Lib.ru/Современная литература:
[Регистрация]
[Найти]
[Рейтинги]
[Обсуждения]
[Новинки]
[Помощь]
--------------------------------------------------------------------------------------------------
Эпопея "Трагические встречи в море человеческом"
Цикл 2 "Особый режим-фашизм"
Книга 10 "Рабы-добровольцы"
Часть 2 "Растление" (продолжение)
-------------------------------------------------------------------------------------------------
5
В день отлёта группы Петрова домой, в Закавказье, небо стало хмуриться с самого рассвета - морщилось, будто собиралось заплакать. Обливаться водою из колодца было холодно, и Русанов с Ракитиным решили изменить своей привычке - по утрам уже схватывались хрустким ледком лужи на дорогах и старицы возле Оки, вода в лесном ручье, куда они любили ходить, стала несветлой, тяжёлой и вызванивала в низинах между камней. Осенний, засквозивший лес казался печальным и тихим, будто прислушивался к журчливому говору затосковавшего ручья, такая мёртвая тишина теперь в нём поселилась. Вместе с жёлтыми листьями плыли по ручью, отделяясь от скользких камней, тёмные волнистые мазки закручиваемой воды. Вода на вкус стала отдавать ржавчиной, и от неё протяжно ломило зубы.
Русанову в это утро вставать не хотелось, и он всё лежал и тягостно и сумбурно думал: о Машеньке, о себе, жизни, погоде и, Бог знает, ещё о чём. Мысли тянулись рваной пряжей, непоследовательными кусками. Одно было ясно - в душу лезла тоска. Да и рассвет сочился в окошко серый, томительный. В избе установилась тишина, будто в ней покойник лежал. Было слышно только, как в комнате Василисы маятник ткал время на белой стене. Прислушиваясь к нему, Василиса сидела на постели, скинув с неё ноги и не одеваясь. Русанову было видно её в длинной ночной рубахе - дверь Василиса не притворила, забыла, должно быть, когда выходила и вернулась со двора. А теперь ей и вовсе было, видать, не до этого - глядела остановившимися глазами на осень за окном. Везде голые кусты, да нахохлившиеся воробьи на потемневших ветках - тоскливо всем. К тяжёлой голове Василисы, казалось, приникла печаль - словно чёрное облако к молчаливому лесу.
Завозилась на своей кровати и Машенька у себя в светёлке. Дверь туда, к ней, была не навешена, вместо неё полог висит, и Русанову Машеньки не видно, только слышно. Прислушался - доносится что-то похожее на прикрываемое ладошкой всхлипывание. А может, показалось. Русанов осторожно разбудил Ракитина, и оба они принялись тихо одеваться. Потом брились в прихожей, умывались под рукомойником над тазом - прошло ещё с полчаса.
Прощались с хозяйкой и её дочерью, одетые в дорогу, с чемоданами, во дворе. Василиса вздрогнула, торопливо вытерла тёмную руку о фартук, протянула её сначала Ракитину, а потом Русанову, и выпустила ладонь Алексея не сразу - задержала. Посмотрела на него выцветшими глазами, негромко сказала:
- Может, не свидимся боле, будь счастлив, Лексей Иваныч! Не обижайся. В эвтом деле не бывает виноватых. Нам ить тожа не больно повезло. А ты - парень, не засидисси...
Алексей понял, на что намекала старая колхозница, смутился и, чтобы скрыть растерянность, перевёл разговор на другое:
- Так ведь гора с горой, Василиса Кирилловна. На зиму-то... всем запаслись, проживёте?
Она поняла его тоже, поддержала:
- Перезимуем. Одной картохи, почитай, 40 мешков набрали! Так что и невеликие деньги будут. А за слово заботливое - спасибо! Да што там - за всё спасибо! Хорошо вы тут жили, как родные. - Всхлипнув, Василиса опомнилась, сдержала себя и пошла к корове в хлев. Однако обернулась: - С Богом!.. - И перекрестила обоих лётчиков мелким торопливым крестом - стеснялась.
Машенька всё это время стояла, опустив голову, грызла былинку, вычерчивая что-то носком ботинка по сырому песку. Русанов взглянул на её льняные волосы, сиротски опущенные плечи, ситцевое, выцветшее, как глаза Василисы, платьице, аккуратно заштопанное на локтях, покрасневшие и припухшие веки, увидел комочки груди, выступавшие под платьем, и ощутил, как его душу охватывает не только нежное чувство, но и пронзительная жалость. Девушка показалась ему такой несчастной и одинокой, что ему захотелось избить своего товарища беспощадно и тяжело. Но, вместо этого, он подумал: "Надо её обнять и поцеловать на прощанье. Тогда и Генка... А ей - хоть капелька радости, а может, и надежды..."
- Ну, Машенька, давай прощаться, - сказал Алексей как мог бодро и весело. Улыбнулся ей, погладил по голове, и привлекая к себе, вздохнул: - Не забывай тут нас.
Лицо девушки дрогнуло, глаза поражённо расширились:
- Я-то? Это я-то забуду?!.
И стало Русанову неловко, нехорошо совсем - добавил, называется, радости... Уж лучше бы не трогал девчонку вовсе, вон как разрывается она между ним и Ракитиным на части, да и вообще от своего девичьего горя.
К Маше подошёл Ракитин.
- До свидания, Маша! - Протянул руку. - Будь счастлива... - Ракитин неуверенно потянул девчонку к себе и хотел поцеловать, как Русанов - в щёчку, но она сама подставила губы, вырвала руку и неожиданно для него обвила его шею.
Вышло небольшое замешательство. Маша, видно, забылась и всё не выпускала Ракитина, часто-часто целуя его, а он стеснялся её отстранить и чувствовал себя виноватым. Прощание затягивалось. Ракитин был красный, оторопевший. Хорошо, что не видела ничего Василиса, ушедшая к своей корове в хлев.
- Прощай, прощай, родненький! - выдохнула, наконец, Машенька и рывком отшатнулась. Глаза у неё были застывшие, синие. И ни слезиночки в них, один только ужас. Так смотрят на тех, с кем расстаются навеки и потому не могут уже ни сказать ничего, ни пожаловаться. Она даже адреса у них не спросила - никакой у неё надежды.
Русанов смотрел на её побелевшее лицо, обморочно подкашивающиеся ноги. Девчонка рукой нащупала деревянную стену дома, и Русанову стало больно до крика. Больно ему было и после, когда пошли от дома по выбитой коровами тропинке и, притихшие и виноватые, даже не оглядывались. Откуда-то понизу наносило влажный дым на кусты - где-то жгли из сырых листьев костёр - дым был горький. Кажется, и Ракитин понял, что не шуточки всё, не детство. Вздыхал и молчал. Молчал и Русанов - что тут скажешь? Всё лето молчал, видя, что с девчонкой творится. Да теперь - что, кончилась их командировка, улетают...
За ними по тропинке тянулся мокрый след: пала роса на траву. Идти было скользко, оба тяжело дышали. Потом Русанов не выдержал и обернулся.
Там, на высоком глинистом косогоре, стояла Машенька. Её одинокая фигурка была похожа на надломившуюся печаль. А тучи всё плелись и плелись - из-за бугров, из-за тёмного леса, с ненастного севера. Дул холодный ветер. А Машенька - в одном платьице... Ветер пузырил его у колен, рвал. А она всё не двигалась - замерла на месте. Только помахала, когда Алексей обернулся.
Впереди заблестела внизу серой гладью излучина реки. Переправиться только на пароме, и стоянка самолётов, аэродром полевой. Лужки останутся навсегда позади, за высоким бугром, за которым потянутся луга.
По широким пыльным листьям лопухов коротко, как прощание, постучал дождь, и тут же перестал - только слёзные потёки- дорожки оставил, даже не смыв с листьев всю пыль. А тучи надвигались уже серьёзные, низкие - как невесёлая жизнь, обкладывающая со всех сторон всё небо и всё живое вокруг. Сразу по-зимнему засквозило, и вдруг схватило за сердце далёким журавлиным криком. Русанов поднял к небу голову и отыскал в нём клин улетающих птиц. Тоже на юг...
- Обернись, Генка! Ну, обернись же!..
Ракитин не обернулся. Только сильнее сгорбился, будто навалилась на его плечи неимоверная тяжесть всей русской бедности. Где-то за горизонтом приглушённо-грозно перевернулся гром. А потом ухнуло рядом, над самым лесом - от верхушек к земле. Гром осенью... "Не к добру!" - пророчески подумал Русанов.
Маша всё стояла - там же, одинокой берёзкой на косогоре.
Она стояла, когда лётчики были уже на аэродроме. Стояла, когда они минут через 40 сели в кабины бомбардировщиков и начали запускать моторы. Самолёт Русанова был самым крайним на аэродромной стоянке, и Алексей всё время видел Машеньку из своей высокой кабины.
Запустили моторы - стоит.
Начали выруливать - стоит.
Один за другим пошли на взлёт. Вот и очередь Русанова. Стремительно взлетел, убрал шасси - на косогоре Машенька: стоит.
Начали собираться в звенья и пошли на прощальный круг над аэродромом. Русанов отыскал внизу излучину реки с чёрными, врезанными в светлую гладь воды, лодками, косогор... Машенька на месте - виднелась её маленькая светлая фигурка. Справа от неё красным пожаром горела кленовая роща. А дальше шли леса тёмные - дубовые, сплошные, невеселые. Ещё дальше, подпирая горизонт, калились золотом купола уцелевших церквей в дальних русских деревнях - там ещё проглядывало солнышко между туч. Далеко это... Россия большая, и куда занесёт в ней человека судьба, не увидишь и с самолёта. Но, как судьба будет складываться, размышлял Алексей, наверное, зависит всё-таки и от самих людей - как поведут себя? И нажимая на кнопку радиостанции, прокричал Ракитину открытым текстом:
- Ге-на-а! Попрощайся с ней, видишь - стоит!
Алексей приготовился к тому, что сейчас от второго звена впереди резко отделится клевком вниз правый ведомый и, сделав крутой вираж вправо, понесётся к Машеньке над самой землёй, распластав длинные крылья. Но Ракитин был дисциплинированным лётчиком и не поддался безрассудству Русанова. Эскадрилья, сделав над аэродромом прощальный круг, снова стала приближаться к Лужкам, чтобы уйти от них на маршрут.
И снова Русанов видит на косогоре Машеньку. Не выдерживает и отваливает вниз сам, вместо Ракитина. Направляя свой самолёт на косогор к Машеньке, торопливо разматывает с шеи красный шерстяной шарф, открывает с левой стороны от щеки форточку и готовится к тому, чтобы выбросить через неё шарф прямо девчонке на голову. Пока рассчитывает, сколько секунд нужно пролететь после прохода над Машенькой, чтобы выбросить шарф поточнее, слышит по радио захлебнувшийся в злобе голос Сикорского:
- 275-й, что за фокусы?! Немедленно прекратите! Вернитесь в строй!..
"Нет уж, дудки! Всё равно теперь..." - думает Русанов и, проносясь бреющим полётом над самой головой Машеньки, выбрасывает в форточку шарф и уходит свечой вверх. Когда он вверху отворачивает круто влево и оглядывается назад, Машенька уже бежит по косогору за ним следом, размахивая красным шарфом.
Алексею кажется, что он слышит, как она кричит там одиноким, отставшим журавлём, покачивает ей трижды левым крылом и начинает гнаться за эскадрильей, уходившей на юг. Догнав строй самолётов, он ещё раз оглядывается назад, смотрит, но Лужков уже не видит - далеко ушли. Но всё равно тонкая фигурка светловолосой Машеньки ещё долго стоит перед его глазами - стоит, как наваждение, как укор, неизвестно за что.
Перед Ростовом-на-Дону эскадрилью Сикорского начал прижимать дождь - шли всё время со снижением. Наконец, и снижаться больше некуда - земля. А дождь лил всё сильнее, начала пропадать видимость, и Сикорский, памятуя весенний урок, забеспокоился, а ещё через минуту решился на пробивание облаков вверх и подал команду:
- Приготовиться к пробиванию вверх! Звеньями! Интервал - 2 минуты!
Первым скрылось в облаках звено Сикорского. Через 2 минуты повёл в набор своё звено Дедкин. Русанов внутренне приготовился: сейчас их черёд...
- Приготовились! - подал команду ведущий. - Набор!..
И сразу акулье брюхо ведущего стало из чёткого неясным в сером тумане облачности, расплывчатым. Плавно работая рулями, Алексей начал осторожно сближаться, чтобы не потерять ведущего из вида, и вскоре пошёл с ним почти крыло в крыло, что в любую секунду грозило столкновением, если ведущий сделает резкую и неожиданную эволюцию. Машину непрерывно потряхивало, и это ещё больше увеличивало возможность того, что на землю вместе с дождём посыплются тысячи обломков. Напряжение у лётчиков достигло предела.
Козырёк кабины покрылся извилистыми каплями, они змеились по прозрачному плексу снизу вверх, так их гнал встречный поток воздуха. Минуты через 3 стёкла кабины залило так, что сквозь рябь дождя ведущий почти не различался. Лодочкин, сидевший сзади Русанова, заёрзал, вытянул шею, пристально наблюдая за силуэтом самолёта командира звена. Из матерной радиоперебранки он понял, что опять, как и весной, возникла угроза групповых столкновений в воздухе: в облаках уже рассыпалось звено Сикорского, лётчики не смогли удержаться возле него - командир "рыскал". Снова запахло братской могилой.
Развалилось и звено Дедкина - этих разогнал кто-то из шарахнувшихся в одиночный полёт "панцев". Холодея, Русанов подумал: "Ну, теперь начнётся!.."
Так оно и вышло. Через минуту кто-то чуть не налетел на Птицына, тот завалил крен в сторону Русанова, чтобы уйти от столкновения; Русанов шарахнулся влево тоже, и в тот же миг потерял своего командира звена из вида.
Боясь столкновения, понимая, что в эскадрилье опять завертелась смертельная карусель, Русанов продолжал лететь с левым креном, чтобы на всякий случай подальше уйти от своего исчезнувшего в облаках ведущего. Кто находится выше него, кто ниже - не знал. Резко увеличил обороты и пошёл в набор, надеясь пробить облака вверх одиночно. Там хоть будет светло, думал он.
Дождь продолжал заливать козырёк. Русанов впился глазами в авиагоризонт и старался выйти на прежний курс, чтобы не оказаться потом далеко в стороне от своей группы. Эфир всё накалялся от мата. Русанов продолжал идти в набор молча. Облака не светлели, значит, до верхней их кромки ещё далеко.
- Команди-и-ир!.. - закричал радист, отключив Русанова от внешней связи кнопкой спецвызова. - У нас тут картошка оборвалась! Посунулась в хвост!
- Какая картошка?! Ты что, луку наелся?!
- Обыкновенная! Пюре, жаркое... - По тревожному голосу радиста Русанов понял, что-то стряслось, из-за пустяка не стал бы отвлекать в облаках.
- Ты можешь толком: что там у тебя?
- Шпагат лопнул! Картошка в матрасовках посунулась в хвост!
- Какая картошка? Откуда взялась? Сядем в Насосной, я тебе эту картошку в одно место забью!
- Командир, при чём тут я! Мне приказал Дедкин: сказал, что картошка - комэскина.
Почувствовав, что машина не слушается рулей, Русанов взглянул на прибор скорости и обмер: "Мать честная!" Сунул штурвал от себя, дал полный газ, но скорость не возросла, а самолёт не послушался руля глубины. Он как бы замер в верхней мёртвой точке и, перед тем, как сорваться от потери скорости в штопор, задрожал. Скорость на приборе пошла назад, на отметку "200", а вариометр, несмотря на отжатый штурвал, показывал всё ещё небольшой набор. Самолёт, вместе с леденящим душу Русанова ужасом, шарахнувшимся от головы к похолодевшим ногам, начал валиться на левое крыло и, посыпавшись вниз на хвост, казалось, готов был перевернуться. А в следующую секунду мотнулись вправо-влево сразу все стрелки на приборах, и самолёт завращался. Единственное, что Алексей успел сделать, это засечь высоту: 1800 метров.
Дальше мысли вспыхивали в его мозгу словно быстрые, сверкающие молнии:
"Штопор! На бомбардировщике - это конец: один виток с выводом - 1300 метров!"
"Прыгать - уже поздно!"
"Будет удар о землю, взрыв, и..."
Захотелось кричать: диким, протяжным, на одной ноте голосом. Как зверь: "А-а-а-а-а-а!". Кричать до тех пор, пока не взорвутся от удара бензобаки и не зальёт сознание последним ослепительным светом, разнося всё живое и неживое на мелкие куски и кусочки.
"Услышит экипаж... стыдно..."
И звериный, готовый вырваться крик, застрял в горле. Левая рука хватанула секторы газа на себя, оборвав рёв моторов, правая - сунула штурвал вперёд аж до приборной доски. Правая нога - со щелчком сунула вперёд педаль руля поворота, до упора, против вращения в штопоре. Всё это - быстро, автоматически, почти без участия сознания и воли. Так Русанову казалось. Но это было не так. В действительности - он думал, даже стыдился своего испуга, значит, делал всё сознательно, не лишился воли, не был парализован страхом до конца. На самом деле происходило всё так:
"Надо убрать газ!" ("А-а-а!..").
Доля секунды - и газ был убран.
"Штурвал - опять от себя, надо набрать скорость!" ("А-а-а!..").
И штурвал очутился у приборной доски.
"Правую ногу - против штопора! Остановить вращение!" ("А-а-а!..").
И правая педаль щёлкнула - словно зубами волк.
"Теперь - ждать. Как только вращение прекратится, ноги - мгновенно поставить нейтрально. Прозеваю - перейдём из левого штопора в правый, тогда - крышка!"
"Не прозевать!.. Не прозевать!.."
Мотаются стрелки на приборной доске: вращение не прекращается. Крик по-прежнему просится из глотки Русанова, рвётся наружу.
"Услышит экипаж..."
Приборов всё ещё не видно - значит, самолёт штопорит, вращается. И дёргается в грудной клетке, мечется испуганная душа.
"Штопорим!.. Как темно и страшно!.."
"Мама, я не могу кричать, мама! Услышит экипаж..."
"Прощай, мамочка! Я не выведу его, не выведу!.. Мама, я никогда больше не буду жить! Ты слышишь, я умираю, а вы все - остаётесь..."
"Пора! Вращение замедляется..."
И вновь щёлкнули по-волчьи педали: ноги поставлены нейтрально. Бешено растёт скорость. Штопор прекращён, вращения больше нет, надо тянуть штурвал на себя и выводить машину из пикирования - скоро земля...
"А вдруг здесь облачность до самой земли?"
Мысль эта бьёт по нервам, словно электрическим током, и Русанов, подхлёстнутый им, тянет штурвал на себя обеими руками и чувствует, как тот пружинит от его усилий, почти не идёт. Слишком велика скорость: воздух над рулями упругий, как в накачанном футбольном мяче.
Штурвал всё ещё пружинит, дрожит, но уже поддаётся, пошёл... И дрожат в груди лёгкие - Алексей чувствует, как они там вибрируют, будто 2 тетрадных листа на ветру. И тут вспыхивает в глазах свет - самолёт камнем вылетел из тёмных облаков в божий день. Но что это?!.
В глаза несётся чёрная, раскисшая от дождей земля. Вот она, рядом! Видны телеграфные столбы, провода - низко!..
И снова электрические разряды прошивают тело Алексея: "Неужели не успею? Врежемся!.."
В нечеловеческом усилии он подтягивает к себе штурвал, преодолев сопротивление, и ждёт: хватит высоты или не хватит?.. От перегрузки в глазах темнеет - как в нокдауне. Но сквозь полуобморочное состояние мозг ещё различает лёгкое потрескивание металла: это "переносят" перегрузку шпангоуты фюзеляжа. Машина "переламывается" из пике в горизонтальный полёт, но продолжает идти к земле "брюхом" - плашмя. В теории это называется "просадкой". На практике она бывает и более 100 метров. А на высотомере - только "50". Хватит этого для жизни сегодня или нет?
В глазах Алексея светлеет, светлеет - это кончается перегрузка, а с ней и "нокдаун". Но самолёт всё ещё падает плашмя. Ну - хватит, нет?..
Весь экипаж молчит и ждёт тоже - куда денешься? Руки Алексея на штурвале стали чугунными и нечувствительными. А штурман напрягся только душой: от него вообще ничего не зависит, как и от техника Зайцева, опять полетевшего с ними и сидевшего теперь внизу и видевшего сквозь остекление в полу, как приближались к его ногам чёрные нити проводов электропередачи, белые фарфоровые чашечки на столбах. Если видно чашечки - до земли 30 метров... Пронесёт? Нет?
Всё! Самолет проносится над самыми проводами. До земли остается метров 10, 15, но машина больше не падает.
Тело Русанова покрывается холодной испариной, дрожат ноги. От прихлынувшей после напряжения слабости он еле держит в руке штурвал и неуверенно, как курсант, начинает набирать высоту, чтобы уйти от земли чуть повыше. Но что это? Высота на приборе не растёт, а напротив, подходит к нулю, причём стрелка движется не с "той", а с противоположной стороны - с левой! Высота была отрицательной, что ли? Показывала высоту "под землёй"? Русанова снова прошибает дрожью. Глядя на показания высотомера, он понял: высоты хватило за счёт понижения местности относительно аэродрома взлёта. Обрадовано подумал: "Значит, кто-то из нас - с безумно счастливой судьбой: второй раз подряд на борту этого самолёта получили из-за его счастливой судьбы помилование и мы. Неужто Лодочкин? А может, Зайцев - у него семья, дети?.." Себя он считал невезучим из-за истории с Ниной, Ольгой, теперь вот и с Машенькой, а потому и додумал: "Летом здесь - горячая хлебная степь до самого моря, низина. А теперь вот - чёрная, раскисшая от дождей, пахота, в которой мы могли найти свой конец. Нелепо всё-таки счастье!"
К Алексею вернулись нормальные ощущения. Теперь они длились не сотые доли секунд, а медленнее. Он медленнее думал, медленнее ощущал, но ощущал устойчиво, как в обычной жизни. Обнаружил - болят желваки оттого, что страшно стиснуты зубы. Пробовал разжать, поговорить с экипажем, и не смог. Ну, видано ли такое, человек не может разжать собственных челюстей!
Наконец, как после судороги, челюсти отпустило, но зубы начали выстукивать непроизвольную дробь. Во рту ощутился солоноватый привкус, словно от прикуса языка. А самое неприятное - на педалях непроизвольно, как и зубы, вздрагивали ноги: будто у ребёнка во сне, который набегался днём - дрыг-дрыг! И опять. Русанов догадался: произошло полное потрясение всей нервной системы, но - запоздалое, нелепое, как "высота" под землёй.
Экипаж молчал. Молчал и Русанов, не желая выдать своего состояния, постепенно приходя в себя и успокаиваясь. Наконец, ему показалось, что он может уже говорить, и повернул лицо к штурману, чтобы тот увидел его спокойствие и неотразимую улыбку. Но Лодочкин отшатнулся. Увидел не улыбку, а волчий оскал. Однако и сам всё ещё не мог говорить и молчал. Лица у обоих были похожи на маски покойников и это пугало каждого, потому что своего он не видел. В кабине остро пахло мочой.
Лодочкин, наконец, произнёс:
- Ну, с меня, кажется, хватит! Пусть летают китайцы и мухи, их много, а я - пас!
- Радист! - позвал Русанов.
- Что, командир?! - раздался в наушниках бодренький, знакомый голос радиста. - Картошку я уже подтащил и привязал, как была. Всё в порядке.
- А в штаны не наложил? - спросил Русанов тоже бодро.
- Вечно вы, командир!..
- Ты - что, ничего не заметил, что ли?
- А что, командир? Я картошкой был занят. Случилось что-нибудь?
- Ладно, привяжи свою картошку покрепче. - Неожиданно для самого себя Русанов рассмеялся.
"Скоты!" - с отвращением подумал Лодочкин. А Русанов продолжал:
- Так это "Пана", что ли, картошка?
- Ага.
- Как же она попала к нам? Сколько её там?
- Полтонны. 2 матрасовки.
- А чего же он её не к себе, а к нам? Почему ты не предупредил меня перед вылетом?
- Я думал, вы знаете?
"Вот сволочь! - подумал Русанов о Сикорском. - И мне, подлец, ничего не сказал, не предупредил даже! Сделал из бомдардировщика картофелевозку, и как будто так и надо. Себе не положил, гад, побоялся!.." Вслух же громко произнёс:
- Посмотри на высотомер!
- 300 метров, а что?
- А на какой были?
- В облаках были, а что? Я с этой картошкой возился, когда вы ещё "свечу" над Лужками рванули вверх. На задней матрасовке лопнул шпагат. А потом вот и на передней, когда круто в облака пошли. Если б не механик тут со мной и техник, я бы один не справился.
- А как чувствуют себя они?
- Ругаются. Нас тут всех так мотануло почему-то, что и картошка вся оторвалась, и мы друг на друга попадали.
- Ладно, береги картошку. Прилетим, я забью её "Пану" в задницу!
Теперь Русанов понял всё. При наборе высоты матрасовки с полтонной картошки оторвались, посунулись в хвост, нарушили центровку, и самолёт стал неуправляемым. Потом - штопор.
"Вот гад!" - подумал Русанов и, отметив про себя, что ноги на педалях всё ещё вздрагивают, переключился на внешнюю связь. Мат в эфире не утихал. Где-то за облаками лётчики не могли собраться в группу и ругались. Алексей посмотрел на часы и удивился: с момента вывода самолёта из штопора прошло только 7 минут. Скоро должен был появиться Ростов, там посадка и дозаправка горючим, перекур - и дальше, на Баку... Дождя уже не было - юг.
От Махач-Калы до самого Апшерона эскадрилья Сикорского шла вдоль береговой черты не общим строем, а отдельными звеньями. Комэск, видимо, понял, что водить девятку не может, и потому не стал её собирать. Лётчики были ему за это благодарны: лететь с ним в одном строю - погоня за собственной смертью и пытка. Даже штурманы, спины которых всегда были сухими, не то, что у лётчиков, и те обрадовались: можно послушать теперь музыку радиомаяков, а не мат.
Безразличным ко всему был только Лодочкин в кабине Русанова. Этот думал о своём: скорее бы долететь живым до Коды и забыть обо всех этих полётах. Он уже твёрдо решил, с него - хватит. Пусть летают другие, а он - будет списываться на землю, как его бывший лётчик Быстрин. Упирался, дурачок, а надо было за это Бога благодарить - что избавил и уберёг...
Наконец, далеко впереди, показался аэродром - там уже садились. Пыль было видно километров за 30: поднималась коричневым облаком в небо. Взглянув на лицо Зайцева, Лодочкин понял, техник не полетит больше никогда со своим экипажем, будь у него лётчиком не только счастливчик Русанов, а даже сам прославленный Михаил Громов.
Над аэродромом Русанов выпустил шасси и пошёл на посадку. Как только самолёт покатился по бетонированной полосе, Лодочкин почувствовал, что им овладевает такая апатия ко всему, какой у него ещё не было никогда в жизни - всё ему сделалось безразличным: люди, самолёты, чужой аэродром, чужие разговоры и судьбы. Лётчик бешено рулил на стоянку, подворачивал, что-то угрожающе бормотал про Ростов, что чего-то там не успел, не было времени поймать кого-то. Николай закрыл глаза и не мог уже их открыть, так захотелось ему тишины и покоя, так захотелось поспать. Он слышал, как Русанов выключил моторы, и стало тихо и не звенело больше в ушах. Как сказал что-то вылезшему из кабины радиста технику и, оставив его, вылез с Зайцевым на плоскость. Там он снял с себя парашют и резко окликнул Николая:
- Ну, а ты чего? Уснул, что ли? Вылезай, пойдём бить "Пану" морду! Некогда было в Ростове, так хоть сейчас...
- За что? - спросил Лодочкин полулёжа, не открывая глаз. Ему ничего не хотелось, даже лень было думать.
- Ты что, забыл!..
Лодочкин открыл глаза, увидел лицо Русанова над собой.
- Лёш, может, не сто`ит, а? Живы, и ладно. - Ему было лень говорить, лень понимать, шевелиться. Не хотелось и бить кому-то морду, выяснять отношения - всё суета, пустое. Он не умел только этого объяснить и, словно парализованный, смотрел и молчал. А Русанов не понимал этого - смотрел зло и презрительно, этому подавай всегда поступки. Кажется, хотел даже ударить, и Лодочкин сжался, плотно зажмурив глаза, ждал. Но Русанов не ударил, а бил только словами:
- Эх, ты, слизняк! Мы же из-за него... Он же нас, гад... А ну, вставай!..
Лодочкин медленно поднялся, отстегнул парашют и начал спускаться по стремянке вниз. Русанов его ждал, не уходил. Рядом синело море - спокойное, ровное. Весной они еле дотянули до этого берега с той стороны залива, цепляясь за вышки, за провода. Эх, не шевелиться бы, лечь...
- Лёшка, никуда я не пойду.
- Почему?
Понимая, что говорит не то и не так, чувствуя, что смертельно хочет спать, лечь вот тут, прямо под плоскостью, Лодочкин, тем не менее, продолжал свою несусветицу:
- Ты знаешь, за что я люблю Москву?
- Ну?
- Там - даже министр... Понимаешь, даже министр: спустится в лифте, выйдет на улицу из министерства, и всё.
- Что - "всё"?
- И больше не министр - прохожий.
- Ну и что?
- Понимаешь, в маленьких городах, в райцентрах - чем меньше начальник, тем... Он идёт, а люди должны уступать ему дорогу.
- Раздайся грязь, навоз, что ли, ползёт?
- Вот-вот. Рассердится и затопчет, понимаешь? А Москва - большой муравейник: все равны.
- Что-то я тебя не пойму никак: куда ты всё клонишь? Где это видал ты министров, согласных быть с тобой равными?
- Лёш, давай не будем бить морду "Пану", а? Он же затопчет нас потом, неужели не понимаешь!
- Ах, вон оно что!..
Русанов выпрямился так резко, будто отшатнулся от Николая:
- Ты это правильно: насчёт муравейника. Нравится тебе, когда все превращаются в ничто. Ты и есть - ничтожество, готовое уступить дорогу каждому хаму. Лакей! - выкрикнул он.
Лодочкину хотелось теперь только одного - отделаться от Русанова. Спать уже не хотелось.
- Лёшка, не надо... Обошлось же всё!..
- Ладно. Я сам набью ему морду. И расскажу всем, что ты...
- Хорошо, рассказывай. Иди бей морду. А меня - оставь. Я не хочу в это дело вмешиваться, понял!
- Ладно, дерьмо холуйское, оставайся! Подтвердишь потом, что он...
- Ничего я не буду и подтверждать! Хорошенькое дело! У меня и без тебя хватает забот. Из-за отца. Ты же не знаешь ничего, герой наш прекрасный! А меня - только что приняли в кандидаты... Дерьмо у него все, один он хороший! - Лодочкин не видел себя со стороны и потому оправдывался как-то по-особенному глупо и неумело, роняя достоинство, честь. Русанов даже остолбенел от такой раскрытости.
- Да ты понимаешь, гад, что` говоришь? Понимаешь?! - Хотел ударить своего штурмана по щеке, но увидел метнувшийся в жёлтых кошачьих глазах испуг и, не ожидая от себя такой выходки, не ударил, а плюнул Лодочкину в утиное лицо.
Лодочкин не обиделся, но всё же бесцветно выкрикнул:
- Я - ненавижу тебя!.. И потому - не помощник тебе...
"Будет считать теперь подлецом - чёрт с ним. "Пана", дурак, побежал бить. Ну-ну, посмотрим ещё, кто будет потом жалеть, храбрец сраный. Красавчик..."
- Ну, Николай, как дела? - раздалось у Лодочкина за спиной. - А где лётчик?
Перед Лодочкиным стоял Сикорский. Николай смотрел на него с изумлением, ресницы его вздрагивали. И майор невольно спросил:
- Что с вами?
Лодочкин испуганно, коротко рассказал. Объяснил, что именно сейчас, и именно его, майора, Русанов и побежал разыскивать. Терять Николаю было уже нечего. Сикорский исчез, будто его ветром сдуло, а он снова полез в кабину. Там он подложил под голову парашют и улёгся. Пригревало солнышко - было хорошо, сладко...
Сквозь дрёму Лодочкин слышал, как опять прибегал Сикорский и сказал технику, чтобы тот разыскал Русанова и передал ему приказание явиться немедленно на командный пункт к руководителю полётами. Потом майор отправил куда-то и радиста, и некоторое время возле самолёта было тихо.
Проснулся Лодочкин от какого-то шума. Кажется, к самолёту подъехал грузовик, и там, внизу, начали что-то грузить. Слышно было голос майора Сикорского, который кого-то поторапливал, чувствовалась какая-то суета. Потом грузовик начал отъезжать. Лодочкин открыл глаза и увидел в кузове удаляющегося студебеккера 2 тугих полосатых матраса, трёх солдат и незнакомого капитана в белых технических погонах. Грузовик направился в сторону гарнизона, видневшегося возле моря.
Лодочкин догадался: Сикорский продал свою картошку кому-то из местных офицеров и, видимо, по дешёвке - уж очень скоро покупатель нашёлся. С этой минуты майор стал противен особенно, но оттого, что никакого конфликта теперь не будет, Николай всё же обрадовался и снова уснул.
Снилось, будто самолёты заправляют горючим - урчали бензозаправщики. А может, так оно и было на самом деле. Но проснулся он от бешеной ссоры. Русанов кому-то выкрикивал:
- Вы зачем направили меня на КП?! Никто меня туда не вызывал!
- Что за тон, товарищ лейтенант?!
"Пан"! Его голос", - узнал Лодочкин.
- А как мне ещё с такой б....ю разговаривать! Ты почему, гад, картошку мне подложил?!
- В чём дело, лейтенант? Вы можете объяснить!..
"Это он только по форме возмущённо, а в голосе-то - заискивание..." - подумал Лодочкин со злорадством.
- Да я тебе сейчас так всё объясню, что тебя и по чертежам не соберут!
"Вот это даёт!" - Лодочкин от интереса даже приподнялся в кабине.
- Что с тобой, Алексей? Ну, успокойся же, давай выясним... - Сикорский, не желая, видимо, чтобы на шум подошли, заговорил тихо и примирительно, всем видом показывая, что по-человечески он всё понимает и готов уладить конфликт не официально, а по-дружески, как лётчик с лётчиком, а не командир с подчинённым. Но Русанов на это не клюнул, продолжал крыть:
- Зачем ты мне, гад, картошку?!.
- Да какую же картошку, Лёша?..
- Обыкновенную, что в Лужках накупили! Которую я не успел показать тебе в Ростове и потому не вытряхнул из матрасовок! Привёз для тебя!..
Лодочкину было приятно, что Сикорский испугался: "Что, струсил, кобель похабный, поджал хвост!.." А Русанова стало жаль: "Нет ведь уже картошки-то..." Даже обида на него улеглась.
- А ну-ка, лейтенант, прекратите ваш тон! - вдруг повысил голос Сикорский. - Не выяснили, понимаете, ничего, а прёте, как паровоз! Хотел с вами по-человечески, понимаете...
Лодочкин увидел: к самолёту шли черноголовый Маслов и белоголовый Дедкин - фуражки в руках, на лобиках - как у Сикорского, детские чёлочки.
Русанов рванулся к кабине радиста. Открыл снизу люк, заглянул туда и выскочил назад, словно ошпаренный. Закричал, увидев механика:
- Где радист? Куда девалась картошка?!
- Не знаю, товарищ командир...
- Как это - не знаешь?! Где техник?..
- Я тут не при чём, товарищ командир, спрашивайте вон товарища майора... - Механик испуганно кивнул в сторону комэска.
- Та-ак!.. - понимающе протянул Русанов, глядя на Сикорского и белея лицом. - Значит, успел уже?.. Значит, всё понимаешь, офицер сраный?!
Подошедшие Маслов и Дедкин дружно и возмущенно вмешались:
- Русанов, а ну, прекрати хамить! Под суд захотел?!. - Рот Маслова привычно остался полураскрытым - желтела "фикса".
Исказилось лицо и у Дедкина:
- Вот этого, Алексей, я от вас не ожида-ал!..
Русанов ответил срывающимся голосом:
- Ладно... хорошо... Но - запомните: это - ещё не всё! Нет картошки, но были свидетели... Очередь теперь за мной: будет вам и суд! Будет, товарищи, коммунисты! Но`сите офицерские погоны, а честь для вас - подтирка для задницы?!
Первым опомнился от шока Сикорский:
- Ладно, товарищи офицеры, ступайте... - обратился он к Маслову и Дедкину. - Мы тут как-нибудь сами... Зачем осложнять? Можно ведь и по-хорошему... - примирительно бубнил он.
Разноцветные Дедкин и Маслов пошли, показав Русанову бугристые, стриженные под "бокс" затылки, но тот смотрел уже не на них, а на бульдожье лицо Сикорского, будто изучал на нём морщины и огуречный рассол в глазах. И майор не выдержал:
- Не советую тебе, Алексей. Как лётчик лётчику говорю: не советую... Брось это!
Сочувствуя Русанову, Лодочкин тоскливо подумал: "А сволочь всё-таки "Пан"! Радиста он, конечно, запугает. Всю техноту - тоже. Останусь один я?.." Николай теперь даже понимал Русанова и почувствовал себя виноватым перед ним. Но выхода для себя не видел: "Подлая всё-таки штука жизнь, прав был отец..." Сикорского в эту минуту он искренне ненавидел. Обрадовался, услышав ответ Русанова:
- А ты меня не пугай, ты сам боишься. Лё-тчик мне тоже!..
- Эх, Лёша-Лёша!.. - Майор вздохнул. - Жизни ты ещё не знаешь!..
- Все деревья - дрова? Этого, что ли, не знаю? - непонятно продолжал Русанов. - Слыхал уже, знаю.
- Я не про это, - печально проговорил Сикорский. - Мог бы при мне быстро вырасти... способности у тебя есть: хоть завтра ставить можно командиром звена.
- Ладно, топай отсюда, пока цел!
К самолётам шли из столовой лётчики, техники, солдаты - пообедали. Шёл и радист Русанова, увалень-сибирячок. Сикорский голодно покосился на подходившую сытую братию, тихо сказал:
- Ладно, я пойду, Алексей, а ты тут - подумай. По-человечески подумай. Не нарочно ведь я... - Он безнадёжно махнул. - Не знаешь ты ничего и, вижу, не хочешь знать - понять не хочешь. - Сикорский пошёл сначала медленно, в раскоряку, а потом всё быстрее, быстрее и замешался в толпе.
Увидев Лодочкина, вытянувшего в кабине шею в сторону ушедшего комэска, Русанов заорал:
- А ты, говнюк, садись в автобус и езжай в Баку на станцию! Я с тобой в одной кабине - больше не полечу! Поездом, сука, поедешь! Обссыкайся и воняй там!..
Лицо лётчика было таким страшным, что Лодочкин вылетел из кабины и спрыгнул с плоскости вниз прежде, чем тот успел по стремянке подняться и сесть. Дразнить голодного и злого Русанова он не стал и, ничего не сказав, никому не пожаловавшись, полетел домой, спрятавшись в кабине радиста и приказав тому молчать.
Русанов тоже никому не доложил, что летит без штурмана - спокойно вырулил на полосу и пошёл на взлёт, как ни в чём ни бывало. Техник звена Зайцев, узнавший перед вылетом, в чём дело, и сидевший на парашюте Лодочкина за спиной Русанова, весь полёт смотрел на лётчика с нескрываемым изумлением и восхищением: "Вот это лётчик!.. Вот это мужик!.."
Глава четвёртая
1
Кодинский гарнизон встретил группу Петрова приветливо - теплом, погожими днями. Даже не верилось, что где-то в Лужках льют осенние обложные дожди, люди надели плащи и пальто, кутают шеи шарфами, а здесь, в Закавказье, ещё лежит вот пыль и бывает жарко в полдень. 3 дня после командировки все отдыхали, а потом началась служба - обычная, как всегда.
Необычной она была только у Русанова - из-за штурмана он не летал: не буду, и всё! По неписаному закону авиации заставить лётчика было нельзя. Экипаж, в котором кто-то кого-то не уважает, считает дерьмом - не экипаж, на такой нельзя положиться и командованию. Никто не обвинял Русанова ещё и потому, что Лодочкин побоялся рассказать командованию о том, что лётчик выгнал его из кабины. Не столько, правда, побоялся, сколько не хотел, чтобы весь полк узнал истинную причину и презирал его за трусость и подлость. Опасно было выдавать и Сикорского с его картошкой: начнёт мстить. Унизительным было бы и признание, что в полёте обделался. К тому же отказ Русанова летать с ним совпадал и с его собственным решением - не летать больше вообще. Русанов лишь способствовал осуществлению этого, зачем же его останавливать? Тем более, что и сам лётчик почему-то переменил своё прежнее решение: начальству, как обещал, не доложил о случившемся, суда не требовал, а отказавшись от штурмана, только невольно помогал ему. Теперь можно было изображать невинную оскорблённость и как-то списаться на землю без позора. И Лодочкин решил: "Пусть всё идёт, как оно есть, а там видно будет".
Не устраивал ход событий только Сикорского. То, что лётчик Русанов ничего не предпринимал, казалось ему угрозой замедленного действия. Что это? Лётчик хочет действовать наверняка? Что-то обдумывает, чтобы не промахнуться? А может, выясняет пока обстановку, советуется с кем-то, кто постарше? С кем? С "Брамсом"? Одинцовым? А что самому делать?..
Первые меры были, правда, приняты: ни радист, ни техники про картошку не подтвердят, да и нет её и в помине. Но, кто знает, что на уме у этого волчонка и какие волки стоят за ним? Может, ещё раз спровоцировать его на скандал, чтобы сорвался, прежде чем начнёт действовать? И хитрый комэск разработал целый план...
Сначала вкатил Русанову выговор за опоздание в строй. Затем участил назначения лётчика в наряды. "Вы же не летаете, свободны... - пояснил он свои действия строптивому сосунку. - Кого же мне ещё посылать прикажете?" Но парень почему-то сносил всё молча, только смотрел в глаза синим, полыхающим под ресницами, светом. Свет этот казался огнём, в котором рано или поздно можно сгореть. В характере лётчика сомневаться уже не приходилось, таких не согнёшь, надо только ломать, в позвоночнике.
И майор начал за лётчиком следить. Видел его то в обществе с Михайловым, то с Одинцовым, то у Медведевых. Всё это были люди, которых не любил, особенно Одинцова. Знал, этот вообще не боится ничего - холост, терять нечего. И умеет молчать. Это он, он чему-то учит Русанова.
Тот - тоже теперь молчал. А повзрослевшие глаза следили за каждым шагом, за каждым движением своего командира, разве он не видит, что ли? Всё видит, даже устал от напряжения.
Действительно, Сикорский стал нервным и мнительным. Ему казалось, что против него что-то затевается. Лётчик Русанов отпустил себе лермонтовские усики, а Сикорский усмотрел в этом недобрый знак для себя: "Готовится к удару, щенок!" Ему казалось, надо принимать какие-то срочные меры, но какие? И всё чаще вспоминалась зловещая фраза: "Очередь теперь за мной!.." Тогда по-глупому начинал срывать свой гнев на офицерах, солдатах, семье. И не думать о Русанове уже не мог - печёнкой чувствовал: быть какой-то беде. Где-то что-то делается против него, что-то готовится - вот-вот лопнет!
Пробовал взять себя в руки: "Ну, что они могут?.. Улик - нет. В Лужках грузили картошку в самолёты Дедкин и Маслов. Ночью. Никто этого, кроме техников, не видел, а уж тем более - меня. Как исчезла картошка в Насосной - на счастье, тоже никто не видел, один механик. Этому не поверят, если и признается - солдат. Лодочкин? За этого ручается Тур. Так что главное - экипаж не подтверждает никакой картошки".
Успокоения, однако, не приходило. Так прошёл месяц. И вдруг явилась простая и ясная, как удары сердца, мысль: надо втянуть Русанова в какую-нибудь скандальную историю. Помнилось, Лодочкин говорил как-то об отношениях парня с Капустиной. И хотя Капустиной в гарнизоне уже не было, он решил, что можно найти для него другую женщину - не монах же он!..
Сбросив с дивана босые ноги на пол, потирая от удовольствия руки, Сикорский зашагал по комнате кривоногим циркулем, продолжая мыслить: "Это же будет здорово! Подсунуть его гулящей офицерской жёнке - та будет только рада молодцу - а потом застукать обоих!"
Сикорский подошёл к буфету, хватанул из графина рюмку водки и, не закусывая, удовлетворённо додумал: "И станет нашему герою не до меня и не до картошки! Суд чести, конец репутации, и так далее - уже не сокол, а петушок. Вот, какой только б...и его подсунуть?.."
Помог Сикорскому навалиться на Русанова слепой случай. Правда, судьбе угодно было избрать не тот вариант, о котором майор мечтал, но какая, собственно, разница? Важен был результат...
Но и Сикорский сначала обманулся, приняв за подарок судьбы не то, что она ему приготовила. Впереди - не предвиделось радости и ему. Однако первый шаг судьбы он принял для себя за её улыбку.
Поздним вечером он шёл в казарму, как всегда, своим лёгким, бесшумным шагом. Было темно, казалось, что никого нет. Но в солдатской курилке возле казармы вдруг зарделись 2 светлячка. Подойдя ближе, Сикорский услыхал разговор, который сразу насторожил его: разговаривали, судя по голосам, техник Дроздов и лётчик Русанов. Техник бубнил:
- Ничего не пойму. В газетах, по радио - жить весело. А пойдёшь в магазины в России - нет ничего. На рынке - втридорога всё. До сих пор довоенных цен не достигли.
Сикорский перешёл на крадущийся, кошачий шаг, слушая, что скажет Русанов. Тот сказал:
- 2 снижения было.
- На керосин и гвозди?
- Я тоже над этим думаю. - В темноте зарделся светлячок папиросы и осветил чёрные губы, впалую щёку. Лицо Русанова в темноте показалось Сикорскому отлитым из чугуна. Насасывая папиросу, он продолжал: - Народ - лишён всякой инициативы. Живём только директивами сверху, да приказами. Из одной глупости - нас кидают в другую, потом - в третью. Так и тянется всё бесконечной колбаской с бодрыми рапортами по радио и хвастливыми песнями.
Дальше Сикорский не стал выжидать: "Вот оно! Век будет молчать..." - И появился из темноты:
- А ведь это - не наши взгляды, товарищ Русанов! Я - просто удивлён: как это вы, молодой офицер, и докатились до такого образа мыслей!
И техник, и лётчик от неожиданности вскочили. Поражённые, смотрели на Сикорского: откуда взялся?
- Ну, что же вы молчите? - продолжал тот наседать.
Первым опомнился опытный, немолодой Дроздов:
- А что он такого сказал, товарищ майор?
- Я спрашиваю вас, товарищ Русанов! - напирал Сикорский. - О чём это вы думаете?.. За вас - есть кому думать! Там, наверху! - Он ткнул пальцем в тёмное небо.
Опомнился и Русанов. С коротким "фитилём", но с "длинным" от рождения языком, он ляпнул, не думая:
- Если есть "верх", товарищ майор, и "низ", то конечно. Нам остаётся быть только швейками и говорить: "слушаюсь!".
Дроздов испуганно замахал на него:
- Да брось ты, Лёша, с ним связываться! Ты - что, не понимаешь?.. Нашёл, с кем говорить! Хорошо ещё - без свидетелей...
Не желая терять инициативы, Сикорский напал на Дроздова тоже:
- Ну, от Дроздова - слышать такое неудивительно: его шкурнические наклонности нам известны ещё по подписке на государственные займы. Но вы-то, вы!.. - Сикорский посмотрел на Русанова и снова повернулся к Дроздову: - Можете идти, товарищ старший техник-лейтенант, вы - мне больше не нужны. С вами - разберёмся после... Вы тоже плели тут кое-что!.. - Майор демонстративно отвернулся. - А с вами, товарищ Русанов, я буду вынужден...
Дело принимало серьёзный оборот. Дроздова сдуло, как антисоветским ветром, и поглотила чернота советской ночи. А Сикорский всё сыпал и сыпал. Русанов слушал, и по спине у него полз холодок. Было ощущение в душе, будто снова сорвался в штопор и падает, падает. Не "наш"! Как выводить из этого?..
Выходило, что штопор - ещё не самое страшное в жизни. Хоть пустой гроб похоронят с почестями, от тела ничего не останется. А тут - салюта из ружей не будет, тут не останется в людской памяти даже имени: не было ничего, политический труп без известности и захоронения! Похоронят где-нибудь в мерзлоте севера, без свидетелей.
- ... вам не следовало бы так говорить, не следовало!
Слова сыпались, сыпались - как земля на могилу. Русанов их не воспринимал - отсчитывал "витки" в пропасть. И ждал: когда будет "земля", удар, и всё полетит к чёрту, в тартарары...
Удара всё не было. И тогда всё Алексею стало безразличным - шок от перенапряжения сил. Потому и бухнул опять:
- Люди - потому и люди, что делятся мыслями. Молчат только обезьяны.
- Не всякими мыслями нужно делиться, Алексей. И ты знаешь, за это по головке не гладят, а бьют утюгом!
- А что это вы, товарищ майор, доказываете свою правоту всегда с помощью утюга? И считаете своё мнение...
- Я же член партии, Алексей! Не забывайте этого.
- Дроздов - тоже член. А кто из вас - коммунист?