у нас ни гроша, Каменев с семьей - ничегошеньки не имеет. Добейся поэтому, чтобы КЗО ни единой копейки не отдавал никуда, кроме как нам.

... В Париже удобный центр для разузнавания и для "диверсии". Желательнее всего, чтобы секция приняла мордобойную резолюцию против Каутского (назвав его заявление о смерти нашей партии бесстыдным, наглым, чудовищным, игнорантским).

... Поставь в КЗО вопрос о мордобое Каутскому и проголосуй: если большинство провалит, я приеду и высеку это большинство так, что до новых веников не забудут. А мне надо знать, кто составит такое большинство, кто на что способен. Итак, действуй во всю!" И т.д.

В тот же день 26 января Ленин всё-таки получил от Инессы письмо и написал ей ещё одно, коротенькое, своё: "Дорогой друг! Ужасно рад твоему дружескому, милому, хорошему, тёплому письму. Благодарен тебе за него несказанно".

Далее - коротенькая деловая часть и концовка: "Крепко, крепко, крепко жму руку, мой дорогой друг. Извини за спешку и краткость. Некогда. Твой В.У."

Следующее письмо Ленин отправил Инессе через 2 дня. О нём сказано в 48 томе его сочинений так: "Начало письма не разыскано. Рукопись имеется только с 3-й страницы. Ред." То есть, вновь оставлена только деловая часть письма в 2 страницы.

Летом 1914 года первый муж Инессы Александр Евгеньевич Арманд привёз к ней в Париж младших детей, гостил у неё, потом отвёз её в Триест с детьми на ласковое Адриатическое море, а сам уехал в Россию. Какой-то период этого времени ей было не до писем Ленину, да и он был занят делами.
3

6-го мая 1914 года в Петербурге встретились в кабинете председателя Государственной думы прибывший на приём 49-летний жандармский генерал, занимающий пост товарища министра внутренних дел, Владимир Фёдорович Джунковский, худощавый, подтянутый, среднего роста, и председатель Думы, 55-летний гигант, похожий на огромного борова, Михаил Владимирович Родзянко. Когда-то, в юном возрасте, они учились в одной гимназии губернского города Екатеринослава. И хотя Родзянко был старше Джунковского на 6 лет, но вспомнил младшего гимназиста, увидевшись с ним в Петербурге, когда сам стал уже офицером, а Джунковский был ещё только юнкером. С тех пор судьба сводила нечасто, но всё же сводила. Особенно, когда Родзянко, выйдя в отставку, добился высокого положения при Дворе Его Императорского Величества, получив звание гофмейстера Двора, а Джунковский занял пост коменданта дворца в Царском Селе, сменив генерала Дедюлина, застрелившегося из-за подлости "мужика" Распутина. Это было в 1911 году. Джунковский только что был произведён из полковников в генералы, и в его обязанности входило докладывать царю о гостях, приезжавших к императору на приём. Приезжал несколько раз и Родзянко. Так что "хохлы", как шутливо называли они себя, даже завели как бы запоздалую дружбу, ибо симпатизировали друг другу. Тепло обнялись они и теперь, когда Джунковский стал уже товарищем министра внутренних дел. Инициатива на этот раз принадлежала Джунковскому: он сам попросил утром по телефону аудиенцию. И встречен был не только радушием хозяина кабинета, но и коньячком, выставленным на стол. Посторонних никого не было - об этом Джунковский заранее предупредил, объяснив, что вопрос у него государственной важности и потому совершенно секретный.

- Ну, что там у тебя стряслось? - спросил Родзянко, пожимая гостю руку и кивая на кресло за столом, напротив себя. - Сначала выкладывай дело, а потом уж займемся этим, - кивнул он на бутылку. - Всё-таки нечасто встречаемся.

- Доклад у меня до вас, Михаил Владимирович, принеприятнейший, - поморщился Джунковский. - И хотя не моя в том вина, а виниться приехал к вам я. Надо эту пакостную историю уладить немедленно!

- Вот даже как? Ну, ладно, садись, слушаю тебя. Токо не разводи канители.

- Хорошо, буду краток. Я был недавно в Москве по делам и узнал, что депутат Государственной думы Роман Вацлавович Малиновский с 10-го года является секретным агентом Московского охранного отделения. Смотрите, какой парадокс получается: наш секретный агент представляет государственную власть и в то же время как ваш член Государственной думы от оппозиционной фракции большевиков, пользуясь неприкосновенностью, ведёт тайную и легальную борьбу против власти, которую сам же и представляет! Казус! Член Государственной думы, член ЦК враждебной партии и секретный агент тайной полиции одновременно!

- Что, действительно такой головастый мужик? - удивился Родзянко.

- Суть не в этом, уважаемый Михаил Владимирович. Дураков тайная полиция не вербует к себе в секретные агенты.

- Тогда в чём же дело? - недоумевал Родзянко.

- Вы не тому удивляетесь, Михаил Владимирович. Неприятность заключается в том, что секретные агенты полиции не должны попадать в правительство!

- Странно. А почему не должны-с?

Джунковский изумился:

- Ну, как же можно-с?!. Выходит, полиция не доверяет собственному правительству, если подслушивает его! А вдруг этого агента случайно разоблачит какая-нибудь политическая партия? Вы представляете, какой подымется крик на весь мир?!. Да нас же тогда...

- Извини, пожалуйста. Я как-то не подумал о таком повороте. Действительно, чёрт знает что! - полез Родзянко пальцами в затылок и поскрёб там. Но тут же просветлел: - А с другой стороны... смотри ты, какая у нас дальновидная полиция стала! Прямо тебе демократы, стоящие на страже законности!

- Школа военного юриста Александра Алексеевича Хвостова! - похвалил Джунковский своего бывшего профессора академии.

- А, мой ровесничек! - обрадовался Родзянко, ещё более повеселев. - Знаю, знаю. Хотя нет, он, пожалуй, годика на 2 старше меня. - И вдруг спросил: - А школу полковника Зубатова, которого уволил в отставку генерал Плеве, вы не забыли?

- Вы имеете в виду меня лично? - удивился Джунковский переходу Родзянки на официальное "вы". Даже подумал: "Чем же это я прогневал его?"

- Да нет, не тебя! - рассмеялся Родзянко. - "Вас" - это жандармский корпус. Это же Зубатов придумал свои "школы" для рабочих! И секретные агенты при нём не стеснялись проникать всюду, даже в военные ведомства.

Джунковский счёл нужным заступиться за полковника Зубатова, которого хорошо знал ещё по Москве:

- Сергей Васильевич Зубатов - смею вас заверить, Михаил Владимирович - был умнейшим человеком в нашем корпусе! Если бы его Плеве не уволил, то и сам был бы теперь жив. Да и законов Зубатов не нарушал.

- А когда же это он прославился своим умом? - спросил Родзянко, заинтересовываясь.

- Ещё в Москве. Когда советовал ликвидировать лидера нынешних боевиков Ленина, выпущенного из России за границу. Это ведь генерал Семенякин рекомендовал Плеве взять к себе Зубатова из Москвы. А Семенякин продвинулся в полиции из самых низов. Тоже умнейший человек!

- Говоришь, Зубатов не нарушал законов? А убить этого Левина...

- Ленина, - поправил Джунковский.

- Ну, Ленина, разве это... закон позволяет? - на Джунковского смотрели умнейшие глаза тоже, хотя по внешнему виду Родзянко походил на кабана.

- Не убили же, - ответил Джунковский почти обиженно. И тут же добавил с ожесточением: - Но было бы лучше для России, если бы закон был нарушен. Этот Ульянов-Ленин - самый опасный сейчас из политических лидеров, живущих за границей, и печатающий свои преступные, подстрекательские статьи. Кстати, он - брат студента Ульянова, покушавшегося на жизнь императора Александра Третьего. Юрист. Вот Ленин и глазом не моргнёт, если его партии потребуется убить не только царя, но и всех нас!

- Ну ладно, ладно, не заводись. Я тоже понимаю, что к чему и когда что нужно сделать, а когда нельзя. Сейчас для меня главный враг России Григорий Распутин, а не Ленин и Малиновский.

- Вы же знаете о моих отношениях с императрицей из-за этого Распутина.

- Знаю, помню. Ты рассказывал мне, как ссадил его в 12-м году с поезда императора, направлявшегося в Крым.

- Из-за этой сибирской сволочи застрелился мой предшественник на посту коменданта императорского дворца. Из-за него - он хоть и мужик, но гипнотизёр! - царь и меня убрал из дворца. А теперь при Распутине пошёл в гору жандармский генерал Степан Белецкий - наш, из "хохлов", но рьяный его защитник. А того не понимает - а может, не хочет понять - что возле Распутина крутился то один жид, прикрытый православием и фамилией русского купца Мануйлова, то другой - ходит у него сейчас в личных секретарях - Симанович. Значит, будут проданы все государственные секреты жидо-масонам. Представляете?

- Да, представляю. Но что мне прикажешь делать с твоим Малиновским? - раскрыл Родзянко папку с документами и потряс ею. - Ведь ты за этим ко мне пришёл?

- Именно так, Михал Владимирович. Надо его как-то из Думы убрать, пока не поздно. Пока не дошло до греха. Ленин разъезжает с ним по Европе, он выступает у него с докладами.

- А как мне его убирать из Думы, если он - избран народом? Под каким предлогом, чтобы не возникло скандала? Ты же законы знаешь не хуже меня! Как?

- Вот этого я не ведаю: как. Придумайте сами. Вы лучше меня знакомы с обстановкой в своём учреждении.

- Погоди, погоди! - остановил собеседника Родзянко. - А что, если его уволить по состоянию здоровья? Под видом психического расстройства или какой-то невменяемости.

- Думаю, это подойдёт. А что? Сегодня был здоров человек, а завтра заболел. Это жизнь, с каждым может случиться. Плохо одно: придётся посвящать в историю "болезни" врача, а то и целый консилиум врачей, если Малиновский начнёт протестовать.

- А ты его вызови к себе и пугни! Чтобы не протестовал.

- Ну да, а он потом... как член правительства и лицо неприкосновенное... возьмёт да и сделает признание в Думе, кто он и кто на него давит! Подымется такое!

- Стоп! Придумал. Я его сам уговорю! Написать заявление об отставке по состоянию здоровья. Добровольно!

- Но каким образом вы это сделаете?

- Это уж мой фокус. Тебе что нужно? Его добровольное заявление об отставке? - Листая "Дело" Малиновского, Родзянко обнаружил в клетчатой тетради, озаглавленной наклейкой: "Данные наружного наблюдения за агентом", свежую запись, отчёркнутую красным карандашом: "После возвращения из Кракова завёл любовницу в доме N98 по наб. Обводного канала, кв. 43 (недалеко от Варшавского вокзала). Синицына Дарья Васильевна, жена извозчика, 32-х лет. Муж держит рысака в частном доме родителей за городом". Прочитав это, усмехнулся: "Выходит, и за самими агентами установлено наблюдение! Россия-матушка, чему тут удивляться?"

- Да, это было бы наилучшим выходом, - согласился Джунковский.

- Считай, что его заявление у меня уже в сейфе! Сдаёт депутатский мандат о неприкосновенности добровольно и исчезает из России сам - как миленький!

- Да ну-у?!.

- Вот тебе и ну! Давай выпьем за это, и хватит о нём! - Родзянко откупорил бутылку, достал из стола сыр, ножи, рюмки, вилки, копченую колбасу. И нарезая сыр, спросил: - Ты в курсе того, что Андреева оставила на Капри писателя, но живёт с ним сейчас в Петербурге в одном доме на Кронверкском проспекте и на одном этаже? Снимают 11 комнат. Половина у Горького, другая принадлежит ей.

- Слыхал, а что? - насторожился Джунковский.

- Да ничего, просто так. Не только я знаю, что ты из-за неё остался в старых холостяках. А вот имеешь ли ты на неё виды после всего? Ведь она сожительствует на своей половине с молодым человеком, который младше её на 17 лет! Какой-то холостяк тоже. Не то Крюков, не то...

- Нет, не имею! - перебил Джунковский.

- Разве не ты помог ей устроиться в Театральный институт преподавать?

- Что-о?! Она преподаёт?

- Так говорят. Я ещё удивился: почему не в Москве? Не в Московском художественном театре? Там её, поди, помнят.

- Помнят, что у неё тяжелый характер и вряд ли захотят принять к себе снова. Там у неё, пожалуй, больше врагов, чем друзей. Наверное, поэтому и не поехала в Москву.

- А кто же ей тогда здесь протежирует?

- Возможно, великая княгиня Елизавета Фёдоровна, - предположил Джунковский. - Она любила Марию Фёдоровну.

- Вдова великого князя Сергея? Она же, говорят, монахиня теперь!..

- Одно другому не мешает. Светские связи у неё, думаю, остались.

- Ну ладно, давай! - чокнулся Родзянко своей рюмкой. - Ещё успеем о бабах наговориться. За успех дела, с которым ты явился ко мне!

Они молча выпили, крякнули, взяли из вазы по дольке обсахаренного лимона и положили в рот. В желудок пошло тепло. Хорошо это - жить на свете!

8-го мая, в этом же кабинете, Родзянко рассматривал стоявшего перед ним рыжеватого члена Государственной думы Романа Малиновского. Восхитился, прочитав его заявление: "Действительно, не глуп! С одного раза всё понял, шельма, и сообразил".

Вчера, вот здесь же, Родзянко обвинил Малиновского в прелюбодеяниях с женой извозчика Якова Синицына и сказал:

- Вот что, голубчик, у тебя есть жена и дети. Я не хочу портить её отношений с тобою, как и отношений с этим Синицыным - это всё ваше личное дело. И могу закрыть на это глаза, если ты напишешь мне заявление о добровольном сложении с себя полномочий депутата Государственной думы по... состоянию, скажем, здоровья. Должен ехать куда-то лечиться, а потому не можешь продолжать исполнять обязанности депутата здесь, в Петербурге. И всё будет тихо и хорошо. Жалованье, необходимое на лечение и отъезд за границу, я тебе выплачу на полгода вперёд. Либо другой вариант: изгнание тебя из Думы за моральное разложение, и так далее. С треском и позором. Ну, как, согласен?

- Ваше превосходительство, но ведь о моём знакомстве с Синицыной никто, кроме вас, в Думе понятия не имеет, - подобострастно возразил депутат. А глаза были встревожено наглыми, хитрыми. Да и внешне держался как-то бессовестно, что ли. Ну, ладно же, сукин сын, я хвост тебе прищемлю вместе с твоим языком! И прибавил рокоту в голосе:

- Это ты так полагаешь! Но я про тебя знаю кое-что и другое! И не только я. Если ты не принесёшь мне завтра заявление по-доброму, люди с Гороховой улицы сделают так, что исчезнешь навсегда вообще! Им не нужны агенты, подслушивающие Государственную... Госу-дарственную!, ты понял?! - думу! Кто тебя, дурака, заставил лезть в депутаты?!. Ленин?! Да ты, дерьмо такое, хоть понимаешь, на что` пошёл?! Ведь они от тебя даже запаха не оставят! Хватит с них истории с Мордкой Богровым! Но того расстреляли. А с тобой не допустят дела не токо до суда, но даже и до арестования!

Вот когда проняло, наглеца. Глаза по-воровски забегали, сник, чуть не обоссался от страха и, заикаясь, пролепетал:

- Прошу прощения, ваше превосходительство. Я же не знал, что... Да я хоть сейчас готов написать. Токо обдумать надобно. Какую болезнь написать. И вообще...

- Хорошо, обмозгуй. А завтра - чтобы стоял у меня с утра здесь! С заявлением.

И вот он стоял: покорный, постаревший, без наглости, с одной только мольбой в собачьих глазах: "Не погуби, отец родной!" Понял, сукин сын всё до конца. Не за границей находится: в России! В законодательном учреждении! Как наДумаем, так и будет.

Заявление легло в стальной сейф, а бывший думец, боясь попасть в сейфы Петропавловки, куда-то исчез. Куда? Об этом не знала ни его жена, ни жандармский генерал Курлов, осрамившийся из-за своих подчинённых в 1911 году в истории с агентом Богровым. Агент Малиновский, вспугнутый председателем Думы, был, видимо, и осторожнее Богрова, и конспиратором похитрее - канул от всех: и от "своих", и от "чужих", не считая более "своими" ни тех, ни других. (окончание следует) ---------------------- Ссылки:
1. О, святая простота! (лат.) Назад
2. текст приводится "классический", обработанный Сталиным спустя 30 лет; подлинник "не разыскан". Назад
3. Отредактировав давний текст и сжигая его, Сталин не подумал, что новый, "классический" текст по-прежнему сохраняет неконспиративность. А может быть, старик-вождь ничего уже не боялся? Кто посмеет в чём-то подозревать его теперь?.. Как бы там ни было, беззаботность вождя сослужила ему плохую службу: "шило" вылезло из мешка истории... Назад

---

Оставить комментарий © Copyright Сотников Борис Иванович (sotnikov.proza@gmail.com) Обновлено: 07/09/2010. 269k. Статистика. Роман: Проза

Ваша оценка: шедевр замечательно очень хорошо хорошо нормально Не читал терпимо посредственно плохо очень плохо не читать

---

Связаться с программистом сайта.