--------------------------------------------------------------------------------------------------
Эпопея  "Трагические встречи в море человеческом"
Цикл  1  "Эстафета власти"
Книга 2  "Отречение Романовых" (продолжение)
-------------------------------------------------------------------------------------------------

Глава вторая

1

На другой день после отъезда в Ставку Николая Второго в Царское Село приехала Лили Дэн, подруга 32-летней фрейлины Анны Вырубовой - цветущая и беззаботная. Пришлось Анне, несмотря на непонятное недомогание, подниматься с постели, брать в руки надоевшие костыли, прислонённые к спинке кровати, и встречать гостью. Объятия, поцелуи. Лили слегка косила, но была миленькой, а главное, непоседливой. Анна быстро от неё утомилась, разговор шёл пустой, и она, почувствовав, что не может больше сидеть, призналась:

- Прости, Лили, что-то мне нездоровится вот уже третий день, я, наверное, прилягу. Голова кружится...

Анна позвонила императрице, и та прислала к ней придворного доктора Боткина. Осмотрев Анну, Боткин заметил на её лице странные для взрослого человека чёрные точки кори и удивился:

- По-моему, Анна Александровна, у вас - детская корь... Странно. Пусть вас осмотрит ещё Поляков...

Поляков подтвердил диагноз Боткина, и Анну уложили в постель основательно, а её подругу поместили в соседней комнате. Однако, на неё болезнь не перешла, как и на приходившую императрицу, а вот дети Николая Второго заразились. Императрица не поехала из-за этого в свой госпиталь, где изображала из себя сестру милосердия. К тому же из столицы шли в Царское тревожные вести - начались будто бы крупные волнения среди рабочих.

23-го февраля Вырубову навестили родители и сестра, носившая теперь, после замужества, фамилию Пистолькорс. Анна не любила этого грубого мужлана из русских немцев - невежественный и недалёкий, он был самодовольным и деспотичным, и Анне искренно жаль было и без того забитую родителями сестру. Но поговорить с нею по душам при суровых родителях не было возможности, и разговор крутился всё время вокруг взбунтовавшихся рабочих. Даже сестра скатилась на эту тему:

- Ой, все говорят, что это революция и что всему приходит конец! Что же с нами-то будет тогда?..

Во время этой реплики в комнату вошла императрица. Улыбнулась всем и принялась успокаивать сестру Анны:

- Не переживайте так, милая Сашенька! Никакой революции и уж тем более конца - не будет. Пошумят, побастуют и всё успокоится.

Через 2 дня узнали: в ночь с 25-го на 26-ое охранное отделение заполнило все 3 столичных тюрьмы подозрительными лицами. Арестованы были и какие-то 5 важных большевиков - члены Петроградского комитета этой партии. Правительство намерено вызвать с фронта войска. Может, и вправду всё теперь успокоится?..

Генерал Глобачёв задержался в этот вечер у себя на Фонтанке допоздна - писал докладную Протопопову, в которой сообщал: "Настоящим уведомляю Ваше превосходительство, что моим агентам, внедрённым в состав Петроградского комитета большевиков, установлено, что сия преступная организация, руководимая в настоящее время членом Русского бюро их центрального комитета Залуцким, постановила на своём партийном совещании, проведённом сегодня на пустыре за Выборгской стороной, начать подготовку к широким антиправительственным выступлениям, приурочив их к женскому дню, т.е. 23 февраля. Пропагаторы большевиков уже разошлись по заводам, рабочим казармам и проводят там свои собрания и митинги.

Мною составлен список лиц, на квартирах коих я отдал приказ произвести завтра обыски и арестования в случае обнаружения недозволенной литературы или прокламаций, содержащих антиправительственные призывы или высказывания. Прошу Вашего дозволения на сию меру без санкции прокурора ввиду чрезвычайных обстоятельств в столице, могущих повлечь за собою массовые бунты населения, грозящие перерасти в революцию. Список к сему прилагаю..."

Список был длинным, более 240 человек - генерал даже устал писать его. Но писал и фамилии, и адреса, ограждая себя этим от "нарушения закона", которым могут воспользоваться потом журналисты и раздуть о нём дурную славу по всему миру.

"А молодец всё же этот Янковский, - удовлетворённо подумал Глобачёв о своём агенте, известном большевикам как "товарищ Осис". - Такую работу проделал! В одиночку выявил не только всех опасных преступников, но ещё и их адреса. Пора представлять к ордену и повышению по службе..."

И тут же возмущённо подумал о другом: "Господи! Умные люди в такое позднее время, - он посмотрел на стенные часы, - возвращаются домой от любовниц, а я - занят чёрт знает чем!.."

Чтобы не раздражаться, генерал переключился на воспоминания о Варе Кудиновой: "Недалеко и живёт-то, кварталов 8-10, не больше, на моторе это пустяк. Но... и давно не был у неё, и дома будет скандал. А такая женщина, сладкая ягода!.. Да, нарушилась привычная жизнь. И если её теперь вовремя не выправить на прежние рельсы, не обуздать, с Варей этой спать уже не придётся..."

И ещё об одном щекотливом деле успел подумать исполнительный жандарм: "Как же мне поступить теперь, чтобы вдовствующая императрица Мария Федоровна узнала в Киеве, что прошлым летом скончалась здесь бывшая любовница её мужа, прижившая от него двух детей. Один, правда, умер в глухой психиатрической лечебнице, а вот дочь - живёт здесь, в Петрограде, с большевиком Елизаровым, но за все годы жизни с ним так и не родила от него ни единого ребенка. Вот она-то - эта Анна Елизарова-Ульянова - приходится Николаю Второму родной сестрой по отцу. Наверное, "вдовствующей" это будет неприятно..." Ничего не придумав, как и в прошлом году, Глобачёв оставил свою мысль без последствий и на этот раз.

24-го февраля опять вьюжило, и генералу Хабалову, продрогшему ещё на проводах императора, нездоровилось. Однако обстановка в городе, если верить телефонным сообщениям начальника охранного отделения Глобачёва (барин!) и градоначальника Балка (из немцев, сволочь, но считает себя русским патриотом), приняла такие опасные размеры, что решили собраться, несмотря на непогоду, все вместе, на экстренное (эк ведь припекло) совещание. Пригласили ещё - тоже скоропалительно, по телефонам - городского голову Лелянова (эту геморройную 6-пудовую задницу с благообразной седой бородой, пропахшей дорогим коньяком и духами), несколько человек (без лиц) из ответственных чинов от городских и военных органов. Как больной Сергей Семёнович пригласил всех к себе домой, чтобы не ехать самому по морозному воздуху. Получалось, что гости прибудут перед обедом и их придётся покормить. Надо было распорядиться...

Хабалов вызвал к себе в кабинет горничную Валентину (с которой спал иногда, если уезжала жена), личного денщика Семёна (из пожилых солдат, преданного) и 30-летнюю кухарку Вассу (к этой в последнее время повадился ходить, как доложил Семён, какой-то высоченный солдат из запасного полка).

Роняя с платка, которым то и дело утирал простуженный нос, крошки дорогого табака на ковёр, Сергей Семёнович прошёлся перед слугами бравым превосходительством, однако пророкотал из-под пожелтевших усов невнятно:

- У нас сегодня э-э... будут высокие гости. Вот. Чтобы блестело всё!

Валентина, стоявшая в белом переднике и кокошнике, жеманно дёрнула плечиком - задание о блеске относилось именно к ней.

- Пальто и шубы, как придут гости, принять, Семён, тебе! Без проволочки...

Седоусый солдат вытянулся по стойке смирно.

Увидев нацеленные на себя жерла грудей Вассы, генерал подумал о царь-пушке в Москве, сказал:

- А тебе, Васса, чтобы по высшему разряду всё! Как в ресторане... - Начальник военного округа глядел на Вассу красными, воспалёнными глазами. - Убери ядры-то!.. - И пошёл к окну. Оттуда, не оборачиваясь, приказал: - Всё, ступайте!

Было это утром. Потом, к часу дня, стали съезжаться гости и, раздетые Семёном, теперь бурно совещались в гостиной, сидя в темных кожаных креслах с тиснёными львами на спинках. У львов почему-то была поднята правая лапа вверх - словно голосовали.

Когда за окнами стемнело в 3 часа дня, к Вассе заявился её солдат-полюбовник. У хозяина на верху гости пили за столом водку. Поднесла чарку своему ухажеру и Васса. Солдат полез было к ней по вспыхнувшему кобелиному делу, но вошёл Семён и всё испортил:

- Васса, тя хозяин кличет к себе.

- Зачем?

- Пускай тащит, грит, горячие закуски...

Оправив на себе кофту, готовую лопнуть от породы, Васса пошла на кухню. Потом, нагрузив на поднос тарелки с закусками, тряся над ними своими ядрами, стала подыматься по ступенькам наверх. А когда вернулась к хахалю, задремавшему на её постели, Семён уже подавал гостям их шубы и шапки.

"Ну, кажись, на севодни всё!" - вздохнула Васса с облегчением, направляясь к кровати и думая о том, как молодой парень, наконец-то, облапит её породу и будет веселить и тешить до самого позднего вечера, покуда не соберётся в казарму. Однако, заспавшийся и перегоревший в желании, солдат вместо ласки спросил:

- Ну, чё оне там собирались?

- А те не всё равно?

- Знацца нет, коли спрашиваю. Вона какие дела в городе-то!.. А тут - такое начальство... Чё постановили-то?

Васса зевнула, снимая с себя передник, а затем и кофту с пуговиц, открывшую её мощную под лифом грудь. Принялась рассказывать:

- Ну, Балк энтот и Лелянов обещались следить за правильным распределением муки среди населения.

Кирпичников хохотнул:

- А, припекло кобелей, припёком будут занимацца!

Васса передразнила:

- При-пекло-о! Глобачёв - обыски велел произвесть на квартирах, сажать всех ривалюцинеров. У кого там листовку найдут или запрещённую книжку какую - всех везти в тюрьму.

- Ну, всех им, однако, не забрать, людей не хватит. - Кирпичников закурил.

- Ещё казаков будут вызывать из Красного Села. Ну, ты, чё расселси-то? Так и будешь курить тут?! Я ему - водочки, а он, кобель - курить? Люди уж спать ложацца везде...

На улице Сердобольской, что находилась в рабочих кварталах Выборгского района, фонари были редкостью, тротуаров по бокам не было, а булыжную мостовую, припорошенную снегом, зачем-то перекопали глубокой траншеей поперёк - чернела под луною длинным фронтовым окопом, напоминающим о войне. Большевик Михаил Калинин, шедший в этот вечер не в привычных сапогах и спецовке, а в туфлях и в модном пальто с каракулевым воротником, в каракулевой шапке пирожком, то и дело бурчал себе в поседевшие, под каракуль, усы:

- Накидали земли кругом, будто на фронте, и канаву не засыпали! Недолго ведь и вниз угодить...

Рядом шёл франтоватый холостяк Вячеслав Скрябин и что-то тихо, почти про себя, напевал - этой зимой он влюбился и его не огорчали ни чёрная земля под ногами, ни глубокая траншея, в которой лопнула, должно быть, водопроводная труба горячего отопления, от которой поднимался вверх беловатый пар. Впереди, там, где светил жидким светом одинокий уличный фонарь, замельтешил, словно летней мошкарой над болотом, густо поваливший снег. Оторопел за углом тёмный кот, неожиданно налетевший в своей пробежке на бродячую собаку - выгнул дугой перепуганную спину. Нет, не сцепились: собака прошла мимо - презирала сытого дурака.

- В богатых кварталах, - продолжал Калинин, - так хоть газету читай - сплошные фонари везде. А тут - ноги можно переломать!

Скрябин улыбнулся:

- Михал Иваныч, сегодня даже городовой из будки не показался. Это нам на руку! - Он оглянулся и тихо, радостно рассмеялся, счастливый оттого, что молод, что городовой сидит там, у себя, в полосатой будке, и не подозревает, что они - большевики, идут на совместное заседание членов Бюро ЦК своей партии и членов Петроградского комитета; что столица бурлит в ожидании перемен, которых все ждут и надеются, что они разом всё исправят в их жизни к лучшему; что скрипит под ногами сухой снег; что кровь шумит в голове и слегка кружит её; что тело такое пружинистое и лёгкое; что не страшно ему ничего и даже нравятся чёрные дымившие трубы печей на белых крышах домов, нравятся уютные жёлтые огни в окнах, за которыми сидят в тепле и греются чаем люди. Вот так же сидит сейчас где-то за далёким окном и Наташа - читает книгу. Её тёмные горячие глаза подёрнуты влажным блеском. Она тоже думает о нём, о том, что завтра они встретятся...

- Слава Богу, 35-й, кажется. Пришли, - тихо раздалось рядом. - Давай, Вячеслав, ступай, а я осмотрюсь: нет ли за нами хвоста?

- А мы не рано пришли?

- Ступай, ступай, в самый аккурат будет. Дмитрий уж заждался поди.

Действительно, рабочий-большевик Павлов, на квартире которого назначено нелегальное заседание, поджидал их в тёмном подъезде. Прошептал:

- Собрались уже, вас ждут! Там у нас - как бы именины жены...

Они быстро поднялись на третий этаж, ощущая на лестницах запахи щей, жареной рыбы, и очутились, наконец, перед столом, на котором дымила паром рассыпчатая картошка, блестели мокрыми боками солёные огурцы, исходила пряным посолом светлосеребряная селёдка в горошинах чёрного перца, а посредине высилась четверть смирновской водки, соблазняя гранёные рюмки, выстроившиеся подле нее.

Рассмотреть, кто где сидит, они, ослеплённые электрическим светом, не успели. Услыхали только, как поднявшийся Авилов пробасил:

- Ну вот, явились, можно и начинать. - Оглядывая притихших гостей, продолжил: - Товарищи, вчера вечером наш Выборгский комитет принял решение: не прекращать стачек - брать курс на всеобщую, городскую.

- За этим и собрались, - негромко пояснил Александр Шляпников, переставляя "смирновку" и кладя на стол бумагу с карандашом для ведения протокола. - Чтобы обсудить, так сказать... - Он пригладил пальцем усы.

Вошла хозяйка, с улыбкой заметила:

- А картошку-то надо кушать, дорогие конспираторы, пока она горячая. Еда - собранию не помеха. - И вышла в другую комнату. Её муж дежурил на улице.

Собравшиеся с удовольствием налегли на картошку - зачем пропадать стараниям хозяйки? А Демьянов тут же упростил всё ещё больше:

- А что тут обсуждать? Надо подготовить листовку с призывом. К рабочим всей России! Тогда и наши веселее пойдут на всеобщую. Надо, чтобы стронулась хоть раз вся Россия...

- Да она уже тронулась, - спокойно заметил Калинин, оглаживая бородку. - Народ озверел от недовольства: всех разорила война. Пора создавать комитеты во всех городах! Тогда, может, чего и добьёмся.

- Думаете, начнётся революция? - спросил Молотов, радостно заикаясь.

Все как-то дружно уставились не на Калинина, обдумывающего ответ, а на 54-летнего Ольминского, похожего на седого гривастого льва, заросшего бородой и усами. Михаил Степанович Александров, по партийной кличке Ольминский (отбывал ссылку на далёкой Олёкме в Якутии) был самым уважаемым среди них. Зная об этом, он ответил:

- Для всякой революции нужен первоначальный толчок, который поднял бы всех одновременно. Массы к взрыву готовы: голод, холод, нехватки. Нужна лишь искра в эту пороховую бочку. В 5-м году, например, в Москве всё началось с убийства Николая Баумана...

У Шляпникова вырвалось:

- А горячая статья может стать такой искрой?

- Вряд ли, - усомнился ветеран. - Так написать я не сумею. Был бы какой-то конкретный случай...

- А вы попробуйте написать призыв!

- Призыв - к чему?.. - не понял Ольминский.

- К всероссийской забастовке.

- На призывах далеко не уедешь.

В разговор вмешался азартный Борис Авилов:

- Это верно, нужно действовать не призывами, а конкретным делом! Надо сейчас приложить все усилия к тому, чтобы напасть на "Кресты" и освободить всех арестованных товарищей! Вот это, по-моему, подействует! Как считаете, товарищи? - Он смотрел на прибывшего из Луганска Ворошилова, застрявшего в Питере со своим другом. Здешняя охранка Клима ещё не знала. А сорвётся дело, уедут к себе в Луганск.

Все дружно загалдели, и Шляпников начал стучать вилкой по стакану:

- Тише, товарищи! Не все сразу... Кто хочет взять слово?

В установившейся тишине Шляпников заговорил сам:

- Товарищи! Я думаю так... Если наша стачка не перейдёт в массовую, не коснётся армии, то о серьёзной борьбе, а тем более о революции - не может быть и речи! К забастовкам - во всех районах столицы - надо привлекать солдат петроградского гарнизона! Без этого рассчитывать на успех бессмысленно.

Шляпникову возразил Залуцкий:

- Солдат не так просто привлечь, Александр Георгиевич. - Они у нас пока ещё - крестьяне по натуре: и пугливы, и не доверяют рабочим.

Шляпников, сильный, уверенный в себе и набравшийся опыта за границей, не унимался:

- Пойдут, если сумеем толково всё разъяснять! Вон казаки сегодня... Уж на что вечный оплот царя и буржуазии, а поддержали рабочих! Поэтому нужно уже сейчас, не откладывая... составить обращение к солдатам. Понимаете, нужна горячая, идущая к самому сердцу листовка! Чтобы обдала солдатскую душу кипятком...

Молотов достал из кармана толстую ученическую тетрадь, блестя глазами под стёклами пенсне, произнёс:

- Вот и не откладывайте... Диктуйте листовку! А я тут же и запишу.

- А почему я?.. - спросил Шляпников.

- У вас получается со страстью. Если сейчас напишем, я сумею отнести её в типографию и набрать там ещё сегодня. А к утру отпечатают.

Шляпников принялся сочинять, но дело не двигалось: браковали друг у друга слова и целые предложения, ссорились, кипятились. И всё-таки, когда уже выдохлись и обкурились, воззвание вроде бы получилось:

"Братья солдаты! Третий день мы, рабочие Петрограда, требуем уничтожения самодержавного строя. Помните, только в союзе с вами революция может принести освобождение порабощенному и гибнущему народу и положить конец бессмысленной войне. Долой царскую монархию! Да здравствует братский союз революционной армии с народом!"

Ни Шляпников, ни Молотов, дописывающие своё воззвание, не слышали тихих слов хозяйки, обращённых к вернувшемуся с улицы мужу:

- Дима, а не боитесь? Это же - каторга, если что!.. А то и казнь может быть за такое. Рази ж солдаты пойдут с вами, рабочими, на такое гиблое дело? Забастовка - это одно, а тут...

- Не бойся! Каждый день везде черно от народа. Хлеба же нет! Подымутся все...

- А ежли токо пошумят, как всегда, побастуют, да и по домам?.. Солдаты не пойдут за вами - небось, побоятся, а? Россия - большая, рази поднять всех?.. В 5-м-то году - не вышло...

- Ладно тебе. Как народ, так и мы, авось не пропадём?

- Да я что, я токо боюсь, чтобы полиция не дозналась про сегодняшнюю сходку у нас тут.

- Не дознается, ей - не до нас будет!
2

23-го февраля в Ставку начали поступать по прямому проводу какие-то странные, панические доклады о событиях в Петрограде.

Сначала пришла секретная шифрованная телеграмма от генерала Хабалова: "Доношу, что 23 и 24 февраля вследствие недостатка хлеба на многих заводах возникла забастовка..."

Дальше читать император не стал: "Возникла, ну и Бог с ней, эка невидаль! Что же, с этим сразу к государю нужно соваться? Отвлекать от фронтовых дел! Сам должен знать, что делать в таких случаях: вызвать казаков, и нагайками!.. Так нет, длинные телеграммы, будто не понимает, что здесь и без него забот хватает. Вот уж истинно мерзкая русская привычка: обо всём докладывать не меньше как самому государю! Все в рот смотрят и ждут повелений. Думай тут за них, а они только жалованье будут получать. Нет уж, господа хорошие, вы не докладывайте, а действуйте, на то и поставлены, чтобы можно было спросить с вас".

Телеграмму отложил, оставив без ответа. А надо было, как выяснилось потом, не возмущаться, а хотя бы дочитать до конца. Там, дальше, когда уж припекло и пришлось вникать во всё, было написано: "24 февраля бастовало около двухсот тысяч рабочих, которые..." Это же не просто забастовка, чёрт подери, а 200 тысяч! "Прекращено, - пишет, - движение трамваев..." Оказывается, в столице всё начиналось уже по-настоящему, а он здесь только тем и занимался, что упускал драгоценное время. Господи, какое роковое невезение!..

Позже узнал, Хабалов пробовал в Петрограде стрелять по толпам и холостыми, и боевыми патронами, да опоздал, плеснув этим лишь горючего в огонь; раньше надо было решаться... Вот и пришлось теперь, дуракам, не наступать, а самим спасаться - развели мосты над Невой. Да разве же этим спасёшься? Рабочие - как тучи чёрных муравьёв - хлынули со всех сторон по белому льду через реку.

Обиднее всего было то, что ничего не знал тут и продолжал вести себя нелепо. Оставил без внимания и телеграмму брата. Рохля, мол, алкоголик. Этот - всегда всё преувеличивает от страха. Князь Голицын просил по прямому проводу, чтобы прислали ему на помощь боевого генерала с войсками, а то какой-то полковник Кутепов, георгиевский кавалер, не может, видите ли, продвинуться со своим полком ни по Кирочной, ни по Спасской и просит подкреплений. Вот почему, оказывается, нужен генерал, "пользующийся популярностью". А зачем тогда Хабалов? Ведь под рукой!

То же самое (о помощи) твердил и военный министр Беляев. Чёрт знает что! Как сговорились там с перепуга, прося одного: успокоить взбунтовавшийся от нехватки продовольствия народ уступками. Он ещё раздражённо подумал: "Старые бараны! Русского мужика можно удержать в повиновении не уступками - он руку по локоть откусит, если сунешь ему в пасть хотя бы мизинец! - а нагайками, шашками жандармов, пулями над головами, чтобы штукатурка и крошки кирпича со стен домов брызнули по глазам, вот тогда он повернёт назад. Неужто Беляев, "Мёртвая голова", не понимает этого?

Кажется, не понимал и считающий себя умным и решительным, Родзянко, произведённый в гофмейстеры в прошлом году - тоже прислал телеграмму. Как всегда, деловитую и категоричную: "Положение серьёзное. В столице - анархия. Правительство парализовано. Транспорт продовольствия и топлива пришёл в полное расстройство. Растёт общественное недовольство. На улицах происходит беспорядочная стрельба. Части войск стреляют друг в друга. Необходимо немедленно поручить лицу, пользующемуся доверием страны, составить новое правительство. Медлить нельзя. Всякое промедление смерти подобно. Молю Бога, чтобы в этот час ответственность не пала на венценосца".

Кровь прилила к голове от этой телеграммы. Вот ведь, негодяй, опять угрожает! Вспомнив о заговоре Думы с английским послом Бьюкененом, о котором предупреждало охранное отделение полиции, и, обеспокоенный тем, что, видимо, это предательство там уже началось, чему свидетельствуют все эти панические доклады по проводу, он хотел уже было принять решение двинуть на Петроград с фронта войска и ехать туда с ними и самому, но тут принесли новую телеграмму от Хабалова, которая всё и переменила:

"... Взвод драгун спешился и открыл огонь по толпе, убито трое, ранено 10 человек. Толпа мгновенно рассеялась. Сегодня, 26 февраля, с утра в городе спокойно. Хабалов".

От сердца отлегло, подумал: "Ну вот, пулями-то, решительностью оно надежнее. Без всякой смены правительства. Ишь, сукин сын, что придумал! Тебе бы только скорее своё - сменить правительство, а потом и..."

Достал один из заготовленных вариантов Указа о роспуске Думы, поставил в пустом месте число, и тут же вывел внизу свою подпись и с удовольствием всё перечитал:

"На основании статьи 99-й Основных государственных законов повелеваем: занятия Государственной думы прервать с 26 февраля сего года и назначить срок их возобновления не позднее апреля 1917 года, в зависимости от чрезвычайных обстоятельств".

Такой же указ подписал и Государственному Совету, прервав и его занятия. Хватит баловства. Поднялся, чтобы вызвать к себе Алексеева. И пока ждал, зло принялся размышлять о телеграмме Родзянки: "Ишь, чего захотел! Правительство, слава Богу, есть и председатель совета министров есть - князь Голицын. Вот и пусть принимают там решение, на месте, при чём же тут венценосец. Чего вздумал, боров: новое правительство ему подавай! Да если даже и поверить тебе, что хочешь ты добра, так разве же можно такие вещи проделывать теперь? Пока новый-то кабинет составишь, столица совсем, что ли, без власти должна остаться?".

В кабинет вошёл Алексеев:

- Я вас слушаю, ваше величество.

Показал ему подписанные Указы.

- Вот, хочу сейчас же и отправить это. Велите зашифровать.

Алексеев переполошился:

- Ваше величество, нельзя этого делать, помилуй Бог вас от такого шага!

- Почему?

- Из Петрограда мне непрерывно сообщают и Беляев, и князь Голицын, и Родзянко, что положение принимает совсем дурной оборот. Убит пристав, ранили полицеймейстера, в жандармов - бросают ручные гранаты. Нужно уступить...

- Чему уступить?

"Уступил же вам старого адмирала Эбергардта, поменял на Чёрном море на молодого Колчака! И довольно".

- Надобно государству - дать Конституцию, ваше величество. Это необходимо, это может остановить движение. Войска - переходят на сторону бастующих...

Смотрел на этого старого кота и с сокрушением думал: "А ведь старше меня на 11 лет, умный генерал и не трус, а тут - сразу в штаны. Ба-сту-ющих... Каких там бастующих? Заговор, который немедленно нужно пресечь роспуском Думы Родзянки!".

Отпустив Алексеева, Указы велел немедля отправить.

Не понимая, к чему всё идёт, с удивлением думал: "Что это со всеми? Чего боятся?" И про Алексеева резко подумал: "Нет, милейший Михал Василич, по-твоему не быть. Видно, стареешь! Командовать войсками - ты ещё хорош, а уж в государственных делах - позволь мне самому разбираться. Эх, господи, и тут, видать, не на кого опереться..."

Почувствовав, что самого уже куда-то заносит от гордыни, засовестился: "Других-то ведь - слушал. Ту же Алису с её старцем. А чего же Алексеева не захотел? Возгордился, что ли? Вот поэтому и идёт всё у меня кувырком".

На другой день Воейков с утра принёс телеграмму от Протопопова, которую читал бегло, лёжа в постели: "... контроль распределением выпечкою хлеба также учётом использования муки возлагается на заведующего продовольствием империи Ковалевского. Надеюсь будет польза. Поступили сведения, что 27 февраля часть рабочих намеревается приступить к работам. Москве спокойно. Министр внутренних дел Протопопов".

Удовлетворённо подумал: "Ну вот, и все страхи. А какой крик было подняли!" На завтрак пошёл совершенно успокоенным.

Однако вся его свита за завтраком продолжала пребывать почему-то в тревоге. Ах, вот оно что: вероятно, уже знали о телеграмме Алисы, которую вручили ему прямо в столовой.

Он прочёл её: "Очень беспокоюсь относительно города". Подумал: "Ну и что?".

После завтрака Воейков спокойно отпустил в отпуск коменданта императорского поезда полковника Герарди, и тот тут же отбыл на несколько дней в Царское Село, а сам Воейков принялся прибивать в своей квартире на стены картины. Значит, тревожиться не о чем?..

И вдруг опять телеграмма от Родзянки, на этот раз просто дикая: "Положение ухудшается. Надо немедленно принять меры, ибо завтра уже будет поздно. Настал последний час, когда решается судьба родины и династии".

Кому верить? Один телеграфирует, что всё спокойно, другой - прямо сходит с ума. Что его там так припекает? Или в этом - какая-то цель? Какая?..

На вопрос Фредерикса, что в телеграмме, беззаботно ответил:

- Опять, Владимир Борисыч, этот толстяк Родзянко написал мне разный вздор, на который я ему не хочу даже отвечать.

- А-а, - сочувственно протянул старик, зачем-то мелко перекрестился и вышел, оставив его одного.

Делать было нечего, сел писать дневник. Но не успел дописать и страницы, как принесли новую телеграмму, от жены: "Революция вчера приняла ужасающие размеры. Знаю, что присоединились и другие части. Известия хуже, чем когда бы то ни было. Алис".

На бланке было проставлено время отправления телеграммы - 11 часов 12 минут. Задумался: "Что же в Петрограде всё-таки происходит? Жена находится в Царском, сама ничего видеть не могла. Значит, кто-то пугает её там? Зачем?..

Вспомнил, перед отъездом в Ставку кто-то распустил слух, якобы хотят убить фрейлину Вырубову и Алису. Может, те же лица и продолжают? Выходит, и тут полиция предупреждала его неспроста?

Писалось ему плохо, бросил. Стал ходить по комнате, смотрел в окна, вздыхал. И тут от Алисы новая телеграмма: "Уступки необходимы. Стычки продолжаются. Много войск перешло на сторону революции. Алис". 1 час 3 минуты.

Почувствовав, как в сердце входит сильнейшее беспокойство, отправился вниз. Оделся там и пошёл в штаб Ставки. Но не успел дойти до своего кабинета, как флигель-адъютант догнал и вручил новую депешу, на этот раз от самого Голицына.

Сначала не поверил своим глазам - это же надо такое! Премьер просил несусветное: немедленно уволить в отставку весь состав министров, так как оный находиться у власти уже не может, а события принимают катастрофический оборот. Вот так князюшко, вот так опора трона! Обделался с головы до ног и просит теперь собственной отставки, чтобы лишить столицу власти. Да ещё советует немедленно пойти на какие-то уступки и поручить Родзянке или князю Львову составить новый кабинет министров, ответственный - безответственный, чёрт подери! - перед законодательными палатами. Что за блажь, что за дикость?

Он полностью перестал доверять кому-либо и считал, что всё это происходит там от страха и растерянности перед какой-то голодной толпой, повалившей, очевидно, как в 5-м, на улицы и затопившей собою площади. Конечно, если смотреть на такое впервые, может показаться и страшным. Но ещё отец учил: хочешь удержать власть, опирайся на полицию и войска и не показывай никому вида, что боишься. Испугаешься, ты уже не хозяин. Того же мнения был и воспитатель Победоносцев, ушедший в отставку, - человек умнейший, авторитет которого был непоколебим для него. Поэтому он привык не пугаться и быть всегда хладнокровным.

"Надо послать в Петроград хороший боевой корпус с пулемётами. И навести порядок не новым кабинетом министров, а старым и испытанным способом. Главное, как сговорились все. Уступки, уступки! А что там произошло, с чего началось, никто толком не говорит..."
3

Забастовки забастовками, а сила всегда всё-таки за армией - на чью сторону станет, там и победа, там настоящая революция, а не "волнения и беспорядки". Поэтому до тех пор, пока в казармах было тихо, правительство считало, что "движение" в столице можно ещё погасить, и перевес останется на стороне императора, в руках которого находятся все войска. О резервных войсках столицы никто всерьёз не думал и не ожидал, что там может что-то произойти, а потому и ложились спать все спокойно.

Между тем по-настоящему революция началась и стала набирать в Петрограде поддержку там, где её меньше всего ждали - рядом, в солдатских казармах. Но и тогда ещё многие приняли её за обычные беспорядки. Да и мало кто знал, что случилось в Волынском полку, о таких вещах не любят докладывать высокому начальству. Сначала докладывают низкому, своему. А потом уж, когда снежный ком покатился, никому и в голову не пришло, что первый-то снежок для этого слепили у них самих, в родной казарме.

Это как с родником, дающим начало большой реке. Никто его не замечает и в расчёт не берёт: все смотрят туда, где уже течёт река. А что у её истока стоит маленький родничок, об этом не задумываются.

Поручик учебной команды Волынского полка Блюм, участвовавший со своими солдатами днём в расстреле рабочей демонстрации на Знаменской площади, вечером возмутился, увидев в казарме третьего батальона пьяного унтера Кирпичникова, вернувшегося из городского увольнения. Было уже поздно, поручик собирался уходить из казармы к себе, и вдруг такое свинство и наглость: даже не скрывает. Заело ещё и то, что рост у солдата был, ну, просто загляденье, хоть бери его кирасиром в царские палаты. Блюм же был щупл, мал ростом, к тому же с отвратительными веснушками на худом некрасивом лице, словно его кто нарочно обрызгал рыжими каплями.

Тыча таким же обгаженным пальцем в куражившегося возле нар унтера, поручик взвизгнул:

- Ко мне, каналья!

Кирпичников то ли не понял, что поручик зовет его, то ли не услышал, то ли не хотел слышать - продолжал паясничать перед солдатами, размахивая руками, не обращая внимания, что все вокруг странно притихли, вытянулись и смотрят на него. Опомнился, когда уж раздалось совсем рядом:

- Как стоишь, мер-р-завец! Фамилия?

- Кирпишников, вашбродь! - вытянулся унтер.

- П-пачиму нализался?!

- Виноват, вашбродь, с отвычки. В увольнении сродственницу встрел, ну и эвто... поднесли.

- Агапов! - позвал поручик фельдфебеля. - Под арест его, подлеца!

Кирпичникову смолчать бы - эка невидаль! А в нём взыграло вдруг противоречие, и хотя не было у него в Петрограде никакой "сродственницы", а была просто знакомая по мужскому делу кухарка, он, нагло воззрившись, спросил:

- Эвто за што же, вашбродь?

- Ты мне, с-сукин сын, ещё разговаривать?! - Блюм резко ударил солдата кулаком снизу в подбородок и чуть не взвыл: не рожа у подлеца, кирпич, потому, видать, и фамилия такая, твёрдая. Типично немецкое, надменное лицо поручика болезненно искривилось. И был он перед гигантом солдатом настолько ничтожен и омерзителен, что Кирпичников, не помня, что делает, чувствуя только обиду, боль и отвращение к "эвтой блохе", грохнул поручика сверху по голове кулачищем так, будто опустил на арбуз двухпудовую гирю. Поручик рухнул и не шевелился.

- Ты што, Кирпишников? - ошалело произнёс подошедший на зов офицера Агапов.

- А што ж он!.. Сволочь германская! Мало тово, что нашу Расею воюють, так ишшо и здеся руки распускають...

- Это ж трибунал таперь, смекашь, чем пахнеть? Это ж не германец, а наше благородие!..

- А хрен с ым, трибуналом! Скольки ж можно от немчуры эвтой терпеть?

- Офицер, однако.

- На фронте - оне нас германцу продають, издеся - бьють, как какую ни то животную!

- Ну, таперя загремишь, паря! Он, хуч и гнида на вид, а в железы тя - закуёть, увишь...

- Всё одно фронтом заменють, - философски заметил Кирпичников. Хмель у него ещё не прошёл. - А и в Сибирь, так не страшно: живой зато буду. Войне-то - конца не видать!..

Агапов склонился над Блюмом, не зная, что делать: то ли помогать благородию, то ли уйти от греха подальше. "Очухаются, могут и вдарить с обиды того, кто будет ближе, а уж потом начнут выяснять. Тогда уж что толку..."

Кирпичников, с каждой секундой трезвея, оторопело смотрел на подходивших солдат, изумлённо склонявшихся над поручиком и Агаповым. Остро пахло скученностью, кислыми портянками, развешенными на лавках для просушки.

Агапов поднялся, испуганно произнёс:

- Кабы не было, паря, хуже Сибири: зашиб ты, похоже, поручика насмерть.

- Ну, ты эвто брось... каркать-то! - отшатнулся Кирпичников, заслоняясь рукой. - Рази ж можно убить кулаком?

- С твоей-то дурной силой? - Фельдфебель сочувственно уставился на Кирпичникова, словно продолжал: "Не понимашь, што ли, дылда, што теперича в роте будеть? Залил зенки-то..."

Блюм на полу между тем слабо шевельнулся, простонал.

- Живой! - обрадовался Кирпичников. - Гляди-ко, бельмы открыл, а ты!..

Агапов бросился помогать поручику, подсовывал руку ему под лопатки, приговаривал:

- Водички бы хто... збрызнуть. Оне и отойдуть.

Поручик, когда фельдфебель хотел приподнять ему голову, тихо вскрикнул и снова по-страшному закатил глаза. Лицо его покрылось мёртвенной бледностью.

- Вот беда-то, штой-то не то, братцы... - встревожился Агапов, вновь опуская поручика на спину.

Мимо проходил Николай Матушкин, служивший санитаром при полковом лазарете. Он-то и определил не очень уверенно:

- Над-быть, с шейным позвонком што-то...

В сознание поручик больше не приходил, его положили на солдатскую шинель и понесли в лазарет. Кирпичников - его вина - нёс тоже, держа сзади в левой руке угол шинели. Молчал. Вот тут, на дворе уже, и надоумил Матушкин охламона, идя от него сбоку:

- Ты отколь родом, Кирпичников?

Тот огрызнулся:

- Далеко, отселева не видать.

- Вот и хорошо, што не видать. Туды и мотай, пока до дежурного по части не дошло. А то здеся - тебя щас заарестуют. А потом - по закону военного времени - могут и расстрылять. Понял?

- Дык, как жа это я, а?..

- А так, ногами, ногами, и унесуть оне тя отсюдова далеко, - посоветовал напарник Кирпичникова Катков, державший шинель за другой угол.

- Дезертировать, што ль? - всё ещё не понимал Кирпичников, что выбора у него нет.

- А чё, - отозвался солдат впереди, Хвостиков, - мало ли щас нашего брата по лесам да деревням прячется?

Кирпичников, наконец, всё сообразил, повеселел:

- Ну - тада прощевайте, братцы! Спасибо, што надоумили... Не серчайте, што...

- Винтовку на всяк случай прихвати! - посоветовал Матушкин. - С ей - безопаснее и доверия на улице больш!

В казарме Кирпичников молча взял из пирамиды свою винтовку и пошёл к выходу. В городе он оказался первым человеком, почувствовавшим, что нечего ему в этой жизни больше терять. А это, как известно, придаёт смелости и решительности буквально на всё.

Сзади на него наткнулся запыхавшийся Катков.

- Ты чё?.. - встревожился Кирпичников.

Показывая винтовку, Катков прошептал:

- И я с тобой...

- Да ну?!.

- Вот те и ну. Тожа сыт...

- А я, было уж, к своей куфарке собралси, - разочарованно произнёс Кирпичников. - Думаю, таперича и бегать да опасацца не надо...

Через час оба солдата были уже далеко, подвыпили в окраинном трактире и орали солдатам, гуляющим по увольнительным:

- Чё ждёте, дураки? Кончайте своих офицеро`в, как мы, и к нам! Думаете, пропадём, што ль? Город, он большой...

Всякая смелость в России всегда начиналась с обречённости. Кто-то первый, не видя выхода из тупика, в который попадал, совершал с отчаянья решительные поступки. К нему присоединялся такой же другой. А когда появлялся или находился и третий, начиналась стихия. 3 человека, которым уже нечего терять, вели себя на улице смело до бесшабашности. Этим воодушевлялись новые люди: "Братцы, гля-ко: а ить не боятца, а?! Пошли и мы с ымя! Чё будя..."

И шли. Особенно, если дело случалось ночью. К ним присоединялись новые. А когда толпа разбушевавшихся людей становилась большой, тут уж и "народ" переставал бояться, чувствуя в себе великую силу и круша всё на своём пути. А это уже русский бунт... Главное - начать. А дальше снежный ком сам нарастёт.

Так вышло всё и у Кирпичникова с его неожиданным помощником. В них говорила водка и обречённость, а потому фальши в их голосах не было. Их решительности верили. Присоединилось ещё несколько недовольных, образовалось целое отделение, обрадовавшееся свободе и вольнице, которую свобода всегда сулит.

Смело подошли к ночной очереди за хлебом - может, найдутся сладкие вдовушки, намыкавшиеся без мужиков? Надо позаигрывать, проверить...

- Што, бабоньки, ужо с ночи встаёте? - спросили весело, игриво.

- А што делать, родимыя? Дома - детишки у всех, а хлеба-то...

Нет, тут не поиграешь в любовь - другое настроение. Ну, что жа, надоть, значица, помогнуть. И - помогли, сбив прикладами замок с лавки. А чё им теперича бояцца? Вольные люди, всё можно. Хоть бабы добрым словом помянут...

Хлеба в лавке оказалось мало, на всех не хватило. Тогда позвали за собой "народ" к другому ларьку. Сбили замок и там. Бабы повеселели, радостно зашумели. Начали загораться в окнах огни. Кто посмелее и любопытнее, появились с коптилками на улице. И на шум, на запахи хлеба - попёр голодный народ...

Засвистел в свой "сверчок" постовой. Убили выстрелом из винтовки. А дальше, благо ночь на дворе и темно без фонарей, народ повалил к третьей лавке. И покатилось оно, загремело...

Перед светом сбили замок с большой винной лавки. Присоединились какие-то рабочие, идущие на смену. Водка есть, хлеб был - целые краюхи, пошло дело веселее. Толпа росла будто тёмный смоляной ком, выпущенный из Смоляного двора. Прибавилось и пьяных солдат с ружьями. А впереди них уже бежало заливисто по улицам и переулкам радостное, бабье:

- Лю-ди-и!.. Солдаты в казармах поднялись, подымай своех мужиков...

- Выходи-и! Офицеро`в бьють, теперича бояцца неча!..

И выплеснулось всё это к утру революцией на проспекты:

- Вставай, подымайся, ра-бочий на-ро-од...

В могучую песню врывались выкрики:

- Долой полицию!..

- Да здравствует республика!

Толпы везде росли, и когда Кирпичников уже пьяно спал на перине у своей "куфарки", революционный пожар, начатый им, разрастался всё шире и дальше. Петроград грозно шагнул на улицы тысячами организованных кем-то рабочих и тысячами тёмных, недовольных жизнью людей, поднявшихся стихийно. Ими пока ещё никто не управлял, кроме голодных желудков и злобы. Пока... Но, может быть, это уже пришло то долгожданное утро, способное разом изменить всё в России?..

Штабс-капитан Лашкевич вошёл этим утром в казарму Волынского полка взъерошенным - его чуть не убила по дороге какая-то озверевшая толпа, рано шагнувшая на улицы и открывшая по нему стрельбу из револьверов. Убежав от преследователей в боковые проулки, Лашкевич влетел в казарму так быстро, что дневальный не успел даже подать команду "смирно!" "Ну, да Бог с ним, хоть и прозевал", - думал офицер, сопровождаемый унтером Марковым и дежурным прапорщиком Колоколовым, отдавшим команду "выходи строиться!"

- Здорово, солдаты! - гаркнул Лашкевич перед строем.

- У-ра-а-а!.. - завопило 350 глоток в ответ вместо "здра-жла-дин-штаб-тан!" Лашкевич оторопел: "Что такое, в чём дело?" И почуяв неладное, взяв под козырёк, громко повторил:

- Здоров, братцы!

- У-ра-а-а!..

Обернувшись к унтеру Маркову, жившему одной казарменной жизнью с солдатами, Лашкевич рассерженно вопросил:

- Что это означает?!

Марков неожиданно взял свою винтовку "на перевес" и, наставив её в Лашкевича, щёлкнул затвором:

- А то означает, что пришёл конец вашим приказаниям издесь!

Солдаты в строю дружно стукнули в цементный пол прикладами, а правофланговый подтвердил:

- Уходи, вашбродь, покудова цел!..

Начали выкрикивать и другие:

- Не станем больша стрылять по рабочим!

- Не имеете права отдавать такие приказы, как вчерась!

- Не боимся вас и вашего трибуналу!..

Побагровев, Лашкевич выкрикнул:

- Сми-и-р-р-на!

Никто не шевельнулся. Казарма лишь наполнилась загудевшим ропотом. Лашкевич обратился к прапорщику Колоколову:

- Прапорщик! Прошу восстановить порядок в казарме! Генерал Хабалов получил телеграмму от государя-императора, и я - должен довести её до сведения всех солдат! - Штабс-капитан достал из кармана лист бумаги.

- Не слушай его, ребяты!.. - выкрикнул унтер Марков. Его поддержал кто-то из строя:

- Пошел он к ...... ......!

Поняв, что сейчас убьют либо затопчут, Лашкевич побежал к выходу из казармы. За ним устремился и побледневший от испуга прапорщик. В коридоре, возле дневального, они наткнулись на прапорщика Воронцова-Вельяминова, который обратился к Лашкевичу:

- Ваше благородие, что случилось?

- Бунт! Бежим отсюда...

Втроем они побежали к двери, чтобы выскочить из казармы. Унтеры Марков и Орлов бросились к окнам, выходящим во двор. Быстро открыли форточки, вскочили на подоконники и выставили из форточек винтовки. Как только бегущая троица появилась против окон, унтеры прицелились и выстрелили в штабс-капитана. Раскинув руки, Лашкевич упал, а прапорщики побежали дальше, к воротам и скрылись за ними.

Через несколько минут о бунте уже знали в штабе полка. Однако подавлять бунт силою оружия никто пока не решался, ограничившись лишь телефонными звонками в вышестоящий штаб. Офицеры молча забрали полковую кассу, знамя полка и быстро покинули штаб.

В другой казарме полка распоряжался появившийся откуда-то унтер Кирпичников. Он вывел солдат учебной команды во двор и приказал дать залп вверх. Это было сигналом к освобождению с гауптвахты всех арестованных и к отправке делегатов в остальные учебные команды полка. Вскоре там уже неслось:

- Выходи все во двор! Присоединяемся к восставшим рабочим!..

Минут через 10 на улицу хлынула толпа в полторы тысячи вооружённых солдат. За нею стали появляться новые солдаты, из соседнего полка. Волынцы же, ведомые рослым Кирпичниковым, двинулись к штабу дивизии - поднимать остальных. Там стихийно вспыхнуло убийство офицеров. С этого момента в столице России начался массовый переход войск на сторону восставшего населения. Унтер Кирпичников шёл впереди. Так родилось "движение"...
4

Транспорт в городе уже не работал, и депутат Государственной думы 35-летний адвокат Александр Фёдорович Керенский пешком пробирался к Таврическому дворцу, где собирал бывших думцев их бывший председатель Родзянко. Оказывается, в городе войска перешли на сторону революции, и студенты, не боясь уже и не таясь, стали вливаться в ряды восставших тоже. Университетская студенческая сходка постановила приступить к организации боевых дружин из ребят и санитарных из девушек. Несколько таких отрядов уже разъезжали на грузовиках по городу и называли себя "летучими". Шум и гомон везде, революционные выкрики и стрельба в воздух из ружей. Перемешались рабочие и солдаты. Всюду бедлам и возбуждение.

Рядом с Керенским остановился грузовик с выбитыми стёклами в кабине - не мог проехать через толпу, запрудившую улицу. В кабине скалил гнилые зубы какой-то глазастый верзила в форме юнкера. У него резко выдавались под глазами-блюдцами скулы, огромные вывернутые губы казались негритянскими, да и сам он был по-арабски смуглым, но глаза светились умом, а не чужеземной непонятливостью.

- Простите... - обратился к нему Керенский, приподнимая шапку-пирожок, - я - депутат Государственной думы. Откуда столько военных автомобилей?..

- Владимир Маяковский, - представился юнкер в ответ и улыбнулся. - Моторы - Военно-автомобильной школы. Однако, подвезти вас не сможем, у нас революция!

Мотор взревел, грузовик тронулся и, вгрызаясь в расступающуюся толпу, поехал. Керенский тут же о нём забыл, как, вероятно, и юнкер Маяковский - захватило новое. Прямо на улицах женщины выставляли собственные кухонные столы и выносили горячие щи, хлеб, кашу - подкармливали солдат, перешедших на сторону восставшего народа. Авось, перейдут тогда и остальные солдатики, революция, глядишь, и победит... А может, люди боялись погромов - голодный солдат способен на всё.

Революционно настроенные дамы, пахнущие дорогими духами, варили кашу и щи прямо в вёдрах, выносили и самовары с чаем. А мимо них шли какие-то части, неслись ревущие грузовики и броневики, накатывали тёмные волны рабочих. Сверкая на холоде медью труб, гремели военные оркестры. Теперь всего этого, видимо, уже не остановить - всеобщий ажиотаж, нервно-радостное возбуждение...

Керенский, ощущая себя Великим Гражданином всколыхнувшейся толпы, почувствовавшей свою значительность и силу, вспомнил разговор с думцем-врачом Шингарёвым, который намекал:

- Алексан Фёдорыч, а почему бы вам не перейти из вашей нелепой партии трудовиков в эсэры? Вас, насколько мне известно, ведь приглашали...

- С какой стати? И почему нелепой? В Думу меня выбирали трудовики, честные граждане.

- Теперь уже неважно, кто вас выбирал. Теперь революция. А она, я думаю, потребует от царя Конституции! И ответственного перед народом правительства.

- Ну и что же?

- Как это - что? Эсэры, я полагаю, займут - вместе с представителями от промышленников - ведущее положение в правительстве.

- Ну и что?

- Вот заладили: что, что!.. Почему бы и вам не занять пост... ну, допустим... министра юстиции, а? - И расхохотался: - Вы же у нас - говорун! И революционеров, помнится, защищали на процессе в 6-м году. А ведь тогда - революция провалилась...

- Хотите сказать, что теперь - не провалится?

- Вступайте, вступайте! Не пожалеете...

Так он вчера и не ответил этому Шингарёву, хотя его почему-то тянули в эсэры ещё с января. А вот сейчас, видя, что революция побеждает, почувствовал, что, может, и впрямь ему перейти из бесцветных трудовиков в активные деятели? Что он теряет? Ничего. А обрести, наверное, сумеет: Шингарёв не от себя же лично его зовет? За ним, скорее всего, стоят какие-то влиятельные люди, которым он, Саша Керенский, понадобится как юрист.

Покой с этой минуты был утрачен. Керенский шёл и честолюбиво думал: а почему не попробовать себя действительно... и на государственном поприще? Шингарёв смеялся неспроста: Россия - страна удивительная, у нас ничего невозможного не бывает, нужна лишь решительность. Решительные люди уже не раз выдвигались на самые ответственные посты. Да и без постов влияли на жизнь. Взять хоть того же Распутина: мужик, без образования, а...

"Да, да, нужна решительность..." И уже видел себя на трибуне, слушающих людей с раскрытыми ртами. А в продолжение своей грёзы подумал: "Тот, кто вечно чувствует себя рядовым, никогда не сделает неизведанный шаг и потому не станет известным. Вождями масс всегда становились смелые и решительные люди, Россия признаёт только таких..."

Шарахаясь от редких, уже ставших одиночными, выстрелов, Керенский ещё не знал, сможет ли он стать смелым - почему-то всегда ощущал патологический ужас перед ночными грабителями, особенно перед возможностью быть зарезанным где-нибудь в тёмной подворотне - но поступать решительно... он, пожалуй, смог бы. Да и в суде всегда выступал именно так - решительно. Всегда его заворожено слушали - у него был талант обращаться к публике. В России, где одни говорят, другие лишь слушают, это, пожалуй, главное. Удел слушающих - слушаться, а говорящих - руководить. Так устроена жизнь.

"А что? - удовлетворённо подумал Александр Фёдорович, натыкаясь на спины прохожих. - Мне уже 35. Есть ум, опыт, хватка. Почему же я должен уступать дорогу другим? Чем это они лучше? Вот возьму, к примеру, сейчас и полезу к власти напропалую..."

Впереди показалось массивное железное здание Таврического дворца, окружённого толпами народа, словно тёмными муравьями - перемешались рабочие, студенты, солдаты...

В лицо Александра Фёдоровича ткнулась тёплая и мягкая морда лошади. Он очнулся от своих грёз.

Глава третья

1

В отделе контрразведки штаба могилёвской Ставки вот уже более месяца работал новый офицер - штабс-капитан Сычёв. Генерал Алексеев направил его в Петроград для выяснения обстановки. Можно было послать этого офицера на поезде генерала Иванова, отправившегося в столицу с дивизией и георгиевскими кавалерами по заданию императора. Но из-за секретности миссии штабс-капитана его поездка не должна была привлекать к себе внимания. Поэтому Сычёв отбыл ночью, переодетый во всё штатское и неброское, похожий на тысячи неприметных пассажиров с незапоминающимися лицами. Для тайной поездки нужен был именно такой офицер.

Невысокий, но широкоплечий и костистый, крепко скроенный, он был кривоног и походил скорее на завзятого кавалериста, хотя к лошадям не имел никакого отношения с самого детства. Его воспитывал в Твери отчим. Из дома пришлось уехать рано, как только закончил гимназию. А дальше предстояла служба горбом, а не связями. Поступил в Александровское пехотное училище в Москве. Потом служил в полку под Киевом. А там и война, которая довела его до чина штабс-капитана, ордена святого Георгия и перевода в Ставку, да ещё в отдел контрразведки. Сычёву и самому порою не верилось, что всё так для него обернулось...

К 16-му году он был лишь поручиком, никакого отношения к контрразведке, как и к лошадям, не имел, считался неплохим боевым офицером и был в конце года представлен даже к Георгию. Но в своем штабе дивизии орден ему не вручили, а вызвали почему-то в штаб Юго-Западного фронта. А оттуда всех офицеров, представленных к почётному званию георгиевских кавалеров, направили за получением наград в Ставку самого императора - ожидался его приезд. Рассчитывали по этому поводу устроить пышные торжества. Юго-Западный фронт под командованием Брусилова совершил свой знаменитый прорыв, похвалиться было чем - хотя и потери были огромны, но кто же думает на войне о мёртвых: мечтали героями порадовать царя. Съехалось их в Ставку более ста человек - от других фронтов тоже были выделены офицеры, правда, по количеству намного меньше. Ну, "юго-западники" больше всех чувствовали себя именинниками, а царя всё нет и нет. Потом сказали, что совсем не приедет - заболел, и стали награждать без него. Устроили банкет в офицерском собрании при гостинице "Бристоль", где жили военные представители союзников по Антанте. Всё происходило торжественно, кругом генералы - свои и чужие, высшие чины Петрограда; лишнего в таком обществе не выпьешь. А после окопов, холода и вшей, когда уж и забыл ты человеческую жизнь с её удобствами и удовольствиями, вдруг музыка, люстры, свет! Естественно, усталой душе захотелось общения подольше и подушевнее. А тут, к 10-ти вечера, и выметайтесь, господа: получили своё, засиживаться нечего... Награждённые решили продолжить банкет в более узком кругу - в гостиничных номерах "Франции", где остановились все фронтовики, приехавшие за наградами.

Вот там, пропадай мои валенки, и напился он ночью до безобразия. Орал, что кругом одни немцы засели в штабах, предательство. Что-то и про немецкое происхождение императрицы ляпнул. А утром, ещё не протрезвевшего, потянули его в контрразведку. Ну, сразу обмер, конечно, и позеленел - понял, разговор будет недолгий, кончена жизнь.

Однако, к его удивлению, всё обошлось самым неожиданным образом. Допрашивал его полковник Скалон - умные глаза, интеллигентный вид. Долго и внимательно присматривался. А потом заговорил с ним не как с врагом отечества, а напротив - как с русским патриотом:

- Я понимаю вас, господин поручик. Боевой офицер, проявили храбрость, жизни не жалели там, в Карпатах, ради России. А во многих наших штабах - действительно засели русские немцы. Да и кругом кишит от вражеских агентов, словно от вшей. Императрица... - он сбавил голос и проговорил ещё глуше, - как стало известно контрразведке, перевела недавно деньги на своё имя в германский банк. Вот у вас и прорвалось... - Полковник опять остановил умные внимательные зрачки на его глазах: - Надо быть сдержаннее, Михаил Аркадьич! Что ж это вы?.. Если уж бороться с немецким засильем, то... не словами же?.. Как вы полагаете?

Не поверил своим ушам. Провоцирует?.. Зачем?

Полковник словно угадал его мысли:

- Не бойтесь. Если бы моей целью было погубить вас, мне достаточно и того, что вы наговорили ночью. Разве не так?

- Не понимаю... - признался Михаил, - чего же вы тогда хотите?

- Отвечу тоже прямо - без обиняков. Нам - нужны такие люди, как вы... для работы в контрразведке. Для борьбы - с немцами: своими и чужими. Нужны люди - преданные отечеству не на словах, а на деле! Вот и хочу предложить вам - дело. Ну, как, согласны?

Он согласился. Донос на него был уничтожен, вместо этого он получил очередной чин - шагнул из поручиков в штабс-капитаны и получил отпуск на 2 недели. Съездил домой. Успел там влюбиться в подросшую дочь соседей Дашеньку Пирогову и с лёгким сердцем вернулся сюда, в Могилёв. Тут, в отделе контрразведки Ставки, и принялись обучать его азам новой работы. Но серьёзных поручений пока не давали - рано. Узнал лишь печальную сторону новой своей службы. Оказывается, контрразведка русской армии была в полном загоне. Общая контрразведка России находилась в руках жандармерии и больше боролась не с внешним врагом, а занималась слежкой за собственным народом - что думает, говорит, кто распространяет листовки? Государству, которое доходит в своей деятельности до такого позорного положения, всегда предопределён только один результат: ненависть соотечественников и полная свобода действий для иностранных разведок. Вот почему Россия дышала враждой к самодержавию и кишела немецкими шпионами, которые свободно передвигались и действовали, как в глубоком тылу, так и в прифронтовой полосе.

Первым, кто за многие годы открыл борьбу с немецкими шпионами по-настоящему, оказался генерал Михаил Дмитриевич Бонч-Бруевич, бывший инженер-геодезист, потом профессор академии Генерального штаба, а в войну - начальник штаба Северо-Западного фронта, затем - 6-й армии, защищавшей Петроград. По долгу службы в обязанности начальников штабов армий и фронтов входила и организация работы контрразведки, которая подчинялась им. Этим и воспользовался честнейший и умнейший, как охарактеризовал его полковник Скалон, генерал Бонч-Бруевич, начавший с решительной перестройки структуры фронтовой контрразведки и её методов. Он привлёк на эту работу талантливого контрразведчика полковника Батюшина, сделал его генералом и начал вылавливать немецких агентов одного за другим, предоставив своим агентам полную свободу действий в этом направлении.

Есть люди, которые рождены для сыскной работы и риска, связанного с ней. Помощник Бонч-Бруевича, Батюшин обладал и другим талантом - умением собирать вокруг себя выдающихся людей сыска. В русской армии среди офицеров нашлось таких немало. Немецким агентам не стало житья. Дошло до того, что были разоблачены даже 2 гофмейстера императорского двора, оба - члены Государственного совета. 2 отчаянных офицера, выдавая себя за шофёра и механика автомобиля, арестовали на месте преступления выслеженного ими полковника Мясоедова, давнего и матёрого предателя-шпиона, ниточка от которого протянулась к жене военного министра Сухомлинова. От таких профессионалов невозможно было ни убежать, ни выкрутиться, ни откупиться - работали чисто. Однако встревожился не только германский Генеральный штаб после таких чувствительных провалов в России, но... и все русские немцы во главе со своей немкой-императрицей. Посыпались жалобы царю: у генерала Бонч-Бруевича патологическая ненависть к немцам и на этой почве развилась шпиономания. И хотя улики против всех арестованных агентов были неопровержимы, генерала удалили с опасного для немцев поста. Может, этому способствовало и то обстоятельство, что брат генерала, врач Владимир Бонч-Бруевич, был связан с русскими социал-демократами, сидел в тюрьмах, находился в эмиграции вместе с одним из главных врагов престола Лениным, а теперь лечит в Петрограде его мать. В общем, репутация у генерала стала подмоченной, этим и воспользовалась императрица, настаивая перед мужем на отстранении от контрразведки. Во всяком случае, император согласился с женой, а не с доводами в пользу государства.

В Ставке же, где контрразведкой занимался Скалон, действия генерала Бонч-Бруевича оценивались правильно, и разведотдел полностью одобрял их. Даже в подборе кадров по принципу поиска "честного недовольства", идущего от внутреннего патриотизма людей, Скалон шёл сознательно. Работы по борьбе с немецкими агентами предстояло ещё много, люди для этого были нужны искренние и деловые. Да и вести себя надо было тихо, без помпы. Иначе всесильная придворная немчура свернёт шею контрразведке и в Ставке.

Штабс-капитан Сычёв готов был трудиться на совесть. У него даже внешность была удобной для такой деятельности. На его бледном лице резко выделялся лишь подбородок - квадратный, резко выступающий книзу и раздвоенный. В прежние времена он его портил, но потом штабс-капитан отпустил небольшую бородку и усы, и это сделало его лицо несколько интеллигентнее, но и ещё более стандартным. Таких людей в жизни - десятки, тысячи...

Волосы у него были мягкие, лёгкие, с рыжинкой. Редкие мелкие зубы пожелтели от табака и чернели по краям от смолки, как у всех неумеренных курильщиков. Карие маленькие глаза с жёлтым кошачьим ободком смотрели насмешливо, в них чувствовались проницательность и ум. Левая бровь держалась на лбу чуть ниже правой. Это придавало его лицу ещё более насмешливый вид, хотя в его жизни ничего смешного не было - как растут пасынки, известно всем.

И вот, хотя всё в отдельности на его лице было неповторимо, присуще только ему, тем не менее, взятое всё вместе - выглядело безликим, незапоминающимся. Постоял человек, все его видели, а ушёл - никто и вспомнить не может. Такой был парадокс.

Запоминалось в нём другое - но это надо было подметить, хорошо знать его - отрастив бородку, он приобрёл привычку оглаживать её левой рукой, забирая подбородок в ладонь, или пощипывать - тоже левой - рыжеватые мягкие кончики усов. Уж это - всегда! Как нечего делать, руки не заняты, и начинается. Пальцы подвижные, неспокойные, будто штабс-капитан всё время нервничал. Однако нервным он не был - просто характер такой: резкий, порывистый. А так он крепок, вынослив, никогда и ничем не болел. Ему шёл 27-й год. Любил женщин, всё плотское и считал, что это у него - от матери, по наследству. Почему-то он был убеждён, что после смерти его отца она не должна была выходить замуж второй раз, тем более за такого скупердяя и подлеца, каким казался ему отчим. Но она пошла за него, следовательно, не могла обходиться без мужчины. Из-за этого Михаил бывал иногда жесток с нею - редко писал, ни разу не обнял при встречах, не погладил по голове, хотя она так смотрела на него в отпуске, ждала... Отчим совсем поработил её и состарил - сделалась забитой, жалкой какой-то. А ведь в молодости была "штучкой", если верить дагерротипам в альбоме.

По словам матери, отец был авантюрным. Отцовский авантюризм - к Михаилу перекочевал и внешность тоже. Только вот рост подкачал, достался от матери, маленький. С этим не мог примириться никак. Может, поэтому и не женат до сих пор.

Да нет, тут другая причина, и не об этом думалось теперь штабс-капитану. Нужно было ехать в Петроград к какому-то приват-доценту Ручейкову, проживавшему на Третьей линии Васильевского острова, который даст приют и правдиво обрисует столичную обстановку. Ну, а дальше - уже сам соберёт сведения и проверит...

Сведений и собственных впечатлений оказалось так много, что штабс-капитан, записывая их специальным кодом, сделал вывод: в столице происходит настоящая революция, а к практической власти над государством так никто ещё и не пришёл - варится какая-то странная каша-размазня...
2

В первом часу дня, когда премьер-министр князь Голицын выехал на моторе от своего дома на Моховой к заседанию Совета министров на Караванной, ничего необычного по дороге не заметил. А, может, просто сюда не докатилось ещё. Однако, когда он вышел в 6 часов вечера на тёмное крыльцо, чтобы ехать домой, то был ошеломлён чёрной толпой, запрудившей ему дорогу. Люди с высокого крыльца были похожи вдалеке на шевелившихся в куче муравьев - десятки тысяч... "И все смелые, - подумал Голицын, - когда темно. Потому к ночи всегда и выходят, собираются..."

Пришлось поехать в объезд. И везде ему встречались зловещие, что-то кричавшие в темноту, толпы. Они откуда-то шли и шли. А ведь это был центр Петрограда, где полиция и много фонарей. Что же творится тогда на окраинах?

"Хотят есть, - подумал Голицын, пугаясь. - Голод не тётка, погонит на что угодно, и тогда - сомнут, затопчут..."

Дома, уже по телефону, он узнал от своего секретаря: генерал Хабалов пытался пресечь волнения, заявив бастующим, что если со вторника, 28-го февраля, рабочие не приступят к работе, то все новобранцы досрочных призывов будут призваны в войска, несмотря на отсрочки. Однако, сообщал секретарь, из этой угрозы ничего не вышло. В одном месте обезумевшая от голода толпа убила пристава. В другом районе Петрограда ранили полицеймейстера, жандармов забросали ручными гранатами. А эта кикимора, "Мёртвая голова" Беляев, продолжал, оказывается, убеждать Хабалова "избегать огня сражений".

Секретарь принялся изображать по телефону голосом Беляева:

- Сергей Семёнович, ради Бога! Ни в коем случае не стреляйте по толпе! Это произведёт ужасное впечатление на наших союзников. Когда толпа разойдётся, на Невском останутся и будут видны трупы! Это напомнит народу 9-е января и подхлестнёт его к революции...

"Вот дурак-то! - подумал Голицын о Беляеве, положив трубку на рычаг. - А мой-то, мерзавец, откуда только всё узнал? Ведь этот разговор мог происходить лишь в военном министерстве. А секретарь уже всё знает и так ловко голос изобразил, стервец! Вот уж истинно - живём в России: ни от кого не спрячешься, все разговоры - известны..."

Всё стало премьеру понятным. Хабалов переполошился оттого, что бастует уже 200 тысяч человек. Вот казак и струсил: вместо действий послал в Ставку Наштаверху какую-то секретную телеграмму. Поднял, выходит, настоящую панику, которую придётся расхлебывать теперь всем.

Беляев, рассердившийся на беспомощность Хабалова: "А ещё казак!" - приказал генералу Занкевичу вступить в командование всеми гвардейскими запасными частями, чтобы помочь Хабалову. Было уже 7 часов вечера. Но Хабалов воспринял назначение Занкевича как своё отстранение от должности и устранился от руководства полностью.

Пламя восстания действительно всё разрасталось, но в победу революции власти ещё не верили. Не верила и императрица Александра Фёдоровна, отправившая венценосному мужу письмо, в котором сообщала, что беспорядки носят отпечаток хулиганского движения мальчишек-студентов, их подружек и части рабочих, не желающих работать. Всего этого могло бы-де и не быть, если бы на улице стояла холодная погода: тогда сидели бы по домам.

Заканчивая письмо, Александра Фёдоровна сообщала, что всё это совсем не похоже на грозное движение рабочих в 5-м году и разница заключается в том, что теперь "все обожают царя и только хотят хлеба". Конечно, и такие "кроткие" волнения неприятны и навевают грусть, но она была на могиле их Друга, всё должно быть хорошо, "солнце светит так ярко, и я ощутила такое спокойствие и мир на его дорогой могиле! Он умер, чтобы спасти нас".

Она не слышала из Царского Села истерических выкриков с накренившейся страны. В столице генерал Хабалов приказал стрелять по голодным рабочим, идущим к правительству с требованиями. Началась каша... кровавая каша: кто кого...

Протопопов издал приказ поставить на чердаках домов пулемёты, переодеть часть полицейских в солдатскую форму и стрелять в случае беспорядков и неповиновения прямо по демонстрантам, пообещав за это каждому полицейскому 75 рублей наградных.

Тайна перестает быть тайной, когда её знают хотя бы двое. Кто-то, видимо, из тех полицейских, проболтался о приказе за рюмкой водки близкому родственнику, и тайный приказ пошёл гулять по городу. На выстрелы полиции и казаков Хабалова ответили убийством пристава Крылова и криками: "Смерть Протопопову!", "Бей офицеров!"

Перепуганные офицеры, боясь появиться в казармах, отсиживались дома. Кто посмелее, шёл за защитой в Думу. Вся петроградская интеллигенция бросилась к телефонам - работали все 57 тысяч телефонных аппаратов сразу.

- Александр Анисимыч? Добрый вечер, это я, Михал Васильич. Сижу дома, боюсь выйти - стреляют. Вы не знаете, что там делается?

- Какой там добрый, недобрый! Бастуют голодные рабочие. Я сам не был, ходила на улицу дочь... Передаю трубку...

- Дядя Саня, здравствуйте! Это я, Олечка. Ага. Чего видела? Всё видела... вот слушайте! Пришли мы вчера в гимназию, а тут колонна рабочих с Выборгской стороны. Двигаются мимо нас. Мы посмотрели, и за ними, хотя полагалось быть уже на уроке. Что? Конечно, стыдно. Но было и стыдно, и весело... Вышли к Неве, а на мосту полиция - не пропускала. Тогда рабочие через парапет, и вниз, на лёд. Мы за ними... Что весёлого? Как что? Морозно, солнечно. Впереди ослепительная пелена, а ноги вязнут в снегу - вот и смеялись. Да что тут такого, дядя Саня! Ничего страшного не было. Прошли пешком весь Невский - от Литейной до Конюшенной и вернулись снова к Литейной. Позавтракали в центральной столовой... Там ещё горничная протирала запотевшие окна, чтобы публике было видно всё лучше. Что? Ерунду говорю? Почему ерунду? Ну, разговаривайте тогда с папой...

Шаляпин звонил Горькому:

- Алексей Максимыч, из газет - ничего не узнать! Видно, цензура, как всегда, не даёт. Может, от тебя что узнаю, а?

- Феденька, я сам мало осведомлён, - заокал глухо Горький и тут же закашлялся. - У меня у самого тут революция в доме. Кати - в Петрограде сейчас нет, сижу один с кухаркой, смотрю. Приходят и уходят знакомые, рассказывают, жуют... Бедлам! У всех - впечатления, споры. Не понять... Говорят, революция: как в 5-м. И мой редактор Суханов так говорит. Я ему верю. Значит, Феденька, это - не просто бунт или беспорядки, как любят говорить господа, а - революция. Настоящая революция, которую мы все ждали, Феденька!

- Так что - мне в театр не идти, что ли? Не петь?

- Почему же, пой. И пой погромче! Сатана там пра-а-ви-ит ба-аал!.. - задорно пропел Горький в трубку.

- Да нет, у меня сегодня не "Фауст", - сердито и, казалось, недовольно отозвался Шаляпин. - А нас с тобой - эта революция не тронет? Не коснётся? - спросил он. И не понять было, серьёзно спросил или тоже шутит. Горькому показалось, что друг шутит - чего ему бояться революции. Расхохотался:

- Меня - нет, я в Петропавловке уже сидел. А вот тебя - не знаю. Говорят, ты теперь богатый, а? Может, и пограбят маленько...

- Да ну тебя с твоими шутками! - обиделся певец и повесил трубку. Значит, тревожился о себе по-серьёзному. Горький задумался, потемнев лицом, вздохнул. Захотелось помириться с Андреевым - видел как-то, вспомнил его покойную Шурочку, жалко стало. Совсем сник Леонид. А ведь талантлив, по крупному талантлив... Его "Рассказ о семи повешенных" наверняка войдёт в золотой фонд мировой литературы.

Калека Борис Кустодиев сообщал другу-художнику:

- Хочу писать картину: "Февраль 17-го"! Уж больно впечатляет толпа... Мне тут, из мастерской, хорошо видно: ослепительный полдень, снег. А во всю ширь улицы - непрерывный поток: солдаты, рабочие, студенты в фуражках. Много красного!.. Русское 14-е июля! Веришь ли, дух захватывает... Неужели мы и вправду дождались этого дня, а? Это ведь не просто беспорядки, это - революция, верно?

Ему неслось в ответ из другого конца города:

- Не разделяю, Борис, твоего оптимизма. Появятся русские Мараты и Робеспьеры! Представляешь, что это такое в русском исполнении? У нас - всегда будет азиатчина, я ничего хорошего от революций не жду.

- Ты всегда был брюзгой. Брюзгой и остался. Ну и брюзжи себе дальше... - Кустодиев повесил трубку, не попрощавшись.

Он не знал - брюзжали уже многие, увидев кровь, разграбленные магазины и лавки, первых убитых на снегу. Не такой представлялась им революция - ждали невесту в белом, а шла оборванка в красной косынке. Пьяная, с хулиганским матом. И сразу вспомнились книги о французской буржуазной революции конца 18-го столетия. Её свидетели описывали, как рванулась пьяная толпа на штурм Бастилии, дворцов, рушила памятники великих мастеров, вешала и жгла. Дым чёрных пожаров окутал Париж. А потом - вышел закон о "подозрительных". Начался якобинский террор. Всё это может повториться теперь здесь, только ещё в более жутком исполнении, думал 47-летний художник Александр Бенуа, глядя из окна своего дома на улицу.

Искусствовед, он знал, какие сокровища хранятся в Эрмитаже, и боялся, что они могут сгореть в огне. И вообще, как бы не произошла неуместная жестокость, не полилась рекой народная кровь, думал он.

Телефонная связь везде прекратилась - с городской станции разбежались телефонистки: их перестали охранять войска. В правительстве и городской Думе принимались срочные меры к восстановлению там порядка. Без телефонов всем сразу показалось, что начинается анархия и конец света.

Люди боялись отходить от своих домов и собирались кучками. Одни - ругали рабочих за то, что это они создали весь этот хаос, в то время как идёт война, другие - винили во всём царя и его жену.

И тут телефонная станция заработала и произошёл ещё один разговор - дозвонился, наконец, до Родзянки князь Голицын:

- Михал Владимирыч, ты? Добрый вечер, это Голицын. Только что получил от императора шифровку... Помнишь, документ, который я доставал для тебя из сейфа? Вот-вот. Так император - его утвердил. Сегодняшним числом. Первый вариант...

- Всё-таки решился?

- Да. Телефонируй своим старейшинам фракций, чтобы завтра... не шли в Думу на открытие занятий. Не будет их: вас - закрыли, не собирайтесь.

- Почему же это? Собраться надо, чтобы объявить всем.

- Это - будет нарушением закона. Понял?.. - Голицын повесил трубку.

Родзянко сообразил, что Голицын всё ещё сидит у себя в кабинете, в Мариинском правительственном дворце. Но перезванивать ему не стал - что толку? Голицын потому и повесил трубку, что ему тяжело на эту тему говорить. Ладно, Бог с ним. А вот царь - сволочь... "Небось и не ведает, дурак, какой огонь теперь из-за этого разгорится в России!"
3

10-го февраля, собираясь ехать к императору в Царское Село, Михаил Владимирович Родзянко не мог и предположить, что его злые пророчества сбудутся уже через 2 недели, что Николай Второй распустит Государственную думу своим царским Указом по телеграфу из Ставки, и Михаил Владимирович очутится после этого в Таврическом дворце, то есть, в родном здании Думы, не как её председатель, а как бывший председатель, озабоченный отнюдь не личной судьбой, а судьбою России. Рядом с ним 25-го февраля, в полдень, окажется около двух десятков "думцев", то есть, бывших депутатов, озабоченных тем же: попытаться, если уж не остановить начавшийся революционный хаос, то хотя бы наладить какое-то подобие управления им. Правительство - пало. Дума - распущена. Сенат - пал вместе с правительством. Войска местного гарнизона - перешли на сторону восставших. Император - находится далеко от столицы и не может в неё вернуться. Если сейчас не предпринять чего-то хотя бы похожего на государственное учреждение, государственность в России рухнет вообще.

На собственный страх и риск громадной ответственности Родзянко решил предпринять компромиссный шаг: вопреки воле императора, выпустившего из рук бразды правления государством, создать хотя бы малочисленное, но всё-таки учреждение - допустим, Комитет Государственной думы.

Часа через 2 после этого по городу разнеслась весть о том, что в Таврическом появилась какая-то новая власть, и ко дворцу хлынули десятки тысяч любопытных, а потом и добровольных помощников наводить порядок. Все они явились с вопросом: "Что надо делать?.." Среди пришедших был и поручик Станкевич.

Кто-то из думцев, увидев перед собою офицера, перешедшего на сторону народа, спросил его:

- А не могли бы вы организовать из солдат охрану дворца? Смотрите, что делается! Кто попало входит, выходит, что-то выносит...

Станкевич вернулся в казармы своего полка, нашёл там "от имени Думы" прапорщика Пажукова, согласившегося командовать батальоном охраны Таврического, набрал для него из собственного батальона солдат, вызвал оркестр и повёл всех за собою под военный марш к зданию Государственной думы.

На идущих с музыкой солдат выбегала смотреть публика, удивлялась: это же надо, строй солдат на целую версту и всё торжественно и мирно! Порядок буквально поражал всех. И офицеры, глядите, на местах! Смотреть собрались тысячными толпами.

Когда солдаты подошли к Таврическому, навстречу им выбежал Чхеидзе, упал перед красным знаменем на колени и стал целовать его как символ победившей революции. Солдатам и сгрудившемуся народу это очень понравилось - раздались аплодисменты, скверно, но дружно запели марсельезу по-русски. И хотя Станкевич выставил перед входом в здание караул из "революционных" солдат, рабочие не обращали на них больше внимания - отводили их винтовки в стороны и, не стесняясь и не боясь, проходили во дворец.

Думцы, наконец, опомнились: ведь это же в руках Совета какая сила собирается! А у нас что? Ничего, никаких войск, а стало быть, и фактической силы, дающей власть. Тогда решили разослать во все правительственные учреждения хотя бы своих "комиссаров", чтобы восстановить правильный ход административного аппарата и не терять контроля над государственностью. Что подумают в иностранных посольствах!.. Торопились.

Не терял даром времени и Совет. Рабочие уже создавали по его указке рабочую гвардию у себя на заводах и фабриках. Это была первая народная милиция, включившаяся в наведение порядка и организовавшая охрану населения от грабителей и бандитов. Оружия у рабочих было теперь много, они создавали отряды красной гвардии в помощь революционным войскам, перешедшим на сторону народа. Вдруг царь пришлёт войска подавлять Петроград!.. Говорят, уже едут...

На петроградской стороне действовал какой-то комиссариат Совета, захвативший для этого на углу Большого и Каменноостровского проспектов и Архиерейской улицы здание кинематографа "Элита". Кто-то принёс старую простыню и на ней, обмакнув в чернила щепочку, уличный художник вывел огромными буквами: "КОМИССАРИАТЪ". Увидев на здании новое название, население района повалило туда, как к новой власти, кто с жалобой, кто за справкой, нужной для дела, а кто и просто так - за новостями или поглазеть. Важно было то, что Советы утверждались в глазах населения как новая власть. А за Думой ничего ещё не было.

Кто-то из белобородых думцев подсказал пришедшим на помощь добровольцам:

- Да надо бы для порядка... арестовать негодяев, которые довели страну до такого голода и таких поражений на войне.

Вопрос был истинно русским, извечным: "Что делать, и кто виноват?" Ответ на него прозвучал тоже привычный и русский. А тогда началось...

тоже по-русски - с самоуправства. Доброхоты кинулись к солдатам и повели тех по адресам, которые тут же и отыскали.

Первым приволокли к зданию Думы в качестве вырывающегося из рук арестанта бывшего министра юстиции князя Щегловатова. Ивану Григорьевичу было 56, находился ещё в отменном здоровье и силе, рычал:

- Какой я вам министр юстиции?! 2 года уже, как все дела сдал! - Увидев в зале адвоката Керенского, тыча в его сторону пальцем, добавил: - Спросите вон Керенского! Он же - юрист...

Арестованного перебил чей-то визгливый голос:

- Вот и хорошо, что юрист! - И к Керенскому: - Знаем, что уже не министр! А всё одно - был Каином! И судить ево - нада!..

Как-то само собою вышло, что Керенский оказался в центре внимания толпы. Был он высок, худ и вызывал этим доверие: не отрастил пуза, как другие, на казённых харчах! К нему стали обращаться - он никому не отказывал. Толпа легко приняла его за своего и быстро привыкла к нему. У него и голос был звучный, сочный. Умел говорить и находиться в центре внимания. Другие боялись толпы, а "энтот" - не боялся... Пёр, ежли надо, прямо в серёдку.

Щегловатова хотел было забрать у толпы Родзянко, чтобы "оградить", но его не признавали. На лестнице, ведущей в зал, появилась новая странная группа. Седой пожилой человек, одетый в форму поручика и опиравшийся на костыли, вёл за собою около десятка обезоруженных жандармских офицеров и 4-х гражданских чинов полиции, охраняемых сбоку 6-ю солдатами с винтовками наперевес. Процессия прошагала в круглый зал, и там седовласый поручик на костылях громко возвестил:

- Пра-шу д-далажить обо мне руководителю рева-алюции, депутату Керенскому!

- Я вас слушаю, - напыщенно отозвался "руководитель революции", стоя перед стариком в готовности чуть ли не принимать роды у революции. И поручик, взяв по-офицерски под козырёк, отрапортовал:

- Имею честь доложить, что мною... схвачены... в разных местах... и приведены сюда... 12 врагов народа! Их головы... передаю в ваше распоряжение! Поручик в отставке... однако, раненный в прифронтовой полосе... Аркадьев!

Керенский тоже поднёс руку к виску, но - почему-то по-польски - только 2 пальца:

- Благодарю вас за службу, поручик! Рассчитываю на вас и впредь... - Повернувшись к солдатам, добавил: - Увести арестованных к коменданту дворца!

Керенский важно и гордо удалился, но толпа уже признала его за самого главного здесь и принялась избивать приведённых людей кулаками и прикладами. Кто-то из арестованных опустился на колени и взмолился:

- Не убивайте меня, господа! У меня четверо детей и я - не военный...

Бить перестали и куда-то поволокли под выкрики:

- В Петропавловку их надо, пузачей! Пусть сами узнают, што для нас понастроили!

- Пускай поплачуть, как мы!..

Однако появился комендант, и арестованных повели за ним не в крепость, а в какой-то, как он сказал, "павильон".

Родзянко, уже знавший, что в здании Думы отведён для арестованных целый павильон, превращенный в огромную камеру предварительного заключения с двумя охранниками у входа, подумал о Керенском: "А может, и его ввести в состав кабинета? Без соглашения с демократическими элементами вряд ли будет возможно водворить даже подобие порядка и создать популярную власть..."

Родзянко не предполагал ещё будущих закулисных подвигов Керенского, который, уверовав в победу революции, не пожалеет усилий, чтобы пролезть и в состав "Петроградского исполкома Совета рабочих и солдатских депутатов", организованного социалистами в здании Таврического дворца. А чтобы думцы не заподозрили его в желании сидеть сразу на двух стульях, он выдвинет хитрый "аргумент": "В правительстве всегда необходимо иметь своего человека!" Это же самое он будет внушать и думцам: "В Совете должен быть кто-то из наших, чтобы знать всё об их планах..." Так он станет мостиком для смычки между Советом и Думой и почувствует себя человеком, у которого есть как бы 2 голоса сразу.

Всё это было ещё впереди, а пока Керенский только загадочно улыбался, когда к нему приводили нового арестованного министра или генерала.

Таврический наполнялся солдатами, рабочими и оружием. То и дело раздавались выкрики:

- Арестован Раев!..

- Господа, взяли Трёпова!

- Протопопов, говорят, скрылся...

В 7 часов вечера в центре города загорелось охранное отделение жандармерии. Тротуар и часть улицы перед бывшей охранкой покрылись целыми и разорванными листами бумаги, "Делами" в синих обложках, какими-то списками. Солдаты стреляли из винтовок в воздух, жгли костры и в их отсветах скалили зубы.

Какие-то рабочие внесли в Таврический транспаранты: "В борьбе обретёшь ты право своё" и "Пролетарии всех стран, соединяйтесь!". Не было ни одной, свободной от людей, комнаты, ни одного кабинета. Добытое где-то оружие, принесённое входившими, складывали в коридорах и фойе прямо кучами - бери, кому надо, революция!

В кабинете бывшего секретаря Думы Дмитрюкова разместилась "военная комиссия" Думы, руководимая комендантом Петроградского гарнизона полковником Борисом Александровичем Энгельгардтом. А рядом работала "финансовая комиссия" Петроградского Совета, в которой заседали полковник Караулов, банкир-армянин Пападжанов и Михаил Аджемов со своими людьми. Сюда же был избран и появившийся Пешехонов. Эти решали вопрос, как и откуда Совет будет доставать деньги, чтобы обеспечить свои расходы. Пешехонов заявил:

- Товарищи, сейчас важно, чтобы события не привели к финансовому параличу и приостановлению хозяйственной жизни в городе! Поэтому я предлагаю в первую очередь позаботиться об охране казначейства и банков от разграбления бандитами, выпущенными на свободу.

- Правильно! - поддержали его. - Надо составить проект постановления об этом и дать его на рассмотрение Совету.

Действовала уже и "продовольственная комиссия", созданная по инициативе Совета, хотевшего как можно скорее ликвидировать продовольственный кризис в столице. Для этого Совет пригласил в "комиссию" и представителей от Думы - дело общее, помогайте! Те прислали кадета Шингарёва, которого комиссия избрала своим председателем, полагаясь на его знания и опыт. Короче, Совет действовал уже как власть, а Временный Комитет Государственной думы всё ещё совещался и не понимал, что Совет обходит его и в популярности среди народа.

Тем временем во дворец всё приводили и приводили арестованных. Вели их почему-то в комнату, где заседала "финансовая комиссия". Может быть, потому, что в народе считалось, где деньги, там и власть. Солдаты, приводившие арестованных, внимательно смотрели, что делает с арестованными комиссия, и слушались её беспрекословно - ну, как же, власть! "Власть", разобравшись, кого-то отпускала ("Не виновен он, граждане, не тот!"), кого-то приказывала заключить под стражу - тот. Разобраться в этом хаосе, кто "тот", а кто "не тот", было нелегко. Солдаты забирали на улицах, кого попало - за неосторожное высказывание, хорошую одежду: "Паразит!" Для всех пойманных "паразитов" не хватало уже места во дворце, многих тут же отпускали. Жернова истории ещё только раскручивались...

В "Комиссариате" Петроградского района появилось 2 отдела - продовольственный и "публикаций". Заботу о продовольственных нуждах района взял на себя первый отдел, во втором же распространяли печатные призывы к населению о спокойствии и прекращении самочинных арестов и обысков: всё только с разрешения комиссариата. Валила публика. Сотрудники комиссариата нацепили на головные уборы кокарды из ленточек и повязки на рукава. К новой власти потянулись из соседних районов и даже из близлежащих деревень, требуя, чтобы комиссариат распространил свою власть и на них, так как под "революционеров" приспособилось уже и жульё, вышедшее на свободу и обыскивавшее квартиры под предлогом поиска протопоповских пулемётов и грабившее ценности. Спасли положение выделенные на ночь для охраны населения патрули из красногвардейцев и броневик. Но кончилось тем, что от населения, прущего в комиссариат, пришлось защищаться самим добровольным сотрудникам комиссариата, в котором работало уже более 20-ти юристов. Выставили вооружённую охрану и установили для входа пропуска, которые выдавались, впрочем, всем, кто заявлял о какой-либо надобности. Толпами уже не шли, но и одиночки толком не знали, куда можно идти, куда нельзя. Юристы не успевали разбираться с арестованными, которых продолжали вести к ним. Чаще других приводили жандармов, городовых, которых знали в лицо. Сыпали ворохами доносы на попов, спекулянтов. Объясняли, кривя лица в счастливых улыбках:

- А как жа? То была их воля, оне сажали нас в кутузки, таперича воля наша - мы их будем сажать! Во.

Дело шло чисто по-русски: "теперь наш черёд..." И страшна была эта национальная рабья черта, ибо люди не задумывались о том, что зло на царя и на его павшую власть вымещают друг на друге. Те были далеко, их в лицо не знали. А какой-нибудь Степан или Пров - вот он, под рукой. Так как же его не избить или не привести в новый участок...

Городская управа - бездействовала, полиция - разбежалась, переодевшись в штатское. Никто из верхов не интересовался, как осуществляется власть на местах. Всё шло стихийно.

Однако Петроградский Совет, представлявший ещё вчера случайную и самочинную организацию, успел за ночь снестись с фабриками и заводами. Там провели утром выборы депутатов и те явились в Таврический. О существовании своего, выборного Совета уже знали широкие слои населения. Его воззвание и прокламации уже читались всеми на улицах, в то время как о Комитете Думы ещё мало кто знал.

В особняке сбежавшей из города балерины Кшесинской разместился комитет большевиков Петроградской стороны. По праву, предоставленному им революцией, комитеты других социал-демократических партий, выходивших из подполья, тоже начали захватывать частные роскошные виллы и здания правительственных учреждений. Самой же активной частью населения, самой сплочённой, были рабочие.

Наконец, все эти самочинные комитеты местной власти собрались вместе и, зная, что прежние, "царские" Думы бездействуют, стали выбирать новые районные городские Думы, куда вошли в основном рабочие от большевиков, меньшевиков и эсеров. Двоевластие продолжало существовать, таким образом, и в районах.
4

26-го февраля утром на квартиру к депутату Государственной думы от Киева, 39-летнему монархисту, владельцу газеты "Киевлянин", журналисту по профессии, Василию Витальевичу Шульгину, проживающему на Большой Монетной улице в доме N22, пришёл бывший соратник Ульянова-Ленина 46-летний теоретик "легального марксизма", философ, историк, экономист и публицист, редактор журнала "Русская мысль" Пётр Бернгардович Струве - больной, с просьбой:

- Василий Витальевич, в городе творится что-то невероятное, но газеты молчат, никто толком ничего не знает... Я просто не могу сидеть дома! Идёмте к Маклакову... Василий Алексеич хотя и не у дел, но у него мы узнаем всё, что происходит. И Дума рядом...

Шульгин быстро оделся, выглянул в окно - день был морозный, ясный - и они пошли. На улице не оказалось ни одного извозчика и все трамваи стояли. До Таврического было идти вёрст 5, не меньше, но решили преодолеть, хотя Струве еле плёлся - Шульгин вёл его под руку.

Удивила пустынность улиц - утро, а нигде ни людей, ни пролёток, ни моторов. В наступившем затишье угадывалось что-то зловещее. Уже 3 дня нет ни хлеба, ни очередей. Казалось, где-то во дворах домов, в подвалах, в цехах прокопчённых фабрик зреет новый бунт.

На Троицком мосту через Неву остановились. Нева, покрытая снегом и льдом, просматривалась далеко и выглядела удивительно красивой - всё было расцвечено солнцем, как на сцене с хорошей декорацией: передний план, за ним перспектива...

Маклакова они застали дома, но он спешил к министру иностранных дел Покровскому, который пригласил его к себе по телефону. Многие считали, что несмотря на свою враждебность к Думе, Маклаков был тем человеком, который мог стать связующим звеном между Думой и новым правительством. Правда, он ненавидел Родзянку и Милюкова ещё лично, но это не исключало сотрудничества вообще. Сложно было предугадать, зачем он понадобился Покровскому. Несомненным было только одно: вызов этот интересен, а потому и решили дождаться прихода Маклакова в Думе. Туда и направились...

В комнате N11, куда они поднялись, придя в Таврический, было полно народа - ходил туда-сюда богатырь Шидловский, сидели белоголовый и белобородый профессор истории Милюков, маленький граф Дмитрий Павлович Капнист, писавший здесь зачем-то письмо адмиралу Колчаку в Севастополь, тучный и лысый бородач обер-прокурор синода Владимир Львов, казачий полковник Половцев, кто-то ещё. Лица видно было плохо - за большими стрельчатыми окнами уже темнело: 3 часа дня. Большой стол, за которым сидели, был накрыт зелёным бархатом. Служители дворца поставили на него большие настольные лампы с тёмными абажурами. Один из служителей щёлкнул на стене выключателем, и от ламп упали на бархат большие жёлтые круги света. Лица стоявших сразу пропали в темноте. Но хорошо стали видны чистые листы бумаги - все хотели что-то записывать, а что, неизвестно. Все дружно критиковали старое правительство, но никто не знал, что надо делать? И Шульгин, почувствовавший это острее других, "завёлся":

- Господа, всё это прекрасно - критика. Ну, а если нас спросят: "Хорошо, ля критиквэ эст аизэе ! 1 А что надо делать?" Что мы скажем на это? У нас есть "великая партия блока", но есть ли программа, по которой мы знаем, какие надо произвести реформы? Что надо сделать, чтобы лучше вести войну?

- Ну, зачем же вы так... прямолинейно? - смущённо произнёс кто-то в полутьме.

- Вот именно... - поддержал голос с другого конца стола. - Вы же знаете, что практическая программа состоит в том, чтобы добиться от государя "власти, облечённой народным доверием". Дать же вам сейчас какой-нибудь практический рецепт... для практического управления - просто невозможно. Ибо залог хорошего управления - достойные министры. Это и на Западе так делается.

- Ну, хорошо, - не сдавался Шульгин, - назовите тогда, кто эти достойные министры?

- Ну, знаете ли, батенька!.. Вы задали такой вопрос, что об этом неудобно пока говорить. Из этого - могут выйти всякие сплетни, интриги... Это - надо будет решать, когда вопрос станет, так сказать, вплотную...

Может, и хорошо, что лиц не было видно. Шульгин, тоже поднявшись, чтобы не видели и его лица, страстно заговорил в темноту выше настольных ламп:

- А по-моему, уже наступило время... На нас - лежит слишком большая ответственность! Мы - вот уже полтора года - твердим, что правительство никуда не годно. Ну, а если с нами, наконец, согласятся и скажут: "Ладно, давайте ваших людей!". Что тогда? Разве мы - готовы?..

Все молчали - никаких реплик, ничьих голосов.

Шульгин возвысил голос:

- Я потому и задаю этот вопрос сейчас... Чтобы знать, сумеем ли мы на него ответить, когда это надо будет? И теперь уверен, вижу, что - нет. Мы - не можем назвать "людей, доверием общества облечённых". Конкретных, живых людей. Потому - что всё время уходим от этого! Почему? Я полагаю, нам... уже сейчас... надо - для себя, для бюро блока - составить список имён, то есть, людей, которые... могли бы стать... правительством.

Шульгин сел, а тягучая тишина вновь продолжалась долго, пока не поднялся смущённый Шингарёв и произнёс тоже высоко в темноту:

- Я думаю, что выражу общее мнение, если скажу, что это - пока невозможно.

Шульгин вскочил:

- Как это невозможно? А когда будет возможно, когда?! Время - уже пришло, а вам... "неловко". Да это же - бессилие, господа! Желая перевернуть власть, мы - не имеем даже смелости... или, вернее, спасительной трусости подумать... о зияющей пустоте впереди. Правительство - растеряно, и мы - тоже. А не получится ли, что этим - воспользуются другие? Какие же мы политики после этого!..

- Русские... - тихо и печально проговорил граф Капнист.

Всем стало не по себе - задвигали стульями, начали подниматься. Заседание - неофициальное, никто ответственности за него - не нёс, протокола - не вел, можно и разойтись. Зачем мучить себя самоедством...

В Екатерининском зале Шульгин столкнулся в дверях с вернувшимся от Покровского Маклаковым.

- Ну что, Василий Алексеич?

Народу было много, тот махнул рукой - ничего, мол, пустое всё.

К ним подбежал куда-то мчавшийся молодой думец Керенский - присяжный поверенный, выбранный от партии трудовиков, но... внезапно перешедший, как сказал кто-то, к эсерам. За ним, догоняя, бежал заика Скобелев. Керенский же летел к ним, вытянув вперёд правую руку - худую, с длинными пальцами:

- А, господа-блок! Надо что-то делать. Положение-то - караул! Вы собираетесь что-нибудь сделать?

Шульгин, вспомнив свой давний разговор с соседом по дому Шингарёвым - ещё в январе, когда говорил ему, что Керенский связан каким-то образом с революционерами и что надо бы его как-то привлечь, решил воспользоваться случаем и, хотя официально с Керенским не был знаком, заспорил с ним всерьёз, чтобы прощупать:

- А что, по вашему мнению, нужно сделать? Что вас удовлетворило бы?

Керенский наклонил рыжеватую голову-щётку, весело, почти по-мальчишески сказал:

- Что?.. Да в сущности, немного!.. Важно одно: чтобы власть перешла в другие руки.

- В чьи? - спросил Маклаков.

- Безразлично. Только - не в бюрократические!

Маклаков насмешливо возразил:

- А почему - не в бюрократические? Я думаю, что именно в бюрократические было бы лучше всего. Но - в другие: толковее и чище. Словом, в руки хороших, опытных бюрократов. А эти ваши... "облечённые доверием", уж поверьте мне, ничего хорошего не сделают!

- Почему?

- Да потому, что мы - ничего не понимаем в этом деле! Не знаем его техники. А учиться теперь - некогда...

- Пустяки! - раскачивался Керенский на месте, как маятник. - Вам - дадут аппарат. Для чего же существуют все эти канцелярии и делопроизводители?!

Вставил лыко в строку и заика Скобелев:

- К-как вы н-не понимаете! - Он уставился в лицо Шульгину: - Вы же - б-будете и-иметь д-доверие н-народа...

Шульгин снова серьёзно спросил Керенского:

- Ну, а что надо ещё?..

Керенский легко и весело отвечал, махая кистью правой руки - в левой он держал портфель:

- Ну, ещё там... немножко свобод. Ну, там - печати, собраний и прочее такое...

- И это - всё?!.

- Пока всё. Но... спешите, спешите!

Не прощаясь, Керенский помчался. За ним ринулся Скобелев. Они - спешили. Интересно - куда? Какое-то позёрство, игра, но хоть бегают, что-то делают...

Шульгин ощущал себя, по словам Капниста, очень русским в смысле бездействия, воспитанным, чтобы под крылышком власти - ругать её или... безболезненно пересесть с депутатских кресел Думы на... министерские скамьи правительства. При условии, чтобы эти скамьи охранял императорский караул. Но теперь вот, перед бездонной пропастью, в которую должна пасть старая власть, у него кружилась голова и заныло сердце.

"Надо будет сказать о Керенском князю Львову, когда приедет, - подумал он. - Пусть включит и его... Нет, пусть это посоветует кто-нибудь другой", - тут же переменил он своё решение.
5

В Таврический дворец приехал из Москвы по телеграмме Родзянки и Гучкова князь Львов, чтобы сформировать новое правительство, "облечённое доверием народа", а в Петроградское градоначальство прибыл великий князь Кирилл Владимирович, чтобы сместить с поста министра внутренних дел Протопопова, который 2 дня назад приказывал Балку: "Нужны пулемёты... На крышах высоких домов! И - передайте городовым: если будут стрелять в народ решительно, я - обещаю им... по 70 рублей суточных помимо жалованья. А в случае, если кто из городовых при этом погибнет - семья... получит... по 3 тысячи сразу!"

Об этом распоряжении министра стало известно откуда-то народу. Теперь этим возмущался и великий князь, стоявший перед Балком:

- Это же надо, какой дурак! Довёл столицу до народной ярости! Революция - затопила город после этого, как Нева, вышедшая из берегов. Найдите этого дурака и сообщите, что от имени императора - я отстраняю его от должности! Пусть Голицын поставит вместо него кого-то другого... Я распоряжусь...

И тотчас же пополз по городу ещё один слух о Протопопове: будто его хотят арестовать от имени народа революционеры-социалисты - у них уже есть якобы постановление на этот счёт.

Сидя у себя дома, Протопопов ещё не знал ничего этого и продолжал "служить". Вчера вечером он приказал жандармскому полковнику Балашову подготовить для него обстоятельный доклад о том, что происходит в столице, чтобы принять решительные меры. Доклада всё ещё не было, а меры-то принимал уже великий князь, не знавший, как и сам Протопопов, что полковник Балашов переоделся в форму рядового солдата и всю ночь ходил по улицам Петрограда, изучая события, как и неизвестный никому штабс-капитан Сычёв, приехавший из Ставки Верховного главнокомандующего.

Наконец, в квартире Протопопова зазвонил телефон. Высокий, нескладный, министр схватил трубку:

- Слушаю...

- Господин генерал, докладывает полковник Балашов. Я - всю ночь... ходил по городу сам. Под видом солдата-окопника...

- Ну и что выяснили?

- Всё выяснил. Это - конец! Советую вам немедленно скрыться.

Мнительный от природы, Протопопов мгновенно сомлел и, не слыша, как надрывается Балашов, рухнул в кресло:

- Алло! Алло! Вы меня слышите?..

Вошла жена. Увидев мёртвенно бледное лицо мужа, побежала за нашатырём. Однако нашатырь не потребовался:

- Мне надо скрыться, немедленно! Буду на даче у доктора Бадмаева...

Протопопов схватил портфель и умчался, оставив дома свой красивый, сшитый по талии, мундир жандармского генерала - не до красования. Он даже рад был, что оделся с утра в штатское платье. Да и в пальто было теплее, нежели в шинели.

Только успел добраться до Поклонной горы, вошёл в дом Бадмаева и разделся, принюхиваясь к знакомым запахам лекарственных трав, которыми провоняла вся квартира хитрого бурята, опять зовут к телефону.

- Слушаю... - робко произнёс он в трубку.

- Сашка, ты вот - сбежал, меня бросил, - визгливо кричала жена на том конце провода, - а к нам - ворвались солдаты...

"Господи, слава тебе! Успел... Ведь это же - сразу после моего ухода... Убили бы!.."

- ... искали тебя, - продолжала перепуганная жена без остановки. - Распороли штыками всю обивку на диванах и креслах. Хорошо, что не убили...

- При чём тут ты? - выкрикнул он. - Успокойся, тебя не тронут. - И жалея, что сообщил ей свой адрес, что она и в другой раз может выдать его, заторопился: - Я - сейчас отсюда ухожу! Жди моего телефона...

Повесил трубку и, не прощаясь с хозяином, побежал к вешалке. Оделся, схватил портфель и снова на мороз...

На улице опомнился: куда теперь?.. Что дальше?..

Верх взял трезвый рассудок: "Надо идти туда, где все, где правительство. Если всё действительно рухнуло, пусть арестуют вместе со всеми. Вместе со всеми - не убьют, должна быть законность. Вместо - не так страшно..."

В Мариинском дворце, куда он пришёл пешком, низко надвинув на глаза шляпу, его вновь настиг телефон - звонил градоначальник Болк:

- Ваше превосходительство, сопротивление - немыслимо. Я с отрядом конных стражников буду пробиваться в Царское Село, чтобы охранять там семью императора.

- Хорошо. Действуйте на ваше усмотрение.

Едва повесил трубку, подошёл премьер-министр Голицын с отчуждённым лицом. Не глядя в глаза, виновато произнёс:

- Александр Дмитриевич, ваше имя... раздражает толпу. Простите, но вы - должны покинуть нас... нужна благородная жертва!

- Да? Вы так считаете? Ну, что же, я подчиняюсь... Мне теперь - остаётся лишь застрелиться...

Голос был неузнаваем, руки тряслись.

От него отвернулись.

И тут кто-то доложил, что офицеры Измайловского полка ненадёжны и находят нужным вступить в переговоры с Родзянкой. Протопопов, только что публично униженный, получивший неофициальную отставку, вдруг уязвлёно вскинулся, затопал ногами:

- Вот кто главный виновник всего! Это - Родзянко! Довёл своими интригами... Я требую моментально схватить Родзянку и предать суду! Пусть публика знает, кто...

Его не слушали, даже не смотрели в его сторону, и он так же неожиданно, на полуслове, затих. Надо было уходить. Куда на этот раз, уже не знал - вместе со всеми не получалось, его бросали в жертву.

Возле дверей его тихо окликнул Голицын:

- Алексан Дмитрич, прошу вас заявить официально, что больны и потому уходите... в отставку.

Князь протягивал белый лист бумаги. Понимая, что смещать с поста министра может лишь император, что кабинет не полномочен, Голицын, видимо, опасался высочайшего гнева и потому чувствовал себя неловко. Всё-таки Протопопов считался любимцем при дворе, мало ли что...

Протопопов вернулся к столу, присел, поправил пенсне и, припоминая прошлогоднее публичное унижение на квартире Родзянки, где ему устроили ночную обструкцию, чуть не плача, написал прошение об отставке.

- Вот и хорошо, вот и славно, голубчик, - шелестел над ним добродушный Голицын. - Мы - это напечатаем, чтобы успокоить расходившийся народ. Может, тогда уляжется...

Протопопов, приподняв по-птичьи голову и склонив её набок, дико на него посмотрел и поднялся. Оставив лист на столе, молча пошёл к выходу. Было очень тихо.

Выходить снова на улицу было страшно, и Протопопов бессмысленно ходил по коридорам дворца. Всё, что с ним происходило после собственноручного подписания отставки, воспринималось им отрывочно, как во время болезни.

Забрёл в какой-то кабинет:

- Можно я посижу у вас?

- Посидите, но недолго. А то вас уже ищут...

Это пронзило его: "Боже, ищут... пропал! Один, куда теперь?.."

Кто-то его пожалел, дал адрес, чтобы смог переночевать. И опять улица, холод. Поднятый воротник пальто и надвинутая на лоб шляпа, чтобы не узнали. Шёл долго, но в подъезде нужного ему дома его не пустили - какой-то грубый швейцар.

Снова улица. К Николаевскому мосту не пройти - перекрыта народом площадь. Переправился по льду через Неву. Гудел ветер. Хотелось есть, в голове было пусто. Забрёл куда-то, а там толпа, нет прохода. Кружил, ходил. Пришёл в себя только на Александровском проспекте - стреляли из пулемётов. Шарахнулся, понёсся...

И очутился в Мариинском дворце вновь. Расплакался перед каким-то чиновником, который возмутился:

- Снова вы? Вам же сказали, что ваше присутствие в правительстве - неуместно!

Боже, что было делать? Вот и расплакался.

Чиновник пожалел его, дал адрес тоже. И снова холодный ветер, враждебные улицы, отсутствие будущего. Плакал и ощущал, как стынут на щеках слёзы. Чувствовал себя заблудившимся в детстве мальчиком. А кругом - толпы, толпы и почти везде стрельба. Что же это такое?..

Наконец, нашёл по выданному адресу дом, чью-то семью. Приютили, посмотрев на его потерянный вид.

Ночь он провёл на засаленном продавленном диване. Не раздевался. Во сне тихонько всхлипывал и часто от этого просыпался.

Утром смотрел на всё дико, затравленно.

Ему дали кусок хлеба, похожего на замазку, и чаю. Съел. Даже выпросил какую-то немыслимую кепчонку в обмен на свою шляпу и пошёл в ней к знакомому портному, чтобы не быть похожим на министра - всё-таки не чужой, знает его.

Как тот удивлённо смотрел на него! Должно быть, ничего в нём от прежнего уже не осталось. А тут новые огорчения: арестован генерал Курлов, разыскивают везде и его самого. Портной подал газету, в которой сообщалось, что всех, знающих о местопребывании бывшего министра внутренних дел Протопопова, просят сообщить в канцелярию Думы.

Хотелось закрыть глаза и умереть. Особенно после записки, полученной от брата. Уговорил портного послать к брату на Калашниковскую набережную с запиской дочь. И вот, вместо родственного приюта, Сергей написал: "Имей мужество сдаться". Чего же тогда ждать от чужих людей?..

Пошёл навстречу судьбе - всё равно не уйдёшь...

Было опять темно и холодно. Выл ветер. И была надежда: вдруг в Таврическом, где заседает Комитет думы, нет этих толп из разъяренных людей, которые стреляют, убивают, всё сметают вокруг? Он тихо подойдёт и сдастся этому проклятому Родзянке, которого мог арестовать в своё время, но не арестовал, дурак.

Надежде не суждено было сбыться - возле дворца бурлила огромная толпа. Жгли костры, в отблесках пламени виднелись мрачные длинные тени. И шум, как от морского прибоя. Ну, что им здесь надо? Чего хотят и кричат даже ночью?..

Никто его не узнавал. Ему бы тихо пройти во дворец и сдаться Родзянко. Так нет же, втянул голову в плечи и, заикаясь, проговорил какому-то студенту с красной повязкой на рукаве шинели:

- А ведь я - тот самый Протопопов...

Услышав свой пискнувший голос, сам понял, до чего нелепо поступил - дико, несообразно. Но сказанного - уже не воротить, студент так и вцепился в него:

- Ах, так это вы?! Товарищи, вот она - гидра реакции!

И сразу тесное людское кольцо вокруг, тянутся руки солдат, рабочих... В ужасе закрыл глаза, ощутив холодные стёкла пенсне: "Всё, конец! Но остальных из правительства - небось, и не тронут..."

Перекрывая шум озверевшей толпы, готовой разорвать, раздался резкий голос-приказ:

- Не прикасаться к этому человеку!..

Дальше не помнил, находясь в полуобмороке.

Кто-то его повёл сквозь толпу наверх, по лестницам и что-то выкрикивал. Тянущиеся со всех сторон руки опускались, и он шёл за своим спасителем целый и невредимый, не зная, что вчера, когда он скитался по городу, все министры в старом правительстве растерялись тоже. Беляев приказал напечатать дурацкий приказ за подписью Хабалова и расклеить его по городу. В приказе говорилось: "По высочайшему повелению город Петроград с 27 сего февраля объявляется на осадном положении. Командующий войсками Петроградского военного округа ген. Хабалов". Последовал народный взрыв и аресты. Не знал Протопопов и того, что сегодня утром в Таврическом дворце, по которому он сейчас шёл, собрались на экстренное заседание какие-то люди и решили передать продовольственное дело городскому управлению. Все они были перепуганы и выглядели тоже нелепо. Начались переговоры с великим князем Михаилом, приехавшим в столицу из своего дворца в Гатчине. Их вела Дума, взявшая временно власть в свои руки. Вопрос был всё тот же - что делать? Член Комитета Государственной думы присяжный поверенный Александр Керенский послал царю телеграмму о том, что предлагает Комитет распустить и назначить председателем нового Совета министров лицо, пользующееся общим доверием, которое составит ответственное министерство.

Ничего этого перепуганный Протопопов не знал, войдя в освещённый зал и слыша, как сквозь воду, налившуюся в уши, слова своего избавителя:

- Садитесь, Александр Дмитриевич... вы - дома!

За столом сидели Родзянко, Гучков, Милюков, кто-то ещё и смотрели на московского князя Львова. Это и было лицо, "пользующееся общим доверием", готовое "составить ответственное министерство". Оно улыбалось...
6

26-го февраля поздним вечером в павильон Таврического привезли настолько богатый "улов Революции", что удивлялся даже Керенский. Тут были такие чины, что ещё недавно, попади к ним на приём, закружилась бы голова... А переписывал их дежурный унтер и не боялся. А может, не понимал, кем были эти люди.

Михаил Алексеевич Беляев был генералом, военным министром России, сменившим на этом посту всего месяц назад генерала Поливанова, смещённого императором. Унтер Ерофеев даже не знал, что другой военный министр России, занимавший этот пост 6 лет, с 9-го по 15-й, сидит уже более года в Петропавловской крепости и что ему пошёл уже 70-й год, что арестован он за измену отечеству и что фамилия его уже известна всему цивилизованному миру, читающему газеты: Сухомлинов Владимир Александрович.

Шёл 70-й год и следующему старику, рыжему, которого подвёл часовой к столику Ерофеева. Перед унтером стоял, как и все, в штатском платье, генерал Борис Владимирович Штюрмер. Но этот был на вид ещё крепок и бодр. Он занимал недавно сразу 2 высоких поста - министра внутренних дел России и одновременно премьер-министра. Его уволили в 1916 год у, почти в конце, только потому, что в России прокатилась волна патриотической ненависти к русским немцам, поднятая громкими разоблачениями предателей, сделанными начальником российской контрразведки генералом Бонч-Бруевичем - об этом тоже писали газеты. И царь заменил Штюрмера на посту премьера стариком Горемыкиным, а на посту министра внутренних дел генералом Протопоповым, своим ровесником.

А вот он и Горемыкин, Иван Логинович - тоже пойман сегодня, не сбежал ни за границу, ни куда-нибудь на Кавказ. Этот при задержании тоже возмущался: "За что?" Ему тоже шёл 70-й год, ни в чём предосудительном не замешан, да и не может находиться в тюрьме по состоянию здоровья.

Попался и "кавказец" Константин Дмитриевич Кафафов, исполнявший должность вице-директора департамента полиции при Штюрмере, а потом и при Протопопове до последних дней. Этот генерал выглядел похуже старика Штюрмера, хотя кавказцы и считаются долгожителями. Ему шёл только 54-й, а он и морщинистее своего начальника-"немца", и нервнее.

Стоял в очереди "на запись" и умнейший жандармский генерал Климович, тоже занимавший пост директора департамента полиции почти до последних дней. Евгению Константиновичу шёл 46-й. Ему пришлось уступить своё кресло Степану Петровичу Белецкому. Тот и помоложе на 2 года, да ещё занял одновременно и кресло товарища министра внутренних дел Протопопова. Но и он стоит в очереди...

Замкнули список дня жандармские генералы Павел Иванович Курлов, которому шёл 57-й год и который ещё недавно был командиром корпуса жандармов России и одновременно товарищем министра у Протопопова. Кстати, это он завербовал в агенты "охранки" киевского еврея Мордахея Багрова, застрелившего потом, в 1911 году, Петра Аркадьевича Столыпина в Киеве. После Курлова записываться подошёл генерал Сергей Евлампиевич Виссарионов, служивший в 1912 году вице-директором департамента полиции. Теперь ему исполнилось 50, круглая дата, а судьба сунула его в арестанты.

Никто из этих арестантов никогда в Петропавловской крепости не был - не посещал, хотя по роду своей деятельности каждый из них обязан был знать, что она из себя представляет. Каменные холодные камеры, параши в углу. Не будет света, кроватей. Будут синие халаты, вездесущие клопы, крысы, вонь и полное одиночество.

Здесь, пока все вместе, на столе лежат папиросы, коробки с печеньем, конверты и бумага для писем родным. Правда, нет кроватей, но это терпимо - есть стулья, несколько кресел. Но будущее пугало уже всех: каково это на старости лет очутиться в самой зловещей из тюрем России? Оттуда, если уж попал, редко кто выходил потом...

Вот и думали до полного мрака на душе. Спал только бывший премьер Горемыкин, занявший кресло в углу и не знавший, что судьба уже вынесла ему смертный приговор в этом году от сырости. Впрочем, не ему одному... А пока из его угла доносился лишь могучий храп - такой, что приподнимал и шевелил его собственные бело-пушистые усы.

Глядя в ту сторону, жандармский генерал Комиссаров угрюмо произнёс:

- Вот нервы у человека, а? Позавидовать можно! А жаловался на здоровье...

- А что ему - старик. Всё равно помирать скоро.

- Одно дело - помереть дома, и другое - подохнуть в тюрьме.

- Он даже челюсть забыл вставить дома при аресте...

Кто-то перебил их:

- Его, наверное, отпустят, господа.

Похожие на затравленных волков, всклокоченные, помолчали. Свет выключен, ночь, но окна, красные от отблеска уличных костров, которые жгла возле дворца революция, бросали на их лица кровавые блики, и уснуть было невозможно.

Первым не выдержал министр финансов Александр Барк, удивлённо выговорил:

- А ведь нас могут и пришлепнуть...

Грузно шевельнулся на своём стуле жандармский генерал Курлов:

- Мы - сажали? Теперь - сами сидим... И - не ной! Должен и ты знать народную поговорку: от сумы да тюрьмы - не зарекайся! В России живешь... - Густые брови Курлова назидательно приподнялись и опустились, замерли, как у филина, думающего неизвестно о чём.

- Но я же - никому... ничего дурного не сделал! - Барк ослабил на шее узел галстука и тот повис на нём, словно приготовленная для удушья петля.

Брови у филина снова приподнялись:

- Э, Сашка, брось! Хоть мне-то не трепись...

Любивший когда-то допрашивать у себя в департаменте Белецкий тихо разнылся:

- Господа, ну, почему я ни разу не послушал жены? Сколько раз предупреждала: уходи, добром всё равно не кончишь, Стёпа. Нет, не послушал... А ведь столько книг прочитал за эти годы о революциях! Мог бы и сам догадаться, что меня ждёт. Глупо устроена жизнь... - Он умолк, по-бабьи засморкался и стал трястись всем телом, так, что скрипел стул. Истерика...

- Чего же вам не сиделось в своей Самаре? Пост - был не мал - губернаторский!.. - пискнул Протопопов.

- Пётр Аркадьевич соблазнил, - продолжал сморкаться и всхлипывать Белецкий. - Сам погиб в Киеве от пули завистников, и меня погубил...

- Ну, Столыпин-то уж в твоей судьбе - ни при чём! - пророкотал Курлов. - Ты вспомни, Стёпа, как ты под меня... всё подбирался. Никто тебя не учил, не натравливал! Да и поговорку знаешь: не рой яму другому...

- Довольно вам, перестаньте! - простонал Барк.

На минуту утихли. А потом, словно отвечая самому себе на какие-то мысли, громко произнёс министр юстиции Добровольский:

- Ну да - играл! В баккара, в макао. Каюсь, долги в срок не возвращал. Но - жена, дети... Так в чём же я виноват?

Ему нелепо ответил Протопопов:

- А я - всегда был сторонником расширения гражданских прав. Теперь говорят, что я - расставил по чердакам пулемёты... Господа, посмотрите на меня и представьте себе пулемёт. Я - и пулемёт? Да ничего же общего! Приходил фельдфебель... Подошёл ко мне, - продолжал он бормотать, - и почти в упор приставил к моей голове маузер. Я - даже не шелохнулся, только рукой показал на образ в углу. Тогда он положил пистолет в кобуру, поднял ногу и похлопал рукой по подошве. - Протопопов повернул лицо в сторону Курлова: - Паша, а что должен означать этот жест?

Брови филина вновь шевельнулись, насмешливо раздалось:

- Догадайся, не так уж это трудно...

Теперь замолкли надолго - и опять думали, думали... Особенно мучился Белецкий, знавший, как выдают друг друга люди, арестованные по общему делу - с головой, с потрохами! Какие помои выливают друг на друга. А тут - министры, генералы, придворные... Тут - знают такое, что содрогнутся не только близкие, семья, но и вся Россия будет плеваться. Знал, русское правительство, русская "демократия" - это сплошная мерзость, подлость и ложь, ложь, ложь без конца. Океан лжи, в которой все захлебнутся. И тогда - уже не выплыть, ни оправдаться, не спастись...

Про себя Протопопов решил - надо играть в "ванечку". Во всём признаваться, раскаиваться. Лишь это ещё может спасти от казни. На товарищей по несчастью не надеялся - эти будут топить, губить на каждом шагу. Так уж лучше быть искренним - до изумления публики. Чёрт с ним, с общественным мнением - не до того...

Все они хотели жить - и дряхлые старики, и те, кто помоложе. И думали, думали, намечая себе путь для спасения. Несколько мужественнее других - кроме Протопопова и Белецкого - держались жандармы - у этих был опыт...

Глава четвёртая

1

Василий Витальевич Шульгин проснулся в это утро от телефонного звонка в кабинете. Осторожно поднялся, чтобы не разбудить жену, надел на себя халат, шлепанцы и, войдя в кабинет, снял трубку:

- Слушаю, - произнёс он негромко.

- Доброе утро, Василий Витальевич, это Шингарёв беспокоит вас. Надо ехать в Думу, началось...

- Что началось?.. - не понял Шульгин, представляя себе бородатое лицо депутата-доктора, с которым проживал в одном доме, принадлежащем Государственной думе. В последнее время они сдружились на почве публицистики, несмотря на то, что Шингарёв был старше на 9 лет, да и держался солиднее. Оба были депутатами не только этой, 4-й Думы, но и второй. В общем, знали друг друга давно, да и жёны тоже.

- Получен указ о роспуске Думы. В городе - волнение. Говорят, на мостах толпы, и мы можем не добраться. Мне как одному из руководителей фракции кадетов прислали мотор. Так что приходите сейчас ко мне и поедем вместе. Надо поспешить...

Они жили в разных подъездах, но почти рядом. Через 15 минут Шульгин уже сидел в автомобиле Шингарёва и смотрел на дорогу, по которой вчера шёл пешком с больным редактором "Русской мысли", ровесником Шингарёва и тоже лидером партии кадетов, Петром Бернгардовичем Струве. Этот простуженный экономист, философ и историк радовался вчера тому, что происходит, но опасался, что всё может закончиться анархическими бунтами, а не революцией. Опасался того же и Шульгин. Если вчера город казался пустынным, будто затаился, то сегодня по улице нельзя было проехать сквозь толпы - шофёр всё время сигналил.

Андрей Иванович Шингарёв поднял воротник пальто и, наклонившись к Шульгину, чтобы не слышал шофёр впереди, проговорил:

- Видимо, придётся идти пешком - смотрите, что делается: народ прямо озверел!

- Вы правы, пешком мы скорее поспеем.

Они вылезли из автомобиля и пошли. К Таврическому дворцу, где Дума занимала почти все помещения, они добрались лишь часа через полтора. И увидели перед самым зданием депутата Скобелева. Зажатый толпой рабочих и солдат, этот заика выкрикивал противным писклявым голосом:

- Товарищи, не туда вы ломитесь! Здесь - Дума, которая стояла и стоит за народ. Которую запретил вчера царь! Ступайте в Мариинский дворец, где заседает царское правительство. Немедленно арестуйте там... всех министров! Вместе с Протопоповым... Только тогда... вы... сможете победить.

Его окружали всё плотнее, слушали. Он вынужден был продолжать - не бежать же куда-то, ещё убьют:

- Товарищи! Если царские министры... останутся на свободе... нам - власти не удержать. Начнутся расправы!.. Вы понимаете, что это такое?.. - вопрошал он, боясь сам царской расправы как член Государственной думы, которую ненавидел царь и обвинял теперь в измене и подстрекательстве к революции. К тому же Скобелев боялся и этой толпы, прущей на Думу. Тут расправа могла произойти незамедлительно. И он, направляя толпу к другому дворцу, где, по его мнению, должно было находиться правительство, отвлекал её от себя. Глядишь, устремятся к правительству, арестуют там министров, начнётся всеобщая неразбериха, и царь потом не будет знать, с кем ему и расправляться: то ли с Думой, то ли с народом, который разгромил всё. Арест министров, казалось Скобелеву, мог придать этим восставшим пролетариям, сорвавшимся с цепи, ещё больше уверенности и силы. Тогда они, возможно, и победят, и, стало быть, царской расправы не будет вообще! Что у этой толпы сейчас на уме? Одному Богу известно... Надо её перенацелить. Пусть только убегут к Мариинскому...

- Слушай, господин хороший, а ты - правду нам говоришь? - спрашивали его из толпы.

- Правду, товарищи, истинную правду! Как депутат-демократ...

- Макрат - этого нам не понять. Ты - проще скажи: хто будешь сам-то? От ково приказ арестовывать паразитов? От ково слыхал-то?..

- Моя фамилия - Скобелев! - Депутат обливался холодным потом: "Затопчут, раздавят! Поднимут на штыки..." И он орал, орал, выкатывая из орбит глаза: - Я - депутат Государственной думы!

- Ну, гляди, депутат! Ежли наврал чё, мы - ишшо вернёмси... Мы - проверим, мать твою!.. Гляди...

Скобелева отпустили. Он проворно взбежал по ступенькам дворца и, слетев в зал заседаний, выкрикнул:

- Господа! Сюда идут громадные толпы народа и солдаты! Они намерены требовать от Думы, чтобы она взяла власть в свои руки. Вы уже решились на что-нибудь?

Князь Мансырев, увидев растерянные взгляды и общее недоумение думцев, громко пробормотал:

- Пока - ещё только разговоры, нет у нас никакого решения!

Дверь в зал опять распахнулась и на пороге возник взъерошенный начальник караула по охране Думы. Он закричал:

- Господа! Передовые вооружённые части уже подошли к дворцу! Моего помощника тяжело ранили в живот!

Оставшиеся на местах думцы разом загалдели. В их общем хоре можно было выделить наиболее распространившуюся мысль о создании "думского комитета", которую предложил в своём спокойном выступлении Родзянко.

К трибуне рванулся князь Мансырев. Возвысив голос, перекрывая шум, он напористо произнёс:

- Господа! Мы - делаем шаг исторической важности! Но прежде, чем принять окончательное решение, нам необходимо выяснить, сумеем ли мы справиться с властью, которую, возможно, придётся принять? Хватит ли у нас для того силы и твёрдости?

Речь князя была прервана криками и бряцанием оружия в соседнем, "круглом" зале. Все поняли, во дворец ворвались солдаты, и потому стало тихо. Тогда вскочили с мест, молча глядя на Родзянко.

Родзянко громко и торжественно вопросил:

- Господа! Доверяете ли вы совету старейшин Думы образование комитета?

- Да-а! - дружно раздалось в ответ. И думцы, словно их срывало ветром, торопливо покидали зал, хлопая крышками стульев.

Родзянко со старейшинами тоже укрылся в своём кабинете, но был сильно взволнован. Его волнение усилилось ещё больше, когда старейшины быстренько составили список временного Комитета Государственной думы и тут же избрали Михаила Владимировича председателем этого Комитета. Он понимал, если царь усмирит революцию, то непременно назначит расследование, кто первым посмел ослушаться его указа о роспуске Думы и изобрёл этот новый государственный орган. Всё это может окончиться для него либо тюрьмой, либо ссылкой на поселение. Было от чего расстраиваться...

Было и над чем задуматься. Принять пост председателя хотя и временного Комитета означало только одно: брать власть в свои руки. То, что власть, было ясно ещё и потому, что всех членов Комитета предполагалось потом выдвинуть в члены Временного правительства, а самого председателя Комитета в премьеры. Но ясно и другое: не возьмёшь ты, возьмут другие, например, социал-демократы. Тогда революция пойдёт полным ходом и, возможно, не оставит в России места для таких, как он. Тут задумаешься! И так горячо, и этак не холоднее. Что делать?..

- Господа! Ваше предложение - я должен обдумать... Прошу всех оставить меня... хотя бы на полчаса.

Старейшины начали уже подниматься, скрипеть стульями, но Шидловский, говоривший в это время в соседней комнате по телефону с племянником, офицером из Преображенского полка, вдруг радостно вбежал к ним и громко сообщил:

- Господа! Преображенский полк... только что... постановил... во главе с великим князем Кириллом... отдать себя... в распоряжение... Думы!

"Ну, коли Кирилл такое делает, значит сомневаться нечего! У Романовых - вечная вражда между собой. И если уж кто-то из них открыто переходит в лагерь противников царя, да ещё торопится это сделать первым, вместе с гвардейским экипажем моряков и Преображенским полком, который всегда приводил к власти нового царя, то это - неспроста. Значит, Кирилл знает уже что-то такое, чего не знаем тут мы, и торопится... Значит?.. Почуял, запахло ладаном? Хочет первым захватить власть в свои руки? А что же Михаил морочил нам голову? Останется в дураках?.. - вихрем пронеслось в голове у Родзянки. - Ну и Бог с ним! Тут каждому о себе надо..."

На него смотрели старейшины: уходить, нет?..

Не успел им ответить, новое известие: в кабинет влетел пунцовый профессор Некрасов и, тоже выкрикивая, сообщил:

- Господа! Только что телефонировали из Павловского полка: просили принять телефонограмму! - Некрасов достал из кармана очки и прочитал: - Вот она: Павловский полк в полном составе переходит на сторону Государственной думы!"

"Что это?.. - успел подумать Родзянко. - Ещё один великий князь предает царя?"

Некрасов сиял:

- Но - и это не всё, господа! Был телефон и от Петропавловской крепости: то же самое, господа! Поздравляю!..

Почему-то Петропавловскую крепость все считали главным оплотом старой власти. И если уж и она перешла на сторону Думы - а там все крупные и надёжные резервы, мощный арсенал! - то рассуждать и сомневаться более нечего: побеждает революция. И хотя для Родзянки в этом не было ничего утешительного, однако же, и не было больше страха перед царём.

Сделав вид, что уже обдумал всё и не колеблется, Михаил Владимирович дал согласие возглавить придуманный им орган государственной власти.

"В случае чего, нарушения нет: Дума роспуску подчинилась, распущена. А Комитет избрали на частном совещании думцев старейшины, пытались хоть как-то спасти положение..." - рассуждал он на ходу.

Слушая аплодисменты, Родзянко не подозревал, что под его крылом родился ещё один государственный орган, по-настоящему, а не марионеточно, претендующий на роль руководителя событиями в столице. Если бы он мог это осознать сразу, то, может быть, принял бы какие-то конкретные меры и повёл бы себя с "самозванцами" из Совета как-то иначе. Но он не мог даже предположить, что претендентов на власть появится несколько, а потому не торопился, спокойно скрепив своей печатью и подписью список членов только что избранного "временного Комитета". В Комитет этот вошли: он сам как председатель, лидер октябристов Гучков - заочно, журналист Шульгин, который тут же отказался, председатель фракции центра в Думе землевладелец Владимир Львов, секретарь Думы октябрист Дмитрюков, октябрист Шидловский, кадет Милюков, капиталист-промышленник, прогрессист Коновалов, прогрессист Ржевский, кадет профессор Некрасов, комендант Петроградского гарнизона (не думец) полковник Энгельгардт - для наведения порядка, так как ему подчинены войска, и чтобы угодить революции, социал-демократы меньшевик Чхеидзе и трудовик Керенский, оба также и члены бывшей Думы. 2 "чужих" человека - не так уж и страшно. А выгода от них может оказаться немалая: в случае чего, они тоже заступятся за Думу. Чхеидзе выбрали заочно - его не было потому, что оплакивал смерть сына, погибшего где-то в Туркестане. Николай Семёнович устраивал всех ещё и потому, что позиция меньшевиков, к которым он принадлежал, мало чем отличалась в последнее время от позиций всех буржуа, которые были за соглашательство с царским правительством в вопросе войны и выступали против интернационалистов. Ну, а бывший трудовик Керенский, ставший каким-то образом эсером (скорее всего перешёл к ним несколько дней назад, когда эсеры приобрели вдруг популярность), тоже не внушал никому опасений: интеллигент, адвокат, защищавший когда-то получившего известность Гвоздёва. О Керенском как о "своём человеке" сказал недавно думец-публицист Шингарёв:

- Господа! Если император пойдёт на создание ответственного, как мы хотели, министерства, и на Думу свалится власть, то нам придётся искать поддержки - расширением прогрессивного блока налево. Одни мы - не справимся, перейдя в новое правительство.

- Как вы себе это представляете? - спросили его.

- Я бы позвал... ну, допустим, депутата Керенского.

- Керенского? - насмешливо удивился кадет Милюков. - В качестве - чего?

- Допустим, в качестве... министра юстиции. А что? Пока этот пост не имеет никакого значения. Но - надо вырвать у надвигающейся революции её главарей! Керенский - конечно, не вождь. Однако, он уже свой в кругах эсеров. А они - сейчас сила. И единственный, кто нам из них подойдёт, это - Керенский. Я считаю, нам - выгоднее иметь его с собой, чем против себя.

Тем не менее Керенский после оглашения списка отказался от вхождения в Комитет, узнав, что отказался позвонивший по телефону Чхеидзе. А ведь оба уже знали, что их кандидатуры Комитет будет предлагать завтра Львову в его Временное правительство. Это показалось Родзянке странным: почему? Чем плохая для них перспектива? Да и лицо у Керенского было страдальческим...
2

Керенский, переночевавший в одной из пустых комнат Таврического на диване, утром понял, что зря не согласился вчера на пост министра юстиции. В конце концов такие предложения бывают в жизни не часто. А, во-вторых, революция за ночь, кажется, продвинулась далеко вперёд, и дело уже идёт к явной её победе. Следовательно, расправы, которой он боялся, не воспоследует. И, в-третьих, если уж и случится так, что колесо истории пойдёт вспять, можно ведь будет и оправдаться - на то он и юрист: не хотел, мол, даже отказывался - спросите любого! А потом меня просто принудили. За что же тогда судите, господа? Может, за то, что, приняв пост министра юстиции, я собирался не допустить неправого суда над арестованными министрами и сохранить им жизнь?

"Да, - рассуждал он, - судить не будут - не за что. Зачем бояться? А как хочется, хочется же - чего перед собой-то душой кривить! Что скажет Совет? А я им сам скажу: "Должен же кто-то знать, что будут затевать в правительстве?" Довод убедительный, согласятся".

Утро, как всегда, оказалось мудрёнее вечера, а честолюбие - сильнее страха, и Керенский, небритый, мятый и неумытый, помчался к князю Львову, вернувшемуся ночью из Генштаба. Торопился дать ему своё согласие, пока этот пост не ухватил кто-нибудь другой.

- Георгий Евгеньевич, я... я согласен взять портфель министра, если он ещё не занят, - пробасил он в волнении.

- Да? - Маленький, плотный, князь Львов внимательно, с удивлением смотрел на него. - Почему же вы вчера?.. Говорят...

- Говорят, - перебил Керенский, - что моя кандидатура - как социалиста - наиболее приемлема и для демократии, и для... революции. Ведь предстоит процесс над бывшими министрами! И тут - было бы даже нежелательно, чтобы к этому делу приложил руки человек, настроенный враждебно к сановной России. Золотая середина, я полагаю...

- Хорошо, голубчик, хорошо: я всё понял и не надо больше мне ничего объяснять! - воскликнул князь Львов, улыбаясь и светлея лицом. - Через час будет утверждаться как раз весь кабинет министров. Так что считайте, что портфель министра юстиции уже у вас!

От облегчения и счастья Керенский неожиданно вспотел и почувствовал, что хочет в уборную по малой нужде. Поэтому он не воспринял, как надо, последних слов князя, сказанных ему на прощанье:

- А впредь, молодой человек, никогда не спешите отказываться от власти добровольно: за неё - только борются! Это - как в эстафете: нельзя выпускать жезла даже на миг, сразу подхватят и унесут другие. Вы - просто счастливчик, баловень судьбы! Потом поймёте...

Как и вчера, захлёстываемый неотложными делами, князь спешил опять к Родзянке, чтобы узнать, когда и с кем Гучков поедет в Псков, а заодно поторопить Комитет Думы с принятием окончательного решения по составу Временного правительства. Он опасался, что исполком Совета рабочих и солдатских депутатов (да, теперь уже и солдатских) может с появлением председателя Исполкома Чхеидзе отказаться от вчерашнего совместного соглашения и пойти, опираясь на революционные войска, на захват министерских портфелей в одностороннем порядке. Поэтому и выкрикнул Керенскому уже на бегу, оборачиваясь:

- Никуда не уходите! Это утверждение кандидатур, вероятно, продлится целый день... Кое-кто опомнится после вчерашнего и заварит новую кашу. В общем, ждите!..

Князь, будто ясновидящий, угадал многое: предстояла, действительно, новая каша. Не мог он себе представить лишь одного, что Совет погубит и голубую мечту Родзянки - отклонит его кандидатуру на пост премьера, узнав из телеграммы царя о том, что тот, находясь в Пскове, даёт своё согласие на это назначение. Всё, что одобряет царь, Совет запрещает. Придётся бедному князю взваливать на себя и пост главы правительства и премьерство одновременно. А через полгода отказаться от всей полноты власти добровольно. И наставление, выданное им Керенскому, покажется ему тогда злой иронией судьбы.

Столица в это время сотрясалась от новых страстей. Где-то убивали на улицах полицейских. Жульё, переодевшись в солдатские шинели, грабило магазины. Какие-то солдаты носились по городу на автомобилях. Во многих местах столицы начались поджоги и разорение. Со стороны казалось, что происходит какая-то неразбериха, вселенский хаос.

Вокруг Департамента полиции ("царской охранки") разносились ветром горелые и целые листы бумаги. В здание заходили, кому ни лень, выносили папки с "делами", рвали их или тоже жгли - ничего не возбранялось.

50-летний лидер партии народных социалистов Алексей Иванович Пешехонов, назначенный руководить "Комиссариатом" на Петроградской стороне, наконец догадался, что в этом разгроме могут бесследно исчезнуть ценные документы и выставил возле здания сначала караул, а потом назначил комендантом этого учреждения знакомого ему прапорщика. Тот каким-то образом узнал телефон писателя Горького и снёсся с ним. А когда Горький приехал, поручили ему разбор архивов политической полиции - вернее, то, что от них уцелело. Горький, разбирая папки, нашёл среди них адресованное ему письмо, которое получил несколько дней назад и которое потом исчезло с его стола. Значит, квартиру посещал какой-то провокатор? А что?.. Народу ходит к нему в последнее время много; немудрено...

Студенты, помогавшие Горькому разбираться в бумагах, нашли обгоревшие листы с фамилиями секретных агентов охранки. Там значились и 3 их товарища, которых надо было теперь срочно найти и разоблачить...

Горький приходил и в Таврический - посмотреть, что творится. Высокий, худой, он постоял, тяжко сутулясь, и ушёл, не сказав никому ни слова - должно быть, не понравилось. Не одобрил такой "революции".

Не одобряли уже многие - пугались, увидев её жестокое, уродливое лицо. Жизнь - не красивая книжка с цветными картинками, её реализм отпугивал даже бывалых людей.

Леонид Андреев, похожий на тёмного монаха в пальто и островерхой шапке, напоминающей клобук, тоже ушёл из Таврического молча. Не то не понял, не то не одобрял происходящего. Занятый своей неустроенной семейной жизнью и судьбой, больше не появлялся. Младшего сына отвёз, говорили, к матери-старушке в Москву, старшего, Вадима держал пока на хлебах и воспитании в семье профессора Рейснера. Про этого старика шла молва, что сотрудничал с охранкой, но семья у него будто бы хорошая, особенно дочь. Красавица и умница Лариса связана какими-то нитями с социал-демократами. Однако Андреева это уже не радовало. Революция. Значит, придётся забирать теперь сына к себе, а там мачеха...

Дума, ставшая популярной у обывателей, делала вид, что возглавляет революцию. Совет-де только сидит в её помещении с ведома и согласия Родзянки и лишь помогает ей в её "высокой политике". На самом же деле Государственная дума была уже распущена царём, ничего сама ещё не сделала, а только размышляла о том, как ей взять власть, чтобы этого не заметила революция, которой надо свернуть потом шею. Совет же был хозяином положения в столице больше, хотя и не сознавал этого. Толпы шли по любым вопросам к нему, а не к Думе. Потому что от Думы нельзя было добиться ничего вразумительного. А в Совете людей ожидал радушный приём, там им рады были рассказать, что и где происходит, показать, что они - власть. Совет снабжал приходящих своими инструкциями, объяснял, что надо делать дальше, чтобы власть везде стала народной, и не торопился признавать кандидатуры министров в новое, временное, правительство, которые наметил Комитет Думы.

Однако великие князья Павел и Кирилл - вот когда только явились, до этого всё звонили по телефону - прибыли в Таврический в Думу, а не к Совету, чтобы принять присягу на верность новому правительству. Родзянко им объяснил, что правительства ещё нет, будет утверждаться лишь вечером, и отпустил обоих с миром домой.

Первым понял, что нет ничего хуже, чем двоевластие, депутат Думы Александр Керенский. Узнав от Родзянко, что кандидатуры будущих министров надо согласовывать и утверждать вместе с Исполкомом Совета, он загрустил: "Так это же соперники! При таком положении можно погореть вообще: соперники от Совета будут капризничать. Правда, я могу баллотироваться и от тех, и от других. Но Исполком вряд ли мне даже предложит. Кто я такой для них?.."

Молодой, а не ошибся. Вечером Чхеидзе привёл с собой на объединенное заседание с Комитетом Думы весь состав своего Исполкома и сразу начал с заявления:

- Ми тут обсудили у себя некоторие условия, которие, считаем, должно принять объединённое заседание, если оно хочет, чтоби Исполком Совета согласился на утверждение кандидатов в министры. - Маленький, почти лысый, чёрный после известия о гибели сына, Чхеидзе уставился на Родзянко.

- Какие же это условия? - спокойно спросил Родзянко, почуяв подвох. "Неужели хочет, собака, чтобы мы включили ещё несколько кандидатов от его Совета?"

Дело было в том, что в Комитете Думы предусмотрели такой вариант и включили одним из кандидатов на пост министра и самого Чхеидзе, добавив потом к нему, по рекомендации князя Львова, ещё одного социалиста - Керенского. Так, на всякий случай, считая его скорее "своим", нежели социалистом-"трудовиком". Полагали, что двух кандидатур для Совета будет вполне достаточно, и Чхеидзе, польщённый тем, что его не обошли, клюнет на эту удочку и не станет упрямиться ни в утверждении списка, ни в расширении количества мест для его сообщников - это было бы слишком жирно для безвестных голодранцев. Но вот, как видно, Чхеидзе захотел чего-то большего...

- Ва-пэрьвих, - поднял он прокуренный палец, - ми далжни обсудит вопрос о форме правления: рэспублика - или конституционная монархия? Ми - настаиваем на пэрьвом! - Он поправил на носу ненсне. - Далее: на командние посты в армии - офицери далжни избираться солдатами, а не назначаться штабами свэрху! Ми - на этом настаиваим тоже, - потёр он седую бородку.- Трэтье... В стране должни осуществляться: полная свобода слова, пэчати, сабрания и стачек. Всё это далжно распрастраняться и на ваеннаслужащих.

- Что?! - вскочил с места Милюков, словно ужаленный. - Да вы хоть думаете, что предлагаете? Идёт война, а солдаты - объявляют стачку?! Можно себе представить, что оставят немцы... от вашей Республики! Если мы на неё даже и согласимся...

Чхеидзе невозмутимо продолжал, шевельнув чёрными косматыми бровями:

- Не нада так гарячиться. Объединённое заседание Савэта и Камитета Думы - для того и собралось, чтоби абсудит эти прэдложения. Так я гаварю, нэт? Зачэм пэрэбиват?..

Председательствующий депутат Шульгин, отказавшийся от предложения Думы идти в министры, заметив, что Милюков опять вскакивает с перекошенным ртом, позвонил в колокольчик. Обращаясь к Чхеидзе, сказал:

- Продолжайте...

Чхеидзе поправил пенсне, объявил, заглядывая в листок:

- Четвёртий вопрос: воинские части, принимавшие участие в рэвалюции, не далжни разоружаться и виводиться из Пэтрограда. На этом - Савэт настаивает категорически! - Чхеидзе рассёк воздух указательным пальцем. - Удушения рэвалюции - ми не дапустим! Ни при каких... абстаятелствах! И тут у нас ещё несколка пунктов: более мэлких, катории ми предлагаем заседанию рассматрет. Принятие каторих может абеспечит, как ми считаем, будущему правителству... паддержку наших... демакратыческих арганизаций. - Сходя с трибуны, Чхеидзе протянул председательствующему за столом Шульгину лист с предложениями и, останавливаясь перед ним, прибавил: - Забил сказат: наш Савэт пастанавил: члэни исполкома Савэта не далжни принимать участия в буржуазном правителстве. Поэтому мою кандидатуру - прашу снят. Керенского - можете аставит: он - не член исполкома. Если хочет, ми не возражаем. - И пошёл в зал.

Однако "мелкие", как сказал Чхеидзе, и крупные вопросы, выдвинутые его Советом для обсуждения, вызвали такую бурю споров и выступлений, что объединённое заседание затянулось за полночь, а сдвига к общему соглашению не намечалось. Тогда Милюков просто потребовал, тряся белой бородой:

- Господа! Так - мы не договоримся никогда. Я предлагаю... нет, я требую! Оставить такие пункты, как вопрос о форме правления, выборность в армии - на рассмотрение Учредительного собрания. Это - его компетенция. А мы - только Временное, понимаете, временное правительство, не настоящее ещё. Наша задача - взрыхлить почву. Расчистить, так сказать, путь для выработки законодательных решений, которые примет и за которые будет нести ответственность будущее, постоянное правительство, выбранное Учредительным собранием. Зачем же спорить об этих вопросах теперь? Всё равно мы их не решим... Важно, что мы не разошлись в составе министров. Остальное - приложится.

Шульгин поддержал:

- Мудрее - не скажешь, господа. Нужно так и составить нашу резолюцию, и разойдёмся. Надо же хоть немного поспать...

Спать хотели все. "Неокончательное" решение - тоже устраивало всех. Принялись за составление резолюции, которую и зачитал вскоре Шульгин:

- Господа, предлагается вниманию такой текст резолюции: "В своей деятельности кабинет Временного правительства будет руководствоваться следующими основаниями. Первое. Полная и немедленная амнистия по всем делам политическим и религиозным, в том числе террористическим покушениям, военным восстаниям, аграрным преступлениям и так далее.

Второе. Свобода слова, печати, союзов, собраний, стачек, с распространением политических свобод на военнослужащих в пределах, допускаемых военно-техническими условиями.

Третье. Отмена всех сословных, вероисповедных и национальных неравенств.

Четвёртое... - Шульгин потянулся к стакану с водой, отпил глоток и продолжил: - Немедленная подготовка к созыву - на началах всеобщего, равного, прямого и тайного голосования - Учредительного собрания, которое установит форму правления и конституцию страны.

Пятое. Замена полиции - народной милицией с выборным начальством, подчинённым органам местного самоуправления.

Шестое. Выборы в органы местного самоуправления - на основе всеобщего, равного, прямого и тайного голосования.

Седьмое. Неразоружение и невывод из Петрограда воинских частей, принимавших участие в революционном движении".

Отыскав глазами Чхеидзе, Шульгин спросил:

- Ну, как, исполком Совета - доволен такой формулировкой?

Не дождавшись ответа, он продолжил чтение проекта резолюции:

- Восьмое. "При сохранении строгой воинской дисциплины в строю и при несении военной службы - устранить для солдат все ограничения в пользовании общественными правами, представленными всем остальным гражданам". Всё, господа! - объявил Шульгин и, прикрыв рот ладонью, зевнул. - Какие будут добавления?..

Опять с места поднялся белоголовый и белобородый профессор Милюков:

- Господа. Комитет Думы учёл и принял заявление Исполкома Совета. Считаю, будет справедливым, если и Совет примет на себя некоторые обязательства.

- Какие? - живо спросил Чхеидзе.

- Я - настаиваю на следующем... Первое: прекратить незаконные обыски в частных квартирах, грабежи имущества...

Чхеидзе, перебивая, вскочил:

- Но разве за это должен нести ответственность только Совет? Ми - что, подбиваем рабочих и солдат грабит, да? Грабят - угаловники. Среди каторих, кстати, есть и бившие дворяне. Так, нет?

Милюков сверкнул очками:

- Прошу не перебивать!.. Я молча слушал вас, когда вы делали своё заявление. Теперь - выслушайте меня вы...

Шульгин потряс колокольчиком, и Милюков продолжил:

- Второе. Прекратить враждебное отношение солдат к офицерству, которое - так же умирает на фронтах за Россию, как и солдаты! Офицеры ни в чём не повинны...

Третье. Исполком Совета должен всё это изложить в своей новой декларации тоже и... и обещать поддержку Временному правительству в восстановлении порядка и в проведении начал нового строя.

Четвёртое. Оба заявления - Исполкома Совета и Временного правительства - должны быть напечатаны в газетах рядом, чтобы население страны видело, кто и чего требует или добивается. Пусть народ разберётся сам, на чьей стороне он хочет быть.

- Харашё! - снова вскочил Чхеидзе. - Ми не баимся сваих трэбований, ани - справедливи!

- Вот и прекрасно! - парировал Милюков.

Поднялся, прося слова, Родзянко:

- Господа, - густо проговорил он, - ничего хорошего, полагаю, у нас не выйдет, если мы - начнём печатно... противопоставлять себя друг другу. Порядок - надо наводить сообща. Поэтому я предлагаю - напечатать в газетах наше общее заявление. Адресованное - как пожелание новому правительству.

Раздались аплодисменты. Все были "за", только бы скорее разойтись по комнатам и лечь спать, пока не захвачены последние кресла. Проект общего заявления сел писать исполкомовец Соколов. Однако составил так, что члены Комитета Думы дружно забраковали его.

Тогда сел за проект опытный в делах права профессор Милюков. У него получилось следующее: "... Нельзя допускать разъединения и анархии. Нужно немедленно пресекать все бесчинства, грабежи, врывания в частные квартиры, бесцельные захваты общественных учреждений. Упадок дисциплины и анархия губят революцию и народную свободу. Не устранена ещё опасность военного движения против революции. Чтобы предупредить её, весьма важно обеспечить дружную согласованную работу солдат с офицерами. Офицеры, которым дороги интересы свободы и прогрессивного развития родины, должны употребить все усилия, чтобы наладить совместную деятельность с солдатами. Они будут уважать в солдате его личное и гражданское достоинство, будут бережно обращаться с чувством чести солдата. С своей стороны, солдаты будут помнить, что нельзя за дурное поведение отдельных офицеров клеймить всю офицерскую корпорацию".

И опять вспыхнули крики и прения. Но все были измотаны уже настолько, что, наконец, махнули на все эти "неточности" и проголосовали принять совместное заявление к напечатанию, но внести в него завтра необходимые поправки. Поручить это редакторам. Раз суть верна, мелочи - не в счёт.

Двигая стульями, закуривая от нетерпения тут же, не успев выйти из зала, начали расходиться, торопясь найти комнаты со свободными креслами - домой уже не попасть, разведены мосты...

Родзянко, прихватив с собой князя Львова, спешно направился к своему автомобилю, чтобы ехать в Генеральный штаб и связаться по прямому проводу со Ставкой. Ему хотелось сообщить Алексееву последние новости, а заодно узнать, какие есть у него. Неву переезжать не требовалось, но он всё равно торопился: "А вдруг что-то произойдёт непредвиденное, Совет будет разогнан генералом Ивановым, и пост премьера достанется, наконец, мне!.."

Когда в полуциркульном зале почти никого уже не было, к Шульгину подошёл с красными воспалёнными глазами Гучков. Весь этот день он провёл в переговорах с воинскими частями, налаживая предстоящий отпор войскам генерала Иванова, которые, по слухам, уже ехали к Петрограду.

- Ну, что у вас тут нового? - устало спросил он. - Правительство утвердили?

- Утвердить - так и не утвердили пока, отложили на завтра, - ответил Шульгин, протягивая Гучкову текст заявления объединенного заседания для газет, - но кандидаты в министры - были приняты всеми без возражений. Вы с завтрашнего дня, вероятно, будете утверждены военным министром России.

- А вы? - спросил Гучков хмуро.

- Я дал отвод своей кандидатуры.

- Почему?

- Какой же из меня министр, Алексан Иваныч? Я - прожжённый журналист, им и останусь. И надеюсь, принесу на своём привычном посту пользы больше, чем...

- А Чхеидзе, Терещенко?

- Чхеидзе - тоже отказался. Терещенко - министром финансов. Молчал всё время, только ушёл... Вы чем-то расстроены?

- Да. Ехал сейчас в одном автомобиле с князем Вяземским на вокзал, и вот - князя уже нет в живых... Откуда-то - выстрел, пуля - прямо в голову... Не старый ещё!

- Да что вы! - ошарашено изумился Шульгин, перекрестившись. - Неисповедимы пути твои, о, Господи! Впрочем, все будем там...

- Лучше, однако, туда не спешить. А мы - спешили. Напоролись на какую-то перестрелку... Ехали усмирять расшалившийся батальон...

- Прочтите, что мы тут сочинили...

Гучков достал очки, протёр их платком и стал читать. Возвращая, вздохнул:

- Оставьте этот вопрос пока открытым.

- Так и сделали, перенесли всё на завтра.

- Кто это?.. - спросил Гучков, кивнув на проходившего к выходу Керенского.

- Адвокат Керенский. Вы разве не знакомы?

- Лицо где-то видел... Кажется, думец?

- С завтрашнего дня - возможно, министр юстиции.

- Да ну?! Больно молодой... И вид какой-то... взъерошенный...

- Говорят, энергичен, много делает для наведения порядка. Но... вроде бы отказался.

Керенский между тем запустил о себе, в восторженную группку интеллигентов, встретивших его на мраморной лестнице, фразу, ставшую потом поводом для насмешек:

- Вот так, господа. Теперь - я заложник пролетариата в буржуазном правительстве, и в любой момент могу потерять голову!

Фраза эта, как считал он, должна была поднять его авторитет в глазах революционно настроенной интеллигенции, а с другой стороны имела и дальний прицел: мало ли что может ещё произойти...

Таврический был окружён густой толпой рабочих, студентов, солдат. Родзянко тяжело продирался сквозь них к мотору, который его ждал и охранялся солдатами. В темноте ярко горели костры, разведённые солдатами прямо на земле - откуда дров только достали! В воздухе висел тысячеголосый гомон, остро пахло в холодном и ветреном воздухе едким махорочным дымом. Россия, казалось, стронулась с места.

Ни Гучков, ни Шульгин ещё не знали, что через несколько часов им придётся спешным порядком выехать к царю в Псков. Их пошлют туда князь Львов и Родзянко.
3

В этот, слегка завьюженный позёмкою, уже последний февральский по российскому календарю день, выглянуло под вечер из-за туч солнышко, когда из Таврического дворца вывели арестованных "царских сатрапов". Их повезли в Петропавловскую крепость на двух грузовиках, в которых можно было только стоять. Высокий Троицкий мост, куда въехали грузовики, сделался под лучами солнца похожим на театральную сцену, с которой во все стороны всё было видно. Нева в этом месте была широкою, и лёд, покрытый снегом, казался огромным полем, освещённым садившимся на западе солнцем. Освещена была на острове и чёрная крепость с золотым шпилем собора с крестами.

В многокомнатной квартире писателя Максима Горького, что находилась в версте от крепости, на Кронверкском проспекте, сидел за столом знаменитый певец Фёдор Шаляпин. Успев поделиться с простуженным хозяином последними городскими новостями и выпить анисовой водки, гость неожиданно подошёл к окну, выходящему на невский ледяной простор, и, увидев справа от себя тёмные крепостные бастионы, мощно запел:

Как дело измены, как совесть тира-а-на-а,

Осенняя ночка темна,

Чернее той ночи встаёт из ту-ма-на-а

Ви-де-е-нием мрачным тюрьма...

Горький, укутанный в тёплую женскую шаль поверх пиджака, подошёл к другу и, глядя туда же, на "страшное место", по-волжски окая и бочечно кашляя, произнёс:

- Сидел и я там, в 5-м году. Слава Богу, не долго, но чахотку подхватить всё же успел. Хотя и стояло тогда лето, а не зима, как теперь. Там, - кивнул он в сторону крепости, - за 8 лет до меня, сожгла себя народоволка Мария Ветрова. Облилась керосином из фонаря - электрического света в камерах нет - и подожгла. Тюрьма эта - без отопления.

Оба задумались и молчали, разглядывая ледяные поля, Зимний царский дворец на противоположном берегу замёрзшей реки. Туда, говорили знающие люди, перебрались уже новые правители, зная, что царь больше не вернётся в свои апартаменты. Из газет стало известно, что в скором времени будет сформирована "Верховная чрезвычайная следственная комиссия" для арестованных царских министров и генералов. Председателем этой комиссии был назначен известный петроградский юрист Николай Константинович Муравьёв, 1870 года рождения.

Горький негромко добавил:

- Мне телефонировал Суханов-Гиммер... Будто сегодня утром арестовали и отвезли... туда, - опять кивнул он на крепость, - бывшего военного министра генерала Сухомлинова вместе с женой и Анну Вырубову с матерью. Дочь-то - на костылях до сих пор, так за ними прислали фаэтон. Старуху взяли, видимо, для сопровождения, значит, вернётся. Ну, а красавицу Екатерину Викторовну Сухомлинову - ух, и хороша же! - будут тоже теперь допрашивать. Но уже не в качестве жены министра-предателя, а как шпионку.

- Так ведь она же пробилась в прошлом году на аудиенцию к императрице, и та ей поверила и отпустила. Да и в виновности её мужа якобы усомнилась.

- Теперь мнение императрицы никого не интересует. Представляешь, каково сейчас там этим супругам?..

- Вместе - им не разрешат, поди, - заметил Шаляпин. Добавил с сочувствием: - Не сладко ей придётся после былой роскоши! Ни подмыться, ни подышать свежим воздухом. Возле параши - быстро поблекнут все краски в лице. - Он вернулся к столу, налил опять водки - и себе, и хозяину.

Горький поддакнул:

- Это верно. А главное - начнёт леденить душу страх. По себе знаю: неизвестность - скоко тебя там продержат рядом с отхожим местом и крысами - год, 2 или 10? - это хуже всего! Ну, и сырость к тому же. Страшно...

Страшно стало и арестованным, увидевшим из кузова грузовиков свой новый и ужасающий "дом" на Заячьем острове: знали, что он собою представляет. Выживут ли в нём?..

Тюрьма, построенная в центре столицы, казалась насмешкою судьбы - ведь Пётр Первый замышлял там не тюрьму строить, а крепость, в которой можно было бы укрыться от незваных гостей с моря. Это уж потом пошло строительство города, которое шагнуло с маленького острова, окружённого со всех сторон водою, на большие, прилегающие к Заячьему, острова. А на Заячьем сначала были построены, как гласят старые документы, "рвы глубокие да стены высокие, которыми обнесли мощную крепость, дабы могла она отразить внешних врагов, буде появятся с моря, из Швеции". Потом в той крепости церковь красивую выгнали вверх каланчой - чтобы царю распутному да кровавому было где хоть раз, хоть перед Господом Богом постоять на коленках, вымаливая себе прощение за развратную жизнь и жестокость. Да только он, зверь, не часто молился, захлестывали его то дела строительные, то военные. Город при нём полез с островной крепости во все стороны потому, что тесно стало людям на Заячьем.

Постепенно надобность в Петропавловской крепости с бойницами и орудиями отпала. Вот тогда и перестроили её, при царе Павле, в тюрьму, неслыханно суровую, предназначенную для врагов "внутренних". А это - самые опасные враги, как выяснил царь Павел. Да и побеждать их легче, и радоваться их слезам приятнее.

Церковь, в которой молился грешный царь святым угодникам Петру и Павлу, превратили при новых Романовых в царскую усыпальницу, хотя службу православию там не прекратили - продолжается и поныне. Рядом разместили ещё монетный двор с казной государственной. На высокую стену Нарышкинского бастиона с Флажной башней взгромоздили большую вестовую пушку, чтобы бухала в небо каждый, отпущенный Богом, полдень и полночь и напоминала России о времени: идёт, мол, оно, не стоит на одном месте!.. И династия царей Романовых на Руси продолжается и будет продолжаться вот так до скончания веков на Земле...

А она вот неожиданно кончилась в марте. И где?.. В Пскове, где начиналась когда-то династия Романовых, о чём свидетельствует могила брата Рюрика, Трувора. Последним из них царём на Руси был Фёдор Иванович, сын Ивана Грозного. Последним царем из Романовых, а может быть, и вообще из русских царей, оказался, кажется, Николай Второй, 49-летний, симпатичный на вид, только в отличие от своего 49-летнего богатыря-отца, умершего в 1894 году в Крыму, маленький и с небольшими интеллектуальными возможностями. Его судьба как раз и решается в эти дни.

А здесь, на мосту через Неву, судьба предоставила арестованным жандармам, знающим о Петропавловской крепости более других, последнюю возможность взглянуть на свою тюрьму-крепость со стороны. Увидев её замглившиеся контуры на пламенеющем закатном горизонте, они с холодным ужасом почувствовали своё будущее. Ведь за этими высокими и грозными бастионами крепости (Зотова, Головина и Меньшикова по северной стене, Трубецкого, Нарышкина и Государева или Петра Первого на южной стене, глядевших на город и пугавших граждан столицы) есть внутри ещё 2, самых страшных равелина: Алексеевский - вдоль западной стены, и Иоановский - вдоль восточной; что первым узником крепости был царевич Петра Алексей, отсюда и название равелина. Там несчастного царевича пытал сам отец и приказал отрезать ему голову. А потом, испугавшись, велел её пришить к телу, чтобы бояре не догадались, что наследника зарезали (в гробу, если тело пышно одеть, этого видно не будет, а голова сама не отвалится - умер, мол, от сердечного приступа). После сидели в этом равелине Посошков, Александр Радищев. А когда при императоре Павле был построен на месте Алексеевского равелина так называемый "Секретный дом", где проводили допросы арестованных под пытками, это место и стало самой жуткой тюрьмой России - туда уводили "несогласный люд" пачками, а оттуда выносили либо пожизненными калеками, либо покойниками.

Всё напоминало теперь жандармам, глядевшим на это страшное место, и о царских "законах" былых времён, и о "порядках", заведённых самими. Перечить там - не смей! Получишь такую лютую судьбу, что позавидуешь тем, кто уже умер. Тут же вспомнили ещё раз и народную поговорку: "от сумы да тюрьмы - не зарекайся". И пали духом окончательно.

Долго ли ехать с моста до крепости? Раз плюнуть, и там. Однако, как только привезли их на тюремный двор, солнце закатилось, и день, казалось, на этом скончался - умер, а души арестованных сжались, как перед смертью. Потом их ввели в "приёмную" Трубецкого бастиона, где уже сидела в своей одиночной камере фрейлина императрицы Вырубова. Всех заставили раздеться донага. Обыскали - нет ли оружия в вещах, острых предметов, верёвок, если кто захочет повеситься. Обмеряли тела`, взвешивали, записывали "особые приметы" каждого. Раздали, наконец, суконные зимние халаты синего цвета, нижнее тюремное бельё и развели по камерам-одиночкам.

Слабые телом и духом старики, сразу тихо заплакали, зная, что рядом нет никого. Потом, утерев слёзы, стали думать о своей жизни, судьбе. Дело известное, могут и месяц не вызвать на допрос, и полгода. Или вообще позабыть об арестанте - кому он тут нужен, кроме дежурных тюремщиков, приносящих еду и воду? Теперь пойдёт самое тяжёлое - привыкание. Да и холодно, темно... Потом разболятся желудки, зубы от непривычной еды. И некому будет тебя подбодрить. А когда тюремщики узнают, что в прошлом ты был генералом или министром, начнут унижать, издеваться пинками, словами - они это умеют. А жаловаться некому, себе только хуже сделаешь. Терпение станет главной целью жизни, а потом уже не будешь знать ни числа, ни месяца, ни того, сколько уже просидел - всё равно собьёшься. А может, и лишишься рассудка: от прислушивания к тишине. Ждёт человек чего-то, ждёт, и помешался.
4

Утром 27 февраля Николай Второй всё ещё не представлял себе масштабов всколыхнувшейся в Петрограде стихии, а потому и не знал, на что решиться. Если бы знал, что происходит в действительности, конечно, поступил бы иначе - решительнее. Но он не знал и, в который уже раз, пошёл за новостями в кабинет к Алексееву.

У Алексеева находился его помощник, генерал Трегубов. Словно подслушав мысли императора, он спросил:

- Что делается в Петрограде?

Заметив вошедшего государя, оба вытянулись. Он махнул им:

- Продолжайте, продолжайте. Меня тоже это интересует.

- Петроград в восстании, - хмуро ответил Алексеев.

Трегубов, взглянув на Николая, потом на Алексеева, пылко воскликнул:

- Первое, что надобно сделать, это убить Протопопова. Ничего не делает там!

Алексеев грубо оборвал:

- Это не нам с вами решать!

Позже царь узнал от личного историографа генерала Дубенского, ведшего регулярные записи всего происходившего, что пока он обсуждал с Алексеевым необходимость своего отъезда в Петроград, Дубенский ходил с врачом Фёдоровым на станцию, в вагон к генералу Иванову и просили его подсказать императору послать в Петроград несколько хороших полков с фронта. Им казалось, что дело можно ещё потушить. Но Иванов возразил: "Как я могу давать советы государю?"

Николай с обидой подумал: "Когда не надо, так все лезут с подсказками". Но тут явился Алексеев со срочным сообщением: лейб-гвардии Павловский полк в Петрограде отказался действовать против толпы.

Выслушав это, царь отпустил Алексеева, всё ещё не зная, на что решиться. И тут услыхал, как в коридоре Фредерикс спросил Алексеева:

- Михал Васильич, что нового в Петрограде?

- Плохие вести, - ответил Алексеев с тяжким вздохом, - есть новое явление... - Он закрыл за собою дверь.

О чём Алексеев говорил ещё, на что намекал, слышно не было. Николай тоже вздохнул и вместо принятия решения отправился на обед. Нельзя выказывать, что смятен и расстроен. Всё должно выглядеть так, будто ничего не случилось. И он шёл, прямой и решительный внешне, в столовую, хотя обедать и не хотелось. Перед самой дверью его остановил Иванов, шагнувший к нему. В осторожных выражениях старик намекнул на необходимость посылки в Петроград войск с фронта.

- Хорошо, Николай Иудович, я подумаю, - ответил он и отворил дверь в столовую, где его ожидала присмиревшая свита.

Обед проходил в зловещем молчании, и Николай, принудив себя, стараясь улыбаться, отпустил несколько шуток относительно тишины. Ел, показывая всем, что не утратил ни присутствия духа, ни аппетита. А после обеда прошёл к Алексееву и приказал отправить генерала Иванова с войсками в Петроград. На душе стало легче: решение принято.

Алексеев выделил для Иванова батальон георгиевских кавалеров из личной охраны императора, полуроту Железнодорожного полка и роту из полка Его Величества. Эти должны были выехать сразу же, так как находились под рукой. А вдогонку им предполагалось послать остальные войска, которые согласно приказу будут немедленно сняты с фронта и нагонят генерала Иванова в пути. Для этого отправили с Северного фронта 67-й Тарутинский и 68-й Бородинский полки с кавалерией ("А надо бы - 10 полков!" - подумает Николай позже, запоздало жалея о собственной недальновидности), с Западного фронта - 2 кавалерийских полка, 2 пехотных и пулемётную команду Кольта ("А надо было и это утроить, а пулемётных команд - так не мешало бы и удесятерить!"). Да и не Иванова надо было посылать, этого старика и рохлю. Видно, правду говорили о нём, что без Алексеева - болван. Но, что сделано, того уже не воротишь...

Для Иванова были заготовлены ещё и полномочия диктатора в Петрограде, то есть, предписание всем министрам подчиняться ему и оказывать во всём полное содействие. К сожалению, такие же полномочия были уже переданы ранее в депеше и командующему петроградским гарнизоном генералу Хабалову. Но ничего, как-нибудь они там разберутся вдвоём...

Опять вспомнил слова Нилова о революции - вроде бы в шутку ляпнул, дыша коньячным перегаром. А вдруг напророчествовал? Дело принимало, кажется, действительно скверный оборот.

"Не следовало мне уезжать из Царского Села, - подумал он с горечью. - Нужно было дать приказ везти в столицу побольше хлеба, колбасы и казаков. Затем в газетах пообещать улучшение... проявить понимание и заботу... И ничего бы не произошло".

Уходя от Алексеева, сказал, чтобы Иванова прислали потом к нему лично, для напутствия, и быстро прошёл из штаба к себе в дом. Там велел Фредериксу сообщить в Царское, что завтра, 28-го февраля, в 2 часа 30 минут дня выезжает из Ставки через Оршу-Лихославль-Тосно и намеревается прибыть в Царское Село в среду первого марта днём. Посмотрел на часы: было 7 с половиною вечера.

В 8.15 доложили (кажется, Воейков, перепачканный почему-то мелом), что и шифрованная телеграмма на имя Протопопова о выезде из Ставки уже отправлена тоже. Надо было срочно уезжать в Царское и, до прихода туда войск с Ивановым, выяснить самому обстановку на месте. А там уже принять окончательное решение, как 9-го января, и покончить со всеми заговорами, забастовками и революцией одним ударом.

Когда он немного отдохнул, явился Иванов. Пришлось ставить ему задачу, обещать все содействия, о которых старик непрерывно канючил. Хотелось избавиться от него поскорее. Пусть едет и занимается там своим делом. А самому - побыть хоть немного наедине, подумать обо всём, разобраться...

Только избавился от Иванова, телефон от Воейкова:

- Ваше величество, на прямом проводе из Царского ждёт граф Бенкендорф. Спрашивает, не желает ли ваше величество, чтобы императрица Александра Федоровна выехала к вам с детьми навстречу?

Раздражённо ответил:

- Нет, ни в коем случае! Я сам приеду в Царское. Так и передайте. - Повесил трубку.

А поздним вечером опять обрушились телеграммы. Оказалось, что в здании Думы, под охраной войск, перешедших на сторону революции, уже заседает какое-то Временное правительство. Родзянко просил немедленно прибыть в Царское Село "спасать Россию". Принесли очередную телеграмму и от жены: "Лили провела у нас день и ночь - не было ни колясок, ни моторов. Окружной суд горит. Алис". 9 часов 50 минут вечера.

Словно кем-то подстёгнутый, решил провести экстренное совещание. Приказал явиться на него Алексееву, Фредериксу и Воейкову.

Явились. Дурак Воейков, оказывается, целый день занимался прибиванием картин на стены своей могилёвской квартиры и теперь по-солдафонски паясничал, балагурил. А как сказали ему, что творится в Петрограде на самом деле, сразу стал красный, как рак, и вытаращил глаза: моргающий болван да и только!

Начали совещаться: как поступить, что предпринять в первую очередь? Фредерикс молчал, тяжело дыша, и был похож на старого худого моржа, готового помереть. Зато Алексеев принялся уговаривать соглашаться на требование Родзянки - дать России Конституцию:

- Сразу - все успокоятся, всё - утихнет, - заверял он.

Суетливо, не по возрасту, вскочил Воейков:

- Ваше величество, ни в коем случае не соглашайтесь на это! Надо, немедля, ехать домой, в Царское. И там - всё и решите, как требуется вам поступить. На месте-то - виднее.

Выслушав, подвёл итог:

- Так тому и быть! Прошу сообщить на вокзал: чтобы сейчас же подготовили мой поезд к отъезду! Выезжаем не завтра, а сегодня. Окончательное решение обо всём примем на месте. - И отпустил всех готовиться.

После вечернего чаю - пробило уже 12 - был со всеми любезен, тих и, скрывая своё состояние, простился с генералами штаба. Потом поднялся к себе наверх - прилечь и ожидать.

О готовности поездов - для свиты и императорского - доложили во втором часу ночи. Приказал свите, чтобы отправлялись, а сам поехал на автомобиле. Соображал уже плохо, вяло, ничего не хотелось, только спать. Но в 3 часа ночи явился в спальный вагон генерал Иванов: доложил о том, как идёт подготовка его войска и о продовольствии. Хотелось его выгнать, но нельзя, неприлично: о ком же генерал заботился-то?.. Пришлось слушать, кивать...

Наконец, Иванов ушёл, и поезда поехали - сначала свитский, в 4 часа утра, а через час и свой, когда уже засыпал. Маршрут был известен: Смоленск-Вязьма-Ржев-Лихославль. С ним в вагоне ехали Нарышкин, Воейков, Фредерикс, адмирал Нилов, граф Граббе, врач Фёдоров, историограф Дубенский, князь Долгоруков и другие - всё те же, надоевшие. Остальное - теперь уж как Бог даст: может, всё и окончится благополучно.

Днём, когда выспался и хорошо позавтракал, узнал, что поезда пропускают везде без остановок. На душе полегчало: империя подчинялась ему беспрекословно, несмотря на революцию. Интересно, что напишет об этом историограф Дубенский? Всё что-то пишет, пишет...

В 3 часа дня, уже из Вязьмы, послал жене телеграмму на английском языке: "Выехали сегодня утром в 5. Мыслями всегда вместе. Великолепная погода. Надеюсь, чувствуете себя хорошо и спокойно. Много войск послано с фронта. Любящий нежно Ники".

Эх, не знал ещё, что получится с этими войсками...

В Лихославле Воейков принёс шифровку, полученную из Петрограда от Беляева. Расшифровал и доложил: столицей руководит Временное правительство с Родзянкой во главе. Настроение поднялось: может, обойдётся всё? На радостях милостиво поговорил с Воейковым: дурак, а с ним как-то уютнее. Ехали быстро, погода стояла солнечная, и день этот, 28 февраля, прошёл тихо и незаметно.

Однако ночью произошло непредвиденное - никогда не следует радоваться заранее! - в Малой Вишере разбудил Воейков: "Ваше величество, тревога!". Пришлось подниматься, надевать халат.

- Что такое?..

Посмотрел на часы - 4-й. Скребётся снежной крупой в стенки вагона ветер. Нет привычного стука колёс - остановились, что ли?..

- Ваше величество, час назад в свитский поезд приходил офицер железнодорожного полка и предупредил, что в Любани нас поджидают 2 роты революционных войск. С орудиями и пулемётами! Поэтому Временное правительство хочет направить наши литерные поезда не в Царское Село, а на Петроград.

- Почему?

- Мы уже совещались по этому вопросу. Приходил генерал Саблин, разбудил князя Нарышкина, тот меня. Вероятно, в Петрограде намерены поставить вам условия о дальнейшем управлении государством. Мы же решили: может, лучше нам повернуть назад? И ехать на Псков? Там - генерал Рузский, войска...

- Есть какие-нибудь сведения о генерале Иванове?

- Пока нет, связь со Ставкой утеряна.

- Ну - тогда, поедем до ближайшего Юза...

Воейков вышел из спальни довольный, за дверью раздался его радостный голос:

- Едем в Псков, господа!

Кто-то ему ответил со вздохом:

- А всё-таки - придётся вводить Конституцию, господа! Вон что творится!.. Надо будет только сторговаться... с этим Временным правительством.

Спать после таких сообщений и разговоров у себя за спиной уже не хотелось. Но поезд вскоре тронулся, поехали назад, чтобы от Бологого - свернуть на Старую Руссу, Дно и выбраться на Псков.

Жалея о том, что не удалось доехать до Тосно, где хотел свернуть с дороги своего прадеда на запад, а потом к Царскому, до которого уж было рукой подать от Вишеры, он опять незаметно уснул под перестук неутомимых колёс.

Генерал Иванов, выслушав от Алексеева известие, что Дума в Петрограде распущена и введено осадное положение, дал коменданту Царского Села телеграмму: "Прошу вас сделать распоряжение о подготовке помещений для расквартирования в городе Царское Село и его окрестностях 13 батальонов, 16 эскадронов и 4 батарей". И попрощавшись с Алексеевым, выехал с полномочиями диктатора в кармане 28-го февраля в час дня в отдельном вагоне на Витебск и дальше. Но сначала ему надо было догнать свои войска...

В 7 часов вечера он прибыл в Витебск и ещё не знал, что 3 часа назад в Петрограде был арестован восставшими войсками генерал Хабалов и отправлен из Адмиралтейства в Петропавловскую крепость. Через полчаса поезд, в котором ехал Иванов, тронулся, и генерал, поужинав и помолившись, спокойно лёг спать, не подозревая, что в скором времени окажется в Петропавловской крепости и сам, ибо поведёт себя перед восставшими солдатами не как фронтовой генерал, а как мокрая старая курица.

Кончался последний день зимы, утром уже будет весна, первое марта, хотя и снег везде.

В 7 часов утра Иванов, ехавший на Царское Село другой дорогой, проснулся оттого, что поезд стоит. Тогда оделся и, выйдя из своего купе, позвал адъютанта:

- Выясните, голубчик, что это за станция и почему так долго стоим?

Адъютант вернулся довольно скоро, приведя с собою коменданта станции, пожилого краснолицего майора. Тот и доложил:

- Комендант станции Дно майор Кириллов, ваше превосходительство! Мною получена телеграмма от полковника Лебедева - заведует передвижением войск на дороге. Полковник сообщает, что из Петрограда - едут в нашем направлении - 2 эшелона с пьяными солдатами - без офицеров - и всех обезоруживают на своём пути. А из Бологого - уже выпустили на Дно императорский поезд, который должен прибыть сюда к вечеру. Кабы не вышло беды, ваше превосходительство...

Отпустив коменданта и подумав о чём-то, Иванов приказал командиру Георгиевского батальона генералу Пожарскому выставить на перрон 2 пулемёта, взвод георгиевских кавалеров и задерживать все встречные эшелоны. Затем опять послал к коменданту станции адъютанта с приказанием: засесть в аппаратной и, как только поступит телеграфное известие о выходе с соседней станции эшелона с бунтовщиками, немедля сообщить ему.

Время с этой минуты потянулось для генерала томительно. Нужно было торопиться в Царское Село, где лично должен встречать на платформе Александровской станции посланные с фронта войска. Откуда пьяным солдатам знать, что сюда едет и государь? Могут такого натворить, что век потом придётся расхлёбывать.

И генерал не ехал, ждал на станции, осматривая все идущие навстречу ему эшелоны. Из головы не выходили слова генерала Пожарского, заявившего своим офицерам, что его георгиевцы не будут стрелять в Петрограде в народ даже в том случае, если этого потребует сам Иванов. "Ничего себе дали помощничка! И этот человек руководил охраной императора?.. Ну, ладно, разберёмся во всём при встрече с императором. Посмотрим, достанет ли у Пожарского смелости повторить свои слова? А уж что лишится он чинов и званий, можно не сомневаться!"

В 10 часов вновь прибежал комендант: "Выехали, едут!". А ещё через 40 минут эшелон был загнан переводом стрелок в тупик, где его ждали георгиевцы со своими пулемётами по бокам пути.

На выскочивших из теплушек солдат сильное впечатление произвели пулемётные очереди по земле, перед их ногами. Брызнул снег, кусочки льда... Оторопело остановились.

- Стоять на месте, сукины дети! Не шевелись!..

Первым делом были освобождены от пьяного конвоя машинист паровоза и его помощники. А когда это было сделано, Иванов, несмотря на маленький рост и тщедушную фигурку, встретил ошеломлённых солдат неожиданно зычным генеральским окриком:

- Солдаты-ы, с-мир-р-на! Через несколько часов... здесь... будет сам государь наш, Николай Вторый! С фронта - уже едут, сюда же, кавалерийские и отборные пехотные части! Если кто из вас... вздумает шалить... спасения потом - не ждите! Так это и знайте. Все начальники станций... в пути вашего следования... мною уже предупреждены! И ваш эшелон - не пропустят. - Он поднял над головой руку, и пулемётчики, как было условлено, дали по крышам вагонов по 2 длинные очереди. Посыпались крошки дерева, щепки от досок перед крышами теплушек.

Генерал опустил руку, и пулемётный треск оборвался.

- А теперь - слушайте, солдатушки, меня дальше! - сменил Иванов гнев на милость. - Я, генерал Иванов... которого вы, наверное, знаете и по японской войне... и по этой, на Юго-Западном фронте, - он огладил свою длинную крестьянскую бороду, - обещаю вам всем... прощение! В том случае... если ваши старши`е... попросят меня о том... на коленях! Понимаю: кто-то вас опоил и сбил с пути истинного... Но это - вина поправимая. И я - не хочу вас губить за неё! Но и вы... должны показать... что поняли всё!

Сторонник усмирения бунтов лаской, поклонник мягких действий, удавшихся ему в 5-м году, когда он успокоил поднявшееся волнение в Харбине всего лишь при помощи двух полков и без единого выстрела, Иванов и в этот раз верил в свой метод. И ждал. Однако "старши`е" - не появлялись. Кому охота отвечать за всех своей головой? Мало ли что обещает старичок сейчас? А потом разве докажешь?..

Поняв, что теряет время и упускает инициативу, Иванов сообразил: так ему ничего не добиться. И рявкнул:

- На колени, безобразники! - Обернулся к пулемётчикам: - На при-це-ел!..

Несколько передних солдат, из молодых, дрогнули, опустились на колени. Глядя на них, стали опускаться и другие - победила рабья привычка подчиняться, тем более что начало - уже было положено. Напряжение достигло томительного предела, когда Иванов снова нашёлся: заговорил "отеческим", "прощающим" тоном:

- Что же это вы, братцы, а? Не стыдно вам?..

Генерал смело пошёл вдоль стоявших на коленях солдат, восклицая:

- Как же вы, детушки, решились на такое, а? Разве не говорили вам, что нехорошо напиваться?..

Генерал Пожарский, не в силах более наблюдать и слышать этот дешёвый фарс, разыгрывающийся от бессилия, удалился от эшелона прочь, предоставив Иванову возможность "журить революцию" в одиночку и дальше.

Переписав к себе в блокнот с десяток фамилий унтеров, Иванов, снабдив солдатский эшелон двумя офицерами, которые проверяли при нём у солдат документы, отпустил его дальше, веря в великую силу страха перед записью фамилий на бумагу. Знал, теперь записанные им унтера, сами наведут в вагонах порядок. Глотки перегрызут, а не позволят подвести себя под трибунал. Да и солдаты не захотят их гибели и ответа за всех, это проверено - победит братская солидарность.

В 6 часов вечера генерал спокойно прибыл в Вырицу. До Царского Села было уже рукой подать. И здесь, в то самое время, когда поезд императора подходил к станции Дно, Иванов узнал новую, ошеломившую его весть: в столице арестовали не только Хабалова, но и всех министров. В Царском Селе вчера, 27-го числа, был бунт. Там солдаты тоже перепились, ограбив трактиры. Да ещё встречали и спаивали все маршевые эскадроны, шедшие на них из Новгородской губернии. Против водки и корзин с едой никто не устоял...

Что делать дальше, Иванов не знал. Сам сообразить не мог и послал телеграфный шифрованный запрос в Ставку. В ожидании ответа, охватив голову руками, тяжело задумался.
5

На завтраке в салон-вагоне царя о происходящих событиях никто уже не говорил - проявляли деликатность: кто же в доме повешенного поминает о верёвке? Не хотел больше спорить и протестовать против Конституции в России и сам Николай: "Что будет, то и будет..." Однако по глазам приближённых видел, у всех испуг и надежда только на него. Надо было что-то сказать, как-то разрядить гнетущую обстановку. Но всё время крутилась прислуга, сменяющая блюда.

Не затевали политических разговоров и на французском, зная, что император не любит этого в присутствии простых русских людей и не поступает так сам. У него правило: слуги не должны видеть и чувствовать в лице своего хозяина иностранца - не будут любить.

Так и прошёл завтрак в гробовом молчании. Николай первым покинул салон и удалился к себе в спальный вагон. Под перестук колёс, отсыпаясь за прошлые сутки, он проспал до 6-ти часов. Когда прибыли в Дно - дальше поезд почему-то не шёл - он и проснулся от долгой тишины. Доложили, испорчен мост. Поверил и принял решение ехать назад, на Бологое, чтобы вновь попытаться пробиться на Царское - авось, из Любани революционные роты уже ушли, не дожидаются больше. Но поезд не пускали и в сторону Николаевской дороги.

- Кто?

- Так приказывают из Петрограда, - испуганно отвечал Воейкову начальник станции. - Вот телеграфное распоряжение управляющего дорогой. - Не зная, что делать дальше, Воейков, пыхтя, прибежал, доложил. Выслушав, Николай понял, в Петрограде явно не хотели пропускать его поезд на Царское, местное руководство тут ни при чём. Не стал губить невинного чиновника - ладно, всё а деснице Божией. Подождём...

Потом ему доложили, что утром здесь на станции был генерал Иванов, возился с какими-то пьяными солдатами. Навёл порядок и поехал в Царское Село. Доехал ли, неизвестно. А в Царском был якобы бунт воинских частей. Там пока держит всё под своим контролем генерал Осипов. Как только прибудет к нему Иванов с фронтовыми частями, тогда...

Узнав об этом, Николай забеспокоился: как бы генералы не наделали в Царском ненужного кровопролития, там семья... Но явился опять Воейков и отвлёк телеграммой Алексеева.

Жуткая это была телеграмма: Гучков настаивал в Исполнительном комитете Думы на том, чтобы император отрёкся от престола; что за этим к нему обязан выехать в Дно сам Родзянко с миссией; что поезд для Родзянки в Петрограде уже готов. От себя Алексеев добавлял, что иного выхода теперь нет и надо-де на всё это соглашаться.

От этой телеграммы и злой ярости - и на Алексеева, и на Родзянку с Гучковым - задрожали пальцы и стало пощипывать в носу. Но собрал всю волю и приказал Воейкову соединиться с Думой по телефону, благо не так уж, мол, и далеко. Однако старик вернулся довольно скоро и принёс телеграмму от жены на английском. Строчки так и поплыли у него перед глазами, когда прочёл: "У нас всё успокоилось. Ты сообщаешь, что с фронта послано много войск, но их нет. И вообще, что ты можешь там один, пойманный как мышь?"

Дальше читать не смог. Как это - что? Пока - ещё император. И, стало быть, кое-что может! Посмотрим...

От гнева и ненависти ко всем загорелось лицо. Тут же приказал не дозвонившемуся до Думы Воейкову, чтобы послал Родзянке телеграмму: "Буду ждать его в Пскове, а не здесь". Отправить туда оба наших поезда сейчас же! Пусть "Боров" едет - поговорим! Я покажу ему, каналье, отречение!.. Войска в Псков с фронта уже прибывают. Осталось дать лишь команду...

Рассудил, конечно, сгоряча, что в Пскове штаб, налаженная связь со Ставкой и с Царским Селом, полно войск Северного фронта. Всё-де у него там будет под рукой. И только потом, откричавшись, вспомнил, что командует-то Северным фронтом генерал Рузский...

Дело в том, что Рузскому он теперь не доверял, но проверить обстоятельств предполагаемого предательства - так и не успел. А судьбе вот угодно, чтобы он ехал к нему в Псков... искать "защиты". Правда, начальником штаба там - генерал Данилов, свой и вроде бы преданный человек. Но всё равно на душе было неспокойно. Утешился лишь тем, что ещё, слава Богу, нет там, у Рузского, его прежнего начальника штаба, генерала Бонч-Бруевича. Вот кто больше всех ненавидит его, императора. Он сместил его за недавнюю расправу с русскими немцами. Было бы сейчас в Пскове 2 врага сразу. Ну, ничего, Бог милостив. Авось, найдётся ещё управа и на Рузского, и на других заговорщиков, коли всё подтвердится...

"Какими словами бросался, сукин сын! - вспомнил он доклад секретной службы о Рузском. - "Ходынкой царствование его началось, ходынкой и кончится!..".

Поморщившись, представил свою коронацию после смерти отца в 94-м году. Празднество было устроено в Москве, действительно, на Ходынском поле - чтобы побольше народа поместилось. Хотелось сделать как лучше всё, чтобы - народный праздник, чтобы все ликовали и возлюбили. Но... доверил исполнение замысла дуракам, и те всё испортили. Начали швырять денежное серебро, которое он велел приготовить, не считая, не скупясь - прямо в толпу! Ну, и вместо праздника началась давка. Сотни затоптанных детей и жадных мужиков. Вот Рузский, мерзавец, и напомнил!

Поезд, наконец, тронулся - поехали к Рузскому в Псков. Оттуда можно будет потом - через Лугу и Гатчину - добраться домой. А там уже Иванов со своими войсками. Уж этот-то верен, не подведёт...

В Псков приехали в 9 вечера. Рузский с Даниловым и своими адъютантами Гендриковым и графом Шереметьевым поджидали поезд на перроне. И сразу же, как только вагоны остановились, Рузский с Даниловым, переговорив о чём-то в коридоре с престарелым и худым Фредериксом, вошли в салон. Рузский принялся докладывать. Но как!.. Скорбное лицо, потупленный взгляд. Хитёр, старый лис! Личного отношения к происходящему нет, лишь длинное изложение своего разговора по прямому проводу с Родзянко! Но встречающего оркестра на перроне - тю-тю!.. Не было. Не мог же он об этом забыть? Значит, не распорядился с умыслом. Да и начал - не с поздравления с благополучным приездом. А с доклада.

Из доклада он понял. Дума - не распустилась по его Указу. Но - и не функционирует. Работает какой-то Комитет от неё, исполняющий функции правительства временно. Положение в столице - безнадёжное: арестованы все министры и генерал Хабалов.

- Комитет думы, ваше величество, видит выход лишь в одном, - закончил доклад Рузский, - в отречении вашего императорского величества от престола в пользу царевича Алексея. Других мнений нет.

Он, растерявшись, молчал. Не знал, что сказать этому наглецу. А тот, подумав о чём-то, добавил:

- Только в этом видят все спасение России и трона от беды ещё большей: всеобщего кровопролития и поражения на войне. А это, ваше величество, конец государству. Взбунтовавшуюся чернь - считают в Петрограде - сейчас остановит лишь отречение. Это может подействовать ошеломляюще!

И опять он молчал, парализованный таким оборотом дела. Видя это и не умея скрыть пробивающейся в голосе радости, Рузский неожиданно смело заявил от себя лично:

- Моё мнение такое, ваше величество: надо идти на все уступки. Сдаться на милость победителя и дать полную Конституцию. Иначе анархия будет расти, и Россия... погибнет.

Вот когда он впервые и по-настоящему содрогнулся от леденящих душу слов. Надо было что-то сказать, сделать! А что - он не знал. В растерянности спросил:

- Что вы... предприняли? Что ответили Родзянке?

- Сказал, что сообщу обо всём в Ставку. К проводу, когда я вызвал Могилёв, подошёл генерал Алексеев. Выслушал меня, ответил: что сам он - тоже не может принять такого решения. Должен посоветоваться с командующими фронтами.

Эта мысль обрадовала, вцепился в неё, как утопающий в спасительный круг:

- Правильно, подождём! Надо выяснить мнение Ставки: необходимо ли отречение? Думе - той всегда всё ясно! Послушаем мнение генералов...

Было совестно, что, быть может, понимают и другие, что он цепляется. Но длилось это недолго: в дрожащей от боли и страха душе и впрямь стала разгораться надежда: "Армия - меня не подведёт! Я для них - всё-таки свой. Да и Алексеев уже заколебался. То советовал соглашаться, а теперь... Значит, что-то там изменилось... Может, Иванов?.. Отречение - не какие-то там мелкие уступки, о которых шла речь!"

В салон-вагон набились, кроме Воейкова и Фредерикса, граф Граббе, флигель-адъютант Мордвинов, ещё кто-то, чьи лица теперь плыли перед глазами. Изумлённые услышанным, они стали дружно негодовать, о чём-то громко спорили. Он воспринимал лишь отдельные возгласы: "До чего дожили!", "Неслыханно!", "Какая бестактность!". Кто-то из них, с общим дворцовым лицом и слезами на глазах, подошёл к нему и, пахнув дорогим табаком и духами, начал просить: "Не губите Россию, ваше величество!" Хором и ненатурально - обещали помогать ему в трудную и чёрную минуту. А он отстранённо-ехидно думал: "Еще бы, лишиться вам таких привилегий! Только помогать-то - надо было раньше. Опомнились, когда припекло..."

Да, всё это была одна фальшь, гнусный спектакль, чтобы убедить (на всякий случай) в своей верности. "А сами-то, небось, думаете, что проживёте и без меня в своих имениях да владениях - ого-го, сколько их у вас!.."

Воейков неожиданно искренно предложил Рузскому:

- Давайте, поговорю с этим Родзянкой я! Можно соединить меня с ним по прямому проводу?

- Он, когда узнает, что с ним хотите беседовать вы, не подойдёт к аппарату, - торопливо-протестующе вырвалось у Рузского. Видимо, не ожидал, что его ответ прозвучит так грубо, и смутился. Сконфузился, опустил голову и Воейков - горбясь, ушёл за спины.

Желая сгладить впечатление, Рузский сказал, что поедет к себе в штаб и попытается ещё раз соединиться с Родзянкой сам - может, есть какие новости? Спешно откланялся и вышел.

Кто-то принёс на имя Воейкова телеграмму от члена Государственной думы, московского купца Бубликова, заседавшего в Петрограде вместе с Родзянкой. Воейков прочёл её и передал Николаю. Бубликов извещал о том, что Родзянко в Псков не приедет.

Николай сел и тут же написал телеграмму Родзянке: "Ради спасения родины и счастья народа предлагаю Вам составить новое министерство во главе с Вами, но министр иностранных дел, военный и морской будут назначаться мной".

"Вот так. Надо диктовать, а не повиноваться. Пусть это почувствуют... Тем более, что ему самому - я уступил: "во главе с Вами".

Протянув телеграмму Воейкову, сказал:

- Покажите её Рузскому и пошлите затем по Юзу.

Воейков вскоре вернулся и трясущимися губами доложил:

- Он, ваше величество, вырвал у меня телеграмму из рук и сказал: "Здесь - я посылаю телеграммы!" Наглец просто какой-то...

Вяло ответил:

- Ну... пускай пошлёт сам.

Воейков обиженно пожал плечами и отошёл. Вот тут Николай вспомнил об Иванове: "Наверное, уже в Царском сейчас?". Сел и набросал для него текст ещё одной телеграммы: "Псков, час 5 минут ночи. Надеюсь, благополучно доехали. Прошу до моего приезда никаких решений не принимать. Николай". Бланк телеграммы опять передал пыхтевшему рядом Воейкову. Тот отправился исполнять приказание.

Пока Воейков ходил, оба поезда - собственный и свитский - отвели маневровым паровозом на запасные пути. "Значит, застряли надолго. Работа Рузского. А может, из Петрограда посоветовали?.."

Наконец, лязганье прекратилось, и поезд замер на запасном пути. Повалил снег.

Телеграф с аппаратом Юза в городе был. И Рузский то появлялся оттуда с докладами, то уезжал на своём автомобиле снова. Когда входил, глаз уже не опускал - держался уверенно, почти нагло. А ведь в прежние годы - всегда заискивал, трепетал и был похож тощенькой невзрачной фигуркой на гимназиста в генеральской шинели. Выходит, Родзянко сообщил ему что-то чрезвычайно важное, если он осмелился повторить фразу... "надо сдаться на милость победителя".

Эта наглая фраза да сверкнувшие стёкла пенсне и остались одни в голове - остального уже не слыхал: отвлекали придворные. Дубенский отправлял в Петроград своего человека, которого переодевали в штатское. Фредерикс, Дрентельн и Воейков - передавали гонцу письма для родственников. Все беспокоились только о себе и своих домашних.

И вдруг принесли 2 радостные телеграммы. Одна была от командира Третьего конного корпуса графа Келлера, другая - от командира гвардейского конного корпуса Хана-Нахичеванского. Оба предлагали в его распоряжение свои войска для подавления петроградского мятежа. Но он... уже не решался рисковать новыми войсками. "Ладно, оставить без ответа..." Надежды ни на что уже не было.

Впрочем, нет - ещё надеялся, ожидая известий из Ставки. Но они будут ещё нескоро - наверное, завтра. Он посмотрел на часы и понял, "завтра", то есть, второе марта - уже давно началось. Когда ещё посылал телеграмму Иванову. А теперь надо ложиться спать: день будет, вероятно, трудным.
6

Небольшой участок румынской территории, который ещё удерживали русские войска на Румынском фронте, был вытянут на 300 километров с севера на юг и зажат между двумя реками - Сиретом на западе, и Прутом на востоке. Ширина полосы - 100, местами 130 вёрст. Австро-германским войскам до того надоело это не изменяющееся положение, что в любой день готовы были начать всеобщее наступление, чтобы выбросить русских весной за Прут, в Бессарабию, потом - за Днестр и выйти летом к Одессе. Это могло круто изменить положение дел на всём русско-германском фронте от Рижского залива до впадения Дуная в Чёрное море.

Генерал Сахаров знал о таких планах германского командования и, чтобы воспрепятствовать готовящемуся к весне накоплению войск и снарядов, приказал взорвать по линии фронта все мосты на дорогах, имеющих стратегическое значение. Самим здесь уже не наступать - перевес сил на стороне врага, значит, и противнику нельзя давать возможности развить своё наступление. Россия выдохлась, не хватало пушек, снарядов. Чем сдерживать немца? Военным умением, доблестью войск? Вот и решил: не будет у австрияков мостов, не будет и подвоза. А на горбу - солдаты много не натаскают, не та сноровка...

Только вот, одно дело - приказывать, и совсем другое - выполнить приказ. Не все мосты были рядом с линией фронта, многие из них находились в австрийском тылу. Как туда доберёшься? Фронт - не проходной двор, всюду окопы, солдаты, пушки и пулемёты, а то и колючая проволока, там, где близко сошлись с противником.

Оставалось взрывать, где пока ещё можно и где удастся хотя бы на время прорваться. Потом - отход на свою сторону. Другого выхода не было.

195-й лейб-гвардейский конный полк, которым командовал 30-летний полковник Слащёв, находился на самой северной точке фронта, там, где его пересекал, выбегающий из неширокой долины, бурливый Сирет. Долина эта походила на бутылку, в горле которой застряла "русская пробка", не дающая выхода на простор "австрийскому боевому вину". Свободно тёк только Сирет. Вот там, в глубине бутылки, верстах в 12-ти от линии фронта, через Сирет был построен каменный мост, нёсший на своей высокой спине ленту шоссе. Он подлежал взрыву тоже - фигурировал в приказе как стратегический. Назрел конкретный вопрос: ну, а кому же взрывать? Кто пойдёт почти на верную смерть?

И хотя за веру, царя и отечество обязан умереть любой, командир полка Яков Александрович Слащёв, отчаюга и выпивоха, решил, прежде чем приказывать, поискать добровольцев, обещая каждому георгиевский крест, 2 недели отдыха в тылу и тройное жалованье. Для выполнения операции требовалось 10 смельчаков из солдат и один офицер, который поведёт их на дело. К счастью, время было зимнее, тихое, да и австрияки располагались далеко от передовой - в румынском селе на квартирах. Им оттуда было лень выдвигать дозоры к фронту. А мост находился ещё дальше, за селом. Там, поди, и не охраняют его: кто захочет мёрзнуть у себя в тылу на голом месте?

Всё это молодой полковник объяснил беззаботным тоном штабс-капитану Белосветову, согласившемуся возглавить операцию добровольно. Пройдёте, мол, ночью на лошадях по вершинам гряды, где холодно и только ветер гуляет. Против моста - спуститесь вниз. Подойдёте, заложите тол и рванёте. Назад - тем же путем. К утру - как раз и успеете всё. Дадите ракетой сигнал, мы откроем из орудий стрельбу, чтобы австрийцы не высовывались, вы и проскочите...

- Вот здесь, - показал он ногтем место на карте-верстовке. - Надо будет, поддержим и вылазкой.

А про себя удивлялся: что человека толкнуло в добровольцы? Командир эскадрона, есть офицеры и помладше чином. "Георгия" - получил ещё в прошлом году. Нужны деньги? Навряд ли. Куда тут с ними? Хочет после операции побаловать в тылу с бабами? Не похоже - слишком серьёзен, да и голод везде. Что-то не то...

Полковник вспомнил свою первую встречу с Белосветовым. Штабс-капитан был мрачен, официально доложил о своём прибытии из армии генерала Деникина и, очевидно, ждал, когда он его отпустит. Ему это не понравилось. Уже знал из документов, офицер служил до этого в Царском Селе. Дальше читать не стал, всё в нем насторожилось против него - тыловая сволочь... Спросил с насмешкой:

- Что, штабс-капитан, недовольны, что попали из охраны государя на фронт? Возле дам было приятнее?

- На фронте я уже был, господин полковник. В корпусе генерала Корнилова. А из Царского Села - где много дам, как вы изволили заметить - я отпросился ещё в 15-м году. Сам, - ответил офицер без обиды.

- Почему? - не поверил он.

- Так... Не для меня та служба, - уклонился Белосветов от подробностей.

- Да вы садитесь, - пригласил он, доставая водку. - Поговорим, выпьем... - Хотелось прощупать человека, с которым вместе придётся и жить, и воевать.

- Благодарю. - Белосветов сел на табуретку возле грубого, не оструганного, стола. Снял шинель, и полковник увидел на его френче "Георгия". Блиндаж был небольшим, новичок посмотрел на сырые стены, на хозяина и неожиданно улыбнулся: - А вы удивительно похожи на великого князя Михаила Александровича, брата императора.

- Да ну? - удивился он, тоже добрея.

- Разве вам никто не говорил об этом?

- Нет.

- Разительное сходство... Только у князя - лысина.

Он тогда подобрел совсем, налил в кружки, и они выпили. Закусывая, он напомнил Белосветову:

- Так чем же вам не понравилось при дворе?

- Хотите... откровенно?

- Конечно. Здесь - война, - философски заметил он, чувствуя, что хмелеет. - Сегодня - живы, завтра - поминай, как звали! Я вот - уже 5 раз ранен. Так что живём - по-простому, без хитростей.

- Хорошо. - Белосветов задумался. - Отвечу и я без хитростей. Видите ли, служба при Дворе была оскорбительной. Как у лакеев... К тому же, бессмысленной и безнравственной. Я там не выдержал трёх месяцев.

- А я, слыхал, туда даже сынки баронов и князей стремились. Быстрое продвижение по службе...

- Как видите, я там не засиделся, ёлки зелёные! - зло заметил штабс-капитан. - Единственное, чему полезному там научился, так это приличной стрельбе из пистолетов различных систем. Всё остальное мною добыто на войне: во время наступления, а потом отступления с генералом Корниловым в Карпатах и во время наступления генерала Брусилова в прошлом году. Когда мы вновь заняли Львов. Теперь вот у вас тут фронт образовался. Перебросили к вам. В штабах я не просиживал!

Он понял, перед ним боевой офицер, и перестал его задирать. Спросил примирительным тоном:

- Так вы говорите, умеете прилично стрелять?

- Да. Верите ли, посвящаю этому ежедневно по целому часу.

- И каков же результат?

Белосветов пожал плечами:

- На дуэль со мной, ёлки зелёные, лучше не напрашиваться: первым выстрелом - выбью левый глаз с 25-ти шагов, вторым - правый. Могу попасть и в темноте: на звук.

- Похвально, похвально.

- Ничего похвального: от скуки, а потом - вошло в привычку.

- А почему, вы сказали, служба при Дворе - показалась вам безнравственной?

- А, это. Офицеры там, ёлки зелёные, много пили, доносили друг на друга. Знатные женщины - развратничали.

- Да, да, я об этом слыхал - в госпиталях. Особенно много ходило слухов о Распутине и каком-то Манасевиче-Мануйлове. Не знаете такого?

- Как же! Не только наслышан, но и видел этого старого прохвоста - харя, верите ли, преотвратительнейшая! А по разврату - рядом с ним бледно будет выглядеть даже Рокамболь Понсона дю Террайля.

- Неужели?

- А что же вы хотели! У него ведь и родной отец проходимец. Был, говорят, сослан по приговору суда в Сибирь - за какие-то подделки. Ну, там, в Сибири уже, этот еврей Манасевич влез в душу сибирскому купцу Мануйлову. И тот - усыновил его 7-летнего сына. Потом - купец неожиданно помер, оставив по завещанию своему приёмышу 200 тысяч рублей. Но деньги эти, ёлки зелёные, завещал выдать ему - только по достижении им 35-ти лет.

Вот с этого всё и началось... Юный Манасевич - уже Мануйлов - приезжает в Петербург. Принимает там лютеранство и становится Иваном Фёдоровичем. Под будущее наследство - его ссужают там деньгами ростовщики. Сам он - заделывается журналистом и сотрудничает в "Новом Времени". Едет потом в Рим "по делам католической церкви" в России, а заодно, верите ли, знакомится там с российскими революционерами-эмигрантами и осведомляет о них нашу полицию. После таких "подвигов" был "замечен" министром внутренних дел Плеве, который... послал его в Париж! Для... подкупа иностранной печати.

- Силён!

- В русско-японскую, верите ли, ему удается каким-то образом выкрасть у японцев часть их дипломатического шифра и какие-то секретные чертежи новых орудий. После этого - становится начальником... "особого отделения" департамента полиции в Петербурге! И - перестраивает его работу на манер французской охранки. Правда, продержался там, говорили, недолго. Вместо контрразведывательных дел занялся денежными махинациями: обсчитывал собственных агентов, "переплачивал" кому-то за устаревшие сведения и так далее. Казалось бы - конец, тюрьма! Но не тут-то было. Каким-то образом втёрся в доверие и покорил тогдашнего председателя совета министров графа Витте. И тот взял его в своё распоряжение и назначил ему... министерский оклад! А ведь перед этим проходимец пытался продать за границу секретные документы департамента полиции! Нет, всё забыто. Мерзавец ездил потом в Париж для секретных переговоров с попом Гапоном. Уговорил его вернуться в Россию. Ну - чем у Гапона кончилось, вы, конечно, знаете.

Да, он это знал и кивнул. Белосветов с воодушевлением продолжал:

- Ну вот, а сам - уцелел. Я его увидел в Петрограде, когда уже война началась. Вновь стал журналистом, писал о Распутине фельетоны. А потом - говорили, как-то сдружился с ним. Сам чёрт не разберёт: с кем он только ни дружил!.. Кончил - опять государственной службой. Я уже на фронте был, когда Штюрмер взял его к себе в секретари... для особых поручений! Затем будто бы его арестовали, но... выпустили снова. Где он теперь - не знаю, - рассказывал Белосветов. - Короче, это вам - настоящий продукт нашей прогнившей эпохи! Её порождение, так сказать. А сама она - сплошная мерзость!

- Ну, огульно хаять всё - тоже ведь не резон! - заметил он Белосветову. - Нужны факты...

- Факты? Извольте!.. - распалился штабс-капитан. - Когда ещё только началась война, открылись такие вещи, что... Оказывается, в апреле 14-го - военный министр Сухомлинов... вынужден был... провести под давлением генерального штаба... военную игру. Он - писал везде: что Россия - готова к войне, как никогда! Генералы же - сомневались в этом и предложили ему - разыграть войну с Германией на картах генерального штаба. По всем правилам тактики и стратегии! Включая в задание даже потенциальные резервы воюющих стран и состояние их экономики. Сухомлинову предложили разыгрывать действия за Россию. А за Германию стали играть генералы Янушкевич, Брусилов, Жилинский, Иванов, Гутор и ещё кто-то, теперь не помню. И что же, вы думаете, показала игра?

- Это интересно.

- Видите ли, игра показала, что Россия к войне была не готова! А потом, когда она уже началась не на картах, а по-настоящему, в Петроград вернулся - из русского посольства в Германии - наш военный атташе, полковник Базаров. И попросил в генеральном штабе, чтобы ему дали его собственные отчеты, начиная с 11-го года.

- Вы что, с ним знакомы?

- Нет, в генеральном штабе служил мой товарищ. В Петрограде познакомились...

- Продолжайте, продолжайте, я слушаю вас. - Он опять налил водки, спросил: - Так что дальше?..

- А дальше оказалось то, что никто его отчёты... даже не читал! Были покрыты пылью в сейфе военного министра! Ни одной резолюции... - Белосветов чокнулся кружкой и жадно выпил.

Он выпил с ним тоже, расстроено протянул:

- Вот это да-а!.. Тыловые сволочи! Всю жизнь ненавижу таких!

- Вот именно, - поддакнул Белосветов. - Ну, Базаров, конечно, возмутился: "Как же, мол, так?" Понимаете, он там, в Берлине, тратил на подкуп немецких чинов казённые деньги - тысячи! - фотографировал, рисковал собой, а эти его сведения даже не прочитали! А ведь он ещё до войны предупреждал в секретных докладах: что Германия превосходит нас своим военным потенциалом. И нас, и Францию, взятых вместе. Что войну начинать немыслимо. И всё это оказалось впустую. Зачем же, мол, держать тогда секретную службу, если не нужна?

- Узнаю Россию! - грустно отреагировал он и допил водку. А Белосветов всё ещё горячился:

- Вот после этого и начал я подавать начальству рапорты с просьбой перевести меня в действующую армию. Верите ли, стыдно было! Словно сам был в чём-то виноват. Хотелось искупить... А тут ещё этот дворцовый бордель...

Офицер ему понравился - честный, открытый. Да и повоевал уже - "Георгия" носит в петлице. Но успокоения, видимо, не нашёл и на фронте. Тот же бордель, говорит, только другого рода.

Это знал он и сам. Солдаты - разуты. Нет снарядов, нет фуража для лошадей. Тысячами гибнут тут. А в госпиталях и полевых лазаретах стон стоит и гангренозная вонь. Вокруг этих землянок - сотни раненых, искалеченных. Не хватает врачей - возится один какой-нибудь старикашка, а раненые терпеливо ждут. В глазах людей такая собачья покорность, что выть хочется! Да что же это такое у нас? Ни в одной армии мира такого нет! Как под пули - так с иконами и торжественными проводами. А как полноги оторвёт - так лежи и жди очереди, пока не истечёшь. Неужели и в самом деле некому этот бордель прекратить?..

В тот вечер они напились, и с тех пор у него осталось к этому штабс-капитану особенно тёплое чувство. Служил - на диво ревностно, не жалея себя, деля в окопах с солдатами все неудобства фронтовой жизни. Стрелял из пистолета каждый день в пятак. И вот... полез на рожон.

Штабс-капитан был красив и приятен, не хотелось такого терять. К чёрту ведь в зубы пойдёт. На войне - как? Сегодня у австрийцев даже дозора возле моста нет, а завтра всё может стать по-другому. Нет, сам напросился...

А, может, ему надоело жить? Вот он и напросился. Ну и пусть идёт, коли такой дурак! Не отговаривать же теперь... Да и невесёлый всегда. Значит, ищет себе пулю. Мешать таким - бесполезно..."

Злился полковой командир ещё и потому, что в полку не хватало толковых офицеров - присылали из училищ скороспелку: полгода обучения, и хорош, вали на фронт. Воевать не умели. А Белосветов умел - настоящая военная косточка, такой и дивизией смог бы командовать. И вот уходит и может не вернуться. Чёрт знает что!..

Белосветов нравился Слащёву и своей вежливой сдержанностью, гвардейским ростом, удивительною красотою открытого, истинно русского, лица с серо-голубыми глазами. 25 лет только, время ли погибать? Потому и досадовал - не мог понять.

Не понимал своего поступка и сам Белосветов. Ему не хотелось идти на такое дело. Но все приглашённые в добровольцы офицеры молчали, смотрели на стол, и ему показалось, что полковой командир усмехнулся: ну и герои, мол, собрались к нему на совет! А тут ещё этот офицерский "Георгий" поблескивал на груди. Стало неудобно, поднялся. Все облегчённо перевели дыхание, и дальше всё пошло уже само собой. Он лишь попросил, чтобы прислали в полк аэроплан: хотел слетать к этому мосту сначала по воздуху, посмотреть, что там, возле него, делается? Есть ли охрана, и откуда лучше подходить к мосту с лошадьми и толом?

Слащёв согласился с ним и теперь названивал начальнику дивизии, чтобы срочно выслали из авиаполка "Ньюпор". Жаловался попутно на нехватку снарядов - разве не понимают там? До каких пор?.. Несколько раз слово "мать" вспомнил.

Из трубки приглушённо, как с того света, доносилось, что аэроплан пришлют, а насчёт снарядов - орать матом и рвать пупок нечего, у них тут своего завода тоже нет. Ждите, как все. В трубке умолкло.

Истощив незамысловатый запас солдатских ругательств, Слащёв ещё больше озлобился от бессилия и замкнулся. Потом вместе с Белосветовым поджидал на морозном ветерке аэроплан. Жал небольшой морозец, на солнце больно было смотреть.

Наконец, в сиянии белых снегов тёмной точкой вдали показался аэроплан. Приближаясь, рос, и сел минут через 10 на утрамбованную для этого снежную поляну. Белосветов поехал к нему со Слащёвым на автомобиле.

Поняв, что от него требуется, лётчик усадил Белосветова во вторую кабину и объяснил шофёру Слащёва, как нужно дёргать винт, чтобы запустить мотор снова. Полез в свою кабину тоже.

- Контакт! - крикнул шофёр, дёрнув винт, как учил лётчик.

- Есть контакт! - отозвался тот из кабины, что-то накручивая там. Винт завращался, поляна снова огласилась стрекотом.

Покачивая крыльями, старенький "Ньюпор" заскользил лыжами по кочкам, подвернул нос против ветра и, заревев мотором, понёсся по снежному полю, оставляя за собою белые вихри и резкий запах сгоревшего бензина. Вот он подпрыгнул, завис в воздухе и полетел на метре от снега, уходя всё дальше и дальше. Потом начал подниматься, сделал круг и, набрав высоту, повернул в сторону долины, в которой сидели австрийцы. Слащёв помахал самолёту рукой и пошёл к автомобилю.

- В штаб! - приказал он водителю.

Через полчаса аэроплан застрекотал в воздухе опять. Ни одного выстрела на австрийской стороне. И вскоре старенький замасленный "Ньюпор" вновь запрыгал на снежных кочках приготовленной для него поляны. Лётчик высадил Белосветова из кабины, развернулся против ветра и пошёл на взлёт.

- Ну, как слетали? - спросил командир полка Белосветова в штабе.

- Хорошо, господин полковник. Мост - не охраняется: 2 раза проходили прямо над ним и сбоку. Всё рассмотрел сам.

- Ну, с Богом, значит. Людей - я вам уже набрал. Из охотников... Готовятся к ночи. Как стемнеет, так и пойдёте. Луна появится в 11-м часу, так что темно будет долго.

- Главное, пройти незаметно через передовую. Дальше, за передовой, мы вряд ли кого встретим и сразу уйдём вверх на гряду. А вот на первых двух километрах могут услышать, открыть огонь.

- Я приказал обвязать копыта ваших лошадей тряпками, - заметил Слащёв. - А левее вашего прохода откроем стрельбу. Всё внимание отвлечем на себя, вас и не заметят.

- Дай-то Бог!..

Оба, как по команде, перекрестились.

Потом весь день Белосветов знакомился со своими солдатами и унтером-сибиряком Диких. Таёжник, бородач, он понравился ему смекалкой и опытом. Да и старше всех был он в группе. Ему и доверил подготовку лошадей. 200 килограммов тола разделили по 20 килограммов на всех, кроме лошади Белосветова. Остальное - всё поровну: гранаты, сухари, консервы, сапёрные лопатки.

Перед выходом в дело Слащёв вызвал Белосветова к себе снова и вручил 3 бутылки водки - может, сгодится для чего, всякое бывает. Белосветов поблагодарил и доложил, что всё готово. Тогда полковник расстелил на столе карту-верстовку и ещё раз показал, где надо проходить.

- Не сбейся! - перешёл он на ты. - Тут вот - разрыв в их окопах. Метров 200, не больше. Ошибётесь - пропали...

- Знаю. У них в это время будет ужин. Уйдут в блиндажи, а мы постараемся проскочить быстро. Если всё будет тихо, без выстрелов - не затевайте никакого огня и вы.

На этом расстались, и Белосветов, прежде чем идти всем в дело с лошадьми, решил проверить с Диких, нет ли мин в том месте, где они будут проходить.

- А ить и верно! - изумился Диких. - Как жа это мы не додумали, а?

Прихватив с собою сапёра и карманные фонарики, полезли по снегу на передовую, туда, где был разрыв между вражескими траншеями. Было темно и тихо. Казалось, каждый звук и скрип далеко слышен. Но дул ветер, и Диких сказал, что слыхать их не должно: "ухо - на ветру ошибается".

Как только подползли к нужному месту, с первых же шагов обнаружили наметённые бугорки снега, под которыми оказались немецкие круглые мины. Сапёр Аристархов опытно приподнимал круглую смерть за край, что-то там делал, после чего уверенно передавал мину им и они складывали их в одну кучу. Работа подвигалась медленно...

Через 5 часов напряжённого труда Аристархов снял 26 мин. В снегу образовался проход шириною в 3 метра. Вот тут и пойдут завтра с лошадьми. А там, что Бог даст. Если и в глубине поставлены мины, значит, не судьба... Проверять глубоко не было уже времени, пора возвращаться назад.

Пошли в рост. Проверять, так проверять по-настоящему. Посвистывал ветер, скрипа не слышно, никто по ним не стрелял, всё выглядело обычно, как всегда. Только не чувствовали от холода пальцев.
7

В последний день февраля комната N12 в Таврическом дворце, где обычно собирались члены Петроградского Совета рабочих и солдатских депутатов, превратилась в настоящий штаб солдат, перешедших на сторону восставшего народа. Однако, после разгрома и поджога Окружного суда, многих убийств, совершённых солдатами, после разгрома охранного отделения и насильственного вторжения в тюрьмы столицы и выпуска на свободу сотен арестантов, в души военных, снявших с себя погоны, начал закрадываться страх: "А что теперь за всё это нам будет, если?.." И тогда в голову унтер-офицера Седельникова пришла спасительная мысль, и он высказал её образованному члену Совета, меньшевику Нахамкису, которого все называли "товарищ Стеклов":

- Юрий Михалыч, а нельзя ли издать от имени Совета какой-то приказ для нас, военнослужащих, который освободил бы солдат от ношения погон и ответственности за все революционные дела, которые мы тут... под вашим руководством, так сказать, совершили? Чтобы нас, в случае чего, не отправили потом, как говорится, куда Макар телят не гонял.

- А что вы такого сделали?

- Мы-то? Да мало ли, чево... Сполняли приказы.

- Например?

- Ну - ежели што, найдутся судьи, которы всё подытожать. А виноват завсегда - будет хто? Стрелочник. То исть, в нашем случа`е, солдат. Надо бы поддержать нас в этом вопросе. Солдаты переживают. Может начаться дезертирство. И останётеся вы тогда, рабочие, без нас и наших винтовок. Так или нет?

- Правильно, товарищ Седельников, - обрадовался Стеклов, о чём-то думая. - Этот вопрос мы упустили, и ты прав: надо его обмозговать и принять меры.

- Вот-вот, я же и говорю: приказ нужно издать по гарнизону. Генерал Хабалов - арестован. Другие генералы - тоже. Самое время для приказу!

- О чём?

- Ну, што надобно передать командование гарнизоном солдатскому Комитету, коли генералов нет. Без военной власти жа нельзя?

- Согласен, нельзя.

- И - штобы прежнего измывательства от офицеро`в над солдатами не было. Так я говорю, нет?

- Ну, так, я же не возражаю.

- Вот и обмозгуй это всё, напиши! А газета перепечатает, и будет как бы казённый приказ для всех.

- Хорошо, я посоветуюсь... А теперь, давай, товарищ Седельников, подытожим всё-таки сами пока: что было сделано? За что солдаты боятся и не хотят отвечать?

- Да рази ж мало чево было?..

- А всё-таки?

- Ну, по-первах, многих офицеров поубивали. Так? В жандармов гранатами - тожа было. Так? Окружной суд - подожгли? Подожгли. Арсенал с оружием - ограбили? Огра...

- Нет, товарищ Седельников, это был не грабёж, а вооружение 40 тысяч революционных рабочих винтовками и патронами! Революция - это не грабёж и не воровство, а революция, святое дело угнетённого народа!

- Согласный с тобой, святое. Арестованных рабочих выпустили из тюрем - тожа святое. Так? А вот генералам не подчинялись, да заарестовали их - это супроть военного устава. За это - нас могут...

- Понял тебя, товарищ Седельников, понял! - горячо откликнулся рыжий, маленький и горбоносый, словно коршун, Стеклов. - Сегодня же поставлю этот вопрос перед Чхеидзе и Соколовым на Исполкоме!

- Вот за эвто солдаты будуть благодарные! Спасибо те, товарищ, это, Стеклов!

Унтер Седельников ушёл, а Стеклов лишь после его ухода понял, какой громадной важности может оказаться его вопрос, если удастся решить его мудро, по-соломоновски. Поэтому, прежде чем ставить этот вопрос перед Чхеидзе, он поехал к человеку, которого считал уникальным и по осведомлённости обо всём и обо всех, и по глубокому уму, связям и умению делать выводы и прогнозы. Таким человеком был 48-летний бывший журналист, аферист по натуре, пробравшийся в своё время в доверие не только к знаменитому министру Витте и Григорию Распутину, но даже и в чиновники департамента полиции, Иван Фёдорович Манасевич-Мануйлов. Сирота-иудей, он был усыновлён русским купцом-миллионером Мануйловым, оставшимся без наследника. Купец этот дал приёмышу и хорошее образование, и собственные уроки по умению жить, облапошивая всех, кто ходит с открытым ртом и ловит ворон.

Стеклов приходился Манасевичу почти ровесником - самому исполнилось 45. К тому же оказал недавно Ивану Фёдоровичу услугу и был покорен его умом и ответной благодарностью. А когда выяснилось, что оба они состоят в петроградской жидо-масонской ложе, то сошлись ещё больше в начавшиеся к этому времени революционные дни. Юрий Михайлович считал себя тоже не глупым, рассказал Манасевичу о своём знакомстве за границей с выдающимися деятелями российского социал-демократического движения, о личных возможностях в Исполкоме Петроградского Совета, и Манасевич, опасавшийся ареста, обронил фразу, которую Стеклов взял на вооружение: "Оставьте мне свой телефон. А я вам - свой. Мало ли что?.."

Стеклов рассмеялся:

- Хорошая фраза! "Мало ли что?.." С неё и начинайте телефонировать, если что. Это будет нашим условным паролем, который означает, что предстоит серьёзный разговор и необходимо немедленно встретиться. Договорились?

- Как наш масонский знак, да? - Манасевич поднял вверх правую руку и сделал знак двумя пальцами "Y".

- Вот именно. Звоните, если что!..

А звонить вот пришлось самому:

- Это Иван Фёдорович?

- Да. С кем имею честь?

- Это Стеклов. Здравствуйте!

- Я вас приветствую тоже. Что вы хотите?

- Ну, "мало ли что" я уже хочу...

- Когда?

- Безотлагательно.

- Хорошо. Жду вас в редакции Николая Николаевича через 2 часа. Сможете?

- Да. Выхожу...

Редакция "Новой Жизни" находилась далековато от Таврического дворца, но времени было достаточно, и Стеклов решил даже не брать извозчика - доберётся трамваями, которые уже ходили снова и без перебоев. А вот Манасевич опоздал, пришлось его дожидаться на улице - с Сухановым Юрий Михайлович был знаком, но не настолько, чтобы использовать для встречи его кабинет. Впрочем, ждать пришлось недолго, и вообще всё оказалось к лучшему: серьёзный разговор прошёл без свидетелей, а первый весенний день на улице выдался тёплым и солнечным.

- Ну что, - спросил Манасевич, - может, прогуляемся?

- С удовольствием.

- Какие у вас в Таврическом новости?

- У нас в Исполкоме Совета, особенных нет. А вот у Родзянки - много, и все важные.

- Какие же?

- Князь Львов, приехавший из Москвы, сформировал кабинет министров нового так называемого "Временного правительства". Родзянку в него - не избрали.

- Да ну?! Это почему же? Ведь царь, я слыхал, дал на это ночью добро.

- Потому и не избрали, что все депутаты теперь - против царя. А в рядовые министры - Родзянко не захотел сам.

- А Гучков?

- Выехал ночью вместе с киевлянином Шульгиным в Псков. Гучкова берёт к себе Львов военным и морским министром якобы. Но - так как его пока нет - место остаётся, в случае отказа, вакантным.

- Гучков не откажется, согласится, - Манасевич усмехнулся. - Этот портфель ему будет по душе: шутка ли, всеми генералами и войною командовать! А зачем же он в Псков-то поторопился?

- Сказал будто бы: "Лично выдавлю из этого болвана его царское отречение!" А Шульгина - как известного журналиста - взял с собою, видимо, в свидетели. Чтобы расписал потом этот исторический факт!

- Ну, а кто же ещё назначен Львовым в основные министры? Сам-то он - ведь тоже ноль без палочки! С Родзянкой его не сравнить...

- В министры иностранных дел - согласился пойти московский профессор истории Милюков, которого Львов, как москвич, хорошо знает. В министры финансов - предложили дружно Михаила Терещенку. Согласился тоже.

- Вот это - хороший выбор! А кого же в министры юстиции? Ведь в чьих руках финансы и законы, такой и будет политика! Государственность...

- Выдвинули какого-то Керенского. Из присяжных поверенных.

- Так это же прекрасно! - обрадовался Манасевич, словно ребёнок. - "Какой-то"! - передразнил он. - Не "какой-то", а наш человек! Тоже еврей, только скрытый, и тоже масон.

- Но он вчера будто бы отказался...

- Как это отказался?! Почему?!.

- Не то не захотел. Не то потому, что вошёл до этого в Исполком нашего Совета. А мы постановили, что члены Исполкома не должны входить во Временное правительство.

- Но, почему не должны?

- Во-первых, потому, что оно "Временное", а во-вторых - буржуазное. Будет продолжать политику, которую мы, как социалисты, не разделяем.

- Ну и дураки! - грубо заметил Манасевич. - Не "разделяют" они! А дай вам народ власть, что вы стали бы делать без денег? Кто вас станет слушать?

- Вот поэтому и установилось пока двоевластие. С одной стороны, Комитет Государственной власти с финансистами типа Терещенки и Рябушинских, но не поддерживаемый народом, а с другой - Исполком Совета рабочих и солдатских депутатов, поддерживаемый народом, но - не имеющий денег.

- А я вам скажу, реальная власть всегда там, за теми - у кого деньги! Кто контролирует их и законы. Так что скажите этому Керенскому, чтобы немедленно соглашался и занял пост министра юстиции! А теперь - рассказывайте, зачем вы назначили мне свидание? Что у вас там произошло?..

Стеклов рассказал, и тут же был поражён ещё раз, если не гениальностью своего собеседника, умеющего мгновенно оценивать ситуацию, то уж во всяком случае исторической его прозорливостью. Внимательно выслушав Юрия Михайловича об опасениях унтер-офицера Седельникова, Манасевич сказал:

- Какая здравая мысль! Народ думает конкретно. Так что у вашего Исполкома есть прекрасный повод выхватить власть у Временного правительства, если не навсегда, то очень надолго!

- Каким образом? - не понимал Нахамкис.

- Психологическим. У нового правительства - деньги, у вашего Совета - сила солдатских винтовок. Но правительство может подкупить военное командование, и главная сила в городе перейдёт к правительству. Ваш Совет арестуют, солдатские полки расформируют и заменят новыми! А чтобы этого не произошло, вы, исполкомовцы рабочей и солдатской воли, должны обезвредить офицеров петроградского гарнизона.

- Как?

- Очень просто, ваш умный унтер вам уже об этом говорил. Продумайте и издайте в печати такой хитроумный приказ, который был бы внешне похож на попытку Исполкома заступиться за интересы "революционных солдат". Отмените "царские" погоны - солдаты и рабочие встретят это с радостью! Отмените все эти "ваше благородие", "ваше превосходительство". Армия - это равноправные граждане, на то, мол, и революция, демократические свободы. И опять это всеми воспримется как завоевание демократии. А чтобы отстранить офицеров и генералов от власти окончательно, создайте солдатские Комитеты в каждой воинской части - с привлечением в них и офицеров. Эти Комитеты начнут принимать все командные решения. Но так как в Комитетах будет большинство голосов за солдатами, генералы окажутся фактически в роли английской королевы.

- Пожалуй, вы правы, - кивал Стеклов-Нахамкис, - солдатам эта идея понравится!

- А если понравится, значит, они станут распространять её и в другие города и гарнизоны. А может быть, и на фронты. Мне кажется, это может привести Россию к таким непредвиденным изменениям, что мы и не представляем себе сейчас!

- Вполне возможно, вполне! - соглашался Стеклов, азартно потирая руки. - Военная сила - всегда была решающей силой в России. Только этим путём её можно будет повернуть к демократии.

- А если вы подскажете Керенскому издать Указ об амнистии всех бывших революционеров, где бы они сейчас ни находились - в тюрьмах, ссылках, за границей, то в Петрограде окажутся все наши люди! Вы понимаете, о чём я говорю?

- Да, конечно же. Но в России действует закон о "черте оседлости".

- А на что же тогда революция? Разве новому министру юстиции так уж трудно будет вставить в закон ещё один пунктик о демократии, отменяющей эту подлую "черту оседлости"? Думаю, что и русские представители культуры, такие, как "буревестник революции" Горький, как Демьян Бедный, тоже откликнутся на это своими статьями. Тем более что у Горького - давнее сочувствие к угнетённым евреям.

- Но разве Демьян Бедный - русский?

- А кто об этом, кроме нас, знает? - ответил Манасевич насмешливо. - Как только будет отменена "черта оседлости", во всех крупных городах евреи начнут частное предпринимательство и станут ведущей экономической силой в этой стране.

- А где нам взять для этого стартовый капитал?

- Отмените сначала "черту", стартовый капитал приедет из-за границы сам, не задержится, уверяю вас.

- Спасибо вам, Иван Фёдорович, за продуманную подсказку! Чувствуется, вы - не вчера думали надо всем этим.

- Над этим думал ещё мой приёмный отец, который презирал русское дворянство за лень и высокомерие. Русское купечество он ставил в пример всем! Но его не слушали. Я же - соединил лишь русскую купеческую смекалку и хватку с еврейским умением создавать единую спаянную организацию.

- Масонства?

- Да и масонства тоже.

- Я понял вас! В Совете мы тоже начнём теперь с организации единства.

- Бог вам в помощь, как говорят русские...

Они пожали друг другу руки.

В этот день штабс-капитан Сычёв отправил из Петрограда в Могилёв странную телеграмму на имя Ольги Александровны Ореховой: "Передайте отцу, мы разорены, ему лучше отказаться от наследства. Михаил".

Михаил Аркадьевич знал, текст попадёт к полковнику Скалону и генералу Алексееву. Им известно, что это означает.

Глава пятая

1

Николай Второй поднялся поздно, разбитый, с тяжёлым настроением. Ночью ему приснился вставший из гроба здесь, в Пскове, брат Рюрика, Трувор. Он произнёс: "Ну вот, заканчивается на тебе и династия Романовых. А знаешь, почему? Твой дед позволил Монферрану построить на Дворцовой площади скульптуру якобы ангела на Александрийском столпе. Но разве же ангелы бывают чёрные да ещё с мечом вместо креста? Всмотрись в его лицо, в его чёрные крылья! Это же Антихрист, а не ангел. И замахнулся он своим мечом прямо на Зимний - на дворец российских царей. Не будет в России счастья до тех пор, пока не свалите со столба этого Демона". От этих страшных слов Николай и проснулся. Устало решил: "О чём думается перед сном, то и снится".

День был хмурым, мела позёмка. Император велел подать завтрак к себе в спальное купе, к придворным не вышел - не хотелось видеть. Принимал потом только Рузского, который приносил новости и вновь уходил. Ответы Родзянки были неутешительны.

Наконец, войдя вместе с Воейковым, Рузский решился высказать и своё мнение:

- Того, что вами послано Родзянке, ваше величество, теперь недостаточно, придётся идти дальше. Родзянко передает, что он не может быть уверенным в прочности положения ни на один час. Поэтому ехать для переговоров не имеет возможности, о чём и телеграфирует, намекая на изменившиеся обстоятельства.

- Какие же это обстоятельства? - сокрушённо воскликнул Воейков.

- Обстоятельство, по-видимому, одно: там хотят избрать регентом Михаила Александровича. А его величество императора - упразднить совершенно, - спокойно предположил Рузский.

- Господи, - простонал Воейков, - тогда надо послать туда войска! Что же это, в самом деле...

Рузский упрямо настаивал:

- Войска посылать в Петроград нельзя! Это лишь ухудшит положение. В столице - анархия, господство черни, жидов. Оскорбляют офицеров, идут аресты министров. Грабят ружейные магазины...

Рузский, разведя руками, ушёл и вернулся только после обеда, который, как и завтрак, был подан в спальное купе. Было 14 часов 30 минут. Рузский принялся докладывать:

- Ваше величество, из Луги поступило сообщение: восстали солдаты гарнизона. Убит генерал Менгден. Подняты на штыки - как немцы, служащие не России, а Германии - ротмистр граф Клейнмихель и офицер Эгерштром. Сообщают, что оба - были жестоки с солдатами. А вот начальник гарнизона генерал Менгден - осмелюсь доложить, был патриотом и очень добрым человеком. Его убили, будто бы, по недоразумению. Затем, перед рассветом, солдаты отцепили паровоз от подошедшего с фронта эшелона и разоружили весь корпус в 2 тысячи человек, едущий на подкрепление к генералу Иванову.

Спросил:

- Как же могли они... это сделать?

- Направили на вагоны 2 полевых орудия, пулемёты, предупредили о последствиях, и всё. Через Лугу теперь - никому не проехать: восставшие организовались там в какой-то совет солдатских депутатов вместе с местными рабочими, и власть, как сообщают по Юзу, перешла в руки этого совета. Я - приказал повернуть разоружённый эшелон с 68-м полком на Псков, так как генерал Иванов находится сейчас уже не в Царском Селе, а на станции Сусанино, откуда собирается выехать в Вырицу.

- Как он там оказался?..

- Зная, что все министры в Петрограде арестованы - в том числе и генерал Хабалов - он счёл целесообразным, дабы избежать кровопролития, выехать из Царского Села. Вашу телеграмму - не предпринимать самостоятельных решений до вашего приезда - он получил. И ещё шифровку от генерала Алексеева: о том, что в Петрограде войска примкнули к Временному правительству. Что же ему оставалось делать?

- Но ведь в Царском сейчас всё спокойно! Зачем же он покинул императрицу с детьми?!

- Никак нет, ваше величество! Туда - тоже прибыли революционные войска. Генерал Иванов, успокоив императрицу, едва успел выехать со своим батальоном. Представляете, что могло бы произойти, ежели поднялась бы стрельба?! Кстати, генералу Иванову - сменили даже начальника штаба.

- Кто?

- Распоряжение пришло от начальника Генерального штаба генерала Занкевича. Так что генерал Иванов - исполняет уже приказания Петрограда. Сообщил в Ставку, что к вам сюда, ваше величество - едут по важному делу думские Гучков и Шульгин: от имени Исполнительного комитета Думы, то есть, Временного правительства. Вероятно, за отречением. В Петрограде - командует всем Родзянко пока. Гучков - передал Иванову телеграмму: ждать его в Вырице.

Рассматривая докладывающего наглеца, мрачно спросил:

- Что ещё?

- В Петрограде убит князь Вяземский - ехал с Гучковым на Балтийский вокзал в автомобиле. Автомобиль - обстреляли, князь погиб. Этим выездом Гучков хотел - как председатель военной комиссии - предупредить беспорядки на случай прибытия с фронта карательной экспедиции. Приедет, спросим, как было всё...

- Что ещё?

Рузский подошёл к столику и положил пачку телеграмм:

- Это ответы фронтов, ваше величество! - Щёлкнул каблуками.

В голосе было торжество, радость. Значит, уже читал, всё знает. Оставалось прочесть самому, но понял, не читая, что это - конец.

Так оно и было. И Брусилов с Юго-Западного фронта, и Эверт с Западного, и Сахаров с Румынского, и даже дядя, великий князь Николай Николаевич с далёкого Кавказского, и стоявший перед ним Рузский, командующий Северным фронтом, - все они дружно отреклись от него, предали. Их ответы сводились к одному: "... во имя спасения России, удержания армии на фронте и спокойствия нужно сделать этот шаг". Легко писать - этот. Попробовали бы сделать его сами.

Особенно неприятно поразила концовка телеграммы Сахарова: "Переходя к логике разума и учтя создавшуюся безвыходность положения, я, непоколебимо верный подданный его Величества, рыдая, вынужден сказать, что, пожалуй, наиболее безболезненным выходом для страны и для сохранения возможности биться с внешними врагами является решение пойти навстречу уже высказанным условиям".

Представил себе "рыдающим" тучного, бородатого, крепкого сложения Сахарова, служившего начальником штаба у 55-летнего румынского короля Фердинанда, тщедушного, маленького, с бородкой клинышком, перепуганного войной с Германией, в которую его втянули в прошлом году, и подумал: "Наверное, и с этой пигалицей Сахаров советовался!" Его передёрнуло от этой мысли, но тут же мелькнула новая: "Вот она, цена любви и преданности, в которой все ещё вчера меня уверяли! Хитрость и лицемерие всё! Даже сейчас, когда уж уверены, что повержен, а всё-таки - "рыдают". Так, на всякий случай. Ни единой верной души рядом - только канальи и предатели!"

"Да ведь знал же это, всю жизнь знал! Потому и не жалел никого, тасовал, как карты в колоде, чтобы не набирали силы, не прорастали глубоко в корни. Но, видно, мало тасовал - надо было чаще!"

Что после всего оставалось? Попросил начальника канцелярии составить телеграммы Родзянке и Алексееву, что готов отречься от престола. И уйдя к себе в салон-вагон, попросил всех оставить его.

Ушли. Но через 5 минут вновь перед ним испуганные лица, чуть ли не слёзы и просьбы передумать своё решение. Ага, это старик Фредерикс разжевал им, что с ними самими теперь будет - вон как их припекло!

Взял и "передумал". Вдруг вот так же воспримут это известие и все дворяне России? Вдруг обескуражен будет и весь русский народ, которого он по-настоящему и не знает. В Петрограде - просто заговор предателей. А он тут, как обыкновенный простак, клюнул на эту удочку! Ну, уж нет, не стоит так торопиться из королей в пешки...

Приказал Воейкову забрать у Рузского свои телеграммы, не передавать. Тот, однако, заупрямился и телеграмм не вернул. Но, правда, дал слово, что передавать их, до его разрешения, не станет. Значит, надеется, что он передумает и прикажет-таки передать их. Ладно. У него тоже появилась надежда. Пусть крохотная, искорка совсем, но всё же...

А потом опять пришёл с докладом Рузский: на вокзале-де появляются люди с красными бантами, ждут из Москвы каких-то делегатов. Явно пугал, подлец, чтобы ускорить события.

Рузскому он перестал доверять с января. Стало известно, что в январе, когда тучный, больной Алексеев находился в Севастополе, к нему приезжали из Петрограда представители Думы и кто-то из общественных кругов - вынюхивали у старика, как-де отнесётся воюющая армия к тому, если в Петрограде будет совершён дворцовый переворот? Алексеев, якобы в резкой форме, высказался против и приказал Колчаку никого не пропускать к нему. Делегация уехала ни с чем. Поэтому и оставлено было всё без последствий. Он, император, делал вид, будто ничего не знает, дабы не спугнуть никого на будущее. Думал, зачем раскрывать свою секретную службу? Да, видно, недооценил скорости развития событий и упустил время. А ведь и после того доходили слухи - правда, непроверенные, что на обратном пути делегация заговорщиков заручилась поддержкой переворота у генералов Брусилова и Рузского. А он так и не успел проверить этого и теперь относился к Рузскому с недоверием, граничащим с ненавистью. Да что толку?..

Час от часу обстановка становилась всё хуже. И наконец, из Могилёва прислали текст проекта манифеста об отречении от престола: вот он, в руке Рузского, который опять вошёл со стариком Воейковым и ждёт...

Почувствовав, как начинают дрожать пальцы у самого и дрожит всё внутри, подошёл к зеркалу, висевшему в простенке между окнами. Достал гребень, и делая вид, что спокойно поправляет причёску, мучительно всматривался в себя с неожиданным и пристальным вниманием.

Сильно похудел и, кажется, постарел за эти дни. Рост - маленький: вечный укор от отца: "Испортили романовскую породу!" Даже брак с Алисой был разрешён отцом лишь перед его смертью и опять же по мотивам роста: "Она длинная, пусть хоть исправит тебе породу!" Не лучше выглядел и внешне. Соломенного цвета усы и бородка - как у всех, обыкновенные. Редеющие жёлтые волосы над широким лбом, зачёсанные слегка набок, с залысинами к вискам. Ноздреватая кожа на мясистом носу. Широко поставленные серые глаза на круглом, коричневом от загара, лице. Под глазами - припухлые синеватые окружности в нехороших морщинах: следы частых и неумеренных выпивок. Брови - вразлёт, но былой решительности в их изломе - уже нет, как и в усталых потускневших глазах. Мундир только прежний, да шёлковый шнур аксельбанта...

Господи, обыкновеннейший человек, ничего значительного! Министры Витте, потом Столыпин - это же были фигуры, личности! А тогда - не замечал этого, думая лишь о собственном величии. Да и когда было замечать? На бесконечных банкетах, где все лебезили и старались угодить? Во время пьянок с Ниловым или ему подобными? В кроватях с титулованными потаскухами, которых не любил, но вынужден был иногда идти к ним, потому что редко допускала к себе жена? Ей было не до этого из-за частых беременностей. Потом искал ей медиков, чтобы вылечили от шизофрении, которую вынужден был скрывать от всего мира. Это же надо, такое наказание Божие! О себе, о государстве - некогда было подумать. Следил, чтобы окружающие не заметили в жене приближения очередной ненормальности. Тогда увозил её то в отдалённые чужие замки, где никого не было, или уплывал всей семьёй на своём "Штандарте" в финские шхеры. Часто прятал от неё детей - безумная! Но в такие дни особенно старался пользоваться своим правом с нею спать: это были незабываемые ночи - Алиса в больном неистовстве была ни на кого не похожа. С нею не могли сравниться ни Малечка Кшесинская, с которой спал в юности, чередуясь с братом Жоркой, - в этом тоже была какая-то ненормальная острота, отклонение от нормальной психики, но он-то был всё-таки здоров, а тут... может, и сам постепенно свихивался; ни та молодая еврейка, которой обещал, что женится на ней и сделает её царицей, а вместо этого беднягу выслали в Сибирь, как только узнали. Он понимал всю униженность своей жизни, но не мог ничего изменить в ней и ненавидел за это и себя, и свою психопатку жену, потому что не мог без неё, злючки, жить.

Даже подготовку к войне проглядел, доверившись этому старикашке Сухомлинову. Помогал ему в его любовных делах, зная по опыту, что значит быть нелюбимым. А тот обнаглел и довел Россию до ручки. Сидит теперь в Петропавловском каземате. Он-то, сволочь такая, сидит. А вот пушек и аэропланов на фронте - как не хватало, так и не хватает. Разворовали, негодяи, казну, разграбили, сколько ни применял к ним суворовскую мерку: пробыл в интендантах полгода - можно судить, пробыл год - расстреливать без суда. Но всё равно они как-то успевали обделывать свои делишки, устраивали везде родственников. Ни на кого нельзя положиться.

В Ставку хоть не приезжай: генералы сразу с серьёзными разговорами лезут - когда будет то, когда поставят это? Взгляните-ка на план предполагаемого наступления... И все испрашивают его мнения. А ему тошно уже всё это слушать! Дома - напряжён, здесь - тоже ничем дела поправить не может: снарядов в карманах с собой не привёз. А в тактике - смолоду не разбирался. Простите, не так рос. Да разве же можно в этом признаваться? Изображал внимание: слушал, кивал. А подвернётся кто с анекдотом или с чем-то живым, не опротивевшим, сразу хватался за него, делая другой вид: что отвлёкся, мол, забыл... Лишь бы вновь не позвали, не лезли, не надоедали. Улыбался такому человеку, брал под руку и скорее, уводил подальше - ну вас, думайте, что хотите! Говорите что хотите. Только не лезьте, не трогайте! Поступайте, как полагаете нужным...

Все считали незазорным тащить, грабить. И при этом показывали свою образованность и, стало быть, порядочность. А у него вот с образованностью не получилось с детства - обыкновенный, не выдающийся. Блистать на балах - не умел. Но не глупее же других оказался, уж это он знал! Насмотрелся и на образованных, и на хватких. Ум и образование - вещи разные. Но их почему-то нередко путают. Да ещё пустили слух, что император безволен, ограничен. Вот уж истинно, дур-рачьё! Во всём логику поведения ищут... Какая в России может быть логика вообще? В чём? Если кругом воровство и обман. Вот болтуны - были всегда. А де`ла - нет: одни разговоры.

Рассчитывали, что война продлится месяца 4. На каждом шагу требовали министерских да генеральских должностей. Раздавал - нате. Надеялся: умы! Не подведут! Верил рекомендациям. А оглянулся - рушится всё, и надеяться больше не на кого: самому теперь в рот смотрят. Ты, мол, у нас главный, ты - и отвечай за всё. Сволочи! На государственные посты летят, как воробьи на пшено, а как отвечать - их нет.

Предлагали план наступления... Какого? Упущено всё. И тут, что ли, один виноват? Интригами вашими занимался, кои вы плели друг против друга. Поснимал из-за этого толковых генералов. Тут и Алиса крепко свою руку приложила. Вот и финал...

Вспомнил свой дневник, который вёл всю жизнь с педантичной аккуратностью, и лишь сейчас осознал, что это - гроссбух хозяина лавки. Сколько и чего съедено, выпито, кто приходил, с кем познакомился. Разве это дневник императора? Ведь не глуп же! А ни одной крупной мысли. Мелкие фактики, факты, а то и скабрёзная "клубничка". А в целом - хронология бездушных дней и безмыслия.

Отчего же получилось так? От привычки чувствовать себя второсортным с детства? Так внушал всегда отец. А после его смерти, наоборот - явилась привычка к значительному портрету везде. Даже на деньгах - царь! Цена мужчин в придворном кругу определялась яркостью женщин, которые им принадлежали. Выходит, прожитая жизнь - сплошной самообман? Как у беспутного брата Мишки? Которому все - и отец, и умная мать - пророчили великое будущее. А вышел пшик, сожительствующий с рядовой бабёнкой. Мишка у неё - третий муж, да и тот незаконный. Получается, что никто из последних Романовых не прожил значительной жизни. Так, шелуха всё...

В это не хотелось верить - жизнь ещё не кончена. И он ещё раз осмотрел себя в зеркале.

За спиной по-прежнему было тихо - терпеливо ждали. Ещё царь...

Он резко обернулся. Мрачно взглянул на обоих генералов, стоявших с текстом манифеста об отречении. Одного из них он подозревал в заговоре, другому верил. Поставил его дворцовым комендантом, хоть и никудышный дурак. Зато преданный. С ним, как и с Ниловым, водил подобие дружбы.

Не по-стариковски стройный, подтянутый, Рузский, с пенсне на невыразительном рыбьем лице и бородкой клинышком, напоминал (если бы не генеральский мундир) не талантливого командующего фронтом, а старого учителя гимназии. И голос такой же - нудный, не густой. Стоит, ехидный подлец, ждёт. И Воейков ждёт - отдувается, как старый морж, всё пыхтит, даже стоя, на большее не способен уже.

Господи! Глаза сейчас на них не смотрели бы - с чем, мерзавцы, пришли! И - хоть бы что...

Молча принял у них текст, взял себя в руки и, зная, что это уже всё, конец, отпустил обоих кивком. Хотелось остаться одному. Изучив проект, обдумать всё, внести в него важные, быть может, поправки, которые сгодятся потом. Ведь этой бумагой они его тут заживо хоронят... Нет, хуже: отнимают любимого сына. Значит, пока не поздно, нужно подумать о том, как спасти Алёшу, а я тут занимаюсь чёрт знает чем...

"Алексей - как новый государь - должен будет, воцарившись, присягнуть Конституции. Но - как малолетний - он не имеет на это права. Значит, начнут решать тяжёлый вопрос о разлучении его с родителями. Потому, что любой скажет: какое же, мол, это отречение, если государством будет править не мальчик, а по-прежнему его отец? Станет подсказывать сыну, что надо делать, чего нет. Следовательно, меня как отца и бывшего императора удалят за границу. А мальчику назначат, до его совершеннолетия, регента: то есть, брата моего, Мишку. Он сам, правда, о престоле давно и не мечтает уже: усвоил простую истину - без государственных забот жить проще и лучше. Но Алёша не выдержит разлуки с нами. При его слабых нервах и здоровье... это может окончиться... Нужно посоветоваться с врачом. Немедленно!"

Николай решительно прошёл в вагон, в котором ехал профессор. Забыв от волнения постучаться, император вошёл в купе доктора и увидел, что тот играет в шахматы с историографом. При Дубенском говорить о таком щекотливом деле как здоровье наследника не хотелось. Но Дубенский и сам это понял. Отложив шахматы и что-то пробормотав, вышел. Тогда, оставшись с доктором наедине, Николай произнёс:

- Сергей Петрович, в другое время я не задал бы вам подобного вопроса. Но теперь момент очень серьезен, и я прошу вас ответить мне с полной откровенностью: долго ли будет мой сын жить и сможет ли он когда-нибудь царствовать?

Он смотрел врачу прямо в глаза - пристально, умоляюще. Фёдоров же смотрел на императора, не решаясь, что делать, как быть. Он знал то, чего не знал в данном случае отец, хотя и был царём. В династии Гогенцоллернов, к которым принадлежала императрица Александра Фёдоровна, все мужчины рождались с наследственной гемофилией - не свёртыванием крови при порезах и царапинах. Даже приступ кашля мог вызвать кровотечение, которое медицина не способна остановить. Так умерли в своё время 3 испанских инфанта, потомки английской королевы Виктории. А сестра Александры Фёдоровны - Ирена Гессинская - вышедшая замуж за брата кайзера Вильгельма Второго, родила своему мужу, Генриху Прусскому, сыновей с гемофилией тоже. На женщин эта болезнь не распространялась. И Николай Второй, имея 4-х здоровых дочерей, не знал, что сына, которого ему так хотелось, жене рожать было нельзя. Она знала об этом. Но... надеялась на Божие провидение. Вот на этой болезни сына - вернее, на умении остановить кровотечение - и сыграл такую зловещую роль Григорий Распутин, мужик, обладавший зачатками гипнотического воздействия на людей и ставший для царской семьи непререкаемым святым, способным "предвидеть" даже беды. Ещё бы! Они, медики, бились над остановкой крови каждый раз часами, а этот знахарь, говорят, впервые подошёл, положил мальчику на голову свою лапищу и спокойно произнёс: "Ну, што ты, Алёша? Щас всё наладится, будешь играть! Ты не бойсь больше этово..." И кровь остановилась. Мальчишка повеселел и с тех пор тянулся к своему избавителю - тот ему ещё какие-то сказки рассказывал. Чего следовало ожидать после этого от трясущихся над наследником родителей? Естественно, приближения Распутина ко Двору. Так оно и вышло. Но родители не знали, что и Распутин не мог до конца вылечить царевича, хотя и надеялись на него. Распутина же недавно убили, и никакой надежды у отца теперь нет. Вот он и спрашивает...

Фёдоров знал и о том, что Николай хотел иметь сына ещё и затем, чтобы его брат Михаил не мог претендовать на престол. Но, воцарившись на престоле, Николай получал от жены по девочке через каждые 2 года. Первой родилась Ольга, потом Татьяна, Мария, Анастасия. Казалось, всё, хватит, сколько можно ещё надеяться? Но император продолжал надеяться, и летом 1904 года дождался своего мальчика. Однако, царевич Алёша - имя ему было придумано за много лет до его рождения - рос болезненным, хилым, и отец привязывался к этому нервному, впечатлительному ребёнку всё сильнее и сильнее. Об этой трогательной любви к сыну ходили легенды. Николай брал с собою сына, когда тот бывал здоров, во все поездки: на прогулки, охоту, в путешествия. И мальчик платил отцу тем же - огромной привязанностью и любовью.

И вот этот вопрос. Как отвечать на него?..

Лейб-хирург отважился на правду:

- Ваше величество, я... должен признаться вам... что его императорское высочество наследник... не доживёт и до 16-ти лет.

Отец-царь был сражён, хотя и догадывался уже, что его сын не жилец на белом свете. Но всё же на что-то надеялся. Фёдоров же считался доктором без промахов, и отнял эту надежду. Как отец царь понял: он должен скрасить сыну последние годы его жизни. Зачем мальчику эта мука с регентством и разлука с родителями?..

Император вышел от Фёдорова, забыв попрощаться, но не разгневанный, а опечаленный. "Они хотят, чтобы я отрёкся в пользу сына и тем загубил его? Нет, этого не будет, господа! Я не стану рисковать последним счастьем Алёши!" И тут понял, что никого по-настоящему не любил, никогда. Только этого несчастного, бледного и ласкового мальчика.

В детстве любил, пожалуй, ещё свою мать. Но изменил к ней отношение после той дикой ночной сцены в церкви Ливадийского дворца, когда отец лежал в гробу, а мать неожиданно отказалась присягать Николаю, мотивируя это желанием видеть на троне вместо старшего сына несовершеннолетнего Мишку, а фактически - себя, регентшу. Мишка - был только предлогом.

Николай чувствовал, мать перестала его любить давно, и это мешало ему быть счастливым ещё в юности. Но то, что мать выкинула в дни смерти отца, он не мог уже забыть никогда. До сих пор ему мерещились её глаза, стрельнувшие в него из полутьмы храма ненавистью. Жарко горели сотни восковых свечей. Было душно. Стоял тяжкий запах ладана, и вдруг... этот змеиный шёпот-свист:

- Мой син неспособьен править Россия! Ми все погибнем с таким импэратор...

На неё в изумлении смотрели великие князья Кирилл, Борис, Андрей, их лютеранка мать Мария Павловна, черногорки Милица и Стана, остальные великие князья и княгини Романовы - дядьки, тётки, племянники и племянницы, двоюродные братья Николая. Все собрались! И мать, похожая издали на тонкую маленькую осу, договорила для них: - Кому, как не матери... это знат. - Она шагнула к нему от гроба: - Ники! Ти дольжен понять меня и мои чувства...

Огорошенный таким открытым предательством, он не понимал ничего. Всё в нём внутри обрывалось и трепетало: "А кто должен понять меня? Кто считается с моими чувствами? Такое при всех!.. Обступили волчьим кольцом, вот-вот бросятся..."

- Го-спо-ди-и! - прошептал он. - Спаси и помилуй!..

Бог, словно услышал его, и внял. Справа, почти в самое ухо, раздался внятный английский шёпот:

- Не слушай никого! Поступай по воле Божией...

Это произнесла Алиса, его невеста, приехавшая из Германии в Крым, чтобы показаться его больному отцу, и не покинувшая в трудную минуту своего жениха. Лицо её пылало от стыда и обиды за него. А ведь ещё только училась русскому языку... И уже всё поняла и даже заступилась.

Тогда и он, смущаясь и горя от стыда, пробормотал матери и окружившим их родственникам:

- Ну, какой же из Мишки царь? Да отец и не требовал, чтобы я вручил ему престол сразу же... Он просил меня перед смертью, чтобы я... поцарствовал 5 лет.

Мать выкрикнула из темноты с ненавистью:

- Я - не стану присягать тебье! Не стану...

Между тем под своды храма уже входил его личный батальон лейб-гвардейского Преображенского полка, внося с собою через открытую дверь морскую свежесть и ночную прохладу. Так планировалось ещё при живом отце. И теперь кирасиры вошли, чтобы первыми присягнуть новому императору - такова традиция. После этого начали присягать ему и все остальные. Приехавший с Кавказа, где лечился от чахотки, брат Жорка даже дружески шепнул: "Я - за тебя, Ники!" Он был на 3 года младше, но умер, бедный, 4 года спустя после этого, в возрасте 27 лет. Не присягнула на верность сыну лишь мать. На этом окончательно испарились и его сыновние чувства к ней. Трудно любить тех, кто не любит тебя.

Миропомазание Алисы, которую попы нарекли Александрой Фёдоровной, тоже не обошлось без конфуза. Русский батюшка обмолвился и назвал её принцессой "дармошматской". Сама же Алиса только подбавила ядовитых насмешек, спросив по-русски: "Теперь я намазанница Божия, да?" Поездка в Москву и в Петербург прошли уже без присутствия матери. С ней он встретился ещё раз лишь на похоронах отца, которые, когда гроб с его телом привезли в столицу, прошли тоже почти безобразно. Вместо скорби и народной печали шествие было превращено в какой-то балаган, словно везли не гроб, а слона в зоопарк.

Мать укатила к себе в Данию. В детстве из любви к ней он выучил её язык. В юности владел уже французским, английским и немецким, который считался в роду Романовых почти родным. Но мать ненавидела всех немцев, в том числе и Алису. Дело в том, что немцы отняли у Дании какой-то крошечный кусочек её территории и один город. Она не могла им этого ни забыть, ни простить. Отец тоже ненавидел всё немецкое. Тут они спелись. Естественно, Алиса платила свекрови тем же. В этой вражде Николай взял сторону жены, и мать после этого и всего, что произошло, не захотела жить при Дворе - уезжала надолго то в Данию, то в Москву, то в Киев, где у нее был свой дворец, как и в Крыму, возле Ай-Тодора. А затем она, "вдовствующая императрица", стала сожительствовать с генералом-вдовцом Сандро Шервашидзе, который служил при ней адъютантом, и Николай тоже не желал с нею общаться. Да и какой в этом смысл, если жена и свекровь только шипят друг на друга, словно две змеи. Дань былому уважению к матери у него, правда, была, но это шло от ума, а не от сердца. Просто он помнил, что в юности она добыла для него "чистую" женщину - Мятлеву, чтобы он не нуждался в проститутках. Короче, мать он для себя фактически потерял, как потом и Алису - у обеих змеиный характер.

Текст отречения, присланный из Ставки Алексеевым, он уже прочёл и, сев за стол, принялся писать свой - отречение в пользу брата Михаила: пусть будет довольна, наконец, и мать, мечтавшая увидеть на троне своего любимца. А главным-то было другое соображение. Отречение в пользу брата таило в себе юридическую несправедливость. Все знают, что у отрекающегося государя есть сын. Когда заметят это, отречение могут отклонить как неправильное. А на этом можно выиграть время. В жизни всякое бывает. Пока Михаил будет незаконно править, а Дума улаживать новое отречение, беспорядки в столице могут ведь и кончиться - мало ли их было на Руси? И все кончались. Тогда он сам докажет всем, что Михаил не имеет права царствовать. Ну, а нет - там видно будет, что делать.

Немного повеселев, он отдал свой текст в канцелярию на перепечатку и вышел из вагона, чтобы прогуляться и подышать свежим воздухом.

Врач Фёдоров в это время вошёл в купе к Дубенскому и рассказал о разговоре с царём.

- Господи, откуда у него берутся силы так держаться! - воскликнул историограф сочувственно.

Проходившего мимо вагона Николая они увидели одновременно. Он тоже увидел их, кивнул, отдал вдруг честь и пошёл дальше.

- Его отец умер от нефрита почек, - сказал Фёдоров. - Много пил и не заботился о здоровье, полагая, что ему хватит его на 100 лет.

- Да, богатырь был!

- Николай Александрович тоже пьёт. Но, нужно отдать ему должное, мой совет ежедневно гулять на воздухе и заниматься хоть каким-нибудь спортом - выполняет неукоснительно.

- Да, да, - кивал Дубенский, - я знаю. В Царском - я частенько видел его ночью на лодке. Всё гребёт, гребёт...

- Куда вот только выгребет? - заметил Фёдоров с сочувственной двусмысленностью.

- Одного я не пойму, - тихо проговорил Дубенский, как он мог держать при Дворе Распутина? Столько лет! Ведь умный же человек. И всё знал о проклятом мужике...

- Значит, не всё знал. Да и помнил, видимо, лишь то, что было выгодно Распутину. Царевича, мол, от хлопнувшейся люстры спас. Кровь ему останавливал не раз. В общем, убедил императорскую семью, что пока он подле них - с ними никогда ничего не случится. А тут - даже трамвай не повредил императора, помните? Опять заслуга - чья? Распутина. Вон, мол, какая в нём божественная сила! Да и видел Николай Александрович: министры боялись Распутина. Синод - тоже. Разве мало? Видел, как уверенно всегда держался Распутин. Ну, и поверил в него. На остальное - уже сквозь пальцы...

- Да ведь всё равно: многие вещи непростительны были! Хотя бы отстранение от Двора фрейлины Софьи Ивановны. Она же была - сама нравственность, чистота! У меня до сих пор не укладывается в сознании! И как мог позволить всё это он? - Дубенский кивнул в окно.

- А вы... никогда не допускали, что... - Федоров огляделся по сторонам, словно усомнился, что они тут вдвоём, и продолжил, поднеся палец к виску и покрутив им: - что Николай Александрович немного и сам... того?..

- Бог с вами! - замахал историограф испуганно. - Ну, Александра Федоровна - ещё возможно, сам Бехтерев предполагал! А в отношении государя...

- Я тоже врач с опытом... Давайте присядем. С Владимиром Михалычем я специально встречался... и имел с ним доверительную беседу. Он для меня - авторитет абсолютный! А тут... мне доверили лечить императорскую семью! Сами понимаете...

- И что же он вам... сказал? - глубоко заинтересовываясь, спросил Дубенский. Поднялся и закрыл дверь на задвижку.

- Заявил прямо: у императрицы - наследственная форма шизофрении. Мания преследования, вера в потусторонние силы, которые якобы управляют нами в жизни.

- Но ведь она закончила Гейдельбергский университет! На факультете философии!..

- Вот-вот, это усилило только путаницу в её голове. Да ещё её мать: с детства внушала ей веру в приход "Мессии"! Вот она и дождалась... прихода Распутина. Это - её "Мессия", если хотите.

- Да, тут есть над чем задуматься, - тихо произнес Дубенский. - Старшая сестра Александры Фёдоровны... после убийства Каляевым её мужа... тоже повела себя довольно странно...

- Вы имеете в виду её просьбу помиловать убийцу? Или - её монашество?

- И то, и другое. Но при чём здесь - государь? Мы отклонились, по-моему...

- А вот при чём. Бехтерев мне сказал, что общение государя... с такой психически неуравновешенной женщиной, как его супруга... к тому же - с очень сильною волею - может привести...

- Да ну?!.

- Ничего удивительного. Вечное напряжение, присутствие при умопомрачительных сценах во время нервных припадков жены! Бесконечные переживания по этому поводу. Страх за сына. Плюс - почти систематическое употребление алкоголя. Всё это могло повлиять и на него. Определённым образом...

- Несчастный человек! Я всегда говорил это...

- Я пробовал проанализировать его жизнь... с медицинской точки зрения...

- И что же?

- Пришёл к тому же, что и Бехтерев. Давайте посмотрим... Начнём - с его родителей... - Фёдоров сел удобнее, посмотрел на дверь.

- Закрыто, не бойтесь. Потом, ведь мы же - друзья!

- Я верю вам, верю. Но у меня - до вас просьба: не пишите о том, что я вам скажу! Тем более, это - всего лишь мои предположения...

- Сергей Петрович, смею вас заверить, вам я - никогда не наврежу! Не мальчик-с.

- Благодарю вас. - Федоров успокоился. - Так вот я проследил всю его жизнь - что знал, разумеется; всего знать невозможно. Покойный император, как вам известно, был алкоголиком и, несмотря на всю его мощь и богатырскую силу, умер рано, не достигнув и 50-ти лет. Как вы думаете, могло это отразиться на детях: пьющий отец?

- Разумеется. Но Николай Александрович родился, когда его отец был ещё молодым и пить только начал.

- Совершенно верно. Потому наш государь и крепче своих братьев. Второй брат, Георгий Александрович, впал в чахотку и умер, третий - Михаил, в 20 лет уже облысел. Здоровьем не блещет и поныне. Пьёт, как и отец. Наследственность тут налицо.

- Да, пожалуй, вы правы.

- Далее. Государь - однолюб. Не улыбайтесь! - обиделся Фёдоров. - Будь у него другая, любящая его жена, никаких посторонних связей, уверяю вас, у него не было бы. Его связи носят характер случайный, от... как бы вам это сказать...

- Да говорите прямо, все мы в конце концов мужчины, - поощрил застеснявшегося доктора Дубенский.

- Вот именно - мужчины. Император - тоже мужчина. К тому же, привязанный к своей семье, жене, которую всегда любил болезненно. А женщины, подобные Александре Федоровне, страдающие психическим расстройством, к сожалению, бывают удивительными в половой жизни. Возможно, это привязывало его к ней ещё более. В то время как она, со своей стороны, не отвечала ему тем же и, ссылаясь на вечные недомогания, отказывала ему в его счастьи. Это его толкало в минуты опьянения в объятия к другим, а жену - делало ещё заманчивее. Всякое несбывшееся желание, поверьте мне, становится для таких людей...

- Понимаю вас. Вернее - понимаю его...

- Так, занятый своей горькою проблемою, император сам порою был невменяемым. Отстранялся от дел, становился пассивным, совершал нелогические поступки. Этим пользовались другие люди. Пока он улаживал свои семейные дела и тратил всё время и усилия на то, чтобы о болезни императрицы никто не узнал. Уезжал с нею в уединённые места. Распутин оставался на свободе и устраивал в государстве всю эту чехарду.

- Что же, по-вашему, у императора не хватало рассудка понять всю пагубность такого положения вещей? Тут уж и вы, мне кажется, хватаете через край. Это всё - враки салонные про его умственные способности и слабоволие. Я как раз знаю иные примеры...

- Какие же?

- Ну - хотя бы то, что, как все думают, он-де не реагировал на разгром нашего флота при Цусиме. Или - на расстрел 9-го января. Нет и нет! Он переживал, и очень глубоко. Только не хотел подавать виду и потому показывал, что может в такое время перевести разговор на пустяки. А на самом деле нужна воля, чтобы поступить так, когда ты потрясён. Всё равно ведь ничего уже не изменить. Зато, если покажешь, что поражён, будут судачить, смеяться - всё-таки царь! Вот он и прятался за своей выдержкой. А потом напивался наедине и мучился.

- Может быть. Не знаю. Мне, во всяком случае, он никогда ничего в подобных ситуациях не говорил. Да я как раз и не подозреваю его в безволии или слабоумии. Напротив, хочу подвести вас к наследственности со стороны матери.

- Это интересно...

- Бывшая императрица, Мария Фёдоровна - женщина со стальной выдержкой. Тут, выходит, по выдержке - он в неё.

- Вот, видите! И по уму - императору не в кого быть... - Дубенский замолчал.

- Ограниченным, вы хотели сказать? Да, много ходило сплетен об этом. Плохо-де успевал по военному искусству у генерала Драгомирова. Не проявил склонности - по заявлению Витте - к делам государственным. Вообще, мол, не любил учиться и не блещет образованием и поныне. Но ведь образованность и ум - вещи разные.

- Целиком согласен с вами, - горячо заверил историограф, любивший императора, который, как казалось ему, сам, по собственному почину, не сделал бы никому ничего худого, если бы на него дурно не влияли окружившие его интриганы.

У профессора Фёдорова, приближённого Николаем ко Двору, тоже не было оснований плохо относиться к своему благодетелю. И он с жаром продолжал:

- Житейский ум - у него всегда был. Но направлялся не на государство, а на другое. Переживания, обиды - всё это настраивало его на философический уход в себя. Надо, мол, радоваться тому, что жизнь даёт - она ведь одна. А государственными дрязгами - пусть-де занимаются министры, они за это деньги получают. И не верил, что Россия может пропасть - просто не допускал мысли о таком. В этом и заключается его главная ошибка: слишком верил в Божие провидение, в церковный постулат - всё от Бога, чему-де суждено быть, того всё равно не миновать. Мне кажется, что он и собственную смерть может встретить очень мужественно и спокойно.

- Почему вы так думаете?

- Да ведь это вытекает из самой его жизни. В детстве - его обижал родной отец: называл оболтусом, ставил ему в пример младшего брата Михаила, считая того более достойным и умным. А вышло - что? Вы же сами знаете, что представляет из себя великий князь Михаил - никчемнейший человек! Хотя и добрый, независтливый.

- Вот-вот, - поддержал Дубенский, - Михаила все и поныне считают умным.

- Ну и кончилось всё тем, что юноша рос замкнутым, переносил всё внутри себя. А внутренняя работа ума - как вы знаете - даёт свои плоды. В обращении с людьми - государь, как вы тоже хорошо знаете, прост, не заносчив. Позволяет говорить ему даже дерзости. Императрица всегда ему за это выговаривает. Был бы не умён - наверное, заносился бы. И живёт скромно. Хотя богат - как никто! А не шикует.

- Вы опять отклоняетесь...

- Нет, я слежу за ходом своего рассуждения. Извольте дослушать, и вы поймёте... Дело в том, что ум государя так и остался неизрасходованным, что ли. Не направленным ни на что - как ток в батарее, которую не подключили к добру. С женитьбой же случилось всё как раз наоборот: он подключился к своей больной жене! И она стала вливать в него свою отраву. Началось выдвижение всех этих немцев, Распутинщина, остальное... Всё это его утомило, истощило и запутало. Теперь вот - финал...

- Да, грустная история. Но ему же советовали!.. Сколько умных людей, хотели помочь!..

- Не верил уже никому. И устал. Что устал - за это я вам ручаюсь как врач. Возможно даже, что ненормален уже и психически. В России вообще трудно быть нормальным: апокалипсис какой-то. Император наш... верит сейчас - и довольно серьёзно - в сверхъестественные силы.

- Но он же христианин!

- А я - врач, естественник. Я не против христианства. Но верить надо тоже естественно. Как все люди. А не до болезненности. И довела его до этого - императрица! Она, и только она - злой демон России. Лучше всех и сразу почувствовала это мать императора.

- Да, женщины острее чувствуют своих врагов.

- Думаю, что императору предстоит самый тяжёлый разговор со своей матерью: за всю жизнь! - закончил Фёдоров. - Ведь она во всём оказалась права...

Вернувшись в вагон, Николай снял полковничий мундир, нехотя умылся, набросил на себя черкеску. Видеть - никого не хотелось, принимать - тоже, сойдёт и так. Подошёл к окну и, смертельно тоскуя, стал глядеть на голые деревья, снег, какие-то заснеженные пристанционные постройки. За спиной, если обернуться и посмотреть в другое окно, наискось видна будет вывеска: "ПСКОВЪ". Подумал: "Второе марта... Весна скоро, а на душе вот - чёрные кошки..."

Замглившийся день этот был для всех серым, обыкновенным. Ему же казалось, что вместе с заходом солнца сегодня закатится и его жизнь, и всё дорогое ему. Навсегда.
2

- Вашбродь, я слыхал, вы в корпусе его превосходительства генерала Корнилова служили? - спросил Белосветова унтер Диких.

- Служил, а что? - ответил штабс-капитан, докуривая папиросу перед выходом на дело. Диких пришёл за ним в офицерский блиндаж и сейчас, услыхав ответ, радостно закивал:

- Ды-к эта... генерал Корнилов-от земляк мне, из Семипалатинских будет. Газеты писали - герой, из простых казаков! Как он вам показался? - В голосе Диких прозвучало восхищение.

Белосветов задумался: как ответить? Действительно, газеты писали о Корнилове - любимец солдат, герой. А он вот, в прошлом офицер из его 48-й дивизии, не любил этого командира. Больше того - не доверял теперь ему. "Герой" бросил их под Гуменным, на выходе из Карпат в долины Галиции. Было это весной 15-го года. А сам - подался в горы...

- Ладно, Диких, пошли, - сказал Белосветов, подымаясь с лавки. - Некогда - как-нибудь в другой раз расскажу.

За дверью блиндажа в лицо им ударил ветер, зло обжигая морозцем. Но Белосветов, растревоженный вопросом унтера, видел перед собой не снег, а весенние Карпаты, укрытые густыми зелёными дубравами. Правда, было им тогда не до горных красот восточной Словакии - отступали. Отступал весь Юго-Западный фронт, которым командовал маленький и сухой генерал-старичок Иванов - с бесцветными усталыми глазами, с длинной крестьянской бородой. Двигались в сторону Львова. Белосветова направили тогда прямо из личной охраны императора в распоряжение начальника 48-й дивизии генерала Корнилова.

Низенький, скуластый, Корнилов, не стеснялся обсуждать действия командующего фронтом в присутствии младших штабных офицеров:

- Когда этот старый баран прекратит отступать! Ведь этак мы скоро докатимся до России!

И не выполнив приказа "отойти назад ещё", полез в горах со своей дивизией вперёд - на превосходящие силы противника. Австрийцы начали по центру вроде бы отходить, но с флангов уже отсекали Корнилова от остальных частей. Возникла угроза полного окружения и уничтожения дивизии. Видя это, командир 12-й кавалерийской дивизии бросил свои эскадроны в отчаянную атаку, рискуя быть разгромленным и окружённым сам. Но, слава Богу, атака была ошеломляюще удачной, и дивизия Корнилова, бросив в горах 28 орудий и много пулемётов, успела вырваться из горного мешка.

Солдаты, видевшие Корнилова в трудные минуты боя, обвиняли про себя не его, а соседей, не "поддержавших" наступления. Но Белосветов как офицер штаба знал, русская армия, израсходовавшая свои резервы в первые месяцы войны, сейчас была неспособна к какому-либо наступлению.

Однако Корнилов игнорировал это обстоятельство и вскоре после первого разгрома снова приказал своей дивизии остановиться и перейти в наступление, не считаясь с тем, что на флангах отходили по приказу командира корпуса другие дивизии. Это было не только безумием, но и вторичным нарушением приказа генерала Иванова. Теперь это понимали все. Но, охваченные патриотическим порывом, пошли на смерть вместе с Корниловым, лишь бы не отступать больше.

Белосветов тоже решил в тот момент, что Корнилов не ошибку совершает - такой простой ошибки не мог допустить даже полковой командир, а хочет устыдить этим гибельным подвигом своей дивизии и остановить отступающий фронт. Поэтому Белосветов, обязанный находиться при штабе, вскочил на коня и ринулся в сабельный бой. На людях, как говорится, и смерть красна. Ему, безвестному тогда поручику и дураку, хотелось на глазах у всей дивизии показать, как должен драться штабной офицер. Погибать, так с музыкой! И он отчаянно нёсся вперёд, вытянув руку с саблей.

Наделённый огромным ростом и физической силой, он врубался во всё живое и не сразу заметил, что отрывается от своих. От его группы кавалеристов австрийцы шарахались, как от зачумлённых. А когда оглянулся и увидел в бинокль, что их дивизию разбивает на куски вражеская артиллерия, то оторопел. Русских солдат, которые успели спуститься в долину на южные склоны Гуменного, уже охватывала с фланга вражеская кавалерия и рубила, как капусту. А генерал Корнилов, тот, кто втравил всех в этот бой, бежит, бросив свою артиллерию и обозы, по тропинке в тыл, пытаясь выскочить из окружения.

Потом Белосветов увидел генерала прихрамывающим, уходившим с кучкой штабников в горы. Не сумев разорвать окружения, они спасали свои шкуры. Это было чудовищным: командир бросил дивизию на произвол судьбы. Генеральский мундир, удаляющийся в горы всё выше и выше, был виден в бинокль ещё долго. За ним карабкалось несколько фигурок. Всех их Белосветов хорошо знал...

Забыть эту картину он никак не мог. Дивизия сдавалась в плен. Тогда, озверело выкрикнув: "За мной!", он увлёк за собою чей-то эскадрон на австрийскую батарею прямо в лоб: всё равно смерть. Вражеские артиллеристы растерялись и бросились в стороны. Эскадрон прорвался сквозь них на свободу и вырвался.

О его подвиге написали потом в газетах. Командование произвело его в штабс-капитаны и представило к высшей награде - ордену святого "Георгия". А он до сих пор не может забыть своего потрясения предательством генерала. Погубил, сволочь, целую дивизию и удрал в горы.

Вскоре те же газеты сообщили о генерале-герое, бежавшем из австрийского плена: "Убил вражеского фельдшера Франца Мрняка и вышел к своим войскам". Этим героем оказался Лавр Корнилов. В газетах был помещён его наглый портрет. Сомнений не было: генералу забыли его трусость и дурость, наградили святым "Георгием" и обласкали пышными статьями, словно не было никакого позора и гибели дивизии. Способствовал этому командующий Юго-Западным фронтом седовласый генерал Иванов, сознательно исказивший правду о Корнилове, дабы поддержать его "подвигом" боевой дух своих войск, теснимых генералом Макензеном. У тех, кто знал, в чём заключается "подвиг" Корнилова, вся эта история вызывала лишь возмущение.

Белосветов, чтобы не встречаться с командиром-"героем", которого не мог теперь видеть, перевёлся в дивизию генерала Деникина, а потом и вовсе попал на другой фронт: после брусиловской операции в войну вступила Румыния.

Рассказывать всё это своему унтеру Белосветов не хотел, но и молчать было неудобно. Поэтому спросил:

- Аристархов подобрал себе напарника рвать мост?

- Так точно, вашбродь! Ждут нас с лошадьми за линией окопов. Тол был уже распределён, вся группа в сборе.

Белосветов ещё издали заметил, как солдаты, покуривая "в рукав", держа в поводу лошадей, ждали его. На глазах у всех он передал унтеру Диких бутылки с водкой и принялся проверять подпруги. Копыта были обмотаны тряпками из мешковины. Словно понимая предстоящую опасность, лошади вели себя тихо.

Потом солдаты повели лошадей за собой к проходу в минном поле. Шли по одному, гуськом. Первым шёл Диких, за ним Белосветов. Луны ещё не было. Опять мело позёмку, посвистывал на штыках ветер. Где-то далеко слева заговорили пушки. Вскоре в той же стороне им ответили румыны. Пора было выходить.

- Ну - с Богом! - скомандовал Белосветов унтеру, трогая его за плечо.

Минное поле прошли за 10 минут, а показалось, что долго. Сзади всё ещё бухали и бухали пушки. И тут впереди показалась каменистая, плохо заснеженная, гряда. Туда Белосветов и направил свою лошадь, сидя на ней верхом.

Чем выше они поднимались, тем сильнее становился ветер. Увидеть их теперь было невозможно - лошади и седоки сливались на вершине гряды с тёмными выступами обломков скал и камней. Не спеша, они ехали и ехали всё дальше и дальше, в глубь вражеской территории. Внизу справа показались жёлтые огни небольшой деревни. Белосветов, прикрывая карту полою шинели, посветил фонариком и сверил направление.

Минут через 40 он приказал Диких сворачивать направо и вниз, к речке - там где-то мост. Луна ещё не взошла, и ничего нельзя было рассмотреть. Спускались осторожно, снова ведя лошадей в поводу. Ветер стал тише, и воздух будто потеплел.

Послышался глухой шум горной речки внизу. Значит, до неё уже близко. Спустились ещё саженей на 300. Идти становилось всё труднее: камни, припорошенные снегом, оказались скользкими, срывались из-под ног и гремели.

Наконец, вышли к речке с большими мокрыми валунами. По берегу росли кусты шиповника, отдельные деревья. От мощного гула стекающей вниз воды ничего не было слышно, и это обрадовало всех - меньше шансов быть услышанными. Белосветов, увидев что-то тёмное впереди, над речкой, понял: там мост. На душе стало спокойнее, и он принялся объяснять группе задачу ещё раз:

- Ваше дело теперь - помогать саперам: Аристархову и Батюку. Заложить тол под быки. А потом, ребята, будете прикрывать их работу до взрыва. Товарища в беде - не бросать, ежели кого ранит. Это - первая заповедь на войне. Иначе не будет веры друг в друга! А теперь, ребята, перед делом - по глотку водки! - Он дал знак унтеру Диких, и тот достал из сумки 2 бутылки.

Передавая одну первой пятёрке солдат, Белосветов выбил из второй пробку и сделал большой глоток. В морозном воздухе остро запахло водкой. Но в груди сделалось уже тепло, радостно, и он с удовольствием наблюдал, как пьют из бутылок остальные - не жадно, старательно отирая усы и бороды. Спросил у Батюка, стоявшего рядом:

- Ну, как, сапёр, поживём ещё, а?

- А то як же ж, ваше благородие! - "гэкнул" солдат по-малоросски.

- А почему с лошадью не умеешь обращаться?

- Та я ж - сапёр, ваше благородие. Меня ж господин Диких пригласил до вашей группы на один день.

- А, так это ты, что ли, украл у австрийцев переносную железную печку под новый год?

- Я.

- Как же ты на это решился?

- Та холодно ж было, австрияки затихли на своей стороне. Саженей 300 до них було. Ну, мы й пошли у гости.

- Ползком?

- Та не, бегом. Но пригибалися, конечно. А они там поснули усе у своему блиндажу. Мы их - прикладами... по голове...

- Сколько их было?

- Человек 8. Офицеры... Хлопцы забрали ящик с вином, а я - печку.

- Да как же ты её нёс? Небось, горячая была?

- Не, прогорела. А шо там у ней весу?.. Забрал!

- Так вас, что, так и не заметили?

- Мабудь, так. Быстро вернулися.

- А вино хоть хорошее?

- Сладкое. Ещё и ром был.

- А как же с печкой?

- Не оказалося дров...

- Ну, ты - прямо герой, молодец! - похвалил Белосветов громадину солдата. Пожалуй, одного роста с ним был, такой унесёт не только печку, но и "языка" живьём. А вот от глотка водки, кажется, его немножко развезло - начал слишком громко рассказывать:

- Я ж - из потомственных рабочих буду. А в армии, можно сказать, по минному делу пошёл, хоча призвали поначалу в пехоту. - Солдат повёл глазами по верху ущелья и вдруг присел: - Вашбродь, австрийци!

- Где?

- Та вон же ж... на дороге, уверху! На лошадях...

Присели и остальные, разглядывая дорогу.

Из-за края гряды показалась узким серпиком луна, и в долине посветлело. Австрийцев на дороге стало видно почти хорошо, их было трое. Наверное, какой-то случайный разъезд, который пока ещё не замечал их. Но, вероятно, им было видно группу Белосветова с лошадьми внизу. Штабс-капитан это понял и приказал увести лошадей за камни и спрятаться всем в тень. Луна выкатилась, наконец, полностью, и снега` засверкали везде под её дивным светом. Тут же раздался выстрел - там, наверху; и австрийцы поскакали куда-то назад. Значит, заметили.

Прикинув в уме расстояние до вражеской деревни, время на сбор ночью по тревоге, возвращение, Белосветов определил: австрийцы могут вернуться через час, не раньше. За это время надо успеть заложить под быками моста тол - 200 килограммов, не шутка! - и подсоединить к нему бикфордовы шнуры. Лезть под опоры надо снизу, тоже не сахар...

Разделив подрывников на 2 группу - 4 человека с западной стороны моста, другая четвёрка будет закладывать с восточной - Белосветов полез вверх с двумя пулемётчиками, чтобы не подпускать к мосту австрияков, когда те вернутся с подкреплением.

Внизу глухо шумела между огромных камней-валунов горная речка, стремительно летевшая по дну крутого ущелья. Там, привязанные к деревьям, стояли их лошади. Снег в долине по берегам Сирета казался сказочно белым в свете луны, а вода выделялась извилистой аспидно чёрной лентой. У солдат, перетаскивающих тол на руках, стыли запястья.

Оставив наверху, за придорожным бруствером, Озерцова и Петруничева с пулемётами, штабс-капитан пошёл вниз: не терпелось узнать, как там, успеют?.. На скользких камнях он оступился и покатился вниз, увлекая за собой гальку и поднимая шум.

- Вашбродь, вы?! - окликнул унтер Диких, узнав его.

- Я. Ну как тут у вас, успеете?..

- Стараемся, вашбродь. Помирать кому жа охота?

- Как будете готовы, дашь сигнал ракетой, понял? До этого - мы будем держаться наверху и прикрывать вас до последнего, ёлки зелёные! А после ракеты - сразу покатимся вниз, и ты поджигай тогда, не жди! И моста этого больше не будет...

- Понял, вашбродь. Исполню всё, как надо, не сумлевайтесь.

- Ладно, я пошёл наверх, - сказал Белосветов, думая о том, что скоро не останется, вероятно, не только моста, но и большинства из них самих; вряд ли австрийцы дадут им благополучно отступить назад, к линии фронта. Надо же, такая непредвиденная и нелепая случайность! Впрочем, случайности всегда нелепы.

Он обернулся, крикнул вниз:

- Диких, не кончив дела, не бросайте! Что бы ни произошло, понял?

- Понял, вашбродь, не бросим! - отозвался унтер.

Поднимаясь вверх, Белосветов опять шуршал галькой, она сыпалась, поднимая шум, но он уже не придавал этому значения - чего уж теперь...

Озерцов и Петруничев ждали его, лежа за пулемётами - еле разглядел их. Вот тебе и светло! Это только кажется, что светло, а на самом деле, если хорошо укрыться...

И всё-таки луна, взошедшая вдали из-за гор и поднявшаяся повыше, освещала всё, словно люстра на новогоднем балу. И небо, как назло, везде было чистым - ни тучки, ни облаков нигде. Было зябко: снизу тянуло сыростью, а с запада - спорым молодым ветерком. Зимой он проберёт до костей, хотя и не сильный.

Прошло минут 40. Лёжа рядом с солдатами, Белосветов осторожно чиркнул спичкой и закурил. Оглядывая окрестности, протянул пачку папирос и угостил Озерцова с Петруничевым - задымили и те. По-прежнему было тихо кругом, спокойно. А вот на душе покоя уже не было - нервничали.

Послышался посторонний звук, похожий на стук копыт о каменистую дорогу. Всматриваясь, разом вытянули шеи. Первым заметил противника Петруничев:

- Показались, вашбродь! Вот оне... - ткнул он пальцем. - На лошадях...

Теперь Белосветов видел всё и сам - к ним приближалось полсотни кавалеристов, не меньше. Кожу на затылке стянуло, будто когтистой лапой коршуна, и потянуло к шее холодной болью. Это ухватил уже душу страх. Так начиналось у него всегда, как только надвигалась смертельная опасность. Потом, в горячке новых событий, он о первом страхе забывал и уже не боялся. Но сначала - всегда коршунья лапа на затылке. Почему так, не знал. Спрашивал других - у каждого было это по-своему.

- Озерцов! Отползи от нас чуть в сторону...

Держа в правой руке "соваж", Белосветов ждал, когда австрийцы подскачут поближе, чтобы ошеломить их внезапной очередью. Он видел, как страх тряс за щитками "Максимов" обоих его солдат, но команды открыть огонь не подавал - ничего, не помрут, подождут...

Наконец, не выдержав - показалось, что близко уже - скомандовал:

- Давай!..

Ствол "Максима" в грохоте задёргался, светясь в ночи пляшущими огоньками, и австрийская конница, подняв лошадей на дыбы, рванула от дороги в стороны, оставляя на шоссе бьющихся в агонии животных и подмятых кавалеристов. Весь мир, казалось, оглох от грохота и раскололся. А ночь стала темнее и зловещей. Мысли спутались, ничего отчётливого в памяти уже не было - только обрывки, треск, сумятица рваных впечатлений.

Потом это кончилось - противник был уже далеко. Глядя на исчезающих в темноте кавалеристов, Белосветов, непонятно почему, вспомнил, как отец и мать провожали его из Москвы в Петербург в юнкерское училище. Ему не хотелось быть военным, однако, отец настоял на своём: "Там ему - характер хоть поставят! Растёт размазнёй..."

А он был просто добродушным и сильным. Отцу же казалось, что у него нет характера. К ним часто приходила подруга младшей сестры Кати - Ира Каретникова, дочь статского советника Фёдора Афанасьевича. И он, Коля, тогда ещё 15-летний гимназист, помогал этим 10-летним девочкам делать куклы. Отца, инженера-путейца, это приводило в тихую ярость:

- Девка он, что ли? - кричал на мать, пытавшуюся заступиться за сына. - Ростом - уже с меня вымахал! А ума - нет!

Опомнившиеся австрийцы начали спешиваться и обходить мост издалека и с разных сторон. Стрелять по ним из пулемётов, чтобы отразить наступление, теперь было бессмысленно - рассеялись. Палить в темноту из винтовок - тоже глупо: не поймёшь, где куст, а где человек - далековато. Надо разделиться на обе стороны моста и ждать, когда появятся...

Так Белосветов и сделал: Озерцова послал на левую сторону от моста, Петруничева - направо. А сам остался на мосту, укрывшись с ручным пулемётом за перилами. Будут прорываться австрийцы слева, он прикроет огнём Озерцова, справа - Петруничева. Опять стало тихо, и он закурил.

После окончания юнкерского училища его забрали в 13-м году служить при Дворе его императорского величества - туда брали только рослых и с приятной ("благообразной") внешностью. Завидовали друзья, товарищи по классу. Считалось, что служба при Дворе даёт гарантию быстрого продвижения по службе: за 10 лет можно получить чин полковника, а то и генерала. К министру Двора графу Фредериксу (на Фонтанке, 20) ходили на поклон именитые родители, желавшие пристроить ко Двору своих юных отпрысков. А тут счастье само приплыло в руки...

А вот он от него потом отказался. Сам, ёлки зелёные!..

Служить пришлось в Царском Селе в охране покоев Александровского дворца. Красивый лицейский парк с озером посередине, ровные аллеи, дорожки, посыпанные красноватым песком, величественные дворцы. А тоска и скука там были, как в какой-нибудь Иркутской губернии. Сутки - на дежурстве, двое суток - дома: можно отоспаться, съездить в столицу. Но ездить, хотя и поездом, всё равно было неудобно: и далеко, и расписание плохое. Туда - только в 11, считай, полдня пропало. Назад - в 13 и в 21.20. Когда же гулять?..

Гуляли поэтому больше "дома", в Царском Селе, где стояли казармы и гарнизон. Карты, "гусарские" похождения, выпивки. Других развлечений не было. Вот уж где наслушался, что творилось при Дворе!.. Сначала не верил. А как съездил с поручиком Адлером в Новую Деревню на окраине Петербурга, да посетил загородную "Виллу Родэ" на Строгановской, где выделывал свои гнусные номера с бабами мужик Григорий Распутин, о котором ему столько рассказывали, тогда и начал хлопотать о переводе в войска.

Кабак этот - или "вилла", как все называли его в шутку - похож был на обыкновенный деревянный дом со стеклянной верандой. Вокруг дома - высокий прочный забор. Шла война, в стране ввели сухой закон, а хозяин кабака, обрусевший француз Адолино Родэ, разрешил под видом чая наливать из чайников подкрашенную водку. Вот там Белосветов и увидел изнанку жизни "царёвых слуг". Особенно же поразили его выходки "Божиего человека" Распутина. И сам царь, переставший верить докладам о свинствах этого сибирского мужика. И служить при Дворе расхотелось после этого окончательно.

Раздались выстрелы, и пули, зацокавшие о камни, прервали воспоминания о службе при Дворе. Одна из них, видимо, угодила в Озерцова; тот резко перевернулся на спину и задёргал ногами. И тотчас с его стороны показались на дороге пешие австрийцы. Белосветов дал по ним очередь. Отхлынули, попрятавшись в темноте за камнями.

"Так, теперь минут 5 лезть не будут!" - удовлетворённо подумал Белосветов и крикнул:

- Петруничев! Сбегай вниз, спроси у Диких: скоро они там? Сколько нам ещё держаться, понял?

- Так точно, вашбродь! - отозвался солдат и шустро скатился по насыпи вниз - исчез. Лишь галька за ним всё ещё сыпалась.

Затаившись за щитом пулемёта Озерцова, Белосветов ждал, вспоминая, как поручик Адлер показывал фотографии, сделанные в Ермаковской бане с Распутина и его нагих, титулованных потаскух. Настоящая "собачья свадьба", ёлки зелёные! А разрешения на перевод в войска всё не было...

- А знаешь, как ушла из дворца фрейлина Александры Фёдоровны Тютчева? - спросил поручик Адлер.

- Внучка поэта?

- Да.

- Слыхал что-то, но толком не знаю.

- Говорят, дело было ещё в 7-м или в 8-м году. Увидел Распутин грудастую фрейлину - а ей уж было под 40, дети, семья! - ну, и возжелал. Однако женщина не доверяла ни его "божественности", ни его молитвам, на которые он якобы её звал. Тогда мужик попробовал было силой. Не вышло. А там открылась и какая-то история с нянькой царевича Вишняковой. Нянька эта будто проболталась Тютчевой, что Распутин опозорил её в поезде, и стала проситься у императрицы в отставку. Ну, а та спросила её, кто, мол, знает об этом ещё? Нянька и бухнула: "Софья Ивановна". Императрица разврата при Дворе не терпела, но Распутина не хотела обижать. Взяла и турнула из дворца обеих: и няньку, и фрейлину. Император жену поддержал, тем и кончилось всё.

Австрийцы поднялись и пошли на мост снова. Белосветов принялся рубить в ночь короткими очередями - экономил патроны. Кончится лента, перезаряжать будет некогда...

Из темноты, сзади, раздался голос Петруничева:

- Вашбродь, щас наши начнут из-под моста выходить. Должны подмогнуть нам. - Пригибаясь, Петруничев подбежал и лёг рядом.

- Значит, отходим по ракете?

- Спортились ракеты.

- Как испортились?

- В воде, должно, промокли. Послали сказать... - Петруничев на полуслове умолк.

- Ну, что велели сказать, Петруничев?

Солдат не отвечал, лёжа лицом вниз. Белосветов тронул его за голову, заглянул в лицо и всё понял - из виска текла струйка крови.

Австрийцы снова пошли в атаку. Белосветов ухватился за пулемёт и, высовываясь из-за щитка, уже не заботился о себе - что-то кричал, стрелял. И тут пулемёт захлебнулся - кончилась лента. Но и австрийцы опять залегли и не лезли больше напролом. В установившейся тишине штабс-капитан услыхал крик:

- Вашбро-одь! Уходи, взры-ва-ем!..

Он кубарем скатился вниз и увидел отходящих к деревьям солдат. Их было только пятеро.

- Где остальные, Диких? - окликнул он.

Унтер обернулся, но крикнул не ему:

- Поджигай, Красников! - И только после этого, уже тише, добавил: - Двух, вашбродь, убило. Да Красников - тама... - Он махнул в сторону моста.

Белосветов увидел, как в темноте загорелся огонёк и пополз вверх тоненькой красноватой змейкой. Вниз от него метнулась тень Красникова - сделано дело. Послышался шум падающей гальки.

- Ложись, вашбродь, щас рванёт!.. - крикнул Диких.

Белосветов упал, но взрыва всё не было. И не было слышно Красникова. Произошло что-то непредвиденное. Белосветов вскочил и побежал к мосту. Горевшей змейки в темноте под мостом видно не было - везде чернота.

- Куды ж вы, ва-ашбродь?! Вот беда... - донеслось сзади. Больше не слыхал ничего - осыпалась под ногами галька, хрипел сам, взбираясь по насыпи вверх. В мыслях было только одно: "Неужели, ёлки зелёные, шнур перебило шальной пулей"? Знал, такое бывает в 100 лет раз - редкость несусветная. И теперь матерился от досады, что такая вот пакость случилась именно у него: столько положено сил, и всё напрасно.

Нашаривая в кармане шинели спички, он настолько уверил себя в том, что фитиль перебит пулей, что ему и в голову не приходило, что под мостом могут оказаться австрийцы и что один из них, увидев огненную змейку, отчаянно бросится за ней и, догнав, обрежет шнур ножом; что под мостом теперь - чужие, его там ждёт смертельная опасность. Опомнился он, лишь когда увидел и чуть не столкнулся с австрийским солдатом, который принял его, должно быть, за своего, так смело бегущего вверх.

Поняли, что враги, они одновременно. Но уже поздно было, ёлки зелёные, хвататься за оружие. Схватились в рукопашную - кто кого перепашет, задушит руками. Белосветов был выше и сильнее, но запыхался от бега вверх и потому тоже не мог одолеть своего врага. Из-под ног у них осыпалось, они скользили, юзили, а потом, потеряв равновесие, покатились вниз, не выпуская друг друга из смертельных объятий... (окончание следует) ----------------------
Ссылки:
1. критика легка. Назад

---

Оставить комментарий © Copyright Сотников Борис Иванович (sotnikov.proza@gmail.com) Обновлено: 10/09/2010. 288k. Статистика. Роман: Проза

Ваша оценка: шедевр замечательно очень хорошо хорошо нормально Не читал терпимо посредственно плохо очень плохо не читать

---

Связаться с программистом сайта.