Стрелков Пётр Петрович
Цена Трофея

Lib.ru/Современная: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Помощь]
  • Комментарии: 22, последний от 11/01/2023.
  • © Copyright Стрелков Пётр Петрович (p.strelkov@mail.ru)
  • Размещен: 21/08/2007, изменен: 22/08/2007. 282k. Статистика.
  • Сборник рассказов: Проза
  • Иллюстрации/приложения: 34 шт.
  • Скачать FB2
    •  Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Все события, описанные в этой небольшой книге, подлинные. Городскому подростку попадает в руки ружьё, и постепенно он нащупывает свой путь к охоте; действие происходит на фоне трудных послевоенных лет. Читатель вместе с автором проведёт ночь на глухарином току, будет участвовать в охоте на пушного зверя, побывает в степях Казахстана и горах средней Азии, познакомится с обучением охотничьих собак. Присутствуют в книге и ЈвечныеЋ охотничьи темы: о допустимости любимого увлечения в современном мире и раннего вовлечения в него подростков, о противоречивости сочетания любви к животным с охотой на них. Книга адресуется не только охотникам, но и широкому кругу любителей природы. Большинство составляющих её рассказов и очерков публиковались ранее в различных изданиях, посвященных охоте.
    •   Стрелков П.П. "Цена трофея": рассказы.
      Художник: Татьяна Капустина
      СПб. Издательство "Журнал Нева", 2003.
      Отзывы и комментарии присылайте по адресу p.strelkov@mail.ru
      
       Цена трофея
      
       Все события, описанные в этой небольшой книге, подлинные. Городскому подростку попадает в руки ружьё, и постепенно он нащупывает свой путь к охоте; действие происходит на фоне трудных послевоенных лет. Читатель вместе с автором проведёт ночь на глухарином току, будет участвовать в охоте на пушного зверя, побывает в степях Казахстана и горах средней Азии, познакомится с обучением охотничьих собак. Присутствуют в книге и "вечные" охотничьи темы: о допустимости любимого увлечения в современном мире и раннего вовлечения в него подростков, о противоречивости сочетания любви к животным с охотой на них. Книга адресуется не только охотникам, но и широкому кругу любителей природы. Большинство составляющих её рассказов и очерков публиковались ранее в различных изданиях, посвященных охоте.
      
      
       Первое ружье
      
       []
       Я отыскал его в груде хлама, что скопилась в углу чужой комнаты за годы ленинградской блокады. В первый момент мне показалось, что ружье игрушечное, но по тяжести сразу понял, что это настоящее оружие. Я осторожно передернул затвор и нажал на спуск. Звонкий щелчок ознаменовал начало нового этапа моей жизни.
       Ружье принадлежало семье друзей, где им никто не интересовался. Отныне мои помыслы сосредоточились на желании заполучить его в собственность. В мое отношение к друзьям, что греха таить - вкралась корысть. Я стал особенно внимательным и услужливым. В 1944 году дрова в Ленинграде составляли острый дефицит. Много раз я возил тяжелые вязанки березы с Охты на Васильевский остров, и, в конце концов, добился своего. В тринадцать лет я стал обладателем собственного ружья.
       Догадливый читатель возможно уже понял, что речь идет о берданке - переделанного из боевой винтовки дешевого дробовика 28 калибра. Правильное название ружей этой системы - фроловки, но в те годы все называли их берданками, и я не хочу отказываться от дорогого мне имени.
       Многие подростки неравнодушны к оружию. У меня увлечение берданкой приняло почти болезненную форму. Все свободное время я старался проводить с ней. Потихоньку от мамы я клал ружье под одеяло и спал с ним. Часами я вертелся перед большим напольным зеркалом, выделывая ружейные приемы, или целился в собственное отражение. Черное отверстие ствола послушно переползало со лба на грудь или другое "убойное" место, спусковой крючок мягко поддавался пальцу и в моих ушах гремел воображаемый выстрел.
       Стоит ли говорить, что я наделял берданку самыми высокими достоинствами и полез искать подтверждение этому в " Настольную книгу охотника" С.А. Бутурлина. В ней еще серьезно обсуждались преимущества казнозарядных ружей перед шомпольными. С этим вопросом все было в порядке, конструкция берданки шла в ногу с техническим прогрессом. Недоумение вызывало лишь то обстоятельство, что перечень охотничьего оружия возглавляла не берданка, а изделия иностранных фирм разные Перде, Франкотты, Лебо. Но это меня мало огорчало, ибо заморские дивы были далеко, а достоинства моей берданки слишком очевидны. Во-первых, она была сравнительно легкая и вполне по силам хилому от недоедания подростку. Во-вторых, устройство берданки было хорошо знакомым.
       В те годы во всех мужских школах были введены уроки военного дела. На них изучалась не новая техника, а устаревшая винтовка Мосина "образца 1891\1930 года". Именно она и была переделана в мою берданку. Впервые я убедился, что школьные знания могут пригодиться в жизни. Как опытный сержант, я мог разобрать и собрать затвор моего ружья с завязанными глазами. Нравилось мне и то, что берданка внешне похожа на боевое оружие. С ней можно было попеременно становится то охотником, то воином.
       Каких только приключений я не пережил со своей берданкой! Стоило взять ее в руки, как стены нашей комнаты исчезали. Из африканских саванн я легко переносился в джунгли Индии или дикие леса Амазонии - в зависимости от того, что я тогда читал или видел в кино. Моей добычей чаще становились крупные и опасные звери, еще не ведавшие о " Красных книгах" - тигры, львы, леопарды. Меткие пули настигали хищников в последнем прыжке и они падали бездыханными у моих ног.
       Не меньше подвигов совершалось на поле брани. Перестрелки с бандитами всех мастей неизменно кончались их поражением. На фронте я поднимал в атаку залегших бойцов, и берданка без промаха разила фашистов. Победы над врагом легко давались не без влияния событий того времени. Война шла к концу. Радио в нашей комнате никогда не выключалось, в жизнь вошли звуки победных маршей и салютов, голос знаменитого диктора Левитана почти ежедневно сообщал о новых победах наших войск.
       Вскоре щелканье курком и воображаемые подвиги не то чтобы совсем прискучили, но стали недостаточными. Я твердо решил заняться охотой и стрелять по-настоящему. Боеприпасами для этого я был обеспечен в достатке. Дробь была добыта из противовесов старинных висячих ламп. Под кроватью я хранил изрядный запас артиллерийского, минометного, винтовочного и пистолетного пороха обеих воюющих сторон - этого товара было много у ленинградских школьников тех лет. По счастливой для моей жизни случайности, я обменял эту опасную коллекцию на черный охотничий порох в жестяной фляжке-пороховнице, украшенной двуглавыми орлами и фирменными знаками императорского порохового завода. Не было только гильз.
       В их поисках я зачастил в единственный тогда в Ленинграде охотничий магазин на Литейном. Это было замечательное место. Толпы охотников рассматривали выставленные на комиссию ружья, в основном трофейные, и шумно спорили об их достоинствах. Полки манили загадочными принадлежностями для охоты и рыбной ловли, но гильз в продаже не было. Как-то раз, однако, я усмотрел в витрине новенькие, отливавшие красной медью патроны 28 калибра. Продать их без охотничьего билета отказались. Заметив мое огорчение, важный продавец уже в спину мне добавил: " Принесешь на обмен гильзы 16 калибра, тогда продам".
       Искать счастья я отправился на барахолку, игравшую видную роль в экономической жизни ленинградцев той поры. Впервые я оказался здесь без матери и изрядно робел. На огромном торжище, вольно раскинувшемся вдоль Обводного канала, продавали или меняли изделия всех времен и народов, но нужный мне товар в их число не входил. Много часов я напрасно бродил в густой толпе, пока само провидение не вывело меня к коврику старьевщика. Среди замков без ключей и старых подметок на мешковине рядком лежали тринадцать позеленевших от старости гильз нужного калибра.
       Увы, радость оказалась преждевременной. Хозяин соглашался отдать товар только оптом и заломил за него такие деньги, которых у меня не было.
       В следующее воскресение я повез продавать на барахолку свое второе после берданки сокровище - складной ножик с перламутровой ручкой и множеством лезвий. Сделки прошли успешно, я принес гильзы домой и отдраил их мелом до солнечного сияния. Продавец в охотничьем магазине не обманул и отсчитал мне тринадцать патронов для берданки. Они были снаряжены картечью и предназначались, вероятно, для ночных сторожей или пастухов. С тех пор число 13 я считаю для себя счастливым.
       Сейчас я бы никогда не доверил ружье с патронами безнадзорному подростку. Меня никто тогда не контролировал, но должен сказать, что я не слишком злоупотреблял своей безнадзорностью. Осторожному обращению с патронами меня быстро научил случай, едва не кончившийся большими неприятностями. Моя мать часто уезжала в командировки, и я подолгу оставался один. На кухне горячо обсуждались тогда слухи о квартирных грабежах, соседки баррикадировали на ночь двери своих комнат. А я перед сном стал класть рядом заряженное ружье. Не то, чтобы я боялся грабителей, но так было интереснее, близость готового к действию оружия щекотала нервы.
       Проснувшись как-то утром, я принялся по обыкновению вертеться с берданкой перед зеркалом. Щелчок курка прозвучал необычно глухо. Я открыл затвор и похолодел: из патронника выполз давший осечку патрон. Воображение легко подсказало, как от снаряда картечи разлетается любимое мамино зеркало, ее гордость и единственная семейная ценность, и какое воздаяние за этим последует. С тех пор я сохранил привычку всегда проверять, не заряжено ли взятое в руки оружие.
       Впервые я опробовал берданку в безлюдном пригородном лесочке, куда доставил ее с великими предосторожностями. В соответствии с наставлениями школьного военрука, я произвел выстрел "лежа и с упора". Было немного страшно, но захватывающе интересно. Тугой удар, короткий толчок в плечо, облачко синего дыма, и сосновая кора вокруг приметного сучка оказалась прошитой аккуратными дырочками от дробин. Я вынул еще дымившуюся гильзу и запах сгоревшего пороха на долгие годы стал самым волнующим для меня запахом.
       Во время пристрелки выяснилось, что часть пороховых газов прорывается из-под затвора назад, так что мой лоб и светлый мех ушанки приобрели серый цвет. Такие мелочи меня не смущали. Берданка отлично действовала, можно было собираться на охоту.
       По традиции охотничьих мемуаров первые шаги начинающего охотника часто отмечены подвигом: один положил медведя, другой волка, третий спас от голода одинокую старушку. Увы, ничем похожим похвалиться не могу. Подобные подвиги - удел сельских подростков, для которых использовать ружье по назначению не составляет проблемы. Жителю большого города начать охотиться неизмеримо труднее. Знакомых охотников или живущих за городом друзей у меня не оказалось, окрестностей Ленинграда я почти не знал. Главное же, что ездить на транспорте, и открыто ходить с берданкой я опасался. Ее легко мог отобрать каждый облеченный властью человек.
       Стыдно признаться, но моими первыми трофеями стали ... крысы. Великое их множество расплодилось тогда в нашей квартире. Мышеловки не помогали, и я вызвался извести крыс ружьем. В гильзы я закладывал крохотные порции пороха и дроби и с вечера устраивал засидку на коммунальной кухне. Центром притяжения грызунов было помойное ведро, именно здесь я уложил с десяток крыс величиной с котенка. Скоро умные зверьки стали осторожными. Они чуть показывали из отверстия в полу голову и долго проверяли, нет ли опасности. Тут надо было затаиться, обратиться в камень. Сходные переживания я испытал через много лет после того на лосиных охотах, когда зверь шел на мой номер, но вдруг замирал в неподвижности, и я боялся даже дышать.
       До сих пор не понимаю, как терпели мои кухонные охоты мама и соседи - сказывалась, наверно, блокадная привычка к бомбежкам и обстрелам. Но мне они доставляли истинное удовольствие. Как заправский промысловик я снимал с крыс шкурку ковриком и старательно выдергивал стержень из длинного хвоста. Этими трофеями одаривались друзья, либо они подсовывались в портфели нелюбимых школьных учительниц.
       Я мечтал о настоящей охоте, но путей к ней не находил. Искать полезных знакомств в охотничьем обществе, как советовали старшие, мне мешала застенчивость. Да и вряд ли бы я добился успеха. Наши общества не похожи на охотничьи клубы, какими они должны быть, это административно-бюрократическая надстройка над охотой. Оставалось сопереживать книжным охотам. Я много читал, охотничьи рассказы Пришвина, Бианки и Лесника знал почти наизусть. Попадались и более специальные книги об охоте и природе. Постепенно я становился юным теоретиком, который довольно много знал, но ничего не умел.
       Наконец счастье мне улыбнулось. Во мне принял участие мамин сослуживец и на первую настоящую охоту я выехал с ним в августе 1945 года. За день до того началась война с Японией. Событие это взволновало весь мир, меня же беспокоили только его последствия - не сорвалась бы поездка. Мне было четырнадцать лет, в этом возрасте тогда принимали в Общество охотников по рекомендации одного из его старых членов. Охотничий билет оказался моим первым в жизни серьезным документом с фотографией. На страничке регистрации оружия была записана берданка, отныне начавшая легальную жизнь.
       Известно, что новичкам везет. Первым же выстрелом из берданки мне посчастливилось сбить утку. Незадачливый чирок вылетел из утреннего тумана и потянул в сторону нашей лодки. Я успел справиться у своего наставника, дичь ли это, и выпалил в сторону птицы. К удивлению, она запнулась в воздухе и шлепнулась в воду.
      
       []
      
       От невероятной удачи я совершенно одурел. Добивать чирка не было надобности, но я открыл по нему беглый огонь. Руки от волнения тряслись, патроны не лезли в патронник, а дробь ложилась в стороне от птицы, чуть не у борта лодки. Я был одержим единственным желанием быстрее выстрелить - иначе, казалось, драгоценная добыча исчезнет - и лихорадочно нашаривал очередной из моих тринадцати патронов. Прекратил бессмысленную стрельбу лишь властный окрик моего спутника. Он спокойно вытащил уточку из воды и положил ее на дно лодки. Пока мы не вернулись на базу, я ежеминутно проверял, на месте ли она.
       Больше на первой охоте удача меня не баловала. Утки вылетали рядом, но либо я мазал, либо берданка давала осечки. Но что значили эти неудачи по сравнению с испытанным восторгом! С той незабываемой поездки мне открылся путь в прекрасный мир настоящей охоты, помыслы о которой целиком поглотили мою юную душу. По началу я вступил в этот мир робко, в одиночку, а потом нашел товарищей-сверстников, вместе с которыми искал охотничье счастье. С тех пор минуло больше сорока лет, но мне не случалось раскаиваться в выборе этого пути.
       После приобщения к охоте я еще больше привязался к своей берданке. Лишился ее я самым глупым образом. За отсутствием шомпола берданка чистилась с помощью длинного прута. Он сломался внутри ствола, и, выбить обломок своими силами не удалось. Отделив ложу, мы компанией отправились в оружейную мастерскую. В те годы ленинградские трамваи не имели наружных дверей, открытый проем с левой стороны закрывался невысокой решеткой. Приятель выставил ствол берданки наружу и чуть не угодил им по голове пешехода. Увертываясь от удара, тот перехватил ствол рукой и остался стоять с ним по середине многолюдной улицы. Пока мы выпрыгивали из трамвая и бежали назад, незнакомец исчез.
       Ни одно из ружей, что перебывали у меня в руках за долгую охотничью жизнь, я не ценил так, как мою берданку. Эти несовершенные ружья давно вышли из употребления, но недавно мне посчастливилось увидеть берданку в запасниках артиллерийского музея. Я встретил ее как старого друга, осторожно передернул затвор, и звонкий щелчок курка отозвался в душе былой радостью...
       Своего сына я с детства таскал в лес и на болото, он вырос охотником. В урочное время сын получил в подарок двустволку с необходимыми принадлежностями. Однако к своему первому ружью он не испытывал особой привязанности и вскоре стал мечтать о более престижной и дорогой модели.
       Я не удивляюсь этому. Путь сына к охоте был прям, но немного будничен. Охотником его сделало мое воспитание, и ружье для него лишь техническое средство охоты. У меня было не так. Охотником меня сделала моя берданка. Оттого, наверно, мои первые шаги на пути к охоте были освещены такой любовью к ружью, а затем и ко всему, что имело отношение к любимому увлечению. И сыну неведомо так запомнившееся мне восторженное недоумение: " За что мне дана такая радость - иметь ружье и быть охотником?"
       Часто говорят, что счастье - это любовь. Если так, то моя охотничья юность была счастливее, чем у сына.
      
      
      
      
      Девочка с собакой
       []
      
       Первые годы после снятия блокады в Ленинграде почти не было домашних животных. Те, что жили здесь до войны, либо погибли, либо были съедены в голод, а новых завести не успели. Это сильно меня огорчало, так как с раннего детства я любил собак и даже в тяжелые годы эвакуации умудрялся заводить четвероногих друзей. Оставалось листать страницы ветхого тома " Жизни животных" А.Брема, где собакам был посвящен большой раздел со множеством иллюстраций.
       Люди так устроены, что долго обходиться без домашних животных не могут. Выглянув как-то в окно, я остолбенел. В окне напротив картинно лежала большая красивая собака. Судя по картинкам в моей любимой книге, она относилась к охотничьей породе курцхааров - немецких короткошерстых легавых.
       В тот год мне подарили дешевое охотничье ружье- берданку, я очень ей гордился и мечтал об охоте. В охотничьих подвигах, что проигрывались в моем воображении, собака сразу заняла достойное место. Она находила дичь, спасала меня от хищников, выводила из дебрей и зализывала раны (всегда не смертельные), причиненные когтями, клыками, стрелами туземцев и пулями бандитов.
       Теперь я подолгу просиживал у окна, любуясь новой соседкой. Чтобы лучше ее разглядывать, я вооружился дедушкиным полевым биноклем. Сильные линзы так приближали ко мне собаку, что руки тянулись погладить ее мягкие уши-лопушки. Гладкая, кофейная с крапом шерсть лоснилась на солнце, глаза смотрели на мир спокойно и доброжелательно. К этой замечательной собаке как нельзя лучше подходили слова из Брема: "выражение лица серьезное, умное, благородное".
       Собака из дома напротив занимала подоконник не одна, рядом с ней часто сидела девочка моих лет и читала книгу. Чтобы сделать это открытие, бинокля не требовалось, но поначалу девочка совершенно меня не интересовала. Скорее наоборот, ее присутствие наводило на грустные размышления о несправедливости судьбы, которая вручила прекрасное животное не тому, кто этого достоин.
       Время шло, девочка невольно попадала в поле зрения, и постепенно мое внимание стало раздваиваться. Выяснилось, что девочка выглядит очень симпатичной. Она была смугла лицом, черноглаза, а ее густые волосы были убраны в толстую косу. Читала она запоем и очень выразительно улыбалась или горевала над своими книгами. В бинокль я старался рассмотреть их обложки и не раз узнавал знакомые названия. Это окончательно расположило меня в ее пользу.
       В те годы в школах было введено раздельное обучение и на девочек мы смотрели почти как на инопланетян. Не то, чтобы я их презирал, но и за полноценных людей тоже считать не мог, но эта казалась явным исключением. Мысленно я соглашался с ней дружить, читать вместе книжки и даже защищать ее от шпаны из соседнего двора. Если девочка долго не показывалась, я начинал скучать. Наблюдения за соседним домом стали для меня интереснее, чем увлекательные предложения товарищей. Новое появилось и в том, что я стал скрывать свой интерес к окну напротив, хотя раньше не делал из него секрета. Таинственный инстинкт подсказывал, что посторонние взгляды и разговоры противопоказаны тому особому чувству, которое во мне появилось.
       Наблюдения за собакой постепенно отошли на задний план и сосредоточились на ее юной хозяйке. Я начал смачивать водой и причесывать волосы, чем вызвал крайнее удивление мамы. До добровольного мытья шеи дело не дошло, но свежие рубашки я стал надевать без обычного яростного сопротивления. Каждое утро я внимательно изучал в зеркале свою внешность, брал бинокль, любимую берданку, книгу, и в ожидании прекрасной незнакомки принимал на подоконнике эффектную позу. Через тайную агентуру было выяснено, что девочку зовут Нона. Имя казалось необычным и очень мне нравилось.
       Пламенные взгляды и бинокль, обращенные на соседний дом, не остались без ответа. Я стал замечать, что соседка тоже посматривает в мою сторону. Сперва она проявляла похвальную скромность. Стоило мне поднять голову, как девочка отводила глаза и утыкалась в книгу. Но день от дня наши взгляды встречались все чаще. По молчаливому соглашению были выбраны часы, когда мы непременно сидели в окнах друг против друга.
       Полной уверенности во взаимности чувств у меня не было, поэтому выследить Нону на улице и познакомиться с ней я робел. Но в своих дерзновенных мечтаниях заносился уже далеко. Мне виделась такая картина: мы гуляем по пустырю на берегу Невы, я держу девочку за руку, а собака преданно бежит рядом и охраняет нас от шпаны из соседнего двора, которую я побаивался. Это казалось мне тогда (и вновь кажется сейчас!) высшим проявлением интимной близости.
       Оставалось обратить сладкие грезы в явь, но предлога для знакомства не находилось. Воображаемые подвиги, которые я каждодневно совершал в честь своей избранницы, идти в расчет не могли. Тут требовалось нечто реальное, но героическое, возвышавшее меня в глазах девочки.
       Идею подсказала собака. Сперва она должна потеряться, потом я верну ее безутешной Ноне. Скромно, но с достоинством, я приму от нее слова благодарности, и все препятствия для нашей дружбы рухнут. Конкретный план состоял в том, чтобы заманить собаку в дровяной сарай и передержать ее там, сколько удастся. В те голодные годы приманка не составляла проблемы. Банку из-под американской свиной тушенки я обтер изнутри краюхой хлеба, и она обрела неотразимый аромат. С трудом удерживаясь, чтобы самому не съесть хлеб, я накрошил из него дорожку от сарая до пустыря, где каждый день Нона выгуливала своего питомца. Пустырь отделяла от сараев ветхая ограда. В ней имелся лаз, проходимый для собаки, но недоступный для человека.
       Я затаился с веревкой в руке, другой конец которой был привязан к двери сарая. Расчет оказался верен: благородное животное протиснулось через дыру и устремилось к сараю, жадно глотая приманку. Вот только голос за оградой явно принадлежал не Ноне - звал пса и поминал его родителей грубый мужской бас. Через мгновение ограду перемахнул Нонин папаша мрачный верзила с поводком в руке. От неожиданности я дернул за веревку, дверь сарая защемила собаку, и папаша грозно двинулся на меня. Я покинул свой пост со спринтерской скоростью.
       Мне осталось неизвестным, почему в тот день Нону заменил на прогулке отец. Наверное, дело погубила случайность, столь обычная в сюжетных поворотах криминальных историй. Итоги провалившейся операции оказались неутешительными: я "засветился" и стал ходить по нашей улице с опаской, а Нона перестала отпускать собаку с поводка. От идеи похищения пришлось отказаться. Я решил ждать другого случая, который рано или поздно сведет меня с Ноной. Мы продолжали переглядываться через окно, и я был уверен, что время работает на меня. И жестоко в этом просчитался.
       В тринадцать лет я еще не ведал, как переменчива и коварна порой судьба. Злой рок явился в образе моего лучшего дружка Кирилла. Он пришел в неудачное время, когда мне было пора на "свидание". Душа моя была на другой стороне улицы, где Нона уже сидела за книгой. От Кирилла не укрылись нетерпеливые взгляды, которые я кидал в окно. Он выглянул на улицу и сразу заметил то, что знать ему вовсе не следовало.
       " Смотри, кобелина какой напротив! И девчонка тебе в окно смотрит. Ах, зараза! Думаешь, слабо отучить? Слабо?" - Кирилл явно ждал подначки или одобрения. Это был миг, когда его еще можно было остановить. Было понятно, что Кирилл задумал пакость, но я малодушно промолчал. Промолчал, стыдясь обнаружить перед ним свою сердечную слабость. Мой друг был ярый женоненавистник и презирал любовь, а я еще недавно разделял его заблуждения.
       Дальнейшее я видел как в кошмарном сне, когда ужас происходящего усугубляется твоей неспособностью двинуться с места. Кирилл истолковал мое молчание в одобрительном смысле. Он вскочил на подоконник, спустил штаны, далеко выставил в окно голый зад и для убедительности стал хлопать по нему ладонью.
       В следующее мгновение я очнулся от столбняка и сдернул его с подоконника. Кирилл запутался в спущенных штанах и с грохотом упал на пол. Моя реакция была для него неожиданной и обидной. Вскочил он готовый к драке - "Ты что, одурел? За что на человека бросаешься?"
       Как я мог объяснить Кириллу, что он наделал! Истинная любовь всегда стыдлива. Я мямлил о неприличии его действий и их, опасных для меня последствиях. Я обращался даже к авторитету Брема, согласно которому так поступают лишь разъяренные павианы, бросающие вызов сопернику. Но звучало все это неубедительно. Мы дружили давно и имели в общем активе шутки похлеще. И проницательный Кирилл стал догадываться об истинном положении дел.
       "Так, - ехидно процедил он.- Любовь? В папы-мамы играем?" - и он презрительно сплюнул. Я покраснел, но вяло отпирался. Да и о чем можно было говорить после случившегося!
       Верный друг познается в беде. Вид моей расстроенной физиономии постепенно смягчил Кирилла. Он был сообразительным парнем и быстро нашел выход из положения. - " Зря ты переживаешь, - рассудительно сказал он. - Она же на тебя не подумала. Я ведь ростом повыше и худее тебя, и волосы у меня черные. - Да при чем здесь волосы, ты же не голову показывал. - А если и так, она все равно не знает, кто это был. - Как не знает? опять выдал я свою заинтересованность.- А так, откуда ей понять, твоя это была жопа, или моя. - Дурак, она не знает, что ты здесь, и вообще тебя никогда не видала.- Сейчас увидит. Мы выглянем в окно вместе - ты мордой, а я как раньше. Она посмотрит, и все поймет".
       Я был в таком расстройстве, что пошел на поводу у Кирилла. Для осуществления проекта он не без удовольствия стал опять спускать штаны, но подоконник в доме напротив оказался пуст. Против обыкновения, заветное окно было прикрыто шторой.
       Первые дни после случившегося я жестоко страдал, но подходить к окну не согласился бы и под угрозой казни. А потом, уехал в пионерский лагерь, и за месяц моя любовь как-то потускнела и отдалилась. Должен сознаться, что залечить сердечную рану мне помогли новые знакомства. У голубоглазой звеньевой из соседнего отряда волосы тоже были убраны в толстые косы, и она любила читать книжки. Словом, наблюдения за окном напротив прекратились.
       Через четыре года, уже в десятом классе, я познакомился с Ноной по-настоящему. При первой встрече я изрядно стеснялся, но она вела себя так, будто видит меня впервые. Естественно, что я не напоминал ей о давних событиях. Знакомство наше, впрочем, оказалось непродолжительным.
       Прошло много лет. Я давно забыл об этой истории, после которой сохранил на всю жизнь лишь особую любовь к курцхаарам. Напомнил мне о ней повзрослевший сын, когда он начал вдруг смачивать водой вихры и вертеться перед зеркалом. С улыбкой я вспоминал бесславный конец моей первой любви. И вдруг понял, что посеянные Кириллом сомнения еще живы. Есть для меня в этой истории незавершенность, нераскрытая до сих пор тайна. И открыть ее может лишь один человек.
       Милая Нона! Наши головы давно поседели и мы не должны лукавить друг с другом. Ответь честно: знала ли ты, что это был не я, что не мой голый зад был показан тебе в окошке... пятьдесят лет тому назад?
      
      
      
       В районе Ржевка-Пороховые
      
       []
       Ржевка-Пороховые один из самых молодых районов Ленинграда. С юга он смыкается с жилыми массивами Веселого поселка и Малой Охты, а на западе - с Большой Охтой. Окончательный облик этой части города еще не оформился: кварталы жилых домов перемежаются строительными площадками и замусоренными пустырями. Но с каждым годом район благоустраивается, и с объявлений по обмену квартир исчезает обидная приписка: " Ржевку-Пороховые не предлагать".
       В моей памяти эти места выглядят совсем иначе. Я хорошо знал их - пятьдесят лет назад здесь простиралась чудесная страна моей юности. Многое, конечно, забылось, но впечатления тех лет были так ярки, что я надеюсь избежать в воспоминаниях грубых ошибок.
      
       1
      
       Детство и юность я прожил на Большой Охте. До войны много охтян еще ютилось в деревянных домах, которые во время блокады были разобраны на топливо. Даже вдоль главных улиц Большеохтинского и Среднеохтинского проспектов - в первые послевоенные годы стояли лишь отдельные каменные здания, разделенные обширными пустырями. Регулярная городская застройка кончалась задолго до Окружной железной дороги, которая и нынче пересекает Шоссе Революции и Большую Пороховскую улицу.
       Далее на восток и на юг тянулась обширная равнина, занятая пустошами, полями и сырыми лугами, зарослями кустарников и мелколесьем, небольшими болотами. Местность эта была очень слабо населена. Трамвай в те годы был единственным видом транспорта, который связывал далекую окраину с центром города. Редкое население жалось к трамвайной линии, идущей в сторону Ржевки. Люди жили здесь в домах деревенского типа, да и по роду занятий, я думаю, частично были сельскими жителями. Эти поселки и назывались деревнями - Малиновка, Жерновка, Яблоновка. Небольшой островок города возникал в районе Пороховых, но и здесь он имел полусельский облик. За улицей Коммуны начинался большой лес, входивший в состав Охтинского учебно-опытного лесничества (ныне Охтинский лесопарк). Лес тянулся по левой стороне идущего на Колтуши шоссе, а потом появлялся и с права от него, обрамляя с востока обширные массивы полей.
       Окраины большого города обычно замусорены свалками и имеют неприглядный облик. Тут этого не было. Земля частично использовались пригородными колхозами: здесь сажали овощи и картошку, пасли скот. Мода выгонять на поля толпы горожан пришла позднее, в те годы здесь бывало малолюдно даже в страду, а в остальные сезоны - удивительно пустынно. Несмотря на близость Ленинграда, праздного люда не встречалось ни в будни, ни по выходным дням.
       Местность, о которой идет речь, в трех направлениях пересекалась линиями железных дорог, действующими и ныне. Одна из них идет от Ржевки прямо на юг, к Неве. За разъездом "Заневский пост" от нее отходят две ветки. Одна уходит на восток, в направление поселка Мяглово, другая поворачивает на запад, к городу, и соединяется с Окружной дорогой близ моста через реку Охту. Эти железнодорожные линии сейчас теряются на фоне гигантских новостроек. В те времена, о которых я пишу, они были хорошо заметны и служили единственными путями движения для пешеходов. Другие дороги отсутствовали, либо были слишком плохи.
       Уточним теперь границы интересующей нас территории. С севера она была ограничена трамвайной линией, идущей на Ржевку, а с запада - Окружной железной дорогой. Южную и восточную границу определить труднее. Первая проходила, вероятно, в районе нынешней улицы Коллонтай, вторая - километров через пять-шесть восточнее разъезда "Заневский пост", но временами смещалась вплоть до Колтушских высот. Ближайшим городским районом в те годы были Пороховые. Вышло так, что это название, звучавшее по нашему "Порошки", оказалось перенесено на всю указанную местность. Им я и буду впредь пользоваться, хотя искать его на картах бесполезно.
      
       2
      
       Меня привело на Порошки досадное обстоятельство в биографии Генки Калуцкого. В восьмом классе он остался на второй год, и осенью 1946 года оказался за соседней со мной партой. Быстро выяснилось, что мы оба счастливые обладатели дешевых охотничьих одностволок и жаждем использовать их по назначению. Тогда Генка и поведал, что близкие Порошки как нельзя лучше подходят для этих целей, и обещал взять меня с собой. Неделя была заполнена ожиданием, на уроках мы с Генкой перемигивались и поднимали руки так, будто целились из воображаемого ружья. В ближайшую субботу я впервые ступил на благословенную землю Порошков, и она надолго вошла в мою жизнь.
       В те патриархальные времена прямо из дома можно было выходить с собранным ружьем за плечом и патронташем у пояса. Под завистливыми взглядами охтинских мальчишек мы садились в трамвай десятого или тридцатого маршрута и ехали на Пороховые. На улице Коммуны мы выходили и шли дальше пешком.
       Мощеная булыжником улица Коммуны имела городской вид только вблизи пересечения с трамвайной линией. Чуть дальше начинались деревенские домики с палисадниками и огородами, ближе к железнодорожному переезду исчезали и они. Транспорта было мало, и мы шагали обычно по середине булыжной мостовой - так нас было виднее. Шагали, очень гордые тем, что мы охотники и идем заниматься настоящим мужским делом. А встречные - в те годы больше женщины - понимали это и провожали нас добродушными шутками: - "А где соль уткам на хвост сыпать?"
       Так мы добирались до разъезда "Заневский пост" и, миновав его, поворачивали по шпалам налево, в сторону Мяглово. Тут уж было рукой подать до болота, которое с левой стороны вплотную подходило к железнодорожной насыпи. Теперь оно осушено, а в те годы болото было обширно, имело густые заросли тростников, рогоза, хвощей и большое зеркало чистой воды; среди ряски всегда темнели многочисленные дорожки, оставленные утками, водяными крысами и другой плавающей живностью. Место рядом с болотом, где стоит сейчас Северная водопроводная станция, было покрыто осиново-березовым мелколесьем, в конце сентября сплошь желто-красным. Здесь и загорался в сумерках наш лагерный костер.
       У костра священнодействовал Генка Калуцкий, самый хозяйственный среди нас. Он жил в большой нужде с матерью и малолетней сестренкой, и привык самоотверженно выполнять разнообразные семейные обязанности. Внешность Генки была колоритной. Нынешней молодежи должно быть интересно, как одевался тогда их сверстник, не имевший достатка, но и не чуждый моде. В послевоенные годы кумирами ленинградских подростков были военные моряки. Генка неизменно ходил в тельняшке, матросской форменке и брюках клеш с громадными, собственноручно вшитыми снизу клиньями. Дополняли наряд ремень с бляхой и трофейные немецкие сапоги с короткими голенищами. Все это барахло покупалось на толчке у Обводного канала. Согласно моде, голову Генка мечтал покрывать фуражкой-мичманкой, но на столь роскошный предмет "не тянул". За неимением другой одежды, и на охоту Генка отправлялся в морском обличье.
       Мой дорогой дружок! Прошло пол века, а ты так и не снял для меня флотский наряд. Жизнь развела нас сразу после школы, но я верю, что у тебя все хорошо. Уже в те годы ты крепко стоял на земле, и я многому научился от тебя. Я был неумел, застенчив, робок и нуждался в таком друге-учителе, как ты. Спасибо тебе за науку, спасибо за наши Порошки!
       Нередко сиживал у охотничьего костра Витька Куропата. Витька учился в военизированной средней школе и в будние дни жил на казарменном положении. Жизненный путь его был предопределен - служба в военной авиации. Большое число подобных школ, открытых после войны, а затем исчезнувших, создавалось для облегчения судеб многочисленных военных сирот.
       Витька был взрослее и относился к нам чуть свысока. И он имел на это право! Военная форма и принадлежность к авиации уже обеспечивали ему высокое положение среди послевоенных парней. Но это еще не все. Во время блокады он служил мальчиком-связным при военной части и был награжден именным армейским кинжалом с вытравленной по клинку дарственной надписью. Этот кинжал в ножнах Витька неизменно брал с собой на охоту, хотя резать и колоть им было решительно нечего. Мы рассматривали его с завистью и благоговением. В подражание Витьке я стал таскать с собой большой кухонный нож, но это было совсем не то.
       Наше охотничье меню бывало в те годы весьма скромным. Помню ячневую кашу без масла и картошку в мундире; особенно тщательно делился хлеб, выдававшийся еще по карточкам. Ели истово, скудность трапезы не соответствовала непомерным нашим аппетитам. Затем наступала очередь огромных самокруток из махорки. Они считались обязательной принадлежностью настоящего охотника и доставляли мне, начинающему, много неприятностей. Прикуривать самокрутку было принято только от уголька, ловко вытащенного из костра.
       Особенно уютно наш лагерь выглядел со стороны. Отойдешь от костра, и тебя сразу охватывали холод и сырость. Над болотом стлался густой туман, из зарослей слышались непонятные всплески и шорохи, хотелось вернуться скорей назад, в освещенный огнем круг. Костер давал особое чувство отъединенности от окружающего мира. Было легко представить, что находишься где-то далеко, в необитаемой глуши. Да мы так себя и чувствовали. Этому не мешали гудки паровозов, близкие огни разъезда и отсвет зарева городских огней над горизонтом.
       Ночной костер и полные желудки располагали к беседе. Я с нетерпением ждал этого часа. У моих товарищей было больше жизненного опыта. Я был немного младше и находился в том возрасте, когда самому и через мнение сверстников обязательно сверстников, а не старших - пришла пора переосмысливать мир с детского на взрослый лад. Поэтому, наверно, наши доверительные беседы были так важны для меня.
       Увы, память не удержала этого важного, а сохранила только обрывки разговоров, звучавших пятьдесят лет назад. Как водится, у костра ценились истории страшные и героические. Помню рассказы Витьки Куропаты о легендарных драках, в которых молодцы-курсанты обращали в бегство неорганизованные массы гражданских парней при помощи ремней с бляхами. Другой его рассказ был о поисках оружия и боеприпасов на местах жестоких боев у станции Поповка. На Витькиных глазах товарищ подорвался на мине и ребята с трудом вынесли на руках из леса окровавленное мертвое тело.
       Думаю, что Витька не врал, такие события были в те годы не редки. Щиты с надписью "Мины" во множестве еще встречались в пригородах Ленинграда. Мальчишек, как магнитом, тянуло в запретные зоны. Я тоже был в их числе, и хорошо помню, как при ловле раков мина запуталась в нашем самодельном бредне и мы не знали, как освободить снасть.
       Много разговоров у костра велось о девочках. Мы учились в эпоху раздельных школ, женский пол представлялся нам столь же волнующим, сколь и загадочным. Я не имел опыта общения с девочками и был вынужден молчать. Любвеобильный Генка порой принимал скорбный вид и сетовал на женское коварство. Мы сочувствовали ему, и скупые слова истиной мужской дружбы облегчали его сердечные раны. Генка с достоинством принимал утешения, и тут же забывал о своей роли страдальца. Настоящим авторитетом по женскому вопросу считался Витька, к этому его обязывала форма. Он не отрицал своей осведомленности и давал понять, что тайн в любви для него нет. Сейчас я не уверен, что он был много опытнее нас с Генкой.
       Точно еще помню, что мои товарищи никогда не вспоминали блокаду. Вероятно, срабатывали защитные механизмы памяти, свойственные многим блокадникам: страшные и еще свежие впечатления той поры подсознательно упрятывались поглубже.
       К полуночи разговоры затихали. Осенние ночи долгие и холодные, но иных приспособлений для ночлега, кроме старых фуфаек, у нас не водилось. Перед сном мы широко разгребали угли из костра, дожидались, когда они потускнеют, накидывали на них веток и ложились поверх, так что первое время снизу шло тепло. При таком способе ночевки не раз случались комические происшествия. Одно время хозяйственный Генка таскал с собою старый полушубок, на котором было очень уютно спать. Раз среди ночи я почувствовал, как меня что-то душит. Я в ужасе вскочил и обнаружил, что в кармане полушубка под моей головой затлели куски целлулоида, взятые для разжигания костра. Откашлявшись и затоптав ядовито дымившую пластмассу, я опять рухнул спать на пригретое место. Утром Генка попытался одеться, но его рука свободно прошла сквозь спину полушубка: кожа так спеклась от жара, что рассыпалась от легкого нажима. Это была тяжелая утрата, но, одновременно, и повод для бурного веселья.
       К утру у нас зуб на зуб не попадал от холода. Вставали мы на рассвете, сквозь туман еле просматривались верхушки тростников. Тут бы разжечь костер и согреться, но охотничья страсть гнала нас в болото. Культурные способы охоты мы не признавали и действовали исключительно "самотопом": забирались в воду и бродили по ней в надежде вспугнуть птицу. Глубина болота менялась от "до колена" до "по грудь".
       Резиновые сапоги в те годы еще не продавались, да нам и не пришло бы в голову претендовать на них. Независимо от погоды и сезона, мы лезли в воду разувшись или в той единственной паре обуви, которая у каждого имелась. Я хорошо помню, как шлепал босиком по изморози, как в ботинках бродил по затянутой первым льдом воде. Ноги от холода краснели, будто обваренные, и вскоре теряли чувствительность, а выполнявшие роль ледокола бедра покрывались кровавыми царапинами. Не помню, однако, чтобы кто-нибудь после этого простужался.
       Пусть не обижаются любители полуручных уток, обживших ныне все городские и пригородные водоемы. Таких уток тогда не было. Мы охотились на диких осторожных птиц, вовсе не желавших расставаться с жизнью. Ограничивали наши возможности применявшиеся боеприпасы. Стреляли мы не дефицитной в те годы дробью, а неокатаным свинцом, так называемой "сечкой". Вращаясь в воздухе, угловатые кусочки металла летели хотя и со свистом, что нам очень нравилось, но недалеко. Считалось, однако, что "сечка бьет злее". Словом, проходили наши охоты не слишком продуктивно. Я хорошо запомнил только свой первый удачный, хотя далеко не спортивный выстрел.
       В то утро мне долго не везло. Было слышно, как недалеко стрелял Генка и громко зашлепал по воде подбирать добычу. От этого стало еще обиднее. Вот тут-то я и заметил расходившийся на воде след уплывавшей птицы. Утка не взлетала, явно рассчитывая незаметно скрыться среди густой растительности. С захолонувшим сердцем я пытался сперва догнать утку, но, отчаявшись в этом, примерно рассчитал по следу ее местоположение и выпалил наугад в гущу тростника. Стреляли мы черным порохом, все затянуло густым дымом. " Неужели опять промах? Не переживу этого!" Но на сей раз "сечка" выполнила свое предназначение. На воде показались сперва отдельные перышки, а затем и целые их горсти. Среди них лежала она, моя первая на Порошках утка. Не беда, что наряд птицы был изрядно попорчен. Все равно она самая большая, самая красивая, лучшая на свете! Надо сказать, что настоящую дичь мы никогда на месте не ели, как бы не были голодны. Мы несли уток в дом и торжественно вручали матерям или бабушкам. Душу распирала тайная гордость, когда семья ела и нахваливала твою дичь, а соседям на коммунальной кухне сообщалось, что "вот и добытчик вырос".
       Своей мы считали другую добычу. Осенью в мелколесья налетали стаи дроздов, с квохтаньем они облепляли рябины и жадно клевали ягоды. Признаюсь, что дроздов-рябинников мы при случае добывали. Стреляли мы и вылетавших из травы жаворонков, для чего шеренгой прочесывали поля. Этих птиц мы жарили над костром на палочках-вертелах. Осенью они сочились жиром, с голодухи мы съедали их вместе с хрупкими косточками, оставляя лишь клювы и лапки. Продовольствие в те годы было самым слабым местом наших охотничьих сборов. Скудные запасы неизменно съедались сразу, оставить что-либо на потом не удавалось даже практичному Генке. Почти постоянный голод мы заглушали капустой и турнепсом, если удавалось найти их на полях.
      
       3
      
       От нашего утиного болота было рукой подать до леса. Он тянулся справа и слева вдоль железной дороги, уходящей в сторону Мяглово.
       В лес мы обычно заходили по шпалам. Километра через два слева от насыпи стоял белый могильный обелиск. Говорили, что во время войны здесь стоял бронепоезд, и его разбомбили с воздуха немцы. С особым чувством мы бродили вокруг в поисках свидетельств трагедии, но ни бомбовых воронок, ни обломков не находили. Так и не знаю, над чьей братской могилой мы снимали шапки.
       Против обелиска начиналась едва заметная тропка, приводившая к топкому лесному болоту. Оно памятно мне тем, что в вязкой болотной жиже я оставил ботинок, перемазался, как леший, но так и не смог достать эту великую по тем временам ценность. За болотом лес вскоре расступался, вдалеке просматривалась деревня Кудрово и красивая березовая роща рядом с ней. В другую сторону от железной дороги лес подходил к полям вокруг деревни Янино на Колтушком шоссе. Дальше этих мест мы в школьные годы ходили редко.
       Наш лес по-прежнему темнеет к востоку от разъезда "Заневский пост" и крайних домов по проспекту Косыгина. Он сохранился, но, думаю, стал другим - замусоренным, насквозь истоптанным грибниками и просто гуляющими. Тогда этот лес был безлюдным и, по нашим представлениям, диким. Веснами над железной дорогой тянули вальдшнепы, а лесное болото гудело от токующих тетеревов. Встречались тетерева не только здесь, но и в Охтинском лесничестве, а дальше, в сторону Колтушских высот, они летали зимой сотенными стаями. Однажды, в районе белого обелиска, мне посчастливилось видеть сидевшего на осине глухаря, случайного для этих мест.
       Позднее во всех пригородных лесах стало много лосей. Тогда они были редкостью. Когда я впервые нашел погрызенный лосем ствол осины, то, как большую диковину вырубил и сохранил кусок коры с бороздками от зубов зверя. Зато раз мне довелось встретить здесь изящные следы косули, сейчас крайне редкой в окрестностях Ленинграда. Во множестве встречались в нашем лесу следы белок, зайцев и лис, горностаев и ласок.
       В этом лесу со мной произошел необычный случай. На исходе мартовского дня, уже в сумерках, я услышал вдруг протяжный, как будто женский, но и не совсем человеческий крик. " Эй! Эй! Эгегей!" - настойчиво звали кого-то. Я был один, в заваленном глубоким снегом предвесеннем лесу не могло быть других людей, и страх холодом прошел по спине. А странный голос все продолжал звучать на том же месте. Потом он смолк, и над моей головой бесшумно пролетели две крупные птицы. Много позже я узнал, что испугался любовных криков сов-неясытей.
      
       4
      
       Для походов на Порошки мы не всегда пользовались трамваем, интереснее было идти пешком через поля. Добраться до них было просто. Вдоль южной ограды Охтинского кладбища мы шли до насыпи Окружной железной дороги, по ней - до моста через реку Охту. За ним уже можно было заряжать ружья.
       Тогда за мостом не маячили строгие параллелепипеды новостроек, не было ни оживленной автотрассы, ни трамвайных путей. Достопримечательностью этого места служило паровозное кладбище. Располагалось оно вблизи нынешней станции метро "Ладожская". Много десятков паровозов стояли один за другим, в несколько рядов, на заржавевших рельсах тупиков. В те годы паровоз еще олицетворял собой скорость и мощь, грандиозное скопление безлюдных мертвых машин производило тягостное впечатление. Но наш путь шел мимо, в манящие дали полей, и мрачное видение быстро оставалось позади.
       Осенние поля вспоминаются мне в тонах серого сентябрьского дня. Поблекшая трава, пожелтевший мелкий березняк с багряными пятнами осинок. Гудели провода вдоль железной дороги, было чуть печально и хорошо на душе.
       Птицы готовились к отлету. Стаи грачей вылетали из-под ног пасущегося последние дни стада. Тучи скворцов клубились над полями, облепляли опоры высоковольтных электропередач, в перелесках с квохтаньем кормились стайки дроздов. Нередко на полях останавливались перелетные стаи лесных голубей-вяхирей. Они очень нас волновали, но осторожные птицы садились всегда на открытом месте и на выстрел к себе не подпускали.
       Помню, как я подбирался к одной из таких стай. Метров сто я полз по раскисшей от дождей пахоте, боясь приподнять голову. Сердце готово было выскочить из груди от напряжения и волнения, глаза видели лишь заветное место впереди, где сидели птицы. Оно все ближе, ближе... Лежа трудно оценить расстояние. Я не точно взял ориентир и перестарался, оказавшись почти в центре рассевшейся подковой стаи. Птицы в панике взлетели, обдав меня ветром. Вяхирей было так много, что они заполнили все небо. Среди оглушительного плеска крыльев прозвучал мой запоздалый, неприцельный выстрел.
       Стая скрылась, в воздухе плавал оброненный голубями пух. Только тогда я заметил, что потерял шапку, что локти и колени промокли, а одежда густо вымазана мокрой землей и глиной. Но что из того? Видение стаи прекрасных птиц, рвущихся в небо над моей головой, помнится до сих пор. Произошел этот случай примерно там, где неумолчно шумит сейчас транспортом проспект Солидарности.
       Не только вяхирями манили поля охотников. На сырых лугах и болотцах останавливались пролетные кулики. Высоко в небе проплывали гусиные стаи, но они никогда не садились и не снижались тут. Мы провожали их глазами как живое воплощение охотничьей мечты.
       Гудел в проводах ветер, иногда накрапывал дождик. Осенние дни коротки, но мы успевали всласть набродиться и нарвать для дома букеты из осенних веток или последних полевых цветов. С того времени я знаю, что луговые васильки, медицинские ромашки и тысячелистник можно собирать в осенних полях вплоть до первых сильных заморозков.
       Поздней осенью мы искали по краям полей зайцев. Далеко уходить было не обязательно, следы беляков и русаков встречались даже на окраине Охтинского кладбища. Тропить косых мы не умели, поэтому выстрел по зайцу долго оставался лишь мечтой. Наконец, фортуна мне улыбнулась.
       Заяц поднялся из бурьяна в тот момент, когда я подкрадывался к поздней стае дроздов на рябинах. Для экономии боеприпасов мы стреляли дроздов уменьшенными зарядами, и меня молнией пронзила мысль: "Слабый патрон, уйдет!". Однако после выстрела заяц закрутился на месте, делая высокие свечки. Восторг смешался с отчаянным страхом, что подранок сбежит. Выстрелить в него второй раз я либо не сообразил, либо не имел патрона. " Генка" - заорал я, - "скорее сюда!" и обнажил огромный кухонный нож, с которым впору было идти на медведя. Подоспевший Генка высоко замахивался прикладом, но наши совместные усилия были тщетны: незакономерные и быстрые движения зайца делали его неуязвимым для приемов рукопашного боя. Втроем мы долго метались между кустов, пока я не изловчился упасть на подранка и под моим животом он затих.
      
       []
       Благоговейно мы рассматривали редкостную добычу. Беляк был не из крупных, но Генка авторитетно заявил: "Матерый русачище". Ничего слаще для моих ушей сказать он не мог. Руку приятно оттягивала тяжесть зверя. Я пытался сохранить на лице подобающую невозмутимость, но губы сами растягивались в счастливой улыбке.
       Другой раз, уже по снегу, судьба подкинула нам щедрый подарок уснувшую под кустом лису. Для верности договорились стрелять залпом, курки были взведены, но в последний момент Генка с Витькой заспорили - верно это лиса, или, может быть, собака. Зверь услышал их шепот: рыжий калачик на снегу развернулся стальной пружиной и мгновенно исчез. От досады мы поругались и разошлись в разные стороны.
       В одиночестве гораздо острее замечаешь окружающее. Ничего особенного не произошло, но те несколько одиноких часов навсегда остались в памяти. Мой путь шел краем полей, скоро стало смеркаться. Впереди перелетала стайка снегирей. Они подпускали совсем близко, вечерний свет приглушал яркую окраску самцов и делал их еще красивее. Нежные, печально-задумчивые голоса птиц как нельзя лучше подходили к пустынности и белизне зимних полей, к матовому вечернему свету, к чуть тревожному ощущению своего одиночества и, одновременно, слитности с окружающей землей. В тот день я впервые понял, что бродить без компании приятелей имеет свои несомненные преимущества.
      
       5
      
       За давностью срока преступления сознаюсь, что в последние дни 1946 года мы привезли себе с Порошков новогодние елки. Тогда это не считалось таким кощунственным проступком, как сейчас. Государственной торговли елками в те годы почти не было, а экологические проблемы еще не тревожили мир.
       Мы шли из города на лыжах, а для елок тащили за собой детские санки. В начале пути наша компания едва не погибла. На железнодорожном мосту через реку Охту настил пешеходных дорожек сгнил, поэтому переходили его по шпалам между рельс. Стоял крепкий мороз, уши на шапках были опущены, и никто не услышал догонявшего нас паровоза. Я шел последним, случайно обернулся и с ужасом увидел его метрах в двадцати от себя. На мой крик ребята оглянулись и бросились взбираться на ограждение сбоку от путей. Сделать это с лыжами на ногах было неловко, я сорвался, но удачно зацепился штанами за столбик ограды. Паровоз промчался впритирку, обдав нас жаром. Под колеса попали только санки.
       Неудачно начавшаяся операция прошла успешно. В лесу мы выбрали себе по небольшой елочке и возвращались обратно уже за полночь. Стояла настоящая "рождественская" ночь, светлая от полной луны. Я впервые ощутил тогда особую прелесть беззвучного скольжения среди ночных снегов цепочки лыжников. Недозволенный груз за спиной усугублял необычность обстановки, и воображение легко делало меня участником лыжного рейда по тылам врага.
       Все кончилось благополучно, но на душе оставался легкий осадок. Даже в те времена было ясно, что пригородная елочка была достойна лучшей участи. Руки помнили, как она пружинила, сопротивляясь тупой ножовке, как упала в снег, но продолжала держаться корой за пенек, и ее пришлось долго от него откручивать. Елку было жалко. Впрочем, не уверен. Скорее всего, я переношу в прошлое сегодняшнее свое отношение к гибели красивого деревца.
       В девятом классе мы с Генкой решили испытать себя зимней ночевкой в лесу. Благоразумие подсказало оттянуть ее на февраль, когда днем стало подтаивать и под крышами повисли сосульки. Но тут мы просчитались. Снега в тот год насыпало чуть не до пояса, и очистить от него площадку для лагеря не удалось. Костер растапливал под собою снег и утопал в нем все глубже, шипел и лишал нас живительного тепла. Мороз к ночи упал за двадцать градусов, каша стыла в ложке, чай в отставленной кружке быстро покрывался льдом. У нас хватило ума наготовить дров на всю ночь, иначе бы мы пропали. Промокшие еще дорогой одежда и обувь грели плохо, мы жались к самому огню. Лицо горело от жара, а спина коченела от мороза, так что приходилось все время вертеться. Чуть я задремывал, как гас костер или Генка орал: "Горишь!" Это значило, что пора тушить фуфайку.
       Эх, фуфайка, верная подруга моей юности! Ты легка, тепла и не марка, но до чего пожароопасна! Искры так и норовят прожечь тонкую ткань и проникнуть в вату. Вата тлеет сперва скрытно, исподволь, но затем огонь набирает силы, жалит тело и душит едким дымом. Загасить его на себе трудно, особенно спросонья. Вроде задавишь, затискаешь огонь, а он возрождается снова и сразу в нескольких местах. Опытный человек выдирает тлеющую вату широко, с захватом, а для верности льет в дырку воду или пихает снег. Но какой вид имеет фуфайка после этого!
       За ночь наша одежда покрылась дырками величиной с кулак и более, над лагерем повис мерзкий запах горелой ваты. К утру, мы были еле живые, но обратный путь нас хорошо взбодрил и разогрел. Лыжи легко скользили по насту, деревья отбрасывали синие тени, а поля встретили такой яркостью света, что было больно глазам. Солнце ощутимо грело, и было ясно - весна не за горами.
      
       6
      
       Весна в юности вызывала острое чувство душевной смуты, манила вон из опостылевшего класса. Через пыльные стекла школьных окон призывно блестели и манили вдаль железнодорожные рельсы. Школьные портфели прятались в надежное место, и мы уходили по шпалам в поля.
       Весной даже паровозное кладбище не казалось таким мрачным, как обычно. По откосам железной дороги светились золотые головки мать-и-мачехи, набухали пыльцой и сочились медовым запахом сережки на ивах. Над жухлой травой зависали жаворонки, протяжные голоса чибисов раздавались с каждого клочка мокрых лугов. Пригревало солнце, я жадно ловил его тепло лицом.
       Бывало так хорошо, что мы быстро пьянели от солнца, птичьих голосов и запахов земли. Я любил сесть на обсохшую кочку у болота и в одиночку впитывать приметы весны. В воде страстно урчали лягушки, над головой токовал невидимый глазом бекас, иногда слышался посвист крыльев соединившихся в пары уток. Если везло, то удавалось видеть проплывающие в высоте шумные гусиные треугольники. Казалось, что голоса гусей звучали весной куда радостней, чем осенью.
       Под весенним солнцем хорошо грезилось о дальних дорогах, " о подвигах, о доблести, о славе". Случалось, что сидя на кочке я засыпал. Сны приходили всегда легкие и радостные, а просыпался я хоть и продрогшим, но бодрым.
       Характерной весенней птицей на Порошках были в те годы большие кроншнепы, ныне ставшие редкими под Ленинградом. Эти крупные кулики чаще встречались в районе деревни Кудрово, но попадались и ближе к городу, у разъезда "Заневский пост". Я никогда больше не встречал кроншнепов в таком количестве, их звонкие красивые голоса очень украшали весенние луга. Зато чаек в те годы было мало. Они держались только у большой воды, и мне не случалось, как ныне, видеть их стаи на весенних полях.
       Хорошо запомнилась одна из необычных весенних встреч. Я стоял в сумерках на сухом бугорке, среди затопленной поймы ручья. Снизу донесся тонкий, на пределе слышимости, писк. Я опустил глаза и увидел, что у моих ног шмыгает с десяток крохотных зверьков. Они гонялись друг за другом, перебегали через мои сапоги, ныряли в норки, выскакивали в другом месте, и вновь включались в общее движение. Я накрыл одного зверька ладонью, и по вытянутой в хоботок мордочке узнал землеройку. Столько землероек вместе вероятно согнала на сухой бугор подступавшая вода. Но тогда я был уверен, что зверьки собрались сюда нарочно, чтобы сообща праздновать весну.
      
       7
      
       Среди моих воспоминаний есть и такие, за которые становится сейчас неловко. Романтические ночные костры близ утиного болота требовали много топлива, которого вблизи было не найти. Не долго думая, мы ломали на дрова концы гнилых железнодорожных шпал. К счастью, ветка на Мяглово в те годы почти не использовалась, так что трагических последствий наша вредительская деятельность не имела.
       Находить на Порошках дичь нам удавалось не так уж часто. После дня "пустой" ходьбы становилось скучно, и руки чесались от желания пострелять. В таких случаях нередко затевалась стрельба по шапкам. Наши головные уборы были изорваны свинцовой "сечкой", что составляло предмет гордости, как для удачливых стрелков, так и владельцев шапок. Не избегали участи быть расстрелянными придорожные щиты и указатели.
       Гораздо опаснее было другое развлечение. Суть его заключалась в том, чтобы незаметно подойти к товарищу и выстрелить ему под ноги в тот момент, когда он переходит болото или лужу, а еще лучше - нагибается пить. Неожиданный грохот и столб воды с грязью обрушивался тогда на беднягу. Естественно, что потерпевший жаждал реванша, и начиналась беготня друг за другом с готовыми к выстрелу ружьями. Не менее остроумным считалось незаметно подбросить в костер патрон. Тут уже не грязь, а искры и угли осыпали окружающих.
       Мы сознавали опасность этих диких игр, но желание озорничать было сильнее. Да и откуда могла взяться у нас осторожность! В первые послевоенные годы во всех ленинградских школах, на пустырях и во дворах гремели взрывы, горели ракеты и артиллерийские пороха любых марок. Боеприпасы добывались на местах недавних боев или из плохо охраняемых складов, служили у мальчишек ходким товаром и мы выросли в недозволенных играх с ними.
       Дружба с Генкой увлекла меня и на сомнительный путь завсегдатая Мурманки. Тут я должен отвлечься и описать это замечательное место подробнее. От пустыря за Комаровским мостом, где делал тогда кольцо трамвай двенадцатого маршрута (сейчас на этом месте Красногвардейская площадь), тянулся бесконечно длинный ветхий забор. Он закрывал доступ на обширную территорию, занятую пакгаузами, складами, погрузочно-разгрузочными площадками и переплетением железнодорожных путей. На Охте это место называли Мурманкой. Насколько я помню, привозили сюда в основном металлолом. Большая его часть была военного происхождения: целые платформы осколков от снарядов, стреляные гильзы, разбитая техника и многое другое. Встречал я здесь даже трофейные фашистские памятники. Бронзовые воины вермахта изображались с вытянутой в нацистском приветствии рукой и имели стандартное, благородно-возвышенное выражение лиц. Сброшенные, как попало, с платформ, они имели жутковатый вид.
       Мурманка была настоящим Эльдорадо для мальчишек. Ходили захватывающие легенды о привезенном сюда немецком танке, в котором " один знакомый пацан видал скелет эсесовца в фуражке и с парабеллумом на ремне. Гадом буду, если вру!" Высокая проницаемость забора позволяла стекаться на Мурманку толпам юных кладоискателей.
       Наша 144 школа (ныне в этом здании Гидрометеорологический институт) задами выходила на Мурманку, и мы широко пользовались столь выгодным соседством. Проникали мы туда крадучись или под покровом темноты. Именно на Мурманке добывался свинец, из которого производилась знаменитая сечка для снаряжения охотничьих патронов. Свинец можно было также менять в охотничьих магазинах на дефицитную тогда дробь или продавать утильщикам по два рубля за килограмм. Мороженое "эскимо" стоило в те годы двадцать рублей, чтобы купить его, надо было изрядно потрудиться.
       Администрация Мурманки набеги на цветной металл не одобряла, и на расхитителей устраивались облавы. Под водительством многоопытного Генки мы счастливо их избегали, его постоянная удачливость была даже прославлена в школьных стихах:
      
       Целый год охрана тщиться
       Уловить тебя, мой друг.
       Ты ж всегда сумеешь смыться,
       Лорд Геннадий Д'Калуг!
      
       Но однажды наш лидер жестоко пострадал. На пути к спасительной дырке в заборе стояла раньше уборная. Ветхую будку незадолго до того убрали, а полную яму чуть присыпали землей. Генка неосторожно ступил туда и провалился по пояс. Его преследователь близко не подошел, а катался от смеха в отдалении. Радостно заявив, что "такой ты мне не нужен", он удалился, оставив жертву в плачевном состоянии. Кое-как Генка выбрался из нечистот, до вечера скрывался в канаве и только в темноте отважился идти домой. Не страдавшие насморком прохожие шарахались от него, а сосед отказался впустить в квартиру. Это трагическое происшествие заметно сократило нашу противозаконную деятельность.
       Позднее мы стали подрабатывать на Мурманке грузчиками и заходили сюда уже с "парадного" входа. Зарплату нам выдали через день после денежной реформы 1947 года, и я первый в семье принес в дом новые хрустящие деньги. Но это уже другая история.
      
       8
      
       По мере освоения ближайших к городу угодий, маршруты наших походов стали удлиняться. После сдачи экзаменов за девятый класс мы с Генкой ушли рыбачить на Коркинское озеро, что находится в четырех-пяти километрах за Колтушами. Весь изрядный путь туда и обратно мы проделали пешком.
       Коркинское озеро казалось нам далеким и диким местом. Хорошо помню, что за трое суток нам не встретился здесь ни один человек. Мы чувствовали себя Колумбами и Робинзонами одновременно, голышом купались в теплой воде и до одури ловили мелких окуней. Из рыбы тут же варилась уха, которой, в основном, мы и питались. До сих пор я чувствую ее во рту упоительно душистую, чуть клейкую, с изрядной примесью чешуи. Рыбной ловлей мы занимались с такой страстью, что и во сне виделся танцующий на воде поплавок.
       Стояли безоблачные жаркие дни, но лютые комары и голод выгнали нас домой. Мы возвращались в город белой июньской ночью, по пояс мокрые от росы. Путь шел цветущими лугами, в сырых низинах стоял туман и кричали коростели. С Колтушских высот во всю ширь горизонта стал виден Ленинград, угадывались далекие силуэты Смольного собора и мельницы Ленина. В небе над ним висел серый пласт дыма. Меня поразил тогда контраст между росной свежестью окружающей нас природы и трудовой хмуростью ночного города.
       Из лугов мы вышли на Мягловскую железнодорожную ветку, сняли мокрую обувь и зашагали босиком по не остывшим за ночь шпалам. Сзади поднималось солнце, сверкали росой заросли по бокам насыпи, пели птицы. Я пережил тогда до восторга острое чувство гармонии с окружающим миром. Настоящее было так прекрасно, что ничего лучшего я не мог себе вообразить. Впереди меня ждали долгие каникулы, а там, через год, конец надоевшей школы. Тогда начнется настоящая жизнь, конечно же, наполненная успехами, охотой и красивыми девушками. В лесу наперегонки куковали сразу две кукушки, но в голову не приходило считать отпущенные мне годы жизни. Будущее казалось бесконечным, как уходившие вдаль рельсы, и безоблачным, как это умытое росой утро.
       Это был наш последний поход на Порошки, который я помню в школьные годы.
      
       9
      
       Вновь я стал регулярно бывать на Порошках через три года, уже, будучи студентом-биологом Ленинградского Университета. Люди моего поколения часто приходили к профессии зоолога через охоту. Активной натуре подростка обычно чужда созерцательность. Охота оказывалась тем увлекательным занятием, которое лучше всего подходило для соприкосновением с миром птиц и зверей, для частых выездов в природу. Много способствовало этому увлечению и наша богатейшая охотничья литература, которой я зачитывался и люблю до сих пор.
       Сейчас отношение широкой публики меняется не в пользу любительской охоты. Изменился и сам ее характер, охота жестко регламентирована и потеряла характер свободного бродяжничества, совмещавшего нечастую добычу трофеев с познанием природы. Ушли в прошлое и подростки, гордо выступавшие с ружьем за плечами. Наверное, так и нужно, каждое время находит своих героев, но жизнь от этого чуть обеднела. Я сам был таким подростком и знаю, сколько пользы и бескорыстной радости мне принесло любимое увлечение. И за долгую жизнь я не имел причин раскаяться, что с тринадцати лет взял в руки охотничье ружье.
       Мой университетский руководитель интересовался влиянием близости города на диких животных. Темой моей первой курсовой работы было выбрано изучение зимней фауны птиц и зверей Охтинского лесничества и прилежащих к нему районов.
       Опять Порошки вошли в мою жизнь. Маршруты выездов туда стали теперь более целенаправленными, ружье в руках потеснили бинокль и записная книжка. В школьные годы я знал только охотничьих и общеизвестных животных, особенно птиц. Теперь пришлось убедиться, что хорошо знакомые места населяет множество неизвестных мне ранее обитателей. Я учился различать птичью и звериную мелочь, и, постепенно, каждое животное обретало отличительные признаки, название, и встречалось потом как доброе знакомое. Других лично встретить не удавалось, знакомиться приходилось по следам. Помню, как я радовался, обнаружив насажанный на веточку труп синички - добычу хищного серого сорокопута, никогда мною здесь не виденного. Особенно увлекательным, оказалось, разбирать следы зверей на снегу. По следам мышкующей лисицы я собирал убитых, но не съеденных хищницей землероек, а раз нашел задавленную ею ласку. Лисий же след привел меня к хаткам ондатры, которые впервые появились на знакомом болоте.
       Не думаю, что законченная к весне курсовая была слишком хороша. Но мне она дала очень много. В полевой работе начинающего зоолога каждый новый день неизбежно связан с маленькими - для себя - открытиями. Процесс познания природы неисчерпаем и непрерывен и дает особое удовлетворение. Еще раз спасибо за это моим Порошкам.
      
       10
      
       После десятилетнего перерыва я привез показать дорогие мне места своему маленькому сыну. Улица Коммуны к тому времени приобрела вполне городской вид, покрылась асфальтом и частично обстроилась многоэтажными домами. Но за разъездом "Заневский пост" местность изменилась мало. Исчезло так любимое нами утиное болото, но поля, луга и лес остались те же. Лишь в одном они не походили на прежние - исчезла их уединенность. Куда бы мы не пошли, везде наталкивались на компании отдыхающих.
       Еще больший сюрприз ждал меня на "далеком и диком" Коркинском озере. О его близости предупредили вереницы автомашин, мотоциклов и мопедов. Берега были усеяны сотнями людей, которые купались, загорали или били по мячам там, где мы с Генкой проводили счастливые дни одинокими дикарями.
       Мои сверстники помнят, что до конца пятидесятых годов массовый отдых на природе и воскресный туризм приняты не были. Грибные и ягодные сборы, рыбная ловля также не имели того всеобщего распространения, как сейчас. За город по свободным дням ездили только завзятые любители. Модных курток, штормовок и гитар не было и в помине, в лес отправлялись за делом и в чем не жалко - фуфайках, старых шинелях и плащах.
       Позднее, в шестидесятых, начался невиданный исход ленинградцев за город. Нарядные толпы горожан стали заполнять по свободным дням окрестности Ленинграда. Их небогатая природа стала по новому служить людям, давая им отдых от городской перенаселенности, шума и суеты. Не избежали этой участи и наши Порошки, такие близкие и доступные для отдыхающих.
       Больше мне не довелось бывать в памятных с юности местах. Когда, наконец, я собрался их посетить, то нашел здесь новые городские кварталы.
      
       11
      
       Школьные годы, связанные с походами на Порошки, оставили глубокий след в моей жизни. До этого я рос сугубо городским мальчиком в женской по составу и "книжной" по увлечению семье. Первые поездки с ребятами явились для меня настоящим откровением.
       Здесь очень многое оказалось впервые. Поэтому, наверное, мне казалось, что не может быть ничего роднее и прекраснее этой скромной пригородной местности. Даже впоследствии она долго служила мне эталоном, а точнее - мерой эмоционального воздействия, которой я оценивал впечатления от иных мест.
       На Порошках я начал всерьез приобщаться к природе, учился чувствовать себя в ней легко и уверенно, радоваться каждому из времен года. Возникшая потребность в постоянных контактах с природой определила на всю жизнь мои вкусы и профессию. Генка тоже выбрал себе специальность, тесно связанную с работой в поле - он стал геологом-поисковиком. Я убежден, что увлеченность Порошками уберегла нас от многих соблазнов, подстерегавших моих сверстников. Толпиться в грязных подворотнях куда менее полезно, чем проводить время у охотничьего костра - я верю в его очистительную силу.
       Близость Порошков позволяла ездить туда часто, набранные там впечатления властно требовали самовыражения. До сих пор я храню школьную тетрадку, исписанную "стихотворениями в прозе": обилие восторгов соперничает в них с числом орфографических ошибок. Генка Калуцкий в честь наших охот сочинил песню, названную " Охотничий вальс" - по образцу модного тогда " Офицерского вальса". Помню из нее лишь один куплет:
      
       Лег холодный туман над болотом,
       И кричит где-то звонко бекас,
       Мы выходим с дружком на охоту
       В этот ранний, предутренний час.
      
       Бекас по осени молчалив, а в предутренний час отправляться на болото рановато, но такие мелочи нас не смущали. Вдохновенно тряся кудрями, Генка исполнял песню с большим чувством, и я гордился его лирой.
       Что греха таить, мы быстро отлепились от наших Порошков во имя более дальних и интересных мест. Но началось все с них. Так будь благословенна земля, способная так захватить души подростков, настроить их на поэтический лад и навсегда приохотить к природе!
       Счастливой страны моей юности больше нет, но ностальгия по ней неуместна. Она не исчезла совсем, а лишь изменила границы. За жилыми кварталами района Ржевка-Пороховые по-прежнему темнеет лес, зеленеют поля, а с верхних этажей высотных зданий просматривается гряда Колтушских высот. Уверен, что они тревожат воображение нынешних подростков не меньше, чем некогда волновали нас. Ту счастливую страну им надо открывать заново. Как старожил, пожелаю им успеха!
      
      
      
       Помогите, тону!
      
       []
      
       Широкая излучина Волхова белела нетронутым снегом. Предыдущие дни стояла оттепель, но с вечера подморозило и насыпало свежего снежка. Сапоги легко продавливали тонкий слой наста и за мной тянулись темные, налитые водой следы.
       Перейти на другую сторону реки нужно было непременно, но состояние льда мне не нравилось. Вернуться и пойти в обход? Я стал уговаривать себя, что лед на Волхове всегда в это время крепок, вчера на моих глазах реку переезжал по зимнику конный обоз. Успокоенный этим, я решительно зашагал вперед.
       Лед не выдержал вблизи середины реки. Внезапно я очутился по грудь в воде: руки сами выбросились вперед и дали опору телу. Особого беспокойства я не испытал. Первым чувством была досада, что пропало утро, теперь не миновать идти назад сушиться. Чтобы выбраться, я подтянулся на руках и попытался закинуть на лед ногу, но край льда обломился, и я снова очутился в воде. После нескольких неудач я стал хитрить - шире расставлял руки и усиливал нагрузку на них очень плавно, без рывков. Снова и снова я повторял свои попытки, но как осторожно не пытался действовать, пропитанный водой лед не выдерживал. С шелестом он рассыпался на прозрачные длинные призмы, края которых в кровь резали пальцы.
       Для опоры можно было положить на лед ружье, но оно висело за спиной, зацепилось за рюкзак, и снимать его одной рукой было неловко. После долгих усилий мне удалось передвинуть ружейный ремень сперва на правое плечо, а затем и на локоть. Когда я стал перехватывать свою одностволку левой рукой, она выскользнула из окоченевших пальцев и беззвучно ушла в воду.
       В другое время потеря оружия потрясла бы меня, но в тот момент было уже не до него. Приключение перестало казаться таким невинным, как вначале. Вскоре я сообразил, что напрасно пытаюсь вылезти на лед в направлении противоположного берега. Позади было надежное место, по которому я только что прошел. Обернувшись, я обнаружил, что сделанная мною полынья достигает уже нескольких метров.
       Полупустой рюкзак за спиной помогал держаться на воде, поэтому назад по полынье я фактически плыл, лишь придерживаясь рукой за ее кромку. Увы, и здесь меня ждала неудача. Целостность льда была нарушена, и он перестал выдерживать тяжесть человека.
       Размеры полыньи быстро увеличивалась. Во все стороны, куда бы я не пытался вылезать, края льда обламывались и с плеском исчезали в черной воде. Стремительное течение реки тянуло под лед, вытягивало мои ноги вдоль его нижней поверхности. Чтобы оставаться в вертикальном положении, приходилось все время подрабатывать ногами. Течение было так сильно, что стянуло с одной ноги резиновый сапог, туго надетый на шерстяной носок и портянку. По началу я как-то не ощутил холода, но скоро он дал о себе знать. Первыми перестали гнуться пальцы и онемели кисти рук. Потом ледяным обручем сдавило грудь, от холода стало перехватывать дыхание, воздух проталкивался в легкие с судорожным всхлипом, тело сотрясала неукротимая дрожь. Вместе с теплом уходили силы и вера в спасение.
       В особых случаях время очень емко, но, думаю, я барахтался в полынье не меньше полу часа. Постепенно мною овладело тоскливое чувство полной безнадежности. Страха не было. Того пронзительного страха, от которого затемняется сознание и человек перестает владеть собой. Голова работала четко и ясно. Пришла трезвая мысль, что все кончено, из полыньи мне не выбраться, можно убирать руки и не сопротивляться дальше течению. Но слишком мрачной смотрелась тяжелая черная вода, чтобы отдаться ей добровольно. Я представил себе, как окажусь в сумраке подо льдом, как буду биться об него головой и скрестись пальцами в напрасной жажде глотнуть воздуха, пока не помутиться сознание и в легкие не хлынет ледяная вода. Нет! По сравнению с этим серое небо над головой казалось таким родным и желанным, что самому отказаться от него я был еще не готов.
       Оставалось последнее - звать на помощь. Это казалось совершенно бессмысленным, берега Волхова зимой безлюдны. На левом берегу, от которого я шел, не было ни дороги, ни жилья, на правом темнели постройки заколоченного до лета пионерского лагеря. Но утопающий, как известно, хватается за соломину. Крикнуть первый раз было мучительно трудно и стыдно, из глотки вырвались лишь слабые сдавленные звуки. Потом дело пошло, и без надежды быть услышанным я оглашал пустынную реку отчаянным призывом: " Помогите, тону!"
       Самое удивительное, что вскоре я заметил две человеческие фигуры с длинным шестом, сбегавшие с берега на лед. Близость помощи сразу придало сил, немного отступил, как будто, даже холод. Я стал медленно передвигаться вдоль кромки полыньи навстречу спасателям. Теперь главное, что бы и они не провалились, я крикнул мужикам, что бы не подходили близко. Они услышали и приближались очень осторожно, толкая в мою сторону шест. Я начал проламываться к нему, налегая на лед тяжестью тела, и вдруг мне удалось вылезти из воды! При очередной попытке лед не обломился и я, боясь даже вздохнуть, распластался на его поверхности, а потом медленно пополз навстречу близкому концу шеста. "Держись за жердь, подтянем " кричали мне спасатели. Окоченевшие руки меня не слушались. Пришлось заползти на шест грудью и животом. И вот уже я стою на прочном льду.
       С меня потоком лилась вода, одна нога была босая, другая в сапоге. Зубы выбивали дробь, но я все пытался объяснить мужикам, что сумел вылезти на лед самостоятельно, без их помощи. Вникать в это они не стали и заторопились к берегу. Минут через десять тропинка привела нас к невидимому с реки дому.
       Спасенный утопленник - явление редкое и любопытное, смотреть на меня сбежались невесть откуда взявшиеся женщины и ребятишки. В молодости я был очень стеснительным, но тут зрители совсем не затрудняли меня. Стащив с их помощью мокрую, уже прихваченную морозцем одежду, я, в чем мать родила, прижался к русской печке, впитывая ее жар окоченевшим телом. Меня теребили, расспрашивали, но ответить я уже не мог. От холода произошел спазм мышц гортани, из горла, как у немого, с трудом вырывалось лишь нечленораздельное мычание. Принесли водку, подряд споили мне две четвертинки, закутали в тулуп и поместили на печь, где я сразу уснул.
       Проснулся я совершенно согревшимся и с вернувшейся речью. Мне объяснили, что очень сильное течение размывает на излучине Волхова лед, и в оттепели он становится опасным. Особенно после снегопада, когда свежий снег закрывает темные полосы промоин. Там уже неоднократно тонули зимой люди, лошади, и даже трактор. Случайно услышав мои крики, мужики сразу поняли, в чем дело.
       Странным образом, ни воспаления легких, ни простуды со мной не случилось. Мучили только ознобленные руки: распухшие и изрезанные льдом, с запекшийся под ногтями кровью, они с неделю болели и плохо меня слушались. В остальном все кончилось благополучно. Надо бы радоваться счастливому спасению, но меня мучило недовольство собой. Было стыдно, что пришлось звать на помощь.
       Почему кричать "Помогите!" так трудно и унизительно даже в минуту смертельной опасности? Казалось бы, попавшему в беду человеку естественно рассчитывать на помощь окружающих. Но тут есть свои тонкости. Помощь случившегося рядом товарища мы принимаем, как должное - вероятно потому, что она предполагает взаимность. Иное дело кричать в надежде, что тебя услышат неведомые люди. К этому нас побуждают лишь крайние обстоятельства, состояние полного отчаяния. Как не удивительно, но даже в такие моменты человек способен думать, как он выглядит со стороны. Однако главное, конечно, не во внешней, а внутренней оценке. Криком о помощи мы признаем свое поражение, неспособность справиться с обстоятельствами, и тем роняем себя в собственных глазах.
       Именно так я и оценивал свое поведение в полынье. Потребность оправдаться возникла у меня сразу, как только я вылез из воды на лед. Важно было понять: мог ли я спастись самостоятельно, без стыдных криков на всю реку?
       - Нет, отвечал я, не мог. Я выбился из сил, окоченел, и сумел выбраться из полыньи только потому, что приближение людей оживило надежду и придало мне второе дыхание. Лукавишь-, возражал я самому себе. - Ты выполз на лед вполне самостоятельно, хотя и после появления спасателей. Значит, сил на это хватало, а надежный лед был рядом. - А кто мог знать, что он близко? Лучше было тонуть? - А если бы на крики не отозвались? Ведь услышали их случайно! На последний вопрос ответа не было, но общий вывод был сделан не в мою пользу. Спастись можно было и без посторонней помощи, у меня просто не хватило духа бороться в одиночку до конца. Если бы я проявил больше выдержки, если бы не метался в разные стороны, а упорно двигался в одном направлении до встречи с крепким льдом, то смог бы опередить действие холода, сковавшего силы и волю.
       Обвинение в малодушии больно ранило мое молодое тогда самолюбие. О приключении я никому не рассказывал, но самоедские мысли долго преследовали меня. Думаю, что они оказались не совсем бесполезными. Я жаждал самоутверждения и мечтал о новых испытаниях. Они не заставили себя ждать, но совсем в другой области. Каждый знает трудные житейские проблемы, с которыми необходимо справляться самому, но так хочется объявить неразрешимыми без постороннего участия. И если порой мне удавалось выходить из них с честью, то крупица успеха, возможно, была обязана зароку не надеяться на помощь, а самому пробиваться до надежного льда.
       Купание в Волхове имело одно неприятное последствие: у меня появилась боязнь льда. Когда я барахтался в ледяной воде, то, казалось, не испытывал страха. Он пришел позднее. С надежной высоты городских мостов я с особым чувством смотрел на полыньи в Невском льду. Было что-то завораживающее в их черной глубине, в подернутой свилями течений масляной глади. Я всматривался в их разъеденные водой закрайки, и на миг возвращалось чувство страшного холода и смертной тоски, будто запечатленные в памяти тела.
       Охота - великий целитель. Без переходов через замерзшие воды на зимней охоте не обойтись, а отказаться от нее я был не в силах. Пришлось переламывать страх. В начале я ступал на лед робко, с оглядкой, потом привык, а кончил тем, что опять стал рисковать. Ночная охота с лайкой привела меня на неокрепший осенний лед псковских озер, по нему я прошел с собакой десятки километров. Особенно тревожно бывало, когда дожди смывали снег, покрывали лед водой и полыньи становились невидимыми на его блестящей темной поверхности. В глухих местах, да еще ночью, ждать сторонней помощи уж точно не приходилось, но судьба сберегла меня от второго крещения в ледяной купели. Верность данному в молодости зароку проверить не удалось.
       Сейчас боязнь уронить себя в чужих глазах прошла, и я без утайки рассказал о давнем приключении. Думаю, что оно не лишено общего интереса, ибо ступать на неверный лед, полагаясь на знаменитое "авось", в крови у русского человека, как, впрочем, и склонность к самоедству при недовольстве собой.
      
      
      
       Подача
      
       []
       Я разуверился в своих талантах воспитателя и пожаловался на Чуню Главному судье по спаниелям и Великому Авторитету по натаске (обучению) охотничьих собак.
       - Говоришь, непонятливая? - переспросил Великий Авторитет, с удовольствием оглядывая мою ладную спаниельку Чуню. - Это ты непонятливый! Если взялся обучить собаку, самому думать надо. Не спешить, наблюдать и думать! - и он обидно постучал пальцем по лбу.
       Совет носил слишком общий характер, но ничего иного, как ему следовать, у меня не оставалось. С обучением Чуни подаче дело обстояло из рук вон плохо.
       Подачей называется умение собаки подать хозяину нужный предмет, у охотников - подстреленную дичь. Для спаниеля это умение совершенно обязательно, без него он не считается полноценной охотничьей собакой. Своих предыдущих питомцев я без труда обучал основам подачи во время игры. Щенки с увлечением хватали брошенные им мячи, клубки ниток, палки. С помощью вкусных кусочков оставалось приучить их возвращать игрушки мне в руки.
       С Чуней все оказалось сложнее. Играть она не любила, мне никак не удавалось найти предмет, который бы собака захотела носить. Моя фантазия истощалась в придумывании для нее самых замысловатых игрушек-поносок, и все без толку. Дело сдвинулось с мертвой точки лишь благодаря случаю. Мы вышли на прогулку в марте, когда из-под снега вытаивал зимний мусор. Чуня долго копалась в сугробе, я подошел ближе и обмер от ужаса: собака тащила за волосы голову ребенка с застывшими, широко раскрытыми глазами. Всмотревшись, я понял, что некогда голова принадлежала огромной, искусно сделанной кукле. Против обыкновения, Чуня не пожелала расстаться со своим трофеем. Пугая прохожих, она принесла находку в дом, и первое время была с ней неразлучна.
       Я сразу оценил важность этого события, но жена была непреклонна: - "или уноси жуткую голову или убирайтесь с нею вместе!" Спасло нас то, что Чуню привлекала не сама голова, а только ее пышная синтетическая шевелюра. Я без труда оторвал белокурый скальп, и он стал первой поноской, с которой Чуня согласилась иметь дело. Было сделано и второе важное открытие: оказалось, что довольно равнодушная к лакомствам собака высоко ценит дефицитное печенье "Мария" и на многое готова ради него. Все необходимое для учебы было найдено. Само обучение подаче несложно. Сперва я бросал кукольный скальп недалеко от собаки и, когда она схватывала его, подзывал и ласково отбирал, приговаривая: "Подай!" После этого следовало обязательное угощение печеньем "Мария". Постепенно действие усложнялось: поноска бросалась дальше или пряталась незаметно для Чуни, и она искала ее в указанном направлении. Так как спаниелю предстоит носить на охоте птиц, к игрушке я стал привязывать сухие птичьи крылья. Наступил день, когда замусоленный скальп можно было выкинуть, Чуня стала подавать чурбачок, со всех сторон обвязанный уже привычными для нее утиными перьями.
       Дело пошло, хотя Чуня подавала нехотя, без азарта, обычно свойственного молодым спаниелям. Не удавалось также убедить собаку принести что-либо другое, кроме хорошо знакомых ей поносок. Я не терял веры в успех и пользовался каждой прогулкой для многократных упражнений.
       Внезапно все кончилось: без видимой причины Чуня отказалась подавать. Она смотрела на меня безмятежным взглядом и упорно делала вид, будто не слышит команды и не видит поноску. Наверно, я переусердствовал в учебе и очень надоел ей. Что было делать? Теперь-то я понимаю, что надо было отступить, не замечать Чуниных фокусов и сделать перерыв в занятиях. Но в тот момент желание настоять на своем пересилило: налицо был злостный отказ выполнить понятную собаке команду. Я грубо подтащил Чуню к поноске, орал на нее и ... не буду вспоминать разыгравшуюся сцену.
       Правильно говорят, что гнев и насилие - худшие враги воспитателя. Весь мой долгий труд пропал даром, после случившегося Чуня отказывалась даже смотреть на поноску. Тогда я решил действовать иначе, применив зарубежный опыт. Мне попалась ветхая, переведенная в начале века книга дрессировщика легавых собак Оберлендера. С немецкой педантичностью весь курс собачьей науки был разбит на уроки, с указанием необходимого времени на их усвоение и количества упражнений для полного закрепления. Практика обучения подаче в игре автором осуждалась как ненадежная. Оберлендер советовал сперва приучить собаку держать поноску, взятую из рук дрессировщика, а уже потом подавать брошенный предмет. Выгода от такой последовательности очевидна: на первых этапах обучения от собаки не требуется инициативы, и она находится в непосредственном контакте с дрессировщиком, а не в отдалении от него.
       Система Оберлендера не подошла для Чуни. Мне так и не удалось добиться, чтобы собака добровольно брала поноску из моих рук. Приходилось насильно открывать ей пасть и вкладывать в нее поноску, но собака с неизменным отвращением тут же ее бросала. Число проделанных упражнений превысило все расчеты ученого немца с единственным результатом: Чуня стала меня избегать. При виде поноски она отворачивала морду, горбилась и норовила удрать. Не соблазняло ее даже любимое печенье "Мария". Я по несколько дней специально не кормил Чуню, но даже голод не делал ее сговорчивей. Опасаясь потерять контакт с собакой, я был вынужден прекратить занятия.
       Надо признаться, что обучение Чуни другим собачьим наукам тоже шло не всегда гладко. Я думаю, что все эти трудности проистекали от необычного характера собаки. Особа независимая и упрямая, она не терпела насилия над собой и не проявляла желания угодить хозяину, обычно свойственного спаниелям. Напротив, Чуня упорно пыталась утвердить свое равноправие, и если наши желания не совпадали, возникали конфликты.
       Сознаюсь, мне не раз приходило желание расстаться с Чуней и заменить ее более покладистым воспитанником. Но я успел привязаться к собаке, да и было у нее много неоспоримых достоинств. В Чуне недаром текла голубая кровь ленинградских чемпионов. Она выросла смелая и выносливая, одаренная великой охотничьей страстью и замечательным чутьем. Поиску дичи Чуня отдавалась самозабвенно, не обращая внимания на холод, жару или усталость. На болоте и в лесу раскрывалась недюжинная натура собаки, здесь она забывала свои чудачества и тупое упрямство. С Чуней давно можно было начать охотиться, остановка была только за подачей.
       С волнением я ждал открытия охотничьего сезона, втайне надеясь на чудо. Сотни поколений Чуниных предков находили и приносили хозяевам стреляную дичь. Быть может, настоящая охота разбудит у собаки дремлющие пока способности? Первая охота для молодого спаниеля - великое таинство. Впервые он получает возможность не только найти и выгнать, но и настигнуть птицу после выстрела. Отношение к своей добыче должно быть у собаки иным, чем к опостылевшей поноске.
       Чуда не произошло. В страшном возбуждении Чуня кидалась к сбитой птице, судорожно хватала ее и, потискав, бросала. Отпускала она даже подранков, не всегда потрудившись придавить их. Казалось, что собака теряла всякий интерес к добыче, не способной больше улететь или убежать от нее. Мои то грозные, то умильные призывы подать не производили на Чуню никакого впечатления. Охоту пришлось прекратить - я боялся приучить собаку к тому, что подача не входит в ее обязанности.
       Трудно усидеть дома в разгар охотничьего сезона. Товарищи хвастались своими успехами, звали с собой: " Да плюнь ты на собаку, потом доучишь! И так сойдет!" Я стойко удерживался от соблазнов и оставался с Чуней в городе. Это время не было потеряно зря. Любых конфликтов с ней я избегал, много гулял, и скоро почувствовал, что собака меняется, становится ласковей и доверчивей.
       Я ненадолго уехал от Чуни только один раз. Бурно выражать свои чувства было не в ее правилах. Быстро поняв, что она останется дома, Чуня обречено улеглась на свою подстилку. Оттуда она следила за мной такими отчужденными глазами, что хотелось скорее уйти. - " Господи, - думал я, - она же такая умница, все понимает! Ну почему она упрямится и отказывается подавать?"
       Чуня как будто услыхала мои молитвы. Наша встреча после разлуки была очень радостной, и в первый же вечер Чуня опять начала приносить поноску. Произошло это без всякого принуждения, я отказался даже от скомпрометированной команды "Подай!" Я молча бросил поноску на глазах у собаки - мол, хочешь - бери, хочешь - нет. Чуня сама вспомнила, что от нее требуется, и стала уверенно подавать. Я убежден, что она сделала это не ради печенья "Мария", а только из желания мне удружить в связи с потеплением наших отношений.
       Безропотно согласилась Чуня перейти от утиного крыла и чурбачка с перьями к настоящей большой поноске - обшитому перьями мешочку, туго набитому ватой и с куском свинца внутри для тяжести. Размером и весом такая поноска с кряковую утку, я использую ее, чтобы приучить спаниеля носить крупных птиц. Однако подавать на охоте настоящую дичь Чуня по-прежнему отказывалась. Ее запах, так волнующий собаку, как будто мешал Чуне взять птицу в пасть.
       На какие только ухищрения я не шел, чтобы перехитрить Чуню! Ей попеременно бросалась то привычная поноска, то птица. Собака неизменно приносила поноску, птицу же - никогда. Птица заворачивалась в тряпку или засовывалась в обрезок женского чулка, но и в таком виде не принималась Чуней. Пробовал я даже привязывать птицу к поноске, но собака отказалась ее подать, и опасные опыты были прекращены.
       Оставалось испробовать еще один путь - как-то пробудить у Чуни хозяйское отношение к нашей охотничьей добыче и связать его с необходимостью подавать. Я читал, что иногда собаку удается приохотить к подаче, если оставлять на месте охоты не поданную ею дичь. На Чуню эта мера не действовала, подстреленная птица теряла для нее всякую ценность. Однако я знал, что Чуня - большая собственница и своего никому не уступит. Миску, кости и другие собачьи ценности она оберегала очень ревниво, с необычной для спаниеля злобностью. Было решено прибегнуть к помощи другой собаки.
       Приятель вызвался помочь, и мы отправились на болото с двумя спаниелями. Собаки мирно познакомились, дорогой поиграли и дружно пошли в поиск. Сперва я дал возможность Чуне поработать без выстрелов, а потом удачно, на глазах у собаки, сбил бекаса. Чуня его, как всегда, не подала, и за птицей была послана вторая спаниелька. Как только она приблизилась к бекасу, шерсть на загривке Чуни встала дыбом, глаза позеленели, и она коршуном бросилась на соперницу. Свирепое рычание и жалобные вопли огласили болото, мы с трудом растащили грызущихся собак.
       Я остался очень доволен первым опытом. Стало ясно, что Чуня не совсем равнодушна к добыче и активно ее охраняет. Следовало продолжить совместную учебу, но приятель был другого мнения. Он произнес в Чунин и мой адрес много нехороших слов и удалился, унося на руках свою потрепанную любимицу.
       Была середина октября, охота со спаниелями кончалась. По совету опытных охотников пару добытых птиц я заморозил в холодильнике и с ними продолжал натаску собаки.
       Как-то в воскресенье мы вышли погулять с моим маленьким сыном Петей и Чуней. Надо сказать, что взаимоотношения Пети с Чуней были сложные. Долгое время между ними царил дух соперничества и борьба за лидерство. Пока Чуня была совсем маленькая, верх брал Петя и изрядно досаждал щенку. Но собака быстро переросла ребенка, стала сильнее и самостоятельнее, однако подозрительно-настороженное отношение к малышу сохранила. Я подозревал, что в младенчестве Петя прикладывался к собачьей миске: стоило ему появиться в Чунином уголке, как она кидалась доедать остатки и уносила кости. На этом я и решил сыграть.
       Как всегда, Чуня понюхала брошенного мною бекаса и равнодушно отвернулась. Тогда я попросил взять птицу сына, и малыш весело затопал вперед. На Чуниной морде отразилось беспокойство, она насторожилась и тихонько зарычала, но Петя - не чужая собака, бросаться на него никак невозможно. Я подбодрил ребенка, он протянул ручку, и ... этого Чуня вынести не смогла. Она схватила птицу и понесла ее в сторону. Еще не веря в успех, я подозвал собаку, забрал бекаса и щедро приласкал ее. " Ах ты, моя умница! Ах ты, молодец! Самая лучшая на свете собака!" - громко расточал я похвалы Чуне и, волнуясь, еще раз кинул птицу. Чуня ее взяла и подала мне в руки уже без помощи ребенка. Я бросал бекаса снова и снова, Чуня безотказно приносила. Не чуя под собой ног от радости, я сбегал домой и принес из холодильника утку. После некоторых колебаний Чуня принесла и ее. Рухнула невидимая преграда, мешавшая собаке выполнять ее обязанности, моя Чуня стала приносить дичь!
      
       []
      
       Хмурый осенний день будто засветился солнцем, в семье был объявлен праздник. Я скормил Чуне все вкусное, что нашел в доме, и чувствовал себя именинником: ни один удачно сданный экзамен не принес мне такой радости, как этот.
       Теперь я смог оценить мудрость советов старого натасчика. Шаблонов в воспитании собак нет. Главное в натаске - это не спешить, внимательно наблюдать, искать верный подход к воспитаннику. И, добавлю, иметь терпение и не терять веры в успех.
      
      
       Цена трофея
      
      
       След куницы привел на вырубку и кончился в завале лесного мусора, некогда стащенного на край лесосеки. Гряда слежавшихся, переметенных снегом древесных верхушек, сучьев и стволов лесного подроста тянулась на много метров. Выходных следов не было, куница скрывалась под завалом где-то совсем рядом.
       Меня эта встреча сильно взволновала. Я только постигал азы охоты на пушного зверя, добыть куницу было моей заветной мечтой. Да и какого охотника оставит равнодушным близость такого зверя?
       Мою собаку куница заинтересовала мало. Молодая лайка приносила одни огорчения. Она была явно неспособна к работе, но признать это было слишком обидно, и я продолжал таскать ее в лес. Вот и на этот раз собака как-то скучно, без азарта, залаяла в темноту оставленного куницей лаза, но даже не пыталась искать место, где притаился зверь.
       Выгнать куницу из ее неприступного убежища казалось мне невозможным. Больше для воспитания лайки я стал шуровать в завале жердью. Я надеялся, что испуганный зверь себя обнаружит; я науськивал сучку, приглашал ее исследовать проткнутые в снегу отверстия и побегать вокруг завала, но понимания не встретил. Собаку интересовал только входной след куницы, отходить от которого она не желала.
      
       []
      
       Бесполезная работа жердью стала меня утомлять. Замерз и начал роптать на задержку и мой деревенский спутник. Пастух Толя не был охотником, он увязался со мною в лес по причине тяжкого похмелья и был от того вял и мрачен. При нем тоже была собака. Лохматый Тобик был приучен пасти коров, но, как утверждал хозяин, при случае гонял и дикого зверя. Равнодушный к происходившему кобелек спокойно выкусывал снег между пальцев, но вдруг насторожился, вскочил и резво побежал в сторону леса. Куда это он? - заинтересовался я, сунул ноги в лыжи и пошел смотреть. Следы пса шли поверх свежего куньего следа, которого раньше тут не было. Я проследил его в пяту: он вел от дальнего конца завала. Тут только меня осенило, что куница незаметно покинула убежище и сейчас удирает, но далеко уйти еще не могла. Собачий лай из ближнего ельника подтвердил это.
       Что было духу я бросился туда, на ходу снимая ружье "Соли возьми на хвост сыпать!"- издевательски орал вслед мой безоружный товарищ. Мне было не до него. Как лось, я мчался вдогонку, продирался через густой подлесок, перескакивал ветровал, падал, вставал и снова бежал вперед, одолеваемый одной мыслью - не упустить, догнать.
       Тобик загнал куницу на дерево, и та стала уходить верхом. Собака за ней не пошла. В другое время и я быстро потерял бы зверя среди еловых крон, но спасали многоснежье и тихая погода. Под тяжелыми прыжками куницы с елей потоками сходила кухта, эти снежные водопады, подсвеченные низким солнцем, указывали мне путь зверя.
       Я догнал куницу. Первый раз удалось выстрелить, когда она переходила голую крону осины. Было далеко, да и выстрел показался необычно слабым. Куница пошла дальше. Опять погоня за сыпавшимся с елей снегом. Лыжи я сбросил, без них бежать через частый ельник казалось легче.
       Густые еловые лапы надежно скрывали куницу, она показывалась лишь на короткие мгновения, когда переходила с дерева на дерево. Улучшив момент, я снова вскинул ружье, и... все дальнейшее происходило, как в дурном сне. Один ствол дал осечку, другой "плюнул": место привычного тугого удара послышалось шипение, затем хлопок, будто вышибло пробку из бутылки. Раз за разом я бил по кунице с тем же результатом осечки или бессильные затяжные "плевки".
       Уже из последних сил я успевал по глубокому снегу за быстрым зверем. - "Уйдет ведь, уйдет" - билось в голове, "скорее остановить надо!" - Куда там! Очередной патрон оказался разбухшим и засел в патроннике: ни вперед, ни назад. Не прекращая бега, не отрывая глаз от движения куницы, мне кое-как удалось затолкать патрон внутрь, но ружье до конца не закрылось. Я бил по стволам рукой, давил ими о колено, ударял донцем патрона о пень, но все напрасно. Куница переходила крону большой березы, лучшего момента для выстрела не предвиделось. Я с силой хватил казенной частью стволов о ближайшую ель и ружье, наконец, закрылось. Только слушаться оно вдруг стало плохо, я с трудом поймал зверя на прицел. Выстрел получился чуть лучше предыдущих. Куница резко остановилась, покачалась на ветке и замерла.
       Чувство невыразимого облегчения наполнило мою душу. Все! Наваждение кончилось, куница теперь моя! Оставалось сбить подранка с дерева. Я подбежал к березе, не глядя, стал переламывать ружье и сразу почувствовал неладное. Посмотрел и обмер: шейка ложи была сломана, будто перерублена поперек, приклад болтался на свернутой вбок предохранительной скобе. Целиться пришлось как из старинного пистолета, сжимая рукой обломок шейки. Без упора ружья в плечо мушка "гуляла" и никак не хотела удержаться на кунице. Стволы от выстрела дернуло в сторону, и снаряд улетел в небо.
       Последний раз я стрелял уже с упора: сел на корточки и вложил стволы в развилку небольшого деревца. Ружье снова "плюнуло", бессильная дробь посыпалась мне на шапку. Наваждение не кончалось.
       Патронташ был пуст. Я вывернул все карманы, вытряс рюкзак, но патронов больше не отыскал. Помнилось, что несколько штук я обронил в горячке погони. Я побежал назад своим следом, да разве найдешь что в глубоком и рыхлом снегу! Зато отыскалась моя собака. Она упорно облаивала ель, по которой за несколько минут до того прошла куница. У тупой суки не хватило даже соображения подвалить на последние выстрелы. Найдись тогда патроны, лежать бы ей навек в том ельнике.
       Куница оставалась на макушке редкой по величине березы, крона громадного дерева возвышалась над окрестным лесом. Стряхнуть оттуда зверька или забраться на березу нечего было и думать. В бинокль я рассмотрел, что передними лапами куница расперлась в развилке ветви, задняя часть ее тела безвольно свисала вниз. У нее, похоже, был поврежден позвоночник или задние конечности. Но не слишком сильно: время от времени куница подтягивала, но затем вновь роняла зад. Зверек вертел головой и внимательно следил за тем, что происходит внизу.
       Подошел мой спутник. Вид раненой куницы необычайно возбудил его и мигом превратил из равнодушного наблюдателя в моего сообщника. Причина была ясна - "доля" во взятой пушнине манила похмельного мужика блеском бутылок в деревенском магазине. Теперь Толя желал проявить инициативу. Вдоволь отматерившись, он изрек знаменитое " ну, погоди", потребовал топор и решительно всадил его в неохватный ствол березы.
       С первыми ударами топора мы лишились помощника. Тобик был зашиблен когда-то, падавшим деревом, и, с тех пор, боялся, когда рядом с ним стучали топором. Кобелек незаметно ушел, а моя сука в охотничьи расчеты не шла.
       Я был уверен, что громадную березу не свалить до ночи, но ошибся. Высокая цель придала работе нужную злость. Скоро пришлось скинуть шапку, рукавицы и куртку, от спины валил пар. Легким топором мы работали попеременно и выкладывались, как могли. Часа через два береза крякнула и пошатнулась. Мы бросились в стороны, но дерево не рухнуло в снег, а мягко оперлось кроной о соседние ели и замерло в неподвижности. Куница в развилке не изменила позы.
       Подрубленный ствол березы остался стоять на пне. Была надежда уронить дерево, столкнув его с пня вниз, но многотонная махина не поддавалась. Опять мы остервенело рубили, до боли в глазах давили вагой и с великим трудом спихнули комель в снег. Крона березы только чуть вздрогнула.
       Оставалось последнее - валить ели, на которые опиралась крона подрубленной березы. Заметно вечерело, чтобы управиться до темноты мы взялись за новую работу как бешенные. Злой рок, однако, тоже не дремал и подстроил новую каверзу: не выдержало топорище. Его обломок остался у меня в руках, топор улетел далеко в сторону и затерялся в снегу. Искали его долго, на ощупь, разгребая снег руками. Пальцы быстро коченели, я отогревал их за пазухой, опять шарил в снегу и снова грел. Когда топор нашелся, чинить его уже не оставалось времени. Быстро смеркалось. Мы сели было покурить, но окрепший к ночи мороз не давал расслабиться. Пар от дыхания оседал изморозью, мокрое от работы тело прихватывал под одеждой холод. Все также недоступная куница чернела над головой в прежнем месте.
       Ничего больше сделать мы не могли, но и бросить подранка без присмотра казалось после всего невозможным. Решили разделиться. Одетый в полушубок Толя вызвался остаться сторожить зверя, мне выпало идти в деревню за исправным ружьем, парой патронов и фонарем.
       Несмотря на холод, расставаться с куницей мне не хотелось. Ревнивое чувство подсказывало остаться, но Толя не пользовался в деревне кредитом, ружье охотники ему бы не доверили. Уходя, я бросил прощальный взгляд на куницу, еще различимую среди ветвей на фоне гаснущего неба. Надежда добыть ее таяла. Из ельников наползала темнота. Скоро куница станет невидимой, без собаки уследить за ней невозможно. Да и что можно сделать без ружья, если зверь оклемается и захочет уйти? Помочь делу могло лишь мое быстрое возвращение, а путь до деревни был не близок.
       Я любитель ходить в одиночку по ночному лесу, но в тот раз обычное умиротворение не сходило на душу. Приходилось спешить, а усталое тело плохо слушалось воли. Непривычно было, и чувствовать себя безоружным в глухом, незнакомом месте. Рядом бродили волки, несколько раз я пересекал их свежие тропы. Собака пугливо жалась ко мне, путалась между ног, неудобно наступала на задники лыж. Я твердо решил с ней расстаться, но скормить глупую суку хищникам было жаль. Не давала покоя и главная загадка: что случилось с патронами собственной зарядки, которые никогда раньше меня не подводили.
       К моему приходу деревня уже спала. Под яростный лай собак пришлось стучаться в темный дом к едва знакомому охотнику. Его жена приняла меня за выпившего дружка мужа, не давала ему отворять и громко ругалась через дверь. Разбуженные соседи приникали к окнам и с любопытством ждали завершения скандала.
       Деревенские переговоры были самой неприятной частью из выпавших мне в тот день испытаний. Особенно огорчил знакомый охотник. Узнав, с кем я связался, он уверенно заявил: - "Ни Тольки, ни куницы больше не увидишь!" Настроение после этого совсем упало, однако я раздобыл все необходимое и поплелся обратно в лес.
       Далеко идти не пришлось. Вскоре за околицей деревни из темноты послышался призывный свист а затем и шарканье лыж. К моему удивлению, навстречу шел оставленный в лесу товарищ.
       Толя оказался шутником. Приблизившись, он стал лихо притоптывать передо мной лыжами, будто плясал, и огласил ночь частушками собственного сочинения: "Если добыли куницу, полагается делиться. Потому, что без меня ты не взял бы ни...! С веточки куничка пала, парень бросился ловить. Заработали немало, скоро водку будем пить!" До конца я еще не верил, но веселье товарища явно говорило об удаче. И правда, Толя вынул из-за пазухи, и с улыбкой вручил мне куницу. Даже в темноте было видно, какая она большая и красивая.
       Последние слова частушки я принял как руководство к действию. Мы заслужили праздника, а соседская бабка очень кстати творила в бане самогон. Толя порадовал меня не только куницей, он укрепил веру в человека. Для безработного зимой пастуха, забубенной головушки, нищего бобыля без кола и двора, первого выпивохи среди вечно нетрезвой деревни, наша добыча была целым состоянием. Утаить ее было легче легкого. А он не захотел меня обидеть, даже частушки для праздника сочинил! Общее приключение неожиданно сблизило нас. Конечно, цели мы преследовали разные, но кто докажет, что тщеславное желание самоутвердится в охоте выше, чем естественная потребность опохмелиться? Мы и в дальнейшем остались друзьями, а в ту ночь нашего триумфа любили друг друга, как братья.
       Я жадно расспрашивал Толю, как куница попала ему в руки. После моего ухода он разложил под березой костерок и уселся греться. Как только внизу прекратилось движение и стало тихо, куница оживилась. Она сама решила покинуть злополучное дерево: разжала лапы и мягко упала в снег, где нашла конец под валенками моего товарища. Способна ли была куница убежать низом, осталось невыясненным.
       Выходило, что мы зря торопились рубить березу. Наверное, сперва лучше было отойти, дать зверю успокоиться и тихонько наблюдать, что он станет делать. Не век же ему было на березе сидеть. Да и гонца в деревню можно было догадаться отправить раньше, я бы до темноты обернулся. Впрочем, задним умом человек всегда крепок, а невероятный ход событий этой охоты предугадать было невозможно. Куница была наша, а победителей не судят.
       Мы добыли замечательно крупного, темной окраски кота. Под кожей на огузке куницы я нашел порядочно дроби двух размеров, явно не из одного патрона. Похоже, что зверь был только контужен единственной дробиной, ударившей в середину крестца у позвоночника.
       Наутро я занялся ревизией боеприпасов и разгадал причину своей неудачной стрельбы. Больше года патроны хранились в нежилой избе и постепенно сырели. Думаю, что окончательно испортили их обильные топки промерзшего дома, когда от быстрого нагревания потело и быстро набирало влагу все, что в нем находилось.
       Моя мечта сбылась, первая куница была взята. Конечно, торжество портило участие в деле чужой собаки и ее хозяина. Заслуги Тобика были бесспорны. Что касается Толи, оставалось пенять на случай, несправедливо отнявший у меня честь победно завершить охоту. По слабости натуры я старался забыть об этом, а потом и сам уверовал, что не так уж нуждался в посторонней помощи.
       Кунья шкурка украсила шляпу моей жены и вызывала зависть окрестных дам. Все было хорошо, однако стоимость трофея казалась чрезмерной. Мое хорошее бельгийское ружье было безнадежно испорченным. Старую ложу пришлось заменить, новая стоила больших денег и не шла в сравнение с прежней ни по удобству стрельбы, ни по красоте. Прежняя ложа была на редкость прикладистой и изящной. Благородно изогнутая, тонкая шейка той ложи стройностью напоминала шею юной девушки, ее хотелось гладить, а рука так ладно сжимала ее рубчатый овал!
       Ружья было очень жаль. Не раз я упрекал себя за его порчу и худым словом поминал эту охоту. - " Опять распсиховался, как мальчишка" - обвинял я себя. - "Зачем было молотить ружьем о дерево, плюнул бы лучше на куницу и дома выбил засевший патрон шомполом".
       Упреки казались справедливыми, но теперь я сомневаюсь в этом. Все материальное вокруг нас ветшает, приходит в негодность, гибнет. Давно сносилась на шляпе кунья шкурка, нет уж и того старого ружья. Вырублено лесное урочище, где я гонял куницу, безвременно ушел из жизни дружок Толя. Все кругом иное, но память цепко хранит картины того зимнего дня. Сколько лет прошло, а все бьется в голове страшная мысль - "уйдет!" - и я бегу за куницей в напрасных попытках остановить ее выстрелом. Не стареет бессильная обида, с которой мы глядели снизу на подранка, и жива радость от нежданной добычи, врученной мне под звуки озорных частушек. Эти немеркнущие переживания и были главным трофеем той давней охоты, за них стоило платить высокую цену.
      
       []
      
      
       Товарищ Шаронов и Рыжка
      
       []
       Нам не повезло. В затерянную среди снегов деревушку мы приехали в оттепель, и ходить на лыжах было трудно. Но мои дети не унывали, и целый день играли на воздухе около дома. Это и помогло знакомству. Гости посетили нас в первое же деревенское утро, и их дружеский визит затянулся вплоть до отъезда.
       Гостей оказалось двое. Шарик был почтенного возраста дворнягой черного цвета. Его чересчур вытянутое тело начиналось не по росту крупной головой и завершалось облезлым, загнутым серпом вверх хвостом. Вся конструкция не слишком возвышалась над землей на коротких и кривых лапах. Морду и уши Шарика испещряли старые шрамы, свидетельства его бурной молодости. Производил он впечатление самостоятельного и многоопытного пса и держался с необычайным достоинством. Шарик принимал гостинцы из ребячьих рук так, будто оказывал им одолжение. Называть его Шариком было даже неловко, и мы начали величать кобелька Шароном Ивановичем, а иногда и вовсе официально, как партийное начальство: товарищ Шаронов. Шарик имел в деревне хозяев, что, впрочем, не стесняло его свободы и не влияло на непомерный аппетит.
       Вторая собака получила имя Рыжка. Она была полной противоположностью Шарику. Явно беспризорная, страшно голодная и забитая сучка воспринимала ласку и подачки детей как невероятное счастье. Была она рыженькая, со стоячими ушками и вечно поджатым от робости хвостом. Обнаружив, что мы ее не обижаем и подкармливаем, Рыжка прописалась в нашем дворе. Ребята попытались, было втащить ее на ночь в дом, но она, видимо, никогда в избе не бывала, обмерла от страха и даже напустила от расстройства лужу. Пришлось собаку выпустить. Она соглашалась ночевать только в холодных сенях, где сворачивалась калачиком в углу и провожали идущих мимо преданным взглядом.
       Собак, несомненно, связывала тесная дружба, в которой Рыжка была ведомая. Лидерство Шарика она принимала безоговорочно и следовала за ним как тень, почтительно отстав на несколько шагов. Шарик относился к подруге покровительственно, не отнимал вкусных кусочков, а в некоторых случаях и защищал.
       Мы тоже привезли с собой собаку, молоденькую карело-финскую лайку по кличке Алька. Как выгодно отличалась она от новых знакомых! Похожая на лисичку, пушистая и гладкая, она смотрелась настоящей красавицей-аристократкой. Однако характер Алька имела вздорный и поначалу приняла гостей не слишком приветливо. Шарону Ивановичу пришлось раза два грозно рыкнуть, после чего Алька стала любезнее. Она позволяла себе гонять от крыльца только робкую Рыжку, да и то в отсутствие Шарика.
       Алька засиделась в городской квартире и с восторгом пользовалась деревенскими радостями. В дом ее было не загнать. Она сразу и очень точно определила границы своих новых владений, и целый день охраняла их, перебрехивалась с деревенскими собаками и провожала редких прохожих долгим глупым лаем. Иногда, я полагаю, что из вежливости, её поддерживали в этом Шарик и Рыжка.
       Одной из целей моего приезда сюда было проверить Алькины охотничьи способности. Оттепель спутала все планы, но погода, наконец, переменилась. Похолодало, дождь сменился снегом. Скоро он повалил сплошной стеной и не прекращался почти сутки. Утро после непогоды выдалось очень морозное и ясное. Я заторопился в лес.
       Все три собаки заволновались и побежали вперед, предвкушая интересную прогулку. Однако брать с собой наших гостей не входило в мои планы. По слухам я знал, что Шарик большой любитель охотничьих приключений. С заезжими охотниками, а то и в одиночку, кобелек отправлялся в лес, где пытался искать дичь. Охотники недолюбливали Шарика, так как зайцев он гонял молча и без пользы распугивал их. Мог помешать он и мне. Отогнать его удалось лишь с большим трудом, при помощи криков, угрожающих жестов и метания снежков. Верная Рыжка осталась с Шариком. Домой собаки не ушли, а сели у деревенской околицы, провожая нас с Алькой недовольными взглядами.
       Идти было тяжело. Лыжи глубоко погружались в рыхлый снег, собака тонула в нем по брюхо и отказывалась идти иначе, как сзади по лыжне. Стоило задеть куст или дерево, как с веток сходили потоки снега, засыпали лицо, попадали за воротник, в рукава и карманы. Лес словно вымер. Была мертвая пороша: все старые следы замело, новые еще не появились, только моя лыжня рассекала нетронутую поверхность снегов. Я уже собирался поворачивать назад, как вдруг заметил впереди аккуратную цепочку куньих следов. Зверь прошел под самое утро, уже после окончания снегопада, и не должен был далеко уйти.
       Условия для тропления куницы сложились редкостные. Ее след был единственным на весь лес: против обычного, он не терялся в многоследице, не затаптывался собакой и не петлял по непролазным чащобам. Зверь целенаправленно двигался почти по прямой и вскоре его след исчез под небольшим холмиком снега в болотистом редколесье. Не подходя близко, я обошел место по широкому кругу, но выходных следов не обнаружил. Стало ясно, что куница спряталась на день в подснежную нору, и мы с Алькой имеем возможность ее погонять. Так легко найти ценного и осторожного зверька было неожиданной удачей.
       Снежный холмик, под которым скрылась куница, оказался заметенным пнем. Я кое-как обмял вокруг него снег и стал науськивать собаку. Алька понюхала входное отверстие норы, залаяла, но лезть внутрь не захотела. Возможно, она страшилась темноты, остро пахнувшей незнакомым зверем, но, скорее, не разделяла моего интереса к кунице. Чтобы раззадорить собаку или выгнать куницу наружу, я решил вырубить жердь и пошуровать ею в норе, либо развалить гнилой пень, под которым пряталась хищница. И тут с досадой обнаружил, что забыл дома топор. Руки перестали гнуться от холода, пока я тщетно пытался нащупать под снегом крепкую валежину или выломать ствол подходящего деревца. Положение становилось критическим: напуганный лаем, зверь непременно уйдет, пока я хожу за топором в деревню, а выгнать его из норы без топора невозможно. Я суетился около пня, не зная, что предпринять, но тут слабое движение в лесу возвестило, что к нам идет подкрепление.
       Будто вплавь, раздвигая пухлый снег грудью, между соснами появился коротконогий Шарик. За ним, как всегда на расстоянии, следовала Рыжка. Несмотря на мои угрозы, они все-таки пошли за нами в лес. Не рассчитывая на теплый прием, собаки опасливо обходили нас стороной, но лай Альки привлек их внимание. Товарищ Шаронов пытливо взглянул на меня, не заметил угрожающих признаков и медленно приблизился, втягивая носом воздух. Подошла и Рыжка. Внезапно шерсть на ее загривке поднялась дыбом. Отпихнув Альку, она сунула голову в нору и тут же исчезла в ней целиком - только кончик хвоста высовывался наружу. Совершенно молча Рыжка принялась яростно копать, из норы фонтаном полетели куски гнилого дерева, земля и какая-то труха. Слышно было, как она с яростью рвала зубами корни. Алька продолжала вяло лаять, а Шарик неспешно обошел вокруг пня, наклонив голову и, как будто прислушиваясь, и остановился в стороне от него в выжидательной позе.
       Я пытался вытащить Рыжку из норы, чтобы силой затолкать туда Альку. Не тут-то было! Всегда робкая и послушная сучка злобно грызла мне руки и рвалась обратно под пень. Пришлось отпустить ее и ждать, что будет дальше.
       Долго ждать не пришлось. Спокойно стоявший Шарик внезапно сунул морду в снег, и в пасти у него темным пламенем забилась куница. Я отобрал зверя, кода он был еще жив. Последним усилием он впился зубами мне в рукавицу и затих. Пышный мех куницы блестел на солнце, а выпуклые глаза на острой злой мордочке отливали зеленым фосфорическим светом.
       Пока я любовался нежданным трофеем, Рыжка вылезла из-под пня. С концом охоты к ней вернулся обычный виноватый вид. Всем своим поведением Рыжка показывала, что очень старалась, но если что-нибудь не так, она извиняется и готова исправиться.
      
       []
      
       Шарик зализывал укушенную куницей морду. Я дал потрепать куницу Альке, но она отнеслась к ней без должного интереса. Ее больше занимало, как отогнать от зверя Рыжку, которая несмело подошла понюхать свою добычу. Я от души пнул Альку в зад валенком.
       Совсем другими глазами смотрел я теперь на деревенских собак. Меня особенно поразила согласованность их действий. Шарик явно ждал, когда Рыжка выгонит зверя, слушал, как тот прокапывался наружу, и вступил в действие именно в тот момент, когда следовало. Я был почти уверен, что собаки не сталкивались раньше с куницей, по крайней мере, молодая Рыжка. Никто не учил их охоте, рассчитывать на награду за работу они не могли. Что ими двигало? Природная ненависть хищника к другому хищнику? Скорее в дворняжках заговорила кровь предков, северных промысловых собак. Сотни их поколений помогали новгородским охотникам добывать пушнину, из которой самой желанной всегда была куница. Под неказистой внешностью моих четвероногих друзей скрывалась бескорыстная охотничья страсть и природное умение добыть зверя. Горько было сознавать, что этих замечательных свойств лишена моя породистая красавица Алька.
       Когда мы уезжали в город, Шарик и Рыжка проводили нас до самой станции. Дети так подружились с собаками, что заранее горевали о близкой разлуке с ними. Особенно они полюбили ласковую и привязчивую Рыжку и упрашивали меня взять собаку с собой. Мне тоже было жаль оставлять ее бедствовать, но держать двух собак в тесной городской квартире слишком трудно, да и незачем.
       Рыжка будто чувствовала, что ее недолгому благополучию приходит конец. Она волновалась, жалась к моим ногам, заскочила вслед за нами на площадку вагона, и ее уже на ходу пришлось столкнуть вниз. На удивление другим пассажирам, дети ревели в голос. Обе собаки побежали за вагоном. В открытую дверь я еще долго видел, что Шарик и Рыжка стоят у края платформы, превращаясь за дальностью расстояния в черное и рыжее пятнышко на белом фоне.
       Вскоре наши домашние обстоятельства изменились. Красивую, но глупую Альку от нас забрали и, честно говоря, мы не слишком по ней скучали. Зато дети часто вспоминали Рыжку - её доброту, деликатность, полные благодарности глаза. Щенка от хороших лаек достать тогда было трудно, и мне приходило в голову, что Рыжка могла бы стать не только другом семьи, но и помощником на охоте. Препятствий взять ее теперь не было.
       Верно говорят: если что не сделаешь сразу, уже не сделаешь никогда. Когда я приехал в знакомую деревню, то больше не встретил наших друзей. Шарик и Рыжка исчезли, и никто не знал, куда. Рассказывали, что в районе орудовала шайка живодеров, которые стреляли собак на шкуры. С того времени мне неприятно смотреть на людей, щеголяющих в модных шапках из собачьего меха.
      
       []
      
      
       Ночная охота
      
      
       Кажется, что можно найти привлекательного в этой охоте?
       Но именно в том состоит тайна всех охот,
       что их нельзя объяснить и определить.
       То, что покажется не охотнику смешно, кучно и нелепо -
       горячит, тревожит и радостно волнует сердце охотника.
       С.Т.Аксаков
      
       []
      
       Начало
      
       Сумерки превращались в ночь, когда я вышел на берег озера. Стояла оттепель. Дождь согнал со льда снег, его темная поверхность терялась вдали, и было непонятно, лед или полыньи занимают середину водоема. Я не захотел рисковать и повернул назад.
       Но тут с другого берега донесся голос Айны. Она лаяла злобно, с азартом, явно по делу. Все страхи были забыты, и я рванулся на лед. И тут же упал навзничь. По покрытому водой льду можно было двигаться, только, не поднимая ног, как на лыжах. Поминутно оскользаясь, я спешил на голос собаки и молился про себя: " Господи, ну дай нам, наконец, удачу!"
       Другой брег уже смутно темнел рядом, когда лай Айны стал звучать глухо, а потом и вовсе смолк. Я наугад брел вдоль брега, не в силах примириться с неудачей. И вдруг услыхал глухое рычание и возню совсем рядом, на береговом откосе. Я нашел Айну в глубине старого бобрового хода. Луч фонарика высвечивал только напряженные ноги и пушистый хвост собаки.
       Я пытался рубить стенку норы топором, но крепко схваченный морозом песчаник не успел оттаять, лезвие отскакивало от него, как от бетона. А грызня в норе продолжалась. Несколько раз Айна принималась пятиться, но на крутом участке хода она теряла то, что с такими усилиями волокла вверх. Наконец, мне удалось дотянуться до хвоста собаки и вытащить ее наружу. В свете фонаря стало видно, что подземный ход кончается лазом в воду, а над ним стоит мокрый, изрядно потрепанный Айной енот.
       Зверь был рядом, но оставался для меня недоступным. Собака рвалась обратно в нору, но вытащить енота у нее явно не хватало сил. Я привязал Айну, а сам пытался надеть на шею енота петлю, закрепленную на конце жерди. Сделать это мешал изгиб бобрового хода, да и енот отклонял от петли голову. Наконец, я догадался высыпать из патрона дробь, сунул стволы ружья в нору и выстрелил. Это подействовало: очумевший зверь сам вылез мне в руки. Он оказался нашей первой с Айной ночной добычей.
       К этому успеху мы шли долгим и трудным путем. Лайку я завел поздно, уже в немолодом возрасте. Охота на белку меня не слишком увлекла, я мечтал о более трудной, но ценной добыче. Хищные звери в природе обычно невидимы, об их присутствии узнаешь больше по следам. А мне, с помощью лайки, хотелось их не только ловить, но и видеть, следить за их состязанием с собакой в ловкости, хитрости и смелости, самому принимать участие в их борьбе. Это мне долго не удавалось. Нет, кое-что мы с Айной добывали, но больше капканами, неинтересно.
       Опытные люди подсказали заняться ночной охотой. Идея мне очень понравилась: ночью зверь ходит, его легче встретить и застать врасплох, чем днем. Идешь себе по удобной лесной дорожке, любуешься на луну, а собака рыщет вокруг и находит добычу. Осваивать ночную охоту я отправился в дальний район Псковской области.
       Действительность оказалась иной, чем воображалось. Бродить в темноте без дорог в незнакомых местах трудно, а удобных путей для охоты не нашлось. Как и везде в обезлюдевшем Нечерноземье, многочисленные в прошлом тропы, лесные дороги и дорожки заглохли, ходить по ним ночью было невозможно. Еще хуже оказались проселки, разъезженные тракторами. Пока тепло, тонешь здесь в жидкой грязи чуть не по колено, схваченные же морозом глубокие колеи становятся еще хуже: в них выкручиваешь ноги, спотыкаешься, а лед даже в стужу проламывается под сапогами с оглушительным треском.
      
       Я выбираю лед
      
       Добытый енот подсказал верное решение. На следующий день я осмотрел берега озера и убедился, что они испещрены интересными для нас следами. Отныне российское бездорожье перестало меня волновать. Ходить по ночам я стал больше по льду - пусть скользкому и не всегда надежному, но зато ровному. Озера в моих охотничьих угодьях соединяются друг с другом протоками и тянутся длинным ожерельем на много километров. Словом, есть, где разгуляться.
       Наши ночные маршруты тянутся под самым берегом, следуя его причудливым изгибам. Нередко мы выходим на сушу и обследуем заманчивые урочища, но основной путь идет по кромке льда. Когда ночь пасмурная, Айна сразу растворяется в темноте, и я подолгу не знаю, где она. В ясную погоду ее след хорошо заметен. Он то ныряет в сухие тростники, то надолго пропадает в береговых зарослях, а потом возвращается на лед и тянется по нему неровной строчкой.
       В оценке угодий наши с Айной взгляды порой расходятся. Иные участки берега собака упорно обходит по льду, а мне хочется, чтобы она их проверила. Добиться этого можно только личным примером - ломиться, чертыхаясь, сквозь стегающую по глазам непролазную урему или вязнуть в кочкарнике. Айна делает вид, что ищет, но при первой возможности бросает меня и убегает дальше. Чем она руководствуется при этом, остается ее тайной.
       То исчезает, то тянется впереди неровной строчкой след собаки. Идешь по льду час, второй. По зимнему глухая, особая тишина стоит ночью на застывших озерах. Какое--то особое чувство не позволяет лишний раз зажечь фонарик, свистнуть Айну, кашлянуть. Охота этого не требует, но хочется двигаться бесшумно, раствориться невидимкой в ночи. Если лед ненадежен, постоянного внимания требует выбор. В крепкий мороз быстро забываешь, что под ногами не земная твердь. Можно отвлечься, задуматься о далеком, но подсознательная настороженность совсем тебя не покидает. И постоянное ожидание.
       Голос собаки раздается всегда неожиданно. Вроде и ждешь его, но всегда он для меня как разряд тока, как удар по нервам. Замираешь и вслушиваешься в темноту, стараешься понять, что происходит.
       "Грубый", низкий по тону и протяжный лай означает, что Айна встретила человека или крупное животное. Людей ночью на дальних озерах не бывает, наверняка это лось или кабан. Они мне не нужны, но все равно стараешься тихонько подойти, хотя увидеть зверя удается редко, чаще слышишь шум его ухода. Голос собаки быстро удаляется, но долго преследовать копытных Айна не приучена.
       Азартный, частый и злобный лай как бы взрывает тишину. Если он несется без перемолчек с одного места, значит, Айна вошла в непосредственный контакт с посильным для нее зверем и начала боевые действия. Это самый волнующий, самый желанный для меня лай.
      
       Еноты
      
       Иногда в голос собаки вплетается высокий по тону вибрирующий звук - не то вой, не то протяжное рычание. Тогда ясно, что Айна работает по еноту. Енот - это почти верняк, собака его не отпустит. Но все равно волнуешься, торопишься, повторяешь про себя: " Айнушка, я сейчас, я быстро, подожди чуть-чуть, не потеряй его". И ломишься через полузамерзшее болото, по бобровым запрудам или через лесные завалы на далекий голос собаки. Редко случается, чтобы енот попался в удобном для подхода месте.
       Наконец, луч фонаря зажигает впереди звездочки глаз, а потом высвечивает напряженные силуэты собаки и енота. До моего подхода Айна енота обычно не давит, а только крутит, не дает уйти. Зверь топорщит шерсть, раздувается и производит внушительное впечатление. Он злобно огрызается и делает броски в сторону собаки. Подхожу вплотную, но все внимание енота сосредоточено на Айне. Для нее же мой приход - сигнал к атаке. Если зверь попался очень крупный и агрессивный, полезно крикнуть или замахнуться. В следующее мгновение Айна уже яростно его треплет.
       Енота не сразу отберешь от разъяренной собаки: поднимаешь его вверх на всю длину рук, а Айна прыгает, повисает на нем, злобно рвет к себе. Наконец, она успокаивается и можно рассмотреть добычу. Поздней осенью енот тяжелый от жира, очень пушистый и красивый. Он давно перестал сопротивляться, тело его податливо обмякшее, но желтые глаза открыты и смотрят немигающим, лишенным выражения взглядом. И тут начинается самое тяжелое, о чем принято стыдливо умалчивать. Известный парадокс охоты: я любуюсь зверем, я люблю его за доставленную охотничью радость. Но это наша с Айной добыча, которую нужно убить.
       Есть лайки, которые сами душат енота. Айне это сделать трудно, и убивать его приходится мне. Нет зверя более живучего и крепкого, чем енот. Знающие люди научили меня плашмя ударять его спиной вдоль ствола толстого дерева. Если удар получился полновесный, этого достаточно. Однако бывали случаи, что уже подвешенный за спину зверь вдруг оживал, Айна тут же вцеплялась в него и своими рывками едва не валила меня с ног. И все приходилось начинать сначала.
       Я остро завидую тем охотникам, чьи лайки сами душат енота. Необходимость убивать его портит радость от этой охоты. И когда я бегу ночью на голос Айны, в глубине души звучит чуть слышный пока голос: " Хорошо бы не пришлось убивать". Когда этот голос наберет силу, придет пора бросать охоту.
       Искать по ночам енотов можно до наступления устойчивых морозов и в оттепели. Главное в этой охоте - угадать место, где можно встретить зверя. Происходит это так. Днем потеплело, закапало, вечером спешишь на любимое енотами Большое болото. Бродишь без толку пол ночи, а днем выясняется, что следами истоптан лед на озере, где енот добывал из лунок снулую рыбешку. Спешишь вечером на озеро, а следы назавтра встречаешь в Большом болоте. На третью ночь успеваешь побывать и там, и там, а енот лакомился пропастиной у колхозного свинарника. Тут бы его и прихватить, но возвращаются морозы, еноты засыпают...
       Есть разновидность Айниного лая по еноту, который всегда вызывает у меня тревогу. Он отличается частыми перемолчками и нередко переходит в обиженное, плаксивое взвизгивание. Этим голосом собака извещает, что "енот в норе, его не достать, но я все-таки попробую".
       Ночью я стараюсь далеко обходить барсучьи и лисьи городки. Айна знает их не хуже меня и пускается на любую хитрость, чтобы туда завернуть. Она пристрастилась лазать в норы после совместной охоты с таксой, в которой я легкомысленно принял участие. Для крупной русско-европейской лайки это мало подобающее занятие, но где на брюхе, а где боком Айна протискивается в те ходы, что пошире. Пользы от этого мало, еноты обычно уходят в недоступные для собаки отнорки, а риск потерять ее достаточно велик.
       Той памятной ночью Айна из норы не вышла. Сперва ее голос перемещался, затем доносился вроде бы с одного места, но как-то странно: то казалось, что собака находится близко к поверхности земли, то ее становилось еле слышно. Шло время, лай доносился все реже, а затем и вовсе смолк.
       Пол ночи я топтался у норы, потом побежал в деревню и вернулся на рассвете с лопатой, ломом и напарником для раскопок. Мы настроились на долгую работу, но дело закончилось неожиданно легко. Песок под лопатой стал вскоре обваливаться и на дне ямы показался бурый лохматый шар - спина здоровенного енота. Я вытащил его, а следом показалась красная от песка Айна. Она стала жадно хватать пастью снег и, против обыкновения, не пыталась трепать добытого зверя. За многочасовое лежание морда к морде он ей, видать, изрядно опротивел.
       Спасаясь от собаки, енот заскочил в тупик близ поверхности земли. В азарте погони Айна попала в тесный ход с крутым изгибом вбок и вверх. Думаю, что, пятясь назад, преодолеть этот поворот она уже не смогла. Впрочем, не уверен. Быть может, я недооцениваю собаку, и она просто не желала бросать настигнутого зверя.
       Эта история имела продолжение. Известно, что поздней осенью еноты ходят парами. Невеста была поймана, но жених мог оставаться в норе. Я поставил у выхода капкан и на следующее утро он исчез: капроновый шнур, которым я надставил цепь капкана, оказался оборван или перекушен. Тонкий слой не то снега, не то изморози, покрывал землю лишь на открытых местах и был сильно истоптан собакой. Выходных следов енота я не обнаружил и решил, что он ушел с капканом обратно в нору и второй раз вряд ли попадется.
       Терять попавшего в капкан зверя - последнее дело, поэтому исчезнувший жених не выходил из головы. На следующий день я убедился, что никто из норы не выходил, еще раз сделал вокруг нее широкий круг, и углядел, наконец, вчерашние отметины лап енота и волочившегося за ним капкана. Что бы Айна не затаптывала едва заметный след, пришлось взять ее на поводок. Скоро след вышел на болото. На этом болоте, наверно, выплаживались многие поколения енотов. Я впервые видел протоптанные ими в сырой почве глубокие тропы-траншеи, прикрытые сверху заломами сухого тростника. В один из таких лазов и уходили следы зверя.
       Пути дальше не было, лед на болоте меня не держал. Сгущались сумерки, пошел снег, шансы найти зверя казались ничтожными. Тоской веяло от захламленной топи, хотелось быстрее уйти. Но я рассудил, что еноту с капканом на лапе через тростники, кочки и бурелом продираться трудно, а лучшего места, чтобы залечь, ему не сыскать. Вся надежда была только на Айну. Я расстегнул ошейник и скоро уже ломился через лед на яростный лай собаки. За двое суток жених успел открутить попавшую в капкан лапу, она держалась на одной коже.
      
       Хори и норки
      
       Я отвлекся от голоса Айны, в который жадно вслушиваюсь на льду ночных озер. Иногда с берега раздается короткий негромкий взлай, а после следует долгое молчание. Обычно это значит, что Айна зачуяла под землей норку или хоря, но не совсем уверена, здесь ли зверек. Если лай повторяется, значит, он тут.
       Хоря только раз нам удалось добыть без хлопот. Я услышал издали голос Айны и по птичьи пронзительное стрекотание, источник которого не сразу понял, а потом отнял у собаки задушенного зверька. Обычно же охота на хоря - что ночью, что днем - трудная, но увлекательная работа.
       Меня всегда восхищает, как уверенно находит Айна место, где скрывается под землей зверек, и следит за его перемещениями. Чует или слышит она его, с уверенностью сказать не могу. Сперва она с хрюканьем выдувает, а затем втягивает в себя воздух, в нескольких местах скребет лапами землю, находит нужную точку, подает голос и начинает яростно копать. Можно не сомневаться, что хорь тут.
       Очень волнующее для меня чувство, что невидимый зверек совсем рядом, под тонким слоем земли. Но размышлять на эту тему времени нет, нужно работать. Моя роль сводится к тому, чтобы выгнать хоря наружу, где его поджидает Айна и сеть обмета, либо загнать зверя в один из капканов, поставленных в раскопанные участки его убежища. Руки для такой работы должны быть свободными, поэтому рефлектор фонаря я закрепляю на груди или на лбу. Орудиями труда служат топор и здесь же срубленный кол. Чаще хори попадаются нам в болотистых местах, где мягкая земля легко протыкается колом.
       Первая встреча с хорем кончилась для Айны позором. Собака загнала зверька под корни большой сосны. Торфяная почва вокруг была пронизана сообщающимися пустотами, покидать которые хорь был не намерен. Я гонял его с места на место часа два, и, наконец, зверь залетел в капкан. Гордый своим умением, я забормотал похвальные слова себе и Айне:- "Ах, какие мы молодцы! Смотри, какого мы зверя поймали! Какая умная у меня собака!" - и за тросик стал вытягивать капкан. Как только я поднял хоря в воздух, Айна вырвала его из капкана и ...бросила. Хорь тут же юркнул в ближайшую дыру под корнями.
       Развороченная вокруг земля выглядела так, будто ее рыло стадо кабанов. Спина моя была мокра от пота и еле разгибалась от усталости. С черного неба падал мокрый снег и смешивался с торфяной грязью на руках, лице, одежде. Фонарик еле светился. Собака для вида продолжала лаять, но без прежнего азарта и явно сконфуженно. Слова, которые я ей тогда высказал, не предназначены для печати.
       Больше таких недоразумений с Айной не случалось. Если хоря удается выгнать из укрытия, Айна действует решительно и молниеносно. Занятый работой с колом, я успеваю заметить лишь метнувшуюся в сторону собаку, рычание, иногда визг, и тело хоря мотается в пасти Айны.
      
       []
       Раз собаке хорошо досталось от маленького хищника. Она застала хоря в расширенной им норе водяной крысы и принялась яростно копать. Другого выхода из норы не было, и, когда морда собаки приблизилась вплотную, хорь мертвой хваткой вцепился ей в губу. Ночь огласилась жалобным воплем. Айна трясла головой, скребла морду лапой, но зверек не отцеплялся, пришлось разжимать его зубы лезвием ножа. С тех пор собака стала относится к хорям уважительно.
       Хорошо запомнилась одна необычная встреча с хорем. Айна коротко взлаивала и фыркала у большого пня. Было очень поздно, поведение собаки казалось неуверенным, а кол плохо входил в промерзшую землю. Я позвал Айну и ушел. Собака за мной не пошла, и минут через десять с того же места послышался сперва лай, потом визг. Я вернулся и сразу увидел хоря. Вид у него был величественный и грозный. Из норы высовывались лишь голова и грудь зверька. Он хранил неподвижность, но стоило морде Айны слишком приблизиться, хорь делал встречный выпад, его непомерно длинное тело как поршень выдвигалось вперед, а затем втягивалось обратно. На свет фонарика и мое приближение хорь не обращал внимание.
       Я единственный раз встретил хоря, который по собственному желанию вылез наружу и с успехом оборонял свое жилище. Мне захотелось дать ему шанс спастись, и я поднес к морде зверька прутик. Хорь злобно размочалил его конец зубами и не подумал убегать. Покусанная им Айна жаждала крови, помиловать храбреца было по отношению к ней нечестно и непедагогично. Я приставил фонарик под стволы ружья и прицелился чуть в сторону от головы зверька. После выстрела он исчез, но Айна принялась копать и вытащила хоря с другой стороны пня. Думаю, что редкий охотник добывал хоря ночью из-под лайки с помощью ружья.
       Признаюсь, что мне было жаль храброго зверька. Оставалось утешаться, что в нашем с Айной лице действовал Его Величество естественный отбор. При столкновении с врагами больше шансов уцелеть имеет осторожный хорь с крепкими нервами, который упорно отсиживается в своем укрытии. Не раз такие упрямцы оставляли нас "с носом", их приходилось бросать из-за невозможности выгнать из норы. Безоглядные же храбрецы, как и везде, обречены на скорую гибель.
       Охота на хоря увлекает меня своей активностью. В добыче енота главная роль принадлежит Айне. В ловле хоря мы почти равноправны и не можем обойтись друг без друга. Поэтому я люблю эту охоту больше других.
       С норкой нам не везет. Собака всегда отыскивает ее в таких гиблых местах, что и днем не вдруг поймаешь, приходится работать капканами. Но надежды мы не теряем. Я не раз тропил ночной ход норки и убедился, что она подчас очень широко бродит по льду замерзших озер. Рано или поздно, но на чистом месте мы с ней должны встретимся.
      
       О других и немного о тех же
      
       Неровной строчкой тянется след моей собаки по кромке озерного льда. Он всегда подворачивает к тем местам берега, где живут или жили бобры. Отсюда часто раздается короткий, с долгими перемолчками, лай Айны.
       Бобровые норы полны тайн и часто ставят меня в тупик. Собака может отдавать голос и на бобровое семейство, если оно на месте, и на норку с хорем, которые нередко забегают в бобровые ходы. На их дне, заваленном древесными поедями, следы не остаются. Невольно завидую в таких случаях Айне: имел бы я ее чутье, вмиг бы разобрался в обстановке.
       В бобровых норах случаются негаданные встречи. Глухой метельной ночью собака отдала голос в провал старого бобрового хода. Свежий снег закрыл все следы, я решил, что там скрывается хорь. Мелкого капкана с собой не оказалось, пришлось чутко настораживать двухпружинный. На следующий день капкан оказался утащенным в глубину норы, привязанный к нему стальной тросик был так натянут, что сил вытянуть его у меня не хватало. Я подумал, что в нору вернулся бобр и дуром попался в мою ловушку. Пришлось использовать в качестве ворота топорище и осторожно накручивать на него тросик. Наконец, сопротивление ослабло, и в глубине норы показалась голова...енота.
       В другой раз, еще до ледостава, Айна подала голос и принялась раскапывать бобровый ход на высоком береговом склоне. Я подумал, что по нему ходит норка, и начал ладить капкан, но собака вдруг бросила раскоп и стало азартно лаять у самого уреза воды. Я засуетился, оставил на месте ружье, и подбежал к собаке со светом. Айна неистовствовала, и пока я соображал, что предпринять, из подводного выхода скользнула выдра. Медленно, как при ускоренной киносъемке, он длинной тенью проплыла по мелководью у моих ног и растаяла в темноте, как воплощение прозеванной мечты. Неожиданности случаются не только у бобровых нор. Отчаянный лай Айны раздался в тот раз из леса. Я поспешил к ней, перебирая в голове возможные причины тревоги. Собака голосила на высокую сосну - случай на ночной охоте крайне редкий. Неужели куница? Я водил лучом фонаря по густой кроне дерева, и вдруг два крупных желтых глаза ярко засветились навстречу. Рысь! Вмиг от волнения пересохло горло, а рука уже искала патрон с крупной дробью. Я приготовился к выстрелу, но никак не удавалось совместить ружье со светом фонаря: как только я прицеливался, глаза исчезали, опускал ружье - они зажигались снова. Только после долгой, казавшейся бесконечной возни, глаза и стволы ружья оказались на одной линии. После выстрела я не увидел, а скорее угадал падающую с дерева тень. "Назад! Нельзя!" - заорал я, но Айна уже была под сосной. Я не опускал ружья от плеча, но вопля раздираемой когтями рыси собаки не последовало. В свете фонаря стало видно, что Айна остервенело давит деревенского кота. На ночной промысел кот ушел по мелкоснежью километра на три от ближайшего дома.
       Голос собаки далеко не всегда предупреждает, кого она в этот раз нашла. Днем это легко понять по следам, ночью же до последнего можно не знать, с каким зверем сейчас встретишься. Поэтому, наверно, всегда так волнуешься, когда спешишь в темноте на лай собаки.
      
       Праздные мечтанья и раздумья
      
       На ночной охоте все кажется немного иным, чем при трезвом свете дня. Чары зимней ночи шепчут тебе о возможности невероятного, внушают веру в фарт, в исполнение охотничьей мечты. Грезится, что за тем вот лесистым мысом обязательно раздастся голос Айны и мелькнет силуэт зверя, встретить которого мечтал долгие годы. Ожидание этого бывает так реально, что снимаешь с плеча ружье. Увы, все остается спокойным, но другой лесной мыс уже темнеет впереди.
       Обстановка ночной охоты способствует не только игре воображения, но и долгим размышлениям. Неровной строчкой тянется впереди след собаки. Ничто не отвлекает, за долгие часы пути можно обдумать то, что не успеваешь в городской суете.
       На ход мыслей очень влияют результаты охоты. Если она не задалась, мысли принимают печальное направление. Вот уже и старость не за горами, нечего людей смешить, шляться впустую по ночам с собакой. Да и что это за собака! Горе одно, ленивая и бесчутая, который день ничего не найдет. Пора завязывать с охотой, время о душе думать и внуков нянчить.
       При удачной охоте жизнь и мир вокруг прекрасны, душа пребывает в полной с ними гармонии. И мысли приходят больше утешительные. Жив, мол, еще курилка, кое-что мы с Айной умеем, с чем не всякий молодой справится. Нет, рано ружье продавать и о пенсии думать.
       В молодости я не задумывался о своем праве на охоту. К старости душа смягчается, она противится тому, что красивые, полные жизни звери превращаются с моей помощью в пушнину. Я любитель, охота меня не кормит, могу ли я позволить себе губить "меньших братьев"? Возможно ли примирить жалость с охотничьей страстью? Сознаюсь, что разумного ответа на эти вопросы я так себе и не дал. Его подсказывает практика. Стоит голосу Айны прервать мои размышления, как они враз забываются. И я готов, сломя голову, бежать на зов собаки.
       Проблемы
       Пусть мой личный опыт, спрессованный на нескольких страницах, не создает иллюзию большой добычливости ночной охоты. Он не включает описания длинной череды "пустых" ночей, когда даже не слышишь голоса собаки. Или упускаешь добычу. В небогатых угодьях путь дикого зверя и собаки пересекается не так уж часто. Но зато как радуешься каждой удаче, как ярко помнятся все подробности дела! Помнит их и Айна, она никогда не забывает проверить заново места наших удачных охот.
       Что бы приносить добычу, надо постоянно разнообразить маршруты ночных охот, много и широко ходить. Выдержать такую нагрузку не просто. Возвращаешься с охоты в середине ночи с твердым намерением уж в этот раз хорошо выспаться и отдохнуть. Однако утром дома не усидеть. На охоту отведены считанные дни, кто же согласится терять драгоценное время? Когда же искать белок, тропить куницу, да и просто смотреть следы, чтобы выбрать маршрут ночной охоты? Возвращаешься к концу дня еле живой и решаешь провести вечер дома. Отдыхаешь час-другой, за окном давно темно, и смутное беспокойство начинает томить душу. Мысленно представляешь себе, как по заветным местам скачет гибкий хорь или неторопливо рыщет енот, и тепло комнаты кажется уж не таким желанным. Спавшая калачиком Айна в урочный час потягивается, подходит к двери и вопросительно смотрит на меня: " Пора, чего ты возишься?" Я надеваю еще сырую одежду, натягиваю сапоги и выхожу в зябкую темноту. Забыта дневная усталость, знакомая тропка ведет к озеру, а собака с восторженным лаем прыгает вокруг и валяется в снегу. И так каждый день.
       Был случай, когда Айна не выдержала двойной нагрузки. Она исчезла днем из леса, и услужливое воображение уже рисовало мне картину гибели собаки в волчьих зубах. Я вытропил ее и обнаружил безмятежно спавшей в стогу сена. Но ни разу, как бы не была утомительна дневная работа, Айна не отказалась идти на ночную охоту. Она приворожила ее не меньше, чем меня.
       Волки - источник не только воображаемых страхов. Уж много лет в наших охотничьих местах бродит зимой большая стая, я узнаю ее по исключительно крупному следу матерого, он с трудом закрывается рукавицей. В основном из-за волков я таскаю ночью ружье, хотя в душе не верю, что в случае нападения собаку можно отбить выстрелами.
       Волков бояться - в лес не ходить. Мы ходим, и серьезно взволновался я только один раз. В тот вечер волки завыли совсем близко. Высокие и низкие голоса зверей сливались в пронзительно тоскливую и грозную мелодию, которая заполнила, казалось, все вокруг. Чудилось, будто им подпевали замерзшие озера, лес и поля, и не было в этом древнем хоре места только для человека. Завороженный диким пением, я дослушал волчий концерт, взял Айну на поводок и вернулся в деревню.
      
       Разная погода. Отчего я возвращаюсь на озерный лед
      
       Мы с Айной часто ходим одними маршрутами, и всякий раз я получаю удовольствие от встречи с любимыми местами. Тем более что они всегда предстают передо мною в ином виде.
       В конце ноября погода на Псковщине капризна: утром может быть мороз, а к вечеру идет дождь, к утру, он переходит в снег, холодно, а вечером опять тает. Случалось и так, что до декабря озера не замерзали. Но и в этом случае можно охотиться: Айна идет по берегу, а я двигаюсь вдоль него на лодке.
       Лучше всего ходить по льду озер ясными светлыми ночами. Лунная ночь - это игра теней. Прибрежный лед, как тетрадь первоклассника, расчерчен косыми тенями тростников и кустарников, моя великанская тень дотягивается стволом ружья чуть не до другого берега. Иногда тень облака набегает на лед, сливается с малыми тенями и ненадолго покрывает все вокруг легким сумраком. В такие светлые ночи не приходится пользоваться фонариком, и хорошо видны следы на снегу.
       Лунная ночь - это редкий праздник, чаще небо закрыто тучами. Озерные плесы тогда расширяются, кажутся бесконечными. Знакомые места преображаются, ориентируешься по слабым отблескам на небе огней дальних деревушек. Если лежит снег, то видно терпимо. Если снег смыт дождем и стоит новолуние, то бывает не разглядеть, куда ставишь ногу. Мне хорошо запомнилось несколько таких ночей, когда первый снег стаял, вода выступила поверх льда, и открылись полыньи, почти невидимые в темноте. Ходить было страшно, но в эти неприглядно черные ночи случались самые успешные, самые счастливые наши охоты.
       В тот раз оттепель простояла три дня, а потом начало подмораживать. Я брел через озеро, когда тугой удар потряс лед и покатился мне навстречу. От неожиданности я обмер, но ничего страшного не произошло, только у самых ног пробежала по льду трещина. Потом ударило в другом и третьем месте. Я догадался, что талая вода стала замерзать, стягивать и ломать старый лед. Озеро вдруг заговорило на разные голоса. Над ним прокатывался то низкий утробный гул, то словно лопался с бульканьем гигантский пузырь, звучали глухие вздохи и уханье. Казалось, что озеро побеспокоили во сне, и оно, будто старик, ворочалось, охало и стонало, готовясь снова уснуть. Хотелось сказать ему: "Доброй ночи, озеро! Вернулся мороз, он укрепит твой лед, закроет трещины, черные полыньи и рыбачьи лунки. Спи спокойно, озеро, и до свидания! Завтра мне уезжать, я перестану тревожить твой покой. Но через год непременно вернусь, и буду снова бродить ночами вдоль твоих берегов". И я держу слово. Я возвращаюсь к озеру каждый год, и нет таких дел, которые удержали бы меня в городе.
       Иногда спрашивают, чем так захватила меня ночная охота. Наверно, это и чуть тревожная обстановка ночи, когда моим охотничьим зрением становится только чутье и выучка собаки. И напряженное ожидание ее голоса, который разрывает ночную тишину, словно удар по нервам, и я спешу на этот зов с единственной мыслью: лишь бы не опоздать! Спешу на помощь моей Айне, еще не зная точно, с каким зверем сошелся ее путь.
       Думается мне, что такие переживания всегда радовали душу охотника. И будут радовать во веки веков - пока бродит по нашей земле вольный дикий зверь, существует охота и охотничьи собаки .
      
       []
      
      
      
      
      Голуби
       []
      
       Еще издали я почувствовал тошнотворный запах, который с каждым шагом усиливался. Дорожка, что вела нас по Серафимовскому кладбищу, уперлась в высокий глухой забор. К месту перелаза через него был приставлен отгнивший могильный крест. Приглушенный визг и хрюканье не оставляли сомнений, что за оградой живут свиньи.
       Не без труда я перелез через забор и перетащил через него своего малорослого проводника. Им был мой сын, в те времена ученик второго класса. Накануне он явился с прогулки грязнее обычного, и гордо потрясая дохлым голубем, рассказал, что им открыто замечательное место, где водятся тучи птиц и на них можно охотиться. Мы недавно переехали в Новую Деревню, окраинную тогда часть Ленинграда. Район надо было осваивать, и я согласился пойти с мальчиком в так поразившие его угодья.
       Действительно, за забором кладбища была свиноферма - учреждение, необычное в черте города. Сын тащил меня мимо ветхих хлевов к стоявшему на отшибе зданию кормокухни, где варилось свиное хлебово. К нему был пристроен длинный сарай для хранения отрубей. С обеих сторон сарая и под одной с ним крышей располагались бетонированные ямы, заполненные пищевыми отходами из столовых и магазинов.
       Про обилие дикой жизни мальчик не соврал. Больше всего было голубей: с шумом скорого поезда их многосотенные стаи то взмывали в воздух, то опадали на крышу сарая, занимая ее почти целиком. С криками пикировали на кучи отбросов чайки, тут же пировали вороны, суетились стайки воробьев, шмыгали откормленные крысы. Привлеченные добычей, бывали здесь и пернатые хищники: под ближайшими деревьями виднелись кучки пуха и расклеванные останки птиц.
       Из всей фауны, кормившейся на свиноферме, меня более всего заинтересовали голуби. "Промысловые запасы" этих птиц казались неисчерпаемыми, а с отменным вкусом их мяса я познакомился в экспедициях, где голубей мы частенько стреляли. Денег в нашем доме хронически не хватало, и обилие голубей я решил использовать в помощь семейному бюджету.
       Самым трудным оказалось убедить в пищевой ценности голубей жену. " Для тебя все съедобно. Ты не только голубя, но и ворону поганую сожрешь, и грифа, и ехидну" - заявила она, обнаружив неожиданные познания в зоологии. - "А порядочные люди их и в руки не возьмут". Как часто у нас бывает, выручил зарубежный авторитет. Я достал французский роман, благородный герой которого поглощал голубей в виде паштетов и тушеными "по беарнски" с артишоками. Предубеждение жены дрогнуло, можно было начинать промысел.
       На свиноферме за голубями охотились из рогаток мальчишки и подозрительные личности с внешностью бомжей. Орудием нашего промысла служила пневматическая винтовка. Из-за почтенного возраста бой она имела слабый, далее пяти метров надежно поразить из нее птицу было трудно. Мой опыт ружейного охотника оказался здесь ненужным и даже вредным. Попытки стрелять быстро, влет или навскидку по сидевшим птицам, неизменно кончались неудачей. Успех имело только истовое, с задержкой дыхания, прицеливание в убойные места: в грудь, в голову и в шею. Наверное, очень помогли бы делу сошки, но приладить их к винтовке я так и не собрался.
       На городских улицах голуби подпускают человека вплотную. На малолюдной свиноферме птицы держались более осторожно, а, почувствовав интерес к себе, на нужную дистанцию подпускали неохотно. Поэтому добыча голубей нашим слабым оружием оказалась не таким легким делом, как предполагалось вначале.
       Сперва мы увлекались охотой с подхода. К удобно сидевшей птице следовало приближаться неторопливо, идти, будто мимо нее, плавно поднимая к плечу винтовку и замедляя шаги по мере приближения к цели. Критическим моментом являлась приостановка перед выстрелом - ее голуби часто не выдерживали и в последний момент улетали. Всегда подтверждались хорошо известные охотникам правила: легче подойти к одиночной птице, чем к стае, а в стае необходимо выцеливать отдельную птицу, а не бить "по куче".
       По мере знакомства с привычками голубей я стал предпочитать стрельбу из засады. Особенно прятаться не требовалось, главное - сохранять неподвижность. Птиц было удобно ждать, притулившись к стене хранилища отрубей или лезть наверх и прятаться за коньком его крыши. Прилетевшие голуби в первый момент бывали напряжены, готовы тут же сорваться, но вскоре успокаивались и начинали разбредаться. Тогда самое время выбирать жертву и стрелять.
       Хранилище отрубей было центром голубиной активности не только снаружи. В любое время дня изнутри сарая слышалась возня и голоса птиц, а после удара по стене из многочисленных дырок с шумом вырывались потоки голубей. Вход в хранилище был заперт, но со временем мы нашли способ проникать внутрь. Стоило зайти в сарай, как десятки птиц в панике устремлялись наружу. Стоять на их пути не следовало: испуганные голуби могли сбить шапку и опорожнить кишечник на голову. Стая улетала, но некоторое количество птиц всегда оставалось сидеть на подстропильных балках и в углах обширного помещения. Подбираться к ним приходилось по горам сыпучих отрубей, увязая в них чуть не по колено. В сумраке сарая голуби подпускали близко, но целиться было слишком темно. Действовать приходилось вдвоем: один освещал цель фонариком, другой стрелял. Темнота и зыбкий субстрат под ногами создавали особое настроение, а стрельба в луче фонаря бывала иногда очень успешной.
       Изнутри сарая было удобно устраивать и засидки. В полутьме ярко светились многочисленные щели в стенах. Устраиваешься против одной из них, и вот снаружи слышится желанный плеск крыльев, шорохи, воркование. Целиком птицу сквозь щели не видно: то появляются семенящие красные лапки, то головка с косящим на тебя оранжевым глазом или надутая грудь, отливающая зелено-фиолетовым перламутром. Отсюда особенно заметно, что голубь очень наряден, но думать об этом с винтовкой в руках противопоказано. Стреляешь почти в упор, но узость поля зрения мешает прицеливаться. Если промазал, голубь не всегда улетает: он обеспокоен хлопком выстрела, вертится, но не понимает, откуда грозит опасность. Общительные птицы охотно подсаживаются друг к другу, с одного места иногда удавалось стрелять по нескольким голубям подряд. Надолго спугивал их лишь громкий удар неверно посланной пульки о доску стены.
       Много неприятностей доставляли подранки. Ловить их трудно, они очень проворно бегают и ловко прячутся в любые дырки. Особенно тяжело было доставать подранков из глубоких ям с пищевыми отходами. В мороз их содержимое твердело и по нему с опаской, но можно было ступать. В теплую погоду попавших в ямы подранков было необходимо достреливать, а потом выуживать палкой.
       Я пытался использовать для ловли подранков своих охотничьих собак, но ничего путного из этого не вышло. Зато ярко проявились вкусы и темперамент разных пород. Для "интеллигентного" спаниеля была неприятна вся обстановка свинофермы. К голубям он относился брезгливо, но самоотверженно прыгал за сбитыми птицами в ямы с пищевыми отходами. Оттуда приходилось спасать его самого и отмывать дома в нескольких водах. Лайка, напротив, почувствовала себя на свиноферме как рыба в воде. По недоразумению ее спустили с поводка, и собака с толком использовала свободу. Она мигом сообразила, что мы интересуемся голубями, принялась их азартно облаивать и надолго разогнала всех птиц. Выполнив служебный долг, лайка обратила в бегство местных дворняг, вывалялась сперва в помоях, а затем в отрубях и принялась с наслаждением дегустировать свиной корм. Я с трудом поймал и увел собаку из полюбившегося ей места.
       В одиночку я ходил за голубями редко. Сперва меня сопровождал старший сын - первооткрыватель свинофермы, потом подрос и младший. Наличие только одной винтовки не создавало трудностей для семейной охоты. Стреляли по очереди, на один сеанс каждому выдавалось равное число пулек, по израсходовании которых винтовка передавалась следующему стрелку. Торопить или делать ехидные замечания о чужой стрельбе не полагалось. Свободный от охоты участник или "болел" за сменщика, или старался подогнать в его сторону разлетевшихся птиц.
       Охотничий глаз - завидущий. Когда винтовка была в чужих руках, всегда казалось, что голубей встречается больше, а попаданий - меньше. Случалось, увидишь голубя и понимаешь - он мой. Тогда, пользуясь старшинством, я отбирал у ребят винтовку, но потом всегда компенсировал обиду лишними пульками. Первоначально я был признанный лидер и первый стрелок. Когда сыновья подросли, мой авторитет держался больше на старшинстве и традиции, но не добычливости.
       Участие в голубином промысле юных охотников порождало не технические, а воспитательные проблемы. Ребята ждали походов на свиноферму как праздников, и мне нравилась их увлеченность. Против резко выступали женщины. " Вырастишь дикарей и убийц, твердили они, - начнут с голубей, а кончат родителями". Мне, признаться, тоже не хотелось воспитывать в детях жестокость. С раннего детства я приучал их бережно относиться ко всему живому, будь то насекомое или растение. А тут - стрельба, кровь, убитые и раненные птицы. Совместимо ли это?
       Опыт показал, что совместимо. Конечно, я вел идеологическую обработку юных охотников. Это было тем проще, что сам я голубей не люблю, считаю ленивыми и глупыми нахлебниками человека. На той же свиноферме было видно, как они расталкивают и пачкают предназначенный не им корм. Я объяснял сыновьям, что чересчур размножившихся голубей в городах потихоньку уничтожают, что от них страдают архитектурные памятники и уличные скульптуры, что голуби могут передавать заболевания, опасные для человека. Словом, изображал наш промысел чуть не как благодеяние для общества. Польза же от него для нашей семьи была ребятам хорошо известна. Последнее, как мне кажется, особенно важно, ибо самое гибельное для юной души - бесцельное убийство.
       Наш промысел был строго регламентирован. Голуби добывались только поздней осенью и зимой, когда у них нет птенцов. По всем другим птицам и зверям, кроме крыс, стрельба была строго запрещена. Из разномастной голубиной стаи не полагалось стрелять голубей белого цвета, избегали мы добывать и других, резко выделявшихся по окраске птиц. Это было уже чистым суеверием, придуманным самими ребятами, но я их охотно поддерживал. Наличие правил и исключений психологически важно, соблюдение их как бы подтверждало законность нашего права охотиться. Собственно говоря, наш голубиный промысел был тоже исключением из всеобщего закона "не убий", распространявшегося на все живое, кроме голубей на свиноферме. За ее пределами на голубиную охоту было наложено строгое "табу".
       С точки зрения воспитателя меня особенно тревожили подранки. Хорошо известно: чем с большего расстояния ты убиваешь, тем психологически легче это сделать. Когда мальчики сбивали голубя из винтовки, они действовали почти как в тире. Подранков же надо ловить и лишать жизни руками. Эта процедура неприятна и взрослому человеку, поэтому я всегда брал ее на себя, старался добивать голубей где-нибудь за углом и сразу прятал мертвых птиц в мешок. Пока не подсмотрел, что дети справляются с подранками не хуже меня. Дозволенность дела снимала и эту проблему.
       Совсем другое отношение было к другим, "не охотничьим" животным. Винтовка была в руках младшего сына, когда он взволнованно окликнул меня: птица, по которой он стрелял при слабом свете, оказалась вовсе не голубем. Действительно, из чана со свиным хлебовом я выудил ястреба-перепелятника. Думаю, что хищник охотился за воробьями и ударился о провода - одно крыло у него было сломано. Перелом был старый, а ястреб очень истощенный, так что пулька из пневматички уже не могла повлиять на судьбу искалеченной птицы. Мальчик, однако, был очень расстроен. Мы обмыли ястребка, бережно принесли домой, пытались кормить и даже наложили на крыло лубок. К сожалению, он скоро погиб, оплаканный и похороненный незадачливым охотником.
       Столь разное отношение к птицам кажется крайне непоследовательным, но такова психология ребенка: понятия о том, что можно и что нельзя легко принимаются на веру, лишь бы они были подкреплены родительским или иным властным авторитетом и имели четко соблюдаемые границы. Дозволенность стрельбы по голубям мирно уживалась в сознании детей с добрым отношением ко всем прочим животным. Раннее приобщение к стрельбе не ожесточило их, не приучило легко играть чужой, пусть и бессловесной, жизнью. Женщины беспокоились напрасно: оба сына выросли хорошими людьми, добрыми и к людям, и к животным.
       Позволю себе еще одну крамольную мысль. В отличие от деревенских сверстников, городские дети почти не сталкиваются в быту со смертью птиц и зверей. Естественная потребность познавать мир на практике иногда приводит любопытствующих подростков-горожан к самым изуверским способам умерщвления животных. Так не лучше ли познавать эту сторону жизни с разумной целью и под присмотром взрослого?
       Промышлять голубей мы ходили не слишком часто. Чтобы не искушать бдительности прохожих, пневматическая винтовка разбиралась и доставлялась на место в рюкзаке. Там нашей охоте никто не препятствовал. Администрация свинофермы отстрел голубей приветствовала, да и бывали мы там только по свободным дням, когда на работе оставались только дежурные.
       За день охоты в среднем добывалось тридцать голубей, при усердии даже больше. Главные трудности начинались дома. Обрабатывать трофеи была обязанность самих охотников. Из слипшейся массы битых птиц я выбирал пару почище и заставлял ощипывать их юных стрелков - " любишь кататься, люби и саночки возить". Квартира наполнялась тогда летающим пухом, в перьях и голубиной крови оказывались вскоре и хнычущие жертвы педагогики. Плохо очищенные тушки по нескольку раз возвращались сыновьям на доработку, но бунта не случалось: в случае отказа виновному грозило отстранение от следующей охоты.
       Основная работа, естественно, падала на меня. Выполнялась она обычно ночью, когда пустела кухня. Работа была грязной и трудоемкой, за час удавалось полностью обработать не более пяти - шести голубей. К рассвету на столе высилась горка чистеньких розовых птичьих тушек, от двухсот до трехсот граммов каждая. Не пропадали и отходы, в вареном виде их охотно ели собаки.
       Будничной едой голуби в доме не стали, слишком хлопотно было с ними возиться. Они использовались как угощение на всех многолюдных семейных праздниках и стали нашим фирменным блюдом. Не в пример французам из памятного романа, готовились они без затей. Мытые тушки солились, сдабривались маргарином и на большом противне отправлялись в духовку. Вскоре кухня наполнялась упоительным запахом. На небольшом огне я томил голубей часа два, время от времени поливая их собственным соком и сметаной. Готовых птиц горой укладывали на большое блюдо и подавали на стол с картошкой, квашеной капустой, моченой брусникой и зеленью. Было вкусно, красиво, обильно и очень дешево. Старые друзья до сих пор с вожделением вспоминают о тех пирах.
       За давностью дела сознаюсь, что если голуби требовались срочно и в большом количестве, я оставлял детей дома и рано утром уходил на промысел с дробовиком. Свиноферма граничила с заброшенными складами и пустырями, строго запрещенная в городе стрельба была здесь безопасна, а дружелюбие сторожа подкреплялось стаканом "бормотухи". Я дожидался, пока стая голубей рассядется вдоль крыши сарая, от конька до ее нижнего края, и стрелял по длинному ряду птиц. Больше двух выстрелов мелкой дробью никогда не требовалось. К таким противозаконным действиям я прибегал очень редко, основным орудием промысла оставалась пневматическая винтовка. За десять лет мы извели с ее помощью хорошую голубиную стаю.
       С началом голубиного промысла остро встал вопрос о боеприпасах для пневматического оружия. В эпоху развитого социализма купить их в магазинах (как и многое другое) было невозможно. Выручил профком моего института: была составлена бумага о намерении открыть спортивный тир. Районный комитет ДОСААФ горячо поддержал наш патриотический почин, и, польстившись на наличный расчет, снабдил меня таким запасом пулек "дзябло", что часть его сохранилась до сих пор, уже для внуков. Перед этой почтенной организацией моя совесть чиста, я действительно подготовил с ее помощью двух приличных стрелков.
       Мне кажется, что мои сыновья научились на свиноферме не только стрелять. Они постигали здесь трудную науку ждать и терпеть. Им приходилось лазать по обледеневшим крышам, часами носить тяжелую для подростка винтовку и постоянно озноблять руки, так как перчатки мешали стрельбе. Во имя охоты все это дети переносили стоически.
       Я употребляю слово "охота" с некоторым сомнением. Нашего семейного промысла я стеснялся и в охотничьих компаниях о нем помалкивал. Дело не в том, что городской голубь - незавидный трофей. Всю жизнь я был убежден, что охота невозможна без общения с природой, без неосознанного или сознательного любования ею. Эта сторона дела на свиноферме явно хромала, поэтому стрельбу голубей я за настоящую охоту признать не мог, а считал ее помесью тира с заготовкой мяса.
       Теперь я думаю, что это неверно. Ловить голубей сетями или стрелять дробью было куда добычливей, мы не случайно оставались верны нашей пневматичке. Худо-бедно, но с ее помощью можно было испытать главные, присущие охоте переживания: волнующее ожидание и скрадывание добычи, азарт стрельбы и радость от красивого выстрела. Пусть неполноценная, но это была охота. Из этого я заключаю, что охота бессмертна. Любители ее найдутся и в том случае, если (не дай бог!) исчезнет на нашей земле дикая природа, и ее заменит урбанизированный ландшафт, населенный лишь человеком и голубями.
       Охотничьи набеги на свиноферму имели еще одну сторону, важность которой я оценил много позже. Шли годы, сыновья превратились во взрослых парней. Теперь они промышляли голубей самостоятельно и, как положено, предпочитали моему обществу своих приятелей. Как "направляющая и организующая сила" я стал не нужен, а без участия юных стрелков мой интерес к голубям заметно ослаб.
       Район Новой Деревни бурно застраивался. Свиноферма и старое кладбище еще продолжали жить своей прежней жизнью, но постепенно превращались в тихий островок среди шумных новостроек. Было ясно, что наши угодья обречены. Когда я попал сюда в последний раз, то за памятным кладбищенским забором вместо свинарников расстилалась новая строительная площадка.
       Я обошел ее с легкой грустью, слишком многое было связано с этим местом. Да, любоваться здесь было нечем. И все-таки... Забылись былая вонь и грязь, в памяти осталось иное. Как только мы вступали на уединенные дорожки кладбища, приходила отрешенность от уличного многолюдья и суеты. Мне вспоминалось, как шуршали под ногами тронутые морозом листья, и трещал ледок, сковавший грязь. В не по городскому просторном небе плавали белые чайки, в мощном шуме крыльев взмывали ввысь голубиные стаи. Негромко хлопала пневматическая винтовка, а вот и сияющие лица сыновей, гордящихся очередным трофеем. Не нынешние усатые, а их давнишние детские мордахи, обращенные ко мне с доверием и радостью. Если подумать, то немного в нашей жизни занятий, которые увлекают и взрослого человека и подростков, когда стирается грань возраста и они становятся товарищами в общем деле. Наверное, это и было главным, за многие часы общих переживаний и близости с детьми я искренно благодарен нашей голубиной охоте.
       На этом можно бы и кончить. Остается только признаться, что в одном мое воспитание сыновей потерпело неудачу. Оба они, с детства приученные к винтовке, заядлыми охотниками так и не стали. Иногда я думаю, что начнись их охотничье образование иначе, не с голубей на свиноферме, результат мог быть иным. Проверить это трудно. Почти в каждом мальчишке живет охотник, но редко кто из них, став взрослым, сохраняет охотничью страсть.
      
       []
      
       Последний и первый
      
       []
       Присутствия на охоте женщин лучше избегать. Я усвоил это смолоду. Взятым в лес подругам быстро становилось скучно, либо парни забывали о дичи и крутились вокруг дам. Нет, куда спокойнее, если женщина дожидается охотника дома.
       Изменить этому мудрому правилу меня заставили обстоятельства. К пятидесяти годам у меня начал портиться слух, и охота на глухариных токах стала невозможна. Главное в этой охоте - услышать глухаря раньше, чем он тебя. С этим мои уши перестали справляться. Я либо спугивал птиц, либо не находил их вовсе.
       Я пытался бороться с недугом. Брал на ток длинную, в форме конуса трубу и через нее, глухарям на смех, тщился их услышать. Специально для охоты я достал по знакомству импортный слуховой аппарат, резко усиливавший звуки. Дорогая электроника оглушала треском фона, но услышать глухаря не помогала. Вывод получался неутешительный: только здоровые чуткие уши способны настроиться на звук глухариной песни и вести охотника к цели.
       Такие уши рядом имелись. Моя жена обладала необычайно острым слухом, даже чрезмерным для семейной жизни. Для жены не оставались тайной самые секретные телефонные переговоры, которые я вел вполголоса из соседней комнаты. Ее редкостные способности я и решил обратить себе на пользу.
       Я женат вторым браком. У нас с женой большая разница в возрасте, в те годы она была цветущей и легкой на подъем женщиной. Предложение съездить на глухариный ток она, однако, встретила подозрительно. На горьком опыте Валентина знала, что ценимые мною угодья не всегда удобны для прогулок. Сама она была убежденной горожанкой и к моим лесным увлечениям относилась, мягко говоря, без сочувствия. Пришлось лукавить. Я убеждал ее, что дорога на глухариный ток лишь немногим хуже, чем аллеи любимых ею пригородных парков. Я заманивал жену красивым весенним загаром, который непременно привозят с этой охоты. Я соблазнял ее редчайшей для женщины славой охотницы на глухарей, отчего все ее подруги посинеют от зависти. Последний довод оказался решающим. Жена согласилась и тут же принялась готовиться к охоте: нарядилась в сапоги и мою охотничью куртку и стала подбирать к ним перед зеркалом шапочку и шарфик.
       Мы выбрались на охоту в конце апреля, в разгар водополья. Как легко добираться к дальним глухариным токам, знают только охотники. Первым испытанием явился переход разлившейся в речку канавы. Бурая вода шла вровень с берегами и могла скрыть человека по грудь, переброшенная через канаву жердь опасно прогибалась, и я читал ужас в глазах жены, пока переправлял ее на другой берег. Дальше было еще хуже. За канавой начиналось бескрайнее моховое болото. Оно давно оттаяло и было переполнено влагой. Ноги вязли во мху и торфяной жиже чуть не по колено. Я боялся оборачиваться назад, чтобы не встречаться с укоризненным взглядом жены. Впрочем, моя Валентина оказалась молодцом, страдала молча, и ее сапоги исправно чавкали за моей спиной.
       Тяжела и однообразна долгая ходьба по напитанному водой моховищу. Зато лесной остров после болота казался раем. Весело было почувствовать под ногами земную твердь, можно было отдохнуть, скинуть тяжелый рюкзак, подставить солнцу мокрую от пота спину. Только в лесу мы почувствовали настоящую весну. Со всех сторон доносились барабанные трели дятлов, взахлеб пела птичья мелочь, мелькали на солнечных опушках первые весенние бабочки. Снег почти везде сошел, лишь в темных ельниках сочились водой последние снежные пласты. Я с увлечением показывал жене ожившие муравейники, травяные шарики подснежных гнезд полевок, первых вялых еще лягушек - все то, что после долгой зимы так радует душу любителя природы. По заглохшей лесной дороге перед нами прошла медведица с медвежонком, их следы четко отпечатались на грязи и мокром снеге. Не такая диковина медведь в наших краях, но встреча с его свежим следом всегда меня радует. Он - как особый знак, что ты вступил не в дачный, а настоящий лес, где вольно бродит его мохнатый хозяин.
       Дорогой я рассказывал Валентине о предстоящей охоте. Ее дело издали услышать токующего глухаря и вести меня к нему до тех пор, пока я сам не услышу птицу. Негромкая песня глухаря состоит из двух колен. Первое называют "тэканьем", его похоже воспроизводят ударами концом спички по коробку. Второе колено - "точение" или "щебетание" - отдаленно напоминает звук заточки клинка на оселке. Это самая важная для охотника часть песни: пока петух ее исполняет, он перестает слышать, и "под песню" можно сделать два-три шага в его сторону. Остальное время надо сохранять полную тишину и неподвижность. Начинается охота затемно, когда птицы еще не могут видеть охотника.
       Раньше на известный мне глухариный ток слеталось до десятка петухов. Потом он был разбит охотниками, но жизнь тока продолжала теплиться, и обычно я находил здесь двух-трех птиц. Пока не перестал их слышать.
       Я ездил проверять ток в марте, когда лег крепкий наст и непролазные обычно места вдруг превратились в гладкую дорогу без конца и края. Такие проверки не только полезны, они доставляют и незабываемые впечатления. Сверкает под солнцем ледяная корка наста. Скользишь по ней на лыжах, и нет усталости, молодеют душа и тело от радости легкого быстрого движения, от синих теней на слепящей белизне снега, от первого тепла солнечных лучей на лице. Я изъездил тогда весь лесной отъем, и только раз набрел на "чертежи" - длинную цепочку глухариных следов с отметинами волочившихся по снегу крыльев. Было похоже, что верных старому токовищу птиц осталось совсем мало. Так ли это в действительности, предстояло выяснить.
       Вечер мы провели на "подслухе" в надежде услышать слетающихся на ток глухарей. Мы устроились на пне у края токовища и молча просидели здесь до темноты. Все шло извечным чередом: погасло солнце на вершинах сосен, отыграли вечернюю зорю журавли, протянул вальдшнеп, вестник близкой ночи, смолкло пение дроздов. Желанный шум глухариных крыльев так и не нарушил покой уходящего вечера. Было похоже, что мы пришли сюда зря. Утешало только квохтанье глухарки, несколько раз прозвучавшее в лесу. Там, где есть курицы, должны быть и петухи.
       Как водится, ночевать мы устроились недалеко от тока. Уставшая жена забралась в спальный мешок и мгновенно уснула, а я остался сидеть у огня. Ночевка у охотничьего костра - особое удовольствие. Хорошо было сидеть один на один с ночью, слушать тишину, неспешно вспоминать былое. Сколько же их было, таких ночей и давно отгоревших охотничьих костров! Потребность возвращаться в прошлое усиливается с возрастом. Так ярки и непосредственны впечатления охотничей молодости, что хочется пережить их вновь, вернуть хоть ненадолго.
       Я был совсем зеленым парнем, когда знакомый лесник впервые привел меня на ток. До того близко сталкиваться с глухарями мне не приходилось. По молодости мне казалось, что только добытый на току глухарь дает право считаться настоящим охотником, и я ждал от предстоящего необычайных впечатлений.
       Тот давнишний вечер на подслухе не обманул ожиданий. В темнеющем лесу разнесся вдруг громкий звук, мне показалось сперва, будто что-то большое сломалось или треснуло. Проводник одними губами прошептал: "Он" - и я понял, что слышал шумный всплеск глухариных крыльев. Как по команде, почти одновременно, еще несколько птиц с шумом сели на деревья за стеной высившегося перед нами бора.
       Все смолкло, и тут ближний петух запел. Я сразу узнал эти странные звуки, о которых столько читал и слышал: отчетливое тэканье постепенно учащалось и переходило в страстное, захлебывающееся щебетание. Я знал, что подходить к глухарям с вечера не полагается, можно распугать ток, но утерпеть не смог. Окружающий мир исчез, оставалась только песня глухаря, которая подчиняла своему ритму мои сперва робкие, потом все более уверенные движения. Никогда позже, даже на охотах по крупному зверю, мне не случалось так волноваться. Меня буквально трясло, а сердце переместилось куда-то вверх, к горлу, и не давало глубоко вздохнуть. По всем правилам, ступая только под песню и прикрываясь стволами деревьев, я подобрался к дереву, на котором пел глухарь.
       Мне не повезло. Против обычного, глухарь устроился токовать не на сосне, а на порядочного размера ели. Как я не напрягал глаза, разглядеть птицу в ее густой кроне не удавалось. Невидимый петух ронял сверху песню за песней, а я внизу чуть не рыдал от отчаяния. Быстро темнело. Я осторожно обходил ель кругом, отступал от нее в стороны, но певца будто спрятали под шапкой-неведимкой. Наконец я высмотрел среди веток темное пятно, дождался очередной песни и под нее выстрелил.
       Сверху густо посыпалась срезанная дробью хвоя. Глухарь не слетел и не упал, а только умолк. Я догадался, что выпалил не по птице, а, скорее всего, в сгущение ветвей. Пришлось неподвижно стоять под деревом, боясь даже шумно вздохнуть, пока не стало совсем темно. Только тогда я стал потихоньку отступать назад и вернулся к дожидавшемуся меня спутнику. " Утром застрелишь" - утешал он меня. Я же не мог успокоиться и казнил себя за неудачу.
       Мой провожатый был с ружьем, но, видимо, уже почти не охотился. Он стал собираться домой, звал меня ночевать в деревню. Я смотрел на него с недоумением, как на помешанного. Как можно уйти от ночующих рядом глухарей? И со снисходительной жалостью подумал: что с него взять, старик. Подозреваю, что леснику было тогда не больше лет, чем мне сейчас.
       Я остался один у костра. Мне помнилось, что та ночь не была безмолвной, как нынешняя, а полна разнообразных звуков. В лесу кто-то гукал, то жалобно стонал, то принимался гудеть как в длинную трубу, ему отвечал другой голос, и их перекличка подолгу звучала в темноте. А раз я серьезно испугался: откуда-то сверху стремительно надвинулось вдруг непонятное вибрирующее шипение, заполнило на миг все вокруг и унеслось прочь.
       Давно я радуюсь, как старым знакомым, крикам сов и весеннему голосу зайца, не пугаюсь шума быстролетных птичьих стай. Тогда же они тревожили и подчеркивали необычность обстановки. Но все это было пустяками по сравнению с близостью глухарей, которая не переставала меня волновать. Воображение рисовало спящих среди ветвей больших темных птиц, и я мечтал об одном - скорее бы прошла ночь. Я решил, что буду стараться вновь подойти к "своему" глухарю. Если, конечно, он захочет петь после моего несчастного выстрела.
       Время шло томительно медленно. Часов у меня тогда не водилось, и было страшно проспать охоту. Лесник наказал слушать вальдшнепа: как он захоркает перед рассветом, так скоро и собираться пора. А как его услышишь, если плывет в глазах костер, сами закрываются веки и валишься вдруг набок, сморенный усталостью? Я героически боролся с дремотой, но под утро все же уснул. Снилось дурное, будто я брожу по токовищу, глухари молчат, но я знаю, что они рядом и смотрят на меня, а сами остаются невидимыми. Проснулся, как от толчка. Костер потух, холод пробирал до костей, заметно светало. Тревога сна соединилась со страшной мыслью: проспал! Я быстро добрался до вчерашнего места и вздохнул с облегчением, "мой" глухарь пел...
       Весенняя ночь коротка, просидеть ее без сна пожилому человеку куда легче, чем мальчишке. На этот раз я дождался, как протянул в черном небе невидимый вальдшнеп. Было начало четвертого, я разбудил Валентину. После света костра темнота казалась густой, как тушь. Я вел жену за руку, и первое время шел наощупь, вытянув вперед другую руку. Мы осторожно двигались сперва узкой заболоченной визиркой, пересекавшей токовище, затем стали обходить его по кругу". Слышишь?" - то и дело шептал я Валентине.- "Нет". Темнота начала чуть сереть, стали видны стволы ближайших сосен. Я до боли напрягал свой ущербный слух, но тишина, будто ватой облегала уши. Надежды на успех оставалось все меньше. Вот-вот должны были проснуться мелкие птички, их позывы станут мешать жене услышать, и узнать незнакомые ей звуки глухариной песни.
       "Слышишь что-нибудь?" - в который раз спросил я Валентину. " Дятел далеко стучит, больше ничего". Стучит дятел? В темноте? Да не бывает такого! - " Пойдем к дятлу, только очень тихо, как договаривались". Теперь меня вела жена. Я долго ничего не слышал, а потом вдруг потянул слабый ветерок и донес до меня еле слышное глухариное тэканье.
       "Дальше не ходи, жди меня здесь" - распорядился я и пошел к глухарю. Всей песни я не слышал, и с риском подшуметь птицу делал пару шагов сразу после того, как смолкало тэканье. Потом я расслышал, а вернее угадал точение, и уже смелее стал подскакивать к глухарю. До него было уже рукой подать, когда я перепустил очередную песню и услышал сзади слабый шорох. Я обернулся и обомлел: позади стояла жена. Она явно повторяла все мои движения и двигалась бесшумно, как опытный глухарятник. Я показывал ей кулак, махал рукой, чтобы не шла дальше, но Валентина делала вид, что не понимает. Она была явно намерена идти со мной до цели. Я злился, в тоже время было смешно, но выяснять отношения не позволяла обстановка. Пришлось подходить к глухарю в сопровождении верной супруги.
       Я сразу увидел его на фоне светлеющего неба. Глухарь сидел в развилке у вершины сосны и самозабвенно пел. В такт тэканью шея птицы толчками поднималась вверх, переходя к страстному точению, петух почти закидывал голову за спину. Я поманил рукой жену - если уж пришла, то смотри. Мы долго стояли рядом и любовались певцом. Быстро светало, глухарь мог нас заметить, и я поднял ружье. И понял, что не хочу стрелять.
      
       []
      
       Распевавший серенады красавец не чуял беды. Жизнь его была в моем указательном пальце, что лежал на спуске ружья. Как хочется написать, что я пожалел глухаря, быть может, последнего на этом току. Будь я один, так бы, наверное, и случилось. В присутствие жены помиловать птицу было труднее. Я не мог позволить себе, чтобы ее труд, наша первая совместная охота, прошли бы впустую. И еще это древнее чувство, запечатленное в генах со времен юности человечества: вручить женщине охотничью добычу - честь и доблесть мужчины.
       Гулко ударил в рассветной тишине мой одинокий выстрел, эхом прокатился по лесной гриве и замер в болотах. Глухарь с шумом ударился о землю. С тяжелым чувством я подал его жене: держи, твоя добыча. Валентина ошалело смотрела на птицу. Она была оглушена всем случившимся, ткнулась лицом мне в плечо и только сказала: " Никогда не думала, что это так бывает".
       Обратной дорогой на душе у меня было смутно. Своего я добился, но настоящая радость от удачной охоты не приходила. Было жаль красавца-петуха, не доигравшего свой весенний праздник. Да и зачем, собственно, он мне был нужен? Перед женой и друзьями выхвалиться, себе доказать, что "еще могу"? Любимая охота вдруг открылась мне с новой и несимпатичной стороны: подходил я к глухарю по-воровски в темноте, знал его слабое место, и птица была беззащитна передо мной. Не оградила ее природа от человеческой хитрости, а мы пользуемся. Непривычное чувство разочарования и вины за напрасный выстрел не исчезало.
       Я сознавал, что охотился на глухарином току последний раз. Многие годы я ставил эту охоту выше других, давно мечтал о ней, а на проверку вышло, что стрелять глухарей мне не нужно. А если не нужно, то и грешно. Так куда же утекла охотничья страсть, непременное желание добыть редкую птицу? И опять я перенесся в прошлое, к своей первой охоте на глухарином току. Как непохожи были тогдашние переживания на нынешние!
       Без приключений я подошел тогда к знакомой ели, но опять не видел поющего глухаря. Теперь, однако, время работало на меня, с каждой минутой свет прибавлялся. Боясь быть обнаруженным, я укрылся за стволом соседнего дерева и был готов ждать хоть до вечера, но своего добиться. Только когда совсем рассвело, я заметил сперва слабое шевеление, а затем и сидевшую близ ствола птицу. Руки мои ходили ходуном, пришлось несколько раз поднимать и опускать ружье. Волнение не прибавляет меткости: после выстрела глухарь полого спланировал на землю и побежал прочь.
       Я кинулся ловить подранка и тут же убедился в резвости глухариных ног. Гонка чуть не кончилась в пользу глухаря. Я запнулся, упал, а когда вскочил, петух был далеко впереди, близ непролазной чащи мелкого ельника, в которой он исчез бы для меня навсегда. Тут только я догадался выстрелить и, на удивление, попал. Я догнал птицу, упал на нее и прижал к земле. Теперь глухарь был мой.
       Я был так опустошен всем пережитым, что в первый момент не ощутил торжества. Подивившись тяжести глухаря, я вышел с ним на опушку леса. Вдруг все вокруг переменилось, ярко засветилось под первыми лучами солнца, и тотчас отозвались на болоте ликующие голоса журавлиной стаи. Все так сошлось, будто и солнце вышло, и журавлиный хор звучал в мою честь, будто они вместе ликовали и славили мою охотничью удачу. Только тогда меня обдала горячая волна радости: он мой, я добыл своего глухаря!
       Что это было за необыкновенное утро! В моей памяти такого буйства весенней жизни не встречалось ни раньше, ни позже. Воздух дрожал от бормотания десятков тетеревов. Перекликались в поднебесье гуси. Звенели крылья уток, парами взлетавших с холодной синевы разливов лесной речки. Блеяли высоко в небе невидимые бекасы, плакали, кувыркались и шумели крыльями чибисы, звонкие голоса кроншнепов сверлили воздух над лугами. Пели, кричали и славили весну все, кто имел голос.
       Мир был прекрасен и словно предназначен мне для охоты. Добытый глухарь не умерил тогда моей охотничьей страсти. Я пытался подобраться к токующим косачам, а с одним петухом затеял долгую перекличку. Мое "чушшиканье" показалось ему натуральным, и бедняга подлетел на выстрел к дереву, за которым я скрывался. Неожиданно повезло и другой раз. Я отдыхал, привалясь к стволу высокой ели, как вдруг ее вершину облепила стая вяхирей. Птицы настороженно замерли, а я медленно-медленно дотянулся до ружья, осторожно откинулся на спину и единственным выстрелом выбил из стаи трех голубей.
       С гордостью я перебирал и картинно раскладывал свои богатые трофеи, но ни вяхири, ни тетерев не шли в сравнение с глухарем. Боже мой, как я был полон тогда молодого охотничьего счастья!
      
      
       Сейчас мне не хотелось никого стрелять, а добытый глухарь не приносил былой радости. Впервые я почувствовал, что моей охоте приходит конец.
       Раньше такие мысли я не принимал всерьез. Стоило, казалось, освободиться от бремени иных забот, и моя охота пойдет, как встарь. Сейчас близость ее конца сознавалась с беспощадной определенностью, я находил этому все новые подтверждения. Что лукавить с собой, на охоте теперь я бываю редко. Раньше мне было неинтересно ходить в лес без ружья. Сейчас я все чаще оставляю его дома, занялся больше грибными и ягодными сборами, которые прежде высокомерно презирал. На птиц и зверей я перестаю смотреть прежними глазами охотника, всегда мысленно прикидывая, как ловчее поймать их на прицел.
       Долгие годы я берег свободу и слышать не хотел о даче. Потом не выдержал, купил - только для охоты - развалюху в глухой деревне. А теперь, стыдно признаться, дорогие охотничьи деньки гроблю на огороде. Ревниво слушаю чужие выстрелы, выспрашиваю прохожих охотников, любуюсь их дичью. А сам... сам почему-то берусь за ружье все реже.
       Изменились не обстоятельства, это я стал другим. Признать это было горько. Охота сопровождала меня чуть не с детства. Она входила в фундамент моей жизни, без охоты я не мыслил своего существования. В последние годы я редко брался за ружье, но продолжал считать себя охотником, и это привычно грело. Оставалась и охотничья мечта - глухариный ток.
       Нынешнее утро рассеяло иллюзии. Я чувствовал себя осиротевшим. Будущее казалось безрадостным, и дальняя угроза унылой старости предстала моему разыгравшемуся воображению.
       От этих невеселых мыслей меня то и дело отвлекала супруга. Вчерашняя усталость прошла, она искренне наслаждалась всем происходившим и болтала без умолку. Вопреки моим опасениям, Валентина осталась в восхищении от нашего блуждания в темноте и падения глухаря к ее ногам. Жена решительно заявила, что отныне меня одного в лес не отпустит, только вместе с ней. Она вызвалась стрельнуть из ружья, чего раньше всегда избегала. Зажмурившись от страха, Валентина пальнула в пень и очень радовалась попавшей в него дробине. От полноты душевной она пробовала даже петь.
       Излишняя резвость была наказана, жена неосторожно сошла с тропинки и залила сапоги. По таинственным законам женской логики виновником происшествия был объявлен я - не остерег, не вытащил, не пожалел. Пришлось заняться костром. Сердиться на Валентину я не мог. В простой одежде и без хитрой прически она будто помолодела и расцвела под весенним солнцем, смотрелась былой девушкой. В руках Валентина несла охапку цветущей ивы и поминутно окунала в нее лицо, от чего ее нос стал желтым от пыльцы. Давно жена не бывала такой красивой и довольной, ради одного этого стоило идти с ней на ток.
       На Валентину, казалось, лег отсвет весны, рядом с ней было стыдно предаваться мрачным мыслям. " Хватит изводить себя, - решил я, - против судьбы и возраста не попрешь. Если не радует трофей, с охотой пора кончать, потребности души стали иными. Да, с охотой уйдет из жизни праздник. Уйдет, но не совсем. Со мной остается потребность бывать в безлюдье, наедине с лесом и водой, дикими зверями и птицами. А теперь и товарищ по интересам объявился - жена. На продолжение охотничьих подвигов пусть не надеется, а без этого мы с ней еще побродим. Так брось философствовать, старый дурак, радуйся весне, хорошей погоде, да и ружью, что еще висит у тебя за плечом!"
       День и вправду был великолепен. Почти по летнему грело солнце, дорогой мы скинули теплые куртки и шапки, а жена упорно подставляла нос солнцу в надежде загореть ("хоть тут не надул"). После двух погожих дней, сменивших холода, бурно пошли в рост первоцветы. Золотыми шариками распустившихся сережек засветились макушки ив, в облаке тяжелого аромата раскрылись розовые кисти волчьего лыка. Вчера еще бурая лесная подстилка казалась безжизненной. Сегодня на ней расцветали куртинки синей перелески, нежная медуница и белые звездочки первых анемонов. Казалось, что они растут прямо на глазах, и если затаиться, то услышишь шорох, с которым стебельки растений протыкают слой прелых листьев.
       В молодости меня не очень занимали эти приметы весны. Весна была хмельным временем. Как молодой охотничий пес, я видел и слышал тогда больше охотничьих животных. Только в зрелости приходит это трепетное любование каждой мелочью весеннего пробуждения жизни. Радостного, но и чуть грустного. Весной особо ощущаешь бег времени, недаром по веснам считали в старину годы. В каждом раскрывшемся первоцвете заложено его скорое увядание, а сам ты достаточно прожил и давно почувствовал, что не бессмертен.
       Из весеннего хора почти выпали ныне главные запевалы тетерева. Но сколько других прекрасных голосов звучало вокруг! Их я еще слышал сквозь легкую невидимую завесу, которой ограждала меня от мира звуков начинавшаяся глухота. Лесные острова звенели трелями зябликов, весничек и белобровиков, задумчиво выводили свои флейтовые мелодии певчие дрозды. Неторопливо и томно вступал в лесной хор сладким баритоном вяхирь, барабанили, трещали и скрипели на разные голоса дятлы. И, верно, уже роняла с веток звонкие хрустальные капельки моя любимая пеночочка-теньковка, нежный голос которой стал уже недоступен моему слуху.
       Как и встарь, кричали на болотах журавли, звали в неведомое счастливое далеко. Знаю, что нет тех заманчивых далей, куда так рвалась душа в юности, но по-прежнему щемило сердце от призывных журавлиных криков.
       Весенний мир вокруг был слишком хорош, чтобы предаваться грустным мыслям. Он останется со мной и дальше, хотя уж не будет освещен праздником охоты. Останется и женщина, что шла позади в золотом нимбе из цветущей ивы. То, что она существует рядом - негаданное счастье, поздний подарок судьбы. Так что нечего гневить бога за потери, даже если от меня уходит любимая охота.
       Плечи чувствовали тяжесть глухаря, но эта ноша уже не казалась мне в тягость. Как не крути, а я обхитрил глухоту, я добыл своего последнего красавца-петуха. Пусть проститься мне этот выстрел, других не будет. Я уже с удовольствием предвкушал, как покажу птицу малолетнему еще сынишке. Он будет растягивать могучие крылья глухаря, сгибать мохнатые лапы, дивиться его зеленой груди и красным бровям. Из моего тихого последыша навряд ли вырастет охотник, но он надолго запомнит, какую большую и красивую птицу принес ему отец из леса.
       Стоп! На этот раз не один отец, а вместе с матерью. Правило избегать на охоте женщин имеет, значит, исключения. Если же быть честным, я давно мечтал сводить Валентину на глухариный ток. Хотел, но боялся, что моей убежденной горожанке будет это ни к чему, кончится разочарованием для обоих. А вышло все хорошо. Я приоткрыл жене оконце в незнакомый ей мир охоты, что всегда был для меня так дорог. Пусть этот мир уходит от меня в прошлое, но она, умница, его оценила и приняла. Теперь, после общего глухаря, мы обязательно станем еще ближе друг к другу. А разве это мало, когда ты немолод и так нужна эта последняя любовь? Конечно последняя, ведь счастье любить женщину дано нам тоже не вечно, как не вечна и охотничья страсть.
       Я подумал и решил, что удачно провел этот знаменательный весенний день, первый день моего прощания с охотой.
      
      
       Старость и молодость Айны, русской лайки
      
       []
       Я отпираю дверь и слышу цокот когтей по коридору - это Айна спешит меня встречать. Сейчас она резко затормозит, обнюхает - откуда явился? - а если разлука была долгой, может попрыгать вокруг и даже брехнуть. По установившемуся обычаю я должен потрепать собаку по холке.
       Все это мираж. Мы закопали Айну по-воровски ночью, у забора окраинного кладбища. В не чужой ей земле, еще щенком она искала здесь по канавам крыс и ондатр. Собачий возраст короток. Первый год можно принять за 16-18, каждый следующий за 4-5 человеческих. Тринадцать прожитых Айной лет близки к нашим семидесяти пяти.
       Старость и болезни сильно изменили собаку. Целые дни она спала. Лежала не изящным крендельком, а бесформенной горкой старой плоти и шерсти. Прежде такая чуткая, Айна стала плохо слышать и, бывало, просыпала мой приход. В таких случаях она конфузилась и виновато подсовывала голову мне под ладонь, чтобы не обижался на нее, старую.
       Последние годы у Айны болели ноги. В дурную погоду она с трудом спускалась по лестнице, делала лужицу на асфальте прямо у подъезда, что раньше никогда себе не позволяла, и - домой. В хорошую погоду мы отправлялись гулять по дальше. К старости у Айны появилась любовь к рутине. Если я менял обычный маршрут прогулки, она недовольно тянула идти привычной дорогой. С несвойственной ей прежде истовостью Айна исследовала все собачьи метки, долго их нюхала, иногда скоблила лапой и даже лизала. Собак кругом много, поэтому наши прогулки отличались редкой медлительностью. По настоящему Айна оживлялась, лишь зачуяв съедобный кусок. Помойки и отбросы всю жизнь манили ее неизъяснимой сладостью, но к старости тяга к ним превратилась в манию. Айна искала объедки с толком, она хорошо изучила, где закусывают алкаши или выбрасывают из окон кухонные отходы. Я давно понял, что отучить всегда сытую лайку от кусочничества невозможно. Моя задача была скромнее - не дать ей сожрать слишком много гадости. Только собака прицеливалась схватить кусок, я резко отдергивал ее назад поводком. Айна этот прием давно выучила и проводила упреждающий маневр: мощно дергала вперед и упиралась расставленными лапами в ожидании ответного рывка. Такой обмен любезностями был для нас привычен.
       Со старостью ушли из жизни Айны драки, позор ее молодости. Свое лидерство она утверждала свирепо: собак примерно равной величины норовила сбить с ног ударом плеча и головы и тут же брала за глотку. В чужих деревнях Айна изгоняла местных сук из их собственных дворов, что по собачьим законом считается злостной агрессией. Из-за Айниной драчливости я был вынужден сторониться других собак, и мы привыкли гулять в гордом одиночестве.
       С хорошими манерами у Айны всегда были нелады. Азартная, быстрая, всегда жадно готовая к действию, она дергала и тянула на прогулках, как трактор, так и не смирившись до конца с поводком. В молодости выходы с ней давали ощущения спиннингиста при вываживании очень сильной и буйной рыбы. Пришлось специально обучить Айну команде "Обойди!" Помогала она в тех случаях, когда между нами оказывался столб или дерево, либо поводок захлестывал мне ноги. До старости Айна отказывалась понимать, что я не могу следовать за ней в дырки под заборами, через кусты, лужи и другие неудоби, куда она упорно меня тащила, или мчаться с ней наравне вниз по лестнице.
       В городе я никогда не спускал Айну с поводка. Освобожденная от привязи сука всегда улучала момент и незаметно исчезала. Сколько крови она мне испортила! Часами я бегал по улицам и чужим дворам, напрасно звал собаку, мысленно уже прощался с ней. Найти Айну помогал шум скандалов, которые она учиняла, а поймать ее удавалось только хитростью.
       Путешествия с Айной в транспорте тоже имели свои особенности. Из салона автомашины она рвалась выскочить первой, чуть не по головам сидевших впереди людей. Обязательные при этом ругань и тычки ее не усмиряли. Выходить из вагона поезда она спешила мощным прыжком. Поспеть за ней бывало трудно, собака не раз срывалась и повисала на поводке между стенкой вагона и платформой. Без насилия Айну нельзя было заставить сидеть под лавкой или в уголке вагона. Она будто страдала клаустрофобией и норовила вольно раскинуться на самом проходе, предлагая пассажирам отдавить ей лапу или хвост. Чем это кончается, я знал по домашнему опыту. В городской квартире Айна любила спать поперек узкого и темного коридора. Задеть собаку ногой без последствий мог только я. Других членов семьи, включая детей, она кусала - не в полную силу, но чувствительно, до крови. Я постоянно гонял ее из коридора, жестоко лупил за укусы, но успехов не достиг. Нрав собаки изменил только возраст. Старая Айна лишь обиженно визжала, когда на нее наступали, и безропотно уходила.
       До лайки я держал спаниелей, все они безупречно выполняли множество команд. Я возомнил себя приличным дрессировщиком, но Айна рассеяла это заблуждение. Слушаться она не любила. Приказывать ей следовало грозным голосом, хорошо с добавлением известных слов (в этом она походила на совхозных коней). Послушание Айны бывало наивысшим в пределах досягаемости моей руки и резко снижалось на безопасном для нее расстоянии. Не любила Айна и учиться. Мне кажется, что умная сука отлично понимала, чего от нее хотят, но решительно отметала из моей науки все, что находила для себя ненужным или обременительным. Я лез на стену, а в лукавом Айнином взоре читалось: " Принимай меня, какая я есть, и не приставай со своими глупостями!"
       Трудности с дрессировкой Айны были связаны, как мне кажется, с отсутствием у нее желания угодить, что было так характерно для спаниелей. Независимая и суровая по натуре собака дарила меня своей дружбой и доверием, но без рабской покорности и саморастворения в хозяине. Не имела она потребности и в ласке, особенно в молодости. Она всегда была немного сама по себе и для себя. После Айны я стал иначе относиться к трогательным историям о лайках, спасавших охотников при нападении хищников. Верю, что спасали, но главной пружиной их действий была, подозреваю, природная злоба к зверю, а не самоотверженная защита человека.
       К старости Айна обрела спокойствие и подлинную мудрость, однако от ряда неудобных привычек отучить ее так и не удалось. Мне трудно допустить, что Айна не понимала простых к ней требований. Скорее, не хотела их принимать. Вместе с тем, она тонко чувствовала разницу между близкими людьми и вела себя с ними по-разному. Мне она постоянно демонстрировала свой норов, хотя любила, уважала, да и боялась меня больше всех в доме. Случалось, что ее выводила на прогулку моя очень старая мать. Любым рывком собака могла опрокинуть старушку и удрать, но Айна ходила с ней всегда медленно и осторожно, быстро справляла нужду и сама поворачивала к дому.
       Думаю, что моя Айна была похожа на других русских лаек. Благовоспитанности от этой породы ожидать трудно: в ней не велся отбор на послушание и мягкость нрава, а самостоятельный характер, в сочетании с бурным темпераментом и легкой возбудимостью, затрудняют городское содержание этих собак. Большинство неудобных "придурей" Айны исчезали, как только мы оказывались в природе. Оставалась самостоятельная, созданная для воли собака, вместе с тем позывистая и управляемая. В лесу отношения лайки и хозяина строятся не на жестком подчинении, а почти равноправном партнерстве.
       Жизненным назначением Айны была охота. Щенком-подростком я начал брать ее в зоологические экспедиции. Среди богатой южной природы была особенно видна ненасытность охотничьей страсти молодой лайки. Днем и ночью Айна была в работе: если не копала грызунов, то гоняла птиц, облаивала и рвала змей, ловила ящериц, на худой конец забавлялась лягушками или кузнечиками. Чрезмерная активность Айны была не всегда удобной, ее настырный лай то и дело выдергивал меня ночами из уюта спального мешка. Если кругом водилось много ежей, выспаться не удавалось. Имея горький опыт, собака их не трогала, а только яростно облаивала и изображала нападение: свирепо стискивала зубы чуть сбоку от колючего шарика. Отозвать Айну от ежа было невозможно. Чтобы угомонить собаку, приходилось складировать ежиков до утра в кузове автомашины: рекордный улов за ночь составил четырнадцать голов. Симпатичные Айнины трофеи успевали так обгадить машину, что в ней вечно стоял густой запах зверинца.
       В Казахстане главной радостью молодой Айны была охота за пищухами и длиннохвостыми сусликами. И те и другие спасались от собаки под крупными камнями. На призывный лай следовало идти с ломом. Чуть приподнимаешь им камень, и зверек пулей вылетал наружу, где его нетерпеливо ждала Айна. Иногда возникали разногласия. Я замечал камень, под который заскочила пищуха, а собака ярилась у соседнего. Я отзывал ее, корил, но всегда оказывалось, что права Айна. С тех пор я усвоил, что чутью лайки надо доверять больше, чем собственному зрению.
       Участие Айны очень облегчало нашу работу по отлову мелких зверьков. К тому же помогать собаке было увлекательным делом. Это была псовая охота в миниатюре, где роль "красного зверя" выполняла пищуха или суслик, Айна - поимистой борзой, я - гончих и доезжачего в одном лице.
       Хуже получалось, когда суслик прятался в нору. Его приходилось выливать, и тут собаку подводило нетерпение. Едва мокрая голова суслика показывалась в просвете норы, Айна совала туда морду. Раскрыть пасть в ее узости она не могла и носом сталкивала зверька вниз.
       Драматично произошло первое знакомство Айны с капканом. Я привел ее на поводке к сурчиным норам, расставил капканы и увел собаку. Как только Айна освободилась от привязи, она развернулась и под крики "Стой! Нельзя!" устремилась назад. Такого истошного вопля, как от попавшей в капкан Айны, слышать мне не доводилось. Она орала не переставая, будто с нее сдирали шкуру. Тут я допустил ошибку, сразу потянувшись открыть капкан. Обезумевшая от боли и страха сука начала рвать мне руки, их сразу залило кровью. Пришлось отступить. Я чуть выждал, страшно закричал на собаку, поддал ей ногой и тем привел в чувство. Она затихла и не мешала больше разжимать тугие пружины. Айнина лапа не пострадала, а мне пришлось ехать в больницу накладывать на руки швы.
       Ловля мелких зверьков в экспедициях не испортила собаку, не превратила ее в "мышатницу", как предсказывали старые лаечники. Мелочью она занималась от нечего делать и легко переключалась на более достойную для лайки работу. Именно в экспедиции молодая Айна совершила свой главный подвиг, который принес ей общее уважение.
       Дело происходило на берегу тихого ерика в дельте Волги. Голос Айны разбудил меня на рассвете. Собака кружилась вокруг большой норы с несколькими входами. Помочь я ей не мог и собрался уйти досыпать, как вдруг из норы выскочил здоровенный барсук. Зверь побежал прочь, Айна за ним. Она держалась чуть позади и сбоку от барсука, сопровождала его молча и без враждебности: похоже она изучала на ходу незнакомых собак. Я поспевал следом, тщетно науськивая Айну. Зверь явно уходил. Отчаянным голосом я продолжал орать: "Взять его, взять!" Собака будто поняла, и вмиг все переменилось. Айна рыкнула и хваткой остановила зверя. Барсук вцепился Айне в ухо, визг и рычание, барсук сунулся бежать, новая хватка Айны, бросок барсука на собаку, визг и рычание, опять хватка Айны и так много раз. Зверь закрутился на месте, обороняя зад. Собака держала его так крепко, что я подошел вплотную, набросил на барсука фуфайку и взял его живым. Барсук оказался взрослым и очень крупным самцом. Мужские достоинства бедняги изрядно пострадали, собака прицельно хватала его за яйца.
       В этой истории много почти невероятного. Зачем барсук выскочил из норы, где был в безопасности? Могу предположить только, что нора была чужая, не его. Почему собака не трогала зверя в начале погони? Что изменилось вдруг в сознании молодой лайки, как определила она самое чувствительное для хваток место? Ответов я не знаю, но за подлинность события ручаюсь. Интересно, что желудок барсука оказался полон яиц болотных черепах. Он раскапывал их кладки в песчаных берегах ерика и погиб из-за своего гурманства.
       Другое памятное событие произошло в Калмыкии. В середине знойного дня мы остановились в степи. Через час я хватился Айны и пошел искать ее по песчаным буграм. Недалеко пробежал сайгак. Неужели сука увязалась за ним? Я нашел Айну в распадке, где она только-только задушила крупного сайгаченка. Это было невероятно: уже в возрасте нескольких дней сайгачья молодь уходит даже от автомобиля. На передней ноге Айниной жертвы виднелась уродливая мозоль. Животное наверняка хромало, однако без бешеной гонки по раскаленным пескам дело не обошлось. Собака вывалила язык чуть не до земли и, против обыкновения, неохотно уступила мне добычу. Не поспей я во время, она бы начала сайгаченка жрать и, по-моему, затруднялась только отсутствием навыка рвать шкуру. Впоследствии такое же вожделение я наблюдал у Айны только к свежей тушке бобра.
       Охотничье достижение Айны в тот раз было мне неприятно. Хромой сайгаченок и без нее был обречен, но как-то впервые до меня дошло, что лайка - опасный хищник, способный добывать не только то, что ждет от нее хозяин. Похожий случай произошел как-то осенью в новгородских лесах. Айна надолго исчезла, а когда явилась, то белоснежная грудь и шея собаки были густо залиты кровью. Осмотр показал, что кровь не ее. Снега еще не было, поэтому осталось невыясненным, кого растерзала в тот раз Айна.
       Был, впрочем, эпизод, в котором Айна выступила в необычной для нее роли "спасателя". Уже в густых сумерках собака стала яростно дергать и тянуть что-то - мне показалось, затонувший сук - из-под крутого берега озера. Оказалось, что из воды торчали кончик морды и рожки маленького козленка, за один из них и ухватила Айна. Мы пришли вовремя. Когда я вытащил утопленника, он уже не стоял на ногах от слабости. Козленка сдали местным жителям, и, надеюсь, его выходили.
       Думаю, что Айне очень нравилась кочевая экспедиционная жизнь, однако она не заменяла ей настоящую охоту, для которой лайка и предназначена. Я был плохим хозяином и не сумел полностью использовать Айнины таланты. Всю молодость я увлекался классической охотой по перу. Как и многих других, меня отвадили от нее лосиные охоты: после лося стрельба бекасов перестала волновать. Работа со следами и зверовыми собаками определила выбор нового увлечения - охоты на пушного зверя. Осваивал я ее вместе с Айной. Жалею, что слишком поздно, находить время для охоты с возрастом становилось все труднее. Зато редкие выезды в лес неизменно доставлял нам обоим громадное удовольствие. Суровая пора предзимья стала мне дороже всех красок золотой осени.
       В начале притравки Айны по белке я по неопытности чуть не испортил ее. Сосед-охотник пригласил меня вместе учить собак в пригородном лесопарке, где белок было в достатке. Бесчутая лайка соседа сама обнаружить белку не могла. Он находил деревья с гайнами, стуком выгонял зверьков и притравливал по ним собаку. Айна мгновенно усвоила, что главное в нашем занятии - стук по дереву, после которого появляется белка. Вместо самостоятельного поиска она нетерпеливо ждала этого стука и сразу поддерживала его лаем независимо от того, была на дереве белка или нет.
       Отучить собаку от этого заблуждения оказалось трудным. Помог удачный случай: мы с Айной нарвались на кочевку белок. Зверьки переходили через обширный выруб, слабо заросший лиственным подростом. Подъем белки с земли на невысокие березки и ее переходы с одного деревца на другое были перед глазами собаки и не требовали моего вмешательства. Однако магия стука по дереву еще долго не теряла над ней своей власти.
       Водился за Айной и другой грешок - в первые дни охоты она сильно мяла добытых белок. А раз произошел и вовсе позорный случай. Айна работала по белке, когда к нам подвалил чужой гончий кобель. Я не придал этому значения и выстрелил. Айна поймала белку налету и, чтобы не допустить к ней чужака, побежала в сторону, я, с руганью, за ней. В ходе погони она судорожно заглатывала добычу, и когда я достал суку хворостиной, белка уже исчезла в ее пасти! Некоторое время после этого перед выстрелом по белке я привязывал собаку и давал ей понюхать трофей только из своих рук.
       Мы много ходили с Айной по ночам за мелкими хищниками: енотами, хорями, норками. Я описал эту увлекательную охоту в другом месте и не хочу повторяться. Расскажу о первой встрече Айны с самым волнующим меня лесным зверем - куницей. Сам я действовал тогда бездарно, а молодая собака наглядно показала мне, чем полезна на этой охоте лайка.
       В тот раз куний след петлял особенно замысловато. При троплении куниц я привык полагаться на себя и только радовался, что остывший след не интересовал собаку, и она не затаптывала его. Куница выписывала бесконечные восьмерки по болоту, затем перешла в сухой лес. Здесь было сильно натоптано, зверь многократно сдваивал следы, залезал на деревья и вновь спускался вниз. Потом след внезапно оборвался, но из сделанного мною круга не выходил. Либо куница скрывалась где-то рядом, либо неизвестным приемом опять обдурила меня.
       Проверка уже знакомых следов ничего не дала. Обругав куницу дурными словами, я собрался, было уходить, но тут зарычала и коротко взлаяла подбежавшая Айна. Она крутилась вокруг упавшего ствола огромной осины. Обломки сучьев рухнувшего дерева подпирали его снизу и не давали лечь на землю. Собаку волновала обращенная к земле сторона ствола. Я нагнулся: там чернело сделанное дятлом отверстие. С комля ствол осины оказался пустым, к вершине уходило обширное дупло. В разных местах дерева обнаружилось еще несколько дыр, связанных с внутренней полостью.
       Как пропавшая куница забралась в дупло и не оставила вокруг следов, я так и не понял. Но она явно скрывалась там, за слоем гниловатой древесины. В дупло со стороны комля я поставил свой единственный капкан, прочие отверстия заткнул рукавицами, шапкой, обломками сучьев. Теперь зверь был заперт внутри колоды. Айна продолжала волноваться и пыталась выдернуть сделанные мною затычки. Пришлось отогнать ее, собака обиделась и отошла в сторону. По дурости я был даже доволен этим меньше шума и суеты вокруг.
       Сетки обмета у меня не было, а гнать куницу на поставленный в комле капкан казалось рискованным. Дупло было там слишком широким, куница могла обойти или перескочить капкан. Надежнее, решил я, переставить его туда, где полость дупла уже. Подходящее отверстие снаружи имелось, его надо было только чуть расширить. Я успел тюкнуть топором один раз, и куницу будто выбросило из проруба. Она свечкой взлетела над колодой, едва не задев меня растопорщеным хвостом, огромными прыжками достигла ближних елей, взлетела на одну из них и исчезла в гуще ветвей. Опоздавшая перехватить ее Айна зашлась лаем.
       Я, с ружьем наизготовку, стал высматривать беглянку. Серый ноябрьский день клонился к вечеру, свет едва сочился с хмурого неба. В лесу было так сумрачно, что скрадывались цвета, еловая хвоя смотрелась черной. В этой черноте не удалось бы разглядеть и медведя. Ель, на которой затаилась куница, соприкасалась с соседними, зверь легко мог перейти на них, а там - поминай как звали, и собака не поможет. Я боялся выпустить дерево из вида, нащупал в кармане патроны и стал методично, сверху вниз, обстреливать еловую крону мелкой дробью. Стрелял экономно, по одному, и сразу перезаряжал ружье. После пятого выстрела нервы куницы не выдержали, длинным прыжком она перенеслась на соседнее дерево. Грохнул мой торопливый неверный выстрел. Куница соскочила в снег и теми же высокими прыжками стала уходить низом. Второго выстрела в запасе не было.
       "Мазила! Теперь все, ушла!"- обожгла отчаянная мысль, но тут куницу накрыла Айна. Она не удержалась на ногах и покатилась вместе с ней, вздымая вихри снега. Через пару секунд возни собака трясла уже неподвижную добычу. Длинное тело куницы свисало по обе стороны ее пасти, как усы запорожца. Тут я почувствовал такую благодарность Айне, как редко случалось за нашу охотничью жизнь.
       Уже в Айниной старости с куницей связано и обидное для нее происшествие. Дело было летом, в экспедиции. Собака выгнала куницу из леса на открытый луг и, что называется, висела у нее на хвосте. Та вдруг резко изменила направление бега. Айна не успела повернуть и шлепнулась с обрыва в протекавшую внизу речку. Не верьте, будто животные не знают стыда! Айна вернулась не только грязная и мокрая, но и опозоренная. Мы хохотали, а на собачьей морде читался глубокий стыд за свою оплошность. Искать куницу она больше не захотела. Настроение собаки было вконец испорчено, и ее хвост, всегда закрученный тугим бубликом, понуро опустился вниз.
       Памятен последний енот, которого мы добыли с Айной. Собака нашла его в старой норе, от которой сохранился единственный, но глубокий ход, круто уходивший с поверхности под мощные корни березы. Я поставил на выходе капкан, но осторожный енот упорно отсиживался под землей несмотря на теплую погоду. При каждой проверке я пускал в нору собаку. Уже по стариковски грузная Айна очень любила лазать по норам. Где она протискивалась боком, где подкапывалась, но каждый раз собака уходила под землю все дальше. Сперва ее голос доносился из-под корней березы, затем стал слышаться с другой стороны дерева и все ближе к поверхности. Осторожный енот явно готовил себе новый выход и был уже близок к цели.
       Пришлось браться за лопату. Скоро песок стал обваливаться, обнажился ход. На мгновение показалось, что у меня двоится в глазах: по обе стороны раскопа виднелись два одинаковых черных носа с кольцом белой шерсти позади. Лопата прошла точно между мордами собаки и зверя. Опытная Айна знала, что самой ей енота из норы не вытащить, она не пыталась с ним воевать, а только сближалась и отдавала голос, спокойно ожидая моей помощи.
       Память выбирает из прошлого не только азарт добычи зверя. Часто мне видится вечер в нашей охотничьей избе. Тепло и уютно. Айна дремлет у горячей печки, но иногда поднимает голову и проверяет, чем я занят. Нам хорошо вдвоем и радостно оттого, что завтра чуть свет мы снова уйдем искать охотничьего счастья, и призывный голос Айны вновь наполнит тишину зимнего леса. Я вслух обсуждаю маршрут, Айна будто понимает это и согласно, с подвизгом, зевает... Такого взаимопонимания и товарищеского общения с собакой мне особенно сейчас не хватает.
       Постоянная потребность в охоте не оставляла Айну и в городе, где она была неуместна и приводила к скандалам. Особые отношения с кошками существуют у всех зверовых собак. В больших городах, где полно бездомных кошек, а засидевшиеся псы жаждут разрядки, они усугубляются. Об этом не принято говорить, но в своей исповеди я буду предельно искренен.
       Айне едва исполнилось пол года, когда на деревенской улице я впервые взял щенка на поводок. Так совпало, что в бурьяне на обочине таился кошачий выводок, и на Айну бросилась разъяренная кошка-мать. Под ударами когтей щенок взвыл и пытался удрать, но его удерживал поводок. Серой молнией металась кошка за Айной, я пытался достать обидчицу сапогом, но отпустить поводок не сообразил. Свирепое нападение, боль и невозможность от нее бежать соединились в сознании щенка, и он стал панически бояться кошек.
       Я был очень расстроен. Переживания щенячьего возраста надолго, иногда навсегда запоминаются собакой. Я боялся, что Айна вырастет трусливой и не сможет ловить дикого зверя. Сейчас я думаю, что угроза была не столь велика, время все бы исправило, да и кошки - не охотничьи животные. Но тогда я решил клин вышибать клином.
       Кошачье население нашей помойки осенью непомерно возрастало. Немногие из него доживали до весны, но это не извиняет моих действий. Презирайте меня, кидайте в меня камни, но несколько помойных кошек я отловил капканом. Выпускались они за городом вдали от спасительных деревьев, и молодой Айне предоставлялась возможность разбираться с кошками самостоятельно. Собака быстро убедилась в своих силах, и жестокие тренировки стали не нужны.
       За вину перед кошачьим племенем я был сурово наказан и на долгие годы лишился покоя. Кошки стали Айниной страстью, главной причиной, по которой она никогда не спускалась в городе с поводка. Все наши прогулки - в Айнином понимании - сводились к поискам кошек. Хозяева воспитанных собак чинно выгуливали своих питомцев в скверах и парках. Айна таких мест не признавала. Ее любимые маршруты петляли вокруг помоек и по мрачным лабиринтам проходных дворов - лучшим охотничьим угодьям. Радиус действий собаки был ограничен длиной поводка, но и так она достигала иногда успеха. Все попытки отучить Айну от пагубной страсти были тщетны. Самое стыдное, что изредка, будучи навеселе, я шел на поводу у собаки и принимал участие в ее развлечениях. Лучшим номером было скрытно приблизиться к помойному баку и сильно ударить по его гулкому боку. Кошки в панике вылетали из бака в разные стороны. Дело Айны было их принимать, мое - крепче держать поводок. Бывало, что собака срывалась, это уже беда. Гуляли мы обычно поздно, в восторге охоты Айна была способна разбудить целый квартал. За кошками она залетала в чужие подъезды и подвалы, исходила лаем под деревьями и заборами, но бдительно при этом следила, чтобы не попасть мне в руки. Подманить ее удавалось только обманом, произнося всегда волнующие ее слова: "Айна, кошка! тут-тут-тут!" На этот ложный призыв она всегда покупалась. Наступаешь ногой на поводок, быстро уводишь собаку, будто и не она тут разбойничала, а на морде лайки приставшие клочья кошачьей шерсти...
       []
       Страсть Айны к кошкам утихла лишь в последний год ее жизни. И то не совсем. Ее раздражало, что кошки утеряли страх и перестали разбегаться при нашем появлении. Обычно собака пугала их лаем, но пару раз я видел, как она подходила с тыла к зазевавшемуся коту, пихала его носом в зад и с удовольствием следила, как тот в панике бежал. При этом Айна оглядывалась и, чудилось, подмигивала мне: "А помнишь, хозяин, как раньше-то веселились? "
       Маленькие охотничьи радости выпадали в городе не часто, Айнино городское существование было тоскливым прозябанием. Скрашивало ее регулярные выезды в конце лета в деревню. В нашей тихой и дальней деревушке лайке можно было предоставлять свободу. Большую часть времени Айна проводила около дома. Она бдительно охраняла наш участок, но только от чужих собак, с которыми устраивала шумные свары. Но и здесь не обходилось без волнений: время от времени Айна надолго исчезала. Сперва я пугался, но потом выяснил, где она пропадает, и перестал бегать на поиски. Чаще всего собака уходила искать поживу на скотный двор. Найдет сухую телячью голяшку или рога, унесет в чужой огород и часами гложет эти вонючие изыски. Иногда она отправлялась в ближний лес проверить белок или мышковала на выгоне, гоняла деревенских котов, навещала знакомых кобелей и выясняла отношения с суками. Словом, отдавалась полнокровной "личной жизни", которой была начисто лишена в городе.
       На деревенском озере маленькая Айна впервые и не слишком удачно познакомилась с водой. Мы купались с мостков, щенок доверчиво шагнул следом и очень испугался, вдруг окунувшись с головой. Это ли событие, или врожденные особенности были виноваты, но воды она всю жизнь избегала. Даже на юге, где собака страдала от жары. Я пытался бороться с ее водобоязнью и уезжал от молодой Айны на лодке. Позади начинался концерт: обиженный лай переходил в душераздирающий вой, который завершался шумным всплеском. Это отчаявшаяся Айна бросалась в озеро длинным прыжком, лишь бы сократить путь по ненавистной стихии. Воспитать собаку таким способом не удалось, она быстро сообразила, что озеро можно не переплывать, а обогнуть по берегу. Подтверждалось общее правило - Айну было невозможно приучить ко всему, противному ее натуре. Об отвращении к воде она забывала лишь в тех случаях, когда находила норку или бобра.
       Отправляться без Айны за грибами и ягодами было скучно, да и жестоко по отношению к ней, ходить вместе - слишком шумно. Если уродилась белка, в лесу постоянно гремел Айнин голос. Пока она была молодая, я не уставал к ней подходить, высматривал зверьков, иногда лазал для этого на деревья. Потом сдался. Объяснял собаке: " Не нужны они нам сейчас, подожди до зимы!" Будто и поймет, уйдет со мной от белки и тут же начнет лаять в другом месте.
       Насладиться в Айнином обществе тишиной было трудно, зато сколько интересного удавалось увидеть с ее помощью! То она найдет в мелколесье куницу и можно близко рассмотреть красивого и осторожного зимой зверька, то спасаешь от нее енота. Необычный голос Айны привел меня однажды к двум новорожденным лосятам. Желтые, несуразно длинноногие, они спокойно глядели на нас кроткими глазами в длинных ресницах. Я с трудом удержался, чтобы не погладить малышей, и быстрей увел собаку.
       Приезды в деревню были для Айны великим праздником. Удивительно, но собака радовалась сборам и при возвращении в город. Жизненный опыт, казалось, должен был подсказать ей, что впереди конец свободы и долгое квартирное заточение, но этого не случалось. Похоже, что собака неспособна заглянуть вперед, и любая перемена места, вне зависимости от последствий, ее приятно возбуждает. Я замечал, что первый момент встречи Айны с городской квартирой ее радовал, но потом она несколько дней ходила скучная.
       Последний год я уже не брал Айну в деревню. Дорога туда трудная и долгая, я жалел собаку, да и себя, признаться, тоже. Как и раньше, Айну волновали мои сборы, она крутилась у двери, ждала, подставляла голову, чтобы надели ошейник и взяли. Я чувствовал себя подлецом, но уходил один, а она покорно отправлялась дремать на свою подстилку. Теперь я жалею об этом. Добрались бы как-нибудь, погрелась бы старая на солнышке, поела чистой травы, а там, глядишь, ушла бы на скотный двор искать так любезную ей пропастину. Зря я обижал собаку, а сейчас уже не исправишь.
       Айна жила шумно и буйно, ушла тихо и безропотно. Возможно, она протянула бы и дольше, я сам назначил ей срок последнего укола. Домашние осуждали меня, а я и сейчас уверен, что нельзя доводить собаку до полной беспомощности и маразма, мой долг был избавить ее от ненужных мук и унижений.
       В этом я завидую моей Айне. Когда я принес ее в дом пушистым комочком, то был еще полон зрелых сил, желаний, охотничьих планов. Старели мы вместе: собака быстрее, но и мне пора уже думать о неизбежном. Страшит не оно, а мучительно долгое умирание души и тела, тяжкое для себя и близких. Как пригодился бы тут сострадательный хозяин, готовый приблизить желанный конец! Увы, это привилегия наших четвероногих любимцев, человек обречен допивать чашу жизни до конца.
      
       []
      
      
      За кииками
       []
      
       Причуды экспедиционного снабжения ограничили наше меню продуктами трех наименований: макаронами, капустой и сгущенным молоком. Обеды проходили тоскливо, а разговоры о мясе становились все навязчивей.
       Живой шашлык являлся нашим голодным взорам в виде сибирских козерогов, по местному кииков. О присутствии зверей мы узнавали по стуку катившихся сверху камней, и только в бинокль порой удавалось заметить их крохотные за дальностью фигурки. Чтобы встретиться с козерогами ближе, надо было подниматься вверх по склону хребта. Начальство долго крепилось, но тоска по мясу пересилила инструкцию по технике безопасности. Я был отпущен в одиночку разведать ближние места охоты на кииков.
       Наш экспедиционный отряд работал в труднодоступной части Памира, на берегах Сарезского озера. Сурова природа этих мест. Днем в безветрии изнурительный зной, под лучами яростного солнца дышат жаром и каменноугольным блеском слепят глаза бурые от горного загара камни. Стоит скрыться солнцу, начинает тянуть пронзительным холодом, впору натягивать фуфайку. Прямо в воды Сареза уходят крутые безжизненные осыпи. В устьях ручьев и речек, что впадают в озеро, местами растут корявые низкорослые тополя, но деревья радуют глаз лишь издали. Все пространство под их кронами, покрыто скатившимися сверху камнями, и кажется, будто они растут прямо из камня. А выше лишь голые склоны уходят к фарфорово-синему небу. На берегах Сареза скудна растительность, мало птиц, редко увидишь следы зверя. Лишь тучи слепней облепляют всякого, кто подходит днем к воде. До сих пор не пойму, за чей счет жили эти орды кровососов.
       Я впервые попал в горы, все кругом было ново, но меня не оставляло чувство тоски. Возможно, что в этом настроении присутствовала клаустрофобия - боязнь замкнутого пространства. Давили нависавшие со всех сторон склоны, вершины сжимали небо. Солнце поздно заглядывало в ущелья и рано уходило, пряталось за хребтами. Глаза тосковали по простору, по невидимой здесь линии горизонта, а громадность гор вызывала не восхищение, а унизительное чувство собственной ничтожности. Угнетало меня и то, что в маршруты мы ходили всегда группой, строго придерживаясь инструкции по технике безопасности в горах. Словом, обычной радости от полевой работы я не испытывал и даже прикидывал возможность уехать из экспедиции раньше срока. Разрешение искать кииков пришлось очень кстати, напоследок хотелось погулять в горах свободно и в одиночестве.
       Вышел я налегке, захватив с собою только карабин. Остаться совсем без общества не удалось. За мной увязался фокстерьер по кличке Наль - уговоры, угрозы и даже метание камней не смогли убедить его отказаться от прогулки. Наль был общим любимцем и развлекал нас своей жизнерадостностью, бесстрашием и непомерной охотничьей страстью: все бегающее и летающее привлекало его внимание, но неизменно уходило от его зубов. Брать Наля на серьезную охоту явно не следовало, но я шел только разведать обстановку и на встречу со зверем не рассчитывал.
       Моей целью было исследовать высокую террасу, тянувшуюся вдоль берега озера. Пройти по ней оказалось невозможно из-за глубоких расщелин. Возвращаться обратно не хотелось, и я двинулся по единственному свободному пути - прямо вверх по склону хребта.
       В горах непривычному человеку трудно оценить расстояние. Час, второй и третий поднимался я вверх, но вершина хребта почти не приближалась. Давно следовало повернуть назад, но мною овладело упрямое желание осилить " в лоб" этот выматывающий силы склон. Технически подъем был не сложен, но утомителен и однообразен. В разреженном воздухе не хватало кислорода, через каждые несколько шагов приходилось останавливаться и переводить дыхание. Вокруг царило безмолвие, казалось, что мы с Налем единственные здесь живые существа. Плитки бурого сланца, устилавшие склон, легко расслаивались на тонкие, как картон, пластины. Подошвы скользили по их гладким поверхностям, а руки и колени больно резались об острые грани. Было досадно смотреть на легко убегавшую вперед собаку, но когда мы выбрались, наконец, на гребень, то оба в изнеможении опустились на камни отдохнуть. Сарезского озера давно не было видно, оно осталось глубоко внизу. По моим расчетам, мы достигли высоты близко к пяти тысячам метров. Так высоко я еще никогда не забирался.
       Небольшие восхождения, в которых мне приходилось до тех пор участвовать, всегда кончались разочарованием. Во время подъёмов всегда мечталось, что наверху найдешь что-нибудь иное, не похожее на опостылевший склон, по которому так долго и трудно карабкался. И каждый раз я обманывался. За гребнем, закрывая горизонт, громоздились лишь новые склоны и вершины, еще выше тех, на которые поднялся.
       В этот раз я попал на неровную площадку, покрытую пятнами ребристого снега. Тут меня ждал первый сюрприз: в неглубокой впадине у края снежника цвела куртинка розовых памирских примул. Было удивительно, как эти прекрасные растения укрепились здесь наперекор морозам и ветрам, иссушающим днем и леденящих ночью. Второй сюрприз поджидал меня за приземистой вершинкой, закрывавшей вид на другую сторону хребта. Я поднялся на нее и замер в восхищении.
       Мне открылось, наконец, то, о чем я давно мечтал. Ничто не закрывало обзор. Глубоко внизу, под гребнем, расстилалась уютная зеленая долина, совсем не похожая на безжизненные берега Сареза. Небольшой ручей протекал по ней, собирая воду от тающих снежников. А за долиной, как волны застывшего моря, простирались далекие цепи гор. Они казались маленькими, почти игрушечными. До самого горизонта, из конца в конец, все было заполнено синеющими вдали хребтами и самые дальние из них сливались с синевой неба. Тени близких облаков оживляли своим движением застывший подо мною мир. Я видел на десятки километров, казалось, я был выше всех, и весь Памир лежал подо мною. Пьянящее чувство необычайного простора, почти полета, овладело мною и наполнило душу не испытанным еще восторгом.
       Я долго любовался этим удивительным видом, но холодный ветер заставил меня подняться и вспомнить о цели прихода сюда. Набитые тропы и свежий помет указывали, что козероги бывают на гребне постоянно. Я разглядывал сверху пятна снега на дне зеленой долины и вдруг заметил, что шевелится одна из черных точек, принятых мною за камни. В бинокль стали видны три крупных киика-самца, лежавшие на снегу: их мощные рога четко рисовались на белом фоне. Вскоре один из козлов встал, по собачьи потянулся и, сойдя со снега, принялся пастись. Два других как по команде поднялись и двинулись вслед за первым. Животные часто поднимали головы и осматривались по сторонам.
       Киики находились близ основания голого склона, скрытно двигаться по которому было невозможно. Я решил сделать обход по гребню и спуститься в долину под прикрытием отрога горы. Как только ближний склон закрыл меня от козлов, я начал спуск по высокой и крутой осыпи. Большими прыжками, оступаясь и падая на спину, я быстро скатывался вниз, теряя с такими усилиями набранную высоту. Потревоженные камни прыгали вокруг, с грохотом катились вниз. Меня это не волновало, горные животные не боятся привычного им шума камнепадов. Вот, наконец, дно долины, сочная трава и ручей. Под прикрытием крупных камней я крался вдоль подножия склона и вдруг неожиданно близко от себя увидел всех трех козлов, спокойно лежавших на бугорке. Звери располагались на одной линии боком ко мне и являлись завидной мишенью. Нас разделял сырой луг, изрытый сурчиными норами.
      
       [] "Стрелять? Нет, подобраться для верности еще ближе!" Низко пригибаясь за камнями, я двигался дальше, высматривая удобную позицию для выстрела. " Не спешить, дать успокоиться дыханию, унять дрожь в руках". Впереди оказалась подходящая груда валунов, за которой можно было укрыться и спокойно прицелиться. "Только не зашуметь, не брякнуть карабином, осторожнее ставить ноги!"
       Тут случилось непредвиденное. Собака, послушно трусившая позади, внезапно рванулась вперед. Из-за близости козерогов я не мог окриком задержать Наля. Оставалось с отчаянием смотреть, как фокстерьер вцепился в зазевавшегося сурка. Свирепое рычание собаки и отчаянное верещание ее жертвы разом нарушили тишину долины. Невидимые до сих пор сурки кинулись к своим норам, и от зверя к зверю, от колонии к колонии понеслись пронзительные сигналы тревоги.
       Я выглянул из-за камней. Два козерога исчезли, третий, готовый к бегству, настороженно смотрел прямо на меня. Я торопливо вскинул карабин. За спиной зверя вспухло облачко пыли, козел свечкой взмыл вверх и исчез. В спешке я не сменил прицел у оружия.
       Вконец расстроенный, я сел покурить. Подбежала собака, успевшая прикончить злополучного сурка. Вид у Наля был столь победоносный, что наказать его не хватило духа. Да и не за что было. Мы оба охотники, каждому выпал шанс добыть крупного зверя. Фортуна улыбнулась ему.
       Нарушенная выстрелом жизнь зеленой долины быстро пошла своим чередом. Со звонкими криками села рядом стайка красноносых галок-клушиц. По ямам, на месте раскопанной медведем сурчиной норы, кормился выводок краснобрюхих горихвосток, ярких, словно бабочки. Показались и сами хозяева нор. При виде сурков Наль рванулся навстречу новым подвигам, но я успел ухватить его за ошейник. От возбуждения челюсть у собаки отвисла и судорожно подергивалась, с губ стекали ниточки слюны. Я был отомщен за испорченную охоту, ибо видеть зверя и не кинуться на него было для Наля мучительно.
       Из ближней норы выглянула мордочка любопытного сурчонка. Он долго озирался по сторонам, все дальше высовываясь наружу. Наконец, зверек встал столбиком у входа, смешно прижав передние лапки к толстому брюшку. Все привлекало его внимание - крики клушиц, тень пролетевшей птицы и, особенно, невиданная фигура человека. Несколько раз рядом показывался другой сурчонок, но тут же испуганно скрывался. Тогда первый храбрец принимался обиженно кричать, ему явно не хватало общества. Наконец, высунулась большая голова старого сурка. Несколько секунд он рассматривал меня, затем тревожно свистнул и исчез под землей. Тотчас скрылся и маленький, только задние лапки и тонкий хвостик мелькнули в отверстии норы.
       Солнце уже низко стояло над горами, давно пора было уходить и нам. Только встав на ноги, я понял, как сильно устал. Прошло возбуждение охоты, и путь вверх по долине оказался не так короток и легок, как казалось раньше. Быстро вечерело. Сурчиные семьи выстраивались у нор и провожали нас прощальным свистом. Оглядываясь назад, я их больше не видел, животные скрывались на ночь в свои подземные жилища. Пришла тревожная мысль: " Когда же мы будем нынче дома?" Перспектива возвращаться в темноте меня сильно беспокоила, но ускорить движение я был не в состоянии. Впору было радоваться, что упустил киика. Вынести отсюда мясо не хватило бы сил, а оставленную тушу непременно растащили бы грифы.
       Особенно тяжко было взбираться обратно на гребень, с которого я заметил козерогов. Сыпучий склон круто уходил вверх. Каждый метр подъема давался с трудом, отяжелевшие ноги дрожали от перенапряжения, рот жадно ловил воздух, но не успевал напитать легкие кислородом. Лишь однообразные тягучие мысли стучали в голове: " Дойти вон до того камня. А теперь до следующего..." Солнечные лучи перегнали меня и уходили все выше по склону, оставляя за собой густую тень. Когда я из последних сил выбрался на гребень, только вершины окрестных гор еще светились в последних лучах солнца.
       Наш лагерь находился близ устья ручья, впадавшего в Сарез. Ручей слабо шумел по другую сторону гребня, на который я выбрался. Чтобы облегчить дорогу домой, я решил двигаться вниз по его течению.
       С началом спуска как будто прошла усталость. Мы с Налем почти сбежали в верховья ущелья, где талые воды снежников сливались в небольшой ручеек, и споро пошли вдоль него. Стемнело. Приняв притоки из боковых ущелий, ручеек смотрелся уже небольшой речкой, с шумом катившейся по возрастающей крутизне. Большие и малые камни сплошь покрывали дно ущелья. То один, то другой берег речки оказывался непроходимым, приходилось брести через ледяную воду или прыгать по мокрым камням, едва различимым в темноте. Наль уже не выбирал дороги и понуро брел следом.
       Прошел час, второй. Я ждал, что ущелье вот-вот распахнется и за очередным его поворотом откроется темная долина Сарезского озера и станет виден отсвет лагерного костра. Или светлячки фонариков в руках товарищей, которые наверняка беспокоятся и вышли меня встречать. Поворот сменялся поворотом, но ущелье оставалось все таким же тесным и угрюмым. Было почему-то неловко нарушать покой ночи, но я дал сигнальный выстрел. Грохот прокатился по ущелью, долго затихал вдали, но ответа не было. Вдобавок стреляная гильза мертво застряла в патроннике, и карабин вышел из строя. Вскоре путь преградила снежная арка, под которую с ревом уходил поток. Ничего похожего вблизи нашего лагеря быть не могло. Стало очевидным, что я заблудился.
       Идти обратно не было сил. Из камней я сложил заслон от холодного ветра, расчистил небольшую ямку и лег. Усталая и голодная собака прижалась ко мне и тут же заснула. Я же не мог сомкнуть глаз. Только в высокогорье приходит такая страшная усталость, когда неспособен уснуть, не хочется есть, и нет сил даже переменить неловкую позу. Беспокойные мысли крутились в голове. Я вспоминал весь свой путь и не мог понять, как сумел заплутаться. Угнетала и мысль о товарищах - им тоже предстояла тревожная ночь, в горах пропал человек. Никто не мог знать, где я очутился. Стоит оступиться и повредить ногу, выбраться отсюда будет невозможно. Впервые пришло в голову, что ненавистная инструкция по технике безопасности в горах не столь бесполезна, как казалось раньше.
       Время шло томительно медленно. Лоскут ночного неба, видимый со дна ущелья, беспрестанно пересекали сияющие полосы метеоритов. Иногда со склонов начинали катиться камни, все ближе и ближе, возможно ночной зверь проходил по осыпи. Ворчал проснувшийся Наль, рука машинально тянулась к бесполезному карабину. Но все смолкало, только речка продолжала свой шумливый бег.
       Разгоряченный ходьбой, я сперва не почувствовал, как упала температура. Холод скоро напомнил о себе и без труда пробрался под легкую одежду. Развести огонь было не из чего, кругом громоздились одни камни. Чтобы немного согреться, я сунул под штормовку дремлющего Наля и передвигал эту живую грелку с места на место. Ныли замерзшие ноги, мокрые ботинки и брюки заледенели. Наконец, холод стал нестерпимым, пришлось подниматься.
       Я медленно побрел назад, вверх по течению речки. Все мелкие ручейки и лужи сковало морозом. Звонко трещал под ногами лед, встречный ветер обжигал лицо и руки, задувал под куртку. Из-за склона показалась луна. При подъеме местность казалась иной, чем при спуске вниз по ущелью. Речка не раз делилась на два одинаковых потока, и было не понять, вдоль которого из них идти дальше. В лунном свете выступали причудливых очертаний скалы и камни, не запомнившиеся по пути сюда. Я стал подозревать, что в темноте опять сбился с дороги. Снова поворачивать назад? Угроза блуждать по теснинам ручьев в поисках выхода приводила меня в отчаяние.
       Немного успокоил меня череп верблюда, смутно белевший в рассветных сумерках. Его мертвый оскал показался желанней дружеской улыбки. Этот приметный череп, бог знает как попавший сюда, я запомнил с вечера, когда спускался вниз по ручью.
       Быстро светало. Когда я поднялся до верховий ручья и выбрался на гребень, первые лучи солнца вырвались из-за дальних вершин. И тотчас все кругом переменилось. Тени ночи быстро спускались в ущелья, засинело серое небо, склоны гор окрасились в лиловые, оранжевые, нежно-розовые тона. Впервые я видел, как на короткие минуты восхода исчезает дневная однотонность Памира и горы предстают во всем великолепии цвета. Эти краски я узнал впоследствии на гималайских пейзажах Николая Рериха: художник ведал секретом утренней красоты гор.
       Единственный раз я встретил рождение дня над крышей мира. Должен сознаться, что торжественность момента и холодное великолепие красок тогда меня не волновали. Глаза как бы фотографировали окружающее без участия сознания, "проявление" же этих кадров произошло позднее. В тот момент восход солнца означал для меня скорый конец жестокого утреннего мороза. Со светом прошли и ночные страхи - я узнал место, на котором очутился. Внизу еще спала в тени вчерашняя зеленая долина. Верховья двух похожих ущелий с текущими по их дну ручьями расходились по другую сторону гребня. Из одного из них я сейчас вышел. Другое поворачивало туда, где виднелись знакомые очертания вздымавшихся над Сарезом вершин и должен был находиться наш лагерь. Я перепутал их в сумерках.
       Пока я размышлял, как идти дальше, произошло удивительное событие. Совсем близко на гребне возник крупный киик, возможно, из вчерашних знакомых. Солнце блестело на его ребристых рогах, высвечивало желтые глаза, клочья линной шерсти на боках. Он будто знал, что скрюченный от холода человек ему не опасен, и застыл в картинной позе. А через мгновение исчез, будто растаял. До сих пор не уверен, был ли козел в действительности или только причудился мне.
       Начался последний, казавшийся бесконечным, спуск. Все вниз и вниз, ноги безостановочно перескакивали с камня на камень, упирались подошвами в крутой склон. Бедный Наль так сбил лапы, что пришлось нести его на руках. Вот уж показалась глубоко внизу зеленая гладь Сарезского озера, такого желанного после ночных скитаний. Вскоре я услышал выстрел, а затем встретил товарищей, которые в полном составе вышли на мои поиски.
       Со времени моего ухода из лагеря прошло полтора суток. Почти столько же я проспал, отдыхая после похода, и еще день еле ходил, так болели от перенапряжения мышцы ног. Гораздо неприятнее было строгое разбирательство моего проступка. За нарушение дисциплины, пренебрежение техникой безопасности и срыв на день работы отряда мне грозило отчисление из экспедиции. И тут я почувствовал, что недавно желанный отъезд больше меня не прельщает. Уехать и не побывать больше в зеленой долине, этом открытом мною оазисе жизни? Не полюбоваться еще раз с гребня далекой панорамой гор, не добыть киика, не пройти до конца мрачное ущелье, в которое попал ночью? Нет, с этим я был решительно не согласен!
       За время одинокого блуждания в горах что-то во мне изменилось. Несмотря на выпавшие тяготы, горы перестали угнетать меня, дружески манили неизведанным, стали как-то доступнее и понятнее. Возможно потому, что впервые я увидел их не только снизу, но и сверху, и незабываемое ощущение простора, испытанное на вершине хребта, осталось со мною и в тесных долинах.
       Я благополучно работал на Памире до осени. Остались трудности высокогорья, но пришел опыт их преодоленья. Было множество других, куда более удачных походов, но запомнился именно этот и остался в памяти самым ярким памирским впечатлением.
      
      
      
       С запоздалой благодарностью
       покойному Геннадию Сапожникову,
       открывшему нам природу
       горного Таджикистана
      
      
       Райские сады Сарыхосора
      
       []
      
       В ненастье по брезенту палатки гулко стучали грецкие орехи. Только в Сарыхосоре я узнал, как сильно отличаются орехи с разных деревьев. Их качество определяли не размеры, а толщина скорлупы. Иные поддавались лишь удару тяжелого камня, в смеси из разбитого ядра и мощной скорлупы взять было нечего. Скорлупки же других легко давились от сжатия большим и указательным пальцем, эти орехи были самыми ценными.
       Кроме грецкого ореха, леса Сарыхосора богаты и другими плодовыми деревьями. В конце сентября фрукты уже отходили. На высоких неухоженных яблонях виднелись последние яблоки, нарядно пунцовые с вида, но травянистые на вкус. Разноцветными кислыми ягодами были усыпаны ветки барбариса, деревца боярышника стояли желтыми от обилия плодов. Под кроной найденной мною старой груши земля была усеяна падалицей необычайной сочности, сладости и аромата. Я пытался угостить этими грушами товарищей, но приносил в лагерь лишь кашу из раздавленных плодов в мокром и липком от сока рюкзаке.
       Нашли мы и переспевший, уже чуть подвялившийся виноград и набили им молочную флягу. С того времени я понял, что объестся виноградом невозможно - отваливаешься от фляги с отвращением, а через час опять лезешь за тяжелыми сладкими кистями. Платой за это удовольствие были рои ос, со всех сторон слетавшиеся на виноград. Как и мы, убежденными вегетарианцами осы не были, с не меньшим удовольствием они переключались на свежее мясо, не переводившееся в нашем лагере.
       В долине Сарыхосор не вдруг поймешь, что здесь естественное, а что посажено человеком. Рощи грецкого ореха и заросли фруктовых деревьев были, скорее, одичавшими садами. Своим существованием они обязаны людям, которых мы уже не застали.
       Массовый исход горных таджиков в долины, где налаживали выращивание тонковолокнистого хлопчатника, начался в конце пятидесятых годов. Горцев выселяли насильственно, под предлогом низкой товарности их хозяйства. "Они ничего не дают государству" - этот дикий аргумент казался в те годы убедительным даже для людей, казавшихся разумными. Всесильное государство пожирало своих детей: выселенные в знойные долины горцы мерли, болели, убегали назад, им перекрывали дороги, возвращали с помощью милиции, а родные горные кишлаки сносили бульдозерами, что бы бегать стало некуда.
       Я не знаю подробностей этих страшных событий и пишу о них с чужих слов. К 1965 г, когда я впервые попал в Сарыхосор, ущелье было безлюдным. Жила там одна семья благообразного и злого старика, занимавшегося сбором орехов, и лесная стража. Прочих смертных сюда не допускали, для нас шлагбаум был открыт специальным разрешением из Управления лесного и охотничьего хозяйства республики.
       Конец сентября и октябрь - лучшее в этих краях время. Солнце теряет летнюю свирепость, оно не палит, а приятно грело. Ночи уже прохладны, паутина серебрится утром от мельчайших капелек росы. После ненастных дней склоны гор белеют от снега, но за несколько солнечных часов он исчезает: снег даже не тает, а возгоняется, не напоив влагой землю. Лес уже расцвечен осенью. Опавшими фруктами и орехами кормится многочисленное зверье: помет медведей, кабанов, дикобразов и барсуков состоит, в основном, из ореховых скорлупок.
       Целями нашей зоологической экспедиции в ущелье Сарыхосор была скоростная киносъемка бега сибирских козерогов, а также отстрел козерогов и кабанов для анализа мускулатуры и изготовления коллекционных скелетов. Особо важным делом была "наливка" нужных зверей раствором формалина. С помощью огромных ветеринарных шприцев формалин закачивался в крупные сосуды животного, постепенно он проникал во все его ткани, и обернутая в полиэтилен туша целиком доставлялось в институт для последующего изучения. Возглавлял экспедицию опытный зоолог и хороший охотник Петр Петрович Гамбарян, именуемый всеми ПэПэ. Человек добрый и общительный, Гамбарян всегда обрастал свитой из нужных и не слишком нужных помощников и почитателей. В их число входил и я.
       Опытным кабанятником среди нас был только ПэПэ. Он и нашел отличное место для ночной засидки: каменную нишу, открытую на широкую и светлую полосу галечника, по которой протекал ручей. Вдоль него тянулась звериная тропа, соединявшая разные части ущелья.
       ПэПэ приспособил для ночной стрельбы мощную автомобильную фару на серебряно-цинковых аккумуляторах; крепилась она на фотоштативе. В первую же ночь ПэПэ подсветил этой фарой хорошего секача. От яркого света и громкого щелчка тумблера тот замер, после выстрела резво бросился в сторону охотника и был остановлен им вторым выстрелом едва ли не у самых своих ног. Мы тайно завидовали быстрому успеху и приключению, выпавшему на долю нашего предводителя.
       Остальные стрелки пользовались другим источником света. На самодельном кронштейне под стволами или над ними закреплялся трехбатарейный цилиндрический фонарь. Задняя поверхность последней батарейки изолировалась резиновым кругом. Сквозь него пропускался тонкий проводок со снятой на конце изоляцией - контактом. Другой стороной проводок выводился наружу через дырку, сделанную в задней крышке фонаря, и заканчивался кольцом. Это проволочное кольцо со снятой изоляцией надевалось на большой палец левой руки. Фонарь беззвучно зажигался от прикосновения кольца к любой металлической части ружья. Свет получался вполне достаточный для прицельного выстрела.
       В найденном ПэПэ месте потом добыли ночью свинью. С известием об удаче счастливый охотник явился в лагерь рано утром. Пока ходили к таджикам за ишаком и пригнали его, свинку нашли другие потребители. Мы вышли из-за поворота ущелья внезапно для пирующей стаи грифов, сипов и стервятников. Тяжело наевшиеся птицы в панике, с трудом поднимались с туши метрах в двадцати от нас, видны были их испачканных кровью шеи и полные ужаса глаза. Падальщики сожрали не только свиные внутренности, но также изрядную часть окороков. Задержись мы еще на пару часов, нам достались бы только голова и шкура свиньи.
       Мне не везло, в ожидании кабанов я просидел в нише немало пустых ночей. В тот памятный вечер я ненадолго отключился, убаюканный шумом ручья. Сон в таких условиях очень чуток, я очнулся мгновенно, будто от толчка. Напротив меня, всего метрах в пятнадцати, возник громадный медведь. Поразила беззвучность, с которой он появился, а так же стройность и тонкость фигуры животного, вовсе не похожего на зоопарковских увальней. На светлом фоне гальки он казался тенью.
       Как на грех, кольцо включавшего фонарь проводочка слезло у меня с пальца. Пока я надел ее, лучший момент для выстрела был упущен, медведь отошел на несколько шагов. Я поймал зверя лучом света уже вдогонку и ударил ему в плечо из правого ствола. Ответом был страшный рев, усиленный эхом и моим ночным одиночеством. Казалось, содрогнулось всё вокруг, столько страха, боли и гнева слышалось в этих ужасных звуках. Со вторым выстрелом я медлил. Только когда стало ясно, что зверь на меня не пошел, а повернул назад, я ударил ему под лопатку из другого ствола. Он опять страшно рявкнул и скрылся в темноте.
      
       []
       Крупного зверя надо бить тяжелой пулей. А я ждал свиней с поросятами, оба ствола ружья были заряжены картечью. Будь хоть в одном из них пуля, медведь, я думаю, тут бы и остался. Крови на месте выстрелов было много, но преследовать зверя ночью в одиночку я не решился.
       Тропить подранка мы явились втроем рано утром. Один смотрел за следом, двое других шли по бокам с ружьями наготове. Медведь мог лежать за каждым из громадных валунов, заполнявших долину, но его кровавый след тянулся вверх, к перевалу. Через несколько часов кровь со следа стала исчезать, затем вовсе пропала, и мы потеряли надежду догнать зверя. Оставлять в горах подранка было очень неприятно. Я утешал себя, что медведь отлежится, что сделанные картечью раны не опасны и скоро заживут, но уверенности в том не было. Мы знали этого очень крупного зверя по следам, он оставлял на тропах невероятные по размеру кучи помета. Грех было лишить долину Сарыхосора этих великанских украшений.
       Своего первого кабана я добыл неинтересно, к тому же с помощью товарища. В сумерках мы с ПэПэ заметили переходившее широкую пойму речки стадо свиней. Они было далеко, на пределе ружейного выстрела, на я встал для устойчивости на колено и ударил пулей. Зверь метнулся в кусты. Когда мы подошли ближе, Пэ Пэ услыхал в зарослях шорох и добил подранка.
       Еще одна встреча с кабанами произошла у меня на облаве, но сперва надо познакомить читателя с браконьерами из Нурека. Въезд в ущелье Сарыхосор был запрещен не для всех. К нашему лагерю подъехала как-то машина с охотниками. Большинство их работало на строительстве знаменитой в те годы Нурекской ГЭС на Вахше. Охотники они были серьезные, и даже захватили с собой мясорубку для превращения кабанов в колбасу. В действии я ее, впрочем, не видел.
       Убедившись, что мешать мы им не собираемся, браконьеры пригласили нас устроить совместную облаву. Цепь стрелков они расставили по длинному гребню, лежавшую под ним котловину, заросшую кустарником (по местному "джангалом") проходили цепью опытные загонщики.
       Охота получилась интересная. В горах особая акустика: крики загонщиков, многократно отраженные и усиленные эхо, нарастали, звучали мощно и торжественно. С вершины гребня было хорошо и далеко видно. Впервые я наблюдал, как длинные тела кабанов метались глубоко внизу среди кустарников - похоже шмыгают блохи в редкой собачьей шерсти на брюхе. В загоне оказался и небольшой медведь, но этот как мяч выкатился из котловины по самому крутому и потому неохраняемому участку.
       Сверху просматривалось дно котловины, но склон оставался мне невидим. Шум загона нарастал. Стоявший наискосок сосед знаком показал, что звери идут. Я заглянул вниз: по крутому подъему на меня двигалась цепочка кабанов. Возглавляла ее огромная черная свинья, за ней следовали подсвинки, потом опять крупная матка и свиньи поменьше.
       Я решил завернуть животных вдоль стрелковой линии, в сторону товарища, который мечтал испытать по кабанам свой новый двуствольный штуцер. Встречными выстрелами было страшно повернуть стадо назад в загон. Когда животные приблизились, я не таясь выскочил на край склона, и зычно приветствовал их родительскими словами. Цепочка свиней как по заказу двинулась в нужную сторону. После неудачного дуплета, сделанного мною в угон, передовая свинья остановилась, но потом тяжело захромала дальше. Ее добил позднее другой охотник, на которого она пыталась броситься. Обидно, что все мои маневры были напрасны: устрашающего вида штуцер оказался неисправен, его владелец упустил подставленных зверей.
       Старая черная свинья отомстила нам. Она оказалась невероятно тяжелая. Метров 500 ее пришлось тащить вниз волоком, и двоим здоровым мужикам это оказалось еле под силу. Дальше тушу транспортировал ишак.
       По рабочей необходимости туши добытых зверей ПэПэ с помощниками расчленял на отдельные мышцы, которые тщательно взвешивались, измерялись и зарисовывались, после чего поступали на кухню. Кормились мы исключительно мускулатурой, все кости много часов вываривались или мацерировались в воде, старательно очищались от остатков мяса и поступали в коллекцию.
       Смесь мяса и резаного лука вымачивалась в слабом растворе уксуса, этот припас всегда стоял в ведре у костра. Каждый желающий брал проволоку или сырую ветку в роли шампура и делал себе над углями шашлык - хочешь один, а хочешь десять. Для аппетита всегда можно было принять глоток спирта. Очень неплохо было запить пылавший жаром и перцем шашлык холодным и кислым от барбариса компотом, или заесть виноградом. Мы имели возможность сравнить достоинства мяса разных зверей - суховатого козлиного, темного дикобразьего, жирной и нежной кабанятины. Такого мясного изобилия и разнообразия, как в Сарыхосоре, я не имел никогда в жизни.
       Самым трудным делом была киносъемка животных в природе. Вдоль скальных стенок устраивали загоны, имевшие целью заставить козерогов как можно ближе пробежать мимо оператора с кинокамерой. Самым обидным бывало, когда со зверями все получалось, но отказывала техника.
       На козерогов легче охотится с нарезным оружием. У нас его не было, а нурекские браконьеры имели боевой карабин выпуска военного времени, явно сборный (ствол и затвор имели разные номера) и сильно разболтанный. У меня в запасе было несколько винтовочных патронов, и ветхое оружие мне доверяли. С ним я и пошел вдоль скал высматривать козлов.
       Мне повезло, скоро я добыл крупного козленка. Трофей я прикрыл ветками от птиц-падальщиков и отправился на поиск более ценной добычи. И она появилась: метров за 120 от меня на скальный карниз вышел здоровенный козерог-самец с редкостными по величине рогами. Для такого красавца я зарядил оружие единственным имевшимся у меня спортивным целевым патроном финского производства. Как в тире, я тщательно прицелился с упора, задержал дыхание и нажал на спуск. Мощный толчок отдачи совпал с сильнейшим ударом - будто хлестнули по лицу прутьями. Глаза перестали видеть, в голове звенело. Чуть придя в себя, я потрогал лицо - мокро, приоткрыл один глаз - видит, второй - тоже. Лицо, руки и гимнастерка на груди оказались в крови. Я глянул на карабин и понял, что мне повезло: заднюю часть стебля затвора вместе с курком, бойком с ударником и боевой пружиной оторвало и бросило далеко назад, они чудом не свернули мне скулу. Ударили же по лицу прорвавшиеся назад пороховые газы, много дней потом я ходил рябым от темневших под кожей порошин.
       Я скорбел об упущенном рогатом красавце, хозяева оплакивали погибшее оружие. Об использованном целевом патроне я скромно умолчал, но позднее браконьеры мне отомстили. У добытого секача полагается сразу вырезать семенники и окружающие их придаточные железы, иначе мясо приобретет неприятный запах. Нурекцы убедили меня, что съесть кабаньи яйца - высокая честь для охотника, и подали готовый шашлык. Я попробовал, и весь вечер плевался, до того омерзительным показалось мне их угощение.
       Избытки кабанятины мы пытались заготавливать впрок. ПэПэ вспомнил древний способ консервации мяса армянскими крестьянами. Каурма - туго зажаренные в собственном жиру и жиром же залитые кусочки мяса. Ее заготовили чуть ли не молочную флягу, привезли в Ленинград, поделили, но в моей семье она имела успех только у собаки. Для избалованного горожанина каурма оказалась слишком жирной, жесткой и не вкусной. Следующий раз решили мясо коптить, но в Сарыхосор мы больше не попали.
       Прошло много лет, и сейчас я вспоминаю наши охотничьи подвиги без прежнего восторга. В молодые годы я был азартным охотником, жадным до удачного выстрела. А ныне не стал бы без крайней необходимости стрелять по медведю. Кабаны - другое дело, но и их, наверно, я бы жалел сейчас больше, чем раньше. Как мудро заведено Всевышним, люди в разном возрасте имеют иные предпочтения.
       В глубину ущелья Сарыхосор добраться в те годы было трудно не только из-за шлагбаума. Много километров приходилось ехать по опасно размытой дороге и прямо по гальке поймы с бродами через бурную речку. Богатство дичи в Сарыхосоре обеспечивалось уединенностью места, полузакрытым режимом ущелья и обилием лесных кормов. Но было еще одно важное обстоятельство: на кабанов не охотилось местное население. Не в почете у него были также дикобразы и медведи, но кабанятина считалась самой нечистой и запретной пищей - "харом"! Нас привозили в Сарыхосор водители-таджики, и каждый раз возникали проблемы с их отдельным от нас питанием. Один из шоферов поднимал шум и отказывался от пищи, если она даже готовилась в посуде, где раньше побывала свинина. Он не желал притрагиваться к веревке, если с ее помощью тащили кабана или просто трогали руками, немытыми после соприкосновения с поганой "чушкой".
       Очень ценили таджики мясо диких коз, но насладиться им тоже мешала обрядовость. Добытым зверям и птицам мусульманин должен сразу перерезать горло. Резать шею убитого козерога поперек ПэПэ запрещал, но не возражал против разреза продольного (он не портил мускулатуру). Над казаном с готовым пловом разгорелся богословский спор: допустим ли продольный разрез шеи? Пошли к соседу-старику, и тот признал такую козлятину "нечистой". Под завистливые взгляды шоферов плов с удовольствием съели мы.
       Наши водители были молодыми мужиками, недавно отслужившими в армии, где им приходилось есть все без разбора. По-видимому, армейское воспитание не способно было поколебать традиционное и не оказывало желаемого воздействия на души солдат из мусульманских частей страны.
       Один из наших водителей был приятный парень, другой вел себя агрессивно и грубо. Обращались с ним очень дружественно, хорошо платили и не загружали работой, а он донимал нас бесконечными придирками и скандалами. Под конец я не выдержал, взял его за грудки и объяснил, что терпение мое кончилось. Он тут же сник и угомонился.
       Мы были чужаками, но в экспедиции участвовали и местные русские, опытные и решительные люди, занимавшие высокое служебное положение. Меня удивило, что они не одергивали зарвавшегося хама, а терпели его выходки. Или уже в те годы считался нежелательным конфликт между русской по составу экспедицией и таджиком-шофером?
       В моем понимании Сарыхосор - это рай на земле. Будь я Адамом, то непременно привел сюда Еву и обосновался для счастливой и долгой жизни. Более благодатных мест видеть мне не довелось. Здесь всего в достатке: орехов и вольно растущих фруктов, диких зверей и птиц для охоты, тепла большую часть года, живительной летом тени и чудесных дров на случай зимнего холода. Быстрая речка, одно из верховий Кызылсу, поит чистой и холодной горной водой. Речка неглубока, но в летнюю жару легко выкопать в русле яму и принимать ванны. По широкой речной пойме можно бродить часами и собирать замечательные камни синие лазуриты, красные яшмы и гальки с причудливым узором из неведомых мне пород.
       Сарыхосор - это тишина. В моем очерке шумят облавы и гремят выстрелы, но наш приезд лишь на миг нарушил покой ущелья. Да и то, стоило чуть отойти от лагеря, и тебя охватывало чувство сладкой уединенности. Ласкали слух первичные для нашего мира звуки - журчание речки, шум деревьев под ветром и голоса птиц. Утром с окрестных склонов звучали мелодичные крики кекликов: их говорливые стайки с шумом взлетали и на неподвижных крыльях планировали вниз, на водопой. Ночью, если повезет, можно было слышать хрюканье и визг поросят, утробный рык секача, странный голос дикобраза да возню туркестанской крысы в опавших листьях.
       Сарыхосор - это рай, но на вечное блаженство он не рассчитан. Мы знали его в лучшее время, когда окультуренную человеком землю внезапно лишили жителей, и она вновь была отдана дикой природе. Сейчас, наверно, все иначе. Кровавая смута, поразившая Таджикистан, не могла миновать ущелья Сарыхосор. В его глухих безлюдных уголках удобно прятаться, но еще удобнее, наверно, безнаказанно убивать. Для Адама и Евы сейчас там не место. Не место и для любителей природы и охоты из России, поэтому точный "адрес" ущелья не сообщаю.
      
      
      САЙГАКИ
       []
       "Ну, как, сайгаков гоняли?" - этот вопрос преследовал меня на дорогах Центрального Казахстана. Наши экспедиции работали там в 70-80-е годы прошлого уже века, когда численность сайгаков была очень высока. В начале лета основная масса зверей откочевывала на север, к границам ковыльных степей, где самки приносили ягнят. Однако небольшие группы сайгаков можно было повстречать везде, вплоть до северной кромки пустыни. На них нещадно охотились все, кому было не лень.
       Как браконьерская охота, так и официальный промысел сайгаков проводились с обязательным использованием автотранспорта, чаще ночью. Животных находили в темноте мощной фарой и либо подъезжали к ним на выстрел, либо направляли ярким лучом света на притаившихся стрелков. В условиях ровной степи можно было догонять сайгаков на автомашине и днем.
       Я думаю, что сайгаками кормилось тогда все население казахстанской глубинки. На дальнем железнодорожном разъезде близ станции Жанаарка мы наткнулись на целую гору отрезанных голов сайгаков разной свежести. Их было так много, что эти останки напомнили известную картину художника Верещагина "Апофеоз войны". Видно было, что зверей добывали здесь круглый год, и они составляли важнейший продукт питания жителей забытого богом разъезда. Осуждать их нельзя - кроме древних консервов ничего в здешнем магазине мы не обнаружили.
       Рогатые черепа сайгаков вдоль обочин дорог были непременной частью степного пейзажа. При виде свежих сайгачьих черепов мы первое время останавливали машину и вырубали рога на сувениры, потом привыкли и перестали их замечать. Говорят, что с начала 90-х годов сайгачьи рога начали скупать за доллары на экспорт, и сейчас в казахстанских степях их больше не найти.
       Долгое время мы только любовались сайгаками. Встречи с ними всегда волновали - слишком непривычен был вид диких, свободно бегавших по степи крупных зверей. О появлении сайгаков тут же оповещался весь экипаж машины, вытаскивались бинокли. Издали зверей бывало трудно различить на серо-желтом фоне выгоревшей растительности, выдавало их быстрое движение да вздымавшаяся из-под копыт пыль. Мы провожали глазами убегавших животных, пока они не растворялись в степной дали.
       Изредка сайгаки оказывались сравнительно близко от машины, чаще самки с молодыми. Тут можно было рассмотреть их во всей красе и даже соревноваться с ними в скорости. Я не встречал шофера, который бы не пытался догнать сайгака, убегавшего от машины по дороге или вдоль нее.
       Посчастливилось мне видеть и крупные стада сайгаков. Земля гудела под ударами многих сотен копыт, пыль окутывала лавину несущихся животных. То один, то другой зверь осматривался - свечкой взлетал вверх - и вдруг, как по команде, вся масса сайгаков резко поворачивала и мчалась под прямым углом к прежнему курсу. Частая смена направления убегающими животными считается маневром, выработанным под воздействием волков. Серые хищники охотятся на сайгаков нагоном: одни, не таясь, бегут позади, другие поджидают в засаде.
       Отнекиваться в ответ на вопросы о съеденных сайгаках мне, в конце концов надоело, наше гастрономическое равнодушие к ним становилось почти неприличным. Было решено попробовать сайгачьего мяса, благо наш экспедиционный ГАЗ-66 был исправен и готов для охоты.
       Звери долго не подпускали нас близко, либо местность была недостаточно ровной, чтобы гонять сайгаков. Наконец, крупный рогач оказался вблизи машины и в подходящем месте. Я сразу понял, что он - "наш", и дал знак шоферу. Охота началась.
      
       []
       Погоня требует полной сосредоточенности на цели, единственного желания - догнать. Охотничий азарт быстро овладел моим водителем. Я тоже был готов понукать его: "Давай! Быстрей!", если бы... ехал на чужой машине. За машину отвечал я, и это меняло дело. Проклятый сайгак изменил направление и стал убегать от нас не по гладкому такыру, как планировалось. По регулярности толчков казалось, что мы гнали его по старой залежи и сполна ощущали эффект "гребенки". Машина беспрерывно подскакивала, тяжко прыгали, бились и гремели в кузове бочка и фляги с водой, мощно подавали голос вьючные ящики с экспедиционным имуществом, амплитуда их прыжков, судя по шуму, все увеличивалась. Я живо представлял, как разваливается, бьется и давится все наше хозяйство, с утра бережно уложенное в кузов. Желание продолжать охоту слабело.
       Между тем, мы настолько приблизились к сайгаку, что разумнее было погоню не прерывать, а быстрее завершить. Низко опустив голову, зверь мчался вперед, но уйти от машины не мог. Пора было пускать в дело оружие. Кабина ГАЗ-66 крайне неудобна для охоты. Лобовое стекло не поднималось, для стрельбы вперед приходилось неловко изгибать шею и далеко высовываться с ружьем в боковое окно. От дикой тряски моя голова и плечи молотились о кабину, стволы ружья неудержимо прыгали в руках. Я стрелял, и раз за разом мазал.
       Машина приблизилась к сайгаку метров на тридцать. Видно было, что зверь бежит из последних сил. У меня оставался единственный патрон. " Возьми влево!" орал я шоферу, но он продолжал гнать машину так, будто хотел ударить сайгака бампером, "Влево бери, е. т...м..., влево!" Наконец он догадался повернуть руль, сайгак оказался вправо от меня против окна кабины. После выстрела он перевернулся через голову и затих.
       Ничего, кроме отвращения, эта охота во мне не оставила. Возможно, если бы мы гнали зверя без сумасшедшей тряски и красиво остановили его первым выстрелом, впечатление сложилось бы иное. А так - запомнилась разрушительная для экспедиционного имущества гонка, позорная мазня и обреченный сайгак, не способный убежать от приближавшейся сзади смерти. Я дал зарок никогда больше сайгаков не гонять, и его сдержал. Несколько молодых зверей-подростков за годы работы в Казахстане я все-таки подстрелил, но без гоньбы. Как правило, они либо перебегали дорогу перед машиной, либо оказывались ночью в луче фары. Гордиться этими трофеями причин не было, но сайгаков в те годы было действительно очень много, и моя команда имела право на кусок свежего мяса. В подавляющем же большинстве случаев мы только любовались сайгаками и пропускали их без выстрелов.
       Вновь заняться охотой на сайгаков мне довелось в свой последний приезд в Казахстан. В предыдущий год товарищ нашел место, через которое сайгаки двигались ранним утром в одном направлении. Там и была устроена засада.
       Затемно я лег за небольшой бугорок в ожидании зверей. Красным пылающим шаром выкатилось над степью солнце. Прямо из-под него возникла вдруг одинокая самка сайгака, которая быстро шла в мою сторону. Было удивительно, что в лучах низкого солнца над головой и холкой животного виделся как будто золотой нимб, а на морде - светлые очки.
       Я оторвал глаза от бинокля и понял, что зверь сейчас набежит вплотную. Со мною была чужая одностволка, заряженная крупной картечью. До зверя оставалось метров сорок, когда он начал отворачивать в сторону, пора было стрелять. Я был уверен, что положу его чисто, но не вышло. Необычной мощности выстрел оглушил меня, ложе нещадно толкнуло в плечо и ударило в скулу. В патрон было переложено и пороха и свинца, непомерная отдача испортила прицел. Сайгак мгновенно развернулся и шагом, хромая на переднюю ногу, пошел назад. Казалось, что он двигался медленно, но догнать его пешком оказалось невозможным.
       Пришлось бежать в лагерь за машиной. Мы нашли подранка уже километрах в двух от места выстрела. От автомобиля он попытался бежать, но сразу упал и не смог больше подняться. Единственная картечина попала сайгаку в плечевую кость, она переломилась, и нога перестала служить опорой телу.
       Теперь стало понятно, что за нимб видел я у сайгака. Зимняя шерсть, длинная и светлая, местами не вылиняла до конца, она сохранилась на голове и вокруг глаз животного и в низких солнечных лучах создавала как бы золотое сияние. Так недавно эта молодая самка была живой, радовалась утренней прохладе, степи, и солнцу, пока страшный удар в плечо не ожег ее внезапной болью. Превращение красивого зверя в мясо и шкуру казалось в тот раз особенно грубым и противоестественным.
       Раскаяние грешника было бы прекрасным завершением этого очерка. Однако через несколько дней, уже в другом месте, я выследил стадо сайгаков. Мне не удалось тогда перехватить зверей, но в случае удачи я, несомненно, использовал бы ружье. Стыжусь своей беспринципности, но победить ее в делах охоты пока мне не удается.
      
       []
      
      
      
  • Комментарии: 22, последний от 11/01/2023.
  • © Copyright Стрелков Пётр Петрович (p.strelkov@mail.ru)
  • Обновлено: 22/08/2007. 282k. Статистика.
  • Сборник рассказов: Проза
    •  Ваша оценка:
    Связаться с программистом сайта.