Lib.ru/Современная литература:
[Регистрация]
[Найти]
[Рейтинги]
[Обсуждения]
[Новинки]
[Помощь]
![[]](/img/s/sotnikow_b_i/bis050623/parus.jpg)
--------------------------------------------------------------------------------------------------
Эпопея "Трагические встречи в море человеческом"
Цикл 1 "Эстафета власти"
Книга 6 "Гражданская война"
Часть 2 "Конец войны на юге России" (окончание)
-------------------------------------------------------------------------------------------------
Глава девятая
1
Пробираясь под начавшийся дождь по берегу лимана на север и никого не встретив на своём опасном пути, Сычёв добрался до Николаева и там неожиданно застрял. Пароходы на Одессу почти не ходили, только военные суда, а к военным, Сычёв знал, без особой проверки не сядешь. Пришлось, пока доставал железнодорожный билет на Одессу, отсиживаться целых 11 дней у одной сердобольной хозяйки на окраине города. Он поселился у неё сразу, как только подошёл к городу, наврав ей про себя три короба. Опытным глазом контрразведчика он определил: вдова, живёт одна. Поэтому и направился в её двор, когда увидел, какое бельё развешивает она на веревке: ни одних мужских подштанников или рубахи, как не было и ничего детского, лишь своё, женское. А живя у неё, напридумывал ей о себе разных версий и на будущее, чтобы не влипнуть где-нибудь по дороге; зачем бабе знать, куда он поедет; да и на случай, если придётся вернуться, тоже неплохо: вряд ли ему найти приют лучше этого.
А пока снова железнодорожная полка, снова он в пути. Опять тревоги, опять не спит из-за "золотого" портфеля. Чтобы не уснуть, решил под стук колёс думать о чём-нибудь или вспоминать. Ночью вообще хорошо думается и многое становится яснее. Например, Михаил понял, что главными виновниками гражданской войны, как и предрекал генерал Лукомский, стали члены Временного правительства, из-за которых колесо истории повернулось в России так, что открыло большевикам дорогу к власти и привело к гибели миллионов людей. Личное честолюбие российских Наполеончиков не раз губило жизнь народам России. Но когда Керенский предал свой уговор с Корниловым, а генерал Бонч-Бруевич успел повернуть войска генерала Крымова назад, они загубили эту жизнь окончательно. Гражданская война по сути дела зародилась ещё до прихода к власти большевиков, в башке еврея Нахамкеса-Стеклова, протащившего после Февральской революции в Совет рабочих и солдатских депутатов Петрограда убийственный для русской армии приказ N1. Этот приказ и развалил армию, поделив её на 2 непримиримых лагеря: на солдат, уставших воевать и поверивших, что виновники кровавой бойни это те, кто ведет их в бой и уговаривает воевать до победы, и на офицеров, защищающих отечество от иноземных врагов. Офицеры, видя, что их убивают свои же солдаты, оставляющие фронт, стали объединяться в офицерские союзы и, не видя заступничества со стороны бездарного правительства, начали требовать от генералов принятия самостоятельных и решительных мер. Именно на этой почве зародился мятеж, названный потом мятежом генералов или "Корниловским". Не провались он из-за предательства двух эгоистов, большевики никогда не пришли бы в Петрограде к власти. И пьяная матросня и руководившие большевиками евреи-масоны не пустили бы поезд России под откос, несмотря даже на иезуитский приказ "N1". В союзе с Антантой Россия доехала бы до победы над Германией. Но предательство всегда непредсказуемо, на то оно и предательство. И еврей Ленин, состоявший в тайном сговоре с кайзером Германии, захватил под шумок власть сначала в Петрограде, а потом, обманывая рабочих, солдат и крестьян лживыми обещаниями, собрал их для подавления мятежного белогвардейского юга. В итоге трёхлетнего истребления россиян россиянами восторжествовали правящие Россией евреи. То есть, люди, которым чуждо чувство любви к России, её культуре, народу - чужаки, тараканы, призывающие к пожару во всём мире.
Отрываясь от горьких размышлений, Сычёв перевернулся на вагонной полке на другой бок, подтянул к животу портфель, проверил во внутреннем кармане пистолет и подумал: "Под конец рассорился вот и я с Белосветовым, хрен знает из-за чего. Остался теперь один. Интересно, как он там, в своём Екатеринославе? Женился, наверно. Забыл, чудак, пословицу: "У цыгана не бери лошади, у попа - дочери". А Врангель уже грузит, видимо, свои войска на пароходы: поедут на чужбину, в изгнание. Сколько же осталось нас от 400-тысячного корпуса офицеров России?"
- Проводни-ик! - раздался в темноте голос. - Одесса - скоро?
- Утром! - отозвался проводник, удаляясь с фонарём в руке.
Колёса застучали сильнее, вагон стало заносить, раскачивать.
В Одессу Сычёв приехал не выспавшимся, злым. "Куда идти теперь "железнодорожнику" в полушубке? Нужен спокойный тихий дом, как в Николаеве. Где это можно здесь найти?.."
Наверное, как и в Николаеве, на окраинах, где живёт простой и доверчивый люд. И Сычёв, наученный опытом, направился по берегу моря к окраине - вдали виднелись дома и облетевшие сады какого-то пригорода. Берег там был высокий, и Михаил, поднимаясь по безлюдной тропинке всё выше, увидел и Ланжерон, и Карантинную гавань со старым молом, уходящим в море. Поразило безлюдье и отсутствие кораблей - порт словно вымер. С моря дул свежий ветер, волны там катились с белыми пенными барашками.
Поглядывая на синюю гладь и на обрывистые берега, выгоревшие за лето, Сычёв вышел на какую-то улицу, расположенную по самому берегу моря. На одном из домов он прочёл название улицы - "Черноморская". От неё отходили вглубь берега, перпендикулярно к морю, переулки, заросшие старыми акациями. На других деревьях пожелтевшие листья уже осыпались, а на акациях ещё держались.
Михаил оглянулся. Город был рядом. И ему ещё больше захотелось найти квартиру именно в этом райском пригороде. Здесь было много воздуха, морского простора и тишины. Никакой полиции не ощущалось и признаков, как впрочем и жулья. Тихая мирная окраина.
И он стал заходить в дворы и стучаться. Покорно ждал, когда выйдет хозяин или хозяйка, угомонит кобеля, и жалобно начинал:
- Хозяюшка, пустите пожить на несколько дней, я заплачу. Приехал к сестре дочку забрать, а ни сестры, ни дочки! - Ломая речь под рабочего, он разводил руками. - Говорят, сестру забрали за спекуляцию, а девочка куда-то ушла. Хату заняли чужие люди - за Дерибасовской, в переулке жила, дом 76. Надо же мне как-то разыскать их? А жить же негде! Если б хоть лето...
Его выслушивали, советовали зайти до Симоненчихи, у неё летом, кажись, сдавалась комната, и закрывали дверь. Боялись чужих людей: вдруг бандит какой или вор? Лучше уж от греха подальше. Пришлось идти к Симоненчихе. Но Симоненчиха кого-то уже пустила, а "до Мыколаевны прыйихалы родычи з сэла". Мария Пильгуй не захотела связываться из-за нескольких дней: "Якбы 3 мисяци або пивроку". И только у Катерины Харитоненко, почти в конце слободы, в переулке Батарейном, когда Сычёв уже хотел поменять тактику, нашёлся ему приют и доверие. Пустила хозяйка потому, "шо була вдовая: чоловика ото хранцюзы вбылы!" и имела сочувствие к чужому горю. А тут доньку чоловиче шукае, як же ж можна видказаты?
Вдова жила в чистом побеленном домике с малолетним сыном и дочерью лет 15-ти. Больше никого не было, и Сычёв так обрадовался приюту, что расположил этим хозяйку окончательно - намыкався ж ото, бедный.
- Значить, вы, той, на зализныци працюетэ?
- Ага, - врал Сычёв. - Может, будете когда в наших краях, под Николаевом, заходите, милости просим. Я вам адрес оставлю...
- Щас никуды нэ трэба. - Вдова вздохнула. - А от як заспокоиться у свити писля вийны, може, й прыйдэться кудысь по зализныци, то, будь ласка, допоможить, нэ видкажуся!
- Хорошо, хорошо, - кивал Сычёв. - Только я плохо вас понимаю. Вы по-русски не могли бы?..
- Та можна, чого ж цэ, можна й по-российскому, - добродушно тараторила хозяйка. - Рядом же ж город, мову знаемо и ту, й другу. Та й люды ж уси свои, той, славьяны.
Сычёв подал хозяйке старый серебряный рубль:
- Екатерина Ивановна, может, есть у кого из соседей хлеб, сало, то купите, пожалуйста! Вместе и поедим. Я с дороги совсем проголодался!
- Ой, лышенько ж мэни, чого ж цэ я! Та я щас, щас! - Хозяйка засуетилась, куда-то побежала, а Сычёв стал бриться, приводить себя в божеский вид.
Хозяйка вернулась быстро. Принесла мамалыги, несколько картофелин, 2 яйца и кусочек сала. Не передохнув, принялась объяснять:
- Голод же ж какой обицяють! Нету ж ни кэросину, ни дров. Соли немае, гвоздей. Ничё нэмае! Коробка спычек на Новому базари - 100 тыщ карбованцив стоить на нови гроши! Тильки ж одын водопровод, слава ото Богови, й остався - качае. А лэктрычиства ж нет! Бачилы тэлэграфни стовбы? Увезде провода пооборвани, й кому ж то воно надо було?!
Сычёв вспомнил, действительно, когда шёл, везде видел оборванные провода. Слушая хозяйку, он теперь жалел, что выбрал себе Одессу: нет здесь ничего хорошего, решил он, и не будет, видимо, очень долго. Баку - не работает, откуда же возьмётся керосин? Заводы - разрушены тоже, откуда же будут гвозди, инструмент? Не работают и соляные копи; нет мыла; нет обуви - вся Одесса шаркала и стучала по улицам какими-то жуткими башмаками на деревянных подошвах. Здесь, похоже, и с золотом пропадёшь, надо было в Москву. Но тут же передумал: "А где сейчас не пропадёшь? Пропала целая страна, государство Россия!"
Стал расспрашивать Екатерину Ивановну о жизни в городе, где можно купить ему красивую шапку на зиму, городское пальто, если придётся застрять здесь из-за поисков дочери и сестры. А то ведь не шапка, а малахай на голове! Спросил, есть ли в городе работающие магазины и как ведёт себя сейчас знаменитое одесское ворьё?
- Не, у магазинах нема ж ничё, всэ купуемо на Новому базари, та на Привозных толчках. Тильки ж и туды трэба обэрэжно зараз, там той, Мишка Япончик та Пятирубель с дружкамы з Молдаванки. У всих наганы та ножики! А ночью - сыды ото дома й нэ рыпайся, якщо нэ надоило житы!
Женщина была не в курсе, что красная "чрезвычайка" перестреляла уже всех "япончиков" и "пятирублей". На воле осталась лишь блатная шушера, которая не выходила за рамки мелкой поножовщины. Но у обывательского страха, как говорится, глаза велики.
Выслушав хозяйку, Сычёв спросил:
- А почему нет пароходов?
- Та били ж увелы! А сами поховалысь у нимэцькых сэлах Люстдорфи, Либентали. Там стольки охвицеро`в!
Сычёв насторожился: как бы не встретить кого из знакомых! Хорошо, что предупредила.
Не знал он, что среди неприкаянных офицеров, переодевшихся в цивильное, прятался и знакомый ему газетчик Василий Витальевич Шульгин, про которого он рассказывал 2 года назад Белосветову: "Теперь он у Антона возле правого уха стоит". Тем летом тот находился не возле "уха", а выпускал газету в Одессе, куда перевёз из Киева и свою семью: жену и двух сыновей. И вдруг, словно снег на голову, на Одессу свалился Котовский с красной бригадой, и Одесса превратилась для Шульгина в захлопнувшуюся мышеловку: еле удрал от двух чекистов, выследивших его. Пришлось уходить морем со знакомыми рыбаками в Севастополь. А чекисты, не предполагая, что в Одессе осталась его жена, 2 сына и брат, размножили фотографию Шульгина, увиденную ими в витрине частного фотографа. Думали, что Шульгин всё ещё в городе и продолжали искать, в то время как он был уже от них далеко.
Жена Шульгина и сейчас находилась в городе, о чём Сычёв, конечно, не мог знать. Но средний сын Вениамин уехал в Крым ещё в августе. Встретился в Севастополе с отцом, записался в полк Марковцев, а в октябре, получив в бою под Джанкоем ранение в голову шашкой, помешался. Кто-то его там спас, вывез в Винницу и сдал в дом сумасшедших. Младший сын, Дима, тоже пробрался к отцу в Крым вместе с дядей. Но Диме повезло: первого ноября он и отец отплыли с армией Врангеля в Турцию на одном из кораблей вместе с дочерью генерала Сидельникова Машей. В эту Машу 42-летний отец Димы влюбился, как говорят, прямо "на палубе". А вот дядя Дмитрий Шульгин уплыть не успел - его схватили и расстреляли чекисты.
Первый день Сычёва в Одессе прошёл спокойно - в расспросах, разговорах о жизни. А вечером, когда сонный от сытости и недосыпания, остался в своей комнатёнке, то первым делом спрятал под матрац портфель, закрылся на крючок и провалился в сон. Проснулся, однако, рано, хотя и не выспался. Портфель был на месте, он успокоился и направился умываться.
Потом немного поел у хозяйки, дал ей ещё серебряный рубль и стал спрашивать, где находится тюрьма - будто бы ему это нужно для того, чтобы написать прошение начальнику стражи.
- А е чим пысаты? - спросила хозяйка.
Ответил, что нет ни бумаги, ни карандаша, хотя в портфеле у него лежала и бумага, и специальный пузырёк с чёрной тушью, и ручка с нужным пером под тушь. Хозяйка этого не знала, "позычала" у соседей химический карандаш и клочок старой бумаги для заявления. Он поблагодарил и ушёл снова к себе, закрывшись на крючок. Достал тушь, ручку и принялся писать, но не прошение, а заполнил ещё один бланк паспорта, под которым хотел жить. Как ни странно, выписал он его себе на имя Николая Константиновича Белосветова, которым представился хозяйке.
Рассудил он всё это вчера. Кто такой Белосветов? Сын мелкопоместного дворянина, не имеющего даже собственного дома. Отец его всю жизнь проработал инженером на Казанской дороге. Война затянула сына, офицера - что в этом особенного? - сначала на фронт с немцами, потом втянула в гражданскую, с красными. Когда разобрался, дезертировал. Вот и вся биография: никого не вешал, не допрашивал. Образованный человек, подлостей не совершал, герой войны за отечество. Надо, правда, пару "егориев" на чёрном рынке поискать: солдатский и офицерский. Бланки наградных документов тоже есть - только фамилию вписать. А настоящий Белосветов, напуганный им ещё в Ялте, станет теперь каким-нибудь Ивановым или Петровым. Он же, Михаил Сычёв, биографию Белосветова знает хорошо, никогда не собьётся. Есть и листовка красных в кармане, призывающая к уходу из Добровольческой армии без последующего осуждения. Так что "вот тогда ещё и ушёл..." А если что-то осложнится в жизни под этой фамилией, только Мишку Сычёва, то есть, "Белосветова", и видели: объявится в другом месте под новой фамилией. "Посмотрим..." - решил он.
Из дома вдовы Харитоненко он вышел с паспортом гражданина Белосветова и, переживая за бриллианты и золото, которые растолкал по всему матрацу, а потом его аккуратно зашил и заправил кровать так, как заправляла хозяйка, направился с пустым портфелем в город. Разумеется, было с собой и немного денег, и зашитое в куртку золото. На это долго не проживёшь, если хозяйка вдруг начнёт обшаривать его матрац и обворует. Однако сердце подсказывало, что хозяйка не станет проверять его кровать, слишком уж добрая и честная - зачем ей это? Другое дело, если сам исчезнет по какой-то причине на несколько дней, тогда пиши пропало. Но он не может сидеть у вдовы, никуда не уходя! Нужно купить и костюм, и пальто, и чемодан - не ходить же в таком виде! Да и жильё надо найти постоянное и надёжное. Короче, забот хватало, переживаний тоже, а ничего не попишешь.
Нащупав за пазухой пистолет, он направился к знаменитому "Новому базару" в конце Садовой улицы, где была площадь. Когда он туда пришёл, барахолка гудела от выкриков продающих и покупающих людей. В конце этого базара, возле лавки с надписью "Варшавские кепи" собралась толпа. Там, внутри, кого-то били - доносилось пыхтенье и всхлипы. А потом избитого вышвырнули, и толпа разошлась.
Сутулясь от холодного ветра, Сычёв ещё раз нащупал пистолет и вошёл в лавку, вспомнив напутствие хозяйки: "Вы ж там, той, дывиться! Цэ ж Одесса, вмыть обчистять. А то й вдарять ножиком. Там же ж не тилки Япончик, повно й "маравихэрив", як звуть в нас кляту шпану!"
За прилавком сидел старик-еврей с газетой "Одесские известия" в руках, как будто ничего тут только что не происходило. Увидев Сычёва, поднялся.
- Шо хочет молодой человек?
- Приличную шапку. Неплохо бы и пальто.
- Вы, я вижу, приезжий до нас?
- Почему вы так решили?
- Очень просто. Вы сразу говорите о себе всё, шо вам надо. А нужно иметь осторожность и не говорить, шо вам надо. А то налетят маравихеры и всучат вам такое, шо плакали ваши денежки! А я... не хочу, шоб они у вас плакали, и вы с ними вместе. Я же вижу, шо вы порядочный человек, и у вас есть денежки! Да, так вам нужна, говорите, культурная шапка и уже и пальто? И, конечно же, шоб по моде?
- Можно и не по моде, - вставил Сычёв.
- Шапку уже найдём. А за пальто вам таки придётся сходить до "Румына" - вернулся недавно в Одессу и налаживает прежнее дело. Ему - тоже нужны сейчас советские деньги.
- Деньги нужны всем. А где этого Румына найти? - спросил Сычёв.
- Зачем его искать, если он всегда здесь, на барахолке. - Старик обернулся к мальчику, сидевшему на табуретке и ковырявшему в носу. - Миня, покажешь человеку "Румына"! - Он нагнулся, достал из-под прилавка меховую шапку-ушанку: - Ну-ка, померьте уже эту, может, вам подойдёт?
Михаил примерил шапку - оказалось, на него: тютелька в тютельку. Шапка была тёплой, хорошей.
- Сколько вам за неё?
- Один лимон.
- Что это значит, - не понял он.
- У меня уже такое впечатление, молодой человек, шо вы не только сильно нездешний, но и вообще не с земли. Лимон - это мильён в новой советской валюте. Лимонард - мильярд. Кусок - тыща. Это и дети знают. Но за кусок вы тепер ничего уже не купите. За деникинские "колокольчики" и "ермаки" - тоже ничего.
- А за металл? - тихо спросил Сычёв.
Старик оглянулся по сторонам, заговорил шёпотом:
- Вы таки и не с луны, вы - с того света и, вэриятно, торопитесь туда снова! Говорить вслух, шо у вас есть металл! Боже ж мой!.. За него вы достанете всё, тем более в Одессе. Но... можете потерять голову. Советую никому не говорить на барахолке, шо имеете благородный металл! Если, конечно, хотите жить. А если не хотите...
- А как же я тогда куплю вашу шапку? Да и всё остальное? Лимонов у меня нет.
- Миня, закрой уже двер! - приказал старик. А когда мальчишка закрыл дверь, тихо продолжил: - Я - помогу вам. Но вы - мне дадите за это мой "карбач", то есть, процент! Тогда вы уже будете спокойны за ваш металл, а я - за вашу голову. И - клянусь вам: никто и ничего об этом не узнает!
- Что же вы предлагаете?
- Обменный курс согласно данным в последней газете: вот она! Я вам поменяю ваш металл на бумажные деньги. Вернее, не я. Я получу только свой "карбач". Но вам это неважно, вам важен обмен. Сколько у вас жёлтого?
Сычёв внимательно посмотрел старику в глаза, что-то обдумывая. Старик сразу всё понял:
- Меня вы уже можете не бояться.
- Ну, для начала - хотя бы вот это... - Михаил достал из кармана две золотые монеты и кольцо с перстнем.
Рассматривая перстень на свет, старик воскликнул с восхищением знатока:
- Какая работа! Какая чистая вода! - Он поцокал языком. - Щас Миня сходит за ювелиром Бильманом, и он оценит весь ваш товар по совести. Его - вы тоже не бойтесь. От него и получите советскую валюту, с которой вас не убьют. Зачем?..
- А ювелира... по дороге?
- Его не убьют тоже. Он ходит с охраной, которая ему преданнее, чем молодая жена. Она ему, кстати, не преданная. Но он это таки терпит: немного ж достаётся и ему. А шо ж вы хотите? Такая уже жизнь!
Через час сделка состоялась, и Сычёв набил свой портфель "лимонами" и "лимонардами" в виде больших листов, которые ещё не были разрезаны на отдельные купюры. Ювелир Бильман сказал, уходя:
- Молодой человек, если вам уже нужно будет загнать шо-то ещё, я всегда до ваших услуг. Но действуйте только через него, - он кивнул на старика. - Мне кажется, шо мы с вами ещё встретимся: вы не мелкая рыба, это сразу видно. - Бильман вышел, и к нему сразу же подошли два здоровенных парня.
Старик в лавке приказал мальчишке:
- Миня, проводи тепер человека до "Румына".
Сычёв поклонился и вышел из лавки тоже.
"Румына" на барахолке почему-то не было - может, отправился выпить и закусить, а может, куда-то по делу. Мальчик показал место на базаре, где "Румын" всегда отирается. Рассказал его приметы и ушёл, сказав, что торговля это таки торговля, и ему нужно быть в лавке.
Сычёв остался с "лимонардами" один. Стало тоскливо. Поёжившись в новой шапке, он подумал: "Зря приехал сюда, зря!" Тем не менее одесская барахолка поразила его бесцеремонностью, бесстрашием и обилием запоминающихся лиц и характеров. Никуда не нужно ходить за справками, надо лишь немного постоять и послушать.
- Кому нужны зуби, золотые готовие зуби? Есть уже зуби! Отдам за муку или сало, - громко повторяла пожилая торговка, безбоязненно показывающая из руки чью-то отмытую золотую челюсть, может быть, извлечённую ночью из чужого богатого рта. За торговкой медленно продвигался здоровенный, блатного вида детина. "Охранник!" - понял Сычёв.
- Кому уже надо переехать в Румунию? Кому надо в Румунию? - выкрикивал грязный малый лет 14-ти. - Есть баркас и надёжние хлопци!
- Продаю "литеры" на хлеб! Кому нужны "литеры"? - орал другой шкет, торговавший государственными хлебными карточками.
"Ну и ну! - удивлялся Сычёв. - Не боятся ни властей, ни полиции. Чёрт знает, что за город. А может, это и к лучшему?" - Он приблизился к тумбе, оклеенной объявлениями.
Одно из объявлений, провисевшее, должно быть, всё лето, привлекло его внимание особенно. Это был старый приказ Одесского губисполкома, отпечатанный типографским способом на серой обёрточной бумаге. Пропуская общие места, Михаил прочёл только суть:
"В случае нахождения золота и драгоценных вещей, иностранной валюты, а также предметов роскоши и спекуляции, лица, скрывающие их, будут переданы суду, как за измену родине и контрреволюцию".
Он озлобился: "Вот, гады! Надо что-то срочно предпринимать. Купить себе дом, что ли? А золото и бриллианты, которые останутся, закопать!" - Мысли его с этого момента вертелись только в одном направлении.
Рядом с ним раздалось:
- Отправили его в чека и разменяли на мелкую монету! Шоб мне не дойти домой!..
- А як же Гриша Чёрный?
- Замели тоже.
Неподалеку от Михаила остановились и говорили о чём-то двое немолодых мужчин еврейского типа. Один из них, маленький, щуплый, подходил под приметы, которые оставил Михаилу мальчишка. Другой, рослый и могучий, как бык, с большими навыкате глазами, заметив, что Михаил к ним прислушивается, надвинулся на него боцманской грудью:
- А ну, ты, хрюкало, давай линяй отсюдова, пока кишьки целые!
Сычёв по-волчьи привычно оскалился:
- Тихо, дядя, а то захрюкаешь у меня сам! - И засунув руку между пуговицами тужурки, повернулся к маленькому измождённому человечку: - Ты, что ли, будешь "Румын"? Жду тебя целый час!
- Ну, я. Хто тебя направил до меня?
- Старик из лавки. А Миня - привёл. Дело есть. Но... без свидетелей, - добавил Михаил, посмотрев на верзилу.
"Румын" был одет в короткое пальто и французские бриджи, заправленные в офицерские хромовые сапоги - предмет зависти всего рынка. К нему один за другим подбежали два черномазых мальчика, пошептали что-то в склонившееся ухо и, покивав, исчезли. "Румын" кивнул верзиле, чтобы исчез, и они остались вдвоём.
- Ну, внимательно слухаю на тебя! - Он шикарно сплюнул сквозь зубы.
- Нужно: интеллигентное пальто, хороший большой чемодан и... маленький солдатский Георгий первой степени.
- Ясно. Постой здесь минут 10 ещё, и я вернусь, - посоветовал вор, исчезая.
Вскоре он вернулся и показал на ладони солдатскую медаль первой степени. Спросил:
- Тебе такой?
- Сколько с меня?
- Я понимаю так, - заговорил вор с блатным акцентом, - солдатский Георгий в такое время тебе нужен не для прогулок по Одессе, верно? - Узкий лобик вора картинно нахмурился.
- Ну и что? Я спрашиваю, сколько лимонов тебе за него?
- А ты миня вислухай до конца, чего такой нетерьпеливий? Мине твои лимоны не надо, свои есть. Ксиву достать можешь? Ты - спрячешься за мой крестик, я - за твою ксиву. Идёт?
- Ксива - и крестик за одну цену?! За кого ты меня имеешь? - спросил Сычёв по-одесски и с деланным возмущением. - За ксиву я тебе 10 таких крестов достану!
- Хорошё. Шо уже просишь за ксиву?
Они говорили, не глядя друг на друга - в пространство, как принято на базаре:
- Надёжную хату с приличной вдовой. Я только приехал, а жить, оказалось, уже негде: не ждали здесь больше меня!
- Найдём сегодня же. А когда нарисуешь ксиву?
- Старик может за тебя поручиться?
- Идём. Я племянник его знакомого ювелира.
- Если вдова и хата понравятся, будешь иметь ксиву завтра.
- Хорошё, идём уже на смотрины! Жьду тебя вон на том извозчике. - Вор пошёл от рынка в сторону.
"Румын" оказался не вором, а местным контрабандистом, работающим под румына. Оказывается, умел говорить по-румынски. Об этом Сычёв узнал позже, когда приобрёл и тёплое пальто, и чемодан.
На первых "смотринах" Сычёву понравился дом, но не понравилась вдова - нервная особа чахоточного вида. Судя по физиономии и глазам, скандалистка и, должно быть, неврастеничка. На вторых смотринах не понравился дом - рядом был кабак и бродили тёмные личности. И только на третьих - недаром говорят, Бог троицу любит - всё сошлось в лучшем виде: и дом был хороший, и в тихом месте, и вдова Юлия Казимировна (Шидловская во девичестве, Фридман по мужу-ювелиру, расстрелянному петлюровцами) тоже была ещё хороша, хотя и старше Сычёва. Видно, ювелиры не женились на некрасивых бабах: при Юлии Казимировне было всё - и лицо, и глаза, и грудь на красивой фигуре с невозможно волнующим задом.
- Мужа, как вы понимаете, убили, чтобы забрать золото! - рассказывала она с возмущением. - Всё, мерзавцы выгребли, до последнего колечка! Могли бы и не убивать: человек сделал бы себе состояние ещё раз - приходите и грабуйте снова. Так нет! Убили такого ласкового человека. - И тут же в тревоге спрашивала "Румына": - Гриша, так ты вернулся в Одессу, да? И ты уже ручаешься мне за квартиранта? Смотри же, Гриша: я тебе верю, как мой покойный муж!
- А за шё вы переживаете, тётя Юля? Ничего ж не осталось!
- Та как же, за шо? У меня ж и дом неплохой, и на чёрный день шо-то имеется! Покойный муж, царство ему небесное, не всё ж держал в доме. Было кое-шо и запрятано. Правда, кончается... Но, мало ли шо? Совсем же ж можно остаться без копейки! Шо тогда?..
Сычёв при этом разговоре сидел на стуле и любовался сочной женщиной. А после таких слов поднялся, сделав бедной вдове офицерский поклон, сказал:
- Юлия Казимировна, на мой счёт вы можете быть абсолютно спокойны! Я вас и не стесню, и заступиться могу, если понадобится! - Последние слова он произнёс с особой решимостью и прищёлкнул даже каблуками.
Тон Сычёва и его офицерская выправка - вдова сразу поняла, кто он на самом деле - подействовали на неё, словно бальзам. Видимо, поняла и то, что этот не полезет, как покойный муж, под кровать, не заверещит, а будет защищать, пока жив. Да и привёл его ведь не кто-нибудь, а племянник покойного мужа, Гриша Галкин. В общем, она согласилась.
На другой день Сычёв перебрался жить к вдове "ювелирной", хорошо рассчитавшись на окраине города с вдовой солдатской, и вновь встретился с "Румыном". Показав ему чистый паспорт царской России, сказал:
- Неси фоторожу своего клиента и напиши мне всё про него, чтобы заполнить, как надо. Видишь, печать симферопольская, а уголка вот здесь нет. Его надо ещё подставить под фотокарточку, а затем уже приклеивать. - Ему хотелось знать, какую фамилию будет носить преступник. Вдруг когда-нибудь пригодится.
Однако, "Румын" был тоже не дурак. Забрал паспорт и, усмехаясь, ответил:
- Не беспокойся, свои специалисты найдутся. Получай в придачу и второй Георгий! - Он вынул из кармана офицерский крест, как договорились в доме Юлии Казимировны напоследок.
- Спасибо, Григорий.
- А ты... ещё одну ксиву... сможешь достать? Если понадобится.
- Нет, - быстро ответил Сычёв, сообразив, что тогда к нему потянется всё ворье. Этого он не хотел. - Была только одна в запасе: для себя держал. На всякий случай.
После этого они расстались. Сычёв стал жить у Шидловской-Фридман, присматриваясь к ней и к жизни в городе при большевиках. Но больше, конечно, волновала его вдова, сохранившая фигуру и привлекательность. Детей у неё не было, оно и немудрено, что вид у женщины был, как говорили в Одессе, "товарный".
На желание поскорее овладеть вдовой оказывала влияние ещё и физиология - не переносил длительных перерывов в близостях. Господи, а каким телёнком был, когда случилась это с ним впервые. Покуривая в кресле, стал вспоминать...
В 16 лет страсть узнать, что такое женщина, захватила Михаила настолько, что он начал заниматься онанизмом. Но отчим, подлый скряга и негодяй, денег ему никогда не давал, и он так и не смог ни разу сходить в дом развлечений, как это делали другие гимназисты старших классов. А стоило-то это удовольствие - смешно теперь вспоминать - 5 рублей ассигнациями. Сверстники бахвалились "опытом", а он только кивал, будто знает всё не хуже других. А сам мучился по ночам от сладких горячительных снов.
Почему-то снились всегда знакомые дородные бабы - то горничная Гудковых, грудастая пышнотелая девка, то жена сапожника Ельцова, что жила внизу напротив их дома в полуподвале и он видел часто её белые крепкие ноги, когда она мыла господское крыльцо. Стоя к нему задом, с высоко подоткнутой юбкой, она водила, нагнувшись, тряпкой по крыльцу, а он, глядя на неё из окна, видел её голые ляжки и сгорал от желания. Сердце колотилось, на лбу выступал пот, рубашка прилипала на спине, и он начинал тогда свой "массаж" - мастурбировал. Но чаще всего она ему снилась по ночам. Однако во сне никогда не доходило дело до конца - просыпался на самом пиковом месте, и опять за мастурбацию. Издевательство, а не жизнь.
А вот и первое грехопадение, наконец. Это было в Москве, когда учился в юнкерском Александровском училище. В бордель он отправился один, крадучись, как мартовский неопытный кот. Дело в том, что у него не было приличного штатского костюма и пришлось идти в форме юнкера. А юнкерам и офицерам посещение борделей в мундире строго воспрещалось - это роняло престиж офицерского корпуса. Надеялся он в тот поздний зимний вечер, что никого из чиновников, представляющих собою официальную власть, не встретит в заведении мадам Пшечекринской. Заведение было второразрядное, туда ходили лишь юнкера и мелкие чиновники. Об этом он знал от побывавших там товарищей. Однако никому не сказал, что отправился именно туда, взяв увольнение до полуночи.
На улицах мела позёмка, было темно, фонари светились в снежной завирюхе тускло. Самая благоприятная погода, размышлял он, подняв воротник шинели. Но, подойдя к крыльцу нужного ему дома, растерялся. Ну, войдёт сейчас, а что говорить, кому?.. Сгореть можно от стыда и неловкости.
И всё-таки желание, от которого мутился рассудок, оказалось сильнее стыда: он позвонил. Дверь ему открыл какой-то старик в ливрее, похожий на гостиничного привратника. Осмотрев запорошенную снегом юнкерскую шинель и погоны, он спросил:
- Вам кого, ваше благородие? Не перепутали адресок?
- Не перепутал, - выдавил он из себя пересохшим от волнения языком. - Зови хозяйку или кого там?..
- Што ж вы в шинели-то? Не положено чать.
Не зная, что сказать и краснея, он молчал.
- Ладно, входите. Щас позову.
Он вошёл в небольшой холл и остался ждать, стоя посредине. Старик куда-то исчез, закрыв входную дверь. На кафельный пол стала натекать от тепла грязноватая вода с ботинок и шинели. Ощущая тревогу и неловкость, он не знал, как себя вести с хозяйкой, какими словами изложить ей цель прихода.
Излагать, слава Богу, ничего не пришлось. К нему подошла полная немолодая женщина с серым пуховым платком на плечах и тихо спросила с польским акцентом:
- Пан желает хорошенькую девушку?
Ему оставалось только кивнуть, что он и сделал, не глядя ей в глаза. Тут понимали, зачем сюда приходят.
- А почему пан пришёл в военном? Разве пан не знает, что нас за это штрафуют?
- Извините, я в первый раз... - пролепетал он.
- А сколько у пана с собой денег и каким временем он располагает?
Выяснив, что он нищий, подлая старуха не повела его, как рассказывали богатенькие юнкера, в свой кабинет, где показывала им альбом с нагими красотками, а пригласила на второй этаж, говоря на ходу:
- Пану юнкеру, я думаю, подойдёт пани Ольга. Пан останется доволен. Но, если вдруг придётся платить штраф, то пан будет платить сам. А пока с пана 6 рублей, потому что с угощением. Пан согласен?
Он опять согласно кивнул и вручил ей деньги. Хозяйка повела его дальше, остановилась возле двери с номером 14 и постучала. "Хорошо хоть не 13!" - успел подумать он. Ей отворила высокая сухопарая женщина, стоявшая в китайском шёлковом халате. У неё были чёрные, как уголь, волосы, волной ниспадающие на плечи. Хозяйка вежливо проговорила:
- Оля, до вас гость по третьему разряду. Пан юнкер у нас первый раз и торопится. Надо пана встретить так, чтобы пан не забывал нас. - Она улыбнулась полными накрашенными губами. - Желаю пану приятно провести время!
Он очутился в номере, пропахшем духами и потом, и здесь разглядел Ольгу получше. Возле тёмных глаз виднелись тонкие морщинки, тщательно скрываемые под слоем крема и розовой пудры. Глаза были печальными, как у собаки, но в общем она показалась ему симпатичной, и сложена хорошо. Зато сам перед нею выглядел, наверное, мокрым от смущения идиотом. Однако и тут обошлось без особого унижения.
- Снимайте вашу шинелю, раздевайтесь, - выручила Ольга. - Вот вешалка. А я соберу сейчас на стол. Как тебя звать? - перешла она на "ты".
- Михаилом.
- В соседней комнате ванна и душ. Сходи искупайся.
Он обрадовался: будет время освоиться, привести себя в чувство. И всё равно допустил оплошность: вышел из ванной комнаты одетым в мундир.
На столе уже стояли две рюмки, бутылка мадеры, печенье и конфеты. Ольга сидела в прозрачном пеньюаре, сквозь который виднелись коричневые соски на груди и угадывалось всё остальное, отчего горячая кровь бросилась ему в лицо и застучало в висках. Он почувствовал дикое, нестерпимое желание.
- Зачем же ты оделся? - Она рассмеялась, разглядывая его.
В комнате стоял розовый полумрак. Ольга показалась на этот раз безумно красивой. Он торопливо начал снимать ботинки, срывать с себя мундир, брюки, нательную рубаху.
- Не торопись, успеешь, - тихо донёсся её голос.
Но он не стал пить вина, разговаривать с ней и ждать - им руководило лишь безумное желание и мысль, что вот сейчас заветное - рядом, и всё произойдёт, он, наконец, узнает это.
Она поняла его состояние, усмехнулась, подняла вверх пеньюар, обнажив белое тело, пупок, мысок тёмных волос внизу, и, сбросив с себя кисейное одеяние, осталась перед ним совершенно нагой, как и сам он со своей пикой, которую не знал куда деть, и смущался. Зато всё знала Ольга, прижавшая его к себе и потянувшая за собою на кровать.
Увы! Он тут же перегорел, едва войдя в неё. Поняв, что опозорился, невольно заплакал. А Ольга принялась ласково утешать его и говорить, что так бывает у всех неопытных. Пройдёт 5 минут, и он сделает своё дело, как надо, не о чем тут и думать.
Когда Ольга узнала от него, что она у него первая, то воскликнула, перестав пить мадеру:
- Что же ты мне сразу не сказал, дурачок! Да я бы для тебя разве так... Господи, а у меня-то самой мой первый раз каким был! - И горько разревелась.
Он вытирал на её лице поплывшие краски, утешал, как мог, и узнал, что её изнасиловал родной дядя в Замоскворечье, приставив к её горлу нож. С тех пор её жизнь скособочилась - не было ни отца, ни матери: жила у этого дяди. Пришлось и от него уйти в 16 лет.
Перестав вспоминать и всхлипывать, Ольга выпила мадеры ещё и была с ним нежной и всё целовала его, целовала, называя "чистенький ты мой", "цыплёночек мой". И всё у него с нею получилось, и он остался ей благодарным на всю жизнь, хотя ничего этакого, о чём рассказывали в училище юнкера, и не было. Да и не думал он тогда о "фокусах", обалдев от счастья. А со временем, когда навидался всего, понял, что самое лучшее, что есть у людей, это чистота отношений.
"Ну, и щенком же был! Тыкался ей в голую грудь и чуть не плакал опять, но уже не от позора, а от нежности к этой проститутке, от которой не хотел в тот вечер уходить, и жалел, что не было денег побольше. Искал её потом, потому что она неожиданно ушла из заведения и как в воду канула. Я ведь пришёл к ней только через месяц, когда скопил денег. А её уже и след простыл..."
Пошёл к другой, но всё было уже не то, и он, как это ни странно, запомнил Ольгу навсегда и нередко думал: "Где она, что делает? Вспоминает ли?.. Хреновая штука чувства".
К Юлии Казимировне чувства у Михаила были кобелиные. Он и набросился на неё, словно кобель, сорвавшийся с цепи в один из вечеров, когда ужинали и выпивали вместе. Обнял, стал целовать, а между поцелуями жарко шептал: "Я хочу вас! Я хочу вас! Я не могу больше..." И Юлия Казимировна не устояла - сдалась. С тех пор к обоюдному удовольствию и согласию они стали жить, как муж и жена, только что не регистрировали свой брак.
2
На стук в дверь вышла похудевшая Анисья Григорьевна. Год назад она напоминала кубышку, блестевшую от лака, а теперь сморщилась и стала неузнаваемой. Неузнаваем был и Белосветов в своём одеянии, но больше, конечно, из-за небритости, опухшего от ударов лица.
- Вам кого? - спросила Анисья Григорьевна.
Оглядывая с высокого крыльца припорошенные снегом крыши соседних домов, колодец во дворе и, думая о том, видел ли кто его из других домов, кроме пса, взбрехивающего за соседним забором на цепи, Николай Константинович негромко произнёс:
- Здравствуйте, Анисья Григорьевна! Это я, Николай Константинович Белосветов. Вернулся вот...
Анисья Григорьевна отшатнулась, так напугал он её своим голосом.
- Осподи, живой?!. - Представив последствия его появления, инстинктивно загородила дверь: - Только ж нельзя к нам сейчас, истинный крест невозможно! - Она быстро и мелко крестилась, оглядывая его странный вид и мешок.
- А что случилось? - встревожился Белосветов.
- Так ведь думали, нет вас! Никаких вестей. К свадьбе, считайте, готовимся. Господи, несчастье-то какое! - запричитала Анисья Григорьевна, не заботясь уже ни о подборе слов, ни об их смысле.
Стыд и обида смешались в одно горячее чувство, которое привело Белосветова в замешательство. Уйти? Плюнуть на всё?.. Но хотелось увидеть Веру Андреевну и посмотреть ей в глаза. Спросить, кому же она его предпочла? И вообще напомнить, какие слова говорила при расставании...
Не желая ссориться с Анисьей Григорьевной, но и не желая заискивать, он сдавленно проговорил:
- Анисья Григорьевна, я всё понимаю и не задержусь долго. Но и вы должны понять: не могу же я вот так... взять и уйти с порога, не повидав Веру. Не поговорив с нею.
- Ох, Господи!.. - простонала Анисья Григорьевна, не зная, на что решиться. То ли раскричаться и прогнать, то ли уговорить как-то добром, чтобы ушёл и не мешал им тут жить. Думать было некогда, да и опасение возникло: вдруг вытащит сейчас револьвер - вон как расстроился!.. И она жалобно заторопилась: - Да разве же я не понимаю? Токо как же быть-то? Щас жених, возможно, появится. Што я ему? Это же скандал!
- А вы... перехватите его. А то ведь и я могу устроить скандал, если на то пошло!
- Ладно, токо уж ты... Верушу-то - не трожь. Христом Богом прошу!
- Я только выясню: что произошло?
- Да не сердись ты на меня, я - мать. Входи уж... Токо не долго там, прошу-у!.. Не виновата Вера перед тобой. Это мы с отцом... Да теперича уж поздно: чего толковать!..
- Значит, не по своей охоте она?.. А кто жених? Уж не тот ли?..
- Тот, тот самый. Входи, пока не видел никто. Вот горе-то на мою голову!.. - Всхлипнув, старуха опять взглянула на его одежду.
Он понял её по-своему:
- Ничего, Анисья Григорьевна, это так, маскарад. Я теперь богат, не бойтесь.
Не придавая значения его словам, она отворила дверь:
- Богат, говоришь? - равнодушно пробормотала, подталкивая его, чтобы скорее входил. - Господи, что же будет?.. Не шуми токо. Схожу предупрежу, а то как бы... - В полном смятении, она пошла вперёд, в гостиную, а он, вытерев ноги о половичок, остановился. В доме всё было по-прежнему, тот же полумрак, те же хрустальные висюльки под потолком, ковры на полу и на стенах; ореховый буфет с горкой посуды; образа в углу; кожаные кресла; книги на столе. Дом, покой, уют, словно и не было никакой войны.
Из смежной комнаты выбежала Вера Андреевна с белым лицом:
- Ко-ленька, живой! Миленький мой!.. - И повисая на нём, слабея, затряслась в сдерживаемых рыданиях, уткнувшись ему в плечо. - Какое счастье, как я рада, что ты живой и вернулся ко мне!
Анисья Григорьевна поняла: это конец, дочь любит его и ничего с этим уже не поделать. Решетилов, конечно, смертельно обидится на них, ну, а всё остальное пережить можно. О свадьбе ещё никому не объявляли, официальных приглашений не наделали, стало быть, перед всем светом не осрамились пока. А своих людей в доме немного, посвящённых во всё. "Авось, как-нибудь переморгаем..." - заключила Анисья Григорьевна.
Она посмотрела на Белосветова, который гладил Веру Андреевну и целовал то в губы, то в затылок и шею, бормоча:
- Наконец-то, наконец-то!..
У него было такое чувство, будто всё плохое уже кончилось, кончилось навсегда. Умилённый оттого, что не забыт, расслабленный после счастливой встречи, после всего пережитого, он ощутил, как ресницы его становятся влажными, чего, ёлки зелёные, прямо-таки не ожидал от себя, и застеснялся.
Вера Андреевна, почувствовав его состояние, опомнилась, попросила мать, чтобы та вышла, и вновь принялась целовать его, бормоча:
- Какое счастье, что ты вернулся! Какая колючая у тебя борода. Откуда же ты взялся, Коленька, где ты был? Почему не писал мне?
- Оттуда. - Он неопределенно махнул рукой. - Из Крыма. А 3 дни назад успел побывать у махновцев в плену.
Откинув голову, уставившись на него, она ждала. Он договорил:
- Чуть не расстреляли. Помог счастливый случай: удалось бежать.
- Ой, страсти-то какие!.. - Вера Андреевна побледнела.
- Еле добрался вот. - Он смущённо улыбнулся. - А тебя тут... хотят выдать замуж, оказывается?
- Коленька, милый! Это всё мама с отцом. Испугались, что я век буду вдовой. Но я ни за что на свете не пошла бы за Решетилова! Готова была на всё!.. А теперь уж и подавно не остановлюсь!
- Не надобно ничего делать, Верочка! - радостно проговорил он, подходя к ней и снова обнимая. - Если твои родители против, я увезу тебя от них. Свадьбу мы сыграем и сами.
Дверь в гостиную открылась:
- Это куда же вы её увезёте? - спросила Анисья Григорьевна с порога.
Они обернулись, поняв, что она их подслушивала.
Печальная, потемневшая, Анисья Григорьевна добавила:
- А нас с отцом, значит, на позор оставите? На осуждение.
Белосветов резко спросил:
- А вы что предлагаете? Чтобы хорошо было... только вам?
Анисья Григорьевна слабо махнула, губы её дрожали:
- Ну, хватит обижаться-то. Не враг же я вам! А токо и об нас с отцом надо подумать. Рассудить, как лучше сделать. А то - увезёт он! Куда? А мы тут одне, што ль, помирать должны?
- Ладно, - повеселел Белосветов.
Беззаботно и легко стало на душе и у Веры Андреевны: любимый человек - рядом, мать - сдалась, никуда не денется и отец. А перед Решетиловым у неё вообще и не было никаких обязательств. И всё, что было до приезда мужа - конечно же, мужа, а кто же он ей ещё! - показалось дурным сном.
Ощущая себя на седьмом небе от счастья, она вспомнила, что муж с дороги, наверное, устал, голоден и не мылся, и взяла на себя обязанности любящей жены и радушной хозяйки.
- Мама, надо сейчас же согреть воды! Коля с дороги, не мылся, устал, - перечисляла она с удовольствием. - А я соберу чего-нибудь на стол. Где Настя?
- На базар пошла. Не хлопочи, я сама соберу. - Анисья Григорьевна с тревогой посмотрела на Белосветова, словно всё ещё сомневалась в чём-то или хотела спросить, нужно ли греть воду.
Желая быть теперь хорошим и с нею, Белосветов, по-родственному улыбаясь, доверительно обратился к ней:
- Вот такие, значит, дела, Анисья Григорьевна. Прибыл я к вам, чтобы просить руки вашей дочери. - Он выпрямился, склонил голову.
Смущённая неожиданным поворотом событий, Анисья Григорьевна пробормотала:
- Я-то не против, Николай Константиныч, но подождём батюшку, Андрея Павловича - как он?.. Сами понимаете, какое нынче неясное время. Идёмте, умоетесь с дороги. Потом я вас с Верушей накормлю, а тогда уже все разговоры. Устали, небось?
- Да, очень устал, - признался он, направляясь вслед за тёщей к умывальнику. Оглянулся.
Вера Андреевна, стройная, в длинном платье, стояла смущённая и похорошевшая. Молча кивнула ему и перекрестила. Он понял, она счастлива. Значит, всё как-то устроится, перемелется. И, повеселевший, пошёл умываться уверенным шагом.
Подавая ему полотенце, Анисья Григорьевна сказала:
- Изменились вы очень. Наверное, нелегко было?
- Ад! - коротко и просто сказал он и, сняв тужурку, принялся умываться. - Побриться бы, Анисья Григорьевна! Бритва у вас есть в доме?
- Вот уж воду согрею, поброетесь, - заверила будущая тёща. - Кажется есть. Батюшка чем-то подбривает усы. Схожу поищу.
Она уж было пошла, но обернулась:
- Кухарка у нас теперича новая. Так уж вы при ей не говорите, што вы оттуда и офицер. Бережёного и Бог бережёт! На базар пошла за солью. А батюшка - в церкву, на службу. А потом - крестины у него, вернётся, надо полагать, нескоро.
Отец Андрей прибыл домой только к обеду. Белосветов был уже выбрит, переоделся в приличный гражданский костюм, который Вера Андреевна сходила и купила у портного Цинкеля. Костюм был чуть узковат в плечах, но зато в нём он не бросался в глаза - штатский человек, каких полон город.
Успел Белосветов сделать и другое важное дело - заполнил на имя Николая Константиновича Ивлева новый паспорт и стал с этой минуты симферопольским мещанином, бежавшим от белых из Крыма в Екатеринослав. Всё это было продумано ещё Сычёвым, когда они намеревались бежать. Сычёв как контрразведчик знал реальных людей и их родословную, именами которых можно было безбоязненно пользоваться. Он тогда дал ему целый список на всякий случай. В этом списке был и мещанин Ивлев, умерший в контрразведке от тифа. Хоронили таких без гласности. Родственников у Ивлева не было, кроме жены, которая, как говорил Сычёв, сразу куда-то исчезла после ареста мужа, так как была бездетной, и ничто её не связывало. Сычёв ещё тогда обратил внимание Николая Константиновича на то, что этот Ивлев - самая удобная для Белосветова кандидатура: полный тёзка и по имени, и по отчеству. Поэтому Николай Константинович и выбрал теперь себе его фамилию - не надо привыкать к новому имени и отчеству и всё время бояться оплошности. К тому же родом Ивлев был из Иркутской губернии и вряд ли здесь, в Екатеринославе, могла произойти случайная и ненужная ему встреча с каким-нибудь знакомым Ивлева.
Заполнил чистый паспорт Николай Константинович как учил Сычёв, со всей тщательностью и соблюдением установленных в бывшей полиции правил - чёрной тушью, пузырёк которой у него был в мешке вместе с другими чистыми бланками паспортов, и с левым наклоном, чтобы изменить собственный почерк. Потом подержал каллиграфически написанные строчки над свечой, чтобы состарить запись. Сама книжечка паспорта была состарена ещё Сычёвым специальным методом. Печать на фотокарточке и подписи начальника полицейского участка и начальника паспортного стола стояли подлинные, симферопольские: тоже заслуга Сычёва, предусмотрел.
"Бред какой-то! Я - Ивлев! Собираюсь жениться на дочери священника, да ещё должен опасаться, что какой-то Решетилов может донести на меня. У него же теперь сплошная ненависть ко мне! Правда, Вера говорит, будто он тоже был офицером и боится за своё происхождение, поэтому вряд ли решится идти к большевикам. А кто может гарантировать, что он не напишет анонимки? Начнутся проверки, и я быстро запутаюсь. Утешительно лишь, что Решетилов не знает, как утверждает Верочка, моей прежней фамилии. Так что и ему доказать что-либо будет нелегко. Да и не рискнёт он подписываться, обнажать себя. Стало быть, главное сейчас, что скажет обо всём этом отец Веры? Что нашепчет ему жена? Может, нам всё-таки придётся бежать?.."
Отца Андрея Белосветов ждал долго. А когда пришёл, старики принялись совещаться в своей комнате. Наконец, у них там утихло, дверь в гостиную скрипнула, и на пороге возник худющий высокий старик, отец Веры. "Усох, что ли?" - отметил про себя Белосветов и поклонился:
- Добрый день, Андрей Палыч! Небось, не ждали уже?..
- Не ждал, поелику время ныне лихое! - пророкотал Рождественский, внимательно и бесцеремонно разглядывая Белосветова в его новом штатском костюме. - С чем пожаловали, господин Белосветов? - спросил он, привычно нажимая на "о".
- Господин Ивлев! - поправил Николай Константинович. - Коли уж вы так официально. Вот мой паспорт на сей счёт. - Он достал из внутреннего кармана пиджака свой новый документ и, протягивая его, жёстко добавил: - Впредь попрошу вас не ошибаться с моей фамилией. Имя и отчество - прежние.
- А коли ошибусь, то што же будет? - ехидно спросил старик, беря паспорт и усмехаясь.
Николаю Константиновичу не хотелось продолжать глупую пикировку, сказал устало, без угрозы:
- Тогда пострадает и ваша дочь, поскольку она будет моей женой. Вы же знаете, что дело это - бесповоротно решённое!
- Вон, значит, как. А не боитесь того, што некий господин Решетилов, тоже влюблённый в мою дочь, заявит на вас... по собственному, как говорится, почину? Так, мол, и так, прибыл в город бывший деникинский офицер.
- Постараюсь, как он только появится, убедить и его: что деникинских офицеров в городе немало и кроме меня.
- Ну, и што это вам даст?