Сотников Борис Иванович
Книга 8. Советская империя Зла, ч.1 (окончание)
Lib.ru/Современная литература:
[Регистрация]
[Найти]
[Рейтинги]
[Обсуждения]
[Новинки]
[Помощь]
--------------------------------------------------------------------------------------------------
Эпопея "Трагические встречи в море человеческом"
Цикл 2 "Особый режим-фашизм"
Книга 8 "Советская империя зла"
Часть 1 "Чужие в родном отечестве" (окончание)
-------------------------------------------------------------------------------------------------
Глава четвёртая
1
Опять не по себе было ночью Батюку в Запорожье - не мог заснуть, перебирая в памяти последние 3 года, когда отношения с женой обострились особенно. Ему казалось, что он допустил какую-то роковую ошибку, и хотел теперь найти её, вспомнить, как всё складывалось, чтобы понять, где и в чём, хотя ничего уже нельзя было изменить, и, стало быть, незачем и пытаться. Но уж так, видно, устроен человек, до всего ему нужно докопаться...
В 30-м году в Запорожье приехал Орджоникидзе. Батюку выпала честь сопровождать его везде и охранять, если понадобится. Шли пешком. Промплощадка "А", на которой намечалось строительство заводов, занимала около 20 квадратных километров. Строить начали с флангов - с алюминиевого завода и ремонтно-механического. На левом берегу Днепра, там, где должен был возникнуть соцгородок, разместились тысячи грабарей. Селились таборами - рыли землянки под жильё, строили бараки, кашеварки, стойла для лошадей. Из этих поселений получались своеобразные посёлки - 7-й, 8-й, 9-й. Возле бараков стояли длинные ряды жестяных умывальников и десятки деревянных уборных.
Котлованы на стройке рыли в основном грабари. Экскаватор "Марион" был пока единственным и, казалось, от этого устало пыхтел. Было 5 канавокопателей, 1 подъемный кран и 14 паровозов-кукушек, таскавших за собой вагонетки. Вот и вся техника, которую смог пока дать стройкам нарком. Глядя на роющих котлован грабарей, он спросил:
- Сколько кубометров земли вынимает в день один человек?
Главный инженер стройки Роттерт ответил:
- До 30-ти, Григорий Константинович. Работают полный световой день. Потом - меняются.
- Тяжело им приходится.
- Да, тяжело, товарищ нарком. - Роттерт вздохнул и пожаловался: - Очень большой объём земляных работ. Мало думпкаров. Надо покупать за границей.
- Покупать думпкары - не будем, товарищ Роттерт. Это - золото. А его у нас не хватает на всё. Строим много. Потерпите. Скоро получим думпкары с Сормовского завода, свои. - Говорил Орджоникидзе неторопливо, с сильным грузинским акцентом.
- Спасибо, Григорий Константинович.
А нарком смотрел уже вдаль, на барачные посёлки. Наконец, отряхнул пальцами свой белый, чесучовый костюм и, взглянув на запачканные грязью хромовые сапоги, произнёс:
- С жильём у вас - тоже плохо. Скоро наступят холода. Что будете делать? Такое количество людей!..
- Собираемся заселить людьми бывший костёл, синагогу, кинотеатры и клубы. Большие дома частников, наконец.
- Этого вам не хватит, - заметил Орджоникидзе. - Надо самим строить жильё.
- Строим, Григорий Константинович. Здесь сейчас учатся - 50 тысяч слушателей. В разных школах, училищах, на курсах. Да ещё - 6 тысяч студентов! Вот они - и работают у нас на строительстве жилья. Роют котлованы пока... Но им - полагается только 400 граммов хлеба в день. Как студентам. Понимаете? Рабочим - полагается в 2 раза больше...
- Хорошо, я распоряжусь, чтобы и студентам выдавали тоже по 800. Раз они работают наравне. Что поделаешь, всей стране пока ещё приходится жить по продовольственным карточкам. Всем тяжело. Я тоже получаю паёк.
- Спасибо, товарищ нарком.
Батюк по вечерам ходил в школу тоже, учился. Приходил поздно, но вроде бы всё ещё было в порядке, ничего такого не замечал за женой. Значит, началось это, видимо, с 31-го года. В 31-м на праздник Первого мая был пущен, наконец, первый гидроагрегат Днепрогэса. Опять из Москвы приезжал Орджоникидзе, да не один, а вместе с писателем Горьким, вернувшимся из Италии, и первым "старостой страны" Михаилом Ивановичем Калининым. Фотографировались на плотине.
Горький, когда приехал, не захотел в гостиницу, запросился на стройку тоже. Сопровождать его было поручено Батюку лично. Сначала повезли писателя на Днепрогэс, потом на строительство будущей "Запорожстали". Подвезли прямо к глубокому котловану, в котором, словно муравьи, трудились несколько тысяч рабочих. Горький, увидев это зрелище, снял шляпу, обнажив седой ёжик жёстких русых волос.
- Грандиозно-о! - пророкотал он, окая по-волжски. - Эдакое, знаете ли, чувство, чёрт побери, будто присутствуешь при закладке нового века! Вот. - И стоял высокий, сутулый, худой.
Видимо, чем-то потрясённый, он долго молчал, уставившись взглядом куда-то вдаль, и был похож на старого моряка, оглядывающего океан со скалы. Потом стал разглаживать прокуренным пальцем пожелтевшие снизу усы. Повторил:
- Грандиозно-о! - И шевельнул выступающими под пиджаком лопатками на худющей спине.
Батюк предложил:
- Алексей Максимович, может, сойдём вниз? Хотите поговорить с рабочими?..
- Сделайте одолжение. Буду весьма признателен!
Пока спускались, Горький рассказывал:
- В Италии - тоже умеют строить. Но, знаете ли, эдакого энтузиазма - нет. Разговаривал я однажды с рабочим из Болоньи - дорогу они там ремонтировали. Хороший человек, между прочим. Очень хороший. - Горький остановился, достал из портсигара папиросу и, вставляя её в длинный мундштук, продолжал: - Так вот, знаете, что сказал? Будто, дорогу эту - строить не надобно. "Почему? - спрашиваю. Ответил: "Не для себя строим. Туристы будут ездить по ней. А крестьянам - придётся потом на своих повозках - по объездной. 2 часа лишнего пути. Тут, мол, их больше не пустят". Во-от.
- Капиталисты, что же тут удивительного! - заметил политработник, сопровождавший Горького из Москвы.
Горький усмехнулся:
- Верно. Один эдакий - рожа, будто постным маслом смазана - пробовал мне внушить, что прогресс зависит не от идей, от капиталовложений. А у вас, мол, в России - их нет. Поэтому и прогресса не будет. - Горький остановился опять, посмотрел, куда выбросить окурок, закончил: - Встречались потом с ним, когда у нас паровозы по дорогам опять пошли и промышленность из хаоса вышла. Правда, беседовали уже в холодном эдаком тоне. Во-от. Не понравилось ему.
Политработник театрально вздохнул:
- Эх, не дожил до электрификации Владимир Ильич!..
Горький остро взглянул из под косматых бровей, без улыбки сказал:
- Да, не поспел. - И кашлянув, повертев головой, перевёл разговор на местную тему: - Хорошо тут у вас! Чёрт знает, как хорошо - замечате-льно! А народу-то - да сколько хочешь!..
Отвлекаясь от 31-го года снова в текущий день, Батюк вдруг поймал себя на том, что во время разговора с Горьким тогда не заметил фальши у писателя. А теперь вот понял: Горький тоже разыгрывал спектакль, как и сопровождавший его политработник. Но зачем?..
Шёл домой и думал: "Любопытно устроена жизнь! Ведь вот - знаменитый писатель, весь мир его знает, а с виду - обыкновенный старик. Прокуренный, кашляет. И ничего интересного не сказал, притворялся. Все слушали и чего-то ждали от него. А он, может быть, несчастным себя чувствовал в тот момент, потому что надо было притворяться. Выходит, не всё у него ладится там... с высоким начальством в Москве. Говорят, в 18-м он здорово наваливался на молодую Советскую власть в своих статьях. Да и так чувствуется, умный старик, едкий. А вот зачем живёт, зачем приехал, и сам не знает. Котлован ему понравился - много людей... А как живётся им, какая это работа - разве не видел, не понял, что ли? Выходит, хитрая штука жизнь и для него! Чего-то боится вот..."
Сам уже боялся в то время чего-то тоже - чувствовал, наверное, что с Надей уже что-то происходило. Вкрадчиво спрашивала, не передумал ли он с доучиванием? Был такой грех, хотел школу оставить. Но уж очень "Ласточка" навалилась тогда на него: "Да как же так можно, 1 год осталось всего и получить аттестат! Эх, ты, а ещё хвалился, что одолеешь!"
А он просто устал ходить по вечерам. Не высыпался уже много лет, а последнее время и с нею не спал по неделям. Но дал всё же слово, что не бросит, будет заканчивать. Учатся же другие, утешал он себя, да ещё и на стройке работают.
В 32-м году студенты продолжали работать и на закладке фундаментов для доменных печей, и в строящемся цехе холодной прокатки. Для перемещения грузов имелось уже 90 платформ. Часть из них была оборудована для перевозки людей. Такой "поезд" утром и вечером ходил из Старого города до станций Шлюзовая и Заводская, затем - до площадки строящегося ремонтно-механического завода.
Не хватало квалифицированных кадров. Для выпуска только первой очереди металлургического комбината требовалось 13 тысяч рабочих. На подготовку специалистов заранее заключались договоры с действующими металлургическими заводами. Предполагалось прибытие рабочих с заводов Донбасса, Урала. Ждали первых выпускников из фабрично-заводских училищ, из металлургического техникума. А на ответственные посты приходилось приглашать даже иностранцев. Помощником начальника доменного цеха по оборудованию и монтажу назначили немецкого инженера фон Шварце. Главным металлургом - Мюллера-Гауфа. Консультантами по проектированию были специалисты из американской фирмы Фрейн-Томпсон и Орр. Был тут и президент американской экспертной фирмы Купер. Этот заявил, насмотревшись на труд рабочих и инженеров:
- Господа! Кто получит диплом на Днепрострое, тот будет ценным работником везде. Я сам взял бы многих отсюда в Америку.
Вот когда Костя, только что закончивший десятилетку, принял решение пойти учиться и дальше - на инженера. Работа в НКВД стала для него тяжким мучением. Хотелось плюнуть на всё и уволиться в запас. А теперь вот и образование можно завершить, не уезжая никуда. Эх, не знал он, что через несколько часов все его планы разлетятся вдребезги, и в судьбе произойдёт такой поворот, о котором он и не помышлял. Но в тот вечер всё ещё надеялся, радовался...
В тот вечер он задержался на партсобрании, которое было долгим, нудным, а ничего не поделаешь, надо сидеть. Было поздно уже, и он торопился домой. Опять Надя начнёт выговаривать... Думая о ней, он неожиданно узнал её силуэт в полутьме дома, к которому её подвёл какой-то мужчина. Почему-то накатилось предчувствие тяжёлой беды. Не отдавая себе отчёта, он остановился сзади них и сошёл с аллеи за дерево. А затаившись там, услыхал голос жены:
- Что же делать, у нас растёт сын.
- Но вы же не любите мужа!
- Не люблю.
- В таком случае, я просто не понимаю вас!
- Вы - холосты, Георгий Николаич, и - мужчина. Вам трудно это понять.
- Но я тоже ведь столько лет...
Дальше слов было уже не разобрать, жена и её спутник, видимо, опять пошли и удалились за пределы слышимости. Не красться же за ними на цыпочках!..
Его окатило вдруг горячей волной дрожи. Трясущимися руками достал из кармана пачку папирос и с жадностью закурил, не зная, как ему сейчас лучше поступить: пойти домой - почти рядом уже - или догнать этого Георгия Николаевича и набить морду? Вон уж, сколько тянется эта канитель!.. Но за что бить морду, если он с ней всё ещё на "вы"! К тому же, поднимется шум, на скандал сбегутся люди, позору не оберёшься... А можно и вообще - и не догонять, и жене ничего не говорить, когда придёт. А молча собрать свои вещички, и уйти из дома навсегда.
Не успел ничего придумать, опять каблучки жены на асфальте - торопливые, в обратном направлении. Значит, спешила домой тоже. Почти наткнулась на него и только тогда удивилась:
- Костя?.. Ты чего здесь?..
Посмотрел на неё и, ничего не сказав, пошёл к дому. Ужинать не стал, постелил себе на диване, разделся и лёг. Скрипнула входная дверь - вот только когда решилась войти жена. Закрыла дверь на ключ и тихо прошла по коридору в свою комнату.
Спал он в ту ночь плохо - всё обдумывал, что делать, как поступить. Ясно было одно, нужно уходить, уезжать из этого несчастливого города. Но как? Ведь он же военный человек...
Утром поднялся пораньше, побрился, умылся, пока сын и жена спали, и опять обдумывал, с чего начать разговор? И тут появилась на кухне и жена. Не глядя ей в лицо, спросил:
- Ну - что будем делать?
- А что ты предлагаешь? - спросила она, тоже не глядя. Голос был печальный, отвернулась к окну.
Он тоже посмотрел в окно. Там сухо шелестели скрюченные под суховеем, безвременно пожелтевшие, листья деревьев. Наверное, и он был похож на них - тоже скрюченный, только от горя, пожелтевший от курева. Чувствовал, от него, как от суховея, шла к ней опаляющая душу тоска и безысходность. Поэтому сказал:
- Я ничего не предлагаю, решай сама.
- Мне тоже трудно это сделать.
- Ты же не любишь меня. Обузой быть - не хочу. И вообще, не хочу портить тебе жизнь.
- У нас растёт сын.
- Если бы его не было, нечего было бы и решать. Раз ты несчастлива со мной, я ушёл бы, и всё.
Она, наконец, взглянула на него, жалобно спросила:
- Может, у нас... всё-таки наладится?
- Пробовали уже.
- Ну и что.
- А ты сможешь... - хотел сказать "полюбить меня снова", но, вспомнив, сколько всё тянется, исправил вопрос на ходу: - забыть его?
- Не знаю. Во всяком случае, попытаюсь.
- Тогда - не надо. Запретный плод - только слаще, оттого, что он - запретный, - твёрдо проговорил он. - Ничего у нас не получится. Я уеду отсюда.
- А Игорь?..
- Воспитаешь сама. Вон как он хорошо развит, и разговаривает чисто! Это твоя заслуга.
- Он любит тебя.
- Будем видеться. Я же не говорю, что оставляю и его.
- Как знаешь. У мальчика - упрямый характер. Меня он совсем не слушается, хотя я и педагог. А тебя - беспрекословно.
- Чего ты от меня хочешь?
- Не знаю. Я - виновата перед тобой, и мне - ужасно тяжело.
- Ты... часто встречаешься с ним? Вот так, как вчера... - спросил он, сделав усилие над собой.
- Тебя же нет никогда! - обиженно и уклончиво ответила она. - С кем мне гулять?..
- Кто он?
- Директор школы, в которой я работаю.
- Понятно... Ну, вот уеду, и всё у вас пойдёт без помех. Ты - успокоишься. Так что сходиться нам незачем.
Она вдруг испугалась:
- Ты думаешь, я собираюсь с ним жить?!.
- А разве нет? - Он удивился.
- На чужом несчастье - я не хочу строить своё счастье! С этим покончено.
- А, слова это всё. Я не хочу, чтобы ты считала потом, что я - испортил тебе жизнь.
- Не знаю, ничего не знаю. - Она опять отвернулась к окну, не смея смотреть ему в лицо. - А как отнесётся к нему... Игорь? Да и папа с мамой... осудят меня.
Всё-таки, опять она думала только о себе, и ему это было обидно. Однако не сказал об этом, пересилив себя:
- Я поговорю с ними, не осудят.
Она резко повернулась к нему, отходя от окна:
- Нет-нет, ничего говорить не надо. Они... не любят тебя, не поймут...
Разговор этот, мучительный для него с самого начала, стал невыносимым. Он тихо вышел из кухни, прошёл в спальню и начал укладывать свои вещи в 2 больших чемодана. Жена вошла, посмотрела и, молча, вышла. Он был ей благодарен за это.
Утешительным было и другое, что она не хотела сходиться с этим директором. Может, и вправду останется одна? Просто гора свалилась с плеч от такой мысли, и ревность не пекла больше душу. Уходить стало легко, словно вышел из госпиталя: рана уже зажила, всё плохое осталось позади, и можно радоваться выздоровлению.
Пробуя на вес, поднял чемоданы за ручки. Потом оделся и, не прощаясь с сыном, чтобы не бередить ему душу, вышел из дома, нагруженный вещами и обидой. Уже на улице облегчённо подумал: "Там видно будет..." Что видно, где там - не думал. Занёс жене Ситника чемоданы и, не объясняя ничего, пошёл на работу. Главное теперь - добиться перевода в Днепропетровск. "У матери поселюсь, даже обрадуется!"
В здание областного ГПУ вошёл, как обычно. Поднялся в свой кабинет и написал на имя начальника заявление, в котором просил ходатайства перед выше стоящим руководством о переводе, но перед тем как отнести заявление, зашёл посоветоваться к Ситнику.
Пробежав бумагу глазами, Иван Богданович неожиданно заартачился:
- Э, Костя, не-ет, с этим я к начальнику не пойду! Помнишь, он предлагал тебе перевод на следственную работу? А ты нам что на это? "Нэ справлюся, характер не подходит". Та не раз, а 3 раза так было! А теперь - шо? Обиделся, шо не растёшь? Та он... просто выгонит меня с твоим рапортом! Единственное, шо могу теперь для тебя сделать, это напомнить: шо й на оперативной работе тебя можно повысить! Или перевести из областного - начальником районного ГПУ. Здесь же, у городи останешься.
- Да не в этом дело, Иван Богданович! Город-то, как раз, мне и нужен другой.
- Слушай, какая муха тебя сегодня?..
- Домашняя, - понуро произнёс Батюк.
- Ну, от шо: ты мине загадками не говори! Говори прямо: у чому справа?
- Ушёл я от Нади.
- Как это - ушёл? Ты шо, одурел!
- Ничего я не очумел. Расходимся, вот и всё. Поэтому и прошу тебя: помоги с переводом!
- Та, чому ж расходисси, ты можешь сказать?!
- Нет.
- Бабу знайшол на стороне? Так и скажи, чё виляешь! Таку жинку, красавица ж!.. У мужиков - слюни на неё аж капают!
- Нет у меня никакой бабы! Не во мне дело... - вскипел Батюк, и рассказал Ситнику, что произошло, чтобы не думал...
- А ты не усложняешь?.. - заговорил Ситник уже мягче. - Може, трэба из ней побеседовать?.. Продрать с песочком, и все эти бабьи хвокусы - як рукой, га? Ну й шо, шо красавица!..
- Ну что ты плетёшь! - Батюк, хлопнув себя по коленям, поднялся. - Прошу тебя, поговори с ним... Ты же меня знаешь: с пустяком не приду отнимать время.
Ситник сник:
- Шо, отак далеко вже зайшло? Сын же ж у вас!..
- Да что ты из меня душу вытягиваешь? - Батюк простонал. - Можешь ты, старому товарищу, помочь или нет?
- Значить, отак ставыш пытання?..
- А как же ещё? Если уж я пришел к тебе с заявлением, значит, обдумал всё!
- Жалко мне расставатысь с тобой, - честно признался Ситник. - Днипропетровску - только ж скажи: з рукамы оторвут! Опэратывнык з такым опытом!.. От и выходыть, шо отдай жену дяди, а сам йды до б....!
- А, значит, о себе только думаешь? - обиделся Батюк.
Ситник, начавший грузнеть, потряс рапортом над головой:
- Ладно, хрен из тобой! Но - пэрэпыши тоди всэ. Фраза - "по симэйных обстоятельствах" - ни о чому не говорыть! Укажи, шо мать осталася у Днипропэтровську одна. Ну - важко болеет, чи шо. Нуждается у прысмотри. Одним словом, для начальства изобрази свою просьбу якось-то попристойнее. Шоб не дывылысь потим на тэбэ, як на... Ну, сам пойнимаешь...
- Спасибо, Ваня. - Батюк с благодарностью посмотрел другу в глаза и развернулся, чтобы уйти.
- Стой!.. - радостно вскричал Ситник. - А ты... в акадэмию нэ бажаешь, га? Прыйшла разнарядка на одного человека. Шоб сэрэдне образовання, й шоб був нэ старый шче. Скилькы тоби?..
- 41.
- Трохы многовато, но... я думаю, шо утрясу це з начальныком. Буду наполягаты на тэ, шо гэрой гражданськой вийны, ордэноносэць. Шо вчився всэ це врэмья, тилькы шо школу скинчыв...
- Спасибо. Никогда в Москве не был. Да и устал я тут...
- Ну й чешеш жэ ты по-российськы! - восхитился Ситник. - А я вжэ й ридну мову забуваю, и до российськои нэ дийшов: от клятэ життя! - Протянул руку: - Я так и нэ скинчыв свого образовання. Пороху нэ выстачило. Всэ дила, та дила, мать их у душу! Повэрнутыся николы. Ну - щитай, шо домовылыся?..
- Жалеешь, что ли, что не доучился?
- Ладно. Всё равно я вжэ старый для учёбы - мозги не те.
Ситник уже не смотрел на Батюка - возился с бумагами на столе, лицо сделалось отстранённым. Пора было уходить.
Как только Батюк ушел, Ситник взял его рапорт и медленно направился к начальнику. Даже сам не ожидал, что через 15 минут будет уже звонить Батюку, чтобы порадовать его полным успехом:
- Костя, ты? Уладил я твой вопрос! От тебе й быстро. А ты шо думал, шо я?.. Не. Так шо, заходь вечером до меня, попрощаемся, как положено, по-людски... - Голос сначала был бодрый, а под конец поскучнел и прорвалось в нём что-то надрывное.
Однако Батюк ответил ему с неожиданной радостью, которую не мог скрыть:
- А мне и некуда больше идти: мой чемодан стоит с утра у тебя. Не знал, да?..
2
В 26-м году, когда Игорю, сыну Батюка, было 8 лет, а в доме творилось что-то неладное, он спросил мать:
- Мам, а почему бабушка Валя и бабушка Катя живут в Днепропетровске, а мы - здесь, в Запорожье? И почему ты всё время плачешь?
Мать ответила ему не очень толково, зато с подробностями:
- Так уж получилось, Игорёк. Я вышла замуж за папу, когда шла гражданская война, и мы жили тогда тоже в Днепропетровске. Только город назывался тогда по-другому. А потом папу поймали в плен махновцы. Но он убежал от них и был тяжело ранен во время побега. Один офицер, который бежал вместе с ним, довёз папу до Запорожья, и там оставил выздоравливать. Ты - был ещё маленьким, когда я забрала тебя с собой и мы поехали к папе. Здесь нам дали квартиру, я устроилась на работу в школу, папа служил. Но, я уговорила его доучиваться по вечерам. Днём он, бывало, выезжал куда-нибудь - то бандитов вылавливать, то кулаков выселять из родных сёл в Сибирь, а по вечерам ходил в школу. Так и жили, не видя друг друга, кроме выходных дней. А время было голодное, всюду разбой, поджоги и грабежи. Кончилось, начали людей в колхозы загонять. "Чекушку" эту, в которой папа тогда работал, крестьяне ненавидели, хуже германцев! Те - пришли, и ушли. А тут - только ты об этом не скажи где-нибудь, а то нас тогда с папой арестуют, и ты останешься сиротой! - а тут, говорю, угроза разорения - была постоянной. Вот почему я плачу! Врагу не пожелала бы я такой жизни, как у меня! А ведь родители предупреждали, что буду жалеть... Не послушалась, вот жизни-то и нет, только слёзы остались. Ладно, садись за уроки, да не проболтайся кому-нибудь! Не надо и папе об этом.
- Почему?
- Я уже сказала тебе: это опасная тема, и папа рассердится. Ты же не хочешь, чтобы твой любимый папочка рассердился?
Это было правдой, Игорь любил больше отца. Мать казалась ему несправедливой и вредной. Отец был ровным, спокойным. А главное, он был героем гражданской войны и носил на гимнастёрке 2 ордена Красного Знамени, ни у кого в городе не было сразу двух таких орденов. Отец умел всё делать сам, за что бы ни взялся. Игорь боготворил отца и любил расспрашивать его про всё. Но тот рассказывать о своих подвигах почему-то не любил, рассказал только про шрам, который получил в Саратове. "Откуда это у тебя, пап?" Он и рассказал. Игорю казалось, что отец не любит свою работу, потому и не хочет ничего говорить - приходит с неё всегда мрачным и молчит. А теперь, когда Игорю исполнилось 14, он догадался, почему отец молчал. Игорь догадывался, что родители жили друг с другом плохо, ссорились, но теперь, когда Игорь узнал, что в доме что-то произошло, и отец после этого уезжает, он спросил его на перроне напрямую:
- Пап, а почему мама такая невесёлая и не провожает тебя?
- Устаёт, наверно, - уклонился от ответа отец.
- А почему и ты всё время невесёлый?
- Ты же видел, я только в выходные дни отсыпаюсь.
- А почему мама всё время плачет?
- Плачет, говоришь?.. Странно.
- Почему странно?
Всегда выдержанный, отец вдруг раздражённо воскликнул:
- Почему, почему! Распочемукался. Ты уже вымахал ростом, как взрослый, а задаёшь такие вопросы! Неужели не понимаешь, что мы - развелись, что твоя мама разлюбила меня! - Стесняясь пассажиров, стоявших на перроне рядом, отец умолк.
- Мама?! - изумился Игорь. - Тебя?..
Отец понял, наверное, по глазам, что Игорь ничего не знает, и смягчился:
- Ладно, ничего страшного. Не горюй, проживём. Если будет что нужно, пиши. Я пришлю тебе адрес.
На том и расстались. Игорь - раздавленный, опечаленный, а отец молчаливо суровый. Только рывком прижал к себе, и стало слышно, как у него сильно бьётся под гимнастёркой сердце. Потом быстро поцеловал в щёки и отпустил.
С матерью разговор был на другой день. Охорашивалась перед большим зеркалом - рассматривала фигуру, поправляла прическу и даже не обернулась, когда он ей задал прямой вопрос: "Правда, что ты разлюбила папу?". Стоя к Игорю спиной, продолжая подкрашивать губы, но видя его в зеркале - а он её нет - она спокойно сказала:
- Да, я не люблю больше твоего отца. Он знает об этом, давно. А тебе до этого - нет дела! Отчитываться перед тобой я не собираюсь, запомни это!
Он запомнил. И выследил её. Человек, к которому она ходила по вечерам, ничего особенного собою не представлял. Только и того, что был директором школы, а против отца - карлик. И моргает всё время, когда на мать смотрит. Ну, в точности Петька из соседнего двора. Не воевал нигде. Последнее обстоятельство Игорь узнал от учеников школы, в которой работал этот Дубровин. А за то, что преподавал немецкий язык и был рыжеват, получил кличку - "Дэр фукс", что означало лису, только мужского рода. В общем, Игорь возненавидел его с первого взгляда, а матери не мог простить её выбора. Да и школу, в которой учился, возненавидел с тех пор. Сначала потерял интерес к учителям, а потом и к их урокам.
Отец прислал письмо из Москвы, адрес у Игоря был, но писать ему не хотелось - о чём? Понимал Игоря только Мелешкин из параллельного класса. У него не было отца тоже, но уже давно, и Кольку боялись все ученики: ножиком может пырнуть. Он был тоже рослым, как Игорь, и умел хорошо драться. Но Игорь знал от отца различные приемы, и у Кольки с Игорем не вышло - хотел "смазать", а получил сам. Вот после этого и подружились.
Сначала Игорь скучал и тосковал, а потом, когда принялись с Колькой чудить в школе, жизнь пошла весело, скучать было некогда. А к весне в городе начался страшный голод, на окраинах появились грабители и воры. И Колька познакомил Игоря с базарной шпаной. Но кончилось это знакомство тем, что их обоих чуть не исключили из школы - стояли на стреме, когда шпана пыталась обчистить продуктовый ларек ночью. А милиция всех накрыла... Вот когда только мать узнала, что он не ночевал дома. И - сразу к Ситнику за помощью. Иван Богданович был другом отца, большим начальником в городе - что-то там кому-то сказал, позвонил, и их с Колькой выпустили как малолеток.
3
Заехав к матери в Днепропетровск перед тем, как ехать в Москву на экзамены, Батюк не решился признаться, что развёлся с женой. Сказал только о том, что едет в Москву учиться. И с грустью прибавил:
- На 3 с половиной года, мама. Но летом, когда начнутся каникулы, я приеду к тебе.
Надо было сказать "приедем", а "приеду" - это означало один. Понял он свой промах, когда стал слышать по ночам вздохи, а потом увидел и слёзы, которые мать вытирала днём украдкой от него. Но расспросами не донимала - видно, догадалась и так. И тогда он, глядя на её горестное лицо, рассказал ей всё - перед отъездом. Выслушав его, мать тихо сказала:
- Цэ трэба було зробыты ранишэ. Покы молодый був. Ну, та чого ж зараз. Вид доли своеи нэ втэчеш. А Надийку твою - нэ жалию. Таки жинкы - до самои смэрти нэ знають, чого сами хотять.
На том этот неприятный разговор у них кончился и больше они к этой теме не возвращались. Он уехал, а в сентябре начались занятия в академии - приняли его туда без экзаменов, как героя гражданской войны. Учиться после только что оконченной десятилетки было не трудно, споткнулся лишь на иностранном языке, который в школе преподавали плохо из-за отсутствия старых педагогов. Но выручил новый товарищ, однокурсник, с которым он сошелся как-то сразу - без раздумий, по велению сердца, как с Ситником после гражданской войны.
Михаил Бородин приехал в Москву с верхней Волги, был моложе почти на 4 года, в академию готовился несколько лет и потому хорошо разбирался в немецкой грамматике. Да и не только в этом, в других дисциплинах тоже - недаром же сдал все экзамены на пятёрки. Вот он и помог одолеть сначала все времена глаголов, а потом вообще втянул его в планомерное изучение языка. Сам не заметил, как времени стало будто бы больше, и учиться стало легко. Начал знакомиться с Москвой, а потом и с женщинами. Все проблемы отпали как-то сами собой, незаметно. А главное, опять повезло ему в дружбе. Бородин был тоже из оперативников, тоже, как выяснилось потом, разобрался, что к чему и в жизни, да и в академию рвался только за тем, чтобы уйти от насилия над людьми, которое разрасталось во внутренних органах безопасности всё сильнее и сильнее.
Михаил был приятен и внешне. Открытое русское лицо, добродушные голубые глаза, крепкий на вид, хотя и не крупный. Ну, а золотой характер вообще всех подкупал: Бородин никогда не выходил из себя, мог поделиться последним, что у него было. Но, когда надо, умел быть и принципиальным до упрямства - бесхарактерным не был. Даже взгляд у него затвердевал и становился проницательным, если кто-то пытался давить на него - от добродушия не оставалось и следа. Была у него и глубоко упрятанная хитринка. Этакая народная, что ли, про которую говорят "себе на уме" - перед начальством играл в простачка, чтобы не задумывалось о нём. Он и разговаривал по-народному, на "о", как все верхние волгари из под Горького. Но, более всего, в нём привлекали мужская порядочность и честность. Жена у Михаила осталась с дочерью жить в Дзержинске на Волге, не захотела снимать в столице "углы" и жить на птичьих правах, но он, учась и живя от неё далеко, не воспользовался, как иные женатые слушатели, предоставившейся ему свободой для похождений по злачным местам и доступным женщинам. А главное, Михаил не любил врать. Молчал, если не хотел говорить правды. Да и сама их прежняя служба приучила к молчанию - молчал ведь и сам уже много лет. Наверное, именно это качество они и оценили друг в друге прежде всего - на откровенность шли медленно, осторожно прощупывая друг друга, да и то, когда не было посторонних. Однако постепенно поверили в порядочность каждого и после этого не только сдружились по-настоящему, но и почувствовали обоюдную сердечную привязанность.
Поднимала настроение и Москва. Красная площадь с часами на Спасской башне, Большой театр, Третьяковская галерея, Малый театр, Художественный. А какие аудитории были и в самой академии! Какая библиотека, преподаватели. Раньше слушали бой курантов только по радио или в кино, а теперь ходили слушать даже ночью, воочию видели смену караула возле Мавзолея Ленина. Вообще на слушателей академии лавиной обрушились новые впечатления, интересные люди, культура. Общий восторг помогал легко овладевать знаниями, наполнено жить, дышать полной грудью. Особенно же сильное впечатление оставляли сами русские люди, относившиеся одинаково, что к узбекам, что к гольдам с Дальнего востока, ну, а белорусов и украинцев просто не разделяли с собой. Этого почему-то не было в самом - чувствовал, что недолюбливал свою русскую бывшую тёщу, тестя и считал их плохими потому, что они "москали". Теперь он от этого излечился и был благодарен судьбе за то, что дала ему возможность узнать русских людей и их культуру, науку ближе и глубже. Даже верил, если бы "наши" все смогли побывать в России хотя бы полгода, большинство из них излечились бы, как и он, от обиды на русских. Понял, виноват не народ, плохие правители. И вдруг с благодарностью вспомнил о Наде: "А ведь она тоже никогда не была шовинисткой! Её родители - да. Значит, шовинисты - это всегда те, кто заносчив от недоразвитости. У Нади были женские недостатки, но этого в ней не было никогда! Интересно, как она там теперь?.."
Оставшись в Запорожье одна, Надежда Григорьевна не сразу успокоилась и перестала казнить себя за случившееся. Но чем дальше отходило от неё прошлое, тем становилось ей легче. Узнав о её разводе, все знакомые мужчины словно прозрели и наперебой пытались ухаживать за неё, хотя все до единого были женаты, но боялись прежде не столько своих жен, сколько её мужа-гэпэушника. Она даже похорошела от их внимания. Да и знала, Батюк учится в Москве, всё у него хорошо - не пропадёт. Мужчины ведь не живут подолгу одни, значит, найдёт себе женщину и он, успокоится. Или его самого какая-нибудь найдёт и женит на себе - это Москва!
Одна сама вот - из-за повального обожания мужчин, которое ей вдруг открылось - замуж за Дубровина не спешила, хотя и не признавалась себе, что затягивает с этим она, а не он. А потом начались трудности из-за сына - Игорь встречал всё исходящее от неё в штыки, отбивался от рук. Какое уж тут замужество! Понимала, сыну не хватает в доме отца, мужского общения с ним, примера для подражаний, а может, и просто грубой мужской силы, которой так гордятся мальчишки. "А мой отец выжимает одной рукой 20 раз двухпудовую гирю!", "А мой..." - и нет конца этим хвастливым разговорам, идущим, в общем-то, от любви. Ничего этого у сына не было теперь. Связался с каким-то вороватым на вид, краснолицым Колькой, совершенно неинтеллигентным, с корявой речью. Придёт в гости и зыркает глазами-щёлочками, чего бы стащить. Одна соседка говорила о нем: "Зачем вы его пускаете? Он же ворует у соседей вещи и сбывает их взрослой шпане за деньги!" У Кольки даже брови были редкостными - как у филина, торчком, будто их кто приклеил ему в одной точке у переносья. Да ещё рыжие.
Напуганная всем этим, она решила написать обо всём бывшему мужу письмо. Отправила, и ждала: что посоветует?
У Батюка был как раз душевный подъём - с учёбой всё ладилось, время было и на женщину, к которой ходил, и на интересные книги, которые посоветовал ему прочесть один преподаватель: "После этих книг вы станете по-другому смотреть на мир, государственность и людей!" И вдруг в этот душевный подъём вошла холодная злая струя. От бывшей жены приходили иногда короткие письма, в которых она с тревогой сообщала, что у неё отбивается от рук сын - плохо учится, связался с хулиганом. О себе не писала ничего. От сына он знал: "Мама живет дома, но ходит к этому гаду. Говорит, что это меня не касается". И вот пришло вдруг письмо, в котором жена чуть ли не кричала: "Игорь связался с какими-то тёмными парнями опять. Один раз Иван Богданович уже выручал его из беды, а теперь, я боюсь, он может снова пойти на преступление. В городе у нас голод, появилось много шпаны, ворья. И наш сын, мне кажется, может пойти с ними одной дорогой, если ты не повлияешь на него. Меня он совершенно не слушает". Даже пальцы затряслись от этого письма - как когда-то. Что за беда, из которой Ситник уже вытягивал сына однажды, жена прямо не написала. О каком возможном преступлении идёт речь, ясности не было тоже. Учительница, называется! Не может толково изложить, что происходит. Впрочем, он догадывался, что могло происходить там, в Запорожье...
"Не нагуляется, стерва, только и думает о своём кобеле, который не хочет, видно, жениться на ней! Вот и забросила сына. А теперь не знает, что с ним делать, - заключил он. - Если сын её не слушает, игнорирует как мать, значит, дала повод не уважать себя и не слушать. Значит, ведёт себя, как б....!" Надо было ехать, а не письма писать. Письмами многого не добьёшься, да и не мастер он на них. Вот поговорить с хлопцем по душам, это другое дело, это может дать результат!
Отпросившись у начальства в кратковременный отпуск по семейным обстоятельствам, Батюк, как снег на голову, заявился в Запорожье. Но к сыну утром не пошёл - в школе и сын, и бывшая жена. Надо после обеда. Поэтому обедать остался у Ситника, с которым проговорили за бутылкой почти до петухов - приехал Батюк к другу с вокзала в 2 часа ночи - а после обеда, прихватив чемодан с подарками для сына, Константин Николаевич отправился к Игорю. Идти было недалеко - через несколько домов всего, "энкавэдэшных", и он встретился с сыном буквально на крыльце, так точно всё рассчитал. Ну, отцеловались, наобнимались, надо было начинать разговор, пока не появилась бывшая жена. О ней - потом, как вернётся с уроков. И Батюк принялся за длинный и невесёлый разговор с сыном. От Ситника уже знал, все вечера - Игорь предоставлен самому себе. Ещё подумал: "Что делать мальчишке, когда мать гуляет где-то со своим хахалем? Хоть иди воруй, хоть хулигань на улицах! Что же она, не понимает этого, что ли! А уходит. Значит, скурвилась. А обвиняет сына: плохой!"
Бывшая жена, правда, не обвиняла его, но так хотелось думать. У него всё ещё сидела какая-то заноза в душе и ныла там. Как это можно было променять его, настоящего мужчину, на какого-то говнюка! Видно, так уж устроены мужчины. Так был устроен и он: развёлся, спал с другими и сам, а эту любил всё равно. Только хотел не любить - не за что, мол. А на самом-то деле знал: есть за что, не только за красивое лицо и фигурку. Было в "Ласточке" и много нежности, а как переживала, боясь, что его убьют бандиты! Да что говорить, он бы и не развёлся, если б она того не захотела. Развело самолюбие. А вот шёл, подходил когда к дому, даже ноги ослабли, так хотелось увидеть её. Разговаривает с сыном, а думает-то о ней, сволочи нежной! Вот в чём главная путаница в жизни людей - разве он первый в подобной истории?..
Высказав всё сыну, он закурил и, задумавшись, молчал. Сколько можно капать пацану на мозги? Подарки - тоже вручил. Что ещё делать? Осталось поговорить только с "Ласточкой", и можно ехать. Хорошо было бы, если бы при встрече возникло отвращение или хотя бы равнодушие. Может, изменилась? И тогда, действительно, кроме равнодушия, ничего не возникнет. Ведь бывает же... Истрепалась, озлобилась от неудач. Он взглянул на сына. Господи, ну, точная копия сам! Таким же вот был...
Игорь видел, отец разительно изменился за эти месяцы - выглядел свежим, отдохнувшим, словно отоспался за всю жизнь. Да и новенькая академическая форма сидела на нём, как на командирах в кино - залюбоваться можно, так всё ладно да подогнано. Но было Игорю не до этого. Пришлось всё рассказывать, обещать. Отец вроде бы понял его, не нудил. А потом про своё детство начал рассказывать. Матери всё не было, он её, видно, ждал, курил. Но застеснялся Игоря и поднялся:
- Ладно, Игорёк, я к вам вечерком загляну. Поговорю ещё с твоей матерью, и можно назад. Отпустили меня, можно сказать, ненадолго, в самый обрез отпустили. Да и к бабушке надо заехать - одна живёт, ты ей даже писем не пишешь.
Мать заявилась под вечер. Не стала даже спрашивать, куда ушёл отец, хотя увидела фотоаппарат, который Игорь нарочно оставил на видном месте. А может, всё-таки не поняла, кто приехал? Подумала, что аппарат я взял у кого-нибудь в школе? Ну, не украл же!.. А она так равнодушно прошла в свою комнату и там затихла, как всегда, даже внимания не обратила, что в комнате остался запах от табака. Хотелось пойти к ней и сказать, что приехал отец, ждал. Но мать тут же вышла и стала собираться куда-то опять. А чего ей? Документ о разводе есть - отец в прошлом году за 3 дня всё оформил - свободная и... бессовестная, что хочет, то и делает! Интересно, бывает ей хоть когда-нибудь стыдно или нет?
Напуганная приездом Батюка, Надежда Григорьевна решила посоветоваться с Дубровиным, к которому ходила тайком на его холостяцкую квартиру. В этот раз пришла с вопросом: как им всем теперь быть? Но Георгий, выслушав её, с обидой сказал:
- Мальчику, действительно, нужен мужчина в доме. Но ты - почему-то тянешь! Ты же свободна теперь? Что тебе мешает выйти за меня? Пойми, наши отношения - оскорбительны для нас обоих. Нерегулярны. Да и с сыном тебе не справиться одной.
- Георгий, поверь мне: из нашего брака с тобой - ничего хорошего не получится. Сыну - уже 15-й, дети в этом возрасте очень эгоистичны и не примут в доме чужого.
- Почему ты раньше не сказала мне этого? Столько лет живу один, жду...
- Игорь этого не поймет. Ему нужны сейчас - герои, такие, как Амундсен, Котовский, про которых он начитался. Вот отец для него - герой! Он ночами готов слушать про подвиги на гражданской...
- При чём тут твой сын, я - о тебе... Почему ты, ты раньше об этом не говорила и не думала? А только теперь. Ты хоть понимаешь положение, в которое поставила и меня, и себя? - Дубровин обиженно замолчал.
- Какое положение? - Она растерялась.
- Нелепое. Я же не только учитель немецкого, но ещё и директор школы! На виду у всех. Член партии, наконец.
- Почему ты раздражаешься? Я сама не знаю, как быть. А ты - мужчина, ты сильный. Но вместо того, чтобы помочь... - И не сдержавшись, расплакалась.
- Ну вот, опять слёзы! Я же и хочу тебе помочь, предлагаю конкретный выход. Но каждый раз, как только у нас доходит до этого, ты - начинаешь плакать! - Он посмотрел на неё с раздражением, но, увидев её узкую талию, волнующие бёдра и чувственные губы, закончил уже мягче: - Пойми, я же люблю тебя!..
Он действительно любил её. В свои 37 лет она выглядела очень свежо, молодо, ей от силы давали 32. Вот и на этот раз он не выдержал и набросился на неё с поцелуями, а потом начал раздевать. Он умел разжечь в ней страсть своими ласками, прикосновениями. Отдавалась ему она обычно бурно, но он быстро перегорал, и у неё оставалось чувство неудовлетворённости. К тому же он не хотел предохраняться, и она боялась забеременеть, хотя и принимала свои меры предосторожности. Так было и сейчас, и кончилось слезами.
- Ты чего?.. - спросил он, одеваясь.
Она поняла, что новой близости не будет, и стала одеваться тоже. Вытерев платочком глаза, тихо ответила:
- Боюсь я...
- Чего ты боишься? Можешь ты это сказать?! - Он опять начал раздражаться.
Теперь рассматривала его она. Лицо холёное, почти без морщин. Выразительные глаза, немного навыкате. Пшеничные волосы хотя и с рыжинкой, но причёска пышная, под Джека Лондона. И одевается со вкусом. Однако фигура уже рыхловатая, стареющая, с брюшком. Но воля у него была, человек он был твёрдый, умел ждать.
- Чего ты боишься? - повторил он вопрос.
- Не знаю. - Ей расхотелось говорить ему правду. Зачем-то подумала: "А ведь он мог жениться давно. Географичка 5 лет на него потратила..."
- Ну вот. Взрослая женщина, а ведёшь себя как...
- Договаривай, чего же ты замолчал!.. - И вдруг почувствовала, что равнодушна к тому, что он скажет. Равнодушна и к нему самому. Это было, как открытие, которого она испугалась, потому что...
"Какие капризные у него ноздри!.."
В дверь кто-то постучал, и они разом обернулись на стук. Она прошептала:
- Не открывай!.. Я не хочу, чтобы меня видели у тебя!
- Может, соседи?.. - неуверенно ответил он.
- Ну и пусть, тебя - нет дома!..
- Но меня видели, когда я входил. И свет горит... видно же!
Стук повторился - решительный, властный.
Георгий пошёл открывать, несмотря на её молчаливые протесты. Тогда она остановила его:
- Подожди! Мне нужно вытереть лицо и припудрить...
Дубровин, подходя к двери, спросил:
- Кто там?
- Это - Батюк. Откройте, пожалуйста, я приехал из Москвы и мне надо поговорить с вами.
Дубровин побелел и обернулся к ней, вопрошая одними глазами: открывать, нет? Она замахала руками: ни за что на свете!.. И он, откашлявшись, произнёс:
- Хорошо, подождите, я сейчас к вам выйду. - Пожал плечами и повернул в двери ключ.
На площадке, действительно, стоял Батюк - высокий, худой, но такой свежий, будто приехал с курорта. Дубровина поразило, что у его соперника такое волевое приятное лицо. Если бы не грубый шрам на левой щеке, он был бы неотразим.
- Здравствуйте, - произнёс тот спокойно. - Можно войти?
- Может, поговорим здесь? - Дубровин загородил дверь. - Или - на улице, - добавил он не совсем уверенно.
- Давайте лучше всё-таки у вас и при Надежде Григорьевне. Лучше будет, если мы обсудим всё сообща.
Дубровин - деваться некуда - пробормотал:
- Ну, что же, раз уж вы знаете, что она здесь - входите... Не уверен только, что ей это будет приятно.
Батюк вошёл. Увидев его, Надежда Григорьевна закрыла глаза ладонями и продолжала стоять так - нелепо, с горящим лицом. Ещё полчаса назад, когда она решила отдаться Дубровину, то подумала: "Нехорошо это, если и на самом деле Костя приехал!" Но тут же сама себя и уговорила: "Накурить, правда, могли и мальчишки, и аппарат принести..." А потом всё-таки снова заколебалась: уж больно лицо у сына сияло. Да ведь и сюда-то она помчалась именно из-за приезда Батюка - испугалась: вдруг приехал всё-таки он!.. А теперь вот горела от стыда, не зная, как вести себя, что говорить, хотя и разведены. Костя мог подумать, что сын плохо ведёт себя из-за того, что она гуляет.
- Добрый вечер, Надя. Дома - тебя не застал, разговаривал с Игорем и понял, как он мучается. Так что уж извини, что пришёл сюда. Решил, так будет лучше для всех.
Она отняла от лица руки:
- Что же в этом хорошего?
Батюк посмотрел на неё, на хозяина квартиры, проговорил:
- Давайте присядем. Я ведь не ссориться пришёл.
- Кто тебе сказал, что я - здесь? - нелепо спросила Надежда Григорьевна.
- Сын. Я же сказал уже, что разговаривал с ним.
- Он... он знает, что я - здесь?! - вырвалось у неё с ужасом.
- Да, он знает всё, - беспощадно произнёс Батюк. - Может, всё-таки сядем?..
Дубровин засуетился:
- Да, да... пожалуйста. - И подал Батюку стул.
Батюк заговорил с Надеждой Григорьевной, которая присела на диван, глухим, словно бы осевшим голосом:
- Надя, как ты посмотришь на то, если я заберу Игоря к себе? - Теперь он не смотрел на неё - в пол.
- А с ним ты говорил? Он - согласен?
Всё в душе у неё восстало против его предложения. Но она пока ещё сдерживалась, выказывая своё оскорбление только мимикой, хотя в голосе уже чувствовалось и рыдание, и готовый вырваться наружу крик. Как он мог ей, матери, такое предложить! А задним числом, в подсознании, чувствовала одновременно и радость, что Батюк говорил это при Георгии: его предложение как бы освобождало теперь её от всех проблем в отношениях с человеком, которого... хотелось оставить. "Ну, ты же видишь, он хочет лишить меня сына из-за тебя!"
- Нет, с Игорем я об этом ещё не говорил. Сначала это надо решить с тобой, а потом уже обещать. Ты - мать.
- И поэтому ты решил у матери отнять сына? Так надо тебя понимать? - Она чувствовала, становится в позу, ведёт себя нечестно, но почему-то по-другому вести себя не могла.
- Нет, не так, - отрубил честняга Батюк. - И ты - это знаешь. Зачем же сразу... этот тон?
- Почему ты решил, что с тобой - мальчику будет лучше? - Она достала из сумочки ключ и, насадив его кольцо на указательный палец, нервно вертела им. - Хочешь поселить его с собой в мужском общежитии?
- Может, и не лучше, - согласился Батюк. - Но у меня он - не свихнётся. Сниму комнату в Москве. Будет парнишка учиться в хорошей школе. А вы здесь - сможете пожениться. Всё и устроится, можно сказать.
Она раздражённо выкрикнула:
- Можно сказать, можно сказать!.. А обо мне, матери ребёнка, ты подумал?! Да и когда ты там за ним будешь смотреть?!. Его ведь не только кормить и одевать надо. Нужны ещё женские, а не мужские руки!
Батюк поднялся. Она невольно сравнила их: "Господи! Да ведь Георгий в сравнении с Костей... карлик перед мужчиной..." Но голос Батюка, словно ударил её по щеке:
- Значит, не хочешь?! - Батюк перевёл взгляд на Дубровина - разъярённый, недобрый: - Тогда, Георгий Николаевич, кончайте ваши закрытые свидания!
Дубровин обиженно вопросил:
- Простите, но что значит - "закрытые"?!.