Алекс Тарн
Вот пришел Кандимен
|
Д Е Й С Т В У Ю Щ И Е Л И Ц А
М у ж, Котов Сергей Прокофьевич, он же Котик, он же Джон "Калико Джек" Рекхэм.
Ж е н а, Котова Анна Амбруазовна, в девичестве Бонина, она же Лапа, она же
Анна Бонни.
|
Д Е Й С Т В И Е П Е Р В О Е
На сцене – стандартная обстановка гостиной в городской квартире
среднего достатка. На стенах вперемежку с семейными фотографиями висят декоративные сабли с
кинжалами, а также большое зеркало. Три двери: справа – на кухню, сзади – в коридор,
слева – в спальню. Перегородка между кухней и гостиной проходит по сцене, так что зрителю видны
обе комнаты. Помимо двери в этой же перегородке прорублено продолговатое окно. М у ж и Ж
е н а сидят перед включенным телевизором. М у ж дремлет в кресле. Ж е н а, наоборот, напряженно
наклонившись вперед, смотрит на экран. Из телевизора доносится зловещий шепот, душераздирающий крик,
затем музыка – фильм кончается. Ж е н а встает с дивана и выключает телевизор.
Ж е н а. Господи-Боже-мой, страсти-то какие... Говорила я тебе: не надо эту гадость
смотреть! Теперь вот точно не засну. (Возмущенно, глядя на дремлющего Мужа.) Нет, ну вы только
полюбуйтесь на этого нахала! Сам же мне эту бодягу включил, а сам же и дрыхнет... Котов! Котов!!
М у ж (всхрапывает и поднимает голову). А?.. Что?.. Какой счет?..
Ж е н а. Да при чем тут счет, горе ты мое? Мы ж кино смотрели, ты что, забыл?
Ужастик, про Кандимена... ну?.. вспомнил?
М у ж. Ага... точно... чего-то припоминаю. Ну и чем там кончилось?
Ж е н а. Чем-чем... чем такие ужастики кончаются? Море крови... страсти-мордасти...
Каждый раз себе говорю – не надо смотреть, не заснешь... а как сяду – так и затягивает,
прямо беда.
М у ж (с хрустом потягивается). Да уж... Этот момент с унитазом –
ничего. Ну там, где этому головешку оттяпывают. Мне даже понравилось. Он так идет себе... шаг...
другой... еще...
Ж е н а. Перестань, у меня и так мурашки по коже.
М у ж (тише, вкрадчиво). шаг... и еще... и еще... А в унитазе что-то
шевелится... шевелится... (Истошно кричит.) Аа-а-а!!!
Ж е н а подскакивает как ужаленная. М у ж весело смеется, довольный
произведенным эффектом.
Ж е н а (возмущенно отмахивается). Дурак ты, Котов! Идиот... Знаешь ведь, что
я боюсь... дурак! Ой, даже сердце прихватило... ну нет ума – считай калека.
М у ж (посмеиваясь). Да ладно, Лапа, чего ты... Я ж шучу. Уж и пошутить
нельзя. Ну не злись, ладно? (Обнимает Жену.) Ну чего ты так испугалась, дурочка? Ты ж со мною.
Я ж тебя в обиду не дам! У тебя на этих кандименов свой Супермен имеется! Я этих кандименов пачками
на болт наматываю. Я, посмотри, вон какой здоровый! (Втягивает живот, выпячивает грудь и напрягает
мышцы.) О! Видала?.. Пошли в кровать, я тебя лечить буду, методом фигурного долбления.
Ж е н а (посмеиваясь сквозь наигранное возмущение). Похабник ты, Котов! И не
стыдно?
М у ж (самодовольно). А чего нам стыдиться? Чай не чужие ведь, а? (По-
хозяйски обнимает Жену.) Ну то-то же... А то зарядила байду какую-то – кандимен,
кандимен...
Ж е н а (резко закрывая ему рот ладонью, испуганно). Тихо!.. тихо!..
молчи!
М у ж (недоуменно). Что? Да что такое? Ты чего, Лапа, совсем шизанулась?
Ж е н а (шепотом). Ты уже два раза подряд сказал.
М у ж. Что сказал?
Ж е н а. Ну как... слово это. "Кандимен".
М у ж. Ну и что?
Ж е н а. Ну как – что... ты же сам видел. Это нельзя...
М у ж (теряя терпение). Чего "нельзя"? Ты толком сказать можешь? Что ты все
трясешься, как жопа в бане?
Ж е н а (тоже теряя терпение). Сам ты жопа, да еще и тупая к тому же! В
фильме! (Указывает на телевизор.) Там! Если смотришь в зеркало! (Замолкает.)
М у ж. Ну?
Ж е н а. И три раза подряд! (Замолкает.)
М у ж. Ну?
Ж е н а. Говоришь это слово! (Замолкает.)
М у ж. Ну?
Ж е н а (срывающимся шепотом). Тогда он приходит.
М у ж (после долгой, недоуменной паузы). Кто?
Ж е н а (всплеснув руками). Ну ты совсем тупой. Он и приходит, Кандимен.
Понял? Три раза, глядя в зеркало, говоришь его имя, и все. Приходит.
М у ж (потрясенно). Ты, Лапа, чего – вконец-напрочь отморозилась? Вроде
и не зима ведь... Мне психовоз сейчас вызывать, или есть надежда на выздоровление? Ау-у-у! Ку-Ку-у-у!
Лапуня-я-я! Ты где – тут, со мной, или там, в телевизоре, со сказками этими дурацкими? Ты уж
реши, моя ягодка. Грейпфрутинка моя ненаглядная. (Садится, усаживает жену перед собою, берет ее за
руки и начинает терпеливо, как ребенку, объяснять). Ты вот что пойми, трепетная ты моя телушка.
Там (указывает на телевизор) -кино. Кино, Лапа, – это когда актеры всякую хреномуть
изображают по бумажке, называемой сценарием, а парень с бородой, режиссер называется, на них кричит
матерно... дубль-ве четыре-три-три... мотор! Ну, они и выкобениваются кто как может, льют томатный
сок ведрами и все такое прочее. А еще один бородач, оператор, это все снимает на пленку, чтобы тебе,
дуре, потом показывать. За бабки. Ферштейн? И все. И больше ничего. Полнейшее понарошку. Ферштейн?
(Жена кивает.) Ну и слава Богу. А то я уже испугался. (Пауза.)
Ж е н а (тихим голосом, испуганно глядя на Мужа). Котик, я все понимаю, но ты
все-таки этого не делай, ладно? Ну, ради меня...
М у ж (выходя из себя). Тьфу ты, ядрен-нть! Ну что ты скажешь! Ну как тебе
объяснить, глупой бабе? Ну хочешь, я тебе докажу? (Идет к зеркалу.)
Ж е н а. Нет! Нет! Не надо!
Короткая борьба, во время которой Ж е н а пытается оттащить М у ж а
от зеркала, закрыть ему глаза руками и пр., а он упрямо ее отталкивает. Наконец, М у ж у
удается повернуться к зеркалу, удерживая Ж е н у на расстоянии вытянутой руки.
М у ж. Кандимен! Кандимен! Кандимен!
Пауза. Ж е н а отскакивает от М у ж а, затравленно оглядываясь по
сторонам. Он насмешливо наблюдает за нею.
М у ж. Ну? И что произошло? Небеса обвалились? Кандимен пришел? Ау! Кандимен! Ты где,
паря? (Начинает заглядывать под кресло, под диван, под стол, в кухонное окошко, ища воображаемого
Кандимена.) Откликнись, покажись, а то моя тетеха по тебе страдает. Аж зуб на зуб не попадает.
Ау! Отзовись, дай знак!
Раздается телефонный звонок. Оба вздрагивают.
Ж е н а. Ай!
М у ж. Во! Это твой Кандимен. Звонит передать, что задерживается. Пробки, то да се...
дорогу ремонтируют... (Снимает трубку.) Алло, Кандимен? (Смеется.) Да не, Димон, это я
так... шутю... ага... Да не ты, не ты... ты у нас разве Кандимен? Ты у нас Канди-дат-всегда-поддат...
ага... в депутаты. А хотя, знаешь, тебе подходит, честное слово! Димон – Кандимон... А?.. Ну...
Ну и я об том же! (Смеется.) Ага. Да ну?.. Это ж какое число выходит?.. Ну, а че... могет
быть, могет быть... Дай-ка подумать... Давай так: предварительно мы это дело застолбили... да нет!
Предварительно – это считай что точно, но мало ли – знаешь, всякое ведь бывает... жизнь
такая, братан... ага... Ну что – что? С Анькой я должен обговорить? Ну вот. Да тут она, тут,
куда она с моей шеи денется... Да нет, не поцапались... Да нет, насмотрелась всякого хренобобеля по
ящику, а теперь вот глючит... Ну вот... Ну и на работе тоже... Ага... Но это так – на всякий
пожарный... (Смеется.) Не боись, не сгорим. Котовы в воде не горят и в огне не тонут! Ага...
Ну давай. Покедова. (Вешает трубку, Жене.) Димка звонил. Зовет на рыбалку через неделю.
Отпустишь? Эй, Лапа! Я с тобой разговариваю!
Ж е н а во время телефонного разговора медленно обходит
комнату, как будто заново ее изучая. Она выглядит изменившейся. Движения, раньше уютно-округлые и
робкие, вдруг обретают кошачью пластичность, сдержанную силу, заряженную взрывом плавность. Когда она
отвечает М у ж у, слышно, что и голос изменился. Теперь он ниже, резче, в нем появилась
хрипотца.
Ж е н а (не оборачиваясь). Да катись ты куда хочешь. Рыбалка... Что так, что
эдак – нажретесь как свиньи. На черта ради этого переться за тридевять земель? Или в костер
блевать удобней?
М у ж (растерянно, с нарастающей обидой). Да ты чего, Лапа? Ты чего это так со
мной разговариваешь? Не хочешь отпускать – так и скажи, обсудим. А ты сразу –
"нажретесь"... Грубо, Лапа, нехарактерно для тебя. Да мы и не нажираемся вовсе. Ну, выпиваем,
конечно, как же без этого, но не так чтобы... (Совсем уже обиженно.) Да и вообще, разве ж в
этом дело? Там природа, озеро, костерок, зорька, тишина... Я ж тебя сколько раз приглашал! Поедем, а?
Отдохнешь, расслабишься... в палатке покувыркаемся... ну?.. идет?
Ж е н а (не слушая). А налей-ка мне чего-нибудь, что булькает.
М у ж. Выпить? Ты ж не пьешь совсем... А впрочем, оно и верно – что-то ты мне
совсем не нравишься. Уж не заболела ли часом? Давай я тебе и в самом деле налью, Лапушка... (Идет
к буфету.) Что тут у нас... а!.. вот, клубничной наливочки...
Ж е н а. Ты что, с реи свалился? Какая наливочка? Рому давай, рому! И не мурыжься ты
с этим наперстком... лей в стакан!
М у ж (совсем уже растерянно). Рому? Где ж я тебе рому-то возьму?.. Хотя
погоди, был тут у нас где-то... кубинский...
Ж е н а. Кубинский! Дерьмо! (Сплевывает на пол.) Кубинский лакают одни только
вонючие испанцы! Налей мне славного рома с Ямайки! (Останавливается перед висящими на стене
саблями, снимает одну, вытаскивает из ножен, взвешивает в руке движением знатока и изображает рубящий
удар.) Йй-е-ех! Да пошевеливайся!
М у ж. Ты вот что... ты, баба, того... не зарывайся. И положь взад саблю. Она тут
для красоты повешена. И вообще, знай меру. Я терплю-терплю, но всему есть предел. Заеду по рылу
– мало не покажется. Или забыла?
Ж е н а (грозно). Что-о-о? Да как ты смеешь, лакей поганый?
Ж е н а поднимает саблю и надвигается на М у ж а. По дороге лихим
ударом она разрубает надвое мешающий ей стул. М у ж еле успевает увернуться от следующего удара.
Поняв, что Ж е н а не шутит, он ищет спасения где придется. Какое-то время погоня происходит в
гостиной, где сабельные удары крушат и рушат все, что попадается Жене под руку. Наконец М у ж
ретируется в кухню, причем ему удается подпереть дверь шваброй, так что теперь защите подлежит только
окно. Ж е н а пытается взять окно штурмом, но М у ж отбивает атаки посредством сковороды и
кастрюльных крышек. В итоге, утомленная безуспешной осадой, Ж е н а вымещает оставшийся гнев на
мебели и отходит к буфету. М у ж с тревогой наблюдает за нею из окошка.
Ж е н а (вытирая пот со лба). Ну погоди, крыса... я до тебя еще доберусь.
Никуда не денешься. (Наливает полный стакан рома и выпивает залпом.) Фу-у-у... Мм-м... А
ничего, бешеная водичка... Научились гнать, сукины дети. (Мужу.) Ладно, живи пока. Можешь
выходить, пока я добрая.
М у ж (опасливо). Да нет уж, я уж как-нибудь тут...
Ж е н а (встав перед зеркалом, рассматривает свое отражение). А в чем это я?
(Брезгливо приподнимает полу халата.) Что за тряпка? Тьфу! Немудрено, что этот безмозглый
кретин не понял, кто перед ним. (Прыскает.) Анна Бонни в таком наряде! Ни дать ни взять
– простая прачка! Джек помер бы со смеху!
Открывает шкаф и начинает переодеваться, ловко сооружая из подручных
тряпок наряд карибского пирата первой половины XVIII века. М у ж с ужасом наблюдает из
окошка.
М у ж. Совсем баба гробанулась... что делать-то? И до телефона хрен доберешься
– зарубит ведь, сучка, как не фиг делать зарубит... Вот тебе и Кандимен... ой!.. (Прикрывает
рот ладонью и затравленно оглядывается.) Нет, один раз не страшно. А поди знай – страшно,
не страшно... обжегшись на роме, дуешь на водку... лучше вообще это слово не произносить... свят-
свят-свят! (Быстро и мелко крестится.)
Ж е н а (удовлетворенно рассматривая в зеркало результаты своих усилий). Ну
вот... не Бог весть что, но до первого абордажа сойдет. А там и прибарахлимся. Йй-ех! (Делает
рубящее движение саблей.)
М у ж (плаксиво). Лапушка-а-а... Лапа-а-а... Да что ж это тебя так колбасит-
то, любушка ты моя?
Ж е н а. Какая я тебе "лапа", крысиный хвост? Нашел себе любушку. Глохни, тварь, а то
опять рассержусь!
М у ж (поспешно). Не буду, не буду, только не сердись! Как же мне тебя теперь
называть-то?
Ж е н а (гордо). Анна я. Анна Бонни, Хозяйка морей!
М у ж (в отчаянии). Вот-те блин! Как же ей крышу-то на место ставить?
Ж е н а. Что такое?
М у ж. Нет-нет, ничего... Просто вы очень напомнили мне мою дражайшую супружницу,
Анну Амбруазовну Котову, в девичестве Бонину. Одно, знаете ли, лицо... и фигура, и грудь, и прочее...
Ж е н а (презрительно). Чушь! Да я в жизни не вышла бы за такого труса и
дурака! (После паузы.) Хотя... (Наливает себе рому и выпивает.) Тебе не предлагаю
– это напиток для настоящих мужчин, а из таковых в этом доме – только я. На́ тебе твою
клубничную... да смотри, чтоб задница не слиплась. (Бросает ему в окошко бутылку с наливкой.)
М у ж (ловит бутылку). Премного благодарны... А об чем вы начали рассказывать?
Ж е н а. Когда?
М у ж. Ну вы еще изволили заметить, что за меня бы не вышли, а потом сказали:
"хотя..." "Хотя" – что?
Ж е н а (бухается в кресло и задирает ноги на стол). Хотя... хотя... Хотя
– вышла!
М у ж (с надеждой). Ну и?.. Вспоминайте, пожалуйста, вспоминайте... Это очень
важно для вашего душевного здоровья.
Ж е н а. А чего тут вспоминать... молодая была, глупая. В шестнадцать-то лет каких
только дров не наломаешь!
М у ж. Какие дрова? Какие шестнадцать? Тебе уже двадцать два было. И любила ты меня,
как кошка. Аж вся тряслась, как я за сиську брался.
Ж е н а (задумчиво). Да при чем тут ты, убогая душа, со всеми твоими кошками?
Я о нем, об этом мерзавце и подлеце – мистере Джеймсе Бонни, собственной персоной. О, как он
был красив в своем небесно-голубом жилете, в ярко начищенных английских башмаках и треуголке с
золотым позументом! Все девки и дамы обеих Каролин шли пятнами, едва завидев его развинченную
походку. Да что там говорить! Любая побежала бы за ним на край света, помани он хоть пальцем. Вот я в
него и втрескалась, грешным делом. О-хо-хо... Вынь да положь! Уж такая у меня натура. Все уже тогда
знали, что мне лучше не перечить – с тех пор, как зарезала я под горячую руку эту старую дуру,
мою служанку. Спасибо, папаша отмазал по малолетству.
М у ж. Зарезала? Служанку? За что? Это ж сколько тебе тогда было?
Ж е н а. Десять еще не исполнилось. А за что – не помню. То ли не пускала куда
-то, то ли мыться заставляла, то ли еще что... а тут ножик рядом лежал. Ну я ее и чикнула. Йй-ех! Вот
говорят – первый труп на всю жизнь запоминаешь. Враки! Я ее и не помню совсем. Помню только,
что дура, а кроме...
М у ж. А что, были еще трупы?
Ж е н а. Да ты, я вижу, совсем на голову слабый. Я ж тебе говорю – Анна Бонни
я. Ну?.. Неужели не слыхал? Да на моей сабле больше душ висит, чем на всех виселицах Карибского моря!
А та вот служанка первая была. До сих пор ее помню, так и стоит перед глазами, с перерезанным горлом.
Глаза удивленные, а кровища так и хлещет, так и хлещет, так и хлещет... Аа-а-а!
Хватает саблю и с воплем бросается на окошко кухни. Но М у ж начеку.
Отразив первый натиск при помощи сковородки, он начинает бомбардировать Ж е н у вопросами, надеясь
таким образом сбить ее с наступательного порыва. Это ему удается.
М у ж. Ну? А потом? А потом что было? А потом? Расскажи!! Что потом?!
Ж е н а. А? Что? (Потеряв всякий интерес к штурму, отходит от окошка и кладет
саблю на стол). Потом? А потом просто. Джимми думал отхватить через меня папашину плантацию. Но
не тут-то было. Папаша видел его насквозь! Пришлось нам уматывать на старые джиммины пастбища. Так я
попала на Багамы, в пиратский рай, будь он проклят и будь он благословен! (Наливает себе рому.)
Черная Борода! Капитан Кидд! Капитан Дженнингс! Веселая компания!..
М у ж. А муж?
Ж е н а. А что – муж?.. То что Джимми – слизняк, я поняла довольно
быстро. А как же иначе... Вокруг, в кабаках Нью-Провиденс, было достаточно людей, гораздо более
похожих на настоящих мужчин. Тогда как раз вышла амнистия... все пираты были на берегу, накачивались
ромом и драили девок. (Смеется.) Я пошла в самый дурной кабак острова с саблей и двумя
пистолетами и отстрелила ухо первому же пьянчуге, который попробовал было ухватить меня за задницу.
Честно говоря, он был ни в чем не виноват. Но надо же мне было сразу себя поставить! Бедняга! Это ухо
оказалось его единственным – первое еще год тому назад отрезал мой будущий дружок – Пьер
Анютины Глазки.
Что ж, значит такая выпала ему судьба – ходить безухим. Есть в этом и свои
плюсы – петля ни за что не задевает, как приходит время болтаться на рее...
А с Пьером я познакомилась в тот же вечер – он подошел рассказать про первое
ухо. Эх, веселые денечки...
М у ж. И ты ушла к Пьеру? А муж?
Ж е н а (с досадой). Да что ты все заладил "муж", "муж"?.. Мужа я избила при
всех, табуреткой, в первый же раз, когда он сунулся ко мне с упреками. А к Пьеру Анютины Глазки я
уйти не могла, потому что он был гомик. В смысле траханья мы с ним были соперницами. А во всех
остальных смыслах – подругами. Но поверь мне, крыса, это был единственный настоящий мужчина из
всех, кого я знала. А знала я многих...
Он научил меня фехтовать. Йй-ех! Йй-ех! Йй-ех! Да, да! Я была лучшей фехтовальщицей
на островах! Однажды я на спор вызвала на Ямайке местного учителя фехтования и отрезала ему все
пуговицы на камзоле – одну за другой! (Делает выпады.) Бац! Бац! Бац! Ха! Меня все там
боялись! Но это было уже потом. А тогда я влюбилась в самого крутого мужика на Багамах. Чидли Баярд!
Он не был пиратом. Ну разве что чуть-чуть... Зато богат был, как испанский король! Молод! Красив!
М у ж. Что ж твой Пьер-то на него не запал?
Ж е н а. Почему не запал? Запал... На Чидли Баярда все западали. Только Чидли любил
женщин. Была у него такая слабость. А кроме того, жил он тогда с одной местной креолкой, Марией
Варгас. Редкостная сука... красивая, как голубка, и жестокая, как крокодил. Ходила повсюду с таким
вот кривым клинком, и все ее боялись, даже Пьер, который не боялся ничего. Как-то на пристани
четырехлетний мальчуган нечаянно забрызгал грязью ее подол... никто и охнуть не успел, как малец уже
был без головы. А стерва пошла себе дальше как ни в чем ни бывало, даже не оглянулась посмотреть, как
он сучит ножками в смертной агонии. Ха! Что ни говори, а с ножом она управлялась ловчее некуда.
Пьер мне как-то сказал: "Она ведьма, поверь моему глазу, а с ведьмой мне не сладить.
Ведьму может завалить только другая ведьма." Так говорил Пьер Анютины Глазки, и он знал, о чем
говорил.
Только мне было на все это наплевать. Мне было семнадцать лет, и я хотела влезть в
постель самого крутого мужика в мире. Отмыться от моего слизняка-Джимми. И если мое место в постели
Чидли Баярда было занято какой-то ведьмой, то тем хуже для ведьмы! Я вызвала ее драться на ножах. До
смерти. Она чуть не сдохла со смеху. Она спросила, заказала ли я по себе панихиду. В кабаках по всему
Нью-Провиденс принимали ставки – когда именно Мария Варгас распорет мне брюхо – на счет
три или на счет пять. Большинство ставили на три, остальные – на пять. На меня не ставил никто.
Никто, кроме Пьера. Пьер Анютины Глазки научил меня своему главному секретному удару... Йй-е-х!
Я засадила ей лезвие прямиком под левую грудь. На счет два. По самую рукоятку. Вошло
как по маслу, такая меня распирала ярость. Вытащить было труднее, но я уперлась в суку коленом и
вытащила. Вытащила, чтобы разрезать ей горло и выпить ее крови. А все вокруг стояли и молчали так,
как никогда не молчали в веселом городе Нью-Провиденс! Молчали, когда я пила, молчали, когда я
поднялась и встала – прямо напротив ихнего ошалевшего молчания, с ножом в руках и вся по уши в
ведьминой крови! Ха! Теперь они знали, что адская кровь Марии Варгас течет отныне в жилах у Анны
Бонни! Йй-е-ех! Теперь они знали – кого надо бояться!
Так я получила своего Чидли Баярда и весь мир впридачу.
Пауза.
М у ж (восторженно). Вот это кино! Классно! Слушай, Лапа, я чего-то не помню
– мы это вместе смотрели? Нет? По видику или в зале? Погоди-погоди, дай угадать... "Пираты
Карибского моря"?.. С Бредопиттом? Нет?.. "Одиссея капитана Блада"?.. С Джонидеппом? Тоже нет? Что ж
тогда?.. Не, блин, не помню. Но кино классное! Как это: "С ножом в руках и по уши в крови!" Вау!
Мороз по коже!
Пока М у ж гадает, Ж е н а, не обращая на него никакого внимания,
наливает себе рому и со стаканом в руке рассматривает висящие на стене фотографии. Наконец она тыкает
в одну из них.
Ж е н а. Это кто?
М у ж. Как это "кто"? Ты и есть, Лапуня. На школьном выпускном вечере. Без малого
двадцать годков тому назад. Как время-то бежит, а? Но если уж ты так напрашиваешься на комплимент, то
ты почти не изменилась... хотя попка, конечно, гм... гм... ну и... гм... Да, а так – просто
один в один, прежняя Анечка Бонина!
Ж е н а (удивленно). Я?
М у ж. Ты, ты, в самый раз. В полном, что называется, всеоружии своих семнадцати лет.
Свежа, как чайная розочка. Легка, как горная козочка. Хмельна, как русская водочка.
Ж е н а. Что за бред ты несешь?
М у ж. Я? Бред? Это у тебя – бред. Бред Питт. Я вот, к примеру, от своей
личности не отказываюсь. Звать меня Котов, Сергей Прокофьевич, не Бред Питт и не Том Круз, и я вполне
этим доволен. Ага. Вполне доволен собою, своей жизнью, работой, квартирой и женой. Хотя, конечно,
недурно бы, чтобы квартира была поудобней, зарплата повыше, а жена помоложе, но на самом-то деле
– все и так пучком. Вот так, уважаемая Хозяйка морей. И капитана Блада я из себя корчить не
собираюсь. Мне чужого не надо, мне и своего хватает.
Ж е н а. Раньше я думала, что ты – крыса, но сейчас ты больше похож на опарыша.
Тьфу! (Сплевывает на пол.)
М у ж. Плюй, плюй. Сама же и вылижешь, как в себя придешь. Потому что никакая ты не
пиратка, Анна-как-ее-там. Ты обычная старая клуша, рыхлая, трусливая, глупая клуша. Даже не верится,
что тебе когда-то было семнадцать. Добро хоть снимок остался. Тебе на нем – столько же лет, как
в том кино, которое ты мне тут изобразила. Только вот нету там никакой Анны Бамби.
Ж е н а (тихо). Бонни.
М у ж. И Бонни – нету. Нету плантации в Каролине, нету голубого жилета и
треуголки, нету зарезанной служанки и убитой креолки, нету Багамских островов и Карибского моря...
Ж е н а (кричит). Есть! Есть! (Зажимает уши.)
М у ж (кричит еще громче). Нету! Нету! Нету капитанов, нету пиратов, нету
кораблей! Нету! И Пьера-пидора нету, и мужика того богатого... ничего нету! А что есть, то я тебе
сейчас расскажу.
Ж е н а (зажимая уши). Нет! Нет!
М у ж (издевательски). Так "есть" или "нет"? Ты уж реши что-нибудь одно, Лапа.
Не, не можешь? У тебя всегда с этим трудно было, с решениями. В школе – на троечки, во дворе
– шестерочкой... Все ждала – кто же наконец позарится на твою прыщавую физиономию? А
никто и не позарился! Потому как кто ты есть? – полнейшее ничтожество, нуль без палочки, ни
кожи ни рожи и мозгу с ноготок. Всю жизнь всего боялась. Рот открыть – а вдруг глупость
сморозишь? Улыбнуться – а кому ты такая сдалась нахрен? Поехать куда-нибудь – а вдруг
чего с тобою, такой неловкой, приключится? Дура, страхолюдина, тьфу!
У тебя ж даже подруг никогда не было. Ни братьев, ни сестер. Видать, папка с мамкой,
как тебя увидали, зареклись детей делать. Ничего, зато квартира тебе досталась. И муж хороший. Я то
есть. Думаешь, я б тебя без квартиры взял? Да я на квартире этой и женился, а ты – так,
довесок! А уж какая ты в койке, про то вообще рассказывать стыдно. Но я расскажу, так уж и быть. Чтоб
мы с тобой вместе решили – как назвать эту возню, которую ты в постели изображаешь. Потому что
траханьем это не назовешь. Потому что траханье, Лапа, это...
На протяжении этого монолога Ж е н а мечется по комнате, зажав уши
обеими руками, сгорбившись, спасаясь от слов, как от ударов бича. Во время этих беспорядочных метаний
она утыкается в зеркало и застывает перед ним, вглядываясь все пристальнее в свое отражение. По мере
этого вглядывания она возвращается в свое "пиратское" состояния, из коего была прежде выведена
фотографией – сначала перестает зажимать уши, затем выпрямляется, а под конец – стоит
свободно, уперев руки в боки и разглядывая себя с видимым удовольствием.
Ж е н а (перебивает). Траханье – это то, о чем подобные тебе опарыши
понятия не имеют. Так что заткнись, пока я тебе язык не отрезала! Понял? (С угрозой.) Не
слышу! Понял? (Берет со стола саблю.)
М у ж. Что? Снова-здорово?.. Вот ведь... (Хватает сковороду.) Да понял я,
понял! Ты это... не надо! Я больше не буду!
Ж е н а (презрительно). Жирный клоп! Только посмей еще открыть свою грязную
пасть! Нашел, о чем говорить... Трах! Хороший трах может сравниться только с доброй дракой на саблях!
(Машет саблей.) Йй-е-ех! Кто-кто, а Чидли Баярд знал в этом толк! Он научил меня таким вещам,
о которых я и подумать не могла. А ведь в мои семнадцать лет я была совсем не новичком в этих делах.
(Улыбается.) Совсем... Совсем не новичком...
Но так, как Чидли, этого не делал никто! Он умел фантазировать, этот мужик! У него
было все, что нужно для любви – фантазия, сила, деньги... ну и, конечно, подходящие
инструменты. Плюс ко всему, я влюбилась в него до беспамятства. А когда влюблена, уже не важны ни
фантазия, ни сила, ни деньги, ни... нет, без подходящих инструментов все-таки не обойтись...
Он много разъезжал – по всей Вест-Индии – и повсюду таскал меня с собой.
Да и можно ли было оставить дома такую красавицу? Ах! Больше уже никогда не было у меня таких
платьев, таких перстней и ожерелий!..
М у ж. Подумаешь! Будто я тебе колечков не дарил! И бусы янтарные.
Ж е н а. А какие балы давали тогда в Санто-Доминго, на Барбадосе и на Ямайке!
Особенно на Ямайке... Весь цвет вест-индского общества. И я – королева бала, красавица Анна
Бонни, гордая повелительница Чидли Баярда! Весь мир лежал у моих ног. Пока я не заехала в морду этой
расфуфыренной идиотке.
М у ж. Кому-кому?
Ж е н а. Свояченице ямайского губернатора. Она подкатилась ко мне в самом начале
бала, прямо после менуэта. "Скажите, милочка, а кем именно вы приходитесь мистеру Баярду?" Фе-фе-
фе... губку оттопырила, ручку отставила, лорнетик нацелила, стоит, газы пускает. Ах ты, думаю, сучка
нетоптанная... Отставила я ручку таким же макаром, губки еще дальше ейного оттопырила и говорю: "А
мистеру Баярду, ваше королевское высочество, я прихожусь дыркой, с вашего всемилостивейшего
позволения. Прихожусь и снизу, и сверху, и сбоку, и на столе, и на полу, и на палубе, а повезет до
кровати добежать, то и там, на кровати. Соблаговолите придти посмотреть, авось и вы чему-нибудь
научитесь."
Тут лорнетик у ней упал как подкошенный, и начала она пыхтеть, как свинья при трудных
родах. Стоит и пыхтит, и пыхтит, и ни черта выдавить из себя не может – ни слов, ни поросят. Ну
я подождала, подождала и совсем уже уходить повернулась, но тут ее наконец прорвало. "Ты, –
говорит, – похабная уличная девка, в приличном обществе тебе не место, а потому держи от меня
дистанцию, а то прикажу высечь."
"Дистанцию? – спрашиваю. – Дистанцию – это можно. Дистанцию мы сей
же час соорудим..." Размахнулась от души – и в морду. А руки-то у меня все в перстнях были
– почище кастета. Три зуба ей выбила одним ударом. Второго не понадобилось, потому как
дистанция между нами образовалась вполне подходящая. Йй-е-ех!
М у ж. Правильно! Знай наших!
Ж е н а. Ага. На этом и закончились мои поездки с Чидли Баярдом. От ямайской-то
тюрьмы он меня откупил, но с высшим светом я с тех пор завязала. Выбитые зубы как-то не
способствовали. Да и надоела мне эта бодяга, честно говоря. Все эти менуэты с пируэтами. И Чидли
Баярд надоел. Любовь – она как блевотина. Пока не сблевала – томит, а сблевала –
такая свобода, что хоть взлетай!
М у ж. Хорошо сказано.Теперь понятно, почему я такой любвеобильный. Блюю много. И
Баярд твой – тоже фрукт. Он ведь небось сидеть на берегу с тобою не стал, а? Укатил при первой
же возможности?
Ж е н а. Укатил. Тогда только я и поняла: даже самый сильный мужик – слаб.
Слаб! Даже самый сильный. И вообще – сильнее бабы зверя нету. Я его сама отпустила, Чидли
Баярда. Захотела бы – оставила бы, как не фиг делать. Но лень было пальцем шевелить. Да и не к
чему – наскучил он мне тогда. Сразу, как слабость его увидела, так и наскучил. Я ведь силу
люблю, крыса. Сила... она к силе идет. А со слабости меня ломает, вот хоть в петлю. Иногда кажется
– дай мне хорошего мужика с сильным рычагом – так я весь мир переверну! Да где ж его
возьмешь, рычаг-то этот?
М у ж. Ну да. Куда уж нам.
Ж е н а. Дерьмо. Дерьмо. А как уехал мой ненаглядный со своим рычажком, так, ни
минуточки не медля, пошла я к старому своему дружку, к ненаглядной своей подружечке, к задушевному
дролечке – к Пьеру Анютины Глазки. А он сидит себе в кабаке бухой, как маковое поле, и опасный,
как бритва в руках сумасшедшего... где ж ты, говорит, была, Анюта, долгие эти месяцы? Проглядел я,
говорит, все глазки, тебя поджидаючи. Бухнулась я к нему в ноги – прими, святой Пьер, душу
заблудшую, неразумную! Отвори врата рая! Прости меня, дуру непотребную!
М у ж. Ну и?.. Неужели простил?
Ж е н а. Простил, простил. Да и куда ему было деваться, коли во всей Вест-Индии было
тогда только два человека с яйцами – он и я. Это – фигурально говоря. Потому что, по
непонятному капризу природы, Пьеру яйца были совсем ни к чему, а у меня так и вовсе не выросли.
Но нам обоим страшно хотелось провернуть что-то такое, чего еще мир доселе не
видывал. Уж не знаю – зачем. Может, потому, что все вокруг казалось нам таким мелким –
даже море!.. и таким низким – даже грот-мачта галеона "Святая Мария"! Ей-Богу, брось нас тогда
кто в море в самом глубоком месте с пушечным ядром в ногах – не утонули бы на этой мелкоте! Сам
черт нам был не брат, а верный прислужник. Йй-е-ех!
М у ж. Жаль, что этот черт тогда же не забрал тебя к своей матери... Не сидел бы я
сейчас в кухне, как швед под Полтавой.
Ж е н а. Француз. Не швед, а француз. Трехмачтовый французский фрегат, под завязку
нагруженный английским сукном, брюссельскими кружевами и итальянским бархатом. Он стоял тогда в Нью-
Провиденс, поправляя такелаж и запасаясь водой и солониной перед последним переходом в Новый Орлеан.
А его команда в количестве шестидесяти жан-жаков дружно накачивалась ромом в портовых кабаках.
"Анна, – сказал мне Пьер Анютины Глазки. – Анна Бонни. Мы возьмем этого
француза со всеми потрохами, и мы сделаем это вдвоем, ты и я."
"Ха! – сказала я. – У нас нет ничего, кроме двух сабель и четырех
пистолетов. У нас даже нету никакой паршивой посудины, чтоб хотя бы отвалить от пирса. И с этим ты
собираешься брать сорокапятипушечный фрегат, битком набитый пьяными лягушатниками, и причем делать
это в открытом море? Я поняла тебя правильно?"
"Именно так, – сказал Пьер. – В самую точку. Ты всегда была понятливой
девочкой."
Мы встретили француза на выходе с Большой Багамской Банки. Как и хотел Пьер, мы были
с ним вдвоем на раздолбанном бриге – из тех, что багамские власти конфискуют у схваченных за
руку незадачливых пиратов. Накануне ночью мы увели его из порта при помощи нескольких пьеровых
дружков. Бывшие хозяева брига уже сплясали свой последний танец на виселицах Рыночной площади, так
что возражать было некому.
Как только мы вышли из гавани, Пьер посадил своих приятелей в шлюпку и отправил на
берег. Потом мы легли в дрейф и стали готовить наше представление. Из какого-то десятка манекенов и
двух ведер черепашьей крови мы построили самую устрашающую декорацию из всех, какие только видел мир
со времен Шекспира! Это было смешно до колик. Я не знала, от чего мы сдохнем раньше – от смеха
или от французских пушек...
Зато утром, когда, подгоняемые попутным ветерком, мы подошли вплотную к фрегату и
подняли "Веселый Роджер" – чтоб ни у кого не оставалось никаких сомнений в наших намерениях...
о! – утром там было на что посмотреть! На залитой кровью палубе валялись отрубленные головы и
человеческие конечности. Склизкие внутренности были разбросаны повсюду. А посреди всего этого
великолепия стояла я, Анна Бонни, с окровавленной саблей в руке и с обнаженными, перемазанными кровью
грудями – как будто сама ненасытная Смерть всю ночь сосала из них горячую кровь врагов!
Не скажу, что это было особенно приятно – торчать с голыми сиськами в
запекшейся черепашьей крови на свежем утреннем бризе... но овчинка стоила выделки! Почти вся команда
фрегата валялась в трюме, полумертвая от похмелья, но те, кому посчастливилось быть на палубе, стояли
с разинутыми ртами, забыв обо всем на свете, и молились только о том, чтобы этот кошмар поскорее
кончился.
Наконец Пьер Анютины Глазки решил прояснить ситуацию. Он стоял на мостике –
красивый, как бог, в безупречном камзоле и напудренном парике.
"Эй вы, на фрегате! – крикнул он, не особенно напрягая голос, но вокруг
воцарилась такая тишина, что было слышно аж до самого Кингстона. – Перед вами Багамская Ведьма,
Хозяйка морей Анна Бонни собственной персоной. Этот фрегат, на котором вы имеете наглость находиться,
принадлежит ей. Обычно мы съедаем наших врагов заживо, хорошенько помучив их перед этим. Но вам
повезло. Сейчас мы сыты. Прошлым вечером мы пустили на дно славный голландский бриг с весьма
упитанной командой..."
Тут Пьер сыто икнул, наклонился и поднял с палубы отрубленную окровавленную голову.
Над этой деталью реквизита он трудился накануне особенно долго, и теперь она выглядела великолепно, с
вытекшими глазами и вываленным сизым языком... даже на расстоянии в пять шагов было не понять, что
это обычный разукрашенный кусок гипса и несколько тряпок.
"Так вот..." – сказал Пьер Анютины Глазки и, примерившись, откусил у головы
вываленный язык. Несколько французов упали в обморок. Остальные блевали, свесившись за борт. Пьер
немного пожевал, сморщился и сплюнул.
"Тьфу! Так вот! Я даю вам ровно десять минут на то, чтобы сесть в шлюпки. И
поторопитесь, пока наша абордажная команда не проголодалась."
Они управились быстрее. Так мы получили отличный фрегат, кучу добра и вечную славу.
М у ж. И ты хочешь, чтобы кто-то поверил этой белиберде? Это чересчур даже для
голливудского кино.
Ж е н а (равнодушно). Не хочешь – не верь. Факт, что вся Вест-Индия
поверила.
М у ж. Плевал я на твою Индию. Вместе с Пакистаном. (После паузы.) Ну и что
дальше? Кому вы загнали вашу добычу?
Ж е н а. Что?
М у ж. Добычу! Ты говорила. что там было много добра... ткани, деньги...
Ж е н а (равнодушно). Ткани... деньги... ага... было...
М у ж. Ну?
Ж е н а. Не помню.
М у ж. Не помнишь? Ты хочешь сказать, что не помнишь, что вы сделали со всем этим
добром, которое само приплыло в ваши дурацкие руки? Продали, а? Нашли барыгу, спихнули за полцены, а
потом гуляли два года напролет? А может, купили табачную плантацию в Северной Каролине? Или публичный
дом в Новом Орлеане? Не помнишь? Такая удача выпадает раз в жизни, одному из миллиона. Как такое
может случиться, что ты не помнишь?
Ж е н а. Ты прав, крыса. Наверное, надо было бы запомнить. Наверное, я даже помнила
об этом в первые несколько дней, когда мы с Пьером праздновали нашу победу в кабаках Барбадоса. Но
видишь ли... никогда не знаешь, куда тебя поведет... (После паузы.) Потому что как-то вечером
в кабаке под названием "Два Якоря" я повстречала его, Джона "Калико-Джек" Рекхэма, мою судьбу и
погибель, черную метку моей души, могилу моей радости. (Пауза.)
Его звали "Калико-Джек" – по имени пестрых тканей, в которые он любил
оборачивать свое тощее тело. Он был всего-навсего пиратом – не лучше и не хуже других... почему
тогда именно он? Любовник из него был, прямо скажем, так себе. Сказать, что он был красив?.. Нет,
скорее – безвкусен. Тогда – что? А черт его знает! (В бешенстве.) Черт! Его!
Знает!
Но факт остается фактом: я не могла свободно дышать с тех пор, как увидела эту
самовлюбленную задницу. (Пауза.)
Пьер называл меня ведьмой. Хороша ведьма!.. Почему он?.. Как?.. Я?.. И – он?..
Почему? Знать бы, где он сидит, этот мерзкий сукин сын, который вяжет свои крутые морские узлы,
намертво стягивающие столь неподходящих людей... Видит Бог – я не хотела его! Видит Бог, я не
любила его! Видит Бог – я жить без него не могла! Джек! Калико-Джек, ядрить тебя, Рекхэм!..
Подходит к зеркалу, встает против него, кричит, упираясь в стену и
глядя в зеркало.
Джек! Джек! Выходи немедленно, чертов сучий потрох! Или, клянусь, я вывернусь
наизнанку прямо в твою безразличную морду!
Одновременно с речью Ж е н ы, обращенной к зеркалу, с М у ж е м
происходят изменения: он распрямляется, осматривает себя, свою одежду и пр. Следующие слова он
произносит уже в другой ипостаси, другим голосом, на ходу изменяя свой внешний облик.
М у ж. Эй!.. Ну!.. Ты это, того... Хм... Ну, дьявол тебя побери, ты это...
Все так же недоуменно разглядывая себя, М у ж с досадой отбрасывает
швабру, подпирающую дверь между гостиной и кухней, и без всякой опаски выходит в гостиную. По дороге
он ощупывает себя, с удивлением обнаруживая отсутствие бороды. Недоуменно он топчется посередине
комнаты.
М у ж. Вот, черт! Где борода-то, ядрен-ть?
Ж е н а, видя его выход, ведет себя несколько противоречиво. Сначала
она хватает саблю и замахивается с недвусмысленным намерением зарубить М у ж а (который тем временем
не обращает ни малейшего внимания на все ее телодвижения). Затем, не зарубив, она бросает саблю на
стол и закрывает лицо руками. М у ж, поискав и не найдя бороду, оглядывается и замечает Ж е н
у.
М у ж. О! Анна! Ну слава Богу! Ты чего мне бороду-то сбрила? Убью, зараза!
Хватает со стола саблю и начинает гоняться за Ж е н о й, кроша все на
своем пути. Ж е н а уворачивается; наконец, после нескольких кругов погони она срывает со стены
вторую саблю и происходит фехтовальный поединок между М у ж е м и Ж е н о й –
внешне яростный, но по сути совершенно безвредный. Поединок заканчивается тем, что оружие
одновременно выпадает из рук сражающихся, и они, постояв секунду-другую друг напротив друга,
обнимаются.
Ж е н а. Джек! Джек!
М у ж. Анна!
Ж е н а. Ну почему ты такой дурак?
М у ж. Ну почему ты такая дура?.. Кой хрен ты мне бороду сбрила?
Ж е н а. Да что ж ты такой глупый? Ничего я тебе не сбривала. Жизнь тебе сбрила. Как
жизнь, Калико-Джек? Давненько...
М у ж. Да уж, давненько... Я люблю твой зад, Анна.
Ж е н а. А я люблю, когда ты его любишь, Калико.
М у ж. Я люблю твои сиськи, Анна.
Ж е н а. А я люблю, когда ты их любишь, Калико.
М у ж заваливает Ж е н у на стол, срывая одежду с нее и с
себя.
Ж е н а (задыхаясь). Подожди, подожди... пойдем в спальню...
Обнявшись, они перемещаются в спальню.
Конец первого действия
Д Е Й С Т В И Е В Т О Р О Е
На сцене – та же декорация, что и в первом действии. В гостиную
из спальни выходит Ж е н а в своем "пиратском" облачении. Она подходит к зеркалу и повязывает
на голову платок, улыбаясь собственному отражению.
М у ж (кричит из спальни). Анна, дьявол тебя забери! Куда ты опять подевала
мою трубку?
Ж е н а (негромко, продолжая вертеться перед зеркалом). Заткнись, Калико.
М у ж (кричит). Куда-куда?
Ж е н а (громче). Заткнись, Калико! Откуда здесь взяться твоей трубке?
М у ж (появляясь в дверях спальни). Ну, будь хорошей девочкой. Ты же знаешь,
что я всегда выкуриваю трубку после наших кувырканий.
Ж е н а. Подумаешь! С тех пор, как тебя повесили, у тебя была уйма времени отвыкнуть
от дурных привычек.
М у ж (потирая шею). Гм... А меня повесили?
Ж е н а. Конечно. Девятнадцатого ноября 1720 года, на Рифе Мертвеца. Как ты мог
такое забыть?
М у ж. Действительно, странно... Хотя, знаешь, самые неприятные вещи всегда
стараешься забыть в первую очередь.
Задумчиво разводит руками и вдруг разражается громким хохотом.
Ж е н а. Что это ты вдруг так развеселился?
М у ж. Да так... Я подумал, что тебе должно быть сейчас не меньше трехсот лет. В
жизни не трахал такую старуху с таким удовольствием.
|