Тарн Алекс
Иона

Lib.ru/Современная литература: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Помощь]
  • Комментарии: 1, последний от 05/09/2010.
  • © Copyright Тарн Алекс (alekstarn@mail.ru)
  • Обновлено: 06/07/2011. 188k. Статистика.
  • Повесть: Проза
  • Романы
  • Оценка: 4.70*11  Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Опубликовано в альманахе "Иерусалимский Журнал", номер 19, 2005.
    Частичная публикация. Полная версия текста в электронном издании доступна в интернет-магазине на сайте писателя

  •   Алекс Тарн
      
      

    Иона

      
      

    Лахиш

      
      
      1.
      Чувство было неприятное, как от повестки в суд. Когда просыпаешься поутру и сразу - вот она, бесформенная гнетущая тяжесть, лежит на сердце студенистой медузой, ящерицей шастает вдоль позвоночника, жадно чмокает, присосавшись к священным водам беззащитной души твоей. Бр-р-р... Что такое, откуда, почему? Отчего так плохо-то, братцы? Вроде и не пил вчера... И тут наконец вспоминаешь: а... ну да... конечно... повестка в суд! Неприятно-то как...
      Только чушь это все, лажа, ерунда. Нету никакой повестки, и суда нету. И насчет просыпания... или как там... пробуждения?.. да, и насчет пробуждения тоже говорить не приходится, хотя бы потому, что спит он, Яник, спит, дрыхнет, как сурок, и все никак ему не проснуться, а надо бы, ох как надо, но - не получится, это он точно знает, не получится, пока не дойдет до младенца, ага, до младенца - до последнего, знакомого, заранее известного кадра в этом бессвязном и назойливом киносне. Проснись! Проснись! Нет, куда там...
      Сейчас ему показывают дорогу... или даже не дорогу, а какую-то широкую утоптанную тропу, пыль крупного помола, заросли кустарника и хрустящие от солнца холмы бурого летнего цвета. Против этой картинки он ничего не имеет - знакомые, милые сердцу места. Иудея? Шомрон? Беньямин? Где-то там, не иначе... С ним-то все в порядке, с пейзажем то есть. Чего никак не скажешь о ногах. Ноги ужасны - какие-то задубелые растрескавшиеся коряги, а не ноги. Босиком, по мелким камешкам, по колючкам, по раскаленному песку, по острым гранитным сколам... нет, это ни в коем случае не могут быть его, яниковы, ноги.
      Это явный перехлест, даже для ночного кошмара. "Где она, правда жизни?" - взывает Яник к зарвавшемуся режиссеру - из сна, как из кинозала. Мы ведь босиком, знаете ли, не ходим, все больше - в обуви; у нас даже и детство "босоногим" не назовешь; даже по травке - в туфельках, даже на пляже - в шлепанцах: а вдруг стеклышко или какая другая пакость?.. пятки наши нежны, как мочки на ушах; нет, перехлест, враки, господин режиссер, так в жизни не бывает, отредактируйте, переснимите, будьте так любезны, дубль шестьдесят седьмой бе, мотор!
      Только какой там мотор... нету тут никакого мотора; ни мотора, ни асфальта, да и вообще ничего цивильного не наблюдается, одна лишь пустыня под ослепительным небом, и пыль, и бурые растрескавшиеся холмы, и бурые растрескавшиеся ноги - его ноги - размеренно и неторопливо - по мелким камешкам, по колючкам, по раскаленному песку, по острым гранитным сколам - раз-два, раз-два, раз-два... Куда? Зачем?
      Непонятно - куда, непонятно - зачем, только мертвая тяжесть в сердце, только щекочущее предчувствие плохого под ложечкой... и дышать трудно, ко всем прочим радостям, и ноет в животе, и пот - со слезами пополам - ест поедом твои наглухо закрытые, безнадежно спящие глаза... Проснуться бы, Господи! Проснуться бы... - дудки, никак. Но все-таки, отчего это так тяжело? Не иначе - повестка в суд или еще что в том же духе... в общем, беда тебе, Яник, карачун с прибамбасами, неизвестная страшность в неопределенном будущем - то ли завтра, то ли через год, а может, и прямо сейчас, вон там - за этим вот ближним поворотом.
      Раз-два, раз-два... мерно чередуются ноги-коряги, приближая поворот. И ведь главное - сам виноват, идиот; был поворот как поворот, не страшнее прочих, и черт же тебя дернул такое про него подумать - и вот он, результат... короче - сам напросился, кретин. Что ж теперь делать? Что делать? Сколько там осталось? - сто метров?.. девяносто?.. нет, теперь уже меньше. Проснуться бы... нет, не дадут. Господи, страшно-то как. И вокруг - никого, ни единой живой души, даже птицы куда-то подевались, даже кузнечики молчат. Один на всем свете.
      Перед самым поворотом - сухое русло и дерево. Тянет узловатые ветки, хватает за плечо, цепляется колючками за рубаху: "Куда ты, глупый?.. не надо тебе туда, вернись!" Раз-два, раз-два... Вот оно.
      Вот она, старая знакомая, чертова бабка-ежка - стоит перед ним, подслеповато моргая выцветшими глазами. Белая тряпка на голове, фиолетовая юбка с разводами, малиновая шерстяная кофтень да еще и синяя безрукавка поверх. Вырядилась карга - в такую-то жару! А впрочем, нет уже и жары... - была, да сплыла; и неба больше нету, и холмов, и даже ног твоих бурых не видно, Яник. Всего-то в мире и осталось: ты да старая ведьма... да еще он - младенец у нее на руках. Он-то тут и главный, дураку ясно. То ли год ему, то ли два, черт его знает; спит себе спокойно в байковом своем свертке.
      "Возьми его..." - нет, это не старуха; старуха молчит.
      Молча протягивает она Янику коричневый сверток с желтой каймою - бери, мол, бери... Но Яник не берет. "Кто ты? - кричит он. - Что тебе надо от меня, старая сука? Что вам всем от меня надо? Оставьте меня в покое! Пошли вы все..." И рывком просыпается.
      На часах - шесть с копейками. Считай, что и не спал совсем. Яник садится на койке и хмуро свешивает кудлатую нечесаную башку. Проклятый сон! Когда же это кончится?.. Немытый линолеум пола не дает ответа. Зато в углу вдруг неожиданно возбуждается старый холодильник. Для начала он оглушительно стукает чем-то по чему-то, затем, радуясь жизни, дважды подпрыгивает, торжествующе выдает какую-то особенно праздничную руладу и наконец переходит на равномерное оптимистическое урчание.
      Две тарелки, кастрюля и стакан с ложками, составляющие почти полный набор местной посуды, возмущенно позвякивают на полке.
       - Глохни, дятел! - угрюмо говорит Яник. - Смотри, как ты всех напугал.
      Холодильник подобострастно булькает и виляет несуществующим хвостом.
      - Ладно, ладно... - смягчается хозяин. - А вы-то чего переполошились? Могли бы уже привыкнуть за это время.
      Посуда, смутившись, замолкает. Ну вот. Наведя таким образом порядок, Яник закуривает и выходит на крыльцо своего вагончика.
      Ночью была непогода; ворочаясь в постели, стараясь и боясь заснуть, Яник слышал неровный топот дождя и петушиные наскоки ветра на окна и на деревья. Теперь потоптанная дождем и взъерошенная ветром природа сияет, как довольная удачным свиданием курица. Яник наклоняется и ласково треплет ее по ветке бугенвилии.
      "Пойти, что ли, к врачу? Сколько я так протяну, без сна? Может, таблетку какую даст..."- он вздыхает и садится на мокрый садовый стул. Надо же так попасть... Во рту горчит от сигареты, и голова слегка подплывает. Э, что это за шум - там, сзади?
      Яник оглядывается. Это - колесница. Запряженная двойкой урартских лошадей колесница медленно катит по пыльной дороге, тяжело подскакивая на кочках и камнях. Яник удивлен. Он удивлен не самим фактом появления колесницы - это-то ясно: снова задремал, а во сне чего не привидится... Нет, он удивлен тем, что ему абсолютно точно известно, что лошади - урартские. Почему - урартские? А черт его знает... урартские, и все тут, зуб даю, да что там зуб - берите всю голову на отсечение. А что такое "урартские", Яник?.. - а вот и не знаю я, что это такое, без понятия; может, это такие кони, которые кричат "ура"... ну, когда, скажем, - в атаку?.. короче, не знаю. Знаю только, что называют их "урартские", причем знаю твердо. Точка. И отстаньте от меня с вашими дурацкими вопросами, и без того тошно.
      Колесница приближается, перемалывая камешки грубыми деревянными колесами. Медные ободья сияют на солнце. Надо бы убежать. В колеснице - трое, бородатые, коренастые, потные, в кожаных островерхих шлемах, в странных безрукавках, обшитых металлическими пластинками. А, это доспехи. Надо же, как в кино... У одного из них - лук; второй держит щит и копье; третий - водила. Водила что-то кричит и указывает в сторону Яника, сидящего на придорожном камне. Лучник достает стрелу из привязанного к борту колчана. Надо бы убежать, но Яник не может двинуться с места. Взгляд его прикован к веревочной сетке, свисающей с колесничного борта, рядом с колчаном. В сетке - отрубленные человеческие головы - как футбольные мячи. Задыхаясь от ужаса, он смотрит на оскаленные рты, на застывшие зрачки полуоткрытых мертвых глаз, на запекшуюся кровь в волосах, на рваные кустики жил...
      Лучник натягивает тетиву. Что-то обжигает Янику пальцы. Стрела? Нет, это догоревшая сигарета. Он ожесточенно трясет головой и, окончательно проснувшись, встает со своего мокрого пластикового стула. Подумать только - какая пакость! Нет, надо к врачу. Пусть прибивает крышу на место, а то ведь так она ненароком совсем уедет...
      
      2.
      - Здравствуйте, сударь, - врач говорит по-русски. И не просто по-русски, но еще и "сударь". "Сударь"! Видали такого? Яник хмыкает и качает головой. Но делать нечего: назвался психом - полезай в "сударь"...
      - Шалом, адони, - из принципа отвечает Яник, садится и начинает оценивать обстановку.
      Кабинетик крошечный, метров шесть; ты-то ожидал чего-то другого... типа как в голливудских муви - витрина с видом на Тихий океан, телевизионный экран в полстены, дизайнерская мебель по спецзаказу, кожаная кушетка для пациента и подтянутый - в некоторых местах - Майкл Дуглас с сигарой, которую он, конечно же, не курит - Боже упаси, а вовсе даже наоборот - задумчиво проводит в политкорректной близости от своего породистого носа.
      Дудки. Ничего похожего. Ни тебе Дугласа, ни тебе Тихого океана. Даже окна нету. Кладовка, одним словом. Кроме доктора с Яником, на шести квадратных метрах размещаются набитая папками этажерка, обшарпанный шкаф, припадочный на правую заднюю ногу стол со вздыбившимся пластиком и два стула. Впрочем, стулья не в счет - они площади не занимают; то есть займут, если кто встанет. Но какой дурак тут встанет - тут и места-то такого нету - стоять. Разве что если взять один из стульев на руки...
      - Как вас зовут? - прерывает его размышления доктор. - Вы не возражаете, если мы будем говорить по-русски? Я ведь, знаете, за двадцать пять лет иврит так и не выучил...
      Ага. Каков приход, таков и поп. Доктор тучен и кучеряв. В большой бесформенной бороде застряли хлебные крошки - хорошо бы сегодняшние. Толстенные очки в старомодной оправе; одно из стекол - с трещинкой. Дужка наскоро прикручена проволокой.
      - О'кей, - отвечает Яник. - Давайте по-русски, мне все равно. А зовут меня Яник. Яник Каган.
      - Яник? Странное имя... Это сокращенное? От "Янкель"? От "Яков"? Если так, то мы - тезки. Меня тоже зовут Яков. Яков Шварц.
      - Нет, доктор, Яков тут ни при чем. Родители назвали меня Иона. Такая, понимаете, дурацкая фантазия. Кто-то там некстати помер - из дальних родственников, в Жмеринке. По нему и назвали.
      Ах, Яник... зачем кривишь душой? Жмеринка... дальний родственник... Мелко это, брат, некрасиво. Дед все-таки. Ну да... умники... Вас бы в мою шкуру, вам бы хоть на недельку почувствовать себя мальчиком с невообразимым именем Иона, да в русском детсаду, да на русском дворе, да в русской школе. Как ни скрывайся, как себя ни переиначивай - Яник, Веня, Ваня, Вася... - все равно прознают; рано или поздно просачивается в уши ненавистное слово - и вот уже кто-нибудь особенно вредный, со значением ковыряя песок носком сандалика, спросит как бы невзначай: "А какое у тебя настоящее имя?" И все. Кончено. Даже если немедленно убить вредину этой вот пластмассовой лопаткой - не поможет. Потому что все уже знают. Потому что на следующий день уже весь двор бегает вокруг тебя, тычет пальцами и хором кричит: "Иуда! Иуда!". Потому что нету разницы между Ионой и Иудой, во всяком случае - для детей, во всяком случае - на русском дворе.
      И потом, в школе... все эти "ионические ордена", "Ионычи" и "ионизации", вызывающие немедленный прилив творческой энергии у классных остряков. И садист-завуч, упорно вписывающий проклятую "Иону" во все ведомости и журналы - "потому что так указано в официальном документе". Вам бы с мое помучиться, прекраснодушные вы мои... О чем думал он, яников отец, когда, выдержав двухнедельное сражение с мамой и со всеми прочими родственниками, положил заполненный бланк перед немедленно вылезшими из орбит очами регистраторши районного ЗАГСа? - "...как вы сказали?.. Иона?.. есть такое имя?.. вы уверены?.. вы хорошо подумали?.. а может быть, не стоит торопиться - мальчику ведь потом жить..."
      И мальчик "потом жил", имея, как говорила бабушка, "все эти удовольствия"... Хотя, с другой стороны, а был ли у отца выбор? Мог ли он назвать сына иначе, даже тогда, в угрюмом 1979-ом году? Нет, не мог. Потому что его отец, яников дед, помирая в Песочной, в раковом диспансере, взял с него соответствующую клятву. А деда звали Иона, и не просто Иона, а Иона Ионович - в честь его собственного родителя, зарубленного петлюровским всадником на улице города Киева - аккурат в тот самый момент, когда бежал он в соседнюю улицу за повитухой. Вот ведь какая закрутка получилась: нет чтобы потерпеть яниковой прабабке! И приспичило же ей рожать именно тогда, когда гулял по матери русских городов удалой еврейский погром, когда никакой нормальный еврей из дому картуза не казал, а сидел, как положено, тихо, молясь своему Богу и поджидая - экий погромный глагол! - поджидая: придут резать или пронесет. Так и прадеду бы сидеть... - глядишь, и был бы теперь его израильский правнук каким-нибудь Борисом, или Алексом, или, на худой конец - Грегори... но роды-то были первые, боялся за жену - вот и выскочил.
      А уж как прадед Ионой стал... ну да ладно, в глубь веков не полезем, так уж и быть. Мы ведь тут не за тем сидим, правда, Яник? Мы ведь сюда за таблеткой пришли, крышу на место ставить. А значит, дедушка Ион Ионыч к делу не относится, светлая ему память.
      - Вас в детстве, наверное, много дразнили из-за имени... - вдруг выдает доктор, не в бровь, а в глаз. - Вы ведь когда в Израиль переехали? С последней волной, в девяностые?
      - В девяносто шестом. В возрасте семнадцати лет. Один, по молодежной программе. Родители у меня до сих пор там, в Питере.
      Вот так, коротко и ясно. Чего тянуть-то? Как школу закончил, так и слинял - туда, где злосчастное имя звучит не столь экзотично. Потому что одно дело - отмахиваться от "Иуды" в детсадовской песочнице, и совсем-совсем другое - в казарме российского стройбата. Ведь что ни говори, а разница между детским пластмассовым совочком и саперной стальною лопаткой примерно такая же, как между прадедовым картузом и петлюровской шашкой. Такой вот, доктор, практический сионизм, крайняя степень ионизации...
      - А что же ваши родители не переезжают?
      - Бизнес у них там, - объясняет Яник неохотно. - И вообще...
      И вообще, твое-то какое дело, фрейд малахольный? Ты таблетку давай, а не разводи турусы на колесах. А то завел шарманку: имя... родители... - при чем тут это все? Ишь, засопел, как паровоз... или недоволен чем-то?
      Доктор наклоняет голову вперед и вбок, как бы прислушиваясь к внутреннему состоянию своего колченогого стола. Видимо, что-то в услышанном его не устраивает, потому что он берет в руку небольшой - сантиметров двадцать - проволочный прутик и принимается настегивать стол, как норовистого коня. Яник наблюдает за экзекуцией с некоторой тревогой.
      - Вы тут телесные наказания не практикуете?
      - Что? - удивленно спрашивает доктор, не врубаясь в шутку. - Вы о чем?
      - Прутик...
      - А, прутик... - говорит доктор без улыбки.
      Он оставляет в покое стол, но прутик из руки не выпускает. Несчастная деревяшка несколько раз переступает с ноги на ногу и замирает, настороженно вздыбив исцарапанную столешницу.
      - Ээ-э... доктор... - неуверенно вступает Яник, нарушая воцарившееся молчание. - Я, собственно, к вам вот по какому делу...
      - Но почему?! - возмущенно восклицает доктор, и прутик в его руке со свистом описывает два полных оборота - вжик-вжик. - Почему?! Как хотите, сударь, но я этого совершенно не понимаю!
      Он даже поднимает кулак с явным намерением пристукнуть по сжавшемуся столу. "Интересно, бывает ли у мебели инфаркт?" - думает Яник про себя, а вслух спрашивает:
      - Вы, собственно, о чем?
      - Еврей должен жить в Израиле, молодой человек, - напряженным голосом провозглашает доктор и мечет на Яника сердитый взгляд сквозь треснутое стекло.
      - Вжик-вжик - подтверждает прутик. - В Израиле!
      - Это медицинская рекомендация? - насмешливо осведомляется Яник.
      - Если хотите - да!
      Доктор настроен самым решительным образом.
      "Господи, к кому я попал, - в отчаянии думает Яник, глядя на мелькающий перед его носом прутик. - Плакала моя таблетка... Он же полный псих... Все эти "судари"... Он что - старых советских фильмов насмотрелся? Сейчас еще скажет: "Да-с, батенька!" - и щелкнет подтяжками, как Ленин в Октябре..."
      - Да-с, батенька! - запальчиво заявляет доктор. - В Израиле!
      Уйти сейчас или потерпеть еще немного? Яник решает терпеть. Альтернатива противнее; таблетка нужна кровь из носу, причем срочно.
      Терпение, как всегда, вознаграждается. Доктор Шварц, посопев и побулькав, медленно и неохотно возвращается в исходное состояние. Уставившись в стену, он с видимым отвращением произносит, наконец, долгожданный вопрос:
      - Что же вас беспокоит... сударь?
      Яник облегченно вздыхает. Слава Богу, прорвало...
      - Видите ли, сударь... - начинает он и осекается, боясь быть неправильно понятым.
      Но нет - опасения напрасны: доктор, не моргнув глазом, продолжает безразлично смотреть в стену - туда, где висит хевронский календарь с гробницей Патриархов на картинке, месяц Шват, год тав-шин-самех-гимель, 5763-й от сотворения мира. Яник поспешно продолжает:
      - Видите ли, я с некоторых пор не могу спать. То есть могу, но боюсь. Стоит мне задремать хотя бы на несколько минут, как тут же начинается сон, один и тот же. То есть не совсем один и тот же, но похожий, из раза в раз. А кроме того - конец. Конец там всегда одинаков: бабка какая-то с младенцем. Началось это с полгода назад и сначала ни капельки не мешало - ну снится себе, и ладно. Но потом стало доставать... понимаете, во время этих снов у меня всегда возникает очень неприятное чувство. Очень-очень неприятное. Это даже не страх, доктор, знаете, когда обычный кошмар. Это намного неприятнее, какое-то давление, что ли... ну совершенно невероятное давление.
      Яник притормаживает. Доктор угрюмо молчит, крутя в руках прутик. Гробница Патриархов из мглы тысячелетий укоризненно смотрит на маленького Яника с его смешными детскими глупостями. Таблетку мне, патриархи, таблетку! Вы-то там спите в своей гробнице - без всяких снов, без кошмаров, без бабок с младенцами, без сеток с мертвыми футбольными головами... дайте и мне поспать спокойно, ну пожалуйста, патриархи!
      - В общем, смешно сказать - стал я бояться этого дурацкого сна. Да так, что просто не даю себе заснуть. Потому что сразу - он, этот сон, стоит только глаза закрыть. Это просто преследование какое-то, прессинг по всей площадке, как, знаете, на футболе. Такая вот ерунда. А спать хочется - ужас. И страшно, и хочется... жуть, да и только. Я уже боюсь в машину садиться - засыпаю за рулем. Работать не могу ни черта. Короче - полный кирдык, доктор. Вы уж дайте мне какую-нибудь таблетку от этого дела. Вот.
      Яник облегченно переводит дух. В комнате повисает молчание. Сначала небольшое, размером с лампочку, оно быстро разрастается в и без того тесном пространстве... - вот уже нельзя даже пошевелить пальцем, чтобы не задеть его жирный локоть. Наконец доктор Шварц пожимает плечами и кладет прутик на стол.
      - Странная история. Мне такие случаи незнакомы, молодой человек. Возможно, где-то они и описаны, но я не читал. Нда... странно...
      Он задумчиво барабанит пальцами по столу.
      - Что же... и таблетки никакой нет?... - безнадежно спрашивает Яник. - Как же так? Что же это такое, доктор?
      - Не знаю, не знаю... На навязчивую идею не похоже. Хотя чем-то и сродни. А таблетки я вам пропишу, не волнуйтесь. Антидепрессант.
      Подумав, доктор начинает копаться в бесформенной книго-писче-бумажной куче, громоздящейся на столе. Как и следовало ожидать, куча немедленно рассыпается, разбрызгивая на пол веер бумажек, отплевываясь книжками и блокнотами. Но доктору на такое ее поведение глубоко начхать. Плевать он хотел на всякие там кучи. Полный псих. Найдя нужный бланк, доктор Шварц удовлетворенно крякает и, сопя, начинает выводить крупные каракули.
      - Вот, возьмите. По одной таблетке два раза в день.
      Рука с бланком зависает в воздухе. Потому что Яник забыл про свою таблетку. Яник смотрит совсем в другую сторону - на обложку растрепанной книжки, любезно поднятой им с пола. "История Урарту". И рисунок - колесница о двух конях с тремя воинами в остроконечных кожаных шлемах.
      - Что случилось? - спрашивает доктор. - Что? Вы интересуетесь историей?
      За толстыми стеклами его очков впервые за всю беседу загорается отдаленный огонек интереса к пациенту:
      - Неужели вы знаете, что такое Урарту? Редкий случай для нынешней молодежи...
      Доктор кладет на стол ручку и снова вооружается прутиком.
       - Это колесница из моего сна, - отчего-то шепотом сообщает Яник. - Только без голов...
      - Голов? Каких голов?.. Так вы видите во сне древние колесницы? Любопытно, батенька, любопытно...
      - Доктор... "Урарту"... это что - страна такая была?
      Доктор заметно оживляется. Видно, что колесницы занимают его намного больше таблеток.
      - Представьте себе, молодой человек, Урарту - это именно государство, а не новый вид йогурта. Стыдно не знать. Племенной союз, образовавшийся вокруг озера Ван на стыке Северной Месопотамии и Закавказья.
      - И давно это происходило?
      - Три тысячи лет тому назад. Годы их наивысшей славы приходятся на восьмой век до нашей эры. Тогда они здорово потрепали ассирийцев. Дошли до Сирии, даже овладели переправами через Евфрат, хотя и ненадолго. До наших мест, правда, не добрались - силенок не хватило. Но контроль над Верхним Евфратом - это, я вам скажу, тоже не фунт изюму...
      Доктор сосредоточенно крутит прутиком и продолжает:
      - Видите ли, батенька, напрямую из Индии в Египет и обратно в те времена было не попасть. К западу от Евфрата лежат непроходимые пустыни, а асфальтовых дорог с бензозаправками тогда еще не построили. Так что торговым караванам приходилось давать здорового крюка. Поднимались на север, вдоль реки... - прутик очерчивает энергичный полумесяц. - ...вот так. Доходили до большой излучины Евфрата и там переправлялись, в районе Киркемыша. А затем уже - на запад, в Сирию, к финикийским портам и далее - на юг. В общем, тот, кто владел тогда большой излучиной, сидел, почитай, на золотом мешке. Хлебное место... Неудивительно, что все на него зубы точили. Вот и Урарту кусочек перепал...
      Яник нерешительно кашляет:
      - Доктор, я вот что хотел бы уточнить; может, это имеет какое-то значение... Сны мои... они... как бы это сказать... короче, происходят они в нашем, израильском пейзаже. Я это точно знаю. Вы, конечно, можете спросить - откуда это у тебя такая уверенность? Действительно, сухие холмы с колючками не только у нас имеются; наверняка полно похожих видов и в Азии, и в Северной Африке... а может, и в Америке или еще где. Но дело не в этом. Дело в том, что я там, внутри сна, точно знаю, что я - в Иудее. Понимаете? Я ведь почему так на вашу книжку напрыгнул? Да потому, что я слова этого, "Урарту", в жизни не слыхал - не видал, только здесь вот, в первый раз, можно сказать, познакомился. Но это здесь - наяву. А там, во сне, я смотрел на эту колесницу и совершенно четко знал, что она - урартская, представляете?..
      - Чушь! - решительно перебивает его доктор. - Я же вам объяснил: так далеко урартское войско не добиралось. Ассирийские колесницы в те времена тут и вправду покатались, и немало, будь они неладны... А вот Урарту - нет, не доехали. Лошади их - да, те бывали. Урарту ведь славилось своими конями - на весь тогдашний мир. Они-то, видимо, ассирийцам лошадок и поставляли...
      - Подождите! - кричит Яник. - Подождите! Ну конечно! Я же просто сейчас неправильно вам сказал. А тогда, во сне, я так и подумал - "две урартские лошади"! Ну слово в слово! Не про колесницу подумал, а именно - про лошадей... Ну, чудеса...
      - Гм... - говорит доктор.
      
      3.
      Др-р-р!... Редкий звук - звонит телефон. Это Ави. Он, как всегда, возбужден, многословен и скороговорен.
      - Яник! Привет, мужик, как жизнь? что ж ты не звонишь, дурик? тебе что - бабки не нужны? и на телефон не отвечаешь; уже две топталовки без тебя сыграли и три свадьбы; а бар-мицвы я не беру, ты же знаешь... но без тебя - труба! этот хмырь, ну тот, лысый, - ты знаешь - ни хрена не въезжает; так что давай! ну что ты молчишь? скажи уже что-нибудь - чисто для разнообразия...
      - Так ты ж не даешь... - устало вставляет Яник. - В поток твоей речи нельзя войти даже однажды.
      Ави хрюкает и сбавляет темп.
      - Ты к врачам ходил?
      Пауза после вопросительного знака дается ему с трудом, но Ави мужественно терпит - чего не сделаешь ради друга.
      - Ходил. Неделю назад.
      - Ну?
      - Моржовый. Если, конечно, называть вещи своими именами. Дал мне какие-то колеса, антидепрессанты, два раза в день...
      - Ну и... ну и... - голос в трубке нетерпеливо переминается на верхних обертонах и наконец взрывается возмущенным фейерверком. - Да что ты мне как по кусочку отрезаешь? Ты три предложения за раз связать можешь? Или не можешь? Или ты сейчас верхом на косяке? Или пьяный? Или все свои антидепрессанты в один присест заглотил? А? Помогло или нет, ты можешь сказать? Ну?..
      - Да погоди ты, Ави, не части... Ни черта не помогло. Нет, колеса, конечно, хорошие; примешь - и такая благодать... но это все - наяву. А во сне - тот же балаган, хоть плачь. Сейчас вот сколько... первый час, да?
      - Ну?
      - Так вот: я только-только проснулся, минут за пять до твоего звонка. Тот же сон. Дорога. Колесницы там, всадники. Люди какие-то бредут - страшные, обдолбанные, в крови все, в грязи. И ужасы всякие, не приведи Господь. Головы отрубленные. Дети зарезанные. И конец. Ну, ты знаешь, я тебе говорил... Бабка с младенцем в байковом одеяле...
      - Эк тебя младенец этот достал... Слушай, Яник, а может, ты беременный? - Ави разражается мелким дробным хохотком.
      - А пошел ты... - обиженно посылает его Яник. - Смешно ему... Мне не смешно. Тебя бы на мое место, волчара.
      - Слушай, - говорит Ави, упрямо досмеявшись до конца. - Я ведь тебе чего звоню. Есть идея. Классная. Я тебя с одним чуваком познакомлю, он как раз по этим делам. Заговаривает двинутых вроде тебя. В общем, так: сегодня вечером ты помогаешь мне на топталовке. Заодно и заработаешь пару грошей. Там я вас и сведу. О'кей?
      - Ладно. Куда подъезжать?
      Он щелкает крышечкой телефона и улыбается, впервые за последние несколько дней. Ави, хлопотун ты мой ненаглядный, друг сердечный... что бы я без тебя делал? Кажется, что знакомы целую вечность... а прикинешь - всего какой-то год с небольшим. Ну да... аккурат прошлой зимой и познакомились, на Хануку.
      Яник снова улыбается, вспоминая веселые дембельные деньки последних месяцев армейской службы. Его боевая часть стояла тогда на Хермоне, по уши в снегу; хаммеры приходилось откапывать. Как-то раз намело столько, что не смогли открыть двери бункера - так и просидели внутри весь день... Хорошая зима выдалась, что и говорить, давно такой не видали; за десяток засушливых лет почти весь Кинерет выпили, и вот, наконец, - Божья благодать. И в бункере - благодать, особенно ему, дембелю-пазамнику. Лежишь себе целыми днями в просторной "стариковской" комнате и в ус не дуешь. Тут тебе и телевизор, и видак, и стереосистема, и даже плейстейшн - живи не хочу!
      Кто к "дедушке" сунется? За полгода до дембеля он - кум королю. Офицерик-салага в дверь поскребется, заглянет, скажет робко:
      - Яник, может быть, выйдешь на построение? Выйди, прошу, не подрывай мой командирский авторитет...
      А ты ему в ответ на вопиющую эту наглость спокойно так, вежливо отвечаешь:
      - А ну, пшел вон, салабон! Мать... мать... мать... Не видишь, что ли - дедушка отдыхать изволят?!
      А потом элегантно так наклоняешься, берешь сапог из-под койки и метко бросаешь в самый что ни на есть офицерский чухальник. Успел дверь закрыть с другой стороны - его счастье; не успел - мое, дембельское... Еще и кричишь ему вслед:
      - Эй ты, шестерка! А ну вернись! Кто за тебя сапог на место поставит? Вернись, падла!..
      Ну, вернуться-то он, конечно, не вернется... но и наказывать мы его за это не станем, пускай себе плывет, рыбка мелкая. Не станем наказывать еще и потому, что слишком-то борзеть не надо, даже нам, пазамникам; во всем должон быть порядок, а иначе что?
      Вот в это-то расслабленно-счастливое дембельское бытие и пробилась с Большой земли заезжая передвижная бригада армейской радиостанции "Галей ЦАХАЛ". Зачем они тогда к нам пожаловали? Яник качает головой... нет, теперь уже и не упомнишь. То ли Хизбалла опять мин покидалла, то ли по случаю Хануки - показать народу Израиля, в каких ужасающих условиях вынуждены доблестные его защитники зажигать ханукальные свечи... а скорее всего, просто захотелось ребятам порезвиться на халяву на близлежащем горнолыжном курорте. В общем, прикатили.
      А как прикатили да размотали свои кабеля с микрофонами и прочими усилками, тут-то и оказалось, что какой-то один, самый важный усилок не фурычит. А без него - труба, каюк программе, сворачивай все хозяйство и - вниз, несолоно хлебавши, под неприветливые начальниковы очи. В общем, загрустили джобники, особенно техник ихний - он-то ведь во всей этой истории крайним выходил. Он уж и так к этому усилку, и эдак... и по коробке погладит, и отверткой пощекочет, и в нутро евонное дунет... - нет, все зря, все понапрасну. Карачун, да и только.
      И местные солдатики тоже загрустили, особенно салаги. Они-то ведь уже намылились приветы по радио передавать, заказывать с понтом музыку по заявкам - для Геулы из Афулы, для Ривы из Тель-Авивы - мол, помню, люблю, скучаю, жди в следующий шабат, оторвемся... А тут - такой облом. И вот в этой-то, безусловно, крайней ситуации и решился самый старший и самый смелый из салаг обратиться за помощью к верховному существу, дедушке-пазамнику, его превосходительству Янику Борисовичу.
      Дело в том, что если существовал на небесах бог звуковой электроники, то Яник, несомненно, являлся его наместником на земле. Этот дар открылся у него еще в России, лет эдак с десяти, то есть по сути - немедленно с возникновением личной необходимости во всевозможных магнитофонах, приемниках, плеерах, вертушках и усилителях. Никогда и ничему специально не учась, Яник тем не менее обладал каким-то совершенно сверхъестественным чутьем. Он мог взять набитую микросхемами плату, в буквальном смысле принюхаться к ней, поводить над нею руками подобно экстрасенсу, пощупать тут и там... и в итоге - безошибочно указать на неисправный элемент. На просьбы восхищенных зрителей и завистливых специалистов объяснить, заради Бога, - как?!.. каким макаром?!.. - Яник обычно пожимал плечами и говорил что-то совсем несуразное, типа "эта схема слишком теплая" или "как-то он странно пищит, этот конденсатор", а то и "этот транзистор как-то неестественно накренился"... - поди пойми.
      В общем, салага знал, к кому шел. Подойдя к яниковой комнате, он не стал стучаться наобум святых, а предусмотрительно прислушался к звукам телевизора и подождал конца передачи, чтобы, Боже упаси, не помешать дедушке своим невежливым стуком... а уже затем, деликатно поскребясь, приоткрыл дверь. Все эти предосторожности вкупе с недавней победой "Бейтара" привели к тому, что Яник принял салагу благосклонно и сразу не выгнал, а наоборот, выслушал почти до конца.
      Когда он вразвалку вышел к народу, все смолкли. Яник молча потрепал по плечу несчастного техника - мол, ну-ка, отвали, сявка, - зевнул и присел перед усилком на корточки. Потом, не глядя, протянул назад руку и прищелкнул пальцами.
      - Отвертку... отвертку... скорее... - прошелестел старший салага. Техник поспешно вложил отвертку в нетерпеливо подрагивавшую кисть. Яник брезгливо сморщился и влез в недра усилка обеими руками.
      - Может, отключить его сначала... он под питанием, дернет... - осторожно посоветовал техник.
      - Глохни, споцалист, - ответствовал мастер, и гримаса его стала еще брезгливее.
      В животе усилка зародился какой-то странный свист. Яник снисходительно кивнул:
      - Боишься, блин... ничего... все боятся... Затем он встал с корточек, неторопливо отряхнул руки и все так же, вразвалку, направился восвояси.
      - Что, не вышло? - спросил техник его удалявшуюся спину.
      Яник обернулся. Безграничное презрение сквозило в его профессионально-дембельском взгляде.
      - Не вышло балалайки из дышла, - произнес он, медленно цедя каждое слово. - Начинайте работать, господа сапожники. У вас есть ровно полтора часа. На одном мосту больше не протянет. Засекайте время.
      Старший салага послушно засек - для истории.
      Усилок и в самом деле работал, хотя и насвистывая. Бригада уложилась меньше чем в час, передача успешно ушла в эфир, но усилок не отключали - всем было интересно. Он еще какое-то время посвистел, затем поперхнулся, внутри у него что-то щелкнуло, и лампочки вспыхнули прощальным фейерверком; бедняга дернулся всем корпусом и замолк.
      - Сдох, - констатировал пораженный техник. - Сколько?
      - Один час двадцать девять минут с копейками, - сказал старший салага, поднимая над головой секундомер. - Сорока секунд не дотянул... Странно. Часы у меня, что ли, неправильные?
      Перед отъездом техник зашел к Янику - познакомиться. Его звали Ави Шахар, и у него было деловое предложение... даже, вернее сказать, - поправился он, оглядывая самодостаточное дембельское жилье, - просьба. Дело в том, что в свободное от службы время Ави со товарищи предоставляли диск-жокейские услуги жаждущим хорошей музыки лицам и организациям. С фургоном, набитым аппаратурой, они разъезжали по городам и весям, за неплохие деньги обслуживая свадьбы, организуя дискотеки или просто обеспечивая качественное музыкальное сопровождение всевозможным праздничным событиям. Такой человек, как Яник, для них был бы совершеннейшим кладом. А потому не согласился бы он... Деньги - не слабые... не повредят после дембеля. Ты, кстати, чего после дембеля делаешь? В Латинскую Америку, как все? Ну так вот - у меня ты за год столько бабок понасшибаешь - на пять Америк хватит, еще и на Индию останется... В общем, обменялись телефонами. И пошло-поехало.
      Яник качает головой. Бабок-то он и в самом деле насшибал немерено... да только куда ему теперь - с этим невесть откуда взявшимся бзиком? Не до Америки... отдышаться бы, отоспаться... Да, блин... Нет, блин... Не до Америки.
      
      4.
      Топталовка намечена в Бен-Шеменском лесу. Яник слегка опаздывает и вылезает из своего раздолбанного эскорта, когда большая часть аппаратуры уже разгружена. Тут же подбегает взмыленный и взбешенный Ави:
      - Маньяк! Падел недодроченный! Где тебя носит? Мне, сабре, на роду опаздывать записано, так я, идиот, вовремя приезжаю... но ты-то, сука русская, ты-то всегда тик-в-тик норовишь... что же сейчас-то случилось?..
      - Извини, братишка, я опять задремал... - начинает оправдываться Яник.
      - Заткнись, гад! Задремал! Чтоб ты сдох! - орет Ави. Он уже точно забил косяк, может, даже не один. - Давай, работай, бляжий сын! Не всё нам за тебя отдуваться!
      Яник послушно принимается за работу. Виноват, ничего не скажешь... Уже часа два как стемнело; большая поляна огорожена, и сторожа в белых футболках бдят на подходе.
      На местном жаргоне топталовка именуется "месибат асид" - кислотная вечеринка. Полицией не поощряется, но кто ее спрашивает, полицию? Вот уже чихнул, разогреваясь, оглушительно прокашлялся, фыркнул и пошел трындеть генератор; вот уже размотаны пыльные цветастые кабели; вот уже установлен пульт - "раз-раз-раз... раз-раз-раз..."; вот уже свистнули страшным индейским кличем - "ййииуу-у-у!" - и притихли до поры до времени мощные динамики... вот уже стрелки часов подтягиваются к одиннадцати; скоро люди начнут собираться, все ли готово?.. - вроде всё. Яник переводит дух. Подруливает Ави, умиротворенный, косой вусмерть, с бутылкой минералки в руках:
      - Привет, братан... Ты когда подъехал?.. Да что ты говоришь? А я и не заметил... Хочешь хомер? У меня тут есть кое-что - бен-зона, мать твою так!..
      - Нет проблем, братик... за меня не волнуйся... ты лучше давай врубай-ка свою дребедень - смотри, народ уже тут.
      И впрямь - народ подъезжает, сначала тонким ручейком, потом все гуще и гуще, и вот уже все подъезды запружены страждущими. Кого тут только нет... Вот старшеклассники на семейных машинах, выцыганенных нетрудным переговорным процессом у кемарящих перед телевизорами отцов:
      - Пап, дай тачку на вечер...
      - А куда это ты собрался?
      - Да тут недалеко...
      - Ладно, бери, только не пей, обещаешь?
      - Боже упаси!
      А и в самом деле: кто же наркоту с выпивкой мешает?
      Охранник смотрит на молодняк неприветливым глазом, подозрительно косится на просевший задок могучего папиного шевроле:
      - У вас бабки-то есть, мелюзга?
      - А сколько надо?
      - Сотня на рыло!
      Что ж, никто и не спорит:
      - Бери, цербер, рви нас, жри нас!.. вот тебе пятьсот, за всех!
      Но сторожа на мякине не проведешь:
      - Давайте еще триста!
      - А триста-то за что? Имей совесть, брат!
      - За что? - За тех двоих, что у вас там сзади лежат, плюс сотня штрафа от меня лично, чтоб в следующий раз не борзели. А ну - открывай багажник!
      И открывают, а там, в багажной тесноте и обиде, - не двое, а все трое... во как!
      А вот боевые солдатики в отпуску, вырвались забомбить черепушку; впрочем, они и так уже сильно на кочерге; стосковавшиеся в разлуке подруги гроздьями висят на их мускулистых татуированных плечах. К этим сторож со всем почтением, как к равным... да он, сторож, и сам такой же; просто сейчас он халтурит по случаю, а через пару деньков - пожалуйте назад - в форму, на базу, вместе со всеми остальными братьями по крови. Завтра им рядышком по шесть часов в луже лежать, в раскаленном танке сидеть, на вышке замерзать... Что же, он их сегодня задарма не пропустит?
      Конечно, пропустит... как, впрочем, и этих - пушеров, толкачей, некоронованных королей топталовки. Они ведь сюда не развлекаться приехали, у них - бизнес. Кто травку косит, кто колеса катает, а кто и пыль-порошок метет... Налетай, братва - кому в тягость голова! И налетают, еще как налетают - и сосунки-малолетки, и солдатики, и снобствующие интеллигенты с тель-авивских бульваров, и всякая прочая, летучая, неопределенного возраста, неопределенных занятий и неопределенной сексуальной ориентации космополитическая шваль...
      Гудит, шумит пестрый веселый муравейник; шныряют в толпе переодетые менты - в конце концов, им, ментам, топталовка тоже не во вред: все тут как на ладони, все в одном месте - и торговцы, и потребители; столько материалу за раз - где еще соберешь? Так что пусть себе тусуются... - главное, чтобы меру знали, не борзели. Да только куда там! - Борзеют, будьте нате как борзеют; вот и приходится время от времени перекрывать топталовкам кислород, собирать джипы-воронки со всей округи, окружать очередную райскую поляну и грузить пачками отключившихся бедолаг, отлавливать в чаще пушеров, вытаскивать из-под кустов бессознательно совокупившиеся парочки, ползать в лесной пыли, собирая многочисленные вещественные доказательства...
      Но это - нечасто, это - всегда успеется. А пока пусть себе веселятся, родненькие, пусть себе крутятся на бдительном ментовском карандаше... Вот уже кашлянули динамики - сдержанно, с достоинством, как лауреат конкурса чтецов. И то - время за полночь, пора заводить. Ави встает за пульт - его час, его взрыв, его планида, его сумасшедший полет в синтетические небесные дали - туда, где Люси лыбится алмазной своей улыбкой. Он заряжает диск, он касается движков чуткими пальцами. Он выпрямляется, слепо глядя в ночное небо, не слыша ничего, кроме дальнего рычания лавы в подкорке.
      Звуки нарастают, теперь это уже не дальнее рычание, теперь это - ближний рык, рев, ужасающий девятый вал, сметающий все в диком своем порыве. Ави наклоняется к микрофону, как будто его рвет этим ревом... и... - ничего не выходит; он разевает рот немо, как рыба. Но это ненадолго - ведь вал уже захлестнул его всего, без остатка; и вот - "ААА...А...А!!!" - вырывается вал блевотиной нечеловеческих звуков из рыбьего авиного рта. "УУУ...УУ...У!!!" - тысячекратным эхом отзывается топталовка...
      "ААА..А...А!!!" - продолжает Ави; атомная бомба взрывается у него в голове, крышка черепной коробки слетает и исчезает в небе. Хрен с ней, потом найду, успевает подумать Ави. Он поднимает распираемые лавой руки и с размаху бросает их на пульт, на застывшие в напряженном ожидании движки и вертушки. "ЙЙЮЮУУУ!!!" - вступают динамики на пределе громкости. Топталовка приседает. Она тоже что-то кричит, уже не слыша себя. Она хочет еще. Авины руки судорожно дергаются, и горячая волна транса выплескивается наконец на истомившуюся топталовку.
      "Умц-умц-умц-умц-умц-умц... ййююу... ййююу... умц-умц-умц-умц-умц... ййююу... ййююу..."
      Яник, примостившийся невдалеке от сцены, вздыхает и смотрит на часы. Все, вошли в режим. Теперь так - до десяти утра, с небольшими вариациями. Он поправляет звукоизолирующие, как у стрелков-спортсменов, наушники. Сами по себе наушники не спасают, поэтому в дополнение к ним Яник надежно забил уши ватой. Он прикрывает глаза - просто так, на пробу... нет, спать все равно невозможно из-за мельтешения лазеров, раскачивающего мозг пульсирования прожекторов, неимоверного шума, пробивающегося даже через тройную защиту. Ну и слава Богу... Часа через два кто-то хлопает его по плечу. Это Лиат, старая знакомая, верная завсегдатайка авиных топталовок. Яник уже знает, что будет дальше. Он пожимает плечами - почему бы и нет? Лиат что-то кричит, наклоняясь к его наушникам. "Пойдем, попрыгаем!" - угадывает Яник.
      Они ввинчиваются в беснующуюся толпу и начинают топтаться, воздев к небу руки. "Умц-умц-умц... ййююу..." Лиат визжит. На ней - коротенькая фосфоресцирующая маечка, которую она время от времени задирает резким движением, обнажая блестящие от пота груди. Яник смотрит на груди. Они весело подпрыгивают в такт умце-умце. Вдруг девушка перестает топтаться и со стоном прижимается к Янику, лапая его за ширинку. Ага. Подъезжаем... Лиат цепко хватает его за руку и тащит в сторону, к деревьям. Они отходят совсем недалеко. Лиат достает из кармашка презерватив и таблетку. Презерватив - Янику, таблетку - себе.
      - А тебе не хватит уже? - кричит ей Яник. - И вообще, давай отойдем подальше...
      - Нет! - смеется Лиат. - Пусть смотрят! Так больше кайфа!
      Она снимает трусики, поворачивается к Янику спиной и наклоняется, упершись в дерево обеими руками. Круглые белые ягодицы сияют в пульсирующем свете прожекторов. Что ж... Яник послушно пристраивается сзади и начинает двигаться в такт музыке. "Умц-умц-умц... ййююу..." Лиат кончает почти сразу, потом еще и еще. Она воет и вибрирует, обдирая с дерева кору. Рядом останавливаются двое малолеток. Они тоже подвывают, штаны их приспущены, и слюна течет у них по подбородкам совершенно одинаковым образом. Лиат косится в их сторону и кончает еще раз. Яник грозит малолеткам кулаком, и они свинчивают куда-то в кусты.
      Янику становится скучно. Ему никак не дойти - от усталости и недосыпа. Тем временем Лиат, видимо, исчерпав ресурс, начинает проявлять признаки нетерпения. Ей хочется назад, в толпу. Яник сосредоточивается на ягодицах и на умце-умце и наконец вздыхает с облегчением.
      - Уф! - кричит Лиат и прислоняется к дереву. - Ты чемпион, Моти!
      - Я - Яник! - кричит ей Яник. - Яник!
      - Ага! - кричит она, натягивая трусики. - Пойдем попрыгаем, Моти!
      Яник машет рукой - иди, мол, я не хочу. А ей и не надо. Мало ли тут таких яников? Она поворачивается к нему спиной и вприпрыжку уходит, притоптывая и покачивая бедрами в такт умце-умце, воздевая руки к темным небесам, к сухопарому красноглазому богу транса.
      
      5.
      Хочется пить. Вода на топталовке - дефицит. Непрерывное движение вкупе с наркотой порождают вечную, все увеличивающуюся жажду. А где ее взять - воду в лесу? Понимающие люди захватывают с собою связки бутылей и канистры; беспечные малолетки или случайные чужаки побираются или отдают последние деньги шустрым личностям, шныряющим в толпе с бутылочками минералки. Эти сшибают не хуже наркотолкачей - загоняют ценный товар по тридцатикратной цене, а то и покруче. Так или иначе, к утру вода кончается у всех.
      Яник идет к одному из аппаратных фургонов на водопой. Дверь оказывается незапертой, и он забирается внутрь, в кузов. Там уже сидит кто-то из Авиной команды. Это новенький, Яник с ним не знаком. В фургоне относительно тихо, и он снимает наушники.
      - Привет, - говорит новенький с тяжелым русским акцентом. - Ты - Яник, я знаю. Ави мне про тебя много рассказывал. Я - Саша.
      - Говори по-русски, Саша. Что ты язык ломаешь?
      Саша кивает. Он выглядит совершенно измученным, как будто вот-вот чебурахнется в отключку. Красные глаза косят, движения замедленные; вот рука приподнялась, да и остановилась на полпути, задумавшись - а куда это я? зачем? а... правильно... кипу поправить... На вид Саше под сорок; волосы прямые, русые; плечи - большим углом; и нос. Нос у Саши - выдающийся, причем выдающийся далеко и криво, с каплей на красном заостренном кончике. Саша лезет в карман и неуверенно, в три приема, достает скомканный клетчатый платок. Таких советских платков Яник не видел лет шесть. Ага, с момента приезда.
      - Эк тебя перекособобило... - сочувственно говорит Яник. - Грибов наелся?
      - Нет, - улыбается Саша. Рот у него тоже огромный, под стать носу, и оттого улыбка придает лицу совершенно неожиданную гармонию. - Все почему-то думают, что я наркоман. А я этих вещей вообще не потребляю. Я и не пью даже... и не курю... Я просто устал очень. Так, что даже спать не могу от усталости... знаете, как бывает...
      Перейдя на русский, он переходит на "вы". Перейдя на русский, он переходит из статуса обдолбанного косноязычного израильского задрыги в статус многословного и многослойного российского интеллигента. Яник начинает чувствовать себя неуютно и пытается вернуться на привычную почву.
      - А чего это ты мне выкаешь? - говорит он, стараясь звучать максимально демократически. Демократия - последнее прибежище хамства. - Давай лучше на "ты". В Израиле "вы" не существует - ты что, забыл?
      - Да нет уж, извините, мне так удобнее, - стоит на своем вредный новичок. - Вы, кстати, можете оставаться на "ты", я не против.
      Вот так! Слыхали? "Оставаться"... Мол, ВЫ, господин абориген, "можете оставаться" в своем питекантропском каменном веке, чавкайте себе у костра, почесывайте волосатую свою спину обглоданной бизоньей лопаткой, а я, непритязательный аристократ мысли, уж как-нибудь тут скромненько, в уголочке, с платочком своим клетчатым... Ну не сука ли?
      - Как хотите... - пожимает плечами Яник. - Где-то тут вода была, вы не видели?..
      Пока Яник, запрокинув голову, булькает из горла, Саша не сводит с него глаз. А может, и не с него. Глаза-то косые. И разные. Один, широко раскрытый, неподвижно уставился на яникову бутылку, а другой, прищуренный, мучительно моргает в сторону окошка - туда, где скачут бесы воздетых рук вперемешку с разноцветными нитками лазера и пульсирующим туманом прожекторного света.
      - Расскажите мне про колесницы, - говорит Саша.
      - Что?!
      - Ави сказал, что вам нужна помощь... сны... или что-то в этом роде.
      - А... - врубается Яник. - Это с вами он хотел меня познакомить, правильно? А вы кто - психиатр?.. экстрасенс?.. колдун-ведун?..
      - А какая вам разница? Рассказывайте, а там посмотрим. Что вы теряете? У нас ведь вся ночь впереди, - он поправляет кипу.
      Что ж... - пожимает плечами Яник вот уже второй раз за последний час - почему бы и нет? Ведут - иди; какая, собственно, разница? А вдруг поможет - если не сумасшедшая потаскушка Лиат, так этот странный сопливый гриб-носовик... Он присаживается на пол, в тени от сашиного носа и начинает пересказывать свои сны - один за другим, серия за серией, как бразильскую мыльную оперу. Времени и в самом деле - навалом. Саша слушает молча, уперевшись глазами, как циркулем, в смежные углы фургона.
      - Вы говорите, что это началось сразу после демобилизации, когда вы вернулись домой. А где вы живете?
      - В дыре на верхней полке... - ухмыляется Яник. - У меня ведь здесь никого, в Стране. Ни семьи, ни угла. До армии жил по молодежной программе в кибуце, в Негеве, недалеко от Кирьят Гата. Ну вот. А после дембеля подыскали мне там же, в окрестностях, чудный джоб с жильем - холм какой-то охранять, с раскопками. Лахиш называется. Может, слыхали?
      - Лахиш?.. - переспрашивает Саша и по-лошадиному фыркает. - Холм какой-то, говорите?..
      Он еще пару секунд сдерживается, булькая и подхмыкивая, но смех все-таки прорывается наружу. В следующее мгновение он уже хохочет по-крупному, с визгом, придыханием и слезами.
      - Извините... ради Бога... - выдавливает он между приступами смеха. - Не обижайтесь... это нервное... Лахиш...
      На свет снова извлекается клетчатый платок; Саша оглушительно сморкается и утирает слезы.
      - Извините... сейчас я вам все объясню... сейчас...
      Он глубоко вздыхает, закрывает глаза и откидывается спиной к стенке. Молчание зависает в фургоне. Яник ждет. Наконец его странный собеседник открывает рот. Он говорит громко и внятно, без запинки, будто читая невидимый текст, напечатанный на внутренней стороне его сомкнутых век.
      - В семьсот первом году страшный Синаххериб, царь Ассирии, великий и могучий, владыка Вавилона, господин Шумера и Аккада, повелитель Вселенной, подошел к Лахишу со своим огромным войском. Ужас летел впереди его армий на крыльях стервятников, смерть и запустение ползли позади них, пресмыкаясь на брюхе. Камня на камне не оставляли после себя ассирийцы; у каждого воина кроме копий и стрел, мечей и палиц - орудий убийства, имелись бронзовые кирки и топоры - орудия разрушения. Всюду, куда дотягивался ассирийский меч, лилась кровь, слышались стоны умирающих. Всюду, куда дотягивался ассирийский топор, вырубались сады, обрушивались стены домов, вытаптывались поля и виноградники. Не было ночи ассирийскому царю - зарево пожаров гнало тьму от его колесниц.
      Все живое уничтожалось; раненых добивали, стариков и детей вырезали за ненадобностью. Уцелевших взрослых собирали в стада и гнали в разные концы великой Ассирийской Империи, и прежде всего - в царскую столицу Ниневию, на колоссальную стройку невиданного доселе города-дворца. А навстречу им брели стада таких же несчастных, перегоняемых с других мест - из Урарту и Сирии, из Вавилонии и Элама... Так расселяли их на пепелищах чужих домов - без корней, без родины, без прошлого, сломленных и отчаявшихся.
      
      Всего несколько лет назад отец Синаххериба, жестокий Саргон - "истинный царь" Шаррукин - стер с лица земли северное Израильское царство, сжег столицу - Шомрон, смешал с пеплом и золой ее сильные стены, утопил ее обитателей в крови их же собственных детей. Десять колен Израиля жили тогда в Северном царстве; всех убил Саргон - зарезал мечами, зарубил топорами, посажал на колья несчастное отродье десяти иаковлевых сыновей... А потом приказал счесть оставшихся, и было их всего двадцать семь тысяч и еще двести восемьдесят человек, вместе с царем их Ошайей. И угнал он их в никуда - развеял, как пыль по ветру, так что и следа не осталось. И не было с ними Бога - защитить их. А царя их последнего Ошайю повелел Саргон запрячь в колесницу; а на колесницу нагрузить кости его же, Ошайи, отца и деда, специально извлеченные по такому случаю из оскверненных могил. И тащил обезумевший от горя и пыток царь кости своих предков до самой ассирийской столицы, до царского дворца в Дур-Шаррукине. И просил у Саргона смерти, но не дал ему смерти Саргон. И не было с ним Бога - дать ему смерть.
      И посадил его Саргон в клетку у столичных ворот, дал в руки ступку и приказал смолоть в порошок отцовские и дедовы кости, пообещав, что если выполнит Ошайя эту работу в срок, то получит от Саргона легкую смерть. Так и сидел у ворот безумный царь, торопливо перемалывая в ступке отца с дедом, дыша костным душным прахом рук, некогда подсаживавших его на коня, прахом груди, к которой прижимался ребенком, прахом головы, которую целовал в детстве. День и ночь трудился Ошайя, и успел, и получил от Саргона легкую смерть: заживо содрали кожу с последнего израильского царя и натянули ее на башню Дур-Шаррукина. Так завершилась история десяти израильских колен, и вот теперь пришел сын Саргона Синаххериб в Иудею - закончить начатое отцом.
      Саша останавливается на минуту. Он сидит неподвижно, смежив веки, и отсвет горящих городов Северного Царства играет с тенью его огромного носа; чертями из горячечного бреда прыгают за окном воздетые руки пьяных от крови ассирийцев... - ах, нет... это всего лишь топталовка...
      Яник тоже закрывает глаза. Он ясно видит свой караван, и кусты бугенвилии, и холм напротив. Нет, это не холм - это крепость, иудейский город Лахиш, обнесенный мощными башнями и двойною стеною. Он видит душную удавку ассирийской осады, стянувшуюся вокруг обреченного города, и ассирийский лагерь невдалеке, обнесенный валом, расчерченный прямыми линиями улиц, с крепкими воротами и царским шатром посередине.
      На мерные звуки сашиного рассказа ложатся удары тяжелых таранов. Ассирийцы подтащили их к стенам в нескольких местах; дрожат и крошатся камни под натиском мощных, обшитых медью бревен. Защитники города отвечают градом стрел и камней, опускают сверху цепи, чтобы уловить баранью голову тарана, скинуть его с рамы. Но ассирийцы тоже не дремлют. Осадные орудия надежно прикрыты огромными плетеными щитами; за щитами прячутся лучники - огневая поддержка. Даже если осажденным удастся вывести из строя таран - не беда... вон их сколько!.. да и этот починить недолго. Рано или поздно проломят стену ассирийцы - через месяц, через год, через два... - неважно, время терпит.
      А пока что насыпают рабы огромную насыпь, широкий пандус - с самого низу и до самого верху, вровень с крепостной стеною. Чтобы не пришлось ассирийским пехотинцам в тяжеленных доспехах карабкаться по шатким приставным лестницам, чтобы взбежали они на стену с удобствами, неудержимой лавиной ниневийского боевого порядка, ощетинившись смертоносными жалами копий из-за сплошного панциря бронзой окованных щитов.
      Яник видит момент решающего штурма, слышит ужасающий рев атакующей массы, свист стрел и пращных камней, тучей взметнувшихся в равнодушное небо. Тысячи разъяренных воинов рвутся в проломы, опрокидывая немногочисленных защитников; густыми муравьиными цепочками ползут по приставным лестницам, карабкаются по выступам стен. Вот они врываются в город, вот падают крепостные ворота, вот дикая мидийская конница смертоносной лавой растекается по улицам. Смерть! Смерть! Смерть! Неумолимая смерть накрывает дрожащий город черным саваном пожара, пляшет на площадях и в переулках. Пока что она убивает торопливо, на бегу, даже не оборачиваясь, чтобы посмотреть - убил ли?.. не надо ли добить ползущего?.. Пока что победители заняты грабежом - они спешат загрести, ухватить, хапнуть, набить мешки и карманы липкими от крови монетами, перстнями на отрубленных пальцах, ожерельями с обезглавленных тел.
      Красные ручьи текут по умирающему городу, чавкает, пузырится красная грязь под ногами торжествующих ассирийцев... А вот и главный триумфатор. Синаххериб въезжает в поверженный Лахиш на своей колеснице. Это сигнал к прекращению грабежа. Кончаются частные праздники солдатни; пора приниматься за работу. Теперь можно отложить боевое оружие - воевать уже не с кем. На свет извлекаются кирки и топоры. Дом за домом, стена за стеной - в пыль, в прах; бесформенной грудой камней должен стать некогда цветущий город. Отдельный отряд сооружает другую груду - из отрубленных голов. Великий царь хочет оставить по себе память, чтоб убоялись враги, чтоб дрожал от ужаса среди своих каменных пирамид главный враг - фараон: подожди, и до тебя доберется могучий Синаххериб... а пока - взгляни-ка на его пирамиду, не чета твоим!
      Из-под развалин, из убежищ, из нор и колодцев извлекают уцелевших - бывших жителей бывшего Лахиша. Удивительно - казалось, всех вырезали во время штурма... ан нет, смотри, сколько их осталось! Теперь победители уже не торопятся, время терпит; теперь они могут заняться пленниками вплотную, поразвлечься на славу; теперь выжившие позавидуют погибшим, горько позавидуют, и не один раз... Ночь опускается на истерзанную Иудею, на торжествующий лагерь Синаххериба. До рассвета пирует царь; до рассвета сотрясаются окрестные холмы от воплей истязаемых людей. Плохо попадать в плен к любому врагу; стократ хуже - к врагу-садисту; тысячекратно - к ассирийцам. Высится рядом с лагерем страшная пирамида, прирастает новыми кругляками...
      Но сколько ж можно праздновать?.. пора и честь знать... Рабов - в Ниневию, армию - к порядку. Перед отправкой пленников сортируют в последний раз. Головы детей и стариков пополняют пирамиду; остальным сверлят подбородки и накрепко прикручивают язык к коротко связанным ногам - чтобы шел раб мелкими шажками и думал чтобы не о побеге, а о том, как бы не споткнуться... Потому что споткнулся - язык вон, с корнем, на потеху охране.
      Яник глядит вслед веренице рабов, семенящих мимо холма, совсем рядом, внизу. Кто-то трогает его за плечо. Он оборачивается. Привет, старая! И ты здесь, а как же иначе... Белая тряпка на голове, фиолетовая юбка с разводами, малиновая шерстяная кофтень да еще и синяя безрукавка поверх. И младенец в коричневом свертке. Бери его, бери... бери его, Яник, ну же... Безресничные веки ребенка вздрагивают, как будто он вот-вот проснется. Ужас охватывает Яника.
      - Нет! - кричит он. - Нет! Отстань! Уйди!.. - и открывает глаза, разбуженный собственным криком.
      За окном фургона утро. Яник смотрит на часы. Надо же! Целых три часа проспал; давно у него так не получалось... В углу шевелится Саша, поднимает всклокоченную русую голову:
      - Что такое?.. Что вы кричите?.. А... опять тот же кошмар?
      Яник кивает.
      - Знаете что? - говорит Саша. - Я посоветуюсь с равом. Сегодня же. Оставьте мне ваш телефон.
      Яник пожимает плечами. С равом так с равом. Нам, шизикам, все едино...
      - Вставай, Саша, - говорит он, потягиваясь. - Пора собираться. Ави нас, наверное, уже обыскался.
      
      6.
      Восемь вечера. Яник подруливает к условленному месту, и Саша, с видимым трудом оторвавшись от фонаря, садится в машину.
      - Куда?
      - Езжайте пока прямо... - Саша длинно зевает и закрывает глаза. Голова его медленно клонится вниз под тяжестью носа.
      - Эй, друг! - тревожится Яник. - Ты мне тут не засни. Я ведь дорогу не знаю, ты помнишь?
      - Не волнуйтесь, - слабо откликается Саша. - Я в порядке. Просто устал очень...
      - Опять? Ты что - все время такой задроченный? Тоже кошмары, как у меня? Или мешки в порту разгружаешь по шестнадцать часов в сутки?
      - Да нет... работа у меня не тяжелая - техником на телевидении. Русскоязычный канал "САС-Ти-Ви"... может, слышали?
      - Не-а... - мотает головой Яник. - У меня и телевизора-то нету. Прием у меня в караване хреновый. Я свои кина во сне смотрю. Хватает.
      - Ага... - продолжает Саша, не слушая. - "САС-Ти-Ви". Паршивый такой канальчик. Мыльные оперы и всякие ток-шоу дурдоголовые. Правда, сейчас хотят новости делать, вот и набрали команду... война в Ираке, то да се...
      - Ну? А устаешь-то почему? Мыло взбиваешь... для оперов?
      Саша улыбается:
      - Я учусь, Яник. Ночами. В ешиве. Там, куда мы едем... Сейчас - налево, и паркуйтесь... рядом с тем домом... ага.
      Уже совсем стемнело. Они входят во внутренний двор большого комплекса, кишащего мелкими конторами, адвокатскими офисами, складами, лавками и дешевыми едальнями, и, обойдя огромный мусорный бак, оказываются перед запертой металлической дверью. Саша нажимает на кнопку переговорного устройства и задирает голову к допотопной телекамере, закрепленной сверху на ржавой скобе. Дверь, посомневавшись, жужжит и щелкает замком. Саша и Яник поднимаются на второй этаж по едва освещенной щербатой лестнице. Видавший виды дворовый кот, выгнув спину в форме "умру, но не сдамся", встречает их на лестничной площадке и неохотно пятится в шипящую темноту коридора. Путь свободен.
      Наверху оказывается неожиданно большая комната, даже, скорее, зал... ну да - большой зал, уставленный столами. Сейчас он пуст, если не считать растрепанных, видавших виды - как кот - книжек, аккуратными стопками сложенных на столах.
      - Садись. - Саша подводит неожиданно оробевшего Яника к одному из столов в середине зала. - Я пока соображу какого-нибудь кофе-чая.
      Яник остается один. У дальней стены аккуратными стопками - как книги - сложены матрацы. Тут и спят, надо же... У другой стены - невысокий подиум, на нем - заваленный книгами стол с лампой и микрофоном на длинной жирафьей шее. Ага, это, видать, для главного. Сбоку от стола подвешен телевизор. Он включен - на экране какой-то старикан бубнит непонятно что - не слышно из-за приглушенного звука.
      Подходит парень, в джинсах и мятой футболке, за ним еще один, и еще несколько. Они поочередно здороваются с Яником, называя свои имена, которые он, впрочем, немедленно забывает. Ему отчего-то неловко, причем чувство это усиливается оттого, что все подошедшие усаживаются именно за его стол, рядом и напротив, как будто другого места нету. Они сидят молча, разглядывая Яника... судить будут, что ли? И куда это Саша запропастился? А! Вот и он, слава Богу - мечет на стол пластиковые стаканы, графины с водой, термос, чай, кофе...
      - Рав уже здесь?..
      - Конечно...
      - Ну так позови его...
      - Уже позвали...
      - Ну ничего, подождем...
      - Ты не тушуйся, Яник, - успокаивает его Саша вполголоса. - Они тут все, чтобы помочь. Положительная энергия. Налей себе что-нибудь...
      Из комнатки, выгороженной в углу зала, выходит рав, удивительно похожий на питерского портного-частника, шившего в свое время яниковым родителям. Старичок такой, небольшого росточка, белая рубашка, аккуратное брюшко и коротковатые штаны на подтяжках. Ребята за столом, особо не суетясь, освобождают ему место - не во главе, даже не посередке - просто сбоку, где пришлось. Он садится и потирает кисти маленьких белых рук. Потом поднимает одну из них и стукает себя в грудь.
      - Я - Менахем, - говорит рав, взглянув на Яника. - Саша рассказывал мне про вас. Вас ведь зовут... - он делает паузу, как бы припоминая.
      Яник приходит к нему на помощь. Рот его открывается, чтобы сказать "Яник", но отчего-то произносит: "Иона". Надо же... яниковы щеки и уши краснеют, пораженные столь непонятным поведением рта.
      Рав кивает, не обращая внимания на яниково смятение. Он вообще не слишком докучает Янику своим взглядом - посмотрит когда покороче, когда подлиннее... да и отведет. А Яник и рад: непростые глаза у старика; все вроде в порядке - и цвет теплый, и морщинки добрые вокруг... а все же что-то не то, непроницаемость какая-то, будто мерку снимает. Не зря портного вспомнил. Только портной-то - понятно для чего снимает, а этот зачем?.. - неуютно, в общем.
      
      - Итак, вас преследует сон, - говорит рав. - И вы пытаетесь от него избавиться, но пока безуспешно. Вы пытаетесь убежать от него в явь, но он настигает вас и там. Сон этот связан с Ассирией, а вас зовут Иона... Аналогия настолько прозрачна, что мне даже не очень понятно, как это вы сами не догадались. Думаю, что и Саша мог бы объяснить вам все уже при первой встрече...
      Сидящие за столом кивают и укоризненно смотрят на Сашу - мол, что ж ты так оплошал, Александр? Тот смущенно разводит руками.
      "Сейчас небось скажет - устал..." - думает Яник.
      - Устал я тогда... - виновато объясняет Саша. - Не просек...
      - Вы помните историю пророка Ионы, вашего тезки? - спрашивает рав недоумевающего Яника. - От него тоже требовалось совершить нечто, чего он не хотел. А именно - идти в Ниневию со страшной вестью о предстоящей гибели города. Я не знаю, какими предстают ассирийцы в ваших снах, но реально Ассирия была воплощением ада на земле. Ни до, ни после мир не знал столь страшной, возведенной в ранг религии массовой жестокости. Ассирия была империей узаконенного изуверства, а Ниневия - его столицей. Если бы целью ассирийских царей были только завоевания, подчинение народов, разрушение... - это бы еще куда ни шло. Мало ли разрушителей проносились по земле в разные годы?
      Нет, целью ассирийцев было мучительное уничтожение, с упором на "мучительное". Им было недостаточно просто захватить город, просто разрушить его, просто истребить всех его обитателей. Главное удовольствие заключалось для них именно в мучительстве, в садистском истязании побежденных. Ассирийские законы чудовищны, ассирийские боги отвратительны, коварны, блудливы. Если требовалось тогда указать на место, где расположен вход в ад, то место это располагалось именно там, между Калахом и Дур-Шаррукином, в Большой Ниневии, в самом сердце Ассирии, в логове сатаны. Идти туда, да еще и с угрозами - означало верную смерть, причем не просто быструю легкую смерть, но страшные, длительные, нечеловеческие мучения...
      Рав Менахем замолкает. Он сидит, уютно сложив на столе маленькие руки и печально кивает в такт собственным мыслям.
      - Сейчас эти места называются иначе, - говорит Саша. - Калах именуется Нимродом, а Дур-Шаррукин - Хорсабадом. А рядом с ниневийским дворцом Синаххериба стоит теперь большой город - Мосул. Северный Ирак, курдские провинции... слышали, наверное; сейчас эти имена на слуху.
      - Слышал, - отвечает Яник. - Конечно, слышал - по радио... Только при чем тут я? Мосул... Ниневия... ассирийцы... Мне до них - как до Луны. Какая связь? Не понимаю...
      Старик поднимает палец.
      - Вот! И тот Иона не понимал.
      Он поворачивается к Янику всем телом. Теперь он смотрит на него, не отводя взгляда, не выпуская растерянных Яниковых глаз из цепкой хватки своих непроницаемых зрачков.
      - Каждый человек приходит в этот мир во имя определенной цели; а иначе - зачем ему приходить? Как правило, цель эта не ясна ему самому, и многих это мучает в течение всей их жизни. Кто я?.. зачем я?.. - спрашивают они, и нет ответа. Возможно, я прожил всю свою жизнь только для того, чтобы сказать вам эти слова, а Саша родился на свет только затем, чтобы привести вас ко мне. Кто знает? Только Хозяин и знает.
      Он беспомощно разводит руками.
      - Знает, но не всегда говорит. Скорее всего, часто Ему не кажется столь необходимым объяснить тебе - кто ты и зачем ты; возможно, Ему даже не важно - поймешь ли ты свою задачу или нет... или даже - выполнишь ли ты ее или нет; ведь Он всегда может найти других исполнителей. Конечно, Он предпочел бы, чтобы все всё понимали - представь себе, сколько бы это сэкономило сил и страданий... Тем не менее, Он обычно не настаивает на своем, оставляя выбор в наших руках. В этом, собственно, и заключается человеческая свобода.
      - Но иногда Хозяин не столь снисходителен. Иногда Ему отчего-то важно, чтобы именно данный конкретный Иона совершил данное конкретное действие. И тогда Он объясняет Ионе его задачу, сначала почти неуловимыми намеками, затем более явными знаками, а если потребуется, то и прямым, однозначным указанием. Обрати внимание, даже в этой ситуации Хозяин никого не заставляет - решение всегда остается за самим человеком; просто теперь, после столь исчерпывающих объяснений, человек уже не может сослаться на непонимание.
      Яник нервно хмыкает:
      - Хорошенькое дело - не заставляет! Насколько я помню историю с тем Ионой, он не больно-то рвался, волынил как мог, даже убежать хотел... Его именно заставили. Добровольно-принудительно... Одна байка с китом чего стоит!
      - Э, нет, - не соглашается рав. - Вы не совсем правы. Иона бежал не от самой задачи, а от ее осознания. Чувствуете разницу? Это разница между "не хочу понимать" и "не хочу выполнять". Иона отказывался принять сам факт поручения - в точности так, как неоднократно поступаем мы все в течение нашей жизни. Не хотел расписываться в получении повестки, понимаете? Вся штука в том, что на этот раз Дающий поручения проявил настойчивость... А потом уже само решение - исполнять или нет - оставалось за Ионой, и только за ним.
      - То есть он мог бы сказать "нет"? - уточняет Яник. - После того, как понял, чего от него хотят, после того, как подписал повестку? И что бы с ним тогда случилось?
      - Не знаю... - рав пожимает плечами. - Скорее всего, никто бы его не тронул. Жил бы остаток своих дней в вечном беспокойстве.
      - В беспокойстве? Почему?
      - Ну, как... - в непроницаемых зрачках вспыхивает на секунду лукавый огонек. - Повестка-то на руках. Вот она - лежит на тумбочке, не дает о себе забыть... Неуютно как-то, неприятно. Человек места себе не находит, бессонница начинается, раздражительность... в общем - беспокойство. И жизнь вроде нормальная, а вкуса в ней нету.
      - Ну вот, - рав Менахем смотрит на часы и легонько прихлопывает по столу. - Было приятно познакомиться, молодой человек.
      Он встает. Яника охватывает непонятная ему самому паника.
      - Подождите, рав Менахем, - поспешно выкрикивает он и вскакивает вслед за стариком, направляющимся в свою каморку. - Подождите... что же мне теперь делать?..
      - Подписывайте повестку, - говорит рав, не оборачиваясь. - Прекратите убегать и подписывайте.
      Яник растерянно смотрит на Сашу.
      - Ничего не понимаю... Что же, мне теперь в Мосул ехать - проповедовать?.. Чушь какая-то.
      Сашины глаза весело блестят. Он обнимает Яника за плечи с неожиданным панибратством.
      - Не волнуйся. Ты же слышал - тебе все объяснят. Главное - не сопротивляйся, понимаешь? Принимай это с радостью, и все само собой образуется. Пойдем-ка пока перекусим. Ты ведь не спешишь?
      Они переходят в небольшой закуток рядом с залом. Там уже суетятся двое, накрывая на стол: хлеб, вода, миски, стаканы. Шимон, где суп? Вези уже! Шимон, седой коренастый старикан с круглыми любопытными глазами, ввозит на тележке кастрюлю с супом. Ешиботники рассаживаются; Шимон наливает супу всем, кроме себя. Сам он усаживается сбоку и умильными глазами наблюдает за трапезой.
      - Погодите-ка, - говорит Саша. - А где же Роса Мудрости - в честь гостя?
      На столе появляется бутылка без этикетки с прозрачной жидкостью. Саша разливает.
      - Это наша водка, собственного изготовления, - объясняет он Янику. - Называется Роса Мудрости. Шимон вот готовит, по рецептам еврейских народов Заполярья. Попробуй. Прочищает и сцеживает... Ну... лехаим!
      Яник опрокидывает вместе со всеми. Забытый со времен подворотной российской юности вкус разбавленного спирта, неприятный сивушный запах, сухое першение в горле. Он удивленно качает головой - надо же... не думал, что когда-нибудь снова доведется... а вот ведь пришлось.
      - Ну как тебе? - с энтузиазмом спрашивает Саша и наливает по новой. - Классно, правда? Ты пей, не жалей, у нас еще много. Верно, Шимон?
      Шимон радостно кивает. Глаза его сияют.
      - Отличный напиток, - подтверждает Яник. - Кстати, сколько в ней процентов мудрости, в этой росе?
      - Когда как получается, - с гордостью говорит винодел. - Это, знаете, по вдохновению... Но не менее пятидесяти. Жаль, мне нельзя с вами - после операции.
      - На открытом сердце, в прошлом месяце, - шепчет Саша Янику. - Врачи говорили: все, надежды нету. А вот ведь выжил, нашими молитвами. Тут у людей знаешь какая положительная энергия? Горы сворачивает...
      Он возбужденно прихлебывает жидкий невкусный суп.
      - Ну, давай еще по разику. - Саша высоко поднимает пластиковый стаканчик с Росой Мудрости. - Ребята! Я хочу, чтобы все мы выпили за успехи Ионы. За его повестку! Лехаим!
      Все смотрят на смущенного Яника и кивают, добросовестно излучая положительную энергию. Вторая пролетает соколом. Да и супчик вроде ничего, есть можно.
      "Однако, пурга-то какая, - думает Яник. - Черт-те что; кому рассказать - не поверят... роса мудрости... положительная энергия... повестка... Полный бред. И как это меня вечно заносит во всякие несуразности? А уж как голова завтра болеть будет, с росы-то с этой... ай да люли... "
      - Лехаим! - говорит он вслух и опрокидывает третью - мелкой пташечкой.
      
      7.
      Он робко скребется в дверь, рав Менахем, бедняга.
      - Кончай, Яник, неудобно; старый, уважаемый человек топчется у твоей двери, а ты сидишь себе, зажав смех в кулаке, и не впускаешь.
      - Неудобно, это так, но что я могу поделать, коли мне так смешно; прямо распирает, честное слово. Как же я ему открою-то, братцы, в таком-то виде? Представьте себе: вот я открываю, а он там стоит со своей дурацкой повесткой - маленький такой, в коротких штанишках с подтяжками, старый еврей-закройщик с Петроградской стороны. Я же умру со смеху, я же взорвусь прямо ему в лицо... это, по-вашему, удобнее? Пусть лучше пока думает, что я сплю и не слышу... вот отсмеюсь и открою.
      - Пусть думает, что ты спишь? Так ведь ты и вправду спишь, Яник, чего ж тут думать?
      - Ну вот, тем более. Я сплю, я сплю просто замечательно, давно я так не спал; вот оно - счастье... - сон, светлый и радостный, со сладко защемленным сердцем и детскими слюнками на подушке. Так что пусть он подождет, рав Менахем, он понимает, он хороший. И повестка у него хорошая, и весь сон хороший... Господи, счастье-то какое!
      - Откуда же счастье, Яник?
      - А кто его знает... откуда во сне берется счастье? Что я, хозяин снам своим? Что я, отец им? А если даже и отец - то что с того? Сон за отца не отвечает, вот.
      - Э, нет, Яник... экий ты шутник сегодня... сам ведь знаешь, что есть у тебя причина радоваться.
      - А хоть бы и так. Есть причина, так что? Еще и лучше. Даже знаете что? - не то что есть причина радоваться, а нету причины горевать - вот так-то оно правильнее. Нету ее в этом сне - причины - старушенции с младенцем... нету!.. сгинула, карга ненормальная! И ассирийцев нету... - никого из прежней мерзкой команды. Все чисто, как на празднике! Впервые за полгода! Как же тут не радоваться, братцы? Никакой тебе мрази; на горизонте - ни облачка; один уютный и смешной рав Менахем в коротких штанишках... вот отсмеюсь - и открою.
      - А что ж за повестка у него, Яник?
      - А черт его знает... может - на примерку?.. я знаю? Он ведь портной, вы помните? Может, он мне костюм шьет, у меня как раз нету... Вот ведь смех - другим шьет, а себе нормальных брюк справить не может, до чего же он смешной, этот старик... да... однако и в самом деле неудобно - пора открывать. Только что же он там скребется у двери, что же не звонит? Эй, рав Менахем! Звоните! Видите, кнопочка там - на косяке, справа, под мезузой? Звоните, ребе, звоните...
      И рав Менахем звонит. И звонит. И звонит... Только при чем тут рав Менахем? И при чем тут дверь? У Яника и звонка-то на двери нету, так что и звонить там нечему. Это телефон, вот что. А, черт! Конечно же, это телефон... разбудили, гады! Какой сон сломали! Ну надо же! В кои веки такой сон приснился, так нет же... кайфоломы проклятые!
      Яник отчаянно вцепляется в простыню, натягивает ее на голову, покрепче зарывается лбом в подушку. Сон, миленький, погоди, куда же ты... ну побудь еще немножко, ну хоть полчасика... Нет! Сломали. Он еще лежит некоторое время с закрытыми глазами, отлавливая последние обрывки чуда, и наконец сдается. Пора вставать. Яник смотрит на часы. Ого! На часах полдень. На часах - полдень, и в душе - полдень, и солнце - в зените. Славно-то как! Он встает с отчетливым ощущением счастья, как будто подаренный ему чудный сон не исчез бесследно, но играет в яниковом теле, пульсирует свежей, искрящейся, радостно закипающей кровью. Дайте мне рычаг, друзья! Дайте мне рычаг - и я переверну мир! Яник, рыча, оглядывается... рычага не видать... да и Бог с ним; вынесем-ка лучше мусорное ведро. Да и прибрать тут неплохо бы - совсем грязью зарос, стыдоба.
      Снова звонит телефон, с упрямым истерическим оттенком.
      - Алло!
      Это Саша.
      - Яник! Ты почему трубку не берешь?! Слушай, это срочно...
      - Сашуня, - проникновенно говорит Яник. - Дорогой Сашенька. Продай мне ящик вашей Росы. Нет, продай мне два ящика. Пожалуйста. А не продашь, я вас ограблю и возьму силой. Ты себе не представляешь, как я себя чувствую... как новенький. И сон был такой чу...
      - Погоди! - перебивает Саша. - Потом расскажешь. Тут такое... такое...
      Он говорит, торопясь и захлебываясь. Помнит ли Яник - он, Саша, недавно рассказывал, что на его телеканальчике набирают команду для новостей? Так вот, эта история получила неожиданное продолжение. Теперь босс и хозяин канала надумал послать съемочную группу не куда-нибудь, а прямо в Ирак - просто чтобы не отставать от других, представляешь? А кого тут пошлешь? - с израильским паспортом не годится, ясно. Значит, нужны люди с двойным гражданством, чтобы группа, значит, канала под приличные каналы - под канадский там, или российский, или еще какой... понимаешь? В общем, подходящих людей мало, вернее сказать, почти совсем и нету. Тут-то Саша про Яника и вспомнил - мол, есть у него такой, техник божьей милостью, отставной козы автоматчик без определенных занятий, ни семьей, ни войной, ни работой не обремененный, зато с российским паспортом в кармане.
      - Они как услышали, прямо обалдели, - кричит Саша. - Где ж ты, говорят, раньше был? Такой ценный кадр зря пропадает! Короче, Яник, собирайся и немедленно приезжай. Они, конечно, с тобой сначала поговорят, но, в общем, все уже решено. Лучше тебя им ни в жисть не найти! И потом... сам понимаешь...
      Сашин голос вдруг падает до свистящего шепота:
      - Это повестка, Яник. Повестка. Та самая, о которой говорил рав. Распишитесь в получении, господин Иона. Ты едешь в Ассирию, Яник. В Ассирию!..
      Яник откладывает телефон и смотрит в окно, на вверенный ему холм напротив. С большим масличным деревом на самой вершине он похож на ассирийский шлем с султаном.
      
      

    Харран

      
      1.
      - Яник, посмотри, какая красотища! Да проснись же ты, дурак-человек... все равно уже подлетаем... смотри, смотри... расчерчено-то как!.. ну прямо Питер!
      Яник открывает глаза, придавленный сырой глыбой мишаниного тела. Самолет подлетает к Анкаре, и Мишаня, перегнувшись через Яника, ловит в качающемся иллюминаторе прямую сетку бульваров и улиц турецкой столицы.
      Корреспондентская группа международного канала "САС-Ти-Ви" состоит из трех человек: журналиста, оператора и техника. Журналист должен встречать их в Анкаре, а с оператором Мишаней Черновым Яник познакомился в Тель-Авиве, за неделю до отлета. Мишаня лыс, толст, одышлив и жутко потеет, причем при любых обстоятельствах, независимо от температуры и рода деятельности. Об этом он предупредил Яника сразу, протягивая пухлую ладонь-ватрушку для первого признакомского рукопожатия.
      - В компании можешь надо мной смеяться, я привык, - сказал ему тогда Мишаня вполне жизнерадостно. - Мне это не мешает; я ж понимаю - неудобно, когда приходишь куда-нибудь с таким потярой.
      В течение всей последней недели они вдвоем сбились с ног, ища, выклянчивая, собирая, пакуя и сдавая в багаж необходимое оборудование. Денег у канальчика - в обрез; каждый проводок приходилось выпрашивать. Самим тоже надо как-то экипироваться - говорят, холод там собачий, в Северном Ираке. А у Яника и нету ничего теплого, разве что дубон старый, армейский... но дубон не годится - именно потому что армейский; короче - проблема. Набрали там и сям свитеров; Мишаня шубу раздобыл на рыбьем меху... ничего, пробьемся. В общем, кое-как собрались, и слава Богу.
      А Мишаня так вообще счастлив. Для него эта поездка, как он говорит, - последний шанс в люди выбиться, заветный билетик в светлое будущее. Нет, так-то он на судьбу не жалуется, Мишаня, не такой он человек, чтобы на судьбу жаловаться... но все же как ни посмотри, а не сложилась у него жизнь... или нет... сложиться-то сложилась, но не больно удачно. Да...
      - А что это значит - "не больно удачно", а, Мишаня? Поясни непонятливым.
      - Отчего ж не пояснить, - улыбается Мишаня. - Пожалуйста...
      Улыбка у Мишани исключительная, доброты невероятной; стыдно делается рядом с такой улыбкой за собственные грехи, за несовершенство мира. Если бы он еще не потел так, бедняга... цены бы его улыбке не было. Мишане сорок шесть лет. Он, собственно, Янику в отцы годится. Только кто ж его, такого несуразного, в отцы возьмет?
      - Да нет, - вздыхает Мишаня. - Есть у меня сынок, в этом году школу заканчивает. И семья была. Развелись.
      Мишаня разводит руками для убедительности.
      - Теперь они в Киеве, - говорит он, недоуменно глядя на отведенную в сторону левую руку. - А я - здесь.
      Он переводит взгляд вправо. Не сложилась у Мишани семейная жизнь. Он пожимает плечами. Зачем он тогда своей бывшей жене понадобился? За границу выехать, что ли? Все равно ведь потом вернулась. Хотя тоже не одна - нашла себе тут другого мужа. Мишаня качает головой и вдруг снова улыбается. Ничего. Он ей все равно благодарен: хоть какая-то семья была в его жизни; честно говоря, и прожили-то вместе всего ничего - год с небольшим.
      - Но и год с небольшим - тоже хлеб, правда, Яник?
      - Конечно, Мишаня, конечно... А что же, сына ты теперь совсем не видишь?
      - Да как сказать. - Мишаня смущенно отводит глаза.
      Собственно, и сын-то - не совсем его.
      - То есть усыновленный, ну, ты понимаешь. Но я к нему жутко привязался за тот год. И, по-моему, я тоже ему нравился; он меня даже не очень стеснялся... - Мишаня снова разводит руками. - Такие дела. Теперь она видеться не дает; хочет, чтобы мальчик привыкал к новому папе. Зачем тебе? - говорит. Был бы хоть родной, а то ведь - никто и звать никак.
      А и в самом деле - кем он был, Мишаня, пока не подвернулась ему эта работенка, пока не вытащил он этот счастливый лотерейный билет? Никем и не был, бедолагой безработным... газеты разносил по ночам. Нет, в смысле денег ему хватало - много ли надо одному?.. но в профессиональном плане, конечно, обидно. Он ведь классный оператор, Мишаня, честное слово. Ты, Яник, даже не представляешь, какие он фильмы делал, с какими людьми работал... А тут - газеты разносить... жалко. Нет, не подумай только, что он нос задирает - мол, ниже его достоинства великого газеты разносить... нет, не в этом дело, Яник, не в этом... просто руки чешутся чего-нибудь снять, вот и все. Хочется - просто ужас.
      Мишаня счастливо улыбается. Как им все-таки повезло, им с Яником!
      - Вот увидишь, мы еще прославимся! Наши репортажи еще Си-Эн-Эн купит, вот увидишь! Оператор Чернов. Техник Каган. Эх...
      - А почему именно тебе предложили, а, Мишаня? Как ты думаешь?
      - Ну, как... - Мишаня радостно подмигивает. Хотел бы я тебе сказать, Яник, что выбрали оператора Чернова из-за высочайшей его квалификации... но ведь это - не так, ты и сам знаешь. Просто никого больше не нашли, вот и все. Эти не могут, те боятся... Да и деньги, право слово, - смешные... Разве это деньги? Мишаня в который уже раз разводит руками: деньги - вот они, а мы где? А мы - там. Развод у нас с деньгами, Яник. Несложившаяся семейная жизнь...
      - Клевая артелка у нас подобралась, Мишаня! - смеется Яник. - А кто третий-то? Наверняка, такой же лузер, как и мы с тобой. А? Ты его знаешь?
      - Что ты, Яник?! - ужасается Мишаня. - Господь с тобой!.. Андрей - лузер?! Сказать такое про самого Андрея Белика! Неужели ты никогда не сталкивался с этим именем?
      Яник пожимает плечами.
      - А я вообще мало с кем сталкивался. Телевизора у меня нету, с газет меня воротит, по радио предпочитаю музыку... так что уж извини за вопиющие пробелы в образовании. Андрей Белик, говоришь?.. Нет, не в курсе. Андрей Белый - это да, читал когда-то... а вот Белик - нет, не попадался.
      - Ну как же... Белика не знать... - Мишаня искренне удивлен.
      А впрочем, оно и понятно - ведь Яник в общей эмигрантской кастрюле не больно-то и варился; приехал по молодежной программе, катился куда запустят, лунка за лункой, как мячик на площадке для гольфа. Ульпан в кибуце... школа... армия... гуляй где скажут, валяй что покажут... есть вопросы? - нет вопросов. Да и откуда им взяться, вопросам? Все и так ясно.
      Где ж ему в этой уютной ясности понять душу семейного бедолаги, заброшенного волею судеб в чужое, непонятное, опасное болото незнакомой страны. Запустили и бросили - сам справляйся. И вот стоит он, несчастный запущенный карась, выпучившись во враждебную мутную неизвестность, судорожно шевелит слабыми плавниками, пытаясь собрать, прикрыть, предостеречь глупых своих мальков, и страшные щучьи силуэты мерещатся ему повсюду. Куда податься? Вправо? Влево? В нору? Под камень? На отмель? А ну как сожрут? Ой-вэй... вот тут-то и дорог хороший совет, ох как дорог!
      А где ж его взять, совет-то? Можно, конечно, других карасей поспрошать... но как-то боязно: какие-то они все перепуганные, не лучше его самого. Вот если бы какое-никакое руководство сыскать... Все-таки печатное слово - это тебе не пустые разговоры, не пересуды на завалинке; печатное слово наш карась уважает с младых чешуек. В это-то перепуганное безрыбье первых лет большой алии и вплыл молодой журналист Андрей Белик. Вплыл уверенно, стильно, роскошным пятикилограммовым лещом, элегантно посверкивая красивыми серебристыми боками и презрительно булькая на местных нахальных окуней. Ну как такому не поверишь?
      Вообще-то Андрей журналистом не был, хотя и писал в газете. Он также не был историком, хотя и никогда не упускал случая привести эффектную историческую аналогию. Не был он и экономистом, хотя и давал непререкаемые рекомендации по поводу выгодного вложения капитала. Да мало ли кем он не был?.. Знаете, ладно уж, так и быть - только для того, чтобы разом с этим и покончить... - никем он не был, Андрей. Никем. Теперь довольны?
      Только вот кому этот факт интересен? Разве обязательно надо закончить филологический, чтобы писать?.. экономический - чтобы по бабкам мараковать?.. Нет ведь, правда? Собственно говоря, Андрей и школы-то не закончил, ну так что? Неинтересно ему стало в школе, вырос он из нее, из школы. Он вообще очень быстро рос, Андрей, - как и все шустрые умом таланты. Быстро и уверенно. Так же - быстро и уверенно - писал он и свои статьи по всем коренным вопросам бытия, не гнушаясь, впрочем, и второстепенных.
      Караси читали и радовались. Теперь они знали - как надо. Потом, конечно, случалось всякое. Иногда Андрей оказывался прав в своих оценках, иногда нет... - статистика. В общем-то, с таким же успехом можно было бы подбрасывать монетку... Многие задним числом обвиняли его в своих бедах: мол, вложили когда-то бабки - а теперь - оп! - все пропало. Ну да что уж тут поделаешь: лес рубят - щепки летят. Были ведь и такие, что выигрывали, не так ли? - Так. А значит - все путем.
      И кроме того, глупости все это - правильный совет... неправильный... Какая, к черту, разница? Главное ведь тогда было - сдвинуть с места остолбеневшего карася, вывести его из гибельного ступора, заставить пошевелить хвостом. А уж куда он в результате поплывет - направо или налево - не так и важно, в конечном-то счете. Важно, чтоб поплыл. Потому что коли поплыл - считай уже не утонет.
      Увы, простую эту логику не все понимали. Многие даже по прошествии нескольких лет на Андрея сердились, письма всякие возмущенные писали - мол, какого же ты хрена советы даешь, о чем понятия не имеешь? Ну и так далее... паршивый народ - люди. Некоторые даже совершенно неуместно поминали Хлестакова. А Белик тогда уже сильно в гору пошел - ведущий журналист, на телевидении собственную программу запустил - "Андрей Первозванный". Название и в самом деле не очень скромное, но, с другой стороны, действительность отражало: разве не был Андрей Белик первым парнем на деревне? Разве не его первого звали к любому событию? Вот вам и первозванный.
      Только недолго баловал Андрей израильтян своим искрометным талантом. Вырос он из маленькой Израиловки так же, как в свое время вырос из школы. Скучно ему стало, тесно в ограниченной, провинциальной, азиатской стране. Душа рвалась в полет, на большие просторы, а он прозябал тут, с глупыми неблагодарными карасями. И действительно, никто ведь даже спасибо не сказал. Так и профукал Израиль своего великого сына. Уехал Белик; плюнул - вам же хуже - и уехал. К большим делам, в Москву. Потому что если и оставались тогда на земном шаре большие дела, то только в Москве.
      Как и следовало ожидать, Москву Андрей взял быстро и без потерь. Еще бы - ведь к прежней своей элегантной уверенности он добавил ореол международного опыта, а эта комбинация работала тогда безотказно. Взлет Первозванного к звездам Первопрестольной был красив и стремителен. Через пару лет его сухое лицо с энергичным бобриком уже красовалось на обложках журналов в непосредственном соседстве с благородной шевелюрой Билла Клинтона и выпуклыми прелестями Памелы Андерсон. Вице-президент по вопросам стратегии... соучредитель... член совета директоров... - титулы Андрея Белика сверкали и множились, как... как...
      Мишаня щелкает пальцами, ища достойное сравнение.
      - Как кролики... - приходит на помощь Яник.
      - При чем тут кролики? - не соглашается Мишаня. - Кролики не сверкают.
      - Ну, тогда... как пятна солярки в луже.
      - Нет, не годится. Зачем ты приземляешь? - Мишаня усиленно морщит лоб.
      - Кончай так напрягаться, Мишаня. Еще вспотеешь...
      - Как фейерверк! - кричит Мишаня. - Сверкали и множились, как фейерверк! Вот!!
      Усатый турок с переднего сиденья испуганно вздрагивает и оборачивается.
      - Ничего, ничего... - успокаивает его Яник. - Это мы так... муки творчества... ...Мишаня, ты бы того, поосторожнее. А то еще заметут за попытку захвата самолета. Ты мне лучше вот что скажи: как это такой зубр на нашу инвалидную артелку упал? Зачем ему это? Он ведь вон какой - с Памелой Андерсон на дружеском бедре, а тут мы с тобой - два аутсайдера, да каналетто наш занюханный. Не вяжется что-то...
      - Вот ты сам его и спроси... - отчего-то обижается Мишаня.
      Самолет осторожно пробует землю правым шасси и приземляется, по-вороньи подпрыгивая и упираясь в воздух трепещущими закрылками.
      
      2.
      - Ну и где он, твой гений?
      Залитый потом Мишаня растерянно озирается, ища Андрея Белика. Встречающих немного, и все они какие-то тихие, не турецкие. И Белика среди них вроде бы нет. Впрочем, Мишаня может и ошибаться: знакомство у него с Первозванным совсем мимолетное, даже не шапочное... - так, выпивали как-то за одним длинным столом.
      - Да отцепись ты от тележки, Мишаня, - продолжает досадовать Яник. - Походи по залу, поищи; может, он где в другом месте торчит.
      Мишаня послушно делает круг. В аэропорту Эсенбога чисто и тихо; странная какая-то Турция, думает Мишаня. Вот и Белика нету, а должен быть. А может, это и не Турция вовсе? Турцию Мишаня представляет себе совсем иначе, в духе старого фильма "Бег"... - там все было определенно грязнее и азиатистей. Странно... Вздыхая, Мишаня возвращается к Янику. Тот встречает его зверским выражением лица.
      - Ну?.. Летим обратно?
      Он свирепо озирается вокруг и вдруг подскакивает на месте.
      - Вон же он, смотри! Как же ты его раньше не просек?!
      Яник указывает на здоровенного усатого толстяка в шляпе и длиннополом пальто.
      - Да ты что... это точно не Андрей... с чего ты взял?
      - Ну как же! Ты глянь, что на нем написано!
      И впрямь, на шее у толстяка плакатик с буквами "САС-Ти-Ви".
      - Привет, генацвале... или как тебя там.
      - Фатих... Очень приятно.
      - Ты за нами?... Ну слава Богу!.. А где Андрей?
      - Андрэ? Ждет в отеле.
      - Ах, в отеле... понятно... эй, Мишаня, загружаемся!
      Потом они долго едут в чистеньком транзите по бульвару Ататюрка и деликатно помалкивают. Отель расположен в центре, недалеко от огромной мечети, по-хозяйски воткнувшей в небо четверку длиннющих членисторогих минаретов.
      "Как вилку в бараний окорок," - думает Яник, глотая слюну.
      Он проголодался и хочет спать. Теперь, когда кошмар с ассирийским младенцем оставил его, он старается использовать для сна каждую свободную минутку, наслаждается всеми его физиономиями и ужимками: и сладким растеканием сознания в момент первой дремы, и уютной серединной качкой перемежающихся полусна-полуяви, и радостным тягучим всплыванием в жизнь перед самым пробуждением. Это так хорошо - спать!..
      Босс поджидает их в лобби.
      - Хай. - Он протягивает узкую подростковую ладонь. - Андрей.
      В его исполнении это и в самом деле звучит как "Андрэ". Шкодный такой Андрэ, среднего роста, худощавый и обладающий презрительной ленивой грацией модного парикмахера. Сначала он здоровается с Яником, безошибочно оценив субординацию внутри прибывшей группы из двух человек, и только потом, выждав паузу, поворачивается к Мишане. Эта непредвиденная задержка вынуждает бедного Мишаню снова вытирать о штаны заранее приготовленную руку. Он торопится и от этого потеет еще больше. Белик наблюдает за мишаниной суетой с насмешливым изучающим интересом.
      - Ладно, - говорит он, устав ждать. - Что за церемонии...
      Хлопнув Мишаню по плечу, Андрей подталкивает его к стойке.
      - Регистрируйтесь и поднимайтесь в номер. Клоповник еще тот, но жить можно. Встречаемся тут через полтора часа. Бай!
      Он резко поворачивается и уходит в сопровождении Фатиха.
      Вечером они сидят в ресторане, едят долму, пьют пиво и обговаривают варианты. Вернее, обговаривает Андрей, а Яник с Мишаней слушают. Фатих, молчаливой жующей глыбой высящийся рядом с Беликом, тоже слушает, хотя и не понимает ни слова. Он по-русски ни бум-бум. Он и по-английски-то не очень. Андрей объясняется с ним на забавной смеси турецкого с немецким или просто - знаками.
      - Сколько языков ты знаешь, Андрей?
      - Хорошо - десять, и еще несколько - кое-как... - Белик начинает перечислять, загибая пальцы, но быстро сбивается со счета.
      - Круто! - восхищается Яник и показывает глазами в сторону Фатиха. - А зачем нам этот человек-гора?
      - Шофер, телохранитель, эксперт по местным нравам, и просто - подай-принеси... - объясняет Белик. - Без этого тут никак. Да и недорого - я ему двести баксов в день плачу, вместе с машиной.
      Они возвращаются к вариантам. Вариантов немного - ровно три. В северный Ирак попадают через Турцию, Сирию или Иран. Турецкий путь кажется короче, но не обязательно легче. Дело в том, что граница закрыта, так что перейти можно только нелегально. В обычные времена это не так уж и страшно. Но в том-то и фокус, что времена сейчас необычные - война на носу; крупные турецкие силы сосредоточены в Силопи и заворачивают всех, особенно журналистов. Даже бакшиш не помогает - вот ведь до чего дошло!
      Сирийская граница с Ираком пока открыта, и иранская - тоже. Хотя слово "открыта" не совсем подходит; вернее сказать - полуоткрыта, потому что на легальное пересечение требуется спецпропуск, а уже его-то достать точно не светит. Такую взятку - на уровне министра - нам с гарантией не потянуть... Значит, надо будет переходить нелегально, как и в варианте с Турцией. Разница лишь в том, что сирийцы и персы свою границу с Ираком охраняют кое-как, не то что турки. Выходит, в обход хоть и дальше, но безопаснее.
      Теперь вопрос - какой путь из двух предпочесть? Вообще-то, хрен редьки не слаще. И в Сирии, и в Иране не больно-то любят нашего брата... а уж если обнаружится израильский хвост, так и вовсе пиши пропало, даже российские паспорта не спасут. А потому Андрей категорически просит отставить на фиг все ивритские словечки, и если Мишаня хотя бы еще один только раз позволит себе сказать официанту "тода", а коридорному в гостинице - "слиха", то он, Андрей, прикажет Фатиху вырезать Мишанин язык, чтоб не болтался, а Фатих такие вещи умеет, правда, Фатих? Фатих серьезно кивает. Мишаня виновато шмыгает носом и обещает, что - да, конечно. Под мышками его свежей рубашки темнеют обширные потные полукружия.
      Итак, обе дороги неприятны, но иранская все-таки хуже. Из Сирии, если попадемся, выбраться еще можно, а с аятоллами шутки плохи. Да и сирийскую визу здесь получить намного проще. Так что падаем на сирийский вариант.
      - О'кей? Все согласны? - Белик обводит взглядом свою притихшую команду. Фатих кивает первым.
      - Ну и славно. Значит, завтра идем в сирийское посольство за визами. А сейчас - спать.
      - А когда же снимать начнем, Андрей Евсеевич? - робко влезает Мишаня.
      - Снимать? - недоуменно спрашивает Белик. - А что тут снимать, в Анкаре? Телок? Конную статую Ататюрка? Нас куда послали? В Ирак? Вот там и снимать начнем. И потом - в Анкаре нам светиться нечего.
      Он бросает на стол многонулевые турецкие деньги и встает.
      - А при чем тут "светиться"? - говорит ему вслед Яник. - Мы что тут, от кого-то скрываемся, что ли?
      Белик резко оборачивается и пристально смотрит на Яника, как будто увидев его впервые.
      "А ведь он чем-то очень сильно напуган, - думает Яник, глядя ему в глаза. - Что-то не нравится мне этот тип, ох, не нравится... "
      Страх в беликовых глазах сменяется обычной циничной усмешкой.
      - А может, и скрываемся... - медленно отвечает Белик, растягивая слова. - Вся наша жизнь - побег, господин Иона. Уж тебе-то не знать, с таким-то именем...
      
      3.
      На улице возле сирийского посольства копошится очередь: турагенты с пачками паспортов, кучки "дикой" туристской молодежи, в основном немцы, и несколько десятков представителей репортерской братии, безошибочно отличаемых в толпе по особой разухабистой, гиперактивной манере смотреть, разговаривать, двигаться.
      - Стойте тут, - говорит Андрей, пристраивая Мишаню и Яника в очередь за двумя высокими девицами в дубленых полушубках. - Мы с Фатихом пока заскочим в банк, заплатим за визы... Хай, герлс!
      Последние слова адресованы девушкам в дубленках и сопровождаются ослепительной телевизионной улыбкой. Девушки улыбаются в ответ. Они что-то спрашивают, но Андрей спешит - потом, потом...
      "Эх, - думает Яник. - жаль, что я по-аглицки плохо спикаю. Девочки-то ничего; можно было бы поболтать, скоротать время... а время-то скоротать ох как надо - холодно, товарищи, холодно!"
      Конец марта, а весною в Анкаре и не пахнет; холод собачий, и вдобавок - ледяной ветер, который ведет себя совершенно по-хамски, набрав силу и уверенность в прямых желобах анкарийских проспектов. Над мишаниной рыбьей шубой он откровенно смеется, нагло забирается под полу, щиплет Мишаню за рыхлый потный живот, хулигански толкает в грудь. А бедному Мишане, отвыкшему в тепличном израильском климате от таких выкрутасов погоды, и ответить-то нечем торжествующему хаму. Пытаясь защититься от шустрых кулаков ветра, он суетливо дергает руками, нелепо притоптывает, поворачиваясь то тем, то этим боком... - все впустую, избиение продолжается.
      - Холод-то какой, Господи! - Мишаня беспомощно жмется к Янику.
      А Янику не лучше - у него даже рыбьей шубы не имеется; поддел пару свитеров под нейлоновую куртень - и выживай как знаешь. Тоска. Он завистливо кивает на весело щебечущие дубленки:
      - Нам бы такие клифты, Мишаня... Может, отнимем, а? Этим горячим тёлкам шубы ни к чему, они и голышом не замерзнут...
      Девушка впереди обрывает фразу на полуслове и резко поворачивается к Янику.
      - Что-о? Горячим тёлкам? - гневно вопрошает она на русском языке, вполне чистом, хотя и сдобренном каким-то непонятным акцентом. - Да как ты смеешь?..
      Янику разом становится жарко. Он разводит руками, глупо улыбается и бормочет неуклюжие извинения. Рядом предатель Мишаня заливается обидным смехом.
      - Вы уж его извините, девушка, - говорит Мишаня. - Это он с холодухи такой неловкий. А вообще-то Яник - парень безвредный. И дубленки у девушек отнимает только по понедельникам, а сейчас у нас пятница, так что бояться нечего... Меня зовут Миша. А вас?
      "Экий ты, оказывается, гад, Мишаня! - мысленно досадует Яник. - На ходу подметки рвет... и главное, за мой счет - вот что обидно... "
      - Пал, - представляется девушка. - А это - Кэрри. Но она по-русски не умеет.
      Кэрри улыбается - да, мол, не умею, ничего не поделаешь. Мишаня кланяется - галантно, насколько позволяет рыбья шуба. Теперь он находит нужным проявить благородство по отношению к поверженному товарищу.
      - Не кажется ли вам, уважаемая Пал, - произносит он с шутливой церемонностью. - Не кажется ли вам, что в честь нашего знакомства можно помиловать этого преступного типа? Я предлагаю, учитывая безупречное прошлое и прекрасные рекомендации с места работы, заменить ему смертную казнь через испепеление на двадцать пять лет каторжных работ.
      Пал задумчиво взглядывает на Яника. Глаза ее смеются.
      - Что ж... - говорит она. - И в самом деле... Мне, как супергорячей телке, кажется неразумным испепелять столь породистого бугая. Пусть живет и работает. Только купите ему попонку потеплее, чтоб не застудил орудия производства. А то телки расстроятся.
      Подлый Мишаня с готовностью разражается новым взрывом хохота. Ага. Друг называется... Погоди, погоди... встретимся еще где-нибудь на повороте; посмотрим, кто тогда посмеется.
      Надо бы что-то сказать, что-нибудь такое же бойкое и остроумное, его очередь, но Яник молчит как пень и сам не понимает почему. Он смотрит в ее веселые прищуренные глаза и чувствует странное смятение и разбросанность мыслей.
      - Гм... - только и может выдавить из себя Яник. - Ну да.
      - И это все? - изумляется Пал. - Какие нынче бугаи в России неразговорчивые...
      Подруга Кэрри вдруг прыскает и начинает что-то шептать Пал на ухо, захлебываясь от смеха и посматривая на Яника, а Пал отвечает ей короткими английскими фразами и тоже смеется. Это уже совсем обидно. Яник отворачивается, смущенный и раздосадованный. Что за имя такое дурацкое - Пал?
      Мишаня тем временем приступает к расспросам - кто, да откуда, да куда? Пал отвечает. Нет, они не собираются задерживаться в Сирии, им нужно в Ирак. Кэрри - свободный фотограф, репортер, надеется заработать на тамошней заварушке. А у нее, у Пал, есть одно дело в районе Мосула... этнографическое исследование, можно сказать... Конечно, время для этнографии не совсем удобное, но не хочется ломать планы; она, знаете ли, свои планы никому ломать не дает, даже войне, вот. Нет, они совсем не давние подруги, познакомились в самолете по дороге сюда, хотя обе - из Канады, Кэрри из Монреаля, а Пал из Торонто, случалось бывать? Нет? - Не страшно, ничего не потеряли... Скучная страна - Канада, там ничего не происходит, как в песне Высоцкого.
      Да, как видите, она и Высоцкого знает, и вообще по происхождению Пал москвичка, даже в российскую школу успела походить до восьми лет, пока родители не свалили в канадское далёко. Она так и говорит - "в канадское далёко" - и смеется, глядя на Мишанино удивление. Дома-то всё по-русски, Миша; оттуда и песни, и слова. Да и вообще Торонто - русский город, особенно сейчас, знаете, когда из Израиля столько народу приезжает. Только и слышишь на улице, что русский да иврит. Она даже несколько ивритских слов выучила: "тода" - это спасибо, и... Пал сосредоточивается, пытаясь припомнить.
      - Слиха, - грустно подсказывает Мишаня.
      - Точно! - кричит она восторженно; а откуда Мишаня знает - он что, тоже из Канады?
      - Нет, - поникает головой Мишаня. - Увы, не из Канады...
      Он, Мишаня, из самого того самого, откуда эти два слова, и Яник - тоже; только им эти слова произносить нельзя, потому как босс запретил. Чтоб не светиться.
      - Неужели?
      Пал прямо подпрыгивает от восторга. Вот здорово! Она начинает что-то быстро-быстро лопотать Кэрри, которая давно уже в нетерпении дергает ее за рукав, требуя перевода. Отделавшись от Кэрри, она снова набрасывается на Мишаню. Неужели они настоящие израильтяне? Тут, в Турции? Да еще и в Сирию собираются?!
      - Шш-ш-ш... - шипит на нее Мишаня и оглядывается.
      Ах, да!.. Какая же она дура, совсем забыла; им же нельзя светиться... Да, но как же они хотят получить сирийскую визу?.. Ага, понятно... Ну, вообще...
      Пал снова коротко совещается с Кэрри и с крайне серьезным видом поворачивается к Мишане. Есть предложение. Если они, конечно, не против. Это ведь ежу ясно, что им тоже нужен Ирак, а вовсе не Сирия. Сейчас все туда намыливаются. Так вот. У Кэрри есть человек, который переводит через границу, курд. Берет по тысяче долларов с носа. Говорят, это недорого. Хотите - присоединяйтесь; и вам хорошо, и нам спокойнее.
      Мишаня пожимает плечами:
      - Спасибо, девочки, но это - к Андрею; он у нас все решает. А вот, кстати, и он...
      Жабообразная служащая в окошке подозрительно смотрит на Яника, по капле выжимающего нужные слова из скудного запаса школьного английского курса.
      - Какова цель вашего визита в Сирию?
      - Туризм, - рапортует Яник.
      - Вы журналист?
      - Нет, я студент.
      - Я обязана поставить вас в известность, что нелегальное пересечение границы строго преследуется сирийскими законами. Вы журналист?
      - Нет, я студент, турист.
      Яник подобострастно улыбается. Пожилая бородавчатая жаба качает головой. Она явно не верит ни единому его слову. Вот сейчас выстрелит длинным липким языком и заглотит Яника, как комара. Почему же она тем не менее проштамповывает визу? Поди пойми земноводных...
      На улице Яник присоединяется к прочей компании - он последний, только его и ждут; все успешно обвизованные - и Андрей, и Мишаня, и девушки. А Фатиху не надо, ему и так хорошо. Андрей командует парадом. Значит так: сейчас мы подбрасываем девушек в отель, а вечером заезжаем за ними часиков эдак в восемь. О'кей? Надо отпраздновать знакомство. Он как раз знает отличный кабак в Кизилае.
      Вечером сидят в ресторане; он вполне европейского вида, хотя, как и предупреждал Андрей, с питьем небогато. Кэрри кокетничает с Беликом; собственно, даже уже и не кокетничает - эта стадия, видимо, пройдена быстро и счастливо, и теперь они, тесно прижавшись, раскачиваются в медленном танце на крохотной полутемной площадке. Мишаня увлечен кебабами и пивом. Покончив с очередной порцией, он вытирает пот мокрой салфеткой и недоуменно смотрит на Пал и Яника:
      - А вы чего сидите, как неродные? Яник, не будь букой, потанцуй девушку.
      Он подливает себе еще.
      - Спасибо, Миша, - говорит Пал и встает, не оставляя Янику выбора. - А то ведь я совсем заскучала. По-моему, молодой человек меня боится. Не бойся, Яник, я тебя не съем. Во всяком случае - не сразу.
      Судя по смешливому всплеску в глазах, она хочет добавить еще что-то шутливое, но сдерживается. Чтоб не спугнуть.
      Яник неловко поднимается. Весь вечер он непонятным образом напряжен и раздосадован. То есть раздосадован оттого, что непонятно почему напряжен. Раздосадован... напряжен... - тьфу, черт! - между двумя этими состояниями он и телепается битый день с утра, самому надоело. Ясно, что это из-за нее, признайся уже. Конечно, из-за нее, и это самое странное. Да кто она такая, чтобы так на нее западать? Он в который раз пробует приземлить ситуацию каким-нибудь залихватски-казарменным оборотом; он даже начинает говорить сам себе: "Подумаешь, телка!.. " - но дальше "телки" дело не идет, собственно, и "телка"-то не очень выговаривается, а уж о прочих приземляющих деталях типа "сисек" и "задницы" вообще речи нету - просто язык не слушается; так что желаемого результата ну никак не достичь.
      Для общей разрядки Яник напоминает себе, что все равно они через день-два разбегутся, поэтому - ша, парниша, расслабься... но этот довод почему-то совсем не радует, скорее наоборот - неприятен, об этом даже думать не хочется. А о чем хочется? А вот, к примеру, почему имя у нее такое странное - Пал? Об этом думать неожиданно приятно - не о сути вопроса, а само имя думать, просто повторять: "Пал...", "Пал...", "Пал..." - и иногда еще: "Почему?.." - приятно, и все тут. А коли приятно, то отчего бы этим не заниматься? Что - кому-то это мешает?
       И вообще - он вправе делать все, что ему заблагорассудится. Кто ему запретит? - Никто. Вот он и делает: "Пал...", "Пал...", "Почему?.." А то, что вид у него при этом совершенно дурацкий, так это, граждане, его личное дело, а ежели кто сунется - получит в рыло. Вот так. И он с вызовом смотрит на случайного турка за соседним столиком. Турок на всякий случай пугается и отводит взгляд. Это слегка поднимает Янику настроение - не один он здесь такой, есть турки и позатурканней его. Тут-то и влезает Мишаня со своими танцами.
      Яник идет вслед за Пал на площадку - туда, где, сплетясь, томно покачиваются Кэрри с Андреем. Связное содержание его сознания уменьшилось ровно наполовину - осталось только "Почему?.." Все остальное - цветной ветер, как в мультфильмах. Он осторожно берет ее в обе руки, удивляясь всему: тому, что она живая; тому, что она вдруг оказалась как-то меньше ростом и тоньше, чем он думал, вернее, не думал, а, скажем так, полагал, потому что он ведь вообще ни о чем не думал; тому, какое тонкое у нее запястье и какая нежная спина. Эти чрезвычайные в своей важности открытия медленно колышутся в его голове, длинные и гибкие, как водоросли. Он чувствует ее запах, ее волосы на своей щеке, слушает ее голос... Голос? Да, голос; она что-то говорит. Очнись, Яник, это ведь в конце концов не музыка - это слова. Она что-то спросила... но - что?
      В панике он произносит самое близкое к языку слово:
      - Почему?..
      Пал смеется.
      - Что "почему"? - говорит она его ключице. - Ты слышал, о чем я тебя спросила?
      Яник отключает ключицу от мозга, потому что иначе вообще ничего не получится. Теперь он вспомнил целое предложение и торопится произнести его, пока не забыл.
      - Почему у тебя такое имя?
      Он не называет самого имени. Он не говорит "Пал", потому что боится, не знает, как прозвучит это слово после того, как он целый день обкатывал его во рту, в перевернутой вверх дном комнате своего сознания. В самом деле, даже камни меняют форму от тысячекратного облизывания морской волной; что же говорить о таком хрупком слове, как "Пал"...
      Она что-то говорит, а он слушает, не слыша слов, а просто впитывая ответ целиком. Слова здесь - всего лишь щекочущее поглаживание ключицы воздухом из ее губ, всего лишь мелодия; а кроме слов есть еще масса других чудес - взмах ресниц, движение рук по его плечу, и шее, и затылку, нечаянные прикосновения грудей и коленей, до отчаяния безысходные в своей кратковременности. И расчетливый беспорядок каштановых прядей ее волос; время от времени она отбрасывает их назад и в сторону или только делает вид, что отбрасывает, а на самом деле - все крепче и туже затягивает сеть, в которой беспомощно, хотя и совершенно добровольно, барахтается Яник, заодно со всем его прошлым, и будущим, и в особенности - настоящим.
      Вдруг она замолкает и отстраняется, осиротив избалованную яникову ключицу.
      - Что? - спрашивает Яник.
      - По-моему, ты где-то витаешь и совсем меня не слушаешь.
      - Нигде я не витаю. И слушаю тебя очень внимательно.
      - Тогда повтори.
      - Слушаюсь, господин учитель!
      Он добросовестно повторяет ключевые моменты - о папе, профессиональном диссиденте и сумасшедшем пацифисте; о маме, профессиональном искусствоведе и сумасшедшей поклоннице Пикассо; о ней самой, несчастной, - единственной дочке, вынужденной совмещать в невообразимо безвкусном имени "Палома" обе страсти, сжигающие безумных родителей; о том, как нелегко выходить с таким именем во двор, идти в садик и в школу, как унизительно чувствовать свою неисправимую ущербность рядом с нормативными Светами и Наташами, которые к тому же непрерывно дразнят тебя всякими обидными прозвищами - от "облома" до "пилорамы"...
      - Подожди, - останавливает его Пал. - Не смей называть моих родителей сумасшедшими.
      - Да, но ты сама...
      - Мне можно, я - страдалица, - отрезает она безжалостным ножом женской логики. - А ты тут ни при чем.
      Яник смеется.
      - Тогда и мне можно. Я - такой же страдалец, как и ты. Мы с тобой из одного и того же клуба, дорогая Облома. Позволь представиться - я ведь тоже не Яник, я - Ионыч...
      И он рассказывает ей свою историю - другую, но очень похожую; они и в самом деле очень похожи - не зря ведь им сейчас так хорошо вместе, на этой крохотной танцплощадке, в этой чужой и чуждой стране, в этом незнакомом анкарийском ресторане, рядом с этими потерявшими всякий стыд Кэрри и Андреем. Где они, кстати? Только что раскачивались тут, в двух шагах, самозабвенно целуясь к вящему смущению целомудренных турецких музыкантов... а, смотри-ка, они уже за столиком... да, собственно, и музыка кончилась... что же мы здесь топчемся?.. вот смех-то... пошли, Ионыч... пошли, Облома... а за Облому - ответишь.
      За столом - сонный Мишаня сыто щурится на недоеденный кебаб, рядом возвышается безмолвный Фатих, да Андрей что-то активно обсуждает с Кэрри. Беседа явно деловая - это ясно даже Янику, который вообще-то не в состоянии врубаться в быстрый темп английской речи. О чем они?
      - Договариваются, - объясняет ему Пал. - завтра едем в Диярбакыр.
      - Вместе?
      - Ага.
      Ну и слава Богу.
      - А почему именно в Диярбакыр?
      - А черт его знает. Мишаня, где это?
      - Где-то рядом с Сирией, - лениво отвечает Мишаня. - Да и к Ираку близко.
      Андрей оглядывается на них и переходит на французский. Теперь у них с Кэрри полный приват. Конспираторы хреновы.
      Тем не менее, несмотря на идеальные условия переговоров, заканчиваются они очевидным недовольством обеих сторон. Кэрри надувает губы, а Андрей с досадой хлопает ладонью по столу. Что случилось? После непродолжительного молчания девушки удаляются в дамскую комнату для консультаций.
      - Андрей?
      - Да ну ее... - неохотно говорит Белик. - Женщины... Ей, видите ли, непременно хочется сделать снимки ночного Хисара. Без этого она умрет несчастной. Все-таки все бабы - дуры, а красивые канадки - в особенности.
      - А что тут такого? - не понимает Мишаня. - Давай прямо сейчас подскочим... сколько там?.. десять минут езды... Фатих подвезет. Да и не поздно еще.
      - Тьфу! И этот туда же! - Андрей чувствует, что раздражение его и в самом деле выглядит нелогичным, и от этого кипятится еще больше. - Как вы не понимаете: здесь не Канада и не Израиль... А... что с вас взять... дураки непуганые...
      Возвращаются Кэрри и Пал. Теперь губы надуты у обеих; они молча усаживаются и с видом оскорбленного достоинства принимаются изучать внутреннее убранство ресторана.
      - Яник, - говорит Мишаня. - Поверь пожилому Мишане. Человечество изобрело многие виды наступательного оружия. Против каждого из них в конечном счете находится защита. Против каждого - кроме этого. Этот вид женской атаки еще никогда и никем не отражался. Против этого лома нет приема, и я подозреваю, не будет никогда. И сейчас ты будешь свидетелем очередного подтверждения этому непреложному факту.
      Андрей фыркает и сдается.
      
      4.
      Старый город Анкары, затаившийся совсем недалеко от помпезной конной статуи Ататюрка, с угрюмой азиатской непреклонностью отрицает европейскую мечту Отца-основателя. Где вы, прямые проспекты и бульвары, парки и стеклобетонные громады? Зачем вы здесь, под черным оттоманским небом, под острым, как нож, лежащим на боку полумесяцем? Ступайте себе прочь в свои глупые европы; здесь вам не место. Истинные хозяева тут они - грубо мощеные улочки покосившихся деревянных домов, византийская цитадель, кривые, как месяц, переулки, пустынный в этот час сельджукский базар да темная полуразрушенная мечеть.
      Кэрри впадает в творческий транс; охая и ахая, она мечется от угла к углу, приседает, выбирая ракурс, просит посторониться, пережидает наползшее на месяц облачко, меняет объективы и аппараты и при этом непрестанно щелкает, щелкает, щелкает... Андрей угрюмо наблюдает за ее хаотическими перемещениями; сам он движется довольно скупо; верный Фатих, как привязанный, не отходит от него ни на шаг. Пал и Яник тоже ходят вместе; они больше молчат, лишь изредка обмениваясь незначительными замечаниями: смотри, какой интересный дом... что они, тут совсем не убирают?.. черт, темнотища-то какая... и народу никого, неужели все уже дрыхнут? Мишаня гуляет сам по себе, глазея по сторонам и радуясь вечернему моциону - авось сгинет пара-другая калорий, после стольких-то кебабов.
      Улочки и в самом деле безлюдны. Редкие прохожие удивленно пялятся - зачем они здесь, эти чужаки? Не то чтобы кому-то мешают, а так... взгляд спотыкается. Подумаешь... может, у Яника тоже спотыкается... взять хоть того турка - чем-то он Янику определенно знаком; погоди, погоди... - ну конечно! Это ж тот самый, из ресторана, он еще сидел за соседним столиком и отворачивался под сердитым Яниковым взглядом. Вот так совпадение... Нет, Яник, так не бывает; нет в природе таких совпадений, вот что. Половина Яникова мозга еще благодушествует, еще кайфует от близости Пал, от ее руки у него на рукаве, за который она дергает, показывая - мол, глянь туда, Ионыч, да не туда - туда... ну что ж ты такой отмороженный!.. но вторая половина уже занята совсем-совсем другим.
      Она уже считает шаги, эта половина, она оценивает расстояния, чертит схемы ситуации, злится на первую - лентяйку. Она и принадлежит-то не этому, нынешнему Янику; она прямиком оттуда, из прошлой жизни, из шхемских закоулков и трущоб Джебалии, где каждый подросток может выхватить пистолет или просто пырнуть ножом, где из каждого окна может высунуться брызжущий пулями ствол калаша, а за каждым углом может оказаться мина, растяжка, смерть. Где он, командир отделения из разведроты саперной бригады ЦАХАЛа, отвечает не только за себя, но и за нескольких товарищей, осторожно, вдоль стеночки, след в след, идущих за ним по вонючему переулку.
      Яник пристально, уже не скрываясь, смотрит на турка, а турок неторопливо идет навстречу, и, кстати, он не один - вон как поглядывает на второго, длинного, в кожаной куртке - они явно вместе. Фатих, кстати, тоже напрягся... значит, неспроста я паникую... или нет? Все так же не торопясь, турок из ресторана приближается к Кэрри, ищущей ракурс шагах в десяти впереди всех; прямо за ней - зевающий на луну Мишаня. Яник напружинивается. Что с тобой? - интересуется Пал, но он уже забыл о ней, он уже весь - в подготовке прыжка, в лихорадочном интуитивном просчете вариантов.
      Турок тем временем равнодушно обходит скорчившуюся посередине улицы Кэрри и сталкивается с неловким зевакой Мишаней, не вовремя отступившим прямо ему под ноги.
      "Надо же... экий я параноик... - досадует сам на себя Яник, глядя на Мишаню и турка, хлопотливо и многословно рассыпающихся в извинениях друг перед другом. - Обычный человек, гуляет, как и мы... так что бывают совпадения, старший сержант Каган, еще как бывают..."
      - Да скажи же мне наконец, что случилось? - нетерпеливо спрашивает Пал.
      Яник поворачивается к ней, чтобы ответить, что ничего, мол, все о'кей, красивая, никаких обломов не наблюдается, но в этот самый момент турок резко отталкивает Мишаню и прыгает на Фатиха, и нож блестит у него в левой руке, а тот, что в кожанке, у него тоже нож, и он бежит за первым, огибая его, чтобы достать Белика, в ужасе вжавшегося в стену за фатиховой спиной.
      Времени раздумывать нету; Яник автоматически делает пару быстрых шагов навстречу кожанке и, упершись рукой в стенку, выбрасывает вперед левую ногу. Главное сейчас - затормозить гада, остановить, разорвать дистанцию, перехватить инициативу, а уж там посмотрим. Кожанка с маху натыкается ребрами на Яникову ногу и отскакивает - не смертельно, но не так уж и приятно... Ясно, что он не ожидал нападения с этой стороны; его объект - Андрей Белик, это очевидно.
      Так они, видимо, и задумали: пока первый турок сковывает телохранителя, второй режет Андрея - план прост и эффективен, как кебаб. Даже теперь, переминаясь напротив неожиданно выросшего перед ним Яника, кожанка все время косится на главную цель, на парализованного страхом Андрея - не ушел бы. Яник тоже быстро оглядывается: Фатих с турком, рыча, катаются по мостовой, остальные размазаны по стенкам... на ногах - только он и парень в кожанке, посреди полутемной улицы, друг против друга, одни в целом мире. Теперь необходимо сосредоточиться на руке с ножом. Выбить не получится - во-первых, парень не промах, сразу видно, а во-вторых, ногами Яник не очень-то умеет, так и не научился. Значит, надо держать дистанцию и ждать момента.
      Какое-то время они пританцовывают друг против друга; в этой игре у Яника преимущество - время работает на него: а ну как полиция набежит? Турок вынужден спешить. Он делает несколько пробных выпадов и наконец решается на отчаянный бросок.
      "Э-э, парень... - успевает подумать Яник. - В Газе-то ребята покруче тебя будут..."
      Он резко отбивает руку с ножом и всем телом движется навстречу противнику, сконцентрировав всю энергию, всю силу, весь порыв, весь страх и всю ненависть в одной-единственной, впереди него летящей точке - в пяточке напряженно отогнутой назад ладони правой руки. Теперь главное - попасть. Стремительно и бережно - чтоб не расплескать - несет он этот ужасный многокилограммовый заряд к цели - к основанию вражьего носа - туда, где топорщатся густые турецкие усы, гордость и слава анатолийского самца.
      Удар приходится в самое туда. Хруст сминаемых носовых хрящей сливается с громким и странным горловым хлюпом. Голова турка резко дергается назад. Мгновение он стоит неподвижно, уравновешенный силой собственного броска против сокрушительной мощи яникова удара; голова его уже в отключке, но ноги еще не знают об этом и по привычке тщатся сохранить вертикальное положение. Затем он весь складывается и враскоряку обрушивается на землю, как оборвавшая нити марионетка.
      "Попал-таки! " - запоздало понимает Яник.
      Он отворачивается от кожанки и идет взглянуть, что происходит на параллельном ковре. Фатих близок к победе. Собственно, он уже победил и теперь закрепляет успех, размеренно стуча вражеской головой о камни брусчатки. Судя по неприятному чмокающему звуку, хоронить ресторанного турка придется без затылка. Фатих действует одной рукой, сидя на трупе верхом; второю он держится за собственный живот. Ранен?
      Яник наклоняется и трогает его за плечо.
      - Фатих? Фатих! Кончай молотить, сезон кончился. Ты о'кей?
      Фатих поднимает к нему залитое кровью лицо. В невидящих глазах - боль, много боли. Он бормочет что-то непонятное, будто просит. Яник оглядывается на Белика.
      - Что он сказал?
      Белик отрывается наконец от стены и подходит вплотную.
      - Он просит зашить ему живот.
      Фатих, все так же придерживая живот, сползает с трупа. Он подтягивает себя к стене, затем, опираясь на нее свободной рукой, приподнимается на колени и с неимоверным трудом, в три присеста, встает. Он стоит, покачиваясь, и скулит неожиданно тонко и жалобно. Яник делает шаг - помочь, но Андрей останавливает его, с силой схватив за плечо.
      - Почему? - удивленно поворачивается к нему Яник, но тут ноги Фатиха разъезжаются на скользкой от крови мостовой, и он сползает вниз, хватаясь за стенку и за воздух обеими бесполезными руками, а из оставленного без присмотра живота неудержимо вываливаются наружу серо-кровавые внутренности. Все так же скуля, Фатих суетливо и безуспешно пытается запихнуть их назад. Он уже не говорит ничего, только скулит, и ноги его начинают подрагивать, мелко-мелко.
      - Надо его в больницу, срочно, - говорит Яник.
      - Не поможет, - отрывисто отвечает Андрей. - Он уже труп. От такого не лечат. Надо линять отсюда. Полиция нам ни к чему.
      Он склоняется над умирающим и, брезгливо оттопырясь, шарит в карманах пальто. Переулок освещается резкой слепящей вспышкой. Это Кэрри, свободный фотограф. Не упускать же такой кадр... Андрей резко оборачивается. Он уже совсем пришел в себя, и прежняя самоуверенная повадка сквозит в каждом его жесте.
      - Яник! - командует он. - Собери весь выводок и дуйте к транзиту. Я вас догоню, вот только ключи найду... И куда же он их засунул, черт подери?
      После минутного колебания Яник подчиняется. В конце концов, время подумать о живых, о Пал, например. Стоя там же, где Яник оставил ее несколько минут тому назад, она остановившимися глазами смотрит на вывалившиеся кишки Фатиха и дрожит в такт предсмертной чечетке его каблуков. Обе ладони ее судорожно прижаты к широко раскрытому рту, как будто пытаются - и никак не могут - вытащить наружу мечущийся внутри вопль.
      Этого еще не хватало! Яник подскакивает к Пал, обхватывает одним быстрым ловящим движением, крепко прижимает к себе, пряча ее беззвучно раззявленный рот в складках своего свитера; но она выгибается, распираемая неимоверным ужасом, высвобождая пережатые клапаны горла, и дикий крик, легко преодолев ненадежную звукоизоляцию в виде яниковой груди, свитеров, куртки, вырывается на волю, в кривой раструб переулка и, отразившись от стен, улетает в анкарийское небо.
      - Ааа-а-а!..
      - Шш-ш-ш... - шипит Яник, не выпуская ее из захвата, не давая вздохнуть, набрать силы и воздуху для нового вопля. - Шш-ш-ш... Тихо, Пал, тихо... все кончилось, перестань...
      Где-то рядом хлопает ставня, распахивается окно; теперь-то уж точно надо делать ноги. Хотя нет худа без добра - крик девушки выводит из оцепенения Мишаню, и он сразу же начинает суетиться, деятельно и бестолково: бегает от чертыхающегося Андрея к скульптурной группе Яник-Пал и обратно, хватает за рукав исступленно щелкающую затвором Кэрри, тянет всех то в ту, то в эту сторону и при этом не переставая бормочет - тихо, но очень настойчиво, как ребенок в до смерти надоевшем ему супермаркете:
      - Ну пойдемте уже... ну пойдемте... ну что же вы... ну пойдемте...
      Наконец Пал обмякает в Яниковых руках; она все еще дышит судорожными всхлипами, но почти овладела собой; можно двигаться. Вот и Андрей выпрямляется, торжествующе подняв над головой связку ключей.
      - Вот они! Быстро, за мной. Да не бегите вы, мать вашу! Миша! Шагом!..
      Уводя Пал, Яник оглядывается. Фатих уже не скулит, глаза его закрыты, но каблуки продолжают выстукивать свой последний однообразный танец.
      
      5.
      - Ну что, довольны? - Андрей нервно расхаживает по комнате. - Говорил я вам, дуракам? Нет, на средневековые красоты их потянуло, дуру пьяную ублажать... Ну и что? Получили средневековье? Во весь рост, какое хотели?
      Номер у Белика роскошный, о двух спальнях, не чета тому, что у Яника с Мишаней. Салон, мягкая мебель, подсвеченный бар с бутылками, ведерко со льдом... фу-ты ну-ты... Завидев бар, усевшийся было Яник встает и наливает себе стакан первого попавшегося.
      - Мишаня, тебе чего?
      - Водка есть? - с надеждой спрашивает Мишаня.
      Он обессиленно расплылся по дивану. Ему бы сейчас поспать, но Яник настоял на этом разговоре...
      - Водки нет, - отвечает за Яника Андрей. - И вообще, могли бы спросить меня для приличия.
      - Водки нет, - отвечает Яник, игнорируя замечание хозяина. - Даром что первозванные, а водки не жрут. Они тут все больше коньяками по вискам заколачивают, аристократы наши. Рыцари трепла и кинжала. Выпей-ка и ты "Реми-Мартена", дорогой Мишаня. Авось тоже гладко врать научишься. Посмотри, как это выгодно.
      Он делает широкий жест рукой с зажатой в ней открытой бутылкой. Солидная порция коньяка выплескивается на ковер. Яник удовлетворенно кивает, наливает Мишане полный стакан и вытирает мокрую руку об узорчатую диванную обивку. В голове его копится слепящая белая ярость. Ее уже так много, что он с трудом сдерживает себя, говоря подчеркнуто медленно и остерегаясь раздавить стакан в судорожно сжатой ладони.
      - Интересно было бы узнать, чем мы обязаны этому хамству? - спрашивает Белик.
      Надо отдать ему должное - держится он хорошо, хотя некоторая неуверенность все же проскальзывает. Яник осторожно ставит стакан на каминную доску и смотрит на руки. Руки слегка дрожат, и он ощущает острое покалывание в кончиках пальцев. Не убить бы... а вот не сжимай в кулаки - и не убьешь...
      - Ах, тебе интересно? - ласково спрашивает он Белика, делает шаг вперед и наотмашь бьет его ладонью по щеке. Теперь он уже не говорит, а рычит, так что слова с трудом различимы. - Тебе интересно, сволочь, подонок?! Интересно?!
      Белик отшатывается. Он напуган, но не теряет самообладания. Прикрыв голову руками, он выжидающе смотрит на Яника и ждет продолжения. Мишаня пугается куда больше. Он вскакивает с дивана и хватает Яника за плечи.
      - Яник, Яник... ты что?.. как ты можешь?... за что?..
      Яник отталкивает Мишаню назад, на диван.
      - Ты что, совсем слепой? Ты что не видишь - кто это? Ты видел, как он через два трупа перешагнул и не поморщился? Как он своего холуя умирающего шмонал, а потом бросил подыхать, как собаку? Ты думаешь, с тобой он иначе поступит, если надо будет?.. - Яник поворачивается к Андрею. - Мне вот тоже кое-что интересно, господин Белик. К примеру: почему ты здесь, такой крутой - и в такой заднице? И от кого ты бегаешь? И при чем тут мы? И я очень советую тебе отвечать без ужимок, потому что настроение у меня сейчас сильно паршивое и целости твоей гнусной хари никак не благоприятствует.
      - Хорошо, - соглашается Андрей. - Ты только успокойся. И вообще, мог бы сначала спросить, прежде чем в морду навешивать. Может, и бить не пришлось бы...
      Он замолкает. Паузы у Белика многозначительные, артистические. Яник ждет, мрачно наблюдая за тем, как Андрей идет к бару, выбирает несколько бутылок, долго и тщательно отмеривает порции для какого-то сложного коктейля, проверяет получившуюся смесь для начала на свет, затем - на вкус, хмыкает, мотает головой, добавляет что-то еще...
      - Пресветлый князь про нас совсем забыли, - говорит Яник. - Как ты думаешь, Мишаня, может, стоит напомнить яйцам его сиятельства о нашем скромном присутствии?
      Мишаня обеспокоенно шевелится на диване и на всякий случай придвигается поближе к Янику.
      - Сейчас, сейчас... - безмятежно отзывается Андрей, пробуя напиток. - Какой-то ты агрессивный сегодня. Я уже почти закончил. Это особый коктейль, тут каждая капля важна...
      - Давай я тебе туда плюну для пикантности, - предлагает Яник.
      Андрей морщится.
      - Фу, как грубо... - Он удобно, с подушками и валиками, устраивается в кресле. - А если я скажу тебе, что ни от кого я не бегаю? Что это были всего лишь хулиганы, грабители, коих тут пруд пруди, особенно в старом городе? Что я, зная об этом, специально вас предупреждал - не стоит лезть туда ночью? Что тогда?
      - Тогда я отвечу, что ты нагло врешь.
      Яник старается говорить грубо, с прежним нажимом, но ярости в нем уже сильно поубавилось - предпринятая Беликом элегантная затяжка времени сделала свое дело.
      - Ты врешь, потому что тем двоим, в переулке, нужен был именно ты. Все остальные их совершенно не интересовали. Обычные грабители не прошли бы так просто мимо Кэрри с ее навороченной камерой - она одна тянет на тысячи баксов. Это раз. Теперь, они нас пасли с самого ресторана, а может и раньше; это - два. Наконец, ты нам с первого дня морочишь голову со своими "не светиться"... это - три. Достаточно?
      Андрей задумчиво кивает.
      - Угу... - он отхлебывает из своего стакана и одобрительно смотрит на Яника. - Я сразу понял, что ты неплохо соображаешь... молодец... И дерешься ты классно. Собственно, если б не ты, лежать бы мне сейчас там, в переулке, рядом с Фатихом. Зарезали бы, как поросенка.
      Его почти веселая улыбка странным образом контрастирует с мрачным содержанием слов.
      - Кто-то скажет: повезло Белику... - и будет неправ. - Андрей поучительно поднимает вверх палец. - Хорошее везение, граждане, как и хорошая импровизация, должно быть подготовлено заранее. Я ж тебя такого специально заказывал, друг ты мой грубоватый. И, как выяснилось, не зря. Теперь вот сижу тут, коктейль попиваю...
      Он выглядит очень довольным собой. Яник переглядывается с Мишаней. Тот недоуменно пожимает плечами.
      - Заказывал? У кого заказывал?
      - Да у босса вашего малахольного. Так и сказал ему - найди мне какого-нибудь спецназовца. Ты ведь из разведроты? Сапер? Хоть и не совсем спецназ, но тоже неплохо...
      Белик вздыхает и некоторое время молчит, задумчиво похлопывая себя по коленке.
      - Ладно, - говорит он наконец. - Значит, так, да? Ты непременно хочешь объяснений? Пожалуйста. Только ведь чем меньше знаешь, тем дольше живешь. Так что подумай... Нет? Все-таки хочешь? Может, хотя бы Мишаню спать отправим? Время-то уже не детское. Тоже нет? Экий ты непреклонный... Что ж... ладно... Скажем так: в Москве у меня накопилось много дел, которые требуют моего срочного отсутствия. Какие именно дела, я вам объяснять не стану - это уж совсем ни к чему, не для средних умов, да и история слишком длинная. Вполне достаточно сказать, что возникли некоторые денежные недоразумения. А, черт! Так трудно с вами разговаривать!..
      Белик безнадежно мотает головой. Он как-то очень уж быстро опьянел от своего замечательного коктейля. С видимым трудом он разгребает подушки, встает и, пошатываясь, направляется к бару. На этот раз он уже не утруждает себя тонким процессом смешивания, а просто плещет в стакан коньяк и выпивает залпом, как водку.
      - Как трудно! Слова у нас с вами вроде одинаковые, вот только значение у них - разное. К примеру, как объяснить вам, лопухам, что такое "денежные недоразумения"? А? Нет, погодите... зачем так сложно?.. как объяснить вам - что такое деньги? Вы же этого не знаете ни хрена. Вы же думаете, что деньги - это что-то одно, а на самом деле - это совсем-совсем другое! Понятно?
      - Где уж нам, бабуинам... - говорит Яник. - Но по-своему, по-обезьяньи, мы все-таки соображаем. Ты, большой белый человек, задолжал другому большому белому человеку некое неизвестное нам вещество, называемое "деньги". И за это он хочет убить тебя из своей страшной палки, изрыгающей огонь и железных пчел. Я складно излагаю?
      Белик пожимает плечами.
      - Вполне. Надеюсь, теперь ваше любопытство удовлетворено?
      - Не совсем. Почему ты убежал именно сюда? Место не очень-то и подходит, особенно сейчас - война, и все такое... Да и достать тебя тут легко...
      - Достать везде легко, - перебивает его Белик. - И найти человечка везде можно. Любого. Вопрос времени, не более того. Земной шарик сильно помельчал, господа бабуины, если, конечно, смотреть не с ветки. Так что прятаться - все равно где, то есть - равно бесполезно. Но я не прятаться сюда приехал. Мне в Ирак нужно. Только не спрашивайте - зачем, все равно не скажу.
      - А зачем тебе эта комедия с телеканалом? Как тут мы с Мишаней вписываемся?
      - Очень просто, - усмехается Белик. - Именно потому что война. Теперь ведь так запросто не поездишь... а журналисту - везде дорога, все рады свою правду протрендеть, никто на мушку не берет - самое то.
      Мишаня в волнении вскакивает.
      - Как же так? Выходит, мы и репортажей делать не будем? Зачем же мы сюда приехали?..
      Белик смеется.
      - Не волнуйся, Мишаня. Об этом, по крайней мере. Репортажи у нас обязательно будут. Причем классные. Вот увидишь. Ты еще поблагодаришь своего обезьяньего бога за то, что выпало тебе работать с самим Андреем Беликом. Я это вашему боссу обещал и слово свое сдержу. Завтра сделаем первую передачу. Из Диярбакыра.
      - Ну и слава Богу, - светлеет Мишаня. - А я уже испугался. Вот видишь, Яник, все в порядке. А ты на Андрея накинулся... - нехорошо, честное слово.
      Яник хватается за голову.
      - Все в порядке? Слава Богу?.. Да ты в своем уме? Ты что, спал и не слышал, о чем мы тут говорили? Или тебе только репортажи твои идиотские важны? Ты понимаешь, что за ним бандиты охотятся, за этой дешевкой модной? Ты понимаешь, что он тебя в свою игру втравливает, причем пешкой? Тебе не страшно?
      Мишаня пожимает плечами.
      - Зря ты так, Яник. Андрей - талантливый человек, и для меня действительно большая честь... ну, и так далее. А насчет охоты... за кем сейчас не охотятся? У меня это шанс, понимаешь? Скорее всего - последний. Что же - все теперь бросить из-за каких-то бандитов?.. - он устало трет ладонями лицо. - И вообще, спать пора. Завтра рано вставать. Вы как хотите, а я пойду.
      Белик тщательно запирает за Мишаней дверь - на ключ, на защелку и на цепочку. Затем, покружив по комнате, подходит к Янику, который все так же, скорчившись, сидит в кресле.
      - Послушай, Яник, - произносит он слегка нерешительно. - У меня к тебе просьба. Ты не мог бы переночевать здесь, в этом номере? Спальня Фатиха как раз свободна...
      Яник поднимает голову в полном изумлении.
      - У тебя что, совсем крыша поехала? Ты всерьез полагаешь, что я с тобой останусь? И на ночь, и вообще?.. Я ухожу, дядя. Возвращаюсь в Тель-Авив. У меня от одного твоего вида изжога начинается. Так что бывай, не поминай лихом. На похороны не зови - не приду.
      Он встает.
      - Подожди... - останавливает его Белик. - Ну чего ты так взъелся? Ну, есть у меня свои заморочки... а у кого их нет? Можно подумать, что ты тут только затем, чтобы верой и правдой служить славному каналу "САС-Ти-Ви". Нет ведь, правда? У тебя ведь тоже своя отдельная программа имеется; скажешь - не так? И у Мишани... - у всех! Значит, все мы союзники... хотя бы до поры до времени. Что в этом такого ужасного? Ты вот говоришь: я вас использую. Ну и что? А вы меня не используете? Еще как! Откуда, ты думаешь, бабки взялись на всю эту пионерскую экскурсию? С неба свалились? Босс ваш выделил? - Как бы не так... мои это бабки, мои - понял? Не будь меня, так бы и сидели вы в своей Израиловке.
      - Ага. Вот туда я и возвращаюсь, - говорит Яник, стоя у двери и снимая цепочку. - Сидеть. Лучше сидеть в Израиловке, чем лежать в турецком морге, да еще по причине чужих разборок.
      - Зря ты это... - Андрей сокрушенно качает головой. - Хотя, знаешь что? В одном ты прав - за риск надо платить. Я повышаю тебе зарплату. Вдвое, и деньги на руки. Идет? Ну?..
       - Пошел ты... - Яник справляется наконец со всеми запорами и выходит, не оглядываясь.
      - Втрое! - кричит Андрей в захлопывающуюся дверь.
      
      6.
      Он сидит прямо на земле, в мягкой пыли большой рыночной площади, привычно удивляясь незнакомому виду своих собственных босых ног. Солнце стоит высоко; полдень. Яник поднимает руку, ощупывает белую полотняную тряпку, прикрывающую голову и шею... - что за черт?.. откуда? И вокруг - тоже... площадь полна народу, и почти все в таких же тряпках, хитрым узлом завязанных сзади, под затылком. Впрочем, есть и другие; Яник узнает их сразу, по кожаным островерхим шлемам. Они стоят неподвижно, в ряд, опершись на копья и отгораживая от толпы грязный бревенчатый помост.
      Вонь-то какая... откуда эта жуткая вонь? Яников сосед поворачивает к нему толстое усатое лицо. Это Фатих.
      - Как же так, Фатих? Ты ведь умер?
      - Нет, - смеется Фатих. - Я-то жив. Ты бы лучше о себе позаботился.
      - А что это за вонь, Фатих, откуда?
      - Оттуда, - смеется Фатих. - Смотри, какая там гирлянда...
      Он указывает на огораживающую площадь крепостную стену: там, на пятиметровой высоте, натянут толстый канат с нанизанными на нем бурдюками. Или - что это? Нет, Яник, не бурдюки это... надо же, так сразу и не поймешь... На канат нанизаны обезглавленные человеческие обрубки; они раздулись от распирающих их газов, а некоторые уже лопнули, оставив на стене зловонные потеки. Яника тошнит. Надо бы проснуться... Надо бы...
      На помост, в сопровождении небольшой свиты воинов выходит важный ассириец в длинном расшитом кафтане и высоком головном уборе. Он усаживается на низкий табурет и делает знак одному из своих помощников. Тот подходит к краю помоста и, подбоченясь, начинает рассматривать кучку людей, сгрудившихся испуганным стадом отдельно от остальных. Гул, стоявший до того над площадью, смолкает; слышно лишь жужжание мух вокруг гирлянды обрубков.
      - Ты! - палец помощника указывает на кого-то.
      На помост выходят двое мужчин и женщина; воины тычками копий заставляют их опуститься на колени.
      - Говори!
      - Великий судья! - говорит один из мужчин. - Эта женщина - моя жена, а этот человек - купец. Он пришел в мой дом продавать ткани и соблазнил мою жену, и я застал их за прелюбодеянием. Позволь мне убить его.
      - Глупый человек! - отвечает судья. - Ты мог бы убить их сразу, обоих. Зачем было тащить их сюда?
      - Великий судья! Я не хочу убивать свою жену. Она еще молода, и тело у нее сладкое. Позволь мне убить только его.
      - Это против закона. Если ты отпускаешь жену, придется отпустить и ее любовника. Решай.
      Проситель мнется.
      - Великий судья! - говорит он наконец. - Неужели нет способа отомстить моему врагу, не убивая при этом жену?
      - Отчего же. Такой способ имеется. Ты можешь оскопить его и изуродовать его лицо. Для этого всего лишь требуется отрезать твоей жене нос.
      - Слава мудрости великого судьи! - радостно восклицает обманутый муж. - Я согласен.
      Люди на площади оживляются, привстают, чтобы лучше рассмотреть. Стражники хватают осужденных, и пострадавший собственной рукою вершит приговор. Яник хочет отвернуться, но не может. Он видит, как мужчина хватает жену за волосы, слышит, как одобрительное улюлюканье толпы сливается с криками несчастной, смотрит на то, как неловко она полусходит-полусваливается с помоста, обмотав покрывалом окровавленное лицо.
      - Уу-у-у! - кричит рядом Фатих. - Поделом тебе, блудница! Скажи спасибо, что жива осталась! Уу-у-у!
      Но главная часть представления - впереди. Стражники срывают одежду с осужденного, прижимают его лицом вниз, к бревнам помоста. Мужчина с ножом испускает торжествующий вопль. Кровь жены возбудила его, он пошатывается, как пьяный, и толпа отвечает ему сочувственным воем: "Ууу-у-у... Ууу-у-у..." Где-то Яник уже слышал что-то похожее... Где же? Где? Ах да, топталовка...
      Муж с ножом усаживается верхом на обреченное тело, подрагивающее в ожидании пытки. Он еще раз воздевает свое оружие, заряжаясь послушной энергией толпы - ууу-у-у!.. - и, оставив руку с ножом наверху, засовывает вторую в промежность жертвы, какое-то время копается там, ловя ускользающую плоть, и наконец ухватывает... - вот оно!.. и - чик... ах, если бы можно было сделать это многократно!.. - поднимает над головой окровавленные гениталии врага, и толпа радостно ревет в ответ, широко разевая рты, готовая сожрать все, что ни кинут в ее жаждущую пасть - и отрезанные семенники, и жертву, и самого палача.
      Все? Нет! По приговору, лицо оскопленного должно быть изуродовано. Стражники переворачивают воющее мясо на спину. Мучитель прыгает ему на грудь, полосует ножом лицо, подбираясь к горлу... но нет - бдительная стража вовремя перехватывает руку, отбирает нож: убивать нельзя - только уродовать. Как нельзя? - вскакивает, топчет лицо врага ногой... но нет, что нога - та же плоть... дайте мне камень, люди! - на тебе камень!.. ах, хорошо... раз! И еще раз! И еще!.. Все, парень, хватит... убивать нельзя, только уродовать...
      - Эх, жаль, - говорит Фатих. - Не успел добить... теперь, может, выживет...
      Стражники сбрасывают бесчувственное тело с помоста, бесцеремонно прогоняют мстительного мужчинку - хватит, пора и честь знать, кончился твой праздник! Помощник судьи снова выходит вперед, коршуном вглядываясь в съежившихся внизу людей.
      - Ты!
      Грузная голая женщина поднимается на склизкие от крови бревна, падает на колени, замирает под равнодушным взглядом судьи.
      - Говори!
      Женщина молчит.
      - Великий судья! - говорит помощник. - Эта блудница была схвачена здесь, на рыночной площади, с покрытой головой. Согласно закону, изобличивший ее забрал ее одежду. Мерзкая тварь просит твоей милости.
      Судья откашливается.
      - Простая блудница не должна быть закрыта, - говорит он. - Таков закон. Наказание - шестьдесят палочных ударов и кипящая смола на голову. Готова ли смола?
      Помощник подбегает к дальнему краю помоста. Только сейчас Яник замечает котел на треноге и нескольких стражников, усердно раздувающих угли. Нет, смола не готова...
      - А этой не повезло, - удовлетворенно отмечает Фатих. - Получит палки, прежде чем сдохнет, сука.
      - Ты! - указывает помощник.
      - Он познал равного себе... познать его самого!..
      Обнаженные ягодицы привязываются враскоряку рядом с помостом: кто хочет воткнуть мясо в мясо?.. подходи, пока дают! И подходят, и втыкают, и много их, желающих... Яник закрывает глаза. Площадь ревет звериным рыком, топталовка стонет: "Уу-у-у..", и белая человеческая плоть студенисто подрагивает под руками насильников. Кто еще? - много. Судье надоело ждать, он делает знак помощнику - давай нового. Помощник снова подходит к краю помоста.
      - Ты!
      Никто не выходит. Почему? Яник поднимает голову. Почему никто не выходит?
      - Ты! - палец помощника указывает прямо на него, на Яника. Почему на него, при чем тут он?
      - Ты!
      Фатих толкает его в бок - иди, это тебя!.. ну иди же!
      - Как это? Почему? Я тут ни при чем, я не отсюда...
      - Ты ни при чем? - сердится Фатих. - Ты ни при чем? А кто не зашил мне живот, а? Разве я не просил тебя? А ты? А ты убежал. Так что иди на суд, иди, а я посмотрю, как тебя на кол насаживать будут, посмотрю и порадуюсь, да.
      Нет-нет, я сейчас проснусь, вот только напрягусь еще немного и проснусь... ну же, просыпайся, просыпайся скорее... С помоста спускаются стражники; расталкивая толпу, они пробираются к Янику, все ближе и ближе, а ему все никак не проснуться... - значит, надо бежать, бежать, бежать. Но и это непросто; он и встает-то через силу, и ноги такие тяжелые - не поднять. Но делать нечего - стража уже совсем рядом, и он бежит, с неимоверным трудом переставляя свои босые растрескавшиеся ноги-коряги.
      Он бежит, а площадь тянется за ним сотнями рук - страшных, узловатых, с обрубленными пальцами, хватает за полы рубахи... Площадь вопит и улюлюкает - уу-у-у!.. уу-у-у!.. Яник забегает в переулок, а там почему-то ночь, и турок в кожаной куртке стоит у стены и держит в руках отрезанную человеческую голову с размозженным затылком. Он внимательно рассматривает ее и качает головой.
      - Трудно будет починить... - говорит он пробегающему Янику. - Но ничего. Заклеим эпоксидкой, будет как новая.
      Яник кивает и бежит изо всех сил - надо миновать его как можно скорее, пока не узнал; но турок оказывается каким-то нескончаемым, и Янику приходится бежать мимо него долго-долго, как вдоль крепостной стены.
      Главное - завернуть за угол - вон за тот, главное - успеть. Он добегает до угла и останавливается. Что же ты остановился, Яник? Ты ведь так хотел туда, за угол... - чего боишься? Ага... чего боюсь... - будто не знаете... Он пятится от угла, назад, к турку, к погоне, к страшному помосту... лучше уж туда. Экий ты непостоянный, Яник... ну что ж, мы не гордые - коли ты к нам не хочешь, то мы - сами. Сначала он видит фиолетовую юбку с разводами, а потом уже и ее, давнюю знакомицу, бабку-ёжку. Старуха выходит из-за угла, неся на вытянутых руках сверток в коричневом байковом одеяле с желтой каймою. На! Бери!
      - Нет! - кричит Яник и просыпается, судорожно хватая за руки склонившегося над ним испуганного Мишаню.
      - Что с тобой, Яник, дружище? Кошмары? Не удивительно - после такого-то денька... хочешь таблетку? У меня есть прекрасное снотворное...
      - Нет-нет, Мишаня, спасибо, не надо... Да ты ложись, ложись... я - в порядке...
      Яник садится на кровати. Вот ведь какие дела, господин Каган. Вернулся к тебе твой сон - видать, соскучился. Стоило только заикнуться о возвращении домой - и вот он, тут как тут, свеженький, как утро младенца. Шаг вправо, шаг влево - побег, конвой стреляет без предупреждения... Так что не рыпайся.
      Яник одевается и выходит из комнаты.
      Андрей открывает почти сразу - как видно, ему тоже не спится.
      - Что случилось?
      - Я передумал, - говорит Яник. - Согласен на твои условия. Сколько ты говорил? Втрое? Годится.
      - Ну и чудно. Только зачем ты мне среди ночи об этом сообщаешь? Не мог подождать до утра? Я только-только задремал...
      - Не мог, - отвечает Яник.
      
      
      
      7.
      - Мы ведем наш репортаж с берегов Тигра, из Диярбакыра, города с четырехтысячелетней историей, одного из древнейших на планете Земля. Чего только не видали здешние небеса! Кто только здесь не перебывал! Хетты и митанни, ассирийцы и персы, византийцы и сельджуки... и вот теперь - ваш покорный слуга, собственный корреспондент канала "САС-Ти-Ви", Андрей Белик со товарищи, прошу любить и жаловать!
      Андрей делает шутливый полупоклон и ослепительно улыбается объективу Мишаниной камеры. Что и говорить, смотрится он замечательно. Микрофон растет из его руки как ее прямое и естественное продолжение.
      - Надеюсь, наш визит причинит древнему городу меньший ущерб, чем тот, что нанесли ему в свое время вышеперечисленные гости... хотя - как знать... Одно несомненно - мы твердо намерены держать вас, дорогие телезрители, в полном курсе относительно происходящего вокруг Ирака, с турецкой стороны этого самого "вокруг". Обещаю вам, мы не будем сидеть на месте, мы возьмем вас в самые горячие места заваривающейся здесь заварушки - туда, где вы еще никогда не бывали в прошлом и вряд ли окажетесь в будущем. Мы собираемся делать это с помощью вот этого микрофона и вот этой камеры, при непосредственном участии оператора Михаила Чернова, техника Ионы Кагана и меня, Андрея Белика, вашего верного собкора на второй иракской войне...
      - Класс! - восторженно шепчет Мишаня.
      Он счастлив сбывшейся мечтой и оттого потеет пуще обычного. Яник смотрит на часы - он договорился с Пал о встрече. Они не виделись со вчерашнего вечера - с того момента, как расстались после долгого и утомительного переезда из Анкары в Диярбакыр. Во время самой поездки Пал все больше молчала, отрешенно глядя в окно на великолепные каппадокийские пейзажи, а потом и вовсе спала или пыталась заснуть. Яник изо всех сил старался шутить, что не очень-то получалось, так что под конец он тоже замолчал, отхватив в качестве компенсации ее руку, которую она, к его радости, не отнимала и даже, наоборот, время от времени отвечала на утешающие яниковы поглаживания слабым благодарным пожатием.
      Видимо, многозначительный массаж ладони возымел действие. Перед тем как подняться в номер, Пал сама предложила Янику посетить на следующий день, как она сказала, "одну из знаменитых диярбакырских чайных". Она даже поцеловала его в щеку, извинившись за то, что она сегодня "такая рыба"... просто ей все никак не отойти от вчерашнего... это было так страшно... но ничего, пройдет; главное теперь - выспаться, а то ведь она всю ночь глаз не сомкнула; пока, дорогой.
      Это "дорогой" Яник осторожно, чтобы не повредить, взял с собой, положил на гостиничную тумбочку рядом с часами и долго смотрел на него, засыпая; а утром, когда проснулся, "дорогой" было все еще там и сияло все тем же фантастически счастливым светом. Потом, уходя из гостиницы работать, Яник тщательно спрятал его в нагрудный карман, и вот теперь это замечательное слово тихой щемящей радостью позвякивало где-то под самым сердцем. Дорогой!..
      - ...дорогой сердцу каждого курда, - произносит Андрей, странным образом резонируя со своим витающим в облаках техником. - Столица юго-восточных областей Турции. Еще не так давно Диярбакыр был центром жестокой войны между турецкими властями и террористами из Пи-Кей-Кей - Рабочей Партии Курдистана - войны, унесшей жизни более 30 тысяч человек. Лет пять тому назад эти улицы патрулировались армейскими бронетранспортерами, на каждом углу торчали блокпосты, и стрельба слышалась чаще, чем песни и молитвы. Сейчас Пи-Кей-Кей более или менее придерживается прекращения огня, объявленного этой марксистской партией после ареста и осуждения ее бессменного вождя Абдаллы Очалана. Кровь если и льется, то не прежними реками; жизнь продолжается, и город, как вы видите, производит вполне мирное впечатление.
      Андрей делает широкий жест, приглашая Мишанину камеру в небольшую экскурсию по пестрой рыночной площади с примыкающей к ней крепостной стеной. Яник следит взглядом за плавным поворотом объектива, и смутное воспоминание поднимается откуда-то снизу, неприятно клубясь и туманя светлую радость, копошащуюся в нагрудном кармане. Где-то он уже видел что-то подобное... рынок... и крепостную стену... что-то очень неприятное; да ну его к черту!.. брысь!.. Но настроение уже подпорчено... надо же, какая жалость!
      - Местные власти придерживаются жесткой политики подавления сепаратизма, - продолжает Белик. - Согласно официальной доктрине, на территории Турции существует лишь одна этническая общность - турецкий народ. Все тут - турки, и точка. С одной стороны, даже младенцу понятно, что все не так просто. На этой древней земле сталкивались, исчезали и возникали многие десятки государств, племен и народов. Стоит лишь копнуть совсем чуть-чуть, и вы обнаружите здесь армян и азеров, греков и арабов, хатту и ассирийцев и еще многих-многих других. С другой стороны - а надо ли копать? Тому же младенцу должно быть ясно, что дай только волю - и вся эта пестрая мозаика немедленно развалится, разрушая страну, принося потрясения, разруху, войны и, конечно же, - смерти, очень много смертей.
      - Черт национального самосознания слишком опасен, чтобы играть с ним. Тут коготку увязнуть - всей птичке пропасть, и подтверждение тому мы имели несчастье наблюдать неоднократно. Возможно, поэтому турки пресекают даже самые мелкие проявления сепаратизма. Преподавание курдского языка еще до недавнего времени было запрещено; за публичное, демонстративное объявление себя курдом сажали в тюрьму; до сих пор сплошь и рядом власти отказываются записывать новорожденных под типично курдскими именами. Параллельно с репрессиями в отношении упорствующих вкладываются огромные средства в поощрение ассимиляции курдов в рамках общетурецкой идентичности. И следует признать, что в последние годы эта политика имеет несомненный успех. Хорошо ли это? - Решайте сами.
      Андрей выдерживает эффектную многозначительную паузу и заканчивает, напористо бычась в объектив:
      - Андрей Белик. САС-Ти-Ви. Диярбакыр. Турция.
      - Снято! - Мишаня переводит дух и тщательно зачехляет камеру. - Андрей, ты гений! Просто блестяще!
      Он еще что-то восторженно бормочет, утирая обильно льющийся пот и даже чуть ли не тянется обнять Белика в порыве радостного восхищения. Андрей отстраняет его с очевидной брезгливостью.
      - Спокойно, Мишаня. Что уж ты сразу так - кипятком? Ты мне эдак ненароком ноги ошпаришь...
      - И ошпарю! - кричит Мишаня. - Потому что здорово! Когда следующий репортаж? Вечером?
      - Следующий - из Сирии. По моим расчетам, завтра вечером мы должны быть в Эль-Камышлы. - говорит Белик и зевает. - А то и прямо из Ирака. Как пойдет. Я вас извещу сегодня вечером. А пока - извините, дела.
      Он снова зевает, делает ручкой и уходит в рыночную толпу легкой развинченной походкой.
      - Велик! - шепчет Мишаня, глядя ему вслед. - Просто велик. Как нам повезло, Яник, ты себе даже не представляешь. Работать с таким профессионалом!
      - Дурак ты, Мишаня, - беззлобно говорит Яник. - Пошли в гостиницу. Пока антенну приладим... пошли, кончай жевать сопли.
      
      8.
      Стены чайной обтянуты легкой хлопчатобумажной тканью.
      - Это муслин, - говорит Пал. - По имени Мосула, куда мы едем...
      Повсюду разостланы, развешаны, прилажены на стульях и лежанках домотканые курдские ковры, дорожки и покрывала. На небольшом возвышении поют двое, подыгрывая себе на странном лютнеобразном пузатом инструменте с тонким и длинным грифом.
      - Это саз, - говорит Пал. - Курдская лютня, гитара, орган и симфонический оркестр - всё в одном лице. Вернее, в одном корпусе.
      Яник смотрит на нее и кивает. Слава Богу, шок прошел; она уже совсем не выглядит подавленной, оживленно осматривается, подмечая все новые и новые детали и обстоятельно посвящая Яника в их значение. А он и рад, его эта диспозиция вполне устраивает - пусть себе рассматривает все, что душе угодно, лишь бы не мешала ему рассматривать ее самое, эту чудесную линию щеки, эти волосы, эту ломкую руку с тонким бледным запястьем.
      - Эй! - сердито говорит Пал. - Ты опять где-то витаешь и не слушаешь. Для кого я тут разоряюсь? Что я только что сказала? Ну?
      - Элементарно, Ватсон. Ты сказала, что у саза семь струн. Ты сказала, что они поют о свободе. Получила?
      Музыка не нравится Янику - своим воющим, вкручивающим, спиральным характером она чем-то напоминает транс. Но Пал очень довольна, а значит, и ему хорошо.
      - Откуда ты знаешь, о чем эта песня? - спрашивает Яник.
      - Я немного понимаю курманджи... я ведь тебе говорила: моя тема - йезиды.
      - А, ну да, конечно... - Яник понятия не имеет, кто такие йезиды. Надо будет спросить у Мишани. Экий он дурак рядом с этой университетской штучкой. Дабы укрепить пошатнувшуюся самооценку, Яник принимается разглядывать курдскую звукоаппаратуру. Сазы, в полном соответствии с духом времени, электрифицированы - от каждого тянется провод к допотопному усилителю. За певцами мельтешат красно-зеленые огоньки - наивная цветомузыка.
      - А музыка тут и в самом деле древняя, - говорит Яник. - Одному усилку лет двести, не меньше. И в подсветке синего не хватает - перегорел, наверное.
      Пал смеется.
      - Это не цветомузыка, глупый. Это их национальные цвета - красный и зеленый.
      - Я-то, может, и глупый, - обижается Яник. - А вот Андрей сегодня говорил, что курдам намного выгоднее интегрироваться в турецкую культуру. Что ихний Пи-Кей-Кей никому ничего не принес, кроме горя, страданий и пролитой крови. На черта им эта цветомузыка? Одного турецкого флага им недостаточно? Мало Анкара сюда бабок вбухивает?
      Пал зловеще молчит, и Яник пугается - зачем завелся? Важны тебе эти курды? Тебе ведь совсем другое сейчас важно, вот и сидел бы, помалкивал.
      - Ээ-э... Пал, - говорит он робко. - Ты только не оби...
      Но Пал перебивает его все с тем же зловещим видом.
      - Значит, так, господин Ионыч? Про турецкий флаг заговорили? А известна ли вам цветомузыка турецкого флага? Нет, а?.. Тогда послушайте, это интересно. В конце четырнадцатого века турки окончательно завоевали Балканы. Последняя решающая битва произошла на Косовом поле. Против турок сражалась объединенная сербо-боснийская коалиция, так что армии были большими с обеих сторон. Турки были организованнее и победили. Сербам не помогло даже то, что под конец сражения им удалось прикончить самого султана Мурада - один герой чудом ухитрился пробраться в шатер и перерезать султанье горло.
      - Другая бы армия дрогнула, но не турки. Сын султана Баязид принял командование и решил исход битвы в свою пользу. Но победа досталась дорогой ценой. Сербы сражались как львы; погибнув сами, они унесли с собой тысячи турецких жизней. Косово поле превратилось в одну громадную лужу крови, громадную красную лужу. Глубокой ночью Баязид, отдав последние почести убитому отцу, вышел из шатра. На небе не было ни облачка, и яркая одинокая звезда сияла прямо напротив лунного полумесяца, как душа султана Мурада перед великолепием турецкой победы. В скорби опустил глаза Баязид и увидел их же - полумесяц и звезду - отраженными в кровавом косовском озере, ярко-белое на ярко-красном. Так родился турецкий флаг, Яник. Такая вот цветомузыка... не всем нравится.
      - Красиво... - говорит Яник. - Только вот в курдской цветомузыке, помимо вегетарианского зеленого, тоже красный присутствует. Ты уверена, что он безобиднее турецкого?
      Пал пожимает плечами.
      - Наверно, ты прав, - говорит она после некоторого молчания. - Наверно, их красный - не безобиднее. Ну так что? Послушай, как они поют. Эта песня - о пастухе; он ведет своих овец по горной тропе, заваленной снегом, он счастлив, потому что свободен.
      - Счастлив? - переспрашивает Яник. - Ты можешь меня убить, но я никогда не поверю, что этот заунывный вой обозначает счастье.
      - И убью, - сердито обещает Пал. - Ты у меня договоришься сегодня...
      Несколько мужчин в просторных курдских шароварах поднимаются, хлопая в ладоши в такт музыке. Они становятся в круг и, сплетя руки на плечах друг у друга, начинают танцевать, синхронно подпрыгивая и притопывая в сложном соответствии с монотонным мотивом. У Пал загораются глаза.
      - Здорово! - шепчет она Янику потихоньку, будто боясь спугнуть танцующих. - Это настоящий халай, знаменитый курдский круговой танец... я просто не верю своим глазам... вот повезло-то! Яник, ты посмотри, как это прекрасно!
      Она вцепляется обеими руками в Яниково плечо и завороженно наблюдает за танцем, а Яник завороженно наблюдает за ней, и то, что он видит, действительно прекрасно. Танец кончается, и Пал, ослабив хватку, переводит полный восторга взгляд на Яника.
      - Ну? Ты видел?.. Что ты на меня так уставился?
      - Я бы тоже потанцевал, - предлагает Яник, - Чтобы тебе понравиться. Ты их спроси, может меня примут?
      - Ладно, - вздыхает Пал. - Ни черта ты в этнографии не понимаешь, и придется мне с этим фактом смириться. И вообще уже поздно. Пошли.
      На улице Яник поворачивает Пал к себе и целует сильным и долгим поцелуем.
      - Наконец-то... - говорит она, поднимая на него смеющиеся глаза. - Я уж думала, ты никогда не отважишься. Давай еще.
      - Посмотри на меня, - говорит он. - Видишь эти две звезды в море крови? Это твои глаза во мне отражаются. У меня такое чувство, что мы присутствуем при рождении флага.
      - Заткнись, Ионыч... - говорит она, приближая свой рот к его лицу, щекоча его губы своим дыханием и пробуя их на вкус своим языком. - Заткнись и работай...
      И он начинает работать самую лучшую в этом мире работу, и они целуются на пустынной ночной улице курдского города, не видя вокруг себя ничего, вжимаясь друг в друга, как сумасшедшие, и более всего страдая от разделяющей их одежды, потому что кажется, что не будь одежды, то можно будет прижаться так, что уже не разобрать - где она, а где он, что, в общем-то, так и есть. Целуются, пока усатый пожилой прохожий не останавливается и не начинает возмущенно увещевать их на непонятном... а, впрочем, что там - совершенно понятном в этой ситуации языке. И они, собственно говоря, благодарны ему, этому прохожему, потому что - сколько ж можно... так ведь и губы отвалятся... и вообще, хочется уже чего-то другого, и одежда надоела до полной невозможности.
      - Пойдем ко мне, - говорит он. - Я выгоню Мишаню погулять.
      - Нет, - говорит она. - Репутация дороже. Пойдем ко мне. Я думаю, что Кэрри - у Андрея. Шлюха.
      Он согласен; ему вообще один черт - куда и где. И за ее логикой ему все равно не уследить - слишком сложно, тем более что и голова работает как-то совсем в другом направлении. Они сосредоточенно и быстро идут по пустым улицам, остановив свой фильм на короткий промежуток, на не имеющую отношения к происходящему рекламную паузу, тщательно неся в себе достигнутый уровень близости, более всего на свете боясь потерять связующую нить, хотя и не веря, что такая потеря возможна - потому что как же?.. это уж совсем... что же тогда останется?..
      Он поднимается за ней по лестнице, глядя на ее торопящиеся ноги, гладя их взглядом...
      - Прекрати, - говорит она глухо, не оборачиваясь. - Подожди, уже недолго...
      Ключ не хочет поворачиваться в замке... дай мне... возьми... она прижимается грудью к его спине... дверь щелкает в такт его проваливающемуся сердцу - наконец-то.
      Они впадают в номер, как река, прорывающая плотину... Кэрри нету! Да здравствует Кэрри, которой нету! Да здравствует шлюха Кэрри, которой нету! Застежки, пуговицы, молнии... скорее, скорее... руки, руки, руки... как много рук, они всюду. Он подхватывает ее, сжимает... подожди, не здесь - а вдруг Кэрри?.. ну и черт с ней, со шлюхой... нет, я не хочу, не хочу, она помешает... давай - в ванную, там можно закрыться.
      Ну вот, теперь уже все?.. теперь уже можно? - теперь уже все, теперь уже все можно, теперь уже нету ничего, кроме размазанных во рту губ, кроме беснующегося языка, кроме всхлипов, запутавшихся в паутине волос, кроме рук, мечущихся и царапающихся, как пойманные обезьяны, кроме слипшихся животов, кроме судорожно сжимающихся ягодиц, кроме мелкой дрожи в бедрах, кроме... кроме... кроме кромки, за которой тоже нет ничего.
      - Включи воду... - говорит она.
      - Что?
      Они неподвижно сидят на краю ванны, неохотно прислушиваясь к затухающему грохоту крови, еще соединенные, но уже - нет.
      - Включи воду. Мы же в душе, нет?
      - А, и в самом деле. Я и не заметил. Сразу видно, у кого из нас двоих высшее образование.
      Он встает, неся ее на себе, как обезьяньего детеныша.
      - Эй, прилипала, - говорит он. - Слезай, мне так не включить.
      - Включишь...
      Действительно, если постараться, то можно. Он включает воду, ждет, пока пойдет горячая, регулирует температуру. Вроде все.
      - Эй, я включил. Слезай.
      - Ни за что.
      Ну вот. Он прикидывает предстоящий ему акробатический этюд. Не так уж и сложно - сесть, перекинуть ноги, ухватиться за скобу, а там уже и...
      - Ладно уж, - смеется она и встает на ноги, отпуская его и залезая в ванну. - Так и быть, дыши. Иди сюда, заодно и помоемся.
      Они стоят, держа друг друга за руки под струями падающей воды. Если хочется пить, то можно напиться с этих век, с этих распухших губ, с этой шеи, с груди с напряженно торчащими сосками, с этого живота... он опускается на колени и пьет из ее лона лучшее в мире вино; он хочет ее, как никогда не хотел никого и ничего, хочет и не может оторваться от мокрых волос внизу ее живота, от набухших складок, сладок, складок... она тянет его вверх, к другим губам... ах... и снова все плывет перед глазами, и руки текут по спине, смешиваясь с прозрачной водой, впадая в темное озеро самозабвения.
      - Выключи воду...
      - Что?
      - Выключи воду, сколько можно... холодно...
      - Ну, знаешь, на тебя не угодишь. То включи, то выключи...
      - Какой ты капризный...
      - Твоя логика всегда меня восхищала.
      - Надо бы одеться.
      - Одежда снаружи.
      Снаружи щелкает замок; слышно, как распахивается и закрывается входная дверь; Кэрри вернулась. Судя по воцарившейся тишине, она с изумлением разглядывает разбросанную на полу одежду. Наконец:
      - Пал?..
      - Йес? - безмятежно отвечает Пал и легко целует Яника в нос. - Я здесь, в душе. Есть новости?
      
      9.
      Турецкое утро встречает прохладой - в гостинице топят более чем экономно, а на ночь, похоже, и вовсе отключают. Яник и Мишаня уже давно не спят, но вылезать из-под одеял не торопятся - оба нежатся в сладких грезах о прошедшем дне. Яник тщательно вынюхивает собственные ладони - ему кажется, что они еще хранят на себе запах Пал. Мишаня поглядывает на зачехленную камеру и жмурится от счастья - он снова снимает. Оператор Михаил Чернов, черт побери! Эх... таких бы утр, да побольше!.. а пока - пусть это не кончается.
      Как же, как же... размечтались - на тумбочке звонит телефон. Яник вздыхает - вот ведь злобная тварь - трезвонит себе без передыху.
      - Яник, - лениво говорит Мишаня. - Возьми трубку.
      - Хрена. Сам возьми.
      - Сволочь, - все так же лениво констатирует Мишаня.
      Нельзя отказать ему в обоснованности формулировки: ведь телефон стоит рядом с Яниковой кроватью - только руку протяни, а ему, Мишане, вставать. А впрочем, не надо - телефон, отчаявшись, смолкает. Хорошо-то как стало... Мишаня с наслаждением потягивается.
      Рано радуетесь - поднабравшись сил, проклятая коробка снова разражается резкими, требовательными звонками. Тьфу! Мишаня, вздыхая, сползает с кровати и, с отвращением прошлепав по холодному полу, снимает трубку.
      - Алло!
      - Всех уволю! - взрывается трубка гневным голосом Белика. - Одиннадцатый час, а вы дрыхнете! Ну, друг твой - половой гангстер - еще какое-то оправдание имеет, но ты-то, блин, ты-то!
      Мишаня растерянно подтягивает трусы; такой разъяренный босс ему внове.
      - Андрей, что-то случилось?
      - Случилось! - кричит Андрей. - Сирия закрыла границы. Плакал наш план к едрене фене. Спускайтесь, работнички...
      Они сидят в холле, прихлебывают плохой турецкий кофе и слушают Андрея. Значит, так. Сирийский план накрылся. Иранскую визу не получить. Самое плохое, что в Диярбакыре задерживаться нельзя - из-за вчерашнего репортажа. Он выйдет в эфир после полудня, и весь мир узнает, где они в настоящее время кантуются, а это Белика не устраивает по понятным соображениям. Он-то вчера был уверен, что к трем часам дня они будут пересекать сирийскую границу... черт бы побрал этого Асада...
      - Что же делать, Андрей?
      - Экая бурда... - Белик, морщась, отодвигает чашку. - Что делать?.. Теперь у нас только один вариант - койоты. Это, если кто не знает, такие крутые курдские парни - переводят фраеров из Турции в Ирак и обратно. Путь небезопасный, да и слупят с нас по первое число. Тут тысчонкой на рыло не отделаешься... Короче, делаем так: прямо сейчас заезжаем к местным начальникам выправить областной пресс-пасс - без него нам в приграничный район не пробраться - а потом сразу дуем в Джизре - искать койотов. Есть замечания? Нету? Тогда - айда грузиться.
      - Будет исполнено, босс! - Яник встает.
      Вся эта суета кажется ему надуманной. Какая, на фиг, разница?.. - сирийский вариант... турецкий вариант... койоты... прямо голливудский вестерн, честное слово. Наше дело телячье. Как он сказал? - Джизре?.. - Джизре так Джизре. Для меня все эти слова одинаковы. Вот что на самом деле интересно - так это во что сегодня Пал будет одета. Это вопрос по-настоящему кардинальный. Наверно, джинсы - в поездке джинсы удобнее. Он вспоминает ее ноги на гостиничной лестнице и слегка задыхается. Спокойно, парень, спокойно... Кстати, не помочь ли ей собраться? Тогда есть шанс, что Кэрри куда-нибудь слиняет, и тогда...
      Он возвращается к Белику.
      - Слушай, Андрей, а девицы уже собрались? Может, им помочь надо? Ну, чтоб быстрее...
      Белик поднимает на него удивленный взгляд.
      - Ну ты даешь, однако... Какие девицы? Кончились девицы, понял? Делу время, потехе час. Я же ясно сказал: сирийский вариант отпадает. А коли сирийский вариант отпадает, то и девицы - побоку. У них своя свадьба, у нас...
      - Погоди, погоди... - перебивает его Яник. - Как же так? А им что - в Ирак не надо?
      - В самом деле, - говорит подошедший Мишаня. - Неудобно получается, Андрей. Пока они нам нужны были, мы на них ехали, а как сорвалось, то, выходит...
      - Ничего такого не выходит, - раздраженно отчеканивает Белик. - Что вы меня - за полного подлеца держите? Конечно, я им предложил присоединиться. Сами не захотели. Ну, что уставились? Что тут такого непонятного? Во-первых, им, в отличие от нас, торопиться некуда. Они могут несколько дней посидеть в Нусайбине, на границе, подождать - а вдруг откроется?.. надавить через своего канадского консула... ну и так далее. Во-вторых, тот несчастный случай в Анкаре нам тоже авторитета не добавляет. Кэрри, к вашему сведению, стреляная воробьиха. Уж если такие пентюхи, как вы, насторожились, то что же о ней говорить? В общем, все. Банкет окончен; суп - отдельно, мухи - отдельно. Да они и уехали уже. Час тому назад, в Нусайбин.
      - Как уехали? - спрашивает Яник растерянно.
      Чушь какая-то. Не попрощавшись. Разве так делают? Обеспокоенный Мишаня дергает его за рукав:
      - Ты бы сел, Яник... Слышишь? Ты лучше сядь...
      - Так и уехали, - спокойно говорит Белик. - Заказали машину и - привет. Увезла Кэрри твою Джульетту. Умыкнула, пока ты спал, чтоб без неожиданностей. И, как я вижу, правильно сделала. Что я вам говорил - тертая штучка... А насчет прощания... тебе письмо. Просили передать попозже, как из города выедем... да что уж там, отдам сейчас, так и быть. А то ведь, неровен час, хлопнешься тут в обморок от переизбытка чувств.
      Яник берет конверт, поворачивается и слепо идет к выходу, натыкаясь на встречных.
      - Мишаня, - говорит Белик. - Ты бы присмотрел за ним, а то еще наделает глупостей... Эк его прихватило... страдания молодого Вертера, ядрена матрена. Потом собирайтесь, а я пока пресс-пасс организую.
      
       "Милый Ионыч,
      Кэрри торопит меня, чтоб быстрее, и, наверное, она права. Она вообще в жизни лучше понимает. Такую мне лекцию прочитала... Но дело, конечно, не в Кэрри, и я вовсе не это хочу тебе сказать. Ты уж прости меня за то, что я так уезжаю, но Кэрри боится, что иначе я вообще никуда не уеду, а побегу за тобой, а Кэрри говорит, что это совершенно неправильно.
      Ну вот, опять Кэрри... что это я все на нее сваливаю. Она тут совсем не при чем, а при чем то, что я сама ужасно запуталась. Понимаешь, все как-то очень быстро произошло, а я к такой быстроте не привыкла, и это меня просто пугает, быстрота то есть.
      Эта ужасная драка, и смерть... я до сих пор не в себе, и вчера была не в себе, и поэтому я не знаю, что думать о том, что случилось прошлым вечером. Ты только не подумай, мне было очень хорошо с тобой, но это пугает меня еще больше, чем драка. Понимаешь, до этого все было так ясно и логично, а теперь все как-то ужасно запуталось, и я уже не помню, кто я и чего мне надо хотеть. Кэрри говорит, что нужно взять паузу и во всем разобраться. Еще она говорит, что мы едем в одно и то же место и что если судьбе будет угодно, то встретимся снова в конце концов. Еще она говорит, что Андрей - опасный человек, но это как раз-таки кажется мне смешным и уж к нам с тобой точно никак не относится. Но ты на всякий случай остерегайся, ладно? Потому что сейчас мне кажется, что если с тобой что-то случится, то я умру, хотя это ужасно глупо - ведь мы и знакомы-то всего несколько дней и почти ничего не знаем друг о друге.
      Я очень надеюсь, что не совершаю какую-то ужасную ошибку. Тебе, наверное, плохо сейчас, когда ты это читаешь, прости меня за это, потому что мне тоже плохо, когда я это пишу. В голове у меня полный сумбур, так что не знаю, удастся ли тебе понять что-либо из этого письма. Ты вчера сказал, что моя логика тебя всегда восхищала. Думаю, что в этом письме она достигает немыслимых высот. Ну и ладно, что есть - то есть.
      Целую. П."
      
      Яник закуривает. Сколько ни читай, не вернешь. Ее нету. Уехала. Заказала машину и - привет... Вот же сука эта Кэрри! А при чем тут Кэрри? Кэрри тут ни при чем; сам ты идиот, господин Каган. Был бы умнее - схватил бы ее за хвост, как жар-птицу, и держал бы, не отпускал бы ни на шаг, на руках бы носил, не давал бы ноги на землю опустить, чтоб ненароком не пропала, не заблудилась, чтоб не отняли, не украли у тебя твое сокровище жадные до чужого добра. Где ты ее теперь найдешь, раззява? Базарная улица Диярбакыра плывет перед его глазами. Ну вот, еще поплачь... идиот... отняли у мальчика любимую игрушку. Яник смахивает злые непрошеные слезы. Мишаня осторожно присаживается рядом.
      - Яник, - говорит он. - Пора собираться. И не убивайся ты так. Найдем мы ее, никуда не денется. Торонтский университет, этнография... проще простого.
      - Конечно, найдем, - говорит Яник очень спокойно. - Слушай, Мишаня... кто такие йезиды?
      - Йезиды? - переспрашивает Мишаня. - А черт его знает... понятия не имею.
      
      10.
      Город Мардин находится в двух часах езды к югу от Диярбакыра. Отсюда дорога поворачивает на восток и идет под углом к сирийской границе, почти сходясь с ней в районе Джизре. Там шоссе переваливает через Тигр и еще километров тридцать тянется в восточном направлении, чтобы затем, у Силопи, резко клюнуть вниз, на юг, в Ирак. Так бы и ехать, неторопливо оглядывая роскошные горные долины... но, увы, дальше Джизре хода нету. По крайней мере, легально. Под Силопи сосредоточены крупные турецкие силы, жандармские блокпосты оседлали дороги, и плюс к этому полувоенная милиция, составленная из местных жителей на деньги центральных властей, тщательно обнюхивает любого попавшего в ее поле зрения незнакомца.
      Яник первым обратил внимание на следовавший за ними тендер тойота с четырьмя разномастно вооруженными усачами откровенно бандитского вида. Он вынырнул с боковой дороги совсем недалеко от жандармского блокпоста, на полпути к Мардину. Тендер подъехал к шлагбауму почти сразу после их микроавтобуса и был радушно встречен чаем и сигаретами. Это успокоило Яника, который поначалу опасался, что в тойоте сидят очередные охотники на Андрея. Белик, проследив за его взглядом, усмехнулся.
      - Нет, Ромео, это не за мной... Знакомься - эти басмачи именуются "гитемы". Анкара опиралась на них во время недавней войны с Пи-Кей-Кей - вербовала прямо в деревнях. Желающих, кстати, хватало, даже среди курдов. Сейчас войны уже нету, но милиция осталась. Те еще шакалы... Успешно держат в узде местное население. Не спрашивай - как.
      Корреспондентскую группу "САС-Ти-Ви", в отличие от гитем, принимают без улыбки, просят выйти из машины, бесцеремонно обыскивают и - руки за голову - разводят по разным комнатам - допрашивать и сверять ответы. Куда? - в Мардин. Зачем? - снимать репортаж о местных достопримечательностях. О каких именно? - цитадель и церкви... Тщательный беликовский инструктаж и свежий пресс-пасс делают свое дело - микроавтобус продолжает путь. Тендер с гитемами, не скрываясь, висит у них на хвосте.
      - Нда... - удрученно замечает Яник. - И ты собираешься делать что-то нелегальное? Смотри, сейчас у нас все - легальнее некуда, едем себе по невиннейшему маршруту, документы в полном ажуре... и то какую секу навели! Что же будет после Джизре?
       - Не волнуйся, - вполне беззаботно говорит Андрей. - На каждого шакала есть свой койот. И потом, что нам может быть, даже если и поймают? Подержат в тюряге пару деньков, что, конечно, неприятно, но, учитывая столь короткий срок, - терпимо. А потом вытурят с волчьим штампом. Закроют навеки прекрасную Турцию перед нашими грязными рылами... Хотя мне, честно говоря, это было бы совсем некстати. Я ведь сюда частенько наведываюсь... да... ну а вам... вам-то и вовсе терять нечего.
      Ну и ладно. Нечего так нечего. Яник отворачивается к окошку. Мишаню же, как всегда, волнуют совсем другие вопросы. Он потеет на заднем сиденье, возясь с каким-то непослушным объективом, чертыхается и отчаянно надеется на то, что лапша, навешанная на жандармские уши по поводу мардинского репортажа, - не совсем лапша, а лучше бы - совсем не лапша, что они действительно расчехлят камеру, вынут микрофон, и он, Мишаня, снова уплывет в чудесные дали удивительного мира, видимого, увы, только через объектив.
      И ведь надо же - мишаниными молитвами... Даже в мардинском ресторане, где они останавливаются пообедать, назойливые гитемы не оставляют их в покое - тендер тойота терпеливо ждет на площади, сторожа каждый шаг чужаков. Андрей с досадой смотрит в их сторону и решает не рисковать. Хоть и жалко времени, но приходится соответствовать легенде...
      - Эй, Мишаня, черт с тобой, расчехляй! Значит, так: возьмешь этот план, с горой и крепостью, потом делай панораму на церковь - и назад ко мне. О'кей?
      Счастливому Мишане не надо говорить дважды. Белик берет микрофон, задумывается на секунду, делает знак оператору и начинает импровизировать с ходу - интересно, остроумно, талантливо.
      Яник слушает его, уже привычно поражаясь легкости, с которой Андрей извлекает из своей памяти даты, имена, события - искусству, с которым он в два счета, без всякой подготовки, лепит из этого сухого материала живую и сочную картину. Наверное, прав Мишаня, и им действительно повезло встретить такого редкого типа...
      - ...эта крепость и в самом деле была неприступной, - Белик делает широкий жест, и Мишанина камера послушно следует за его рукой. - Даже великий Тамерлан обломал об нее свои людоедские клыки, и еще многие до и после него... Хотя большевики находились во все времена, а как известно, нет такой крепости, которой не могли бы взять большевики. Скорее всего, название города и происходит от арамейского слова "марда", что означает "крепость". По местному преданию, через город проходил пророк Иона на своем пути в греховную Ниневию и останавливался отдохнуть во-о-он в той пещере на склоне горы. Якобы на горе проживал тогда огнедышащий дракон, и местные прагматичные язычники пообещали Ионе, что уверуют в его Бога, если он избавит их от чудовища. Что Иона и совершил ко взаимному удовлетворению сторон.
      Как вы помните, нашего техника тоже зовут Иона, и он - вот совпадение! - тоже находится здесь на пути в Ниневию, а точнее, в районы северного Ирака, расположившиеся на развалинах древних ассирийских городов. Кстати, с драконами наш современный Иона воюет не хуже того, библейского...
      Белик задорно подмигивает в объектив одному ему известному адресату.
      - Западному человеку трудно понять и постичь головокружительную духовную глубину этих мест. Количество сект, религий и вероучений, родившихся и по сей день исповедуемых здесь, поражает воображение. Взгляните на эти церкви. Это христианские церкви, но это совсем не те христиане, которых мы знаем. Отколовшись от канонического мейнстрима в раннем средневековье, они шли своим, неведомым нам путем; или, скорее, не шли, а пытались остаться на месте, законсервировать дух исходного учения здесь, в этих горах. Знаете ли вы, что в этой самой церкви богослужение до сих пор ведется на арамейском языке, близком к тому, на котором говорил сам Христос? Но не волнуйтесь, я не стану утомлять вас дальнейшими подробностями, скажу лишь, что политический язык нынешних турецких властей, очевидно, понятен мировому сообществу не лучше, чем древнеарамейский. Соединенным Штатам, к примеру, до сих пор не удается получить от Анкары сколь-либо внятного ответа относительно высадки... - и Андрей элегантно сворачивает на актуалию.
      Гитемы безучастно наблюдают за ними с другой стороны улицы.
      В Джизре микроавтобус корреспондентов "САС-Ти-Ви" прибывает поздним вечером, счастливо миновав по дороге еще несколько блокпостов, обысков и перекрестных допросов с пристрастием. Назойливые гитемы покидают их только у самого входа в отель, до отказа набитый разношерстной журналистской братией. Яник засыпает, едва коснувшись головой подушки, успев лишь подумать о том, как хорошо было бы сейчас увидеть Пал, хотя бы во сне.
      
      
      
      
      
       Частичная публикация. Полная версия текста в электронном издании доступна в интернет-магазине на сайте писателя

  • Комментарии: 1, последний от 05/09/2010.
  • © Copyright Тарн Алекс (alekstarn@mail.ru)
  • Обновлено: 06/07/2011. 188k. Статистика.
  • Повесть: Проза
  • Оценка: 4.70*11  Ваша оценка:

    Связаться с программистом сайта.