Lib.ru/Современная литература:
[Регистрация]
[Найти]
[Рейтинги]
[Обсуждения]
[Новинки]
[Помощь]
--------------------------------------------------------------------------------------------------
Эпопея "Трагические встречи в море человеческом"
Цикл 2 "Особый режим-фашизм"
Книга 10 "Рабы-добровольцы"
Часть 7 "Мёртвая петля"
-------------------------------------------------------------------------------------------------
Глава первая
1
Конец года, в котором у Алексея Русанова родилась дочь, и в связи с этим появилось много новых забот и хлопот, а затем следующие события принесли столько огорчений и неприятностей, что Алексею некогда было осмыслить по-настоящему всего, что происходило, чтобы разумно планировать, что делать дальше и как вести себя в жизни нового, 1967 года. Поэтому встречать этот год, и свободно подумать обо всём и вспомнить, что было 2 года назад, Алексей и Татьяна поехали в Новомосковск, к родителям, которые переехали туда жить, чтобы находиться поближе к сыну, внучке. Невестка с первого же знакомства, как только приехали, обворожила Русановых не только умом, но и добротою. Мать Алексея призналась ему:
- Господи, какая красавица тебе досталась, сынок! Мне и во сне не могла присниться такая добрая душа. А как умеет держать себя, какая приветливая! Да и ты рядом с ней каким-то другим стал. Не пара, а загляденье! И внучка толстенькая, спокойная. Недаром говорится, где любовь да согласие, там и дети здоровы.
Домик, который родители купили себе, был невелик - 2 комнаты, прихожая и кухня. Зато стоял он на отрадном месте: в 30-ти метрах от берега лесистой речки Самары. Стоило выйти из дверей, пройти небольшой сад, огород, за которым калитка, и сразу выход на рыбацкий помост над речкой. С этого помоста Иван Григорьевич уже немало переловил окуней, щук и сазанов. Купил себе и лодку у прежнего хозяина для настоящей рыбалки - держал эту лодку теперь привязанной к помосту цепью с замком.
Быстро освоились на новом месте и привезённые из Киргизии животные. Кот Дик во время рыбалки обычно сидел на помосте за спиной Ивана Григорьевича - ждал угощения из пескарей. А старый пёс Джек ходил по саду и огороду, чувствуя себя одновременно и хозяином, и сторожем. С курами, утками и кроликами, купленными у прежних хозяев, он держался миролюбиво.
Немного правее помоста был выложен из красных кирпичей спуск к воде - там Мария Никитична полоскала бельё, смотрела на ивы на другом берегу, на лес, в котором куковали кукушки. Райское место для стариков, но только летом.
К новому году речка замёрзла, деревья оголились и настала грустная пора: топили печку и коротали время дома. Отец Алексея слушал радиоприёмник, мать накрывала с Татьяной стол, Юлька сидела на коленях у Алексея и с интересом смотрела на кота, который был недоволен тем, что в тепло пришёл и Джек со двора и согнал его с места возле топившейся печки.
Освободившаяся Татьяна взяла Юльку к себе, и Алексей подсел к отцу.
- Ну, что передают интересного.
- Интересное надо слушать утром, когда не глушат "голоса". А сейчас пора включать телевизор.
- Ладно, что слыхал утром? - спросил Алексей.
- Понимаешь, появился у нас какой-то академик Сахаров. Про него передают, что автор водородной бомбы, трижды Герой, а теперь - вроде как вот и ты: выступает за свободу слова, демократию. Собирает подписи в защиту диссидентов Гинзбурга, Галанскова и Лашковой. Ну, а что нового у тебя?
- Устроился на другую работу, в трест "Оргтехстрой". Встретили хорошо, но работа не интересная.
- Почему?
- Редактирование технических проектов строительных работ. Группа у нас маленькая. Зарплата - как и в издательстве. Зато никакой идеологии, политики, цензуры и прочих гадостей.
- Слава Богу! А как Таня?
- Работает в газете, пишет очерки, воспитывает Юльку. Так что милости просим в гости: есть телефон, позванивайте. А как вы тут?..
- Да всё вроде бы нормально. Утром слушаю вот "голоса", а растает лёд, начну опять ловить рыбку. Ну, а вообще-то, судя по всему - по газетам, радио, телевидению - обстановка в стране ухудшается. Ладно, пошли к столу...
Новый год встретили хорошо. Счастливый период жизни у Алексея с Татьяной продолжался, продвигалось дело и с написанием романа, но обстановка в государстве, действительно ужесточалась, в этом отец Алексея оказался прав. Алексей тоже слушал у себя дома передачи "радиоголосов" по утрам. Из сообщений заграничных дикторов знал, после появления кинофильма Ромма "Обыкновенный фашизм", в Москве словно проснулись от тургеневского сна так называемые "защитники прав человека", движение которых возглавил академик Андрей Дмитриевич Сахаров. Видимо, не боялся, что его решатся арестовать, как арестовали в прошлом году московских писателей Синявского и Даниэля. Всё это волновало Алексея. Знал из этих радиопередач, что политикой Брежнева недоволен Пекин, Фидель Кастро на Кубе, чехи. Вспоминал, как восставали немцы в Берлине, венгры в Будапеште. Никого уже не устраивал социализм с "психушками", жестокой цензурой и КГБ. Все поняли, это не демократия, а фашизм, только красного цвета, циничный и лживый. Люди чувствовали, что-то должно произойти, измениться - жить так дальше нельзя. Видимо, это почувствовали и в Кремле: рабы везде начинают поднимать головы - и внутри Советского Союза, и за его пределами, в лагере социализма. И чтобы оправдать политику запрета любых свобод, возвестили своим гражданам, что год 1967-й - это год юбилейный: 50-летие советской власти, самой "демократичной и справедливой в мире". И в наглую украсили все фасады государства самым бессовестным и бесстыдным лозунгом: "КПСС - ум, совесть и честь нашей эпохи".
С 1967 года в стране началась сплошная похвальба "достижениями", победные рапорты, принятие социалистических обязательств ко дню 50-летия Великого Октября. От газет, радио и телевидения всех тошнило. И вдруг китайцы, выступая по радио на русском языке, высказали своё отношение к Советскому Союзу прямо: "Есть вещи, которые разъединяют нас, но нет уже ничего, что объединяло бы нас". Брежнев не умел относиться по-человечески ни к собственному народу, ни к дружественному Китаю, которому КПСС клялась в дружбе навсегда. В союзе писателей СССР, превращённом в послушного раба партии, ЦК КПСС начал травлю Солженицына, полагая, что и этот писатель выбросит белый флаг капитуляции, как Борис Пастернак. Но... не тут-то было. Солженицын не дрогнул, и через несколько месяцев Алексей уже слушал, как диктор "Голоса Америки" читает открытое письмо Солженицына "Обращение к 4-му съезду писателей СССР":
- "... Литература не может развиваться в категориях "пропустят - не пропустят", "об этом можно, об этом - нельзя". Литература, которая не есть воздух современного ей общества, которая не смеет передать обществу свою боль и тревогу, в нужную пору предупредить о грозящих нравственных и социальных опасностях, - не заслуживает даже названия литературы, а всего лишь косметики. Такая литература теряет доверие у собственного народа, и тиражи её идут не в чтение, а в утильсырьё... Я предлагаю Съезду принять требование и добиться упразднения всякой - явной или скрытой цензуры над художественными произведениями, освободить издательства от повинности получать разрешение на каждый печатный лист".
Голос диктора заглушила "пила", включённая радиоглушителями, и этот вой и треск, как и в начале чтения, мешал не то, чтобы с трудом разбирать слова, но даже угадывать их смысл.
Алексей сидел, охватив голову руками, и горестно думал: "Даже при Ленине и Сталине, их партия не позволяла себе в открытую такого цинизма на счёт вмешательства в творчество писателей: какие мысли можно печатать, а какие находятся под запретом. Понимали, какая же это "демократия" и "свобода слова"? А теперь, став "умом, совестью и честью эпохи" уже, не стесняются, бессовестно лезут в чужие квартиры, выкрадывают писательские рукописи и без автора начинают их читать и обсуждать, делать выводы о неблагонадёжности писателя. Или, как в случае с Пастернаком, заставляют писателя публично "каяться" и "отказываться" от Нобелевской премии, не считаясь с мировым общественным мнением. Ну, разве могли бы царские жандармы позволить себе такие вещи? А в 67-м году, вспомнил он, эта, фактически фашистская партия готовила страну к 50-летию своего издевательства над миллионами людей и заставляла их петь и плясать под свою дудку, да ещё и прославлять эту поганую власть. И никакого стыда! Впрочем, подумал Алексей, не постыдились 21 июля, только что, и американцы, заявившие, что, якобы, их космонавт Нил Армстронг высадился на космическом корабле "Апполон-11" на Луну. А ведь ещё недавно учёные заявляли, что поверхность этого спутника Земли, покрытая пылью, подвержена прямой солнечной радиации, поскольку не имеет атмосферы. Современные скафандры не способны защитить человека от неё. Кому же верить после этого?"
"А наши правители 2 года назад напились на 50-летие Советской власти, устроили парад на Красной площади в Москве, залезли на кремлёвскую стену и, тупо уставившись на своих рабов, считали себя тоже лучшими в мире. За границей им аплодировал "лагерь социализма", обнесённый, как красной паутиной, колючей проволокой. И никому этого "парада подлости" не остановить. Разве решится кто выступить против танков и самолётов, оснащённых ядерными бомбами?"
Алексей принялся вспоминать всё по порядку, ибо год 1967-й оказался важной вехой и для него. Вожди насладились с кремлёвской стены зрелищем парадных войск и криками "ура". Главный вождь, откричав над площадью свою здравицу "великой-ой-ой-ой", сбегал в потайной буфет, устроенный в верхнем блоке мавзолея Ленина. За ним упивались там, кто коньяком, кто пивом, другие. Затем "отливали" в соседнем с буфетом сортире. Кощунственное соседство - сортир и чучело вождя, создавшего партию и советскую власть - стали невольными символами "идейности" великого Октября. Праздник кончился, перестали орать "Да здравствует", поснимали лозунги и всё везде вроде бы поутихло. Жизнь пошла, как обычно - без потрясений и идеологического психоза. Правительство, уставшее от надрыва пупков и глоток, похмелялось. Даже радиоголоса "из-за бугра" стали спокойнее.
Успокоился и Алексей, поверив Порфирьеву, что пока выходит в свет журнал "Новый мир", надо ехать в Москву, к Твардовскому. Ещё жива была слабая надежда на то, что в связи с выступлением Солженицына, осмыслением всеми фильма "Обыкновенный фашизм", в Кремле тоже поймут, что нужно, хотя бы на время, приоткрыть тюремную форточку и выпустить из литературной камеры несколько птичек на свободу, как это сделал 5 лет назад Хрущёв, разрешивший Твардовскому напечатать повесть Солженицына.
"Ведь были напечатаны и другие вещи, - думал Алексей, - Русская литература глубоко вдохнула, пока форточка была открыта. Возможно, к следующему вдоху нужно готовиться уже сейчас?" С этой его мыслью дружно согласились и Татьяна, и Крамаренцев, приехавший из Подольска навестить брата и мать. Пришёл и Порфирьев в гости. Ему позвонил Алексей, сообщил, что приехал Емельяныч, устроившийся в Подольске на работу помощником машиниста на электричке и повеселевший. И добавил:
- Сожалеет лишь о том, что нет у него там таких друзей, как здесь, и о своём доме, построенном тут собственными руками, который пришлось продать.
Стали все вместе совещаться, как успешнее можно осуществить поездку практически. И тут всех выручил брат Крамаренцева, Виктор, узнавший от Василия об их неотложной проблеме.
- Давайте, хлопцы, сначала поеду в Москву я, на разведку! У меня ж в "Известиях" полно знакомых теперь. Разузнаю, как можно встретиться с Твардовским.
Порфирьев невесело перебил:
- Из-за бугра сообщают, заболел он, и в редакции "Нового мира" не появляется.
Виктор улыбнулся:
- А я махну в Рязань, до Солженицына. Узнаю всё у него.
- Солженицын вряд ли тебя примет, - вновь возразил Порфирьев. - Его, небось, пасут там днём и ночью "топтуны". Не поверит он, что ты не подослан к нему.
Виктор обратился к брату:
- Вася, ты ж говорил, шо у вас, бывших лагерников, есть свой пароль. От и напиши Александру Исаевичу про меня записку. Укажи, шо ты - знаменитый "Борода", а я - твой брат. Шо тоже сидел, только не у тюрме, а в "психушке". А щас работаю на "Известия" по Днепропетровской области. Скажи, шо женился, а не какой-то там...
Василий согласился:
- Он прав, хлопцы!
Виктор загорелся:
- А вы тут будьте все напоготове! Шоб у любой момент выехали по моему сигналу.
Сказано, сделано. Через 3 дня после прибытия Виктора в Москву заявились туда по командировкам и Алексей с Порфирьевым, получившие сигнал по телефону. Виктор почему-то позвонил не Алексею домой, а Порфирьеву на работу: "Леонид Алексеевич, это я, Виктор! Здравствуйте, жду вас у гостинице "Бухарест", шо находится в Балчуге. Знаете такую?" "Знаю, я же москвич!" "Всё, немедленно выезжайте, до встречи!"
Остальное было делом техники и напора. Командировочные удостоверения оформили тут же, а вечером уже выехали. Виктор ждал их в гостинице, в номере на троих. В этот же номер прописались и они. Полюбовавшись из окна 9-го этажа на мост через Москву-реку, Порфирьев спросил у Виктора:
- Ну, что ты узнал здесь, выяснил?
- Значит, хлопцы, так. Твардовского у "Новом мире" щас нет, нету и у Москве. В него щас запой, и живёт он на даче, в Барвихе. Я там уже был. И вот шо узнал. Ещё у сентябре было` какое-то заседание в союзе писателей, по Солженицыну. Присутствовали какие-то члены из Кремля. Он называл, но я их не знаю. Защитить Александра Исаевича не вдалося, и Твардовский с расстройства запил. Оказывается, он "запойный" алкоголик. То в рот не берёт и капли, а если уж начал, то пьёт, бывает, и до трёх месяцев подряд. А потом опять целый год ни капли!
- Русский поэт, беда известная! - угрюмо заметил Порфирьев. - Доведут человека, он и спивается. Как же он тебя встретил? Как ты его вообще там нашёл?
- Это мой секрет. А встретились так... Вхожу я к нему во двор, а он стоит с ситом в руках возле кучи песка. Ну, я поздоровался, объяснил, хто я, откуда и зачем. А он слушает и просеивает этот песок. Я его спрашую: "Александр Трифонович, шо это вы делаете, зачем?" Отвечает: "Это моя физкультура, Витя, спасаюсь от болезни". Я посмотрел на его пальцы, а они толстые, отекли в него, как и всё лицо: не узнать человека! И глаза несчастные, как у той собаки, которую бросили. Жалуется: "Один я тут, Витя, шоб люди не видели. Я ж всё-таки Твардовский!.."
Порфирьев утёр пальцами, не вынимая платка, неожиданно набежавшие слёзы, всхлипнул:
- Я сам алкоголик, знаю, что это такое и как бывает стыдно. Из-за этого с женой разошёлся. А он действительно ведь знаменитость: советский Некрасов, можно сказать. А блядское наше правительство... Ай, да ну их всех!.. Рассказывай дальше.
- А шо рассказывать? Объяснил ему за Лёшину рукопись. Он вздохнул: "В редакции не примут без меня, как надо - положат в шкаф "самотёка". Им некогда всех читать самим: Советский Союз большой, пишущих много. Отдадут на рецензию второстепенным прозаикам либо студентам литинститута. Поэтому пусть съездит твой Русанов в Рязань к Солженицыну и покажет ему свою рукопись, если он его примет. Если Солженицын решит, что рукопись серьёзная, пусть черкнёт записку Борисовой. Она знает, что надо делать с такой рукописью. Вот всё, чем могу сейчас помочь в моём положении".
- Да-а, невесёлая история, - вздохнул и Порфирьев. - Но не безнадёжная! - И повеселев, заявил: - Я тоже поеду с тобой, Алёша! И Солженицына увижу, какой он, и тебе со мной будет не так одиноко.
Виктор немедленно возразил:
- Разрешите, съезжу сначала я? Скажу, шо я до него от Твардовского. Покажу Васину записку... Ну, и всё остальное. А вы ждите моего звонка здесь, у телефона. Так будет надёжнее: зачем сразу всем? Это вызовет подозрение и у "топтунов", и у самого Солженицына.
- А ты уверен, что добьёшься приёма? - засомневался Порфирьев. - С твоей речью... - добавил он, - Солженицын может принять тебя... ну, не всерьёз, что ли.
- Добьюсь! - твёрдо заявил Виктор и улыбнулся: - Твардовский же принял. - Виктор был добрым и умным: не обиделся на Порфирьева. И тот сразу понял свою ошибку: "Этот парень вызывает не только доверие, но и уважение. Пусть едет, он прав".
- Хорошо, Витя, поезжай! А на мои слова не обижайся: я не хотел тебя обидеть!
- Та ладно, чё там! - улыбнулся Виктор и, сказав: "Ждите!", стал собираться к отъезду.
Виктор показал Алексею записку брата: "Я, з/к N200356 по кличке "Борода", прошу срочно принять моего брата по важному литературному делу. Подробности после нашего знака он Вам расскажет сам. Преклоняюсь перед Вашим мужеством, всегда можете рассчитывать на меня, В.Борода".
- Ну, как, надёжный "пропуск", нет? - спросил Виктор
- Надёжный, Витя, - уверил Алексей. - Бог тебе в помощь! Жду звонка.
- Лучше всего ехать в Рязань на междугородном такси, Лёша. Я узнавал. Немного дороговато, но зато быстро. А если возьмёт 4-х пассажиров, то не так вже и дорого. Где стоянка, Алексеевич знает, он москвич. Ну, всего вам!.. Поехал я.
Виктор ушёл, а Порфирьев принёс из буфета бутылку водки, нарезанную колбасу с хлебом, и началось их томительное ожидание, воспоминания, разговоры и поочерёдное дежурство у телефона. Звонок от Виктора из Рязани раздался на другой только день, 26-го ноября, в 17 часов. Трубку схватил Порфирьев, и Виктор ему сказал:
- Выезжайте, буду вас ждать возле 12-го почтового отделения! Берите такси.
- Хорошо, сейчас выходим, жди. Но, скажи, где тебя искать, если сегодня не доберёмся?
- В гостинице "Звезда". А возле почты я буду вас ждать до утра. Всё!
Алексей стоял рядом и всё слышал. Спросил Порфирьева:
- А куда сейчас? Где эта стоянка такси на Рязань?
- Возле Казанского вокзала.
На Казанский они добрались быстро - "лучшее в мире метро" действительно было прекрасным. Выскочили на площадь, а там уже шёл дождь, этакий мелкий "ситничек". Алексей сразу представил Твардовского с ситом в руках, вроде некстати подумал об арабо-израильской войне, в которой евреи разгромили арабов в пух и прах всего за 6 дней. Почему подумалось об этом, когда и газеты уже не вспоминали (Кремль был на стороне арабов, которые побросали где-то в пустыне советские танки и сдавались в плен; наверное, о таком позорище не очень-то хотелось кремлёвцам читать), Алексей понял, увидев такси под дождичком. "Может, у арабов перегревались моторы в пустыне и нечем было охладить? Так это же головотяпство, а не объективные причины".
Ждать двух недостающих пассажиров пришлось долго. Сидя в такси, Алексей ощутил лютую, заполняющую душу тоску. В сознании сидела радищевская строка "Я оглянулся окрест себя, и душа моя страданиями народными уязвлена стала". Воображение перепрыгнуло на повешенных декабристов, и на других, сосланных в сибирские каторжные рудники за любовь к свободе. Затем на Желябова, Софью Перовскую, остальных народовольцев, и пошло оно и поехало... "Сколько же мы ещё будем бороться за эти свободы, права человека и волю, которые давно есть во всём мире и нет только у нас, где уже 50 лет правят великим государством пьяные, зажравшиеся рожи, похожие на откормленные задницы. А Пастернак, Солженицын, Сахаров - это бесчестье эпохи, их надо преследовать? За что?! Бандиты, воры, злодеи? Никакой логики, вместо неё наглость. И не стесняются, считают всех дураками. Меня тоже взяли под свой надзор и тоже будут преследовать. Не за действия, за мысли. Вот "государственный", мать его в душу, строй! Бандитский по-настоящему, и все молчат. Рабы. Нет, не все же!.. Скоро увижу Солженицына. Интересно, какой он?"
Наконец, подсел ещё один пассажир, шофёр включил зажигание, фыркнул мотором и начал выруливать на дорогу. Алексей подумал: "Куда она меня теперь приведёт? Ведь с этой минуты это уже не взлётная полоса, а, наверное, "круг второй", в "первом" я уже побывал; а может быть, как Рылеева - прямо в петлю? А что будет с Юлечкой, Таней?
А, что будет, то и будет! Поздно сворачивать".
В Рязань приехали, когда было уже темно. Виктор стоял возле почты в условленном месте - ждал. "Ну, и парень! О чём он тут только ни передумал за несколько часов!" Алексей почувствовал, когда луч фар выхватил из темноты скорбную фигурку и бледное лицо Виктора на фоне стены, острую жалость к нему и жаркую благодарность. "Вот на таких, как он, его брат и Солженицын, и держится в людях вера на перемену в общей нашей судьбе".
Вышли из такси, обнялись, и Виктор, согретый радостью встречи, повёл их в гостиницу, информируя на ходу:
- Сегодня вже не получится, хлопцы. Договорился с ним, шо примет завтра утром. Он ложится в 10 часов. - Посмотрел на часы. - Вже спит. А поднимается в 6. И работает потом до 9-ти. У 9 - перерыв.
В гостинице "Звезда" номер был снят Виктором на троих, так что хлопот не было, показали паспорта, заполнили бланки, и сразу в буфет - запастись, пока не закрылся, едой, какая найдётся, и водкой. Всё это забрали с собою в номер и, голодные, жадно набросились. Закусывая, Виктор рассказывал:
- Ну, объяснил я ему, кто я, откуда. Показал Васину записку. Он собирался гулять, сразу подобрел, и мы вышли вдвоём на улицу. Стали, значит, прохаживаться. Тут я ему и начал за Лёшу: шо лётчик, сидел, шо жизнь, одним словом, знает и повидал. Вижу, заинтересовался. Подарил ему, Лёша, твою книжку, которую ты подписал. Ну, он заулыбался, когда прочитал, шо ты ему там написал. Предупредил, шо время в него ограничено и твою большую рукопись он прочитать в ближайшие дни не сможет, а только посмотрит важные места и поговорит с тобой. А там, значит, видно будет... В него жёсткий режим. У Рязани почти шо и не живёт: только месяц-два. Остальное время - у деревнях: ещё многое надо, говорит, успеть...
Потом я рассказал ему за норильское восстание лагерей в 54-м году - со слов брата, конечно. Он сказал мне, шо слыхал за это восстание, но конкретных фактов не знает. Удивил меня: в лагерях у них были и свои Марксы, и Энгельсы, да такие, шо и Маркс не постеснялся бы пойти до них в ученики.
Да, спросил в миня, как я его нашёл? Я сказал, шо это моя тайна, и он всмихнулся.
- А какой он из себя? - спросил Алексей.
- Высокий такой, крепкий. И с бородой! Глаза синие-синие, добрые. Но разговором руководит: не даёт сказать ничего лишнего. А слушает внимательно. И это - фамилии, имена с одного раза запоминает.
Леонид Алексеевич перебил Виктора немаловажным вопросом:
- А как его жена? Строгая, нет? Ведь нам, наверное, придётся идти сначала к ней.
- Ничего, симпатичная такая, ещё не старая. Наталья Алексеевна звать.
- Она, кажется, кандидат биологических наук? - вставил Алексей.
- Не знаю, - отвечал Виктор, - я этого не знаю. Я с ней - мало, она сразу оставила нас удвох.
Да, ну, рассказал ему, значит, за Твардовского. Выслушал молча. А потом всё же проговорил: "Ну, ничего. Если ваш товарищ написал что-то дельное, пусть спокойно сдаёт рукопись в "Новый мир" - там прочтут. А я в этот журнал вхож, посмотрю тогда сам. Зря вы его сюда потащили! Потратится, устанет. Сейчас я всё равно ведь прочесть не смогу". Походили ещё немного, и он завершил мою встречу: "Ну, ладно, - говорит. - Если он сегодня не успеет к полдесятому, приходите с ним утром, к 10-ти. Поговорим!" Отут я вручил ему й от себя подарок: большую такую папку для записей. Крышка - с большой серебряной пластинкой! А на пластинке - книгопечатник Фёдоров. Хорошая папка, 53 рубля стоит! - закончил Виктор довольным тоном.
Алексей почти простонал:
- Ты с ума сошёл! Зачем? Это же неприлично!
Виктор удивился:
- Да как же? Ты ему книжку, а я ничё, да? Я ж тоже от усей души!
Вставил слово и Порфирьев, глядя на Виктора:
- Это, пожалуй, ты сделал зря. Ну, а обо мне ты ему сказал, что Алексей приедет не один?
- Та нет, конкретно я не сказал. Только намекнул...
Увидев по глазам, что друзья поняли, что он ничего не "намёкивал", Виктор заторопился:
- Та ничё, он примет! Говорю ж вам: добрый. Спросил меня: "А где вы будете ночевать? В вас есть, где остановиться? А то приходите ко мне..."
- Ну, и что ты ему? - спросил в тревоге Алексей.
- Сказал, шо мы встроимся у гостиницу.
- Слава Богу! - вырвалось у Русанова с облегчением. И тогда Виктор неожиданно признался:
- А как ты вгадал про папку? Он действительно не хотел её брать. Еле упросил. Тогда он засмеялся и принял. Вот на этом мы и расстались. А шо он кончал, ты не знаешь?
Оживился Порфирьев:
- Когда печатали его "Один день", какая-то из московских газет дала его биографию. До войны - закончил Ростовский университет. На физико-математическом. Работал учителем. Потом - война, фронт. Арест в 45-м году. На войне был командиром батареи, капитаном. Как боевой офицер имел награды. А теперь в его лице Россия обрела крупного писателя.
- Советского Достоевского, только с нашими "бесами", - вставил Алексей. - Мастер, тала-ант! Как-то он нас завтра встретит?
За окном гудел ветер, было черно. Погода испортилась совсем, и Русанову показалось вдруг всё нереальным. Ведь только что были в Москве, и вот - Рязань, этот старый дом-гостиница, комната с щелястым окном, в которой останавливались когда-то купцы... Наверное, бывал тут и Есенин. А сейчас здесь он, Алексей Русанов, и хочет встретиться с Солженицыным. Когда-то, наверное, вот так же, приезжали из разных городов России в Ясную Поляну к Толстому.
Утром проснулись все одновременно. Ветер за окном нёс рваные низкие облака, ещё капало с крыш, деревьев, но дождь уже перестал и день обещал быть ветреным, но сухим. Быстро умылись, позавтракали в буфете и двинулись в путь пешком - надо же и на Рязань посмотреть: какая?
Город был чистеньким, умытым, аккуратным, с невысокими домами. Прошли драмтеатр имени Сергея Есенина. Порфирьев тут же вспомнил, что Рязань подарила России не только Есенина, но и знаменитого врача-хирурга Пирогова. Теперь - вот ещё Солженицын...
В назначенное время они были возле дома N1 по улице Яблочкова. Первый этаж, квартира 11. Постучали. Встретила их жена, Наталья Алексеевна Решетовская - худенькая, миловидная. Чувствовалось, живёт в постоянной тревоге: вся начеку.
- Здравствуйте! - произнесли они нестройным хором.
- Здравствуйте. Проходите... - И к Виктору: - А вы обманули нас. Сказали, что приедет один, а приехало двое.
За Виктора вступился Алексей:
- Извините нас, пожалуйста! Это - мой товарищ. - Он кивнул в сторону Порфирьева: - Леонид Алексеевич. Виктор не знал, что я прихвачу его с собой. А он тоже захотел посмотреть... - бормотал Алексей, чувствуя неловкость и смущение от такого поворота событий.
Интеллигентное лицо Натальи Алексеевны подобрело:
- Ну ладно, ладно... - Она улыбнулась понимающей улыбкой. - Раздевайтесь, он ждёт вас.
Быстро сняли в передней пальто, повесили на вешалку. Свой рюкзачок с рукописью Русанов опустил на пол и пошёл за хозяйкой к двери, ведущей в гостиную, продолжая ощущать чувство неловкости и стеснения оттого, что в суматохе не представился Наталье Алексеевне. Зато не терялась и продолжала стоять на страже интересов мужа она, прошептав на ходу:
- Только, прошу вас, не задерживайте его долго.
Она отворила дверь и ввела всех в гостиную. С кресла возле левой стены в глубине комнаты поднялся высокий, широкоплечий хозяин. В глаза Алексею бросилось - огромный лоб с громадными выпуклостями, рыжеватая борода, как у русских крестьян - реденькая, и, тоже реденькие, лёгкие, ковыльные волосы. Но главное впечатление - это физическая мощь, энергия во всём облике и голубые, как морская вода, глаза: ясные, прозрачные. Алексей подумал: "Понятно, почему он всё это вынес. Только такой и мог выжить!"
Солженицын направился не к маленькому и интеллигентному на вид Порфирьеву, а к Русанову, который разглядывал в это время поразившую его металлическую скульптурку на письменном столе: твердокаменный широкоплечий зек в сапогах и фуфайке. В одной руке котелок, в другой - пайка хлеба. На голове - лагерная шапка. Ничего вроде бы нет, а глаз не отвести. Гости буквально остолбенели: и от выражения лица зека, и от его позы. Страшен, как лагерная жизнь.
- Здравствуйте, Алексей Иванович! Что, впечатляет? - Солженицын кивнул на стол, где был зек. - Мне его подарил в тюрьме арестованный скульптор. Вылепил фигурку сначала из хлеба, когда был в лагере, но ему её надзиратель сломал. А потом он её снова склеил и сделал по ней опоку в литейном цеху, где работал. Сделал отливочку и пронёс её с собой в лагерь.
Русанов понял, Солженицын отличил его, видимо, пролистав подаренную книгу - лётчик должен быть здоровым. Хозяин и тут, словно подслушал:
- Рад познакомиться. За надпись на книге - спасибо. - И смотрел на Алексея, как бы ощупывая - прочен ли? Вроде бы осмотром остался доволен, подошёл знакомиться к Порфирьеву. А Русанов заметил в углу сразу 2 пианино. Перехватив его изумлённый взгляд, познакомившись с Порфирьевым, Солженицын пояснил:
- Это мы с Наташей вдвоём, когда отдыхаю...
Наталья Алексеевна сказала, что оставляет всех, и ушла в другую комнату. А Русанов опять рассматривал Солженицына. Стоял он перед ними громадиной, в каких-то ковбойских старых штанах, в рубахе без галстука, с широко расстёгнутым воротом, словно он теснил ему широкую грудь. Обращаясь сразу ко всем, показывая на большой стол и стулья вокруг него, пригласил:
- Ну, садитесь, друзья, рассаживайтесь, кому где удобно.
Обстановка в комнате была скудной. Шкаф, письменный стол. Сбоку от стола высокая деревянная конторка, выкрашенная в коричневый цвет. На конторке стояла печатная машинка с вложенным листом.
Перехватив и этот взгляд Алексея, Солженицын объяснил:
- Когда устаю от позы за столом, работаю стоя, за конторкой.
Гости расселись, и он спросил:
- Ну, Алексей Иваныч, о чём пишете? Как назвали свой роман? Немного о себе, если не возражаете...
Глаза Солженицына при этом стали точными от внимания и, казалось, ещё больше налились синью.
Взглянув на его книжный шкаф, до отказа забитый томиками книг по искусству, философии и собраниями сочинений русских классиков - в левом верхнем углу бросились в глаза его собственные книги, изданные на русском языке в Англии и Франции - Русанов принялся рассказывать о своей рукописи и себе, о том, как из цензурных соображений переменил заголовок романа на "Россия на взлёте". Солженицын сразу отметил, что первый заголовок был просто великолепен, а второй - тоже неплох, если в романе есть смысл, что Россия - на взлёте, хочет взлететь и не может пока.
- Есть и то, и другое, - сказал Алексей. - Но, видимо, мысль о рабах придётся выделить в самостоятельную книгу, а всё, что относится к взлёту - оставить в первой книге. Дело в том, что я писал обо всём абсолютно правдиво и честно и не знаю, пройдёт ли роман в таком виде.
Солженицын перебил с тревогой:
- Алексей Иванович, тут я вам ничем помочь не могу. Исправлять что-то, написанное правдиво, чтобы приспособить, чтобы "прошло", я не могу, не умею. Могу посоветовать только одно: настраивайте себя на то, что печатать вас не будут, и не огорчайтесь. Делайте своё дело честно, правдиво и дальше - не отвлекайтесь. Придёт время, всё напечатают!
- А вы верите, что это время скоро придёт?
Солженицын прошагал к конторке, потрогал фигурку зека. Обернулся, улыбнувшись, сказал:
- Верю! Люди уже всё понимают, видят...
- Ну, а на чём всё же основана ваша вера? - спросил Русанов. - Есть какие-то факты, подтверждающие её?
Солженицын раздумчиво повторил:
- Люди всё понимают, видят - дальше так нельзя!
Русанов горько усмехнулся:
- И ждут. Каждый ждёт, что его сосед будет бороться за справедливость и принесёт ему свободу на блюдечке.
- Сосед? - Хозяин улыбнулся широко, открыто. - Это вы хорошо подметили, Алексей Иваныч. Есть и такие, конечно. Но есть и другие. Помню, парню зачитывают приговор, дают срок, а он в последнем слове заявляет: "Если вы меня выпустите, я всё повторю опять!" Вот что надо учитывать. У нас растёт хорошая молодёжь! Значит, и будущее должно измениться, а?
- Александр Исаевич, - спросил Виктор, - а шо вам было за то письмо к съезду писателей?
- А-а, - Солженицын засмеялся, - да особенного ничего. Вызвали в ЦеКа. Ну, наговорил я им там, и ушёл. На том всё и кончилось. Пока...
Не утерпел Порфирьев:
- Александр Исаич, а у вас не найдётся... экземплярчика для нас?
- Есть, - просто ответил хозяин. - Сейчас дам. - И пошёл в другую комнату к жене. Слышно было, как сказал: "Наташа, просят письмо к съезду. Найди там 3 экземпляра: пусть люди читают, знают..." Через 2 минуты он вернулся с письмом. Вручая его Русанову, напомнил:
- Расскажете немного о себе, Алексей Иванович?
Кивнув, Русанов принялся за небольшой, сжатый рассказ:
- Детство и отрочество прошли у меня в Киргизии, недалеко от Фрунзе. Отец ушёл на фронт, когда мне было 13. Начался голод, дороговизна. У матери выкрали хлебные и жировые карточки, когда их получала в начале месяца в конторе. Жить стало не на что. Когда от голода уже отекли ноги, мать привела меня в военкомат: "Берите, куда хотите, - говорит. - Пропадёт!" Военком выдал нам 2 буханки хлеба, а через 9 дней призвал меня уже "добровольно" в Красную Армию - в первый попавшийся набор для школы офицеров. Школа оказалась лётной. В 49-м году я стал лётчиком-бомбардировщиком. Служил в Закавказье, потом в заполярье, на Кольском полуострове. Облетал пол-России, бывал в разных республиках. Везде одно и то же - тяжёлая, безрадостная жизнь.
Меня и до этого тянуло писать, а когда насмотрелся на тяжкую жизнь народа, начал писать систематически - "для себя", чтобы высказаться хотя бы на бумаге. Много читал, много видел интересных людей. А в 58-м, будучи командиром звена бомбардировщиков, капитаном, был демобилизован в счёт сокращения вооружённых сил. Поступил в Днепропетровский университет и закончил его на филологическом факультете.
Первая книжка у меня вышла на 3-м курсе. Потом на закрытом - без фамилий - республиканском конкурсе на лучший киносценарий художественного фильма я занял третье место и удостоился премии. Первого места не присудили никому. А потом, когда я уже работал редактором русской прозы в издательстве, начались мои отношения с КГБ.
- Ну, дальше - понятно, - заключил Солженицын. И повернулся к Порфирьеву. - А вы, Леонид Алексеич, тоже что-нибудь пишете?
- Нет, я не пишу. Просто рад, что судьба свела меня с Алексеем, а теперь вот и привела к вам. Я прочёл все ваши произведения, которые печатались. А когда узнал, что Алексей едет в Рязань, к вам, упросил его взять с собой.
Русанов пояснил:
- Леонид Алексеич - мой друг. Выручил меня в тяжкую минуту, когда нигде не хотели брать на работу. А он не побоялся и взял. Потом мы сошлись уже по-настоящему, стали друзьями. На него не подействовали "белые звоночки" начальства.
- Как, как? - заинтересовался Солженицын. - Что за "белые звоночки"?
Русанов объяснил:
- "Белые звоночки" - это звонки начальства с белых своих телефонов. Ты идёшь на переговоры о трудоустройстве пешком, а тебя в это время обгоняют эти самые звоночки и предупреждают: "Этого мерзавца не брать! Антисоветчик!". Рядом же всегда стукачи, обо всём знают: куда ты, зачем.
Солженицын рассмеялся:
- "Белые звоночки". Метко. Народ у нас вообще с метким глазом и словом. Уж если что окрестит, лучше не придумаешь!
Взглянув на орденские колодочки Порфирьева, он спросил:
- Где воевали, Леонид Алексеич?
- Да на разных фронтах. Я с 23-го года. Войну встретил в Ленинграде, в морском училище - в так называемой "Дзержинке".
Солженицын, взглянув на Порфирьева оценивающим взглядом, спросил:
- Это сколько же вам - 44... всего? - Он изумился: - А по виду вам все 50! Что, нелегко сложилась жизнь? Простите, что перебил...
- Да как вам сказать... Кому было легко на войне? Штабникам разве, да комиссусорам, которые в бой не ходили, а только агитировали перед боем. Ну, а нас, первокурсников, забрали сразу на фронт. Сначала защищал Москву - я перед войной был москвичом. А родом я из тех мест, которые вы описали в своём рассказе про Калиту. Замечательный рассказ! Мне он очень понравился. Да, так вот защищал Москву. Потом ранение, госпиталь. Опять фронт. Я тогда уже командовал ротой моряков.
- Были офицером, значит? - перебил Солженицын. - Коммунист?
- Был и коммунистом. Но партия изгнала меня из своих рядов. Сочла, что я ей, такой, больше не нужен.
- Это какой же - "такой"?
- Дело было так... - начал объяснять Порфирьев. - Воевали мы на Северном Кавказе, возле Терека. Чуть где прорыв немцев, дырку эту затыкали нами - "чёрными бушлатами". Ну - раз прорвались немцы через Терек, два. Оба раза на них - мою роту. Выбили мы их, заткнули брешь своими телами. Осталась от нас треть, не больше. А тут опять приказывают: давайте моряков!
Ребята запротестовали: сколько же можно бессмысленно погибать, если кругом идёт отступление наших войск - одни мы остались! Стали доказывать дурному начальству, что, обороняясь, мы нанесём немцам больший урон, нежели будем ходить в атаки на них. Если никакого наступления с нашей стороны не предвидится, зачем же на рожон, под пулемёты лезть?
Комбат - начальство небольшое. Иди, говорит мне, доказывай свою логику кому-нибудь повыше. Ну, пошёл я. А там, в штабе - сворачивались как раз, чтобы выехать в тыл - ещё хуже: "Не рассуждать! Выполнять приказ: броском на ту сторону!" И уехали.
Вернулся я, рассказал. И не повёл их на тот берег под пулемёты: отбивали атаки со своего берега. Пока нас не выкурили оттуда с воздуха. Догнали свою часть вшестером. По дурости я рассказал всё, как было. За это меня под трибунал и дали 8 лет.
- Где отбывали? - живо интересуясь, спросил Солженицын.
- Я не отбывал, - ответил Порфирьев. - Исключили меня из партии, разжаловали до рядового - и в штрафной батальон. Там я искупал, как принято было говорить, "свою вину кровью". Был ранен ещё 3 раза. Потом партизанил в Словакии, когда началось там восстание. Мы первыми прошли Дуклы через перевал - с группой разведчиков. А остальные не сумели, наступление захлебнулось. Вот и пришлось... Войну я закончил старшиной. Затем - редакторский факультет в Москве, работа в газете "Красный флот". В Днепропетровск переехал в 54-м, устроился в Трубный институт. А теперь вот и Алексей побывал в моей издательской группе. Прочитал его роман...
- Ну, и как? - опять живо спросил Солженицын.
- Хорошо написано, и правдиво. Побольше бы таких книг! Да теперь, боюсь, опоздал он: опять перекроют литературный шлагбаум.
Солженицын повернулся к Русанову:
- Где рукопись?
- Там, в коридоре. Лежит в рюкзачке.
- Найдите самое интересное, по-вашему, место, и покажите мне.
Алексей принёс и раскрыл рукопись на "самом интересном месте". Солженицын, быстро прочитав 3 страницы, спросил:
- У Твардовского были?
- Он лечится сейчас... на даче.
Солженицын помолчал, вздохнул и заторопился бодрым, энергичным тенорком:
- Говорил я ему, го-во-ри-ил! Надо было печатать моё всё, сразу! Теперь вот - жалеет поди... Ну, да ладно. Раз болен, напишу записку Борисовой в "Новый мир" - там люди внимательные, прочтут! Ничего более обещать не могу: они сами решат всё. - Он тут же написал что-то на листочке, сложил его вчетверо, передал Алексею. - Отдадите это Берзер или Борисовой.
- А может, лучше вы заклеите это в конверт? - посоветовал Русанов. Солженицын сразу оценил его жест. Остро взглянув, сказал:
- Хорошо. Так будет ещё лучше, пожалуй. - Вышел в другую комнату, вернулся вскоре с конвертом и, вручив его, принялся листать рукопись: тут прочтёт, там. Порфирьев от нечего делать поднялся, прошёлся по комнате. Увидев конторку писателя, подошёл и заглянул в лист, заложенный в машинку.
- А вот этого делать не надо - читать! - раздался резкий голос Солженицына. Леонид Алексеевич отскочил сразу в сторону, как нашкодивший мальчишка. А Солженицын пояснил: - Это ещё сырое, не готовое, и потому не для чтения пока.
Красный от смущения, Леонид Алексеевич оправдывался:
- Александр Исаевич, извините, пожалуйста, мою бестактность. Я не хотел читать... Случайно вышло. Хотелось заглянуть: а что там? Просто от невоспитанности вышло.
- Да уж ладно, - пробормотал Солженицын, улыбаясь, - бывает...
Продолжая читать каким-то своим "способом" рукопись, он через минуту воскликнул:
- Виктор говорил мне вчера о "сильном" письме Сталину в этой рукописи. Вот я его нашёл... Знаете, какие письма писали Сталину из лагерей?
- Какие? - поймался Алексей на крючок.
- Рабьи! А у вас тут - великолепная публицистика, а не просьба "в евойном деле разобраться".
- Так у меня же не раб пишет, - возразил Алексей, - а человек, который хотел разоблачить Сталина, как Раскольников.
- А-а, тогда прошу прощения. Я же не знал, кто пишет... Были, конечно, всякие письма, и такие, вероятно, тоже. Но больше было - рабьих.
И через минуту снова:
- Алексей Иванович, вы в газете не работали?
- Нет, не работал.
- И не работайте, никогда! Это ложь, что хорошего писателя делает газета. Газета может только испортить писателя, уничтожить его язык.
- Я тоже так думаю, и потому в газету никогда и не собирался. А теперь - и не возьмут меня, если бы и захотел. А почему вы меня об этом спросили?
- Наткнулся на место, где запахло газетой. А посмотрел дальше - это у вас разговаривает так с людьми парторг. Считайте, что вам повезло и с уходом с работы редактора художественной литературы. Там - вы тоже себя испортили бы: сушить мозг над чужими произведениями!.. Потом не смогли бы писать своих. - Он вдруг оторвался от рукописи и спросил Порфирьева:
- Леонид Алексеевич, а чем занимался Алексей Иванович у вас?
- Писал историю института.
- Замечательно! Лучше всего, когда художник всё-таки свободен, а не зарабатывает себе на хлеб. - И уже прямо к Алексею: - А вот здесь у вас уж очень... ну, как бы это... приподнято, романтично, что ли. Проза должна быть ровной вся. Это не закон, конечно. У Гоголя. Много других примеров... Но современная проза, как мне кажется, должна быть ровной и плотной. Да, текст, к тому же, должен быть и плотным. То есть, на каждом квадратном сантиметре письма не должно быть ничего лишнего, отвлекающего. Всё должно быть подчинено образу, цели - в каждом куске.
В разговор робко вмешался Виктор:
- Вот вы говорите за рабские письма... Почему же у всех обязательно рабские? Писал и мой брат. У него были письма - о-го-го! Та и писал он их не чернилами, а своей кровью. Писал и Сталину... Почему же в Алексея его герои не могли написать?
- Нет, я вовсе не утверждал, что все письма были рабьими. Я говорил о другом: исходить надо из типического. Но иногда, конечно, можно делать и исключения, если они сильнее выполняют или разрешают, что ли, идею.
Закрывая рукопись и наслушавшись от Виктора его украинизмов, Солженицын сказал, обращаясь к Русанову:
- Алексей Иваныч, вы, я понял, человек русский. Как живётся вам на Украине? Вы родной язык там не забудете? Настоящий русский язык!
- Думаю, не забуду.
- Переезжайте домой. Непременно переезжайте. Язык - не застывшая категория: непрестанно меняется, обновляется. И где, как не на родном месте, черпать из этого родника! - Он помолчал, о чём-то думая. Сказал: - Жаль, не могу я почитать вашу рукопись. И книжку, что подарили - тоже не сумею. Столько шлют книг, рукописей! Разве прочтёшь все? А работать когда? Вы уж не обижайтесь.
- Да нет, что вы! - смутился Алексей. - У вас отняли столько лет лагеря, тюрьмы! Я понимаю.
- Вот и хорошо, что понимаете. Надо навёрстывать. Ну, а если у вас где-то что-то напечатают - черкните, где? Я прочту. В "Новом мире" я бываю. Если вашим романом заинтересуются, то, возможно, и я его просмотрю. А рецензию посмотрю обязательно.
- Как вам писать? Ведь письма к вам проверяются.
- А вы посылайте заказными. Заказные почему-то не проверяются. Ну, а как писать, думаю, вы уж сумеете.
- Спасибо вам!
- Не за что пока.
- В плохое время мы живём, - заметил Русанов. - Страной руководит мещанин, настроил психушек для честных людей, а себя окружил жестокими и бездушными сановниками.
- А вы не бойтесь их. Люди они неумные, ничего изменить уже не в состоянии. Через несколько лет, я думаю, многое переменится у нас.
Говоря о политике, о Брежневе, Солженицын неожиданно возмутился:
- Да кто он такой, чтобы о нём говорить! Личность, что ли? Очередная марионетка, овладевшая придворной интригой! Не хочу даже о нём...
На глаза ему попался Виктор. Что-то вспомнив, Солженицын весело воскликнул, глядя по очереди то на Русанова, то на Порфирьева:
- А теперь, друзья, поможете мне наказать этого молодого человека.
Виктор изумился:
- За шо, Александр Исаевич?!
- За подарок! Наташенька, принеси-ка эту серебряную папку.
Виктор испугался:
- Зачем, Александр Исаевич?
- Подарю тебе её назад. В воспитательных целях.
- Как это - назад? Вы шо?! Я ж от чистого сердца...
- Знаю. И всё-таки дам тебе урок, чтобы помнил: нельзя дарить не чиновникам такие дорогие вещи!
- А я не возьму, й всё! - Виктор попятился к двери.
Солженицын к гостям:
- Товарищи, вы обещали?! - Глаза лукавые, смеются.
Гости ему подыграли, взяв Виктора "под белы руки", изображая из себя стражников. Солженицын улыбался:
- Не убежит, там закрыто! - Он кивнул на дверь.
Виктор продолжал молить, думая, что всё шутка, и обойдётся:
- Не обижайте, Александр Исаевич! Та й за шо?!
- Ну, сам посуди, Виктор, зачем мне такая неудобная папка? Что я с ней буду делать? А тебе на всю жизнь память: был у Солженицына. И урок на тему: что можно делать, а что - неприлично. В другой раз ты уж не ошибёшься!
Вышедшая на зов Наталья Алексеевна, не зная, что делать, молча стояла. Тогда Солженицын, громадный, с животиком, неожиданно лёгким кошачьим прыжком убежал за папкой сам. А Наталья Алексеевна, с плохо скрываемой гордостью любящей женщины, тихо сказала, показывая рукой на шкаф:
- Это вот - всё книги Александра Исаича! Изданы во Франции, Англии. На русском языке!
- Да мы уж посмотрели! - тепло сказал Порфирьев.
Вернулся Солженицын с папкой "для губернатора", не меньше.
- Вот, дарю тебе её, Виктор! На память...
Поняв, что всё не шутка, Виктор заныл:
- Ну, простите, Александр Исаевич! Больше не буду, честное слово даю! Возьмить её себе.
За Виктора попробовала заступиться Наталья Алексеевна:
- Сашенька, пожалей ты его, это же у него не от...