и социально-дезадаптированным индивидам посвящается
Первое, что я помню, - это огромное безлюдное помещение с гладкими блестящими стенами и нестерпимо ярким светом, бьющим с потолка. Сначала меня оставили там одного. Подобное со мной случилось впервые, и мне стало страшно. А потом я вдруг понял, что я там был не один. Испугавшись еще сильнее, я в отчаянии не знал куда спрятаться, и меня тут же поймали. Мне тяжело дышалось, и глаза застилала влажная муть, меня держали за плечи чьи-то руки, и оттого дышалось еще тяжелее. В какой-то момент мне удалось повернуть голову, и я увидел мамино лицо. Оно было серьезным. Губы плотно сжаты, так что верхнюю сплошь исполосовали вертикальные морщинки. На ее лице не было решительно ничего, что бы могло выдать в ней мою мать. Такой я ее видел впервые.
Такой она и возникла на первом листе моей осознанной жизни. Но было нечто неправильное, какая-то нескладность в этих мелькающих передо мной образах той давнишней сцены. Я догадался: когда меня за руку завели в этот выбеленный моей памятью кабинет, там уже кто-то был. А потом я его уже не видел, лишь услышал его шаги за спиной.. Именно с этого места по-настоящему начинается видимый мною горизонт прошлого, именно с этого началась моя жизнь. Я говорю "моя", потому что не ощущаю себя иначе, чем в своей памяти, постоянно складывая туда все новые кусочки происходящего с моим телом. Говорят, именно такого рода чувство доказывает то, что мы действительно живы. Но лично меня оживило другое.
Спустя несколько секунд после того, как шаги за моей спиной затихли, я почувствовал резкий неприятный холод на своей, не помню когда оголенной, ягодке. Холод распространился вширь, и что-то жидкое стекло мне в промежность и там гадко защипало. Я попытался высвободиться, но вместо свободы мою предварительно охлажденную плоть внезапно пронзил неведомый луч, он проник глубоко и стал растекаться, распирая изнутри жгучей невыносимой.. болью. Мне чудится, будто это слово родилось во мне само по себе и никто не произносил его доселе. Да, я доподлинно узнал самым первым значение именно этих четырех букв. Все вокруг вспыхнуло шальными красками, все чувства взбесились, и мне показалось, что я вижу то, как багряно на мою кожу давят безжалостные руки и кушетка, как желто воздух стоит у меня в груди, как ало стучат, щекоча слух, каблуки по полу и хлопают дверцы шкафов. Глаза не выдерживали и непроизвольно жмурились от этой ипсической оргии света без тени.
Помню свои ощущения: было что-то неверное, ошибочное во всем этом. В том, что меня держали, хотя я никуда не убегал, в том, что мои легкие отказывались набирать воздух, в холодном выражении лица матери, когда я на нее взглянул снова, словно я принес ей какое-то непоправимое разочарование. Она словно старалась не смотреть на меня, и вдруг кожа вокруг моих глаз, и в бровях, а потом и весь лоб - все набрякло и заныло, и через мгновение из глаз хлынул поток жидкости. Его невозможно было остановить. Жидкость затекала в нос, а оттуда попадала на язык. Во рту стало солено. Это были слезы. И это было вторым словом, которое я узнал в тот день. Сразу стало несказанно легче, все внутри сжалось и, не удержавшись, затрепыхалось. Я снова посмотрел на мать, и вдруг из моего рта, изуверски прорвав себе дорогу, вылетел пронзительный крик.
Когда я выходил, боль уже почти прошла, только слезы продолжали течь, неприятно щипля щеки и вокруг рта. Лицо мамы, как только мы покинули эту гнусное место, скинуло с себя скорбность и сразу подобрело. Я был пойман волосатой отцовской рукой и поглажен по голове. Оба вдруг принялись меня жалеть, поочередно брали на руки, вытирали жестким платком глаза, и я понял: произошедшее со мной и само это место не нравится им не меньше моего.
Только почему тогда мама держала меня руками? Мне только сейчас пришло это в голову, а раньше я никогда особенно об этом не задумывался.
Однажды, когда я уже был постарше, мама рассказала мне, как сложно было меня родить. Этого я не мог вспомнить, как ни пытался, но ей поверил на слово. Что-то там пошло не так, и докторам пришлось накладывать мне на голову какие-то щипцы. Я представил себе что-то наподобие грязного проржавевшего инструмента для вытаскивания гвоздей, и от жалости к себе у меня на глазах, как нередко со мной бывало, непроизвольно навернулись крупные, как град, слезы. Я уверен, если бы я вообще был способен запоминать в таком возрасте, то именно это было бы моим первым воспоминанием. Она сказала: когда меня извлекли, я был такой жалкий и неживой, что она тогда даже заплакала. Представив ее и продолжая наблюдать все новые и новые картины, разворачивающиеся сами собой, я разревелся окончательно. А для самой мамы воспоминание, казалось, обернулось старой шуткой, и она странно хихикнула, допивая уже второй стакан за утро.
Не могу, решительно отказываюсь представить детства более несчастливого, чем мое. У меня такое чувство, точно меня кто-то специально создал для страданий. Что меня кто-то создал - я нисколько не сомневаюсь, но вот в то, что меня неотступно сопровождает чья-то всемогущая и милосердная десница, я потерял веру почти сразу. Хотя, по наущению мамы, я еще долго невольно продолжал молиться перед сном, впрочем, довольно самозабвенно, с бессильной надеждой на чудо. Но вместе с тем все больше свыкался с осознанием того, что все мои бормотания остаются без ответа.
Все детство у меня болели зубы, некоторые из них гнили и, как оказалось, отвратительно пахли, в чем я навязчиво убеждался, потерев зуб пальцем и поднеся тот к носу. Не меньше донимал зуд в глазах, который я устранял по мере возможности, а иногда по утрам я находил свои веки слипшимися, я не мог открыть глаза, запечатанные подсохшим гноем. Когда нестерпимо зудящие веки все-таки удавалось при помощи тех же пальцев разлепить, малейший свет больно резал глаза. Пальцы, которые меня так часто выручали, сами были из недоброго десятка: постоянно, хотя бы на одном из них мясо было воспалено от врастающего ногтя или содранной заусеницы, или просто так. А мои колени.. Ох, долго и много я мог бы я поведать тогда о своих коленках, в те годы вечно покрытых багровыми корками. Но зубы все-таки несомненные лидеры боли. Уж мне в этом можно верить. От такой боли нет возможности спрятаться. В общем, нет ничего удивительного в том, что мною были часто посещаемы кабинеты всевозможных докторов, призванных не иначе как куражиться над людьми, каждый в своей строго определенной области; были посещаемы и оглашаемы отчаянными воплями и криками о помощи.
Как-то однажды один мой знакомый - с видом не последнего знатока - сказал, что мне просто надо было лучше чистить зубы и правильно стричь ногти, и еще многое другое делать по-иному. Но я ему не поверил. Слишком просто все это выглядело. И слишком уж неестественно было вообразить срезание ногтей какими-то там ножницами, или ножами, уж не знаю точно, когда настолько сподручнее их грызть.
С ранних лет я познал и исследовал все глубинные закоулки страданий. А страдания - это боль, и только боль, и не поверил я в очередной раз тому же приятелю-грамотею, праздно рассуждавшему, что существует множество других поводов для горя. Он вообще был не очень умен и часто говорил несуразные вещи.
С высоты своих взрослых лет мне сдается, что в ту пору ни одна ночь не прошла, чтобы я хотя бы раз да не проснулся в мокрой постели от боли в зубах или распухшей и пульсирующей лоснящейся мякоти очередного пальца. Разумеется, я перевираю, такое случалось не постоянно, но очень часто, достаточно часто, чтобы теперь в моих воспоминаниях ими оказалась застлана моя жизнь.
А после таких ночей обычно случались еще худшие дни. Я не любил посещать школу и не любил своих сверстников, но еще больше я не любил докторов. Холеные и надменные, они проникали в мой организм посредством своих изуверских приспособлений. Жужжанием и причмокиванием полнилась моя тогдашняя жизнь.
Особо мне заполнился дантист. Огромный такой, сутулый, отчего руки, и без того длинные, казалось, свешиваются до колен; нос крючком, подбородок слегка впалый, большие уши - он напоминал мне слоника, или точнее, его южноамериканского родственника.. забыл название, можно бы посмотреть в книге, но вставать ни за что не стану. Он, очевидно, испытывал определенное удовлетворение от своей работы. Он изредка посмеивался и говорил, что с моим характером (и что такого ему привиделось необычного в моем характере?) мне нужно повыдергивать все зубы и обзавестись съемными протезами. Но мне было отнюдь не до шуток. После того, как моя очередная пытка заканчивалась, он каждый раз за что-то бранил мою мать, отрешенно смотрящую на плакаты, рекомендующие детям грызть морковь. Кстати, насчет этого овоща, да впрочем, и всех остальных овощей, мама отзывалась всегда очень резко, называя их "заячьей пищей". Против зайчиков я, в принципе, ничего не имел, но огорчать не смел маму. Когда доктор уходил обратно в кабинет, чтобы измываться над следующим беднягой, мама прижимала меня, упирающегося и ревущего, к своему вялому животу и жалела, повторяя, как в трансе, одни и те же ласковые слова. А в кармане моих штанов лежал завернутый в платок очередной зубик, похожий на обгорелый горшочек для картошки. Кто-то там предлагал беречь каждый зуб пуще алмаза. Проще всего это сделать, положив в отдельную шкатулку.
А вставные челюсти я со временем все-таки себе раздобыл.
В ту пору я, конечно же, не понимал, для чего меня водят по всем этим дурно пахнущим кабинетам стоящего на отшибе грязно-желтого здания. Мне даже порой думалось, будто виновата во всем этом сама мама, но, видя слезы в ее глазах и то, как ее ругают мои же врачи, я постепенно засомневался и в конце концов понял, что она со мной заодно. Я догадался, что, видимо, есть просто-напросто какое-то правило, или закон, по которому она непременно обязана водить меня по этим пропитанным чужими страданиями лабиринтам, вызывавшим у меня странную смесь тоски и страха. Ответ был самым простым. Он всегда лежал на поверхности. А другого смысла в этом быть и не могло. Ведь после бесконечного множества всех этих нелепых действий, зубы мне все-таки выдергивали, а хирурги - зазря резали пальцы, отчего они болели еще сильнее и через некоторое время снова вздувались.
Дома мама, видя мои муки, давала мне таблетки, которые я должен был проглотить. Зеленые или красные; такие выпуклые и гладкие, точно заранее обещают что-то невероятное. Все эти таблетки она очень любила и сама часто их принимала, отдавая предпочтение красным. Я до сих пор ясно не понимаю, почему: зеленые были больше и красивее, а слезы от тех и от других все равно не проходили. Правда, мама запивала их особой жидкостью, хранившейся в узком шкафчике на кухне рядом с теми же таблетками; жидкость была прозрачная и бесцветная, на вид - обычная вода, но не вода точно - вода всегда была на столе в графине. Быть может, в этом и был секрет. Плакать мама действительно переставала, становилась румяной и, посмеиваясь, сильно прижимала меня к себе. Мне же всегда доставалась вода из того самого графина. Мама наливала мне полный стакан, потому как я обычно никак не мог проглотить таблетку, подолгу давясь и страдая. Стакан я мог бы, если бы захотел, тут же наполнить льющимися дождем слезами.
Отца я помню мало. Со временем он стал появляться все реже. А когда появлялся, на слезы мои не реагировал, а однажды даже очень строго на меня посмотрел и приказал прекратить вести себя так. Как "так"? Я не понял, что он имел в виду, и страшно обиделся. Он был плохой отец, я это понял тут же. Поэтому я его тогда не послушался. Да как вообще можно заставлять кого-то перестать мучаться? Когда же он разозлился, отчего побелел кончик его огромного носа, и стал грозно приближаться ко мне, сжав кулаки, я убежал и спрятался в дальнем углу нашей огромной полутемной квартиры, доставшейся еще от бабушки. Я залез в нижнюю часть высокого шкафа, бывшую всегда свободной. Забравшись туда, я свернулся калачиком и притаился. Я твердо решил, что не обязан слушаться такого отца. Он немного походил по квартире, недовольно пыхтя, один раз строго позвал меня по имени. Вскоре шаги пропали, точно он исчез совсем. Было совершенно темно. В наступившей бесцветной тишине, словно нарезая ее на равные кусочки, умиротворенно тикали где-то поблизости огромные часы, доставшиеся от той же бабушки. А спустя какое-то время я услышал, как отец бранит маму. Речь, судя по всему, шла обо мне, хотя я разбирал только отдельные слова. Мама в ответ молчала. Так продолжалось очень долго, но потом она неожиданно стала кричать, очень громко, при этом непрерывно меняя интонацию и зловеще смеясь. Отвечала она, как мне показалось, совсем невпопад, вообще ни разу не упомянув обо мне. Но, невзирая на это, мне стало очень обидно за нее, и я уже вообразил, как выбираюсь из своего убежища и прихожу ей на помощь. Но в шкафу было так уютно и тепло, а когда я еще представил себе, как заледенеют мои голые пальцы на скользком паркете, я решил остаться и лишь пошире приоткрыл дверцу, чтобы лучше слышать разговор в кухне. В итоге отец сказал, что говорить больше не о чем и что он правильно сделал, что ушел. И действительно ушел, бешено хлопнув тяжелой входной дверью. Какая глупость. Разве можно так говорить? Я имею в виду - в прошедшем времени говорить о том, что только еще собираешься сделать. И вообще, зачем сопровождать свои действия такими подробными до нелепости пояснениями?
С отцом мы встречались еще не раз, но он, кажется, больше не обращал на меня никакого внимания, словно меня и не было вовсе. Но одна встреча мне в душу запала.
В то время мама уже не ходила на работу и целыми днями находилась дома, расхаживая по комнатам в клетчатом халате нараспашку, из-под которого украдкой выглядывало мятое белье, всегда одно и то же, а изредка его и совсем не было. Но еще чаще она лежала в каком-то загадочном полузабытьи на старом канапе, благодаря чему мне не приходилось постоянно скрываться в своей комнате. Но в тот день она куда-то внезапно уехала. Вернее, она уехала еще накануне, но к обеду следующего дня еще не успела вернуться. Она мне оставила на столе еду, совсем немного, но я знал, где хранились домашние запасы. В общем, все было хорошо и на душе покойно. В школу я не пошел. Сидел все утро на кухне и непрерывно щелкал каналы; всего три, и ни на одном не было ничего интересного. И вдруг я услышал, как в замочную скважину вставили ключ, и после нескольких оборотов входная дверь заскрипела. Я перепугался не на шутку: мама вернулась рано и поймет, что я прогулял занятия; она вообще-то не сильно интересовалась моими школьными делами, но всегда страшно нервничала, если я приходил раньше обычного, скорее, как я догадывался, больше от нарушенного покоя, чем от сомнений в моей успеваемости. Я невольно оказался под кухонным диваном, но, спрятавшись там, к своему удивлению услышал доносящиеся из прихожей незнакомые голоса. В то, что мама вернулась не одна, верилось с трудом, к тому же, я вскоре узнал в одном из них сипловатый голос отца. Но он был с кем-то, и этот кто-то звучал очень звонко и игриво и, несомненно, был женщиной. Я неподвижно лежал под диваном. Тем временем голоса перемещались по квартире, женский голос был чем-то неимоверно воодушевлен, отец говорил не так много, но звучал тоже весьма довольно. Когда они, по моим предположениям, находились в комнате мамы, голосок, что повыше, вдруг залился громким смехом, и я услышал, как что-то шлепнулось, - вероятно, на любимое мамино канапе, а потом послышались непонятные причмокивания и вздохи. Я устал лежать, ноги и руки затекли, а голову пришлось опустить прямо лицом на пыльный пол; постепенно я почти забылся в легкой дремоте и едва услышал шаги и голоса, как уже мимо моих глаз прошагала пара чьих-то тоненьких обнаженных ног, а за ней другая, совсем не маленьких, в черных носках, распространяющих вокруг неприятный запах. Отец сел на диван прямо над моей головой, а изящные ноги проследовали к окну, дорисовав над собой остальные части тела. Все вместе это превратилось совсем не в женщину, а в большеротую пышноволосую девочку; она была миленькой, но ненамного, как мне показалось, старше меня самого. Она резво подскочила к подоконнику и выглянула в окно, подтянувшись на тонких оголенных руках. А потом быстро обернулась и, не замечая меня, в несколько легких прыжков преодолела кухню и прыгнула на то место, где должен был находиться отец, сверкнув белыми трусиками. Попала она, очевидно, прямо в него, и из-за этой странной оплошности его ноги запрокинулись кверху и стали мне невидны. Но ругаться он на нее почему-то не стал, а вместо этого сверху послышались все те же непонятные чмоканья и вздыхания, словно там происходило какое-то напряженное торопливое питание.
Я еще долго был вынужден лежать в своем укрытии, недоумевая, чем отец может столько времени заниматься с этим чужим ребенком.
Я нехотя взрослел. Отец заходил редко, но меня это и не больно волновало. Меня беспокоило другое. Мама, такая внимательная ко мне и заботливая прежде, стала холодна и неразговорчива. А главное - она совершенно перестала меня жалеть. Я по-прежнему регулярно посещал всевозможных бездушных докторов, да еще к этим страданиям прибавились новые, доставляемые мне злобными неугомонными одноклассниками. Мои коленки не заживали, к зубной боли прибавилась доселе незнакомая головная, особенно во время бессонных ночей после унижений сверстниками. Впрочем, учителя были ненамного лучше; от прививок я сбегал и прятался на весь день в школьном подвале, заваленном противогазами и смешными плакатами. Тогда я еще не знал, что с каждым годом будет все хуже. Школьные учителя часто вызывали маму к себе и долго отчитывали, как когда-то раньше распекал ее похожий на слоника дантист, которому бы, кстати, очень подошел противогаз. Маме и самой, как было видно, все это не нравилось, но в школу, в это место моих новых бесконечных мытарств, она отправляла меня снова и снова. И при этом она почти перестала меня жалеть. Хочется ставить восклицательные знаки, но на опыте убедился, что ставлю их после каждого предложения. Так что, обойдемся без них. Негоже восклицать взрослым мужчинам. Мама давала мне те же таблетки, а иногда просто говорила, чтобы я взял сам, но я уже не чувствовал понимания и ласки в ее словах. А ее сочувствия мне так не хватало. Она этого упорно не замечала, и я стал понимать, что с ее стороны мне уже никогда не ждать помощи. Вместо того она вдруг вообще перестала мне верить. И в очередной раз, когда я пожаловался ей срывающимся голосом на невыносимую боль в животе, она запрокинула голову и с необычной хрипотцой сказала: "Ах, одна сплошная ложь. Вся эта проклятая жизнь.. Все обманывают меня, - вновь и вновь повторяла она. - А теперь еще и ты. Я окружена обманом".
Однажды летом, когда я наконец-то окончил школу, вновь нарисовался отец. Он вел себя не вполне обычно, говорил очень громко, возбужденно жестикулировал, жал мне руку. В общем, вел он себя, можно прямо сказать, очень странно. Он подарил маме большой букет и даже приобнял, отчего она тут же расплакалась. Его глаза тоже очень подозрительно слезились.
Я быстро утомился и ушел в свою комнату, чтобы вдоволь насладиться осознанием конца моих школьных мучений, в который я никак не мог поверить. Я понимал, что теперь уже маму никто не заставит отправить меня обратно, и я наконец-то смогу жить спокойно, не покидая дома, как и она.
Из-под тяжелого ватного одеяла, под которое я незамедлительно забрался, я слышал, как отец, ходя по кухне, продолжает разглагольствовать и бравурно шутить. Мама поначалу не издавала ни звука, и мне даже чудилось, будто он находится там один и, как шут, репетирует глупую речь. Но потом мама вдруг заговорила. Все громче и громче, и скоро отца уже не было слышно совсем, и не потому что она силилась его перекричать - его голос от ее напора просто сник и пропал. Она говорила про какие-то не совсем понятные мне вещи. Мама явно обвиняла его в чем-то, и я решил, что она вспомнила тот самый случай. Не тот, конечно, когда он привел к нам в гости незнакомую девочку и не дождался мамы, - о том казусе с прятками и догонялками я так ничего и не рассказал ей, - я думаю, речь шла о том, как он однажды обидел меня своим непониманием. Да и вообще, она могла смело ругать его за все те годы, когда он не заботился обо мне. Но про меня она не сказала в тот вечер ни слова. Вместо моего имени звучали чьи-то чужие, и я растерянно слушал и недоумевал, о ком это она. В какой-то момент мне даже стало жалко отца, который все время только еле слышно повторял, что все кончено. Что кончено, так и осталось мне неизвестным. А вот мама, судя по всему, понимала его, но отказывалась ему верить, взрываясь очередным фонтаном злобных неразборчивых слов, а потом снова стала повторять, что окружена лжецами. Я вспомнил, как незаслуженно она так же обругала меня когда-то, и обиделся на нее, проникнувшись еще большим сочувствием к отцу.
Через некоторое время мама наконец успокоилась. Затем они о чем-то пошептались и стали одеваться. Я внимательно слушал шорохи, доносившиеся из прихожей, там их было точно двое. Они уезжали куда-то оба. Я в ужасе осознал, что они собираются оставить меня одного. А ведь уже была почти ночь. Я лежал неподвижно и беззвучно плакал. Чья-то рука просунулась под одеяло и потрепала меня по голове. По голосу я узнал отца: "И не жарко тебе там? Это же ватное?" - спросил он, но я еще крепче прижал к себе одеяло и не думал покидать марева, стоящего под ним. Что может быть уютней своего собственного скопленного под одеялом тепла? "Он никогда не расстается с ним, даже летом", - проговорил голос мамы где-то совсем рядом с полным безразличием. Было слышно, что она недавно плакала, но такой ее голос уже стал мне привычным. И они ушли. Я слышал, как ключ несколько раз провернулся в замке, но все еще не верил. Страх охватил меня, оставшегося в одиночестве в этой огромной квартире. Я вскочил с кровати и глянул в окно. Я успел увидеть только тусклый блик, отброшенный отцовской машиной, когда она сама уже покинула двор. Я снова пришел в ужас и ринулся включать свет во всех комнатах. Нащупывая на стене каждый из множества выключателей, я весь напрягался, темнота перед глазами извивалась и превращалась в ужасных монстров, которые мгновенно растворялись в прыскающем с потолка свете. Я еще раз проверил туалет и под ванной, закрутил зловещий кран, подергал входную дверь и, тяжело дыша, вернулся в волглую постель. Только там я вдруг подумал, что мама даже не поцеловала меня на прощанье, чего никогда не бывало прежде, в каком настроении она бы ни находилась. Жалость к себе, оставленному и забытому, сгустилась над бровями и хлынула из глаз. Но эхо моего подвывания разнеслось по квартире и, вернувшись из бесконечных закоулков обратно, испугало меня, и я предусмотрительно замолчал. Я так и не узнал, чем были заняты тогда мамины мысли.
Как беспомощны мы в этом мире.. Он хватает нас за шиворот и тащит всю жизнь следом за собой, мы безвольно виснем на его руке, а когда упираемся ногами в землю, он с силой дергает, подбрасывая нас в воздух, как кукол.
Вот так же подбросило меня в воздух неделю назад. Но гораздо более натурально, чем я предполагал. Я решил выйти на улицу. Впервые за очень долгое время - я пережидал зиму и уже сросся с моей квартирой, как улитка с огромной раковиной, и до конца не хотел ее покидать. Но Ольга вынудила меня совершить прогулку, пристыдив за мою лень. Хотя я никогда бы не стал так это называть. Немного обидевшись, я все же пошел. С улицы так приятно веяло пробудившимся солнцем и дымком, и от этого мое настроение быстро поднялось. Я был готов гулять, совсем позабыв, что это была не моя идея. Спускаясь по бесконечной спирали лестницы, я успел запыхаться и встал у подъезда, чтобы вытереть лоб. Свет на какое-то мгновение ослепил меня. Я прикрыл лицо рукой, но понемногу мои глаза привыкли, и я с интересом стал рассматривать изменившийся за время моего отсутствия двор. Неподалеку шумно играли незнакомые дети. Щебетание, раздававшееся со всех сторон, заставило меня вдруг резко ощутить неприятный запах, источаемый моим шерстяным платком. Я даже почувствовал какую-то непривычную стыдливость за самого себя и поспешил сунуть платок в карман. Ощущая приятное головокружение, я решительно шагнул на первую ступень порога. Но ее поверхность проворно ускользнула в сторону, и мой лишенный шнурков башмак улетел в противоположную, а я сам с хрустом и жуткой болью в ноге приземлился посередине.
Прогулка была отложена, и я, ковыляя в одном башмаке, долго взбирался по перилам на свой этаж, так опрометчиво покинутый мною. Несколько раз я останавливался и, сидя на ступеньках, пытался отдышаться и плакал. Но каменная ступень сильно холодила ягодки (так называла их мама, поясняя, куда предстоит сделать укол), и я, стиснув зубы, с воем поднимался и хромал дальше. Когда оставалось совсем немного и мною уже был предвкушаем заслуженный покой, я попытался разглядеть знакомую дверь несколькими пролетами выше, чтобы хоть как-то приободриться. Когда же я задрал голову, мне незамедлительно что-то попало в правый глаз. Адское жжение заставило меня отпустить перила, чтобы убрать попавший в глаз сор. Но чем больше я тер, тем больше, казалось, попадало под веко. Нащупать ничего не удалось, и от злобы, переполнявшей меня, я забылся и ступил на больную ногу. Боль ядовитой стрелой вновь пронзила до шеи мой плененный лестницей организм, и я невольно охнул. Слезы застилали мне глаза, но легче совсем не становилось, к тому же, я не видел, куда идти. Я знал, что осталось совсем немного и надо всего-навсего добраться до раковины - и я спасен. Но вместо того, чтобы идти, я продолжал неподвижно стоять и безвольно плакать. Я сдался и решил заночевать прямо там на лестнице. У меня создалось настойчивое впечатление, что кто-то причастен ко всем моим бедам.
Как-то я все-таки добрался раз до кровати в тот полный злосчастий день. Глаз прошел сам, но поврежденная нога к вечеру страшно распухла, и я решил лежать, пока не поправлюсь. Погода, к тому же, заиграла на новый лад слишком резко. Все на земле погрузилось в воду, а небо, разочаровавшись, наполнилось обрывками облаков. Так что на улицу больше совсем не тянуло. Жалеть теперь меня было некому, поэтому я решил жалеть себя сам. Первое время я еще пытался вставать, но постепенно понял, что это абсолютно невозможно и может навредить мне еще больше. О еде я не беспокоился. Мне было хорошо известно, что если лежать неподвижно, то можно вообще очень долго не есть. Тем более, Ольга заходила ко мне иногда и всегда приносила что-нибудь.
Ольга появилась в моей жизни сразу после того, как мама разбилась с отцом на машине. Она отвезла меня в до боли знакомую мне больницу, только в ту ее часть, где я никогда раньше не был, и в одном из лежащих на столе тел я узнал маму. На вид она вся была абсолютно целая, но необычный цвет кожи и ее пугающая неподвижность выдавали, что с ней не все в порядке. Ее лицо было грустным, но при этом каким-то странно торжественным. Другое тело было, несомненно, телом отца, но это я понял лишь по полосатому костюму, в который он был одет в тот вечер. Я не знаю, откуда Ольга узнала про все это, но я до сих пор очень благодарен ей. Она пожалела меня тогда и все взяла в свои руки. Правда, это обернулось множеством хлопот: мы куда-то ездили, я что-то подписывал; потом были похороны, и она стояла вся в черном, такая красивая и далекая. Когда на ее черный наряд плюхнулось что-то белое, я очень развеселился, а она стояла и ругалась на меня. И, зачем-то, на птиц. Вскоре мне в одном учреждении дали маленькую тетрадку с моей фотографией. Ольга сказала, что так надо. Еще она сказала, что это называется паспорт. Оказалось, у всех есть такие же. Фотография мне понравилась. А потом она вырядилась во все белое, и мы отправились в другое учреждение, где поддакивали какому-то мужику в очках, она еще почему-то плакала. Было много хлопот, но без этого, наверное, обойтись в таких делах никак нельзя.
Ольга мне понравилась сразу, как я ее только увидел. Она незаметно заменила мне отсутствующую маму; правда, если учесть наши с ней отношения в последние годы, то это выходило не таким уж сложным. У Ольги был большой рот и кудрявые пышные волосы. Она была взрослее и гораздо выше меня. Смотря на ее длинные ноги, я чувствовал незнакомый холодок внутри и странное щекотание внизу живота. Она сказала, что была знакома с моими родителями, правда, мне упорно казалось, будто и я где-то видел ее прежде. Вскоре Ольга объявила мне, что будет жить вместе со мной. Я ужасно обрадовался этому, ведь мне уже почти нечего было есть, да и страшно теперь становилось по ночам одному в этой огромной квартире, а еще я питал смутную надежду, что, быть может, мне удастся потрогать ее во сне за волосы, которые возвышались над ее головой большущей копной, словно искусственные.
Спустя немного времени она приехала с кучей чемоданов и пакетов и сразу, к моей радости, стала хозяйничать в доме и кормить меня супом. А когда наступила ночь, она легла спать со мной. Вы только можете себе представить? Я не спал уже ни с кем в одной кровати много лет; когда-то меня брал с собой отец, хотя мама была очень этим недовольна. О том, что Ольга попыталась сделать в тот раз со мной, я что-то слышал в школе из нехороших рассказов моих сверстников. Было неприятно и больно, мне совсем не понравилось все это, а ей, казалось, такое было по вкусу. Она довольно жмурила глаза и тяжело дышала, от нее пахло куревом и еще чем-то, мне незнакомым. Я мог вдоволь покрутить ее волосы, но в тот момент мне этого уже не хотелось. Когда она села на меня верхом, я почувствовал, что она не такая уж и легкая, как прежде мне думалось, а когда она зачем-то сильно ущипнула мою грудь, я не выдержал и, вырвавшись из-под нее, убежал и спрятался в старом добром шкафу. Мне было холодно и противно, сдавленная ее пальцами кожа нестерпимо болела, я дул на нее ртом и осторожно потирал.
Постепенно я заснул.
На следующее утро я застал ее пьющей кофе. На ней был мамин халат, и она выглядела очень недовольной, наверное, потому что не смогла меня найти. Все вместе смотрелось очень похоже на маму. Вспомнив ее, я заплакал. Ольга посмотрела на меня разочарованно, а через пару дней уехала. Но вещи ее почти все остались в квартире.
Какое-то время от нее не было ничего слышно. Но я ждал, прислушиваясь к каждому звуку за дверью. В школу ходить больше было не надо, и я впервые за много лет почувствовал свободу. Я целыми днями гулял по пустой квартире, лежал, где хотел, ел варенье из банок. Но вместе с тем я тосковал по ней. А потом Ольга появилась снова. И с тех пор стала приходить часто. И я стал рассказывать ей про маму. Кроме как про нее, мне, в общем, мало что было ей рассказать. Но она слушала невнимательно, а однажды вообще перебила, сказав со злобой в голосе, что это моя мама виновата в смерти отца, что это она его убила. Я возразил, что это глупости, что такого просто не могло быть, ведь мама сильно любила отца и ни за что не могла бы его убить, но Ольга не слушала, а лишь повторила то же самое, почти один в один.
Непонятно, зачем она тогда так сказала? Я попытался дотронуться до ее кудряшек, но она отстранилась. Зачем же она все-таки сказала такое, да еще про маму? От ее слов у меня ужасно разболелась голова, но когда я сказал об этом Ольге, она разозлилась еще больше.
Но, в целом, она была очень нежна и ласкова со мной.
Больше я о маме с ней не говорил. Но это все-таки не смогло полностью уберечь меня от несчастий, и вот, спустя почти полгода, я изувечил себе ногу.
Ольга говорит, что ничего страшного нет, но я ей не верю. Мне лучше знать, насколько мне плохо. Она, очевидно, не поверила и все же попыталась заставить меня встать на ноги, но я наотрез отказался, и в итоге она махнула рукой.
Мир зол и несправедлив. И - по крайней мере, пока - я вставать не собираюсь.
Она приходила недавно. Но не одна. С ней были какие-то люди. Я не видел их, но слышал их голоса. Она водила их по квартире, а я не мог дождаться, когда они уйдут и она наконец-то заглянет ко мне. Запас пищи у меня к тому времени уже почти закончился. Но в тот раз ее я так и не увидел. За окном уже, похоже, лето, и я иногда выбираюсь из-под одеяла подышать. Я вспоминаю, какая это короткая пора в наших краях, и мне становится грустно. Снова холодно.
Этот дневник, или, вернее будет сказать, рассказ всей моей жизни я пишу сейчас под огарком свечи. У нас раньше часто отключали в квартире свет, а мама, хоть и делала вид, будто это ей безразлично, панически боялась такой внезапной темноты и всегда имела наготове свечку, которую она украдкой зажигала, и только тогда, успокоившись, засыпала. Когда-то свеча была очень большой, но теперь от нее остался лишь маленький пенек, и только по ширине его основания и по толщине внушительного фитиля можно судить об изначальном размере.
Я вдруг задуваю приветливое рыжее пламя, напоминающее мне мою Ольгу, и напряженно вслушиваюсь - мне чудится, будто по квартире кто-то ходит. Я слышу шаги уже не в первый раз за последнее время. Наверное, это ветер хлопает дверями. Но иногда до меня доносятся еще и чьи-то голоса, что уже никак не спишешь на проделки нагловатого ветра. Недавно я по рассеянности забыл ключ в двери своей комнаты и, спустя некоторое время, услышал, что кто-то запирает меня снаружи. Щелчки ожившего замка пробудили меня ото сна, я мгновенно открыл глаза и почувствовал щекой сырую от вытекшей слюны подушку. Замок щелкнул в последний раз, и ключ с хрустом извлекли. За дверью послышались торопливые шаги. Я робко окликнул, но ответа не послышалось. В этот миг мне стало ужасно страшно, но вдруг до меня дошло, что это была Ольга. Поразмыслив, я решил, что в таком случае все не так уж страшно, и, следовательно, переживать по такому поводу не стоит. Бедняжка просто волнуется за мой покой, подумал я.
Впрочем, после того случая неясные звуки, доносящиеся из глубин квартиры, не прекратились. Кто-то постоянно хлопает ящиками, топчет паркет, смывает воду в туалете, но я быстро успокаиваю себя: мне не должно быть страшно, ведь, что бы там ни было, дверь в мою комнату закрыта на замок, а ключ в надежных Ольгиных руках. Пора бы ей, кстати, уже появиться, мне очень нужно, чтобы она поплотнее закрыла окно, избавив меня наконец от этого непрекращающегося сквозняка. К тому же, я слизал с тарелки последние крошки, а ведро на полу - полное. И воняет. Она не приходила очень давно. Так приятно просто смотреть на потолок или на пожелтевшую у кровати стену, если не чувствуешь голода. И теперь я только и жду, когда щелкнет замок, и Ольга, словно фея, возникнет на пороге моей комнаты.
Тот свечной огарок, что мама так и не успела до конца сжечь, я нашел в ее тумбочке на блюдце, почти полностью скрытом под курчавыми слоями застывшего воска. Не правда ли, так и наша жизнь уменьшается, а когда-нибудь ее скрюченный фитиль возьмет и потухнет. Быть может, и совсем скоро. Быть может, моя жизнь и жизнь этой свечи закончатся одновременно.
В прошлый раз я погасил свечу, не выдержав тревоги от пришедшей в голову мысли. Но невзирая на страх, я допишу, чего бы мне это ни стоило. На эту свечу моя жизнь похожа вдвойне, ведь я никогда не знал ни минуты успокоения, мой фитиль непрерывно горел, обжигая меня коптящим пламенем. Воск стекал на мои ноги, и вот я уже не могу пошевелить одной из них. Увидев себя в этом кособоком свечном огарке и ощутив невыносимую жалость к нам обоим, одинаково забытым на этой кровати, под этим надменным высоким потолком, скрывающим еще более надменное небо, я и решил написать все. Ведь каждый должен узнать, как тяжела и напрасна уготованная его душе колыбель. И как она была многократно горше у меня - у того, кто смог бы вместить любую душу.