Lib.ru/Современная литература:
[Регистрация]
[Найти]
[Рейтинги]
[Обсуждения]
[Новинки]
[Помощь]
--------------------------------------------------------------------------------------------------
Эпопея "Трагические встречи в море человеческом"
Цикл 2 "Особый режим-фашизм"
Книга 8 "Советская империя зла"
Часть 1 "Чужие в родном отечестве"
-------------------------------------------------------------------------------------------------
Настоящий роман повествует о жизни "вольных" советских граждан после братоубийственной войны. Ленин обещал Свободу, Равенство и Братство, а на деле породил бессудные расстрелы, нищету и насилие во всём, то есть, первый в истории человечества фашистский режим. Тем не менее смирившиеся с бесправием герои романа продолжают влюбляться, строить личные планы на будущее, приспосабливаться... И только главный герой произведения Николай Константинович Белосветов, патриот, прошедший через фронты двух войн, подполковник белой армии, вынужденный сменить свою фамилию, не хочет жить больше в унижении, готовясь покончить самоубийством. А вот его товарищ по белой армии ротмистр Михаил Сычёв предаёт Родину, завербованный германским шпионом.
Книга читается с захватывающим интересом, так как многогранная жизнь с её человеческими подвигами, грехами и личными интересами всегда удивительна, а главное, поучительна.
С появлением на Земле государства Россия, основу которого составлял русский народ, его лучшие представители, передовая интеллигенция, всегда были "чужими" в родном отечестве, управляемом то русскими немцами, завезёнными в Россию царями Романовыми, то "верными ленинцами", слетевшимися в страну со всех концов света под видом коммунистов, а на самом деле сионистами, выдающими себя за евреев по национальному признаку, хотя слово "еврей" означает в переводе на русский язык вовсе не национальность, а идеологию - "другие". Это оголтелые расисты, главою которых были полурусский, полуиудей Ульянов-Ленин и иудей Троцкий, который приказал расстрелять в 1918 году 500 русских высших военных чинов, уже пенсионеров, героев русско-японской войны, а затем 100 тысяч русских военнопленных в тюремном лагере под Свияжском, пока Ленин выселял из России русских интеллигентов за границу. И власть евреев, называемая "советской", 74 года издевалась над русским народом, как сионистская, но выдававшая себя за коммунистическую. Это удалось им благодаря их самой высокой в мире сплочённости и захвату всех средств информации в свои руки, что позволило им сделать из себя "неприкасаемых" ни для какой критики. А в конце 20 века центр мирового еврейства в США, то есть, центр сионизма, отказался от своей расистской идеи руководить народами всего мира, но своих книг и Талмуда не уничтожил - то есть, идеология по-прежнему воспитывает новые поколения иудеев в духе расизма. Вот почему автор настоящей книги написал роман-дискуссию по "русско-еврейскому вопросу" "Покушение на лже-аксиомы". А пока что, в середине 20 века, русская передовая интеллигенция (в особенности бывшие офицеры русской армии) всё ещё гонима, меняет свои фамилии и чувствует себя в родной стране чужаками. Сионисты же укрепляют свою стратегию "неприкасаемости". И "русско-еврейский вопрос" остался не разрешённым, а роман "Покушение на лже-аксиомы" не напечатанным. У нас в русском народе рабский характер передаётся уже по наследству на генетическом уровне. Об этом повествует мой роман "Рабы-добровольцы".
Автор
Глава первая
1
Инженер Решетилов умел ладить с представителями новой власти, а потому и не был ни разу потревожен ни вызовом в ОГПУ, ни в милицию. Золото, оставшееся в доме после смерти отца, незаметно помогало ему не только в отношениях с чиновниками, берущими взятки, но и позволило осуществить давнюю мечту - уйти с завода в преподаватели в Институт металлов. Жизнь продолжала течь тихо, сытно, незаметно. Одна беда, не мог он обходиться без женщин. Бордели при большевиках исчезли из города, находить себе голодных вдов надоело - только и знали, что просить деньги, а постельной страсти от них не добьёшься, другое у всех на уме. И решил он жениться. Мысль эту подсказала ещё не старая мать:
- Да найди ты себе хорошенькую девушку, из бедных, чтобы не заносилась, а благодарной была, что взял, и живи. Зачем тебе образованная? И мне была бы подмога.
И он нашёл. И женился, понимая, что тосковать по Вере Андреевне бессмысленно - уплыла замуж за Белосветова, бывшего офицера белой армии. Но хорошо ему было только чуть больше года, а потом жена надоела, и он тяготился ею. Начались раздражения, ссоры. Так было и в этот раз...
- Вот что, Раиса, - сухо произнёс Фёдор Дмитриевич, глядя на жену не то оценивающим, не то осуждающим взглядом, - сегодня ко мне придут играть в преферанс коллеги, так уж ты, дорогая, сделай, пожалуйста, мне одолжение: не появляйся к нам в этаком вот виде! Не позорь меня перед интеллигентными людьми.
- В каком это виде, Федя? - Поражённая оскорбительными словами мужа, Раиса, 25-летняя, слегка раздобревшая после родов, но миловидная женщина, смотрела на Фёдора Дмитриевича остановившимися глазами. Ещё и трёх лет не исполнилось, как поженились, а почти 2 из них сплошные попрёки и пренебрежительное отношение. Не набивалась же к нему в жёны, сам предложил.
- Не понимаешь? - Фёдор Дмитриевич ещё раз оглядел жену с головы до ног. Перед ним стояла с опущенными руками, в переднике кухарки совершенно чужая ему женщина. Когда жил с нею как с любовницей, пригласив в дом на роль домработницы, была аккуратной, фигуристой. А как родила, и понесло, что тесто из опары. Видно, уж такая порода - пошла вся в мать. И теперь, находясь в таком цветущем возрасте, выглядела какой-то раскисшей, поблекшей. Даже красивые, прежде спокойные, глаза потускнели - ни блеска, ни живого задора в них. А ведь был, был задор! И блеск был. Иначе бы он не женился на ней.
- У тебя же ни одного приличного платья! Никакого вкуса. Я, что ли, должен этим вместо тебя заниматься? - продолжил Фёдор Дмитриевич.
Не поднимая больше на него глаз, только краснея до самых плеч, она тихо спросила:
- Может, мне уйти к своим? Зачем я тебе?
Фёдор Дмитриевич вспыхнул, почувствовав укор совести:
- Ну вот, сразу в крайности! Я же тебя не гоню, кажется. И не ущемляю ни в чём. Могла бы себе сшить что-нибудь у портнихи поприличнее. Посоветоваться с другими, если сама выбрать не можешь.
- Я выбрать могу, - проговорила Раиса, сдерживая рыдания в горле. - Разве не знаешь, какие у меня были платья?
- Но ты же... больше не влазишь в них!
Раиса села на стул, закрыла лицо руками и тихо расплакалась, произнося сквозь слёзы:
- Твоя мать не даёт мне денег на портных. Покупает сама для меня, готовое. Да такое, чтобы годилось на корову и на долго.
- Перестань плакать, мне это неприятно! - оборвал Решетилов жену, не найдясь, что ей сказать ещё, и думая о Екатерине Котенёвой, которую ему предложила в жёны Вера Андреевна. Он, даже не зная её, не видев ни разу, отказался. А когда увидел и стал просить ту же Веру Андреевну посватать ему Котенёву, та не согласилась. Потому, что уже знала о его отказе заочном, из-за ребёнка. Действительно, он ляпнул тогда Вере Андреевне: "На кой мне чужой приплод! Что я, не найду себе девушку, что ли?" Вот и нашёл. А теперь, когда спал с ней, всё равно думал о Вере Андреевне - так и осталась желанной для него навсегда.
От горьких мыслей отвлёк вопрос жены, заданный со всхлипом:
- Федя, скажи мне, зачем ты на мне женился?
- Ну вот, опять она за своё! Зачем, зачем?.. Зачем вот ты со старухой Марютиной водишься?
- Она добрая. Работала со мной в больнице.
- Но ты же всё-таки акушерка, а она - какая-то санитарка всего! И большая разница в возрасте!..
- У неё нет никого, одна осталась.
- А мы тут при чём? Ты теперь не работаешь, могла бы и не ходить к ней!
- Это я-то не работаю? - Раиса так и залилась слезами. Даже со стула вскочила от новой обиды. - Весь домище - на мне. И убираю, и топлю, и стираю, варю. И за Борей хожу. Так мне ещё... и живой души нельзя повидать?..
- Ну, за сыном - присматривает мама. Зачем же всё так усложнять?
- Ма-ма?! - От ненависти у Раисы перекосилось лицо и перестали течь слёзы. - Твоя мама - только и знает, что ест меня поедом! Изо дня в день, изо дня в день! И то ей не так, и это плохо. Шагу не ступит, чтобы не попрекнуть чем, не ужалить!
Дверь в комнату неожиданно распахнулась, и на пороге возникла Анфиса Матвеевна. Щёки - в малиновых, раздавленных ягодах, из глаз - молнии:
- Ах, ты, поганка такая! Не нравится наш дом - не держим! Вот тебе Бог, - ткнула пальцем куда-то в потолок, имея, должно быть, в виду небеса, - а вот и порог! - Указующий сухой перст повернулся в сторону двери и застыл в неумолимом безжалостном показе вниз.
Вспылил, покрываясь материнскими пятнами на лице, и Фёдор Дмитриевич:
- Мама! Сколько раз тебе говорить: подслушивать за дверью - низко!
- Я - не подслушивала! - остервенилась Анфиса Матвеевна, много лет терпевшая в этом доме бесконечные унижения от мужа. Теперь - её черёд повышать здесь голос. И она пояснила: - На весь дом было слышно, как она тут наговаривала на меня! А ты - слушаешь эту нищенку. Другая - ноги бы тебе целовала, да благодарила, что взял в жёны! По-французски, по-немецки умеешь, а эта...
- Мама! Прошу тебя, сейчас же, всё это прекратить! - выкрикнул Фёдор Дмитриевич. - Не вмешивайся в мою жизнь, мы без тебя разберёмся.
Раиса, гневно откинув голову, выпрямившись, произнесла:
- Не кричи, Федя. Я и без шума уйду: слава Богу, есть и свой дом. Не такие уж мы нищие. Не пропаду. Опять в больницу пойду работать. Теперь бабы снова рожать принялись...
Гнев, стыд, обида - все чувства перемешались на похорошевшем лице Раисы. Глаза её, только что бывшие невыразительными, сверкали. Она стала такой, какою он её встретил, когда пригласил к себе в дом. И теперь, разглядывая её и угадывая в ней былую соблазнительную женщину, он, отходчивый по натуре и нерешительный, испугался:
- Рая, перестань. Никто тебя не гонит. Ну, зачем ты так?..
Он любил своего двухгодовалого сына, ставшего похожим на красивую куклу с большими голубыми глазами, и не допускал мысли, что его могут отнять у него. Однако по настроению жены понял, что это может произойти даже сегодня. И хотя уже не любил её, а порою не мог и видеть - как ходит, ест, одевается - готов был извиниться перед нею, а мать свою обругать.
- Как это не гонит? - вопросила жена с изумлением. - Кто мне, только что, показывал на порог?..
Анфиса Матвеевна хотела что-то выкрикнуть судорожное, ненавистное, но Фёдор Дмитриевич опередил её, заорав:
- Мама! Оставь нас сейчас же! Иначе, я не знаю, что сделаю!
Всё же Анфиса Матвеевна выкрикнула тоже, но уже другое:
- Э-эх! Ду-рак!..
Ужав тонкие обиженные губы, махнув безнадёжно рукой, она демонстративно вышла. Фёдор Дмитриевич, отвернувшись к окну, со вздохом произнёс:
- Вот видишь, ты поссорила меня с матерью.
Почувствовав страх и растерянность мужа, Раиса возмутилась:
- Я, значит, виновата, не она? Ну, хватит с меня, натерпелась!.. - Она тоже решительно направилась к двери.
Решетилов испуганно запротестовал:
- Рая, ну, куда же ты? Постой. Мы же не договорили...
Она остановилась.
- О чём говорить? Думаешь, не знаю о твоей зазнобе?
- Какой зазнобе?
- Той, чью фотокарточку держишь в своём столе, да любуешься по вечерам.
Решетилов покраснел до корней волос:
- Какую фотографию? О чём ты?..
- О поповне, Рождественской. Постеснялся бы! Замужняя женщина, второго ребёнка родила Белосветову.
- Это... старая фотография, - пробормотал Фёдор Дмитриевич. - И история - тоже старая.
- Так порвал бы. Зачем в столе-то держать? - Раиса всхлипнула.
- Порву, Раечка. Хочешь, хоть сейчас, а? И будем жить с тобой хорошо, мирно. Хочешь? - Он вдруг от чего-то растрогался, привлёк жену к себе, обняв за плечи.
- Я же люблю тебя, Феденька, люблю! - Раиса, потеряв над собою контроль, захлебнулась от рыданий, выговаривая мужу свои слова куда-то в грудь, которая намокла от её слез. Душу её раздирали противоречивые чувства.
Ошеломлённый искренностью и глубиною её признания, Фёдор Дмитриевич гладил её плечи.
2
Белосветов любил теперь уходить на скальный обрывистый берег Днепра за Потёмкинским садом. Оттуда открывался вид на далёкую холмистую степь за рекой, белые облака, барашками уплывающие за горизонт. Он смотрел на них и думал о жизни. В отгоревшей войне и белые, и красные жили одной мечтой: "Ну, ну, ещё немного, и победим! Начнётся новая страница истории, без смертей". И продолжали ненавидеть, убивать и проклинать: "Всё из-за вас, гадов!.. Из-за вас!.." Но и мы, "белые", и они, "красные", были русскими в основной своей массе. А вот, кто нас стравил?.. Срываемые ветром гражданской войны и ненависти, мы уходили из жизни, как осенние листья с деревьев - сотнями тысяч. А потом, когда кончилась эта звериная лютость, утихли взрывы и выстрелы, оказалось, что у разбитого корыта осталась вся Россия, которой правят опять те, кто стравил нас. И в судьбы уцелевших белых вошёл террор этих правителей. Их "еврейская месть" после убийства семьи царя и всех великих князей стала дикостью расистов, когда сионисты принялись массово отправлять в могилы и лагеря новых мучеников из невинного народа, и страх перед пионерами человеконенавистничества, сеющими национальную рознь, продолжает витать над нами, словно невидимое облако, из которого далеким неясным гулом погромыхивает гроза ненависти в наш адрес. Уходя всё дальше за горизонт, маскируясь уже под историю, которую-де творит народ, а не вожди, гроза ворчит теперь хитрыми газетными статьями. Потихоньку, в качестве поблажек, стали открываться для стариков уцелевшие церкви. Звонили иногда, по большим праздникам, колокола, но коротко, осторожно, чтобы не рассердить атеистическую власть, состоящую почему-то везде из евреев. Так что громкого православия быть не могло. Слава всевышнему и за то, что разрешили хоть старым людям ходить в церковь, отделив церковь от государства. Детей - открыто сейчас не окрестишь, только тайно. Это хорошо, что тесть Николая Константиновича окрестил внука и внучку прямо на дому, пригласив знакомого священника Китаева. А то жили бы без родной веры, антихристами. Да и то этой милости были обязаны старым иудеям, которые не захотели жить без своих синагог и отменили закон о запрещении церквей. Ну, а если разрешать синагоги, то надо хотя бы делать вид, что не запрещено молиться и остальным. Наверно, правительственные евреи считают, что достаточно и того, что Яков Свердлов успел в 1918 году принять через Совнарком закон о смертной казни за антисемитизм. Можно не принять на работу человека любой нации - не подходит по образованию или деловым качествам. Но, если будет отказано в этом еврею, расплатой станет смерть "антисемита". Нигде в мире такого ещё не было, но в стране победившего "еврейского социализма" жизнь не евреев зависит уже не от фронтов гражданской войны и её пуль, а от благосклонности к ним или недовольства евреев.
Ко всему люди привыкают. Привыкли и к господствующему положению евреев в стране. Открытые расстрелы, когда свирепствовали сионисты Троцкий, Землячка, Кун, Майзель - вроде бы прекратились, а о тайных, в подвалах Лубянки, мало кто знает. В общем, всё ужасное, исходившее от сионистов, постепенно отодвигалось в сознании людей в прошлое. Бывших офицеров тоже начали, как будто, забывать, и больше не трогали. А некоторых из них даже призвали на службу опять. Бывший командующий Юго-Западным фронтом, у которого Белосветов служил, защищая родину от германцев, теперь снова командовал и был на крупном посту в Красной Армии. Бывший поручик Тухачевский, примкнувший к большевикам сразу после революции, выдвинулся на самый высокий пост. Были на службе у красных и другие известные генералы - много уже. Жизнь постепенно менялась - порою непонятно, странно, но... менялась. Не изменилось ничего только в судьбе Николая Константиновича, прижившегося в доме священника Рождественского. Подрастал маленький сын, наречённый Александром, родилась дочь Наталья. А родного дома, в Москве, кажется, уже не было вовсе - не откликался оттуда никто.
Весной этого года боль и тоска по родным заныли в душе Николая Константиновича с такой силой, что стал просыпаться среди ночи и до утра не мог заснуть - всё думал: как они там, где? Почему не отзываются? Вот так, постепенно, он и решился: "Надо съездить в Москву самому! Лично походить по знакомым и убедиться во всём. Если знают, конечно, и сами целы. Может, отыщутся ещё? Либо мать, либо отец. И, уж во всяком-то случае, хоть сестра. Не может же так... чтобы все сразу..."
К лету решение ехать окрепло в душе Николая Константиновича окончательно. Он решил посоветоваться с женой, которую глубоко уважал, но, к собственному изумлению, почему-то не полюбил большой и глубокой любовью, несмотря на её такую заметную, породистую красоту.
Действительно, это было странным. Вера Андреевна была хотя и рослой, но очень женственной. Отец Андрей был неправ в отношении её лёгкого косоглазия - оно не портило её. Скорее, наоборот, делало её более милой и беззащитной на вид. Оно было, к тому же, почти незаметным для посторонних людей. Охапку своих пышных, каштановых волос она укладывала на голове в высокую, подвитую на концах, причёску, наподобие греческих богинь. Нос у неё был отцовский - с небольшой горбинкой. На верхней губе темнел лёгкий пушок, и, почти в самом уголке губ, слева, словно вкрадываясь в её печальную улыбку, пряталась крохотная коричневая родинка. Щёки были впалые, отчего создавалось впечатление, будто у неё слабое здоровье. Но она была здорова, только слишком застенчива и впечатлительна, отчего и казалось тоже, что не уверена в себе из-за здоровья. Могла расплакаться, если с ней грубо разговаривал отец.
Отец Андрей был по природе своей груб, часто попрекал её, так что плакать приходилось частенько. Но, слабой духом или безвольной, она никогда не была - её мягкость шла от доброты и материнского воспитания. Поэтому, когда Николай Константинович признался ей, что страдает от тоски по своим и хочет съездить в Москву, посмотреть, что там случилось, она сразу же согласилась с ним во всём.
- Да, Коленька, да. Конечно же, надо съездить и всё выяснить!
- Но меня там могут узнать, - заметил он ей, чтобы поняла, что он с этой поездкой рискует не только собой, но и будущим своих детей, если не вернётся. - Ты не боишься, что это может отразиться и на твоей судьбе? Если меня там опознают и задержат.
Она задумалась лишь на несколько секунд. Однако ответ был решительным:
- От судьбы, Коленька, всё равно не уйти. Помнишь, ты рассказывал, как молился ночью в степи, когда хотел бросить этого раненого красного, с которым убежал от махновцев.
- Ну, помню.
- И спас человеку жизнь. А ведь он, если бы ты его бросил, умер бы наверняка.
- Так неизвестно, выжил ли он у стариков, которым я его оставил?
- Я не про это. Ты - молился, и Бог заступился и за него, и за тебя. Вот и теперь молись. Глядишь, всё и обойдётся.
- Ладно, буду молиться, но ещё есть и пословица: бережёного и Бог бережёт. Отращу усы и бороду, чтобы никто не узнал. Если меня и помнят там, так совершенно другим - без усов и бороды, молодым! Авось, не узнают...
- Правильно, Коленька! - одобрила жена. - Это очень умная мысль.
С этого дня Николай Константинович начал отращивать бороду и усы. Даже тесть удивился, увидев его через 3 месяца - ахнул:
- Ну, вылитый тебе священник! И лицо - благообразное. Никто в жизни тебя там не узнает! - А про себя подумал: "А у Верки-то губа - не дура!.."
В Москве Николай Константинович был в последний раз в 14-м году, молодым поручиком, отправляющимся из отпуска в Петербург, где служил при Дворе императора в гвардии. Как раз началась война с Германией, и на вокзале его все принимали за офицера, отправляющегося на Северный фронт. Играл духовой оркестр, было много провожающих и цветов. "Московские Ведомости" печатали портреты добровольцев - юных, неопытных, в лихо заломленных офицерских фуражках. Отъезжающие на фронт офицеры чувствовали себя героями, выпячивали перед невестами грудь колесом. А он ощущал лишь стыд и неудобство - его провожали сестра и её подруга, когда-то влюблённая в него, но уже вышедшая замуж и родившая сына. Провожающая публика смотрела на него тоже, как на героя, и он сгорал от стыда, моля Бога, чтобы скорее подошёл поезд и чтобы этот позор прекратился.
По приезде ко Двору, он подал на имя дворцового коменданта генерала Воейкова рапорт о добровольном желании защищать родину на фронте, но генерал отказал.
Господи, как давно это было, 11 лет прошло! Теперь он снова был на вокзале, но возмужавший, с бородой. Прошёл к кассам и вспомнил, стоя в очереди, как ходили поезда, по рассказам очевидцев, из Москвы в Петроград в 20-м году, когда он воевал в Крыму. Билеты можно было приобрести только по специальному пропуску, который нужно было предъявлять в кассе. Всё это было из-за спекулянтов, "мешочников", которые ухитрялись ездить на крышах вагонов даже зимой. А в 17-м году, рассказывали, в вагоны набивалось по 300 человек. Нечем было дышать, нельзя было двинуться с места. Люди не могли попасть в туалет и терпели, случалось, по двое суток: сутки езды от Питера до Москвы, да поезда опаздывали почти на сутки. Люди висели на буферах, ехали на крышах. Теперь это уже в прошлом, хотя в остальном жизнь так и не наладилась.
Провожали Николая Константиновича на этот раз не только жена и её подруга, смотревшая на него с тоской и любовью, но и отец Андрей. Это сильно удивило Белосветова, потому что ещё не знал, какие тот строит планы в отношении его будущей деятельности.
Ночью Белосветов спал в вагоне плохо, хотя и ехал в родительский дом. Казалось бы, исполняется выстраданная мечта, спи себе спокойно, как сурок. Ан нет, снова бессонница, опять всё вспоминал без конца, волновался, ворочался. А под Курском вообще поднялся и сел, пяля глаза в темноту. К рассвету за окном поскакали родные берёзы, мелколесье, перемежаемое полями. Россия, родина! А поезд всё тащится и тащится, как голодная кляча. Без конца останавливается на всех станциях, полустанках. В вагон ломятся бабы с корзинами, мешками, возня, крик, суета - почему-то брали штурмом, а не садились. Проводник охрип от ругани с пассажирами. И было в вагонах грязно, тесно, душно. "Как и в самом государстве", - тоскливо подумал Белосветов.
В Москву поезд пришел, когда серенький день уже дотлевал.
Николай Константинович взял свой саквояж и первым сошёл на перрон. В небе, сбившись в кучу из тёмных точек, кружили галки, пахло мазутными шпалами, сгоревшим углем. А когда вышел на привокзальную площадь и увидел извозчиков, сильно заколотилось сердце: "Господи, дома!.." Со всех сторон неслась родная, акающая скороговорка. Сколько же лет он не слышал её? 11? Ну да, с 14-го...
К нему словно придвинулась вплотную, забытая им, Москва, со скупым светом уличных фонарей, уходящих вдоль центральных улиц, как Тверская, и без фонарей на окраинах, с испитыми белыми лицами москвичей, обносившихся, но по-прежнему бойких и юрких. Кто-то уже дёргал его за рукав:
- Ежли есть багаж, пошли: донесу, куда надо!
Ехал на извозчике и с волнением всматривался в дома, улицы - вроде бы те же, и чем-то не те. На стенах много, вылинявших после дождей и солнца, дурацких транспарантов. И полно красноармейцев, расхаживающих по городу. Но внимание рассеивалось, было не до улиц с её прохожими - сейчас увидит отца с матерью в тихом Арбатском переулке! Вот что было в душе, доводило до такого нервного возбуждения, что было не по себе и хотелось лететь, а не ехать.
"А может, они сейчас и не живут на старой квартире? - пришла в голову мысль. - На письма-то... ни одного ответа! Может, надо было, когда приехал на Курский, не сюда на извозчике, а в депо, на Казанский? Там отца все знают, сразу бы и выяснил всё. Ну, да чего уж теперь... Сначала проверю дом".
Расплатившись возле родного дома с извозчиком, он чуть ли не бегом ринулся на второй этаж и, подойдя к двери, знакомой с детства, нажал на чёрную кнопку звонка. Казалось, что не звонок задергался в конвульсиях за дверью, а собственное сердце, готовое выскочить из груди. От волнения даже пощипывало в носу. Подумал: "Не хватало ещё расплакаться!.."
Кто-то подошёл к двери, загремел какими-то там железными запорами, чего не было раньше, и приоткрыл её на величину железной цепочки. Николай Константинович увидел в щели пожилую некрасивую женщину с измождённым и испуганным лицом. Разглядывая его с тревогой и опасением, она спросила:
- Вам кого?
- Я к Белосветовым, - выговорил он с трудом. - А вы - кто будете?
- Эка, батюшка, вспомнили! - воскликнула женщина, перестав его бояться. - Стариков ещё в 19-м схоронила их дочь. Сначала сыпняком заболел старик. А потом и старушка. Видать, заразилась от него. Тиф тут был! Почитай полдома жильцов перемёрло.
Оглушённый свалившимся горем, он почувствовал, как наливаются тяжестью ноги и стоял молча, будто закаменел.
- А дочка ихняя куда-то уехала. Говорили, с каким-то инженером, в Сибирь. Вроде замуж за него вышла. А вы кто же им будете?
- Племянник, - солгал Белосветов.
- Вы не подумайте чего, - заторопилась женщина с беспокойством. - Нам их квартиру дали по закону, как их дочка-то выехала. Нас тут - 8 душ. А вещи, какеи оставались, комендант забрал. Можете спросить у ево самово - на первом этаже, внизу проживает. Дык ить лет-то скоко прошло!..
Он не стал больше расспрашивать - пошёл вниз. Она тоже ничего не сказала, только смотрела, как он спускается по ступеням, точно больной, и закрыла дверь.
Услыхав щелчок английского замка, он вернулся, вспомнив, что не спросил, на каком кладбище похоронены мать и отец. На этот раз, прежде чем нажать на кнопку звонка, он обратил внимание на след от медной дощечки, висевшей когда-то на двери. Там было написано: "Инженер К.М.Белосветовъ". Табличка эта висела много лет, он помнил её с детства. А теперь её не было, и он, удивившись тому, что не заметил этого сразу, раздумал звонить. Не всё ли равно теперь, на каком кладбище? В Москве ему не жить и, стало быть, за могилами не ухаживать. К чему тогда тревожить эту женщину ещё раз? Да и не знает, скорее всего. А и знает, всё равно не скажет - чтобы не приходил больше и не расспрашивал. Вон как недоверчиво смотрела, когда назвался "племянником"!
В то время как Николай Константинович переживал своё горе в ошеломившей его Москве, его домашние переживали встречу с человеком, назвавшимся работником ОГПУ, Батюком. Явился он к ним не в военном, а в штатском, под вечер, и ещё с порога спросил:
- Скажите, пожалуйста, здесь проживает гражданка Рождественская, Вера Андреевна?
- Да, - ответила матушка Анисья Григорьевна, открывшая незнакомцу дверь. - Это моя дочь.
- А можно её видеть?
- Простите, а вы кто же ей будете? По какому делу?
Увидев глубокий шрам на щеке незнакомца, Анисья Григорьевна почему-то сразу встревожилась. Все вокруг знают, что Верочка вышла замуж и давно уже не Рождественская и не Неретина по первому мужу, а Ивлева. А этот...
- Вот моё удостоверение.
Нежданный гость протянул небольшую книжечку. Там была его фотокарточка в военной форме, и было написано, что Константин Николаевич Батюк является оперативным уполномоченным ОГПУ. Однако Анисья Григорьевна, обмерев от страха, не запомнила ни фамилии, ни звания пришельца. У неё моментально что-то вступило в ноги, она растерялась и чувствовала только, как отливает от лица кровь.
- Проходите, - пролепетала она.
- Да вы не пугайтесь меня, - успокаивал Батюк, заметивший, как она изменилась в лице. - Я к вашей дочери по личному делу, можно сказать.
- Пожалуйста, пожалуйста, - бормотала матушка, не понимая ничего и не вникая уже в смысл его слов. И отца Андрея, как на грех, в доме не было - ушел исповедовать умирающую роженицу. Что было делать? Вот и теряла рассудок от страха перед ГПУ.
Увидев вышедшую из своей комнаты дочь, Анисья Григорьевна проговорила, прикрывая ладонью дрожащие губы:
- Вера, это к тебе. Из гэпэу...
Вера Андреевна, глянув на гостя и почувствовав, что случилась какая-то беда, тоже мгновенно побледнела. И сразу же связала приход гэпэушника с отъездом мужа в Москву: "Наверно, схватили!.."
- Слушаю вас, - произнесла она еле слышно, не зная, что теперь делать, как держаться, чтобы не навредить мужу нечаянно. Может, он там запирается и ещё ничего не сказал, и они не знают, кто он на самом деле. Лицо её мучительно напряглось.
Батюк, привыкший к таким сценам, и тут всё заметил и понял, что его приход смертельно перепугал этих женщин. Жалея о том, что показал своё удостоверение - надо было представиться им просто по имени и отчеству, да и всё, а потом уже... - он заторопился, чтобы рассеять их испуг:
- Да вы не переживайте, пожалуйста. Я пришёл к вам, чтобы выяснить только, знаете ли вы человека по фамилии Белосветов? В 20-м году я попал вместе с ним в плен к махновцам. И там этот Белосветов, можно сказать, спас мне жизнь. А когда уезжал, дал ваш адрес. Я был тогда ранен, и он оставил меня у одних стариков в Александровске. А потом, когда я выздоровел, то вообще остался в Александровске - служу там. Короче, Белосветова этого я так и не отблагодарил. Сначала закрутили всякие дела, не до поисков было, а потом... так уж вышло, постепенно забыл о нём - оправдывался Батюк, замечая, что ничуть не успокоил хозяек дома, особенно молодую и красивую, которой он почему-то стеснялся и старался поэтому не смотреть на неё, а она всё равно, как напряглась сразу, так и стояла перед ним оцепеневшей. - А теперь вот, - продолжал он, - из Одессы рассылают вдруг по нашим органам во всех городах фотографию одного бежавшего из-под следствия преступника. - Батюк достал из внутреннего кармана пиджака фотографию и передал её Вере Андреевне. - Знакомо вам это лицо?
Вера Андреевна, взглянув на карточку, облегчённо вздохнула - не знала этого человека.
- Нет, я никогда такого человека не видела, - сказала она, возвращая портрет. - Вы - садитесь, пожалуйста...
- Я так и думал, - обрадовано проговорил Батюк, садясь на указанный ему стул. - Однако фамилия этого человека - Белосветов Николай Константинович!
Вера Андреевна вздрогнула. Не замечая этого, Батюк увлечённо продолжил свою мысль:
- Понимаете, я решил проверить... Тот Белосветов, который меня спас - тоже Николай Константинович. Мы с ним -
тёзки, только наоборот: я - Константин Николаевич.
- Очень приятно... - с трудом произнесла Вера Андреевна.
- Так вот, мой Белосветов - был подполковником царской армии. Перешёл на нашу сторону, можно сказать. Оставил мне ваш адрес... А я хочу теперь узнать: доехал он до вас или нет?
Вера Андреевна, чувствуя в ногах слабость, а в душе страх, тоже опустилась на стул. Боясь расплакаться, неуверенно проговорила:
- Нет... я даже не знала, что он собирался к нам.
- Так, всё ясно, - с грустью выговорил Батюк, поднимаясь. Значит, не доехал. Видно, этот гад, - он потряс карточкой, - воспользовался его документами!
- Извините меня, но я ничего не знаю, - чуть смелее проговорила Вера Андреевна.
- Извините и вы, что побеспокоил. А кем доводился вам Николай Константинович?..
- Ну, как вам сказать?.. Наш знакомый. Заходил несколько раз, когда их корпус стоял тут у нас в Екатеринославе.
- Та-ак... извините ещё раз. Я думал, он вам более близкий человек. Ну - жених, что ли.
- Я теперь замужем, - торопливо заверила Вера Андреевна. - Мой муж - Ивлев. У нас двое детей.
- Понятно, - угрюмо проговорил Батюк, перестав стесняться и рассматривая иконостас в углу. Перехватив его взгляд, Вера Андреевна пояснила:
- Я - дочь священника. - И подумала: "Хорошо, что Коля сменил фамилию".
- Вижу. Верность религии соблюдаете. И имя у вас хорошее, а вот человека... - Он не договорил: "Зачем? Раз Белосветов не дошел до неё, то и она не виновата ни в чём".
В комнату вошла пожилая кухарка в фартуке. Не обращая внимания на стоявшего посреди комнаты Батюка, деловито спросила:
- Матушка, ужин подавать?
- Погоди, Глафира, потом! - Анисья Григорьевна сделала кухарке знак, чтобы та ушла.
- Так ить простынет всё!
- Иди, Глафира, иди! Потом с ужином. И батюшка ещё не вернулся, без него не будем, - повторила Анисья Григорьевна недовольно.
Кухарка вышла, и Батюк начал откланиваться:
- Ну, что же, ещё раз прошу извинения, что потревожил. Всего вам хорошего!
Вера Андреевна несмело, больше из вежливости, предложила:
- Может, поужинаете с нами?
Он холодно отказался:
- Спасибо, я тороплюсь. Всего доброго. - И направился к выходу. Возле двери обернулся, сказал: - На всякий случай, хочу предупредить. Если, паче чаяния, этот человек, - он вновь достал фотографию, - появится у вас, сообщите о нём в местные органы. Я оставлю вам телефон. - Батюк достал карандаш и на обороте карточки написал номер. Положил фотографию на тумбочку возле двери и вышел.
Матушка Анисья Григорьевна принялась креститься:
- Господи, господи, пронесло! Кажется, пронесло. Не дай Бог, был бы дома Николай! О, господи, и что теперь только будет с нами? Заступись за нас, грешных, и помилуй! - Она опустилась перед иконостасом на колени и стала творить молитву о заступничестве.
Вера Андреевна ходила по комнате, заламывая кисти рук. Её тревожило другое: вдруг этот Батюк придёт ещё раз и застанет Николая Константиновича дома. Ей казалось, все они теперь находятся на краю гибели.
К дому Каретиных идти было недалеко - тоже на Арбате, только через 2 переулка. Пух, летевший в свете уличных фонарей с деревьев, казался золотистыми мошками, мельтешившими в воздухе. И сразу в памяти Николая Константиновича возникла далёкая рождественская ночь. Вот так же, как тополиный пух, летел в свете жёлтых фонарей снег, а он с сестрой провожал домой Иришу Каретину, подругу Кати. Он был старше их на 5 лет, поступил в юнкерское и был отпущен из Санкт-Петербурга на праздник домой. А девочки учились в гимназии и уже интересовались молодыми людьми. Ириша бросала в него снежками, неестественно звонко смеялась. Он понимал, что нравится ей, но сам никакого интереса к ней не проявлял, знал, ей не исполнилось ещё и 16-ти, а он уж скоро заканчивает... и потому только снисходительно улыбался.
"Интересно, какая она теперь? - подумал Николай Константинович, сворачивая к знакомому дому и силясь представить себе Иришино лицо. - Небось, куча детей. - Он помнил, сестра говорила ему в госпитале, что подруга её вышла замуж перед самой войной. Муж её был офицером, как и он тогда. - А вдруг переехала, не живёт здесь? - испугался он. - И старики померли..."
Эта простая мысль настолько ужаснула Николая Константиновича, что он даже ускорил шаги и так и не вспомнил лица Ириши, в памяти осталось что-то расплывчатое. Хотя знал, была маленькой, глазки задорно блестели. В общем, симпатичная была девочка. Неужели судьба сегодня будет такой беспощадной к нему, что он не встретит в Москве ни одного родного лица? Ведь и переночевать даже негде будет, придётся тащиться ночью в нумера. Сердце у него тревожно расходилось, и видения юности сразу отодвинулись куда-то, исчезли, будто и не было у него ни самой этой юности, ни близких, ничего, кроме фронтов и этого вот скорбного вечера и разрывающей сердце печали. Возвращение блудного сына домой, а возвращаться-то... и некуда.
Дверь ему открыла мать Ириши, Анна Михайловна. И, конечно же, не узнала его. Но, слава Богу, жива хотя бы сама, здесь, на месте, и, может быть, знает что-нибудь о Кате.
Наконец, после ахов и охов, слёз и объятий, он выяснил, что все Каретины тут, на месте: жив Фёдор Артамонович - спит; Ириша тоже дома - "сейчас подниму; да, была замужем, за горным инженером, растёт внук, а сам муж - Коркин его фамилия, Василий Владимирович - не вернулся. Уехал весной 18-го к своим родителям в Саратов, и с тех пор нет от него никаких вестей".
- Да какие же, Коленька, вести? - вытерла старушка глаза. - К старому - уж поворота, видно, не будет. Если живой, так, небось, новую жену себе завёл, коли домой, к прежней жене, не захотелось. Что же мы не знаем, что ли, его окаянного! Честолюбив, токо о личном успехе всегда и заботился. Любил женщин, вино. Правда, инженером, говорят, был хорошим, и старики у него неплохие люди. А тут война эта началась, проклятая. Его призвали в инженерные части на фронт, и токо мы его с тех пор и видали! Приезжал, правда, в 15-м году ненадолго в отпуск. Ириша извещение на него получила, что убит. А он - живой оказался. Да лучше бы уж не воскресал вовсе, чем снова такое. Скоко она слёз из-за него пролила!.. Ну, да Бог с ним, хватит о нём. Ты-то сам - как, откуда? Ой, ну, что же это я: проходи, чаем сейчас тебя напою, за столом и поговорим обо всем! А то у двери... Да что это ты, какой?.. Ровно не в себе...
- Я ведь только сегодня узнал, что нет больше моих. Вот и тяжело на душе. Тут бы водки, а не чаю, Анна Михаловна! У меня есть... - Он похлопал рукой по саквояжу и прошёл вслед за старушкой в гостиную. - Словно чувствовал, что понадобится, вот и захватил, когда уезжал из дома.
- Ну, тогда тебе придётся маленько подождать, пока я закусочку приготовлю... - суетилась хозяйка, понимая, каково у него на душе. - Водочка, она не токо нужна, когда горе. Годится всегда: и к встречам, и к расставаньям, и просто к радости. Да токо не стало больше для нас радостей-то - наперекосяк жизнь наша пошла! Нынче хорошо живётся торгашам, да евреям, а нам уж не до водочки - не по карману! Господи, копейки стоила прежде. А теперь, при нэпе, всё дорого. Но - хоть есть, появилось опять всё. А то ведь голод был, ничего не было. Да ты садись, не стой, высоченной горой-то! Или нет - иди руки сначала помой...
- Руки - это потом, Анна Михаловна, успею. Дайте сначала в себя прийти.
Садясь на старенький венский стул, он твёрдо решил, что не станет рассказывать о себе, что он уже не Белосветов, и где живёт - это им знать тоже не обязательно. Мало ли чего может случиться? И доставая из саквояжа бутылку, спешно придумывал правдоподобную версию. Вышел, мол, из тюрьмы, едет на жительство в Ростов, а здесь оказался проездом. Дальше видно будет... И спросил:
- Анна Михаловна, где Катя?
- Ой, Коленька, Кати уже нету! Я думала, ты знаешь об этом. Нету нашей касатушки больше, нет нашей красавицы! - выпалила Анна Михайловна неожиданно для себя и заплакала: и от горя, и от испуга, что дала такую промашку - привыкнув к тому, что Кати уже нет второй год, ляпнула, не подумав, такое её брату.
Дрожа старческим подбородком, не глядя Николаю Константиновичу в лицо, Анна Михайловна торопливо шагнула к двери и, словно призывая к себе на помощь, громко позвала:
- Иришенька, вставай! Гость у нас неожиданный, Коля Белосветов приехал!
И уже к Николаю Константиновичу:
- Спят все, намаялись сегодня на огороде в Кунцеве. А я вот, с посудой завозилась на кухне. А тут и тебя Бог прислал. Ты уж прости меня, старую, что ляпнула тебе, не подумав!
- Ладно, - глухо сказал он, не поднимая головы. Посидел молча, спросил сломавшимся голосом: - Когда это произошло? Где?
- Ириша тебе всё расскажет. У неё и письмо есть. Не спрашивай, говорят, старого, спрашивай бывалого. А горе, оно что ж, горе - что море: не переплыть, не вылакать. Так вот и живём. Ты уж крепись.
В кухню вошла худая молодая женщина в халате. Николай Константинович узнал её сразу, хотя и изменилась. Поднялся:
- Здравствуй, Ириша!
- Ох!.. - простонала она и повалилась ему на грудь, всхлипывая, что-то бормоча. Он осторожно гладил её, тихо успокаивал:
- Ну, хватит, Ириша, хватит! Дай же хоть посмотреть-то на тебя, столько лет не видел.
- Не надо, Коленька, не надо! Страшная стала. И Иришкой-то уж 100 лет никто не зовёт, кроме мамы.
Анна Михайловна, вздохнув, проговорила:
- И то правда. День меркнет ночью, а человек печалью. Уж сколько выплакала она, и не пересказать! Ну, да Коля ведь свой человек, можешь и не стесняться, чего уж.
- Ладно, смотри! - отстранилась Ирина от Николая Константиновича. - Ну, как, хороша стала? - Губы её искривились от невесёлой усмешки. - Тебя тоже не узнала бы на улице, с бородой!
- Да, время идёт, - согласился он. - Мне уже 35.
Анна Михайловна строго сказала дочери:
- Умойся пойди, а то зарёванная вся! Ужинать сейчас будем.
Николай Константинович стал отказываться:
- Да нет, спасибо, я только чаю... Дорого теперь всё!
- Нет, Коленька, дома - как хочешь, а в людях - как велят! - сыпала Анна Михайловна пословицами. - Что ж это Фёдор-то, как разоспался, и не слышит ничего! Схожу позову... День долог, а век короток. Проспит всё царствие небесное! - Она вышла из комнаты.
- Что случилось с Катей, Ириша? - спросил Николай Константинович, разглядывая Ирину. Нет, была ещё хороша, и худоба шла ей.
- Мама что, уже сказала тебе?
- Сказала, что Кати больше нет на свете. Есть только какое-то письмо...
- Сейчас принесу. Посиди немного.
Ирина вышла, и Николай Константинович остался один, но ненадолго - вернулась Анна Михайловна с заспанным, одряхлевшим Фёдором Артамоновичем. Его кустистые брови выглядели заржавленными или подгоревшими, где-то возле костра: куржавились. Глаза, от старости, слезились, отчего серые зрачки, казалось, плавали в прозрачной воде, а покрасневшие веки выделялись ещё резче своей краснотой. Со сна, а может, из-за бороды, старик не узнал его, хотя и делал вид, что узнал и даже обнял, но как-то с безразличием, словно всё ещё спал. Сел сразу на главное место за столом, спросил:
- Чай, что ли, будем пить? Ну ладно, чай, так чай.
Не поинтересовался, откуда Николай приехал, где и как живёт. Всё ему было безразлично, словно прожил 90 лет и устал от лиц, лестничных ступенек, забот и дворников. Похоже было, что с тех пор, как разъехались из его дома 2 сына и жили своими семьями, не появляясь в Москве - одному было уже 40, другому 37 - он и сам не знал, зачем живёт. Живёт, ну и живёт - обязанность такая, только, мол, не надоедайте.
"А ведь не старик же ещё! - удивлялся про себя Николай Константинович. - 67 всего! Что же это с ними, со всеми, поделалось? Выпотрошенные какие-то!.."
- Вот пень! - воскликнула Анна Михайловна, входя с посудой на подносе. - Хоть бы спросил человека, откуда, как?! Гость ведь, недолго гостит, да много видит!
- Расскажет, чего шумишь, - изрёк Фёдор Артамонович спокойно, и не глядя ни на кого. Побарабанил по столу пальцами. - Это скоко же мы не виделись-то?..
- 11 лет, - подсказал Николай Константинович.
- Господи, и что это с человеком сделалось?! - сокрушалась Анна Михайловна, расстанавливая на столе посуду. Обернулась к мужу: - Ты, может, недоспал? Спать пойдёшь, а?
- А и пойду. Завтра чаю попью, сегодня - я уж пил. - Старик обиженно поднялся и, не прощаясь, ушёл.
- Ну, и пёс с ним! - обиделась и Анна Михайловна. - Не обращай, Коленька, внимания - совсем из ума выжил: старые газеты читает! Ну, да старого учить, что мёртвого лечить. Посидим и без него, даже лучше.
"И этот человек был действительным статским советником! - в изумлении думал Николай Константинович. - Может, старая Россия потому и проиграла всё - от инертности?"
Вернулась Ирина с письмом в руке.
- А чего это отец ушёл?
- Да ну его! Из ума выжил твой отец. Садись...
Анна Михайловна стала накладывать на тарелки, приговаривая:
- Чем богаты... не обессудь, Коленька. НЭП - для тех хорош, у кого есть заработки. А мы - старое золотишко проедаем. Никто не работает. Потому и водки не держим. Хотя Фёдор, не смотри, что старик, а любит выпить. И - ведь видел, что есть, а ушёл!
- Я схожу позову, - поднялся Николай Константинович, забирая у Ирины пожелтевшее от времени письмо и направляясь в спальню к Фёдору Артамоновичу. Когда вернулся со стариком, Ириша стала рассказывать ему о Кате, и он отложил письмо.
- Сразу, после смерти родителей, ей предложили одну махонькую комнатёнку в вашем же доме, внизу. А вашу квартиру отдали многодетной семье.
Фёдор Артамонович пояснил:
- В октябре 22-го года правительство приняло декрет "об излишках жилплощади". Рабочие, которые проживали на площади в 2 раза больше нормы, а также госаппаратные чиновники, имевшие излишки площади на "законном основании", платили обычную квартплату. А вот такие, как мы, твоя сестра, стали облагаться квартплатой "за сверхнормативное превышение площади" в десятикратном размере. Или - переселяйся! Так вот мы - "уплотнились": видишь, стенка? За ней раньше наши комнаты были, а теперь там новые жильцы, которых к нам подселили. А твоя сестра просто перешла в другую квартиру: за старую ей нечем стало платить. За квадратный метр площади - в десять раз больше, чем раньше платили. Рабочий же платит - только в 2 раза больше, даже за излишки площади. Но не в десять!.. Мы же все считаемся лицами, живущими на "нетрудовые" доходы. А попробуй, устройся! Мы - ещё и так называемые "лишенцы", то есть, граждане, лишённые прав за своё происхождение на свет. Иришка вон - и молодая, и коренная москвичка, а места для неё - нету. Всё теперь в руках евреев: и хорошие квартиры, и места для служащих на работе, и даже институты. Вот подрастёт внук - так его в институт не примут! Да и самим рабочим, от имени которых правят государством евреи, вряд ли придётся учить там своих детей: процентов 5, может, пройдёт, не больше. Остальные - по стопам родителей: на завод. Значит, сплошной интеллигенцией России станет еврейство - будут врачами, актёрами, писателями. Я уж не говорю о чиновничестве: там уже давно нет русских. В наркомате иностранных дел, например, даже пишбарышни все из евреек! Черно, как от тараканов - ни одного русского лица, только уборщицы.
- Но почему так? - изумился Николай Константинович.
- Почему, почему! - надул губы старик. - Ленин-то - кто, по-твоему? Вот поэтому самому...
- Так ведь он же - не Миркин, не Липкин! Ленин - это у него псевдоним, а урождённый он - Ульянов, дворянин.
- А мать у него, кто? Вот он и потянул за собой евреев на все государственные посты - в МИД, финансы, юриспруденцию. Ведь это же позор какой: огромное русское государство представляют сейчас во всех странах мира послы - евреи! От их родной Иудеи - нигде нет ни одного посла, потому что это и не государство даже. И от России - тоже ни одного теперь русского. Ни одного! Россия стопроцентно представлена жидами, словно в русский Кремль переместилась вся Иудея. Ни одного русского человека ни в посольствах, ни в министерстве иностранных дел! Вот мы до чего дожили. А ведь ещё до приезда Ленина в Россию русский писатель Меньшиков предупреждал нас... - Старик вдруг легко подхватился в своём гневе и, крикнув на бегу: "Сейчас принесу старую газету с его статьёй, я её как раз перед сном нашёл и перечитывал...", скрылся в своей комнате-кабинете. Через минуту он уже вернулся с газетой в руках и, сунув её Николаю Константиновичу и ткнув пальцем в статью, приказал: - Вот, читай сам!.. Отсюда...
Белосветов принялся читать: "В Государственной Думе готовится хуже, чем государственная измена, - затевается национальное предательство, - разрешение целому иностранному народу сделать въезд-нашествие в Россию, занять её не боем, а коммерческим и юридическим насилием охватить нашу территорию, наши богатства, наши промыслы и торговлю, наши свободные профессии и, наконец, всякую власть в обществе. Под скромным лозунгом "еврейского равноправия", отстаивающие его русские идиоты в самом деле обрекают Россию на все ужасы завоевания, хотя бы и бескровного. Подчёркиваю слово ужасы: вы, невежды в еврейском вопросе, вы, политические идиоты, - посмотрите же воочию, что делается уже в захваченных евреями христианских странах. Посмотрите, в каком состоянии находится народ тех славянских стран, которые опаршивлены еврейским вселением, хотя бы стран давно конституционных. Поглядите, как изнывает русское племя - такое же, как и мы, в австрийской Галиции. Поглядите, в каком унижении и нищете пребывает русское племя той части России, которая когда-то была захвачена Польшей и отдана на съедение паразитного народа. Ведь то же самое, а не что иное, вы готовите и для великой России, единственной страны в христианстве, ещё не вполне доступной для жидовства...
Вы подготовляете нашествие... 10-ти миллионов азиатского, крайне опасного, крайне преступного народа, составлявшего в течение 4000 лет гнойную язву на теле всякой страны, где этот паразит селился!..
Если опасно бурное нашествие соседей вроде потопа, то ещё опаснее мирные нашествия, невидимые, как зараза. С бурными вторжениями народ борется всем инстинктом самосохранения. Напор вызывает отпор, и чаще всего война оканчивается - счастливая или несчастная - уходом врага.
В худшем случае побеждённый платит контрибуцию и остаётся хозяином у себя дома. Совсем не то представляют собою внедрения мирные, вроде еврейского: тут инстинкт самосохранения очень долго дремлет, обманутый тишиною. Невидимый враг не внушает страха, пока не овладевает всеми центральными позициями. В этом случае враг, подобно чахотке или малярии, гнездится в глубочайших тканях народного тела и воспаляет кровь больного. Мирное нашествие остаётся - вот в чём ужас поражённого им народа...
Куда бы евреи ни проникали, они, со времён фараонов и персидских царей, всюду возбуждают внутренний раздор, раздражение сословий, стремление к бунту и распадению. Тоже случилось с Польшей, тоже идёт и в России на глазах наших. Евреи раскололи польскую нацию на несколько непримиримых лагерей и подготовили тысячелетнее славянское царство к упадку. Нет ни малейшего сомнения, что тот же гибельный процесс идёт и с еврейским нашествием на Россию.
"Жиды погубят Россию!" - горестно пророчествовал Достоевский, но Бог наказал нас, русских, глухотою и каким-то странным ослеплением. Не слышим подкрадывающейся гибели и не видим её!..
Пора проснуться народу русскому: он накануне великого несчастья, может быть, самого страшного в своей истории! Не какая-нибудь шайка авантюристов, - на Россию двигается целое многомиллионное племя, самое авантюристское, какое известно в истории, самое преступное, самое тлетворное из всех! Даже нескольких десятков тысяч евреев, пропущенных по сию сторону черты оседлости, было достаточно, чтобы смутить дух народный, подорвать великую веру, опоганить совесть, ту историческую совесть, какою Россия строилась. Теперь же евреи хотят снять ограждающую нас плотину и залить "Святую Русь" наводнением враждебных, ненавидящих христианство чужеземцев!"...
Дочитав до отчеркнутого красным карандашом места, Белосветов, возвращая газету с недочитанною им статьёй, произнёс:
- Но ведь это же чистейшей воды юдофобия, Фёдор Артамонович!
Старик так и загорелся весь несогласием и возмущением:
- Вот-вот! Тому, что - евреи всем вдалбливают в голову про себя, вы - верите. А тому, что нужно уметь смотреть на вещи не с бытовой стороны, опускаясь до уровня личных оскорблений там какого-нибудь еврея за то, что он еврей, а с позиции национального пограничника, охраняющего государство от жидовской идеологии, не научились. Вот и имеем то, что имеем!
- А что мы имеем? - не понял Белосветов.
- Жидовское правительство над собой вместо русского! И его лозунг: "Даёшь мировую революцию!", который охотно выкрикивают русские матросы и остальные невежды, не понимающие, что на самом деле "мировая революция" - это господство евреев во всём мире, как вот у нас сейчас, в задавленной ими России. Разве это справедливо? Чем сионизм отличается от расизма? Это хуже юдофобии в тысячу раз!
- Да кто же говорит, что справедливо? - обиделся Николай Константинович. - Но нельзя же и в каждом еврее видеть своего врага. Не все же они раввины, обучающие захватывать власть над миром?
- А, так, выходит, понимаешь, о чём я говорю? Не о тех евреях, которые сидят в швейных мастерских, а о тех, что засели в Кремле!
- А поконкретнее - нельзя?
- Отчего же нельзя, можно! - запальчиво ответил хозяин дома. - Разве стал бы русский человек на месте Ленина так озлобляться против православия, как это сделал он? Вот и подох мучительной смертью! Бог-то - он всё видит...
- Почему же не послал тогда ему эту смерть пораньше, до 17-го года?
- Потому, что не Ленин, так другие евреи, всё равно сделали бы то же самое. Хотя бы тот же Троцкий... У них цель: править миром!
- Чем же провинилась тогда перед Богом Россия, если она... строила совесть?
- Значит, чем-то мы провинились...
- Ну ладно тебе, пап! Хватит о своих евреях, все уши заложило! - пыталась остановить отца Ирина. - Коле ведь не до этого сейчас. Только что узнал и про мать с отцом, и сестру. Хочет узнать, как всё было...
- А, ну тогда прошу прощения, - смутился Фёдор Артамонович. - Я же не знал, что он не в курсе. - Передразнил: - Со сво-и-ми-и!.. - И опять длинно посмотрел на дочь.
Ирина, отведя глаза от Николая Константиновича, вздохнула, продолжила рассказ о его сестре:
- Кате деваться было некуда, продала всю лишнюю мебель, которая не поместилась в её комнате из старой их квартиры, и осталась жить одна. А потом за ней приехал из Сибири её жених - Серёжа Азаров. Они переписывались. Да ты его должен помнить...
- Очень хорошо помню, - глухо отозвался Николай Константинович. - Он приходил ко мне в госпиталь в Одессе. Рассказал, что переписывается с сестрой, что у него серьёзные намерения...
- Вот-вот. Приехал, и сразу с Катей - под венец! Их обвенчал один деревенский священник за Москвой. Свадьбы не было. Какая там свадьба в голод! Так, отметили просто у нас тут, и всё. А потом он увёз Катю в Хабаровск. Сначала она писала мне регулярно. А затем всё реже, реже и, наконец, пришло последнее письмо - вот это, что у тебя. Теперь читай сам...
Николай Константинович посмотрел на Каретина:
- Может, выпьем сначала?
- Нет, - твёрдо ответил тот, - сначала прочти письмо.
Придвинув листки, Белосветов начал читать. Катя писала крупным скачущим почерком: "Милая, родная моя Иришенька! Месяц назад у меня случилась непоправимая беда: семёновские офицеры из Харбина зверски убили моего Серёжу. Я и до этого замечала, что он стал каким-то хмурым и нервным, но он, видимо, не хотел меня расстраивать и на мои вопросы отвечал шутками. А потом как-то признался, что его шантажируют семёновцы, прибывшие из Харбина. Они требовали от него, чтобы он как бывший офицер помогал им с провозом по железной дороге каких-то военных грузов. Короче, им нужны были какие-то документы на эти грузы, и чтобы Сережа их оформил как деповские - он работал главным инженером в депо. Но он отказался и просил оставить его в покое. Оказывается, 2 раза на него уже покушались, и он заявил об этом в органы безопасности. Семёновцы сочли это предательством и прислали ему письмо, в которое вложили приговор, вынесенный ими ему как изменнику Родины, предавшему дворянскую честь и товарищей. В общем, приговорили к смертной казни.
Я умоляла Серёжу бросить всё и уехать куда-нибудь подальше от Хабаровска, но он меня не послушал и продолжал работать в депо. И вот месяц назад мне привезли его изуродованный труп. Я думала, помешаюсь. Не могла ни работать, ни есть, потому и не написала тебе сразу. К тому же я была беременной, и у меня произошёл выкидыш плода. От Серёжи не осталось даже его ребёнка.
Господи, видела бы ты, какие зверства творили здесь бывшие господа офицеры, рассуждающие о дворянской чести! Поджигали хутора, насиловали женщин, рубили клинками невинных детей. Словами не передать этого ужаса! А главное, во имя какой Родины, какого русского народа всё это делалось? Какая-то странная азиатская месть, причём не тем, кто сидит и правит в Кремле, а рядовым служащим, которые должны работать, чтобы кормить свою семью. Мой брат тоже воевал на Юге, от него дошло до меня 2 его письма. Одно из Миллерова, другое из Ростова, мне передала их женщина, которая вселилась в нашу квартиру. Я поняла, где он и что с ним. Его мучило, что русские вынуждены убивать русских же, что нет войны страшнее гражданской. Но то была война, и я уверена, Коля никогда не смог бы убить женщину или ребёнка. Даже военнопленного. Если убивал, то в бою. А эти - без совести, без чести, а выдают себя за патриотов, то есть, за людей благородных. А на самом деле - кровавые звери, так и не поняли ничего. Значит, их плохо воспитали родители. Мои мама и папа воспитывали нас в уважении к человеку и его жизни. Считала, что людей надо жалеть, всех, что они несчастны.