Lib.ru/Современная литература:
[Регистрация]
[Найти]
[Рейтинги]
[Обсуждения]
[Новинки]
[Помощь]
--------------------------------------------------------------------------------------------------
Эпопея "Трагические встречи в море человеческом"
Цикл 1 "Эстафета власти"
Книга 5 "Ленин и чрезвычайщина" (окончание)
-------------------------------------------------------------------------------------------------
Глава третья
1
Мартов не пошёл к Ленину "высказать ему в лицо всё, что думает о нём" - отговорила сестра:
- Юлий, ты законченный идеалист. Зачем тебе это? "Открыть Ленину глаза"? Не надо ему их открывать, он и без тебя знает, что стал другим человеком. Значит, не желает ни изменяться, ни слушать тебя. Ты ему давно не нужен: я поняла это ещё в 7-м году.
- А Троцкий, ты считаешь, ему нужен?
- Троцкий, таки да, нужен. По-твоему, почему он сделал его наркомом иностранных дел?
- Потому, что Лёвка - интриган.
- Ну, правильно: ему и нужен такой.
- Но он же провалит ему переговоры с немцами, вот увидишь!
- Ну и шо? Пусть проваливает. Шо ты можешь изменить?
И Мартов остался дома.
Несмотря на то, что Мартов считал Ленина никудышным вождём, способным совершать при управлении государством лишь глупости, глубокий природный ум Ленина быстро помог ему разобраться не только в своих ошибках на первых шагах, но и предвидеть главные рычаги управления властью (кроме экономики и промышленности, в которых он не разбирался, но на которые пока и невозможно было влиять: промышленность почти везде остановилась, бумажные деньги перестали быть деньгами, а оставшееся золото понадобится, возможно, для экстренно важных случаев, лучше сейчас не трогать его, не осуществив денежной реформы).
Вызвав к себе на особо важное совещание Свердлова и Дзержинского, закрывшись от всех посетителей и телефонных звонков в личном кабинете, он деловито начал:
- Напомню вам о наших трудностях. Почти полностью прекращена добыча угля и нефти. Почти бездействуют железные дороги, фабрики и заводы. В управлении всем этим наметился кадровый саботаж. Бумажные деньги прекратили выполнять свою функцию - вместо них мы ввели для служащих продовольственные пайки, но чиновники продолжают саботаж. На Дону собираются царские генералы и буржуазия. Чтобы Советская власть устояла в предстоящей схватке с буржуазией, которой непременно станут помогать страны Антанты, нам необходимо в первую очередь сделать следующее...
Организовать в столице штаб или институт комиссаров, которых мы должны проинструктировать и разослать во все губернии и города, где уже есть ВЧК. Приехав на места, эти комиссары должны выявить всех опасных контрреволюционеров - православных священников, ведущих подстрекательские проповеди в храмах, буржуазных агитаторов на улицах - и сообщать их имена в местные чека.
Ваши чекисты, Феликс Эдмундович, должны немедленно арестовывать таких лиц и расстреливать без суда. Хоронить - за городом, в безлюдных местах, не оставляя следов. Церковные храмы арестованных священников - закрывать! Религия, запомните, наш враг N1. А православие - это цемент, скрепляющий всех славян в нерушимое единство. На этом цементе держалось всё прежнее российское государство и русский народ.
Дзержинский осторожно спросил:
- А как быть с другими религиями?
- Пока не трогать! Хотя все религии - это опиум для народа. Не надо дразнить мелких гусей и вынуждать их к объединению.
Ленин помолчал, продолжил:
- Враг N2 - российское казачество как вооружённая и всегда готовая к бою сила. Для победы над ним нужны ваши лазутчики, Феликс Эдмундович, а ещё лучше, если удастся организовать при ВЧК курсы разведчиков... Обратитесь по этому вопросу к брату нашего Владимира Дмитриевича Бонч-Бруевича генералу Бонч-Бруевичу, который имеет опыт руководства российской контрразведкой и может посоветовать вам взять к себе на службу - за хорошие пайки, разумеется, сейчас это для семьи самое важное - бывших разведчиков в преподаватели. Без разведчиков мы не сможем воевать успешно. Так вот, лазутчиков и разведчиков нужно будет направлять в казачьи станицы, чтобы вели там агитацию против казачьих помещиков. На казачьем съезде я уже обещал рядовым казакам, что мы их не обидим. Стало быть, эту уверенность в нашей поддержке следует продолжать укреплять. Если мы отколем рядовое казачество от их генералов, казачество станет нашим союзником.
Враг N3 - тёмное частнособственническое крестьянство. Наши комиссары должны дать им понять на местах, что можно не только делить помещичьи земли между собою, но и забирать помещичий инвентарь: плуги, тракторы, сеялки, лошадей.
Свердлов перебил:
- Владимир Ильич, крестьяне начнут грабить всех подряд: волостных чиновников, учителей, врачей. Это будет похоже на еврейские погромы и может вызвать дурной резонанс. Да ещё церкви будут закрываться...
Ленин остановил Свердлова:
- Яков Михалыч, о еврейских погромах черносотенцами кричали в Европе сами евреи. А кто будет шуметь о погромах помещичьих усадеб?
- Помещики, уехавшие за границу. Патриарх, служители монастырей.
- Монастыри мы закроем в первую очередь. И кто же станет на защиту патриархов, помещиков?
Свердлов не соглашался:
- Владимир Ильич, если говорить правду, то черносотенцы убили за всю историю еврейских погромов не более сотни евреев. Было больше криков и перьев из перин. А крестьянские погромы помещичьих усадеб - это пахнет, знаете ли, размахом! На подмогу поспешат все офицеры!
- Вот и хорошо! - серьёзно заметил Ленин. - Крестьяне бросятся тогда спасаться к нам, в Красную Армию, которую мы создадим и в которую я хочу привлечь генерала Бонч-Бруевича как спеца и других генералов в помощь Крыленко. А криков, как по "делу Бейлиса", за границей не будет, смею заверить вас. Я хорошо знаю заграницу: без денег и пальцем не шевельнут.
Далее. Враг N4: газета Горького, иностранные посольства и деревенское кулачество.
- Ну, кулачество - это понятно. А Горький чем нам опасен? - воззрился Свердлов с недоумением.
- Горький - это самый крупный ум, который я когда-либо встречал в России. К сожалению, он не хочет понять или принять за истину, что политика - это циничное дело, а хороший политик обязан быть циником, если добивается даже благородной цели. Иначе другие мерзавцы, облечённые властью, ему этого не позволят сделать. Горький не приемлет политику как непрерывный компромисс с мерзавцами. Он увидел на Капри весёлых жизнерадостных каприйцев, живущих в райских условиях на своём острове и потому особенно доброжелательных по сравнению с нами, и решил, что и везде можно и нужно жить "по-итальянски", обнимая всех и не прибегая к жестокости.
- Ну, и где же тогда ум? - иронично вставил Дзержинский.
- Не торопитесь, ум есть, есть! И организаторские способности. Если его "Новую Жизнь" не закрыть, он наделает нам вреда не меньше кулачества! Создаст союз журналистов и устроит нам такой идейный погром, что в пуху будем все! Обвинит в предательстве идеалов, эгоизме...
- Но почему? - удивился Дзержинский.
- Трудно сложилась судьба, насмотрелся на "рассейские ужасти" и ему кажется, что у нас жизнь хуже всех. Хотя на земле веками царит жестокость, рабство, льётся и лилась кровь и до нас, и пострашнее нашего. Возьмите, к примеру, Египет, Китай. Да везде.
- А на каком основании мы его газету закроем? Для этого нужен... какой-то закон, - возразил Свердлов, делая попытку оградить от неприятностей земляка Горького, а теперь, из-за брата, чуть ли не родственника.
Ленин раздражённо заметил:
- А вот законы пока... нам и не нужны, Яков Михайлович! Придёт время - введём, конечно. Но сейчас, когда распоясавшихся граждан можно остановить от дальнейшей вседозволенности лишь насилием, издавать законы, я считаю, преждевременно, так как они обернутся против нас самих. Разве подчинится деревенское кулачество закону о необходимости сдать государству свои излишки зерна по довоенной цене? Да никогда! Скажут, что это, мол, не закон, а грабеж: платите нам золотом, царские бумажные деньги и "керенки" отжили свой век. Но мы не можем быстро провести денежную реформу. Это длительный процесс: необходимо напечатать новые деньги, забрать золото из Гохрана, провести его точный учёт и многое другое. Я узнавал: даже технически это не так просто, не говоря уже о получении золота. А вот государственную кампанию, допустим, по... продовольственной развёрстке в каждой губернии по-своему, в зависимости от урожайности... губернские ВЧК провести могут.
- Каким образом? - насторожился Дзержинский.
- Предположим, в обмен на керосин, ситец. При участии вооружённых матросов. Этакие "чрезвычайные" выездные бригады на подводах. Где понадобится, можно припугнуть и винтовками. Рабочие, мол, голодают в городах... Жалуйтесь-де на губернское начальство.
Дзержинский, покрутив ус, недоумённо спросил:
- А что это означает: продовольственная развёрстка? В чём её суть?
- Я, - ответил Ленин, - пока не продумал этого до конца. Что-то вроде идей "военного коммунизма". Мы к этому вопросу, когда надо будет, подойдём вплотную. Я сейчас об этом, ну, как пример, что ли, замены законов конкретными действиями в конкретных ситуациях. Денег нет, народ привык к разного рода кампаниям: законы - не в чести, а матросов с винтовками - пока ещё не ослушиваются.
Возникла неловкая пауза, когда неудобно смотреть друг другу в глаза. Лучше сделать вид, что глубоко задумались, чем возражать Ленину, которому виднее с его высокого поста, как жить дальше и что делать.
По иронии судьбы позицию Ленина в 1917 году на временную замену законов насилием и жестокостью будущие комиссары НКВД, МГБ и КГБ СССР превратят в постоянную догму коммунистов. А лаконично сформулирует её поэт подхалим Маяковский: "Мы говорим - Ленин, подразумеваем - партия. Мы говорим - партия, подразумеваем - Ленин". И постепенно Советская власть привыкнет к этому и станет подразумевать себя самой справедливой и "самой демократической в мире". Эта неслыханная наглость разрастётся до таких размеров, что любое инакомыслие будет люто караться комиссарами КГБ. Инакомыслящие граждане будут окружены в СССР доносчиками, тайными перлюстраторами их писем, прослушивающимися телефонами, и всё это будет называться "ленинизмом". Хотя народ давно прозреет, понимая, что комиссары КГБ вынуждены доказывать Кремлю свою необходимость и полезность, ибо настоящих врагов отечества и шпионов ловить не умеют. Да и сам народ сделается для Кремля главным врагом, к которому надо применять жестокость, а не защищать его.
Ленину этого никогда не узнать, это ещё впереди и для народа, который всё же запоздало откроет глаза на то, с чьей подачи начиналась "чрезвычайная" и засекреченная Кремлём жизнь.
Вернёмся и мы к тому секретному совещанию, на котором Свердлов осмелился спросить Ленина:
- Но ведь жить, не признавая законов, это же... простите, беззаконие...
- К сожалению, это так, - согласился Ленин со вздохом. - Но у нас нет иного выхода. Чем прикажете кормить рабочих, служащих? Нужно обложить крестьян продразвёрсткой, получить от банков государственное золото, чтобы обеспечить денежную реформу, иначе либо слетим, либо околеем от голода. Однако признаваться во всём этом перед крестьянами официально пока не следует - начнётся паника. Пусть грабят помещиков... А мы закроем на это глаза. Необходимо срочно направить в хлебные губернии самых беспощадных комиссаров, причём наделить их мандатами с широкими полномочиями. Мы не можем сейчас из-за нехватки времени и опасной обстановки позволить себе проведение расследований, суды, в которых сами же и увязнем. Стало быть, придётся применять решительные и быстрые расстрелы. Русь всегда останавливалась и подчинялась только перед жестокостью. Терпела татарские и монгольские налёты почти 400 лет, пока пришла к мысли об объединении княжеств. А нам и нужно-то пару лет терпения, не более. Только так мы сможем удержаться у власти.
Если есть вопросы, задавайте. Нет, принимайтесь за организацию перечисленных мною задач. Выносить их на обсуждение в цека не будем. Начнётся демагогия: "а мы предупреждали, а мы говорили..." и так далее. Ни к чему хорошему это не приведёт: мы ведём переговоры с немцами о мире, и отвлекаться на внутренние разногласия нам нельзя - этим немедленно воспользуется Германия.
Кстати, о немцах. Феликс Эдмундович, я жил за границей в Мюнхене и знаю из германских источников кое-что об... их разведках... - Ленин представил себе полковника генерального штаба Штайнхауза, который проговорил: "Наши люди в России - везде, они найдут вас, если понадобится!" Это была угроза, о которой Ленин не забывал. "Наверное, германские агенты сейчас особенно тщательно следят за мной, чтобы узнать, как мы собираемся "договариваться" в Брест-Литовске о мире. А вот нам об их планах... ни хрена не известно! У нас вообще нет своей разведки. А без разведки - это не государство, а дураки для битья". Опомнившись, договорил: - Германские разведки - у них есть даже морская - организованы на перспективу. Россия кишит германскими шпионами. А мы... не знаем ничего даже о том, что они делают в Брест-Литовске. Свяжитесь с генералом Бонч-Бруевичем: пусть он поможет вам кого-то послать с нашей миссией в Брест-Литовск... Нельзя же вести переговоры с завязанными глазами и ушами! Ну, и передайте ему, я уже говорил вам об этом, пора нам создавать свою, советскую разведку тоже. Подыщите для начала хотя бы двух-трёх умных, умеющих молчать евреев с организаторской жилкой. Я понимаю, сами вы сейчас по горло заняты созданием ВЧК. Тем не менее подумайте и о разведке. Почитайте литературу о немецких разведчиках, расспросите Бонча о русской военной разведке. Не может быть, чтобы не осталось в строю ни одного патриота!
2
Разорившийся прусский бюргер Карл Розенфельд переехал в Курляндию за год до начала 20-го века. В местечке Майори на Рижском взморье у него жил дядя по матери. Он был владельцем колбасной мастерской и лавки для продажи колбасы, но в доме у него не рождались мужчины. Была только жена, старуха мать и две дочери - рыжие, некрасивые, так и не сумевшие выйти замуж. К старости этот родственник не мог уже управляться с делами. Нужен был компаньон из своих, помоложе, и Отто Браун написал в Пруссию деловое письмо племяннику Карлу Розенфельду, предложив ему выгодные условия. Так 47-летний Карл оказался с семьёй на чужой стороне. В отличие от дяди у него росли только сыновья - 4 крепких работника. Дело с коптильней и лавкой снова наладилось, и он остался в Курляндии навсегда, похоронив сначала дядю, а потом и его одряхлевшую жену. Немолодые дочери Отто Брауна, а ему кузины, остались согласно семейному контракту у него на иждивении. И хотя они тоже работали на общее благо, собственные взрослые сыновья, шедшие вместе с ним по колбасному производству, забеспокоились: коптильня всех не прокормит. Им предстояло жениться, появятся жёны и собственные дети, и все будут претендовать на коптильню. Надо либо срочно расширять дело, либо кому-то добровольно отказаться от него.
На семейном совете было решено вложить часть сбережений в расширение производства, а чтобы не остаться без денег совсем, отправить самого младшего брата, 17-летнего Ганса, назад в Германию, будет учиться там в училище юнкеров. Пусть хоть один из Розенфельдов станет военным. Рассчитаются с ним братья потом, когда новая коптильня начнёт приносить ощутимый доход. В жёны братья наметили себе латышек из состоятельных семей. Ну, а коль невесты с денежками, значит, всё получится, как надо.
Отец списался с кем-то из родственников, и в 1913 году отправил Ганса учиться в Берлин. А в 14-м началась мировая война - даже писем не стало ни от братьев, ни от отца. Ганс не видел с тех пор никого из своей семьи. Не знали и они о нём ничего до лета 17-го года, пока жили под российским флагом. А после того, как русские войска оставили Ригу, сдав её германским войскам, Ганс немедленно прислал отцу хитрое письмо, в котором сообщил, что жив, но находится как бывший русский подданный в немецком лагере для военнопленных.
Это было неправдой. Дело в том, что к этому времени Ганс закончил не училище юнкеров в Берлине, как намечалось, а школу военных разведчиков по России в Шарлоттенбурге. И должен был встретиться вскоре с родителями под видом освобождённого из плена, поэтому и написал им такое письмо, чтобы не вызвать подозрений ни у родственников, ни у соседей. При встрече с отцом и братьями, если живы, он должен сказать, что успел подучиться в Германии коммерции и собирается теперь открыть своё дело где-нибудь в другом городе. Этим он успокоит братьев, чтобы не видели в нём ещё одного претендента на коптильню, а сам, забрав у них полагающийся ему процент капитала, уедет по своему заданию. В разведшколе на десятках конкретных примеров ему внушили, что о подлинной роли разведчиков не должны знать ни мать, ни отец, ни жена, ни собственные дети, если такие появятся. Только тогда разведчик может считать себя в безопасности.
За время учебы Ганс видел несколько раз даже самого Штейнхауера, который руководил всей германской разведкой и рассказывал им на лекциях великие примеры работы немецких разведчиков, удалившихся уже на почётную пенсию и ставших богатыми людьми. Юные выпускники разведшколы, не знавшие тогда о провалах своей разведки в России, тоже мечтали о богатстве и удачных карьерах. Жизнь рисовалась им в романтическом ореоле героев, а тупая русская контрразведка казалась неповоротливой и безобидной.
Несколько позже, когда в ноябре 17-го, перед самой отправкой Ганса в Россию к родителям, его направили на стажировку в Брест-Литовск, и он устроился, вернее, был пристроен резидентурой работать коридорным в гостинице, куда должна прибыть русская делегация, то узнал там, что русская контрразведка далеко не безобидна. Дело в том, что город-крепость Брест-Литовск был почти полностью сожжён отступавшими русскими войсками. Целыми остались всего несколько крупных зданий в стороне от старого города. Одно из них генерал Гофман приспособил под гостиницу для делегаций от стран, которые примут участие в переговорах, а остальные занял под свой штаб. Однако прибывшая вскоре делегация русских оказалась малочисленной и не интересной для германской разведки, так как занималась не вопросами установления мира вообще, а лишь вопросом временного прекращения боевых действий. Из-за этого делать разведчикам в подготовленных к подслушиванию номерах стало нечего, а свободного времени появилось много, и Ганс принялся наблюдать за своими, чтобы знать, как ведут себя, какие принимают меры предосторожности - в общем, учился.
От прибывшего в эту же гостиницу агента из России Ганс неожиданно узнал очень много такого, что поколебало его уверенность в своём безмятежном будущем. Агент этот, не подозревая, что Ганс подслушивает его через специальное устройство, рассказывал своему напарнику жуткие вещи. Оказывается, с прибытием в руководство русской контрразведки какого-то дотошного генерала фронтовая разведка русских настолько активизировалась, что лёгкая жизнь для немецких разведчиков, заполнивших все крупные города России, в том числе Петроград и даже сам царский двор, круто изменилась.
Шефом Ганса в Брест-Литовске был майор Лемке, он работал при гостинице парикмахером. Прибывший из России агент сообщил ему, что приближённый русского царя, какой-то Григорий Распутин, и тот работал на германскую разведку, хотя и не знал об этом. Его действия направлял, приставленный к нему, агент, поивший его и дававший ему деньги. По его подсказкам Распутин, имевший большое влияние на царя и на его жену, натравливал их на лучших министров и генералов, а те потом смещали этих министров и генералов с постов. К сожалению, этого Распутина в конце прошлого года убили, а новый руководитель русской контрразведки начал арестовывать немецких агентов одного за другим. Провалился и знаменитый Карл Зиверт, занимавший в Киеве пост секретного почтового цензора. Вместе с Зивертом расстреляны и Макс Шульц, Конрад Гузандер и Эдуард Хардак. Все они были так же цензорами и поддерживали связь между собой. Выуживая из писем государственных особ ценные военные сведения, они приносили Германии громадную пользу. Сам Карл Зиверт проработал в России, оказывается, 40 лет, и вот такой неожиданный финал!
Проклятый русский контрразведчик докопался каким-то образом, что фирма, продававшая в России много лет швейные машины "Зингер", работала на германскую военную разведку, и арестовал всех агентов. Он убрал опытнейшего разведчика фон Экеспарре, пробравшегося к царскому двору, получившего звание гофмейстера при нём и ставшего членом Государственного совета. Арестовал разведчика барона Пиляр-фон-Пильхау, так же члена Государственного совета при царе. Затем последовало раскрытие завербованного русского генерала Черемисова, занимавшего пост генерал-квартирьера при штабе 5-й русской армии.
Ганс долго не мог уснуть в ту ночь, наслушавшись таких тайн о провалах. Но вывод сделал для себя правильный: хочешь жить не раскрытым, будь молчаливым и бдительным, не рассчитывай на лёгкий успех. Вон какие крупные люди потеряли головы!..
Работа в гостинице была несложной. Первого декабря в штаб Восточного германского фронта под командованием генерала Людендорфа прибыла из Могилёва русская делегация, которую возглавлял какой-то большевик Каменев-Розенфельд, то есть, наполовину тёзка Гансу по фамилии. С ним было несколько переводчиков и дипломатов, а также 8 русских офицеров, возглавляемых русским адмиралом Альтфатером. Но немецкой у него была только фамилия, сам адмирал был насквозь русским и, как выяснилось потом, патриотом России.
Настоящие переговоры с русскими начались третьего декабря. В составе делегации опять был большевик Каменев-Розенфельд, но руководил уже не он, а другой большевик, Иоффе, который носил тёмную реденькую бородку и усы. Глаза его, увеличенные стёклами пенсне, казались печальными, словно он знал свою судьбу наперёд и боялся её. Называли его все Адольфом Абрамовичем. Он поочерёдно встречался с генералом Гофманом и статс-секретарём по иностранным делам Кольманом, свободно говоря с ними без переводчика, затем с министром иностранных дел Австро-Венгрии Черниным, с министром юстиции Болгарии Поповым, с великим визирем Турции Талаат-паши и генералом Зеки-пашой, с другими представителями германского блока. Был всегда чем-то озабочен, подвижен, следить за ним было нелегко. Говорил он невнятно - рот его словно переполнен был слюной, а язык распух от простуды и лопатил эту слюну вместе с мокрыми словами, выпуская их себе под набрякший от насморка нос.
Ещё среди русской делегации появились новички Сокольников, Масловский-Мстиславский, известная революционерка Биценко, которая убила русского генерала Сахарова ещё до войны с Германией и только недавно вернулась с каторги. Из мелочи в делегацию входили несколько женщин-стенографисток, рабочий Обухов, крестьянин Сташков, солдат Беляков, матрос Олин, офицеры генерального штаба, как и в первый раз. Секретарём русской делегации был Карахан. Вот он, Иоффе и Каменев-Розенфельд и были главными объектами германской разведки.
Генерал Гофман дал распоряжение катать русскую делегацию на лесные прогулки в легковых германских автомобилях, угощать там горячим кофе с булочками и горячительными напитками. И вообще всем немцам рекомендовал идти навстречу любым их желаниям, чтобы они чувствовали себя, как дома, и на переговорах, и на отдыхе в гостинице, в лесу и как можно больше болтали, болтали и болтали, очарованные немецким гостеприимством и доброжелательностью.
Ганс, "парикмахер" Лемке и другие разведчики, нашпигованные подслушивающими и звукозаписывающими устройствами, как и телефонисты, тоже получили общую задачу от начальника штаба Восточного фронта генерала Гофмана. Она сводилась к следующему: следить за членами русской делегации, в особенности за главными из них. Подслушивать их разговоры между собою и по телефону, тайно сфотографировать каждого и так далее. Лично Гансу, как способному фотографу и в совершенстве знающему русский язык, необходимо было сфотографировать всех, читать русские газеты, выходящие в Петрограде - они будут приходить в Брест-Литовск уже на третий день. Как? Через консульства и посольства других государств, аккредитованных в России и не воюющих с нею. Из этих газет рекомендовалось выуживать все ценные сведения, которые могли прояснить что-либо из того, что творилось по ту сторону фронта. Ну, а подслушивать членов русской делегации Ганс должен был всегда - это считалось главной задачей в любое время суток. Все телефоны в номерах, занятых русскими, были также подключены и к штабу генерала и прослушивались там своими специалистами. Гансу же, как будущему разведчику, оставалось лишь, приходя на своё дежурство, не зевать.
На третий день переговоров в одном из номеров русской делегации застрелился полковник генерального штаба, военный эксперт Скалон. Ганс, подслушивавший разговор через специальное слуховое устройство, сам слышал, как этот русский истерично выкрикивал:
- Да как они смеют!.. Предлагать нам такие условия!.. Это же означает конец России!..
Полковника успокаивали, уговаривали, а на другой день кончилось всё тем, как сказал Гансу шеф-"парикмахер", что этот полковник вдруг резко вышел из зала, где обсуждались детали перемирия, и в коридоре выстрелил себе в голову. В русской делегации произошло смятение, которое сменилось в последующие дни мрачным упорством в переговорах. Адмирал Альтфатер и его офицеры-эксперты доказывали с такой дотошностью необоснованность притязаний Германии, что совещания прерывались чуть ли не по каждому вопросу, и немецкие офицеры во время перерывов готовили новые обоснования. Наконец, 15-го декабря было подписано первое предварительное соглашение о перемирии, и русская делегация в тот же день выехала из гостиницы к своему правительству в Петроград.
У Ганса появилось много свободного времени, и Лемке, как выяснилось потом, решил устроить своему подопечному небольшую проверку. Дело в том, что от членов русской делегации Ганс ничего особенного не узнал, но зато много получил информации из русских газет. В России творилось что-то непонятное. Одни русские выступали за мир, другие - против. Разобраться в их каше из Бреста было невозможно. Поэтому, подбирая вырезки из газет для майора Лемке, Ганс не делал своих выводов, предлагая их делать самому "парикмахеру". Он здесь для него главный, пусть и разбирается.
Вот тут, видя смятение Ганса, понимая это смятение как-то по-своему, "парикмахер" рассказал о провале серба Кривоша, который работал на германскую разведку сначала в штабе русского генерала Брусилова переводчиком, а затем в штабе 8-го корпуса, где и был схвачен русской контрразведкой.
- Так-то, парень, - назидательно закончил Лемке, отхлёбывая коньяк из бутылки, которая наполовину была уже отпитой. - Ты думал, в нашем деле тебя ждут лишь чины и деньги? Ошибаешься. Это не в штабах штаны протирать! Можно потерять и вот это! - Он показал пальцем на голову. - Чему вас только учили? Вижу, ты совсем простачок. Но ты мне нравишься, малыш. И я научу тебя, как надо работать, чтобы не думать о провале.
И чего он заладил, "малыш", "малыш"! Слава Богу, Ганс и ростом не был обижен, да и умом. А то, что власти могут меняться в государстве, сколько угодно, а разведка и её кадры всегда остаются неизменными, это он понял сразу. Как и заветы великого мастера разведки времён Бисмарка Штибера, который писал: "Осторожность и ещё раз осторожность! Мелочей для разведчика не существует!"
Это и спасло его, когда Лемке, притворяясь пьяным, продолжал вроде бы поучать:
- Здесь мы проболтаемся не больше двух месяцев. Разве это работа? Но... учись, малыш, пока тихо. И запомни мой совет: никогда и ни с кем не поддерживай постоянных контактов, иначе примелькаешься. Это - первое и самое главное правило. Будешь работать один - не попадёшься! - Лемке поднял палец. - Могу подсказать, если хочешь, как начать твоё первое дело. - Лемке покачнулся. - Поговорим как-нибудь на трезвую голову, сейчас я не в форме.
"А может, он меня проверяет? - сделал открытие Ганс. - Болтун ли я? Ну, нет, этот фокус со мной не пройдёт!" И вежливо посоветовал:
- А вы совсем лучше не пейте. В нашем деле это тоже опасно. Да и советоваться о выполнении своего задания я не имею права даже с родным отцом - вы забыли об этом под влиянием алкоголя.
Лемке стал трезвым.
- Молодец, малыш! Ты не так прост, как кажется. Молодец. Пойду спать. Хватит на сегодня...
Лемке ушёл, оставив свою бутылку. А Ганс стал думать о предстоящем задании в Россию. Ему предстояло после стажировки здесь пробраться сначала в отчий дом, а затем в портовый город на Украине Одессу. Основная работа будет там... Ничего, что Вильгельм Второй уже стар и находится сейчас не в Берлине, а в Крейцнахе. Его место займёт наследник или кто-то другой, а традиционная политика Германии будет продолжаться при любых императорах.
Русский язык для Курляндии был государственным. Ганс выучил его, как только приехал с отцом из Германии в Майори. Там же выучил и латышский, чтобы общаться с местным населением, покупающим у отца и братьев колбасу. На русском приходилось общаться с государственными людьми - чиновниками, учителями, полицейскими, в школе. В семье все и всегда говорили только на родном языке, на немецком. Все 3 языка от постоянного употребления не представляли для Ганса-мальчика ни сложности, ни затруднений - в детстве всё даётся легко, в том числе и языки. Но теперь, за 4 года жизни в Германии, у Ганса появился в русской речи ощутимый немецкий акцент. Когда он разговаривал по-латышски, этого почти не ощущалось. Но при переходе на русский, которому их продолжали обучать и в разведшколе, это чувствовалось. Поэтому после окончания учёбы ему посоветовали выдавать себя за латыша и составить для себя потом подходящую для этого легенду.
Ещё у него появилась манера говорить не торопясь, веско, обдумывая каждую фразу. Он был спокойным, уверенным в себе и при тренировках говорил по-русски ещё медленнее, отделяя слова друг от друга. Видимо, из-за этого он казался начальству серьёзнее, чем был на самом деле. Начальник разведуправления, в которое он попал после выпуска, возлагал на него большие надежды.
Легенду о своём происхождении он согласовал с шефом и тот одобрил её. В 7 верстах от Майори жили когда-то на хуторе в сосновом бору латыши Милдзыни, у которых был единственный сын Ян Милдзынь. В 11-м году этот мальчик умер. А его родители погибли через год от чьей-то жестокой руки, позарившейся на их добро и деньги, которые они хранили по крестьянской глупости не в банке, а дома. Их трупы нашли в постелях, а дом раскрытым и ограбленным. Из Риги приезжал следователь, об этом писали газеты, но Милдзыней не стало уже навсегда. Это обстоятельство и решило легенду молодого разведчика, когда пришлось выбирать ему подходящую родословную. Кто вспомнит теперь каких-то Милдзыней, которых давно нет на свете.
В разведуправлении немедленно всё проверили. Рижский агент выехал на место, нашёл в мэрии уезда копию свидетельства о рождении Яна Милдзыня, а запись, регистрирующую его смерть в 1911 году, уничтожил в архиве, выдрав целую страницу вместе с другими фамилиями и забрав из другой папки медицинскую справку о смерти, на основании которой родителям Милдзыня было выдано свидетельство о смерти. Проделать всё это оказалось несложно, так как в этой части Курляндии власть уже находилась в руках германского командования, и местный чиновник в уезде, подававший на проверку агенту документы, даже не знал, что немцы ищут и проверяют.
Рижский агент выяснил также фамилии начальника полиции и паспортного стола тех лет, сделал фотокопии их росписей и подпись секретаря мэрии. Установил фамилию священника, который выдавал родителям Яна Милдзыня свидетельство о рождении у них сына и сфотографировал и его подпись. Добыл дубликаты документов о смерти самих родителей Яна Милдзыня и всё это выслал секретной почтой в нужное разведуправление.
Так у Ганса Розенфельда появились в руках все необходимые документы на ожившего Яна Милдзыня - паспорт с собственной фотокарточкой 1914 года, необходимыми подписями, печатью, свидетельство о рождении и 2 свидетельства о смерти родителей. Всё это было изготовлено столь чисто, что не подкопаться и специалисту. Бланки были подлинные, старые. "Выцветшими" документы о рождении и смерти стали после специальной обработки - старения. Так же выглядел и паспорт с двуглавым орлом, выданный якобы в 1914 году, но уже не в Майори, а в Риге, где Ян якобы проживал после смерти родителей в сиротском приюте. Паспорт и подписи начальства были чуть поновее. Уж что-что, а изготовлять документы в Германии умели! К тому же фамилия мальчика Яна Милдзыня была теперь вписана и состарена в архивном документе рижского приюта N4 - якобы воспитывался и такой мальчик в приюте.
Разглядывая документы, Ганс по достоинству оценил искусство их изготовителей. Его самого тоже учили в последние годы, словно филателиста, собиранию всевозможных государственных документов и их изготовлению, а также искусству профессионального фотографа. Но теперь, когда по документам он стал не Гансом Розенфельдом, а Яном Милдзынем, латышом и сиротой, появилась проблема с встречей со своими настоящими родственниками, которые не должны знать о том, что он разведчик и будет жить под чужим именем. Поэтому на всякий случай - мало ли что может произойти в Майори! - в его толстую суконную куртку были надёжно зашиты и настоящие документы, свои. К ним была только добавлена справка об освобождении из лагеря для военнопленных, чтобы показать родителям и всё этим объяснить. Главная же задача заключалась в том, чтобы соседи знали, жив и Ганс Розенфельд, приезжал после плена домой, но уехал куда-то на заработки - с родителями жить не захотел. Всё это делалось с прицелом на будущее: чтобы не "воскресать" потом из без вести пропавших и не привлечь к себе подозрения. Да и родителям так спокойнее - сын жив, напишет. А что уехал, тоже не мудрено: пора и ему устраивать свою жизнь.
Разведывательное ведомство, на которое должен работать Ганс после стажировки в Брест-Литовске, не предписывало ему ничего рискованного, связанного со службой в чужих штабах или войсках. Напротив, работа в Одессе предполагалась мирная и абсолютно спокойная. Нужно собирать образцы всевозможных официальных документов и справок, выдаваемых в Советской России или, какой она там будет впоследствии. В перечень документов входили паспорта, военные билеты, удостоверения и мандаты для комиссаров, командиров и рядовых, удостоверения на право ношения личного оружия, трудовые документы, виды на жительство, справки крестьянам, брачные свидетельства, свидетельства о рождении, наградные листы, пенсионные и инвалидные удостоверения, справки о выпуске из тюрем, тюремные документы, документы каторжников, ссыльных, партийные документы любых партий и так далее и тому подобное; документы, документы и документы. Всё, что было и впредь будет появляться на божий свет в новой России. Добывать их Гансу нужно в подлинниках, подкупом или через жульё. А если не окажется возможности добыть подлинный документ, то фотографировать такие образцы в натуральную величину и пересылать затем с подробными комментариями в Германию через секретных курьеров, которые периодически будут являться к нему с установленным паролем. В Германии изучат все виды поступающих документов-образцов и начнут изготовлять их "промышленным" способом для нужд германской разведки.
Командование, как понял Ганс, не рассчитывало на длительную оккупацию и завоевание всей России, коли готовится собирать для себя её документы. Значит, сделал он вывод, предполагается лишь частичная победа, по которой к Германии могут отойти Курляндия, Эстляндия, Финляндия, часть Белоруссии и Украины. Видимо, именно по этой причине, на тот случай, если Украина останется за Германией навсегда, для Ганса был предусмотрен ещё один вариант местожительства - Москва. Но это потом, об этом разговор будет особый, если всё произойдёт именно так. Пока же задание оставалось таким, каким оно было Гансу поставлено: жить в Одессе и не допускать никаких самостоятельных шагов от намеченной программы. Золото, которое будет выдано Гансу для ведения дела, не должно тратиться на личные нужды, во всём должен соблюдаться полный и точный отчёт.
Гансу было приказано собирать и старые образцы документов, которые выдавались на Украине прежде или при Временном правительстве. Для работы всё может пригодиться и всё должно быть абсолютно достоверным. Попутно с этим ему рекомендовалось также собирать все сведения об Одесском порте и его пароходах, объёме перевозок, новых пакгаузах, обороте грузов, военных кораблях, военных начальниках. Правда, эта часть работы - пока что не основная, (основная - это документы), а "дополнительная", рассчитанная лишь для контроля за сведениями, которые будут поступать от других агентов.
Прицел был далёким и, как сообразил Ганс, не только на победу в этой войне, а, вероятно, и на будущую. В Германии тоже пахло революцией, брожением, и Ганса предупредили: связь с ними, разведчиками фатерлянда в России, в любой момент может даже прерваться на какой-то период из-за внутренних перемен или распрей в стране. В смутное время всё может быть. Сегодня немцы могут находиться на Украине или в Белоруссии, а завтра, может, придётся уйти из-за давления французов и англичан. Жизнь - штука коварная, поэтому нужно предусмотреть любые варианты на "завтра". У разведчиков не должно быть иллюзий, как у титулованных обывателей, живущих в Берлине, наставлял выпускников школы шеф разведки. На все случаи жизни - только реальный и верный расчёт. Разведчик не должен обращать внимания ни на какие политические перемены внутри самой Германии. Германия - не Россия, где возможны всякие, незапланированные государством, чудеса. Германия всегда будет государством с твёрдым порядком и властью буржуазии, кто бы ни пытался щекотать её новыми философскими бреднями. И всегда будет нужна и останется существовать разведка с её кадрами.
Ганс понимал, он должен продолжать сбор нужных разведке материалов даже в том случае, если связь с курьерами оборвётся, может быть, на несколько лет. Всё равно вся проделанная работа пригодится и принесёт деньги и почёт. Разведчик не имеет права отчаиваться ни при каких обстоятельствах: разведка это разведка, она не прекращается со сменой министров и кабинетов. Об этом следует помнить и верить: ты - нужен всегда!
Ещё шеф разведки сказал, что глубокая консервация пойдёт разведчикам только на пользу. Что они могут обзаводиться даже семьями. Они должны жить так, чтобы их никто и ни в чём не мог заподозрить. Они - мирные граждане, каких рядом тысячи. Водиться же с шлюхами и вести пьяный образ жизни, значит, заведомо поставить своё дело под удар или подозрение. Поэтому жён рекомендуется выбирать себе таких, которые относились бы к мужу с искренним чувством, обладали спокойным характером и не были бы чрезмерно любопытными или подозрительными. Их тоже следует искренно уважать или даже любить, чтобы вести положительный образ жизни и не вызывать у жён ревности. Ревность жены для разведчика так же гибельна, как и слежка контрразведки противника. Ибо ревность может довести женщину до всего, о чём она даже не думала. Разрешается иметь и детей, если жена немецкого происхождения, хотя и выросшая в России. Если жена окажется русской, а ребёнок всё же появится, разведчик обязан сообщить об этом ещё до его рождения. И тогда беда произойдёт либо с будущей матерью, либо с её плодом. Как? Это уже не его, разведчика, дело. Поэтому лучше до всего этого не доводить. Разумеется, никакая жена, ни русская, ни своя, ничего не должна знать о работе на разведку - это решительное требование. Не следует жену вербовать к себе и в помощники, ибо она, не имея специальной подготовки, не сможет быть спокойной после этого и рано или поздно провалит дело своими нервами. Удел жён-немок рожать детей и чувствовать себя счастливыми. Дети - тоже ничего не должны знать о разведке до своего совершеннолетия, если это мальчики. Девочки - только после возвращения в Германию навсегда.
Также разведчик должен поступить на службу и работать, как все граждане страны, в которую он внедрился. Поэтому каждому следует вживаться в своё дело и даже кормиться им, как все, не вызывая подозрений излишней роскошью, которую мог бы позволить себе. Роскошь и даже богатство, наставлял шеф искренне и тепло, у вас появятся потом, когда вы сможете вернуться на родину. Родина щедро отблагодарит вас. Но до того времени вы должны работать, и работать хорошо, чтобы снискать себе уважение у сотрудников в чужой стране и авторитет у тамошнего начальства. Специалистов ценят и местные власти, а это дополнительная гарантия от подозрений. Разгильдяев и саботажников не уважают и не любят нигде, в какой бы стране они не находились.
Ганс понял, их, знающих русский язык и обычаи, направляют в Россию много. Почти все они из прибалтийских немцев или из московских, выехавших в разное время из России снова в Германию. Однако никого из них не посвящали, куда направляется его друг или товарищ по разведшколе. Это запрещалось. Разведчики не имели права поддерживать между собою связь, будучи засланными в города России. Много лет придётся жить среди чужих людей в неведении, что где-то рядом есть и свой. Гансу казалось это несправедливым. Но дело, оказывается, было в том, что германская разведка делилась на армейскую, морскую и индивидуальный корпус, которым руководило министерство иностранных дел и непосредственно император. Все эти разведки соперничали между собой, не доверяли одна другой, а потому и вынуждены были скрывать своих агентов и их задания. Следовательно, работать будет спокойнее и надежнее, когда знаешь, что тебя не выдаст свой же, если попадётся в лапы контрразведки и его начнут там пытать.
Ганс был из армейской разведки - самой чернорабочей и потому самой законспирированной: на помощь откуда-то со стороны им рассчитывать не приходилось. Гансу это не нравилось. В разведшколе он дружил с Отто Гольденбраухом и любил его как хорошего и преданного друга. А теперь, получается, разъедутся и не будут даже знать, где и кто из них поселился. Не смогут навестить друг друга, чтобы отвести душу, если понадобится.
Несколько дней спустя, Ганс жалел, что боясь шпиков и начальства, они так и не открылись друг другу перед расставанием, хотя более трёх часов просидели вместе в ресторане. Всё им казалось, что где-то рядом сидит кто-то из тех, кому поручено наблюдать за ними. Конечно, кто-то, может, и следил и прислушивался к ним. Но ведь можно же было найти 100 способов, чтобы шепнуть самое важное - в каком городе будет жить. Однако вот, не решились, хотя и видели по глазам, что думают об одном и том же. Значит, не верили всё-таки и в дружбу, боясь предательства? Какая же после этого дружба? Одно неверие во всё и подозрение даже к близкому тебе человеку.
"Дураки, - думал Ганс, подойдя в брестской гостинице к окну, - сами обрекли себя на вечное одиночество".
С 5-го этажа всюду виднелись разбитые дома, сгоревшие крыши. Лишь за городом, здесь поблизости, уцелели здания, занятые штабом генерала Гофмана, да несколько домов с островерхими черепичными крышами, залитыми призрачным лунным светом и снегом. Был виден почти весь этот разрушенный маленький город-крепость. Выше гостиницы была лишь крыша ратуши, да видневшаяся вдалеке немецкая кирха. Типичный немецкий город, хотя на самом деле старинный русский, если верить летописям, в которых он упоминается под названием Берестьё. В 1340 году его захватила Литва и переименовала в Брест-Литовский. В 1795 году Россия снова присоединила этот город к себе и настроила здесь военных укреплений. Собственно, к этому располагали местные условия - река Мухавец, впадавшая в Западный Буг, образовывала здесь естественную преграду. А Буг защищал город с другой стороны. Основное население составляют белорусы, поляки, латыши и литовцы.
"Теперь этот город в руках Германии, - продолжал думать Ганс. - Но сколько в нём сейчас попряталось разведчиков со всего мира! Ходят, живут, а не узнаешь. Всё-таки серьёзное дело разведка. Но... одинокое".
3
Не знал Ганс в ту ночь, что срок его одиночеству подходил к концу. До подписания мира правительствами делегации так и не договорились. В Брест-Литовск вместо Иоффе приехал сам министр иностранных дел красной России Лев Троцкий, называвшийся народным комиссаром. Этот с хода прекратил совместные обеды делегаций, угощения, прогулки и стал затягивать и затягивать переговоры, выводя этим из терпения генерала Гофмана и представителя германского МИДа Кюльмана. Ганс в это время поехал в Ригу и, прибыв туда (но не успев доехать до родного Майори), встретил на вокзале миловидную девушку в пенсне. Она продавала оранжерейные цветы и говорила с германским офицером на чистейшем немецком. Когда офицер отошёл, Ганс тоже заговорил с нею по-немецки. Ему казалось, сама судьба послала ему эту Хильду Шторм - она отвечала всем его требованиям. Была рослой, как и он, спокойной и благоразумной. Понравилась и чисто с мужской точки зрения: свежее интеллигентное лицо, соблазнительная грудь, бёдра. Чего ещё надо, если только при одном взгляде на неё возникало желание.
Он с ней познакомился, подождал, пока распродаст цветы, и пригласил в кафе. Вот там, сидя за столиком, он, обученный психологии, так искусно построил разговор, что сразу убедился и в её уме, и в спокойном характере. Причём, понял, что нравится ей и сам. Упускать такой случай, решил он, нельзя - вдруг больше не представится? - и пошёл к цели без околичностей.
- Хильда, вы очень нравитесь мне, - продолжал он по-немецки, зная, что она из немецкой здешней семьи. - И если я вам не безразличен тоже, то я хотел бы обратиться к вашим родителям и просить у них вашей руки.
Она не перебивала, только делала вид, что изумлена. Но он-то видел, что нравится ей. Поэтому смело спросил:
- Что вы на это скажете? Но я - не немец, латыш. А заговорил с вами на немецком, чтобы показать, что в отношении языка у нас не будет проблем.
- Я тоже знаю латышский, я здесь выросла.
- Тогда ещё лучше! - воскликнул он. - Родителей у меня уже нет, я круглый сирота. Работал здесь до войны в одной колбасной у немцев. В войну сколотил небольшой капитал, овладел профессией фотографа и хочу теперь заняться своим делом - открыть фотографию. Правда, сейчас не те времена, людям не до портретов, как говорится, но так будет, надеюсь, не всегда, да и богатые люди всё равно хотят фотографироваться. Но вы так и не ответили на мой вопрос...
- Вы мне тоже нравитесь, Ян. - Она проговорила это, не опуская глаз долу, как это делают фальшивые скромницы. - Но... я же совершенно не знаю вас!
Всё было правдой, она так и должна была отвечать. Но у него не было возможности сидеть полгода в Риге и встречаться с нею положенный срок. Он знал, скоро германские войска вновь начнут боевые действия против России и двинутся на Зегевольд, Венден, чтобы прорваться на Валк, а уже оттуда выйдут с тыла на Ревель. Вслед за войсками хлынут всякие люди, начнутся комендантские патрульные проверки... И не хватало только, чтобы его обнаружили здесь, а не в Одессе. Разведывательной карьере наступит конец. Поэтому он твёрдо ответил, а потом и спросил:
- Всё правильно. Но я не могу долго оставаться в Риге. Моё собственное дело намечается не здесь. Но мне и вас не хочется потерять. Как быть?
- Разве нельзя приехать ещё раз? - спросила она, что-то обдумывая.
Наученный в разведшколе разбираться в людях, Ганс не боялся ошибки, рассматривая Хильду и слушая её. Эта девушка, хотя и мало знаком с нею, была именно той, которая ему нужна.
- Сейчас такое время, - заметил он, - что поручиться за следующую встречу просто невозможно - война. Я ведь тоже мало знаю вас и рискую не меньше.
- Женщина всегда рискует большим.
- Согласен, это так. Но, поверьте, я - прямой и честный парень, не бабник. Мне 21 год, но кое-что я уже повидал. Думаю, мы бы подошли друг другу.
- Ты действительно так думаешь? - перешла она на "ты", глядя ему прямо в глаза.
- Да. Я не болтун, и готов с тобой обвенчаться хоть завтра. И знай: я не боюсь жизни и её трудностей. У тебя, по-моему, тоже твёрдый характер.
Она ещё колебалась. Потом заявила:
- Понимаешь, на мою свадьбу с тобой не согласится отец.
- Почему?
- Он хочет выдать меня за другого.
- За богатого?
- Не очень. Но они уже поладили.
- А тебе он - по душе?
- Теперь - нет. Он какой-то нерешительный. И ты - красивее его. Ты - мужчина! - Она тепло посмотрела и мило улыбнулась.
- Тогда всё, мы венчаемся! - решительно объявил он. - Идём к твоему отцу.
- А если он не согласится? Ты понимаешь, в каком я окажусь положении!
- Ты окажешься моей женой в любом случае! Я скажу пастору здешней немецкой кирхи, что мы уже переспали с тобой, хорошо ему заплачу, и он нас обвенчает. Разговор с твоим отцом для меня лишь формальность.
На этот раз Хильда одарила его таким восхищённым взглядом, который буквально преобразил её - красавица, да и только! И он, ещё раз отметив про себя, что девушка ему нравится всё больше, что с нею он на верном пути, сказал:
- Ты предупреди отца, что я приду к вам через 3 дня, а я за это время соберу тут неподалеку кое с кого немалые долги. Надеюсь, они нам с тобой пригодятся.
- Нет, я без тебя ничего отцу говорить не буду! - Хильда явно чего-то испугалась.
- Почему?
Девчонка ответила честно:
- Вдруг ты не придёшь? Я же буду опозорена...
- Нет, не будешь. Я оставлю тебе свой паспорт.
- Ян, не нужно ничего. Приедешь, - она назвала свой адрес, - сам всё скажешь. А я тебя поддержу. Какая тебе разница?
Он согласился:
- Никакой. Но ты веришь мне? Это важно, потому что без доверия не следует и начинать.
- Верю. Только свататься приходи, пожалуйста, вечером. И отец придёт уже домой, и во дворе не будет соседей.
- Хорошо, жди меня через 3 дня!
- И мы сразу потом уедем? - В голосе Хильды были надежда и радость.
Он понял, ей не хочется оставаться дома после того, что произойдёт. Возможно, у отца крутой нрав. А может, не хочет встречи с обиженным женихом. Это, видимо, тягостно в подобной ситуации. И Ганс ответил, как отрубил:
- Да, прямо из кирхи - уедем.
Она заразилась его энергией и решимостью:
- А я за эти дни потихоньку подготовлю свои вещи.
Потом он её провожал. По дороге целовались - то в пустых скверах, то в безлюдных дворах, прячась за бельём, сохнущим на верёвках. Было сладко и хорошо на душе. Будущее уже не пугало их.
Встреча в родном Майори с отцом - мать, оказалось, уже померла - была почему-то безрадостной. Отец в свои 52 года выглядел глубоким стариком, Ганса почти забыл и думал всё время о чём-то своём. Не рады были и братья с жёнами. Ну, тут хоть была понятной причина. Однако после выпивки постепенно все разговорились и вроде бы подобрели. Но не настолько, чтобы Ганс мог почувствовать себя счастливым и как дома. Один лишь старый пёс Вольф, огромный, похожий на волка, признал в Гансе "своего" с откровенной радостью.
Отец и братья лишнего о колбасных делах не говорили - общие сведения: трудно, война и прочее. Не сказал ничего лишнего о себе и Ганс. Только то, что послезавтра уедет. О прошлом - лишь в общих чертах, как намечено было разведуправлением. Но родных его прошлое не заинтересовало. Поспрашивали кое-что из приличия, и всё. А вот то, что уедет, явно обрадовало. Тут-то и подобрели. Но быстро опомнились и начали торговаться с Гансом за его выход из дела - сколько причитается ему отступного? Все были заодно и против него. Ганс понял, оставит их послезавтра здесь без сожаления и печали. Жаль было только, что не застал в живых мать. Вот кто любил его здесь искренно, как и Вольф. Но простудилась мать прошлой зимой и померла, не дождавшись. Говорят, вспоминала его чуть ли не каждый день. Да он и похож на неё.
Отец в коптильне уже не работал - передал всё сыновьям. Но денежки у него, видать, были, хотя и прибеднялся. Старший брат Иоган построил ещё одну коптильню - у него уже было двое детей. У остальных братьев по одному ребёнку и все девочки.
На другой день отец спросил:
- И куда же ты едешь, Ганс?
- Опять в Германию, отец. Я там надумал открыть чистое дело - фотографию. Но - нужны деньги...
- Ну, что же, дадим. Мы же говорили вчера... - Он назвал сумму.
Спорить с ним Ганс больше не стал, понял ещё вчера - бесполезно. И чтобы унять раздражение, сказал:
- Что же ты не спрашиваешь меня: как бабушка, дедушка?
- Мои родители, что ли?
- Ну, хотя бы твои. Да и мамины тоже.
- Так ведь померли, должно быть?
- Правильно, померли.
Говорить стало не о чем. Отец не спросил даже адреса, куда, мол, едешь-то, куда писать? Совсем какой-то чумной стал, будто и не родной. И Ганс на другой день, под вечер, оставил Майори навсегда, срядившись с попутным кучером ехать до Риги. Мрачного мужика этого Ганс не боялся - в потайном кармане был пистолет.
4
Иоган Шторм, отец Хильды, растерялся перед напором Ганса. А поняв, что с этим парнем ему не сладить, стал взывать к совести дочери:
- Хильда, что я скажу Мюллеру? Как буду смотреть и ему, и его сыну в глаза, ты подумала об этом?
- Я сама им скажу, хоть сейчас.
- Майн гот! Как можно так быстро решиться на такой шаг!
- Да что с того, что быстро? Ян мне по душе. А твой Мюллер - щенок против него!
Отец опешил:
- Но он - немец, свой для тебя! - продолжал он кричать по-немецки. - А этот - латыш.
- Ну и что? Он тоже умеет говорить по-немецки не хуже нас.
Так ни до чего и не договорились. Утром, когда Ганс явился в дом Штормов с кучером на пролётке, Хильда со своими чемоданами была уже готова к отъезду - только перенести всё на дрожки. Через 5 минут, оставив огорчённых родителей чуть ли не в обмороке, она уже ехала с Гансом в гостиницу. А вот с венчаньем и отъездом в Одессу сразу не получилось так гладко, как с родителями. Одесса была ещё в руках большевиков, и Гансу сказали в разведотделе штаба армии, куда он ходил и предъявлял документы, что придётся ему некоторое время переждать в Риге, пока Украину не займут германские войска. Священник тоже поначалу было упёрся и не хотел венчать без согласия родителей. Но с ним обошлось проще: увидев золотые монеты, старик согласился. Свидетелями были случайные прихожане.
Хильде было жарко от стыда и счастья, когда вышла из кирхи женой Яна Милдзыня. Смущённый патер, выдавший ей свидетельство о браке, не смотрел новобрачным в глаза, вот отчего ей было стыдно. А жарко стало оттого, что портье в гостинице, увидев разнофамильные паспорта, не хотел поселять их в один номер, пока не показали ему свидетельство о браке. Тогда он как-то нехорошо ухмыльнулся, осмотрел Хильду с головы до ног, лишь после этого выдал Яну ключ от номера и пожелал им счастья.
Потом Ян бегал за тортом и вином, сдавал чемоданы в камеру хранения, а она ждала его в пустом номере. Было и жутко, и сладко. От круто изменившейся жизни у неё замирало сердце.
Настоящая любовь и светлое чувство пришли в их души только ночью, когда они, совершенно нагие и счастливые после близости, отдыхали и рассматривали друг друга. Всё им нравилось теперь ещё больше. Хильда лежала на постели без очков, спокойная, с распущенными белокурыми волосами и казалась Гансу, несмотря на лёгкие веснушки на лице, прекрасной и нежной. А он ей - сильным и ладным, тело у него было, как у спортсмена, тренированное, мускулистое. Мужественное лицо с твёрдым подбородком, прямым носом и серыми глазами напоминало портрет Фридриха Великого в молодости, который она видела в книге по истории Пруссии. Настоящий мужчина. Она тоже считала, что не ошиблась в рослом светловолосом латыше.
Их счастью никто им не мешал, горел ночник, и в его свете всё было розовым. Лаская друг друга, они ни о чём уже не думали и были довольны своим выбором, знакомством, без которого ничего этого и не случилось бы. Ганс принялся вспоминать, каким странным путём он ехал к встрече с Хильдой из Брест-Литовска. Из-за отсутствия прямой дороги на Ригу он выехал сначала на Черемху, потом пересел на Белосток, и через Элк-Инстербург доехал до Кенигсберга. Мог ведь встретить в Кенигсберге другую девушку, но не остался там, спеша к родителям. Сел на военный катер, отходивший в порт Виндава в Курляндии, и приплыв в Виндаву, снова пересел на поезд, идущий в Ригу через Туккум. На всю эту дорогу у него ушло 3 дня. И везде видел передвигавшиеся германские войска. Одна за другой немецкие дивизии шли ускоренным маршем на восток - везли орудия, гнали обозы со снаряжением, полевые кухни. Даже походный лазарет встретился под Туккумом с красным крестом на зелёном фургоне. И он понял, война скоро будет продолжена.
Наступление германских войск по всему фронту, от Балтийского моря до Карпат, началось, однако, лишь 18-го февраля. Ганс с Хильдой в ожидании, когда будет занята Одесса, продолжал жить в гостинице. Может, это и хорошо - получился настоящий медовый месяц. Не было никакой работы, забот, отдавались целиком только любви.
Из военных сводок Ганс знал, правое крыло группы армий под командованием генерал-полковника фон-Линзингена вело наступление на юге из района Ковеля на Киев. 24-го февраля началось наступление вдоль железной дороги Львов-Тернополь-Жмеринка-Вапнярка и на Одессу войсками Второй австро-венгерской армии под командованием фельдмаршала Бем-Эрмоли. Везде шли бои. Поэтому Одессу взяли части 52-го германского корпуса лишь 14-го марта. И, наконец, когда уже почти вся Украина была оккупирована, Ганс объявил Хильде, что 21-го марта они выезжают в Одессу.
- О, как это хорошо! - обрадовалась Хильда. - Там тоже будет море. Я так привыкла к нему...
Не радовались только родители Хильды, когда она пришла к ним, чтобы попрощаться. Встретили хмуро, сидели за столом надутые, чужие. Ну, как же! У них не попросили ни благословения, ни прощения, а дочь всё равно вышла замуж, да ещё и уезжает теперь, Бог знает куда. На свадьбе у неё они не присутствовали - до сих пор стыдно перед соседями. Да и перед Мюллерами каково?.. Так что, какие могут быть проводы? Отец не захотел даже обнять Хильду на прощанье - пришлось уходить, как говорится, с болью в сердце. Правда, мать в последнюю минуту всё же не выдержала и догнала её в коридоре. Сунув в муфту Хильды золотое кольцо и прижавшись к лицу дочери мокрой щекой, прошептала:
- Напиши нам, когда устроишься на новом месте - как там и что. - На Яна так и не взглянула, словно ненавидела его.
До самого вокзала Хильда ехала в фаэтоне расстроенной и пришла в себя, когда уже была в купе и Ян принялся рассказывать ей о своих планах, показывая дорогой немецкий фотоаппарат, который вёз с собою в чемодане.
"Ничего, всё ещё наладится", - подумала она о родителях и успокоилась окончательно: не за тридевять земель едут. Зато у неё теперь вот какой самостоятельный муж! Всюду в дороге немцы, проверки, а ему хоть бы что. Она ещё раз осмотрела его, когда пошёл в коридор. "Настоящий немец, хотя и латыш!" А когда вернулся, спросила:
- Как мы будем ехать?
- Из Риги - на Митаву. Там пересадка.
- Так это же совсем рядом!
- Из Митавы поедем: на Можейки, Шавли, Вильну. Там опять пересядем и двинемся: на Лиду, потом Барановичи.
- Но ведь это, кажется, Россия?
- Нет, там уже Германия. Но у нас с тобой есть пропуск. В Одессу мы приедем через Лукинец.
- Ой, ты так хорошо знаешь географию, я просто завидую тебе - всё перезабыла. - Хильда поправила пенсне, улыбнулась и добавила: - Как ты думаешь, Россия будет побеждена?
- Думаю, что наполовину. За Волгу немцы не пойдут - зачем? Столько земли им не удержать потом.
- А чья будет власть за Волгой?
- О, я этого не знаю: я молод для предсказаний. Думаю, там победят те русские, которые окажутся в большинстве с народом. Если не перегрызутся между собой из-за власти. Правда, у русских всегда находятся гениальные вожаки: Дмитрий Донской, Александр Невский, Пётр Великий.
- Откуда ты знаешь их историю?
- Это неважно.
- Ты был когда-нибудь в Петрограде?
- Нет.
- И я не была. Интересно, что там сейчас происходит? Ведь не сидели же русские, сложа руки, 3 месяца назад, что-то делали...
Глава четвёртая
1
В этот хмурый предновогодний день заканчивающегося 17-го года Фёдор Иванович Шаляпин, насмотревшийся на подлости новой власти и наслушавшийся жутких историй, произошедших в столице, а главное, голодный, направился к Горькому на Кронверкский проспект, чтобы выговориться и пообедать у хлебосольного писателя и, быть может, и выпить. Смущало его лишь одно: не надоел ли Горькому? Но тот всегда был ему рад, а потому и в этот раз встретил с объятиями, поцелуями.
Осмотревшись и поняв, что, наконец-то, у хозяина квартиры никого нет, понёсся против Ленина, закусив удила:
- Ты же в 9-м году был в восторге от него, когда он побывал у тебя на Капри! Ульянов, Ульянов! А теперь что же?.. Разве не видно тебе, что это - новый Керенский, токо не терпящий критики!
Горький обиделся:
- Ты тоже приезжал ко мне на Капри в 11-м - забыл, что ли? Застрелиться хотел от критики. Потому как она бывает и злобной. Однако я... и к тебе относился хорошо. Несмотря на твой... коленопреклоненный поступок перед нашим преступным царём. Дежурил по ночам с твоей новой женой, чтобы ты не шарахнул в себя.
- Я был счастлив тогда оттого, что ты меня понял и простил.
- Ну, и пел же ты той ночью!.. Помнишь? Весь Капри собрался слушать внизу, под нашей виллой.
- Помню, ещё бы. Был в ударе...
- А сейчас вот наскакиваешь на меня. Нехорошо.
- Это Ленин наскакивает на тебя, не я!
- Что имеешь в виду? Нападки за мои "Несвоевременные мысли", что ли? Так у нас с ним это ещё раньше началось. Расхождения... И даже не летом прошлого года, когда большевики не захотели объединяться с моей партией. А ещё в 14-м... когда он оскорбил меня в своём "открытом письме" или статье - "Автору "Песни о Соколе" называлась. Шла мировая война, я подписался вместе с другими русскими интеллигентами, в том числе и с его врагом Петром Струве, под призывом объединиться против варваров-немцев. Так ему наш патриотизм пришёлся, видите ли, не по вкусу! По его мнению, нужно было выступить за поражение России в войне. Да и теперь... видит во мне лишь миллионера.
- Но ты же и есть миллионер! - поддел Шаляпин вроде бы с добродушием, а добродушия не было - завидовал. - У тебя теперь своя газета, своё издательство. Даже партия - своя.
- Верно, - согласился Горький, - токо я, в отличие от Саввы Морозова, нажил это не эксплуатацией людей, а собственным горбом! И кормлю этим издательством таланты вокруг себя. Чтобы с голода не померли!
Это было правдой. Действительно, кормил и в прямом смысле, не только печатал книги. На вечера к нему собирались по 12-15 человек писателей, поэтов, учителей, врачей, музыкантов. Да и сам Фёдор пришёл - зачем? Пообедать, хотя и не бедствовал, как, например, поэт Ходасевич с художницей-сестрой.
В комнатах у Горького был холод, не топлено. Писатель сидел, кутаясь в пуховой женский платок, и пил водку. Но обижался: "Нате вам, и Фёдора понесло на подначки!"
Шаляпин не унимался:
- Почему же большевики хотят у тебя всё экспроприировать, как любят они выражаться? - Водка действовала на таланты почему-то отрицательно, и Горький ответил таланту с раздражением тоже:
- Сами-то... ничего не умеют, кроме насилия, вот и хотят. Железнодорожники, говорят, отказались от перевозок для их власти. Служащие бастуют. В государственном банке исчезли деньги. Хлеба выдают населению по осьмушке на человека. Дров - нет. Керосина - тоже. Электростанция затихла: говорят, нет топлива. А большевики - с Горьким воюют: другого дела у них не-ту!
- На тебя и Луначарский теперь прёт. А ведь ты его сына от первой жены крестил на Капри! Поддерживал его, когда он бедствовал.
- Ну, Анатолий Васильевич прёт больше на Марусю. Это она не ладила с ним на Капри. Сам знаешь, какой у неё характерец! А Луначарский - мужик не злой. Если бы жил своим умом... Вот Зиновьев с женой - так прямо собаками кидаются теперь на Андрееву. Хотят отстранить её в наркомате культпросвета от должности. А на её место поставить Зиновьеву, которая в культуре - ни уха, ни рыла!
Коптила лампа, Шаляпин казался зловещим Мефистофелем в её свете. Пришлось прикрутить фитиль, и разговор покатился дальше. Фёдор спросил:
- А где сейчас Леонид Андреев, не знаешь? Говорят, сник, постарел.
- Пессимист, вот и сник. А пессимист потому - што алкоголик. Впрочем, говорят, женился или женится. Будто бы, дом за Чёрной речкой построил затейливый. В Нейвале. Старшего сына оставил в Москве, у своей матери. А младшего, Вадима, вроде с собой хочет взять. Мальчонка жил у Рейснеров год, на воспитании; хоть и рассорился Леонид с Михал Андреичем, отцом Ларисы, в 14-м году.
- Из-за чего поссорились-то? - спросил Шаляпин.
- Из-за отношения к войне. Леонид, как и мы, в патриотах, а профессор выступал против. А понюхали плодов революции, будто бы помирились. Как отнеслись к перевороту большевиков в прошлом году, не слыхал.
- Я в тот день и не знал вечером, что происходит, - заметил Шаляпин. - Пел Бориса в Народном доме. То и дело входили и выходили солдаты... Чёрт знает что! А когда кончил - новость: опять власть поменялась.
- Как мальчонке придётся теперь у мачехи, не представляю. Там, у новой-то жены, я слыхал, своих детей двое. И говорят, зла. Мещанка по духу. Да и как нынче отапливать им такой домище за речкой - чем?..
- А дочь Рейснера, Лариса, помнится, сотрудничала у тебя в "Летописи"?
- Сотрудничала. А что?
- Возле тебя... всегда почему-то красавицы! Только ведь эта - вроде как из евреев? Как же Леонид решился дать им своего сына на воспитание?
- Брось ты это!.. В Андрееву превращаешься.
- А что, разве Мария Фёдоровна?.. - заинтересовался Шаляпин.
- Антисемитка, как вот и ты. Даже в моей Екатерине Павловне видела скрытую еврейку!
- А что тут такого? Похожа!.. И профилем, и мелкими кудрями.
- Вот-вот! И фамилия, мол, искусственная: Волжина.
- Так ведь действительно, все эти Шахматовы, Халатовы, Днепровы, Волгины, Бархатовы, Луна-чарские, Велосипедовы - кто в прошлом? Мартов, Ленин, твой редактор Суханов... Твой крестник Пешков-Свердлов... Токо один Рейснер фамилию не поменял, так и он выдаёт себя за выходца из немцев!
- Между прочим, профессор Рейснер организовал в Европе кампанию протеста в 5-м году на события 9-го января!
- Что же он в твою защиту ничего не сказал? Когда тебя в Петропавловку упрятали!
- Как это не сказал? Говорил. А вот Бурцев - поступил подло против него, когда поддержал в своей газетёнке клевету, будто профессор Рейснер предлагал себя полиции в качестве тайного агента! Старик чуть с ума не сошёл тогда от обиды. Выпустил даже книжку "К общественному мнению".
- Что же ты сам-то разошёлся с ним, коли он так хорош!
- Потому, что Рейснер - старый марксист, убеждённый. А мне марксизм чужд.
- Говорят, Бурцев этот, великий разоблачитель Азефа и других евреев - сам тоже еврей.
- Не знаю. Меня в людях интересует не национальность, а порядочность, толковость. Среди русских-то - бестолочи много, лентяев. Леонид вот - хоть и талантливый, а с ленцой человек.
- Не любишь ты его. А ведь другом считал когда-то!
- А что же он, как напьётся, так и распускает свой язык! На оскорбления скатывался. Кто же будет его считать после этого другом? А какая умница была у него Шурочка! Пока жива была, он и не пил. И писал по-другому. А как померла, будто воздух из Леонида вышел. Но талантлив - безмерно!
- Не любишь, а хвалишь. Хоронишь, что ли?
- Зачем? Он на 3 года младше меня, будет жить. А написать - ничего уже не напишет! Помянешь моё слово. Кончился Леонид Андреев как хороший русский писатель. Ему читать бы побольше. Да верить в человека. Но ни того, ни другого у него нет. Образование - так себе, юрист. Знаний - мало. Уродливыми фантазиями живёт. Ну, да Бог с ним, сейчас России не до литературы.
- Выходит, и ты пессимист?
- Нет, Феденька, я не пессимист. Но в революции теперь не верю. Хаос!
- А ведь Ленин - тоже юрист. И читал мало, говорила мне твоя Маруся недавно. И сказала, что более всего он ненавидит священников. Естественно, православных, российских. Считает, что их надо искоренить с лица земли.
- Фёдор, ерунда это всё, чушь! С чужих слов говоришь. Он издал Указ о возвращении прав православной церкви, которых её лишил Пётр Первый. А ты...