Lib.ru/Современная литература:
[Регистрация]
[Найти]
[Рейтинги]
[Обсуждения]
[Новинки]
[Помощь]
--------------------------------------------------------------------------------------------------
Эпопея "Трагические встречи в море человеческом"
Цикл 2 "Особый режим-фашизм"
Книга 10 "Рабы-добровольцы"
Часть 4 "Плоды тирании" (окончание)
-------------------------------------------------------------------------------------------------
4
Николай Константинович Белосветов появился в Днепропетровске весенней ночью 1955 года. Его освобождение просто совпало с амнистией, он полностью отсидел свой срок в 10 лет, вынесенный ему судом. Освобождению поспособствовала также, фигурировавшая в его "деле", характеристика днепропетровского следователя, указавшего, что подследственный Белосветов проявил патриотизм, явившись добровольно на фронт против наступающих немцев. Заканчивалась характеристика фразой: "... и вообще производит впечатление человека чести и порядочности, служил даже священником." И его "дело" не стали пересматривать на "предмет" добавления срока.
Был он теперь совершенно седым, с чёрными пеньками вместо зубов, но ещё бодрым, несмотря на свои 64 года и 10-летний каторжный стаж, заработанный в угольной шахте. Его кожа, не знавшая крема, покрылась в лагере особого режима в Норильске сетью глубоких морщин и потрескалась от морозов. Волосы, стриженные под машинку, ещё не отросли, и он прикрывал их соломенной шляпой, купленной в дороге. В руке он держал небольшой чемодан, одет был в светлый "пыльник", купленный в Новосибирске, и в серый дешёвый костюм, приобретённый в том же универмаге, где покупал чемодан, плащ и белые парусиновые туфли. Крепкие, но тяжёлые тюремные ботинки, арестантскую шапку, вещевой мешок и тёмную робу каторжника он оставил в мусорнике универмага, переложив в чемодан всё нужное - бритву, майки, новые трусы, полотенце и другую житейскую мелочь. С прошлым, казалось ему, было покончено, и он вышел из магазина высоким стариком, худым, но ещё крепким от тяжёлой привычной работы. Вот только ссутулился от многолетней шахтёрской привычки пригибаться в тёмных и низких забоях. Изменилось у него и выражение глаз - стало мученическим, хотя в неволе он ни разу не плакал и душевно не надрывался. Вот думал обо всём - много. О жизни, людях, о себе. Может, от этого изменился его внутренний взор? Ещё он любил в светлое время года смотреть на северную неяркую природу. Смотрел и из-за лагерной проволоки, и на ходу, когда вели из лагеря по хребту Путораны на шахту. Красота скалистых гор и тундровая тишина его завораживали. Любил и редких птиц в небе. Тогда вспоминалась почему-то Керчь, морские чайки и Каринэ. Он только в тюрьме понял, что за всю свою долгую жизнь был по-настоящему счастливым и беззаботным полгода всего, когда жил с Каринэ в Керчи. Всё остальное оказалось либо обманом, либо растянутым страданием без конца.
Город уже спал, пахло ночными фиалками с городских клумб, политых водою, светила луна, и на душе было хорошо. Хорошо оттого, что уже ночь и никто его не видит. Оттого, что тепло и всё так по-южному красиво вокруг. Оттого, что ничего не забыто им, узнаваемо. Что не надо спешить, хочется идти пешком, что он знает, что сын жив и здоров, женился, закончил металлургический институт, растит сына и дочку, но он к ним сейчас не пойдёт пока. А разбудит сначала Катю, с которой тайно переписывался все годы и от которой ему известно обо всём. А к рассвету выяснит, можно ли идти к сыну или лучше встречаться с ним на квартире у Кати, пока будет гостить здесь, в Днепропетровске. Жить в этом городе, приносившем ему одни несчастья, он не собирался. Как не хотел и пугать своим "воскрешением" Сашину жену и её родственников. Знал, Саша никому не говорил о том, что отец жив и отбывает срок в лагерях - так он сам просил его сделать. Просил молчать, не менять фамилию, не ворошить прошлого, чтобы не накликать беды ещё и на свою голову. Что с того, что фронтовик и ордена? Насмотрелся он в лагере и на таких - были. Так уж лучше не испытывать более судьбы в государстве, не соблюдавшем собственных законов. Конечно, хотелось бы и самому пожить рядом с внуками, отогреться возле тихого семейного счастья. Но тогда, в случае беды, вся моральная ответственность падёт на него. В особом режиме Сталина нет места человеческим радостям, всё нужно прятать от посторонних глаз, это он знал теперь твёрдо. Поэтому не станет мешать - уедет в Керчь, купит там развалюху, плотницкий инструмент, отремонтирует всё, сам сделает себе мебель - деньги у него небольшие есть, заработал на каторге. И хотя их клали на его текущий счёт всего по 10% от заработанного, всё равно за 10 лет скопилось достаточно для начала новой жизни. А на оставшуюся ему установлена пенсия. Небольшая, правда: Советский Союз давно не государство, а бандит-налётчик, забирает всё себе, и с этим ничего не поделаешь, тем более на старости лет. Ну, да ладно, проживёт как-нибудь - лишь бы покой был, рядом Чёрное море и чайки. Душа там сама отмякнет. А больше-то ничего и не надо. Летом смогут приезжать в гости и внуки, и Саша с женой, и Екатерина Владимировна, если захочет. И никто ни о чём не узнает даже из соседей - квартиранты, мол. Отдыхающие. В маленьких приморских городах никому нет дела до отдыхающих, лишь бы платили исправно. А если и на другой год приедут всё те же, значит, понравилось им, вот и всё. И никаких подозрений. Да и не Ялта это...
Рассуждая так, Николай Константинович дошёл до большого 4-этажного дома, в котором жила Екатерина Владимировна, и остановился, облитый светом луны, перед старинным подъездом - заколотилось от волнения сердце. Знал ведь, куда шёл, а о Катиных чувствах не подумал. Не предупредил даже, что скоро появится. Боялся сглазу. Напишет, что скоро приедет, а тюремные власти возьмут да и накинут срока вместо освобождения. Разве такого не бывало? Случалось всякое... А сейчас, получается, может "обрадовать" до... обморока. Что же делать-то?
Делать было нечего, потоптался и вошёл в подъезд, начал подниматься по истёртым каменным ступеням на второй этаж, где был когда-то немного счастлив. Тут и подниматься-то нечего - какая-то минута всего, а воспоминаний нахлынуло столько, что каждая ступенька поднимала в улетевшие к Богу десятилетия.
На кнопку у знакомой двери нажимал уже бесчувственным пальцем. Успокоил себя тем, что сын Екатерины Владимировны живёт недалеко, в своей семье и квартире, которую получил от завода, и стало быть, Катя должна быть сейчас дома одна. Посидят, поговорят обо всём без помех...
- Кто там?.. - раздалось за дверью.
- Я это, Катенька, я!
Дверь отворилась, но он не узнал Катю. Вернее, догадался, что это она и её голос, кому же тут ещё быть, но не хотел согласиться с тем, что она так изменилась - прямо старуха какая-то. Причём, высохшая, словно в лагере побывала. В одну секунду жизнь показалась ему ещё более несправедливой, чем думал. Ну, пусть седина, убавилось сил и здоровья - это понятно. Но зачем же так разрушать красоту? Зачем убивать глаза, краски, сечь морщинами лицо и губы?
Не узнавала несколько секунд и она его. А потом горько, тихо заплакала - узнала. Привалилась к нему, обняла. И всё плакала, плакала, а он ощущал её худобу и нервную дрожь, которая передавалась и его худеющему телу. Вывел его из этого состояния странный будничный голос, каким она вдруг произнесла:
- Проходи, Коленька. Так неожиданно всё... Хорошо, что соседи спят.
У него тоже всё вылетело из головы. А ведь готовился, прокручивал мысленно, что скажет. И не сказал. Только чувствовал, как прыгают старческие губы, заваливающиеся в рот от беззубья. А она приговаривала:
- Успокойся, успокойся, Коленька! Всё хорошо, всё благополучно. Утром я приведу к тебе Сашу - перехвачу, когда на работу будет идти. Дом ваш я вернула ему, я тебе писала об этом. Ой, господи, ну, что я такое несу! Ты-то как?..
- Да ничего вроде бы. Расстроился токо вот до нехорошего. Раньше со мною эдакого не бывало. Стар стал... Пальцы - это уж точно - никогда не тряслись. А теперь вон што делается, гляди, как пляшут!.. - Он растерянно улыбнулся.
- Ты посиди немного, я поставлю воду на примус. Помыться тебе с дороги. А на плитке - поджарю тебе яичницу с колбасой. Вот токо вина у меня нет - не знала, что ты едешь. Можно бы у соседей, да поздно. Не хочется объясняться... Странно, и не снилось ведь ничего. Обычно мне снится что-нибудь и сбывается в таких случаях. А тут - ну, ничегошеньки!..
- Не беспокойся, - перебил он. - У меня всё есть: и водка, и чем закусить. А насчёт горячей водички - это хорошо! Правда, 2 дня назад я был в бане в Москве, но всё равно - дорога есть дорога.
Пока грелась вода, он рассказывал ей, как жил в лагере, о чём думал. Но, видя, что она только плачет, слушая его одиссею среди уголовников и лютой охраны, замолчал. Тогда она, утирая глаза, сказала:
- Тут у моей знакомой сына арестовали. В 49-м году. Вместе с твоим Сашей прибыл домой весной 45-го - прямо из Венгрии, с фронта. В госпиталь оба попали. Я этого мальчика с детства знала: чистый, порядочный. Закончил металлургический техникум, стал мастером на трубном заводе, и вдруг этот арест!
- А к чему ты мне про него?
- Он тоже в Норильск попал. И тоже по политической статье. Вася Крамаренцев, может, встречал, а? Ты приехал, а он, значит, под амнистию не попал?
- Нет, не встречал. Там ведь не один лагерь, Катенька, а целых 2 десятка! Да и не по амнистии я - политических она не коснулась почти. Меня освободили потому, что срок кончился - 10 лет на угольной шахте отработал. Сказал, когда прибыл в лагерь, что умею плотничать, вот меня и поставили крепить забои стояками. 10 лет в темноте, как кроты. Можно не знать человека и в одном с ним лагере.
- Почему?
- 5 тысяч стриженых голов в каждом! И каждый барак ходит на работу в свою смену. Почти 4 месяца - полярная ночь. А наступит день, так все солнышку рады, да природе, пока идут к шахте по воле. На соседей не смотрят. И одинаковые все от угольной пыли, и роба у всех одинаковая. А после работы - ты уже не чувствуешь ни ног, ни спины: тоже не до людей.
- Господи, господи! - причитала Екатерина Владимировна. - Какой кошмар устроили из жизни! Ещё и переписываться нельзя! Словно не люди, а скот. Этот Вася присылает матери письма иногда, но, как и ты, не из лагеря, а через людей на воле.
- Что поделаешь, другого способа нет. А те, кто пересылает наши письма, знаешь, чем рискуют? Собственной свободой!
- За большие деньги, что ли, решаются?
- Откуда у заключённых большие деньги? Это, во-первых. А во-вторых, за деньги - могут не только помогать, но и предавать. У государства денег больше, и сексотов полно. Нет, помогают лишь идейные. А стало быть, не всем. Значит, твоему Васе - доверяют. Молодой, говоришь?..
- Сейчас ему 28, - подсчитала Екатерина Владимировна.
- Странно... Вожаки в таком возрасте - у политических редко. Но, выходит, вожак, если помогают ему с воли.
Потом Николай Константинович мылся, стоя в ванне на коленках. Екатерина Владимировна поливала его сверху из ковшика, тёрла мочалкой спину. Вела себя, словно жена, привыкшая не стесняться раздетого мужа. Впрочем, так оно и было: кто она ему ещё, хоть и не венчаны? Потому, видно, и спросила:
- Коленька, а ты что, всё ещё мужчина, что ли?
- С чего ты взяла? - удивился он.
- Да по телу твоему. Одни мышцы везде. На лицо - старик, а тело молодое.
- Это от тяжёлой работы. А в смысле мужской дееспособности я, право, и не знаю, что тебе сказать? Поводов не было, там не до этого. Разве что приснится иногда... Кормили нас всё же лучше, чем других заключённых - шахтёры! А всё равно ни одного целого зуба не осталось из-за нехватки витаминов.
- Ну, зубы я организую тебе поставить новые! - пообещала она уверенным тоном. - У меня тут знакомая дантистка завелась - из ГДР недавно приехала. Умеет делать вставные челюсти из белой пластмассы. Изготавливают, правда, в Дрездене, где она служила. А сюда присылают ей в посылках. Она на этом очень даже хорошо зарабатывает. У нас-то в Союзе - не научились ещё. А в госпитале, где она работала, уже умеют. Вот повыдёргивает тебе твои остатки, сделает гипсовый слепок с дёсен и пошлёт подруге в Дрезден. А та пришлёт уже готовые челюсти. Беленькие! Не отличишь от настоящих. Так что к осени будешь с зубами уже, и все женщины опять начнут влюбляться в тебя! - Екатерина Владимировна впервые улыбнулась.
Вылезая из ванны и растираясь полотенцем, он заулыбался тоже:
- Вот за это спасибо, Катюша! Ведь я замучился с зубами. Всё надо резать на мелкие кусочки - ножичком, ножичком! Иначе не проглотишь. Думал, язву наживу. А ты - словно ангел: услышала мои мольбы.
- Ангел - не я, знакомая. Только она - не идейная, за деньги спасает!
- Да уж я за этим не постою, деньги у меня есть! - Он принялся одеваться, посвежевший, ощутивший прилив бодрости. Даже пошутил в ответ на её шутку: - Может, и правда, снова в меня влюбишься? Я не против.
- Ну, вот и хорошо. Значит, послезавтра я покажу тебя этой Розалии Яковлевне. Токо ты не распространяйся о себе, а то ещё испугается и откажет. Понял?
- Ладно, договорились. - Он рассмеялся: - С коричневым фашизмом, значит, не боится контактировать? Даже челюсти научилась у него делать. А нашему, красному фашизму, выходит, не доверяет? Ну и правильно делает, что не доверяет: у нас он - похлеще!
- Ой, Коленька! Ты бы поостерёгся с такими словами. Неровён час, опять тебя закатают...
- Так ведь я позволяю это лишь с тобой, - успокоил он. - Даже Саше не хочу говорить того, что думаю о Сталине и его партии. Да и какая это партия? Только называют себя так. А на самом деле это инструмент власти. Причём, циничной и безжалостной! Рабства, в которое они загнали народ, не было ни при немцах, ни при монголах! Чего так смотришь?
- Страшно, Коленька.
- Да, страшно. Монголы - висели над русским народом более 300 лет, а не смогли так испортить людей. А эти - и полвека не прошло, а сотворили такое, что и в дурном сне не могло нам присниться! Продажные твари кругом, хамы - ни чести, ни стыда, ни совести! Точная копия своего правительства. - Он тяжело дышал.
- Что ты говоришь, Коленька! - ужаснулась Екатерина Владимировна.
- Наша интеллигенция всегда приносила себя в жертву, чтобы добиться улучшения жизни для народа, всегда заступалась за него. А народ - хоть раз заступился за свою интеллигенцию? Почему я должен продолжать любить его? За что?
- Коля, ты же сам не раз мне говорил, что людей надо жалеть.
- Но того народа, прежнего - уже нет! Есть народ, предавший не только свою интеллигенцию, но и самого себя своей трусостью! Народ-грязь, народ-подонок! Ради него не стоит больше жертвовать собой.
Подтирая мокрый пол, ополаскивая ванну водой из крана, она испуганно замолчала. Прибрав всё, позвала:
- Ладно, пойдём завтракать, светает уже... Надо же встречу отметить? - смягчила она тон, чтобы не возобновлять разговора на опасную тему. Расставляя рюмки, ложки, старинную посуду, думала: "А может, он прав? И дочь погибла, и самого ни за что посадили, и вообще, сколько офицеров и штатских дворян погубили без суда после гражданской войны! Да и власть, на которую он так ополчился - не русская ведь. Евреям из НКВД наплевать было, что они сделали с нашим народом. Значит, и у Коли есть моральное право так думать. Столько издевательств вынес!.."
Он, словно подслушал её мысли, сказал, наливая в рюмки:
- Если страной много лет подряд управляет безнравственное правительство, то народ просто не может сохранить в себе нравственность. Каково государство, каково его отношение к людям, культуре народа, таким оно сделает и свой народ. Власть жестокая - будут жестокими и люди. Подлая, грубая власть - расцветёт подлость и хамство.
- Ну вот, а при чём же здесь народ? Не его вина, что...
- Его, его! - перебил он. - Против такой власти надо было подниматься на борьбу. А народ, вместо этого - терпел. Бывшие офицеры вынуждены были прятаться ведь не только от НКВД, но и от народа. Знали: выдаст! А кто ещё, кроме офицеров, мог поднять Россию и повести за собой? Но Корниловых, Алексеевых, Деникиных уже не было - истребили. А новое поколение - пошло от сорной травы. Оно не только боится подняться на открытую борьбу, но даже неспособно потребовать у правительства выделения достаточных средств на культуру! Уж это-то можно ведь?! Ан нет, терпят. Пока их внуки не превратятся из передовой нации в самую отсталую на земле. Тогда вообще будет поздно говорить!
- Ну ладно, ладно, успокойся. Поговорим об этом в другой раз. А сейчас, давай за встречу, Коленька! - Екатерина Владимировна, чтобы остановить его, высоко подняла рюмку.
Они чокнулись, тепло посмотрели друг другу в глаза и выпили. Впервые за много лет ему захотелось закурить, хотя и бросил давно. Бросил в лагере, чтобы не унижаться. Курева всегда не хватало, заключённые вынуждены были побираться или поднимать окурки после охранников и начальства. Таких презирали.
Екатерина Владимировна увидела по раздражению, вспыхнувшему в нём опять, что он снова хочет начать какой-то свой давний спор неизвестно с кем, и ещё раз попыталась смягчить его резкие оценки, чтобы избавить его от невысказанной ярости:
- Мне кажется, Коленька, дело не в сорной траве, а в жестоких законах, которыми советская власть себя оградила.
- Но привычка властей не считаться с собственными же законами породила в народе неверие в эти законы. А в результате стала развиваться страна Беззакония. Вот что получилось в результате. Этого никогда уже не исправить!
- Ладно, ешь, а то остынет. Что мы теперь можем? Сил уже нет, жизнь прошла. Надежда - лишь на внуков. Внуки у нас - хорошие, Коленька, это я тебе говорю. И красивые. Так что не только сорняк растёт.
Внуков - Серёжку и Наташеньку - Белосветов видел всего несколько раз, тайно, без знакомства и нежных объятий. Решили с сыном, что пока не нужно знакомиться и входить в дом. Дело было не в жене Саши, миловидной и бесхитростной Галочке, которую Саша любил и хвалил, а в её отце, которого Саша не любил и побаивался. Венедикт Александрович работал преподавателем в Металлургическом институте, был кандидатом технических наук и парторгом на кафедре металловедения. По словам Саши, совершенно неискренний, верноподданный своей партии, он был опасен тем, что поддерживал все кампании "родной партии и правительства", был всегда на "страже интересов государства" и как штатный активист и "верный сын коммунистической партии" мог донести даже на собственного зятя, если тот вдруг будет в чём-то замешан и сможет бросить тень на его репутацию или карьеру. От таких, считал Саша, лучше держаться подальше, что и делал он вот уже несколько лет, ссылаясь перед тестем на то, что хочет жить самостоятельно, не используя его авторитет. Тестю это даже нравилось, он рад был, что зять не сел ему на шею и ничем не обременял. Дело было ещё в том, что "Галочка" была ему не родной, а удочерённой им, когда он женился на её матери, работавшей тогда машинисткой в одном институте с ним. Прошли годы, родилась и выросла своя дочь, а приёмная всё ещё казалась ему его живым позором - была она от другого человека, которого Венедикт Александрович знал и ненавидел всю жизнь, пока тот не погиб на фронте. Сам он ни дня не воевал, прикрываясь плохим зрением и "бронёй", которую получил на Урале, эвакуировавшись туда вместе с Трубным институтом, в котором тогда работал и считался ценным специалистом. Он хорошо знал мать Саши, дочь священника Рождественского, и не настаивал после войны на вступлении Саши в партию, когда он, женившись на его приёмной дочери, отказался подавать заявление, хотя и был офицером запаса, фронтовиком, напомнив трусливому Венедикту Александровичу о своём происхождении. Этого было достаточно для того, чтобы тесть не только отлепился со своими советами стать коммунистом и "нормально продвигаться по служебной лестнице", но и перестал ходить к нему в дом, узнав, что и отец Саши тоже был священником. Сообщил ему об этом, видимо, Решетилов. Венедикт Александрович даже расстроился, что выдал свою дочь, пусть и не родную, за Сашу - так прямо и сказал, когда разговаривали с глазу на глаз. И успокоился лишь тем, что на вопрос: "А где же твой отец?", Саша ответил: "Он живёт в другом городе. Женился там и не хочет сюда возвращаться".
Николай Константинович спросил сына:
- Ну, и в каком же городе я живу?
- Да он и спрашивать даже не стал! Обрадовался, что ты не здесь, и успокоился.
- А Решетилов разве не знает, что я был осуждён?
- Он ведь тоже провёл всю войну на Урале. А когда вернулся, о тебе тут никто и ничего не знал. Тебя же судили закрыто. Так что всё тихо и не вспоминает никто.
- Вот и отлично. Уеду в Керчь, там буду жить. Чтобы и дальше не вспоминал никто. А ты летом будешь приезжать ко мне на отдых с семьёй. Море там тёплое летом, хорошее.
- Ты что, пап?! - заупрямился вдруг сын. - В Ке-рчь?.. Да это же самый ненавистный мне город!
Остолбенел:
- Почему?
- Мы там в 43-м такие мучения перенесли зимой, каких я за всю войну больше не видел! 3 месяца кантовались под открытым небом в степи - ни дров, ни воды, вшами покрылись, чирьями! Вспоминать даже не хочется. И ещё Валечку там немцы убили.
- Кто это?
- Моей фронтовой невестой была. Шальным осколком... Наповал.
- Вот судьба, вот индейка! - расстроился и сам. - А я такие планы себе строил, намечтал, и нате! Единственный раз в жизни я был счастлив, и именно там. Никуда, понимаешь, не спешил, ничего не делал, целое лето купался и загорал! Немцы как раз тогда Крым заняли, а я - ещё никому не служил.
- Да что тебе, мало других городов, что ли? - не понимал сын. - Поезжай в Одессу, там тоже Чёрное море. И город, говорят, хороший.
- Нет, сынок, в Одессу я не поеду, там жил Сычёв. И вообще индустрия, полно милиции, чекистов-евреев. Чуть что, опять житья не дадут. Нет, я нежно люблю Крым. Там и умереть хочу, где-нибудь в тихом месте и возле моря. Опять же тепла хочется после Норильска.
- Поезжай тогда в Феодосию, город небольшой. И нам будет удобно: ночь езды всего!
- Хорошо, - неожиданно согласился с сыном. - Можно и в Феодосию. Город мне по душе, и Коктебель рядом. Там - покой... А про себя подумал: "В Феодосии ведь Каринэ со своим сапожником. Ей это может не понравиться. Подумает, что из-за неё... Остался, дескать, один на старости лет, вот и прикатил. Впрочем, не обязательно подходить к ней. Посмотрю только со стороны, и всё. Да она и не узнает теперь меня. Будет даже романтично немного..."
- Когда ты думаешь поехать туда? - спросил сын. И тут же испугался: - Не подумай, что я не рад тебе, папа!.. - Глаза были любящие, хорошие. Добавил: - Тебе ведь будет плохо одному, без нас? Ну, что там наши встречи - раз в год! Почему бы тебе не жениться на тёте Кате? Ты один, и она одна. Много лет знаете друг друга, дружите. Не любовь же вам нужна на старости лет? Будете по-стариковски заботиться друг о дружке.
- Спасибо, сынок, за совет. Только она - я уже предлагал ей это - не хочет.
- Почему? - удивился Саша с огорчением, словно ребёнок.
- Ну, во-первых, у неё здесь сын, растут внуки - зачем ей какая-то Феодосия? А во-вторых, она боится регистрировать брак со мною. Вдруг меня снова начнут преследовать? У нас же нет никакой законности в государстве. И тогда могут пострадать и её близкие, понимаешь?
- Это я, как раз, хорошо понимаю, потому и не удерживаю тебя здесь, - сын тяжело вздохнул. - Вот жизнь, вот государство!.. Мы оба с тобой честные люди, воевали за это государство, сестрёнка так вообще погибла за него, а какой-то Венедикт Александрович, не нюхавший даже пороха, считается ценным, а нас - нужно преследовать всю жизнь! Ну, как можно жить в таком похабном мире, папа? У нас же - давно не социализм, а чёрт знает, что!..
Еле успокоил. И рад был, что сын всё понимает, и было горько оттого, что он прав. И всё-таки было хорошо, что парень вырос со своим мнением о жизни, а таким не страшны какие-то засранцы, если уж дело дойдёт до войны с ними. Правда, от разговора этого повеяло холодом былых подвальных допросов, но ясность в том, что государство похабное, была важнее всего остального. Иначе и внуки вырастут рабами, как от сорной травы.
Под конец утешил сына тем, что Екатерина Владимировна будет жить в Феодосии по полгода, особенно в зимнее время, если самого пропишут там на постоянное жительство. Так что тоски, мол, особой не будет. А пока вот надо вставить себе челюсти, оформить документы на пенсию, получить паспорт, разыскать одного человека в Запорожье, если он там есть - словом, до осени будет жить у Екатерины Владимировны. А потом уж - без прописки, без регистрации брака - она у него. Разве для них так уж важна бумажка? И подытожил:
- Нас проверяла сама жизнь и не раз. Так что шкала ценностей и надёжности у нас своя, без печатей, но прочная.
- А что за человек, которого тебе надо найти в Запорожье? - поинтересовался сын.
- Понимаешь, Саша, хочу найти там Игоря Константиновича Батюка. Если живой, конечно.
- А кто он тебе?
- Сын моего друга. До войны этот парень жил в Запорожье. Я знаю это со слов отца, Константина Николаевича Батюка. Помнишь, я тебе говорил о нём? - Пришлось напомнить сыну всю историю былых отношений и заключить: - Этот Батюк до сих пор, вероятно, не знает, куда делся его отец. Мой долг сообщить ему об этом. Пусть знает, каким он был человеком! Константином Николаевичем может гордиться не только сын, но и вся страна. Чем он хуже героев Плевны или, скажем, Шипки? Моя бы воля, я такой бы памятник отгрохал ему здесь, что весь город ходил бы к нему на поклон! Национальных героев надо чтить, сынок.
- Пап, а ты адрес-то знаешь?
- К сожалению, нет. Но думаю, что найти его будет не трудно. И потом - это же мой долг. Кроме меня, теперь никто и не знает, как погиб Константин Николаевич. Он жил здесь, в Днепропетровске, а сын - в Запорожье, когда началась война. Они так и не встретились. Мне известно только, что сын работал на "Запорожстали" слесарем. Но искать его официально, в моём положении, небезопасно, начнутся выяснения: "А кто вы такой, откуда?" Поэтому не представляю пока, с какой стороны подступиться к этому розыску, чтобы и ему не навредить, да и себе тоже. Вот ещё какое у нас государство: сверхбдительное, там, где не надо.
- Так, давай, я его поищу! - воскликнул Саша. - Я в Запорожье бываю иногда в командировках, ну и... заодно.
- Буду тебе только признателен. А что, это мысль! - Ты - фронтовик, металлург, ты будешь вне подозрений.
- Значит, договорились: этим займусь я, а не ты.
- Саша, это же Константин Николаевич отправил тебя тогда на грузовике. Хотел спасти этим от наступающих немцев, и ведь спас! Помнишь тот день?..
- Тот день - помню, конечно. А его самого - смутно.
- Мужественный был человек. И кристально честный. Эх, был бы у меня знакомый писатель, как Волошин, он бы про него книгу написал! Тогда, глядишь, дело всплыло бы наружу и стало достоянием общественности. А что, может действительно, нашлось бы место и его судьбе в нашей тёмной истории?..
5
В Феодосию Николай Константинович прибыл в конце октября. Было ещё тепло и сухо, но в воздухе уже пахло приближающимися дождями. С севера надвигались низкие тёмные тучи, затянувшие больше половины неба и предвещавшие первый осенний шторм. Глядя на море из окна общего гостиничного номера в "Астории", Белосветов вздохнул и пошёл на набережную, направляясь вдоль берега в сторону знаменитого дома табачного фабриканта Стамболи, который рисовали теперь на красивых папиросных коробках с надписью "Феодосия". Дом был похожим не то на мечеть, не то на восточный дворец с куполом небесного цвета, зелёными башенками и белыми колоннами, олицетворяя собою, словно символ роскоши, ушедшую, давно забытую, жизнь. Когда-то, этой же дорогою, Николай Константинович шёл ночью с Каринэ, отыскивая безлюдное место на берегу. Нашли они его в километре за домом грека Стамболи, соперничавшего с керченским королём табака и тоже греком Месаксуди не только в табачном деле, но и в архитектуре личных домов-вилл. Но фабриканты тогда были счастливы своими миллионами, виллами и табачными фабриками, а Каринэ и Николай Константинович были счастливы неожиданной встречей и краденой любовью на каменистом берегу. Теперь вот, гуляя против того места в одиночестве, он увидел новые Дома отдыха и, расстроенный воспоминаниями, повернул назад.
Рядом с гостиницей работал газетный киоск "Союзпечати", возле которого стоял сосед Николая Константиновича по номеру, тоже старик, и разговаривал о чём-то с толстой седой киоскёршей кавказского типа. Николай Константинович подошёл тоже, купил газету и стал разглядывать крымские сувениры, выставленные за стёклами киоска, как на витрине. И тут старичок обратился к нему, словно к старому знакомому:
- А знаете, нас поселили, оказывается, в номер, в котором провёл свою последнюю ночь в России генерал Деникин.
- Кто вам это сказал? - тихо отозвался Белосветов, переносясь памятью на 34 года назад.
- Да вот... - кивнул старичок на киоскёршу, - Каринэ Ашотовна. Она тут местная. Я сказал ей, что в 12-м номере хорош вид на море с балкона, ну, она и сообщила мне про Деникина. Познакомились вот, разговорились... Живёт здесь с 18-го года, оказывается. Похоронила здесь мужа в 42-м году, когда немцы заняли Крым.
Старичок говорил что-то ещё, снова обращаясь к Каринэ, а Николай Константинович словно оглох. Рушился старый мир, готовый раздавить и его самого. Вместо красавицы-газели в киоске сидела грузная морщинистая старуха, говорившая, как все местные армяне, с акающим акцентом. "Па-кавказски", вспомнил он её собственные слова. Она обижалась тогда на своего мужа, который специально отучал её от правильной русской речи и изящных манер, привитых ей русской гимназией в Ростове-на-Дону.
"Господи! - раздавлено думал он. - Неужели и в самом деле это она? И тоже не узнаёт..."
Волосы у Каринэ были грязно-седыми. С короткого носа, еле держась на нём, свисали большие тёмные очки. Шеи, казалось, не было из-за приобретенной полноты, во рту виднелось много стальных зубов. Она, кажется, ещё и страдала одышкой. Ошеломлённый неожиданной, хотя и ожидаемой, встречей, Николай Константинович делал вид, что рассматривает обложки журналов мод, и с тоской думал: "Нет, нет, как-нибудь после... Только не сейчас. А пока надо уйти поскорее, и всё".
А самому хотелось кричать от боли. Опять жизнь обезобразила такую красоту! Украла. Зачем? Неужто и для женщин Россия стала тюрьмой, в которой всё вянет и сохнет от бессердечного гнёта, превращается в грязные и старые обломки. Вот и Катя ведь... А эта - ещё и неряшливой сделалась. И не почувствовала ничего.
Нравственная пытка стала невыносимой, и он пошёл в гостиницу, не видя ни людей перед собою, ни белого дня. Но и в номере не мог успокоиться, убеждая себя не открываться перед Каринэ. Что это даст, кроме неловкости с обеих сторон и нового расстройства? К тому же, может разрушиться прежнее представление и о внутреннем мире Каринэ, который тоже, вероятно, сильно изменился...
В открытую форточку донеслась из вокзального репродуктора грустная музыка, напомнившая военную молодость. На пластинку был записан духовой оркестр, исполнявший марш "Прощание славянки". Он обожал этот марш, и вообще любил музыку военных оркестров. "Прощание" звучало как последний привет из прошлого. Душу охватила невыносимая тоска: "Всё, всё, в этой жизни некого даже любить. Да и сам уже никому я больше не нужен..."
К вечеру море постепенно раскачалось, к берегу устремились рокочущие ряды волн и порывистый ветер, погнавший барашки на гребнях, и погода испортилась. Лёжа в номере на втором этаже, Николай Константинович прислушивался ночью к тому, как волны тяжко и шумно вздыхали, роптали на что-то. Под напором ветра подрагивали стёкла больших итальянских окон, а сам ветер то завывал где-то под крышей, то посвистывал, словно на палубе военного корабля, ударяясь в натянутую антенну.
Думалось опять о Каринэ, о Деникине, который провёл здесь свою последнюю ночь. Только теперь Николай Константинович понял, что хотя и знал, что встретит в этом городе Каринэ, и даже желал этого, тем не менее, не подготовил себя к встрече с совершенно другой женщиной. Не подумал о том, что время может разрушить не только внешнюю красоту, но и совершить в человеке внутренние перемены - исказить речь, сделать примитивными суждения. Вот почему удар оказался таким сильным. Хотел встретиться с прошлым, а встретился с сегодняшним днём.
С болью в сердце он подумал: "У нас невозможно быть счастливым. Один процент порядочных, не продавшихся людей! Это же горстка. Что она может? Вот умрём, и не будет больше красивого, добродетельного народа - тупик. Кто нарожает новых людей и выучит их добродетели, а не торгашеству и скотству?"
Рядом храпели на кроватях приехавшие в Феодосию командировочные. Представив себе ночь, которую провёл в этой комнате разочаровавшийся в народе генерал Деникин, преданный своими же мужиками и офицерами только за то, что не жалел сил ради спасения России, Николай Константинович осторожно поднялся, оделся и неслышно вышел из номера на балкон. Над морем, из-за тёмной тучи, выглянула луна. А чуть пониже сверкнула короткой зеркальной вспышкой зигзагообразная молния. За тучами глухо громыхнуло, словно предвещая что-то недоброе, и он фатально подумал: "Ничто не случайно в этой жизни. Каждый получает, что заслужил. Разве мало жизней оборвала и моя шашка?.." И тут же возникла обидная мысль: "Ой, каждый ли?.. Сколько палачей прожило счастливо!"
6
Игорь Батюк приехал к Белосветову осенью, когда тот уже заканчивал ремонт купленной им половины ветхого дома на берегу моря, и жил там вместе с Екатериной Владимировной. Искусственные пластмассовые челюсти выправили Николаю Константиновичу западавшие в рот губы. Крем для лица сделал загорелую кожу мягче и эластичнее, и он выглядел теперь как белоголовый профессор-археолог, постукивающий на воздухе своим учёным молотком.
Игорь оказался копией отца в молодости, и Белосветов, как только увидел его у себя на пороге, сказал:
- Вы - Батюк, да? Здравствуйте. Я сразу узнал вас. - И позвал: - Ка-тя-а, смотри, кто к нам приехал! Это Игорь Константинович Батюк! Помнишь, Саша писал, что нашёл его. Вот он, иди сюда, знакомиться...
Когда Екатерина Владимировна появилась, он представил их друг другу:
- Это Игорь Константиныч. А это - моя жена.
- Екатерина Владимировна. Очень приятно.
- И я рад, - пожал Игорь женщине протянутую руку. - Ваш сын мне уже обо всём рассказал. Но - хотелось бы, как говорится, услышать из первых уст...
- Хорошо, присаживайтесь. Чувствуйте себя, как дома, а я пойду приготовлю, что полагается к такому разговору. Коля, - обернулась она к мужу, - что же ты сам-то не представился гостю?.. - И ушла в кухню со светлой улыбкой, не опровергнув, что Саша не её сын, понимая, что не это сейчас самое главное.
Через полчаса они сидели на веранде, которую заканчивал сооружать Николай Константинович, выпили по рюмке водки и смотрели на бликующее под солнцем море. Разговаривали, поглядывая на пролетающих чаек. Время шло незаметно.
- Вот так всё получилось, сынок, - закончил рассказ Белосветов. - Вернулся я оттуда только в прошлом году, поэтому и не мог тебе сообщить об отце. Ну, а как сложилась жизнь у тебя?
- Да тоже не сладко, - произнёс Игорь. Немного подумал, и очень кратко, но удивительно ёмко и точно, поведал о себе. Под конец спросил: - Вам хоть пенсию-то дают? На что вы живёте?
- Дают, - ответил Николай Константинович. - И мне, и Екатерине Владимировне. Не много, правда, но нам хватает. Даже водочку покупаем иногда. Есть и свой огород, полсада - лук там, огурцы, помидоры, персики.
Екатерина Владимировна добавила:
- Николай Константиныч - хороший столяр, это его главное подспорье, а не огородик и пенсия. Потому и на водку хватает. Кто на одних пенсиях сидит, водки не покупает.
- Это мне понятно, - наклонил гость голову в знак согласия. И посмотрев на хозяина, поинтересовался: - Николай Константинович, как вы считаете? Вот в прошлом году - расстреляли Берию. Английский шпион там и прочее. Станет нам теперь полегче в смысле... ну, как бы это вам... ну, государственной жестокости, что ли?
- Я думаю, мало что изменится.
- Почему?
Белосветов посмотрел на жену, словно предупреждая о чём-то, и ответил, как хотел:
- Да потому, что в Кремле... всегда только собой заняты, своей жизнью.
Екатерина Владимировна немедленно вмешалась:
- Коля, может, не надо об этом, а?..
Игорь сразу всё понял, искренне заторопился, чтобы успокоить:
- Не надо меня опасаться. Вы же слышали, я нахожусь под негласным надзором. Прошу вас, поверьте в мою порядочность!
Екатерина Владимировна покраснела:
- Ой, ну, что вы, я доверяю вам! Просто боюсь таких разговоров. В наше время и стены, говорят, слушают...
Оценив бесхитростную прямоту гостя и отсутствие ханжеской дипломатии, Белосветов улыбнулся своей новой, ослепительно белозубой, улыбкой:
- Слава Богу, Катенька, мы не в коммуналке живём. Стены эти я сам переделывал. - И повернулся к Игорю: - Женщин можно понять: им страшнее, чем нам. Но их страх - как раз и есть лучшее подтверждение тому, что страной управляют без жалости и сострадания к людям. А теперь, после смерти Сталина, мне кажется, в Кремле ведётся борьба за власть. Вот и придумали английского шпиона, чтобы расстрелять поскорее. А правду о нём - так и не решились сказать нам, потому что сами - такие же. Как и эта расстрелянная мразь.
- Я тоже так думаю, - признался Игорь. - Начнётся у них грызня, а народ долго ещё не узнает правды и о самом Сталине.
- Да, им это невыгодно. Они же... все участвовали и в уничтожении крестьянства, и интеллигенции. Чистых людей - в Кремле нет, и даже и не может быть, потому что система управления государством... осталась сталинской. То есть - змеиное гнездо. И они в нём прекрасно понимают, что ещё живы родственники миллионов... замученных по их приказам. Да и таких, как мы с вами, уцелевших - тоже не мало. Разве мы забудем свои страдания, простим?..
- Лично я - никогда! - вырвалось у Игоря.
- Ведь вашему отцу - да, пожалуй, и вам за боевые действия в Словакии - я думаю, памятники можно ставить. А не подозревать в предательстве. Однако, и вашего отца - вроде бы даже "своего" для них - они всё равно подозревают. И вам не поверили до конца. Приставили, говорите, стукачей.
- Да, следят за каждым шагом, за каждым словом, - согласно кивнул Игорь.
- Ну вот. А своих - подлинных сукиных сынов, взяточников и расхитителей народного добра - ставят на высокие посты и должности. За ними - не следят. То есть, шиворот-навыворот всё делают! Так разве же они... признаются теперь в своей, антинародной политике? Разве начнут каяться? Глубочайшее заблуждение! У хищника - одна логика: жрать покорное стадо. Рвать его на мясо, запугивать. Чтобы оно и дальше не смело поднимать голов и показывать рога. Этой логике они и будут следовать всегда, коль народ покорен, как корова.
- А ведь я обращался в областное МГБ, чтобы узнать у них об отце, - тихо, но тяжело проговорил Игорь, вспоминая старую обиду. - Ответили, что ничего не знают. А вы рассказываете, что говорили своему следователю, как погиб мой отец. Выходит, что же? Знали - и продолжали подозревать!
Белосветов сообразил:
- А может, мой следователь не доложил об этом... своему начальству? Не допускаете?
- Но почему? Ведь их же человек проявил геройский и мужественный поступок! Принял лютую смерть! Их сослуживец! Пусть в отставке уже, но всё равно - их. Это же честь для их учреждения!
- Думаю, следователь рассудил иначе. Он, видимо, не хуже нас знал истинную цену своему учреждению. Поэтому побоялся предавать огласке мои показания. Наверно, даже не внёс их и в протокол. Кто я был для них? "Враг народа". Так что же ему - ссылаться на показания врага? Ну, а то, что человек совершил подвиг, хрен с ним! Мало ли, чего было и чего не было на войне? Хуже, мол, будет, если начнёшь добиваться истины. Разыскивать свидетелей, которые видели, как человек выбросился из окна - двор-то жилой был! А потом вдруг окажется, что что-нибудь да не так, и тогда, мол, самому выйдет дороже. Ну, и не решился подарить землякам подвиг, которым могли бы гордиться после войны. Хватит, мол, им и Матросова. Короче, героизм бывшего сотрудника НКВД, видимо, не растрогал следователя. И он, вместо того, чтобы написать об этом в газету, даже не сообщил никому. Он слишком хорошо понимал свою змеиную систему. Вот вам и вся вонючая правда нашей жизни.
- Но ведь люди-то должны знать подлинную правду? Система - системой, а родина для всех - одна. Разве не так?
- Это - уже личная правда. Что я, например - русский патриот. Был им всегда и таковым остался. А то, что из меня сделали политического преступника - это для них более важная "правда", правда их системы. Хотя для меня и подлая ложь. Побеждает система. Она - лучше придумает себе не существовавших в природе Матросовых, давая им биографии безродных детдомовцев, чтобы никто не докопался до лжи, но зато отвергнет подвиги существующих людей, если в них почудится кому-то личное неудобство. Эта система преподносила нам мучения своих революционеров на царской каторге как нечто невыносимое. Хотя на самом деле царская каторга для политических узников была детским лепетом в сравнении с тем, чем оказались сталинские лагеря теперь. Нам на каторге книжечек не давали читать. Как "революционеру" Сталину. И сидеть без дела не давали. А заставляли работать по 12 часов! И - не карандашиком...
- Неужели же ничего не изменится? - простонал Игорь.
- А кто пытается это сделать?
- Что, опять нужно поднимать народ на революцию?
- Думаете, подымется? - насмешливо спросил Белосветов. - За 30 лет общественной тюрьмы, а не жизни, наш народ переродился. Да и революции, как показала жизнь, только ухудшают её, разваливая экономику страны.
- В каком смысле народ переродился?.. не понял гость.
- Стал рабом и предал сам себя. А теперь, от всеобщей ненависти к существующему устройству жизни, ещё и хам.
- Что же, по-вашему... - растерялся Игорь от неожиданной постановки вопроса, - все хамы, и нет уже хороших людей?
- Пока - ещё есть. Я имею в виду глубинные деревни, крестьян. Есть полпроцента настоящей интеллигенции, достойной уважения. Но... этого слишком мало, чтобы совершить поворот. Молодёжь - открыто оскорбляет на улицах стариков, потому что не уважает никого, видя пресмыкательство вокруг. Вырастет она такой же, и в старости - удостоится презрения новой молодёжи. Потому что всюду мат, торгаши. Хамская милиция, бессердечное начальство. Воры-продавцы. Ни в ком нет, привитого с детства, личного достоинства и уважения к личности. А бессловесные рабочие, от имени которых всегда выступает партия, позволяют ей это. Ну, и миллионы хулиганов, мелких и крупных уголовников. Всё это - разве не народ? А судьи, берущие взятки, стукачи на предприятиях. На каждую сотню тружеников - один стукач, это тайная официальная норма. Такой народ ещё ни разу не заступился ни за одного выдающего интеллигента, деятеля культуры. Наоборот, даже не читая книг выдающихся людей, народ выступал против них на организованных митингах, голосовал за суровые наказания. Что может быть хуже этой массовой подлости, пусть и организованной властями. Своя-то совесть у людей должна быть или нет? И собственное мнение. А у кого и есть, как у колхозников в глухих сёлах, куда процесс разрушения совести ещё не дошёл в повальных масштабах, как в городе, так и там люди всё равно ведут себя, словно овцы на мясокомбинате - токо жмутся друг к дружке, но не сопротивляются.
- Спасибо, достаточно, - Игорь поднялся. - Вы меня убедили. Но мне от вашей убеждённости - не хочется жить.
- Погодите, куда вы?..
- Похожу по берегу. Покурю, подумаю. Побуду один.
- Понимаю. - Белосветов вздохнул. И долго смотрел на пролетающих в свободной синеве свободных чаек, блестевшее под солнцем море, удаляющуюся фигуру рослого крепкого человека, видавшего и смерть, и войну, и тюрьмы, и немецкие лагеря. Как-то не так он с ним поговорил...
Дома Игорь обо всём рассказал жене - как отец воевал и погиб, что Белосветов считает, что отцу и ему, Игорю, нужно поставить памятники, а вместо этого их имена окружены подозрением до сих пор. Не стал только говорить о рассуждениях старика "о народе", чтобы не расстраивать. Потому что сам так и не вышел из душевного смятения, посеянного словами Белосветова. А ведь надо как-то жить дальше, без надежды нельзя.
Выслушав, жена воскликнула:
- А что, он прав! Чем вы с отцом хуже Тараса Бульбы и его старшего сына? Их вся Украина знает и весь Советский Союз, хотя Гоголь их выдумал. А вы же - настоящие!
Игорь тяжело вздохнул - да, надо жить дальше...
Глава девятая
1
Лёжа на больничной койке с закрытыми глазами, Алексей Русанов слушал историю напарника по палате.
- А у меня - прободная язва, рассказывал тот. - Потом пошло заражение, гной. Свищ вывели, вот какое дело. 2 месяца здесь лежу. - Мокроусов отвернул одеяло и показал трубочку на животе, которую Алексей тоже видел уже не раз. Алексей открыл глаза, но промолчал, понимая, что капитан хочет загладить свою назойливость и вызвать сочувствие к себе.
Словно в подтверждение догадки, капитан заискивающе улыбнулся и, прикрывая простыней измождённое, высохшее тело, добродушно спросил:
- Холостяк, что ли?
- Холостяк.
Часа 2 молчали, прислушиваясь к жужжанию мух. А после обеда, закурив, капитан доверительно продолжил:
- Вот и ко мне некому ходить теперь. Да-а. - Он вздохнул.
Алексей молчал.
- Спишь, что ль?
- Да нет, слушаю. Разве уснешь - духота! И голова что-то...
- Ну, если голова - тогда лежи, мешать не буду.
- Да нет, говорите. Всё равно не усну: мысли, что вши заедать будут. Так что, лучше уж слушать.
- Что, плохо дело, да?
- Не знаю. Сами же видите: врач молчит, уклоняется при обходах от прямых вопросов.
- Известное дело: от врачей правды не добьешься! А откуда про вшей-то знаешь? Кормил, что ли?..
- Пришлось, в 44-м. С голодухи завелись.
- А знаешь, ты мне - показался, - признался Мокроусов. - Сурьёзный, думаю, парень. И об себе не треплет, и к другому не липнет. Страсть не люблю болтунов.
- Это я теперь таким стал.
- Значит, болезнь подействовала. От горя человек всегда добрее становится, особенно, если о смерти думать начнёт.
Опять замолчали. По очереди покурили, прислушиваясь к шагам в коридоре. Если тихие, в тапочках, значит, дежурит приветливая сестра Амалия, тоненькая и милая грузинка. Тогда можно не опасаться. А если шаги тяжёлые, бухающие, словно у знаменитого испанского командора - тогда разгоняй скорее дым, скандала не оберёшься: дежурит Алевтина Петровна, грузная и злая старая дева, не снимающая своих ботинок даже в госпитале. "Аномалия" прозвали её больные, сравнивая с доброй Амалией.
- Не спишь? - спросил Мокроусов.
- Нет, - отозвался Алексей, чувствуя, что капитан хочет что-то рассказать о себе, да всё не решается.
- Жена от меня ушла, понимаешь. Пока я тут лежал до тебя, она и ушла. Никто не ходит с тех пор. Вот.
Алексей молчал.
- Хорошо хоть детей нет. Не было. А вообще-то - плохо всё. 12 лет всё-таки прожили, не шутка!
- К другому, что ли?
- Вот именно, к другому.
- Молодой?
- Да нет, дело не в этом, детей и там не будет - не из-за этого она. Влюбилась, вот какое дело. - Мокроусов помолчал, хотел закурить - нашарил рукой спички, но, видно, передумал, положил спички обратно. - И в кого, ты думаешь, влюбилась-то?
- Ну?
- В старика! Мне-то - 40, а ему - уж за 50!.. Агрономом работает в совхозе возле нашего полигона, грузин. Как познакомилась она с ним - вдовец, дети уже взрослые! - так и началось у нас там: полный, можно сказать, поворот всей жизни.
- А может, так это у неё... блажь?
- Не. Письмо написала, объяснила мне тут всё. Теоретическую подкладку даже подвела, вот какое дело. Обосновано всё. Всякие высокие слова, пишет, понятия - это, мол, только слова, словами и останутся. Правда, дескать, не в этом. Жизнь - не слова, жизнь - это совсем другое. И главное в ней, в жизни, то есть, это половые отношения. К этому, мол, всё на земле стремится и всё сводится. А мы - только притворяемся все и прячемся за всякими словами. Ну, сами себе врём, значит. Лукавим, чтобы уйти от некрасивой правды. Она у меня - образованная, геолог!
- А что же некрасивого в половых отношениях, если люди любят друг друга? Тут у неё, по-моему, что-то не сходится... - не согласился Алексей с доводами неведомой ему женщины.
Мокроусов стал заступаться:
- Ну, слова у неё - не такие, конечно, я это тебе всё проще изложил. А суть-то - эта, конечно, разве что поучёнее сказано.
- Так ведь неверно сказано-то! - продолжал Алексей не соглашаться. - При чём же здесь...
- А чего тут не ясного? С агрономом своим - нашла она женское счастье. А со мной, пишет, не было. Так прямо и пишет: только теперь-де узнала. Вот, стерва, и не стесняется, представляешь!
Алексею спорить расхотелось.
- Конечно, не было счастья, - загорелся Мокроусов, не понимавший ни Русанова, ни своей жены. - Я-то - хилый, больной. А этот, видать, на чистом воздухе рос, не воевал... Да чего там - не маленький, небось, понимаешь. А вот я, боялась она, не пойму: 7 классов у меня только. Ну, и врезала в конце, как попроще, без учёных слов: как ей сладко в постели с другим мужиком. Вот, брат, какое моё дело. Болеть нельзя! Семья - это не контракт, который нельзя нарушать.
Алексей тоскливо подумал: "Неужели и меня теперь это ждёт? Все деревья - всё-таки дрова? Неужто это и есть высшая правда жизни на земле?" И сразу у него заболела голова, подступила тошнотная слабость, и заныл, стянутый бинтами, позвоночник.
- Сестру, сестру позовите! - проговорил Алексей побелевшими губами.
Шёл дождь. В окно монотонно барабанили капли, и волнистые стёкла, казалось, плакали. В палату вползал серенький неторопливый рассвет. Прохладный ветерок колыхал в форточке марлевую занавеску. Жить в госпитале стало полегче.
Некоторое время Алексей прислушивался. Где-то за окном, внизу, плескалась вода - наверное, из водосточной трубы на асфальт. Успокаивающе позванивала капель на оцинкованном подоконнике. Жужжала под потолком муха, ошалевшая от одиночества.
Алексей поднёс к уху часы. Нет, не остановились, тикали. Всего только 5 часов? Шума дождя теперь не улавливал - слышалось лишь тиканье возле уха, там, где заложены были под голову руки. Слышались одни часы потому, что против воли прислушивался к ним. Койка соседа пустовала - капитана Мокроусова перевели в палату выздоравливающих. Алексей, оставшись в палате один, перебрался на койку капитана и каждый день ждал, что на пустующее место кто-то придёт и станет веселее, однако никто не появлялся, и тишина в палате раздражала его: "Как в гробу!" А потом и вовсе начали заедать невеселые размышления...
Три дня назад в госпиталь приезжала жена Медведева. Но он её не узнал - в палате стояла и смотрела на него совершенно незнакомая женщина в белом халате, из-под которого выглядывало чёрное платье. У Анны Владимировны кожа на лице из бело-молочной стала землистой, а голубые глаза с припухшими и покрасневшими веками казались затравленными. Исчезла и высокая причёска "по-гречески" - теперь она была гладкой. Действительно, высокая эта женщина показалась ему чужой, и он подумал: "Ошиблась палатой, что ли? А может, это вернулась к капитану жена?" Собирался уже сказать ей, что Мокроусова перевели в другой корпус, но женщина произнесла:
- Здравствуйте, Алёша. Вы что, не узнаёте меня?
Только после этого он узнал в ней Анну Владимировну и ужаснулся: "Вот так Марика Рокк!.. Что это с ней? А сам-то Медведев, гад, не приехал - жену подослал..."
- Ваш друг - Гена Ракитин - просил передать вам, - заговорила она, волнуясь, - что улетает в командировку. Вот... решила навестить вас вместо него. Можно, я сяду?..
Она присела на стул, опустив на пол тяжёлую, чем-то наполненную, сумку, а он уже по-настоящему разозлился на Медведева. Даже не приехал, подлец! Сволочи все, и в самом деле, не надо усложнять... Но тут же подумалось и другое: "А может, его судить из-за меня хотят? Вот она и приехала поэтому такая... Заплаканная, постаревшая. Ну, это уж, чёрт знает, что! Разве же он - нарочно?.. Неужели начнёт сейчас за него просить? Только этого не хватало!.."
Но разговор получился другой - тяжкий, перевернувший ему всю душу. Стало мучительно стыдно за свои торопливые и подлые подозрения - скверно всё же устроен человек...
На аэродроме в тот вечер у Медведева было хмурое настроение. Думал о жизни, жене - отношения по-прежнему были какие-то странные. Захотелось курить, но оставил папиросы в курилке. Только успел их Русанов поднести, как что-то глухо стукнуло в бомболюке. Они обернулись и увидели выскочившего из-под люка сержанта Ивлева с перекошенным от страха лицом.
- Пущен взрыватель!..
Точно током ударило: "Сгорит весь полк!"
"Вывинтить? Не успею: 72 оборота!"
"Вот она! Секунд 5 уже... успею! Так... карандаш... замок..."
"Ух, чёрт, неужели не удержу?... Теперь - не выронить при нагибании... Оттащить метров на 20..."
"Секунд 15 уже... А тяжёлая! И инспекция тут, как на грех. ЧП! Расследований не оберёмся..."
"А вдруг не успею? Может, бросить? Жизнь - дороже... Затаскают всех, на полмиллиарда сгорит!"
"Ах, Ивлев! Ведь не новичок... Тикает, наверно?.."
"Надо скорее! Сколько осталось?!."
"Должен успеть, вот только - стропа!.. Поднатужиться надо..."
"А вдруг не оборву?!"
- Дайте мне, я сильнее! Стропу - я уже обрезал. Там окопчик впереди, я быстрее...
- Беги, дурак! В герои хо, а у меня - дети!..
"А вдруг взорвётся сейчас? Под самым сердцем тикает!.."
Закричали из курилки:
- Хва-тит!.. Бросай!.. Бе-ги-те-е!..
"Вот он, окопчик! Только бы не ухнула, сейчас я её..."
"И-и!!"
- Ивлев!.. - закричал в ужасе. - Как ты сюда попал?!.
В окопчике на дне сидел Ивлев и оправлялся. От страха его так, видимо, расслабило, что он, увидев над собою Медведева с бомбой в руках, оцепенел во второй раз и не мог даже подняться. Не зная, что делать, топтался на месте и Медведев: "Куда?.. Откуда он взялся!.."
"Аннушка, что я наделал?! Ну, по-мо-ги-те же!.."
А в следующую секунду показалось, что в руках у него лопнуло солнце. Звука не слышал, не видел, как подкошено упал Русанов - оглох и ослеп сразу. В живот ему ворвались тысячи раскалённых игл. И тут же - ни боли уже, ни мыслей, ни ощущения тысячеградусного жара вспыхнувшего магния - ничего. В ярком пламени для него наступил полный мрак. Жизнь оборвалась, как стропа, и всё исчезло.
Разбрызгивая фейерверк сверкающих брызг, шипя и крутясь огромной электросваркой, бомба заволакивалась белым облаком едкого магниевого дыма и поглотила рухнувшую рядом фигуру полностью.