Тен Владимир Константинович
Биоценоз "Лебединого озера"

Lib.ru/Современная: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Помощь]
  • Комментарии: 1, последний от 25/08/2006.
  • © Copyright Тен Владимир Константинович (galvol@rambler.ru)
  • Размещен: 26/07/2006, изменен: 17/02/2009. 156k. Статистика.
  • Новелла: Проза
  • Оценка: 8.00*4  Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Элегическую влагу "Лебединого озера" вытеснили ледяные обжигающие воды Стикса. В ноздрях запах серы и смрад сгоревших перьев Одетты. Где-то всегда война, где-то иногда любовь. Что перевесит? Позвоните на мобилу Харону.


  •    Биоценоз "Лебединого озера"
      
       Псевдоисследование накануне извержения
      
      
      
      
       1. Интродукция
      
       Ночь. Мягкий холодный лунный свет змеится по комнате, легко протекая сквозь мои неплотно сжатые пальцы. Гремящий большой день ушел за кулисы. На сцене погасили свет. Но спектакль еще не закончен. Публика устремилась из зала, где надо жить и сопереживать, в спасительный полумрак отдыха.
       Я сижу в антракте на галерке. Тишина одиночества. Мой спектакль идет без перерывов. Сцена опустела только для тех, кто сейчас в буфете пьет лимонад и рассуждает о только что закончившемся действии. Об этом ушедшем дне.
       Я застыл в странном оцепенении. Сейчас сам собой щелкнет выключатель и в белый круг прожектора выйдет она. Мое Ожидание. Моя Надежда. В белых перьях Одетты. В зале ни звука, ни дуновения. Лишь в малом ярком столбе света белое сверкание Чуда. Ожидание в волшебном упоении танца, в небытии, плывет, едва касаясь ногами пола.
       И вдруг замирает. И с полуоборота, высоко закинув голову, в упор глядит на меня.
       - Да, я здесь! Не пугайся! Ведь у тебя глаза той, которую я видел лишь однажды в бегущей сумятице толпы.
       Почему ты не остановилась тогда? Я не дал бы тебе счастья, но дал бы отдохновение и покой. И глаза, огромные глаза не таили бы в себе тревогу и боль обессиленной одинокой птицы.
       Я побежал тогда за тобой. Искал тебя. Заглядывал в чужие лица. Наталкивался на чьи-то плечи и локти. Пока не поскользнулся на ступеньке и не полетел в черный провал подземного перехода, увлекая за собою лавину усталых кричащих тел.
       Лавина прокатилась по мне, безжалостно ударяя коленями и головами. А когда я поднялся, уже непонятно было куда бежать. Но я побежал, и оторванный рукав рубашки медленно сполз к горлу манжеты и повис на запястье, как опустевшее тело висельника. Я не знал, где тебя искать. И стал заглядывать во все окна и витрины. Но мертвые стекла отражали полубезумное лицо и все ту же, другую, толпу.
       И тогда я прислушался к себе. "Дождаться ночи! Дождаться ночи!" Я усмирил свои нервы. Хватит истерик. Дождаться ночи! Но день стал...
       Нескончаемый день гремел вокруг меня, свиваясь в сумасшедшую спираль витрин и лиц. И солнце, взвившись по этой спирали вверх, мертво и твердо встало в зените.
       Изнывая от тревоги, я метался в захватанных раскаленных нутрах автобусов и вагонов метро, и мертвый песок разбитых мостовых, набиваясь в обувь, в кровавые лохмотья истирал усталые гудящие ноги.
       Дождаться ночи!
       Троллейбус, бешено закусив удила дуг, рвался по скользкой гальке автомобилей к рябому прибою пешеходного перехода, подстегиваемый плетью электрических разрядов. И, крепко прижмуривая от ужаса глаза, пешеходы шарахались в разные стороны.
       - Гони! - шептал я водителю.
       - Гони! - орал я ему через пустой горячий салон в паузах между руганью и благодарным шепотом. А сам, встав на задней площадке, медленно сползал по блестящему никелированному поручню на рубчатый резиновый пол.
       Город равнодушно умирал, иссеченный огненными трассами моих маршрутов.
       А солнце не сходило со своего пьедестала, твердо вознамерившись выжечь из моей памяти боль и тревогу тех глаз.
       Я кинулся к окнам и витринам, множившим его свирепый огненный лик и, ломая ногти, стал соскребать с гладкого стекла его отражение. Но витрины, помеченные потеками крови, сочившейся из пальцев, не хотели отдавать солнечного отражения. Как много стекла. Как много зеркал вокруг!
       Дождаться ночи!
      
       И ночь пришла. И заперла меня в этой пустой комнате, где только лунный свет змеился по стенам.
       - Чьи-то шаги... Сюда идут! Беги!
       Стук каблуков, как винтовочный залп, ударил сзади. Но простреленным горлом, захлебываясь в крови, я хриплю, как "Спасите!", - Беги!
       Кто-то выключил свет, смяв белый прожекторный столб. Но мое Ожидание в белом убранстве Одетты все медлило там, на подмостках, скользя над волнами лунного света. В проходах застывшие зрители.
       Кто-то сзади накинул удавку на горло, пробитое пулей. Кто-то рот мне зажал.
       - Беги!
       Вот над сникшим плечом некто, просунув в портьеру ружье, стал выцеливать хрупкое чудо.
       Глаза! Эти глаза обессиленной одинокой птицы! В черных зрачках отразился не огненный залп, а тревога и боль. Моя тревога. Моя боль. Мое Ожидание Чуда.
      
       ЗАНАВЕС
      
       Мой спектакль освистан. Я корчусь в углу рядом с белыми мертвыми перьями Чуда.
      
       * * *
      
      
       Побледневшее на востоке небо к западу ровно и плавно сходило во тьму. Это час безмолвия и ожидания. Краткие мгновения полной, незамутненной никакими звуками, тишины. Природа словно ждет сигнала к пробуждению. Замерли - до последнего листочка - деревья, которым так привычно шелестеть на ветру. Светлеющие даже в кромешной тьме тропинки, протоптанные в густой, но невысокой, пластающейся по земле, траве, еще пусты, не тронуты следом нового дня.
       Молчат в полудреме нахохлившиеся птицы. И только глухой ручей чуть слышно взбулькивает извечным неразборчивым вопросом.
       Замерла ночь, припавшая к широкой, сонно дышащей, могучей земной груди, слушая размеренное биение его сердца. Но земля в полусне ждет: ... вот-вот...
       И вот! Первый алый луч светила озаряет мрачную вершину великой горы. Это знак, сигнал миру к пробуждению! Сейчас, словно обезумев, грянет разноголосый птичий хор арию вступающего в свои права дня. Ночь, отпрянув от земли, стремительно, без оглядки, кинулась на запад. И первый утренний ветер, сорвавшийся с базальтовых круч могучего вулкана, устремляется вниз.
       Он пронесется над расцветающей землей, будоража деревья и травы, шутя перемахивая через реки, валяясь в золотых пшеничных полях. Он набирает силу! Он уже не шуршит листьями, а ровно и сильно поет в стволах. Он летит, расправив крылья, радостный, могучий и вольный и нет ему преград - ни горная гряда, ни каменная стена. Он взвивается в еще густо-синее рассветное небо счастливой песней жаворонка и будит ото сна, и зовет к новым границам и свершениям.
      
       * * *
      
       Вот так и начинается утро нового дня. Но не всякое утро бывает таким. Случаются и непогоды и всякие разности.
       ... Корнелий Тегет проснулся от какого-то беспокойства. В доме было темно и тихо. Но некое препятствие, возникшее на пути его сна, посеяло смуту. Корнелий лежал, спросонья пытаясь определить, что же прервало его сон.
       Внезапно ложе, а соответственно и самого Корнелия, встряхнуло, потом стало раскачивать из стороны в сторону все сильнее и сильнее. Все это сопровождалось неприятным, вселяющим тревогу, скрежетом и шорохом.
       Корнелий покрылся холодным, противным потом. Было страшно, но он даже не пошевелился. Так и лежал объятый страхом, что, в общем, присуще людям слабым и нерешительным. А Корнелий был именно таким.
       Внезапно наступила тишина. Лишь через несколько мгновений раздался протяжный гулкий удар, потрясший дом. Со всех сторон слышался шорох осыпающейся штукатурки. И тут до Корнелия дошло, что эдак можно и вовсе лишится жизни. Эта мысль катапультой вышвырнула его из теплой постели. Ничего не видя, он, тем не менее, рванул куда-то и с треском врезался в деревянную полку, подвешенную у дверей.
       Сидя на полу, он щупал здоровенную шишку на лбу и постепенно приходил в себя. Толчки продолжались. В доме послышался гомон встревоженной челяди, приближающийся топот ног. Дверь распахнулась и трепетный свет факела осветил сидящую на полу фигуру хозяина.
       Когда Корнелий, немного успокоившийся, с перевязанной головой, вышел во внутренний дворик своего дома, по всем расчетам должно было наступить утро. Но утра не было. Зато небо, покрытое облаками, имело зловещий красноватый оттенок.
       "Да, это же Везувий!" - несколько даже обрадовано, во всяком случае, облегченно, потому что ночным чудесам нашлось объяснение, подумал Корнелий.
       Ворчание Везувия, от которого далеко в округе тряслась земля, ему не раз уже приходилось наблюдать с тех пор, как шесть лет тому назад он прибыл в Помпеи из Рима в свите своего патрона Лукреция Фронтина, назначенного императором наместником города. В общем, ничего незаурядного в этом не было. И Корнелий сразу успокоился и даже пришел в некое игривое расположение духа, прикидывая, как смешно он сумеет рассказать наместнику о том, откуда взялась шишка на его лбу.
       Он сразу вспомнил о завтраке. Всякое нервное потрясение немедленно сказывалось на его аппетите. Ему ужасно захотелось есть. Ел он долго и завершил трапезу изрядной порцией четырехлетнего тускуланского. Еще некоторое время он валялся на ложе, ковыряясь палочкой в зубах и размышляя о разных вещах. Например, о том, что патрон уж слишком круто заворачивает с каменоломнями близ Везувия. Не стоит дразнить судьбу, а также великого императора и римский сенат. А патрон замахнулся на многое. Еще в прошлом веке, за несколько лет до восстания Фракийца с его гладиаторским быдлом, великий Сулла, возглавивший римские легионы в гражданской войне с южно-италийскими городами, захватил Помпеи, приказал срыть стены вокруг города. Лукреций Фронтин решил теперь обнести изрядно разросшийся город могучей стеной из базальтовых монолитов.
       Патрон в любом задуманном деле не знает удержу. Сколько рабов уже навсегда осталось в каменоломнях? Сколько золота из городской казны ушло на эту проклятую стену! А конца строительству не видать.
       Корнелий беспокоился за патрона не в силу горячей любви к нему. Достаточно унижений он перенес за годы пребывания в свите. Но к унижениям можно привыкнуть. К нищете - нет. А Корнелий хорошо помнил нищету и лишения своей молодости. И желал бы, чтобы они так и остались далеким воспоминанием. Потому как в нищете, братцы вы мои, ничего хорошего нет. У ног наместника, конечно, порой и пинки перепадают, но чаще ведь куски. Хотя последнее время любителей жирных кусков что-то много развелось...
       На этом месте размышления Корнелия прервал телефонный звонок. Он лениво потянул трубку к себе.
       - Корнелий Тегет слушает...
       - Наместник гневается, что Тегета нет на утреннем приеме, прогнусавил на том конце елейный голосок нового Лукрециева фаворита - вольноотпущенника Менандра. - Наместник жаждет видеть Корнелия сию минуту во дворце.
       Через мгновение Корнелий тяжелым булыжником вылетел из ворот своей виллы и, развевая по ветру концы тоги, понесся к дворцу. По дороге он лихорадочно соображал, чем вызвано нетерпение наместника и как уберечься от возможного гнева богоравного Лукреция.
       Бурно дыша и утирая пот на толстом одутловатом лице, он вбежал в обширный роскошный атриум. Наместник нетерпеливо прохаживался по блестящему, инкрустированному разноцветным мрамором полу, держа руки перед собой сцепленными в замок и покусывая большой палец правой руки. Это свидетельствовало о тяжких раздумьях, что в свою очередь говорило о плохом настроении патрона.
       Нетерпеливо перебив Тегета, от растерянности булькавшего словами приветствия вперемешку с вопросами о самочувствии, Лукреций повернулся к нему:
       - Ты стал плохим клиентом, Корнелий. Уже не в первый раз я не вижу тебя по утрам в свите. Или ты от сытой жизни стал поздно просыпаться? Берегись! Однажды твой сон так и не прервется и ты досмотришь кошмары в подвалах Эстета.
       Когда Корнелий попытался было сбивчиво попенять на плохое здоровье, Лукреций опять его перебил:
       - Я призвал тебя, чтобы поручить одно очень ответственное дело. Не трясись! Я пошутил насчет Эстета... в общем, возьмешь на себя хлопковое дело. Ты видишь, что несмотря на твою нерадивость, я доверяю тебе одну из самых ответственных моих забот, помня твою верность по Риму. Но не вздумай отнестись к нему так же как к утренним приемам...
       Корнелий робко попробовал было открыть рот, но Лукреций, вконец выведенный из себя, заорал:
       - Будут в этих стенах слушать меня не перебивая?! Возьмешь на себя весь хлопковый департамент. Этот гнусный вор, - наместник резко взмахнул рукой в угол, - решил стать богаче меня!
       Из угла послышались плаксивые причитания и Корнелий только сейчас заметил Эмилия Ворина. Лицо у него было разбито. Именно Эмилий, когда затеялась вся эта история с хлопком, по поручению Фронтина встал во главе дела.
       - Вот так! Приступай немедленно. Скоро время сбора урожая. А его я отправлю на мои каменоломни, - негромко, но зловеще, сказал Лукреций. Корнелий, зная необузданный нрав патрона, не посмел больше сказать ни полслова. Хотя внутренне и возразил:
       - Как же можно Эмилия Ворина - патриция из почтенной римской семьи, чей родственник был сенатором в столице, - отправить в каменоломни, как презренного раба?!
       - Можешь идти, - уже спокойней сказал Корнелию наместник и еще раз напомнил, - немедленно берись за дело.
       Придя домой, Корнелий тут же крикнул слуг. Ему опять захотелось есть. Обгладывая баранью лопатку, Корнелий невесело размышлял, что ему принесет это новое назначение. Да, наместник не покривил душой, сказав, что это важнейшее дело. Но сколько уже людей сгорело на хлопке. Вот и Эмилий...
       А вся эта история началась с того, что Лукреций закупил семена хлопка, в самом начале своего наместничества у заезжих египетских купцов, во множестве навещавших Помпеи.
       Сначала в виде опыта засеяли несколько югеров пустовавшей земли у городской окраины. Среди рабов отыскались и ткачи. И когда они принесли Лукрецию легкую, красивую, тонкую ткань, наместник сразу оценил это невзрачное на вид растение, вернее то, какую выгоду может оно принести. Ведь не сравнить эту новую ткань с грубой колючей шерстью, единственным материалом для одежды до сих пор. Тем более, здесь на юге. А когда один из рабов проговорился, что из хлопкового семени можно жать масло, а также получать спирт, Лукреций принял окончательное решение.
       На следующий год по распоряжению наместника под хлопок заняли все пустующие земли в окрестностях Помпей. И пошло! Через пару лет на много стадий от городских стен были вырублены все виноградники и оливковые рощи. На землях, где раньше вызревала пшеница, произрастали разные овощи, где на лугах паслись стада овец и коз, теперь воцарился хлопок.
       Мало того, что с этих пор все съестное, вплоть до овощей и фруктов, приходилось везти издалека. Ныне по два раза в год, после корчевки стеблей хлопчатника, земля, мгновенно высыхающая под жарким южным солнцем, давала столько пыли, что в городе нечем было дышать. И пыль пушистым ковром укрывала все вокруг.
       Зато и золото в казну хлынуло невиданным потоком. И очень скоро наместник прослыл самым богатым человеком империи.
       Ну и что из того, что простолюдины теперь питаются хлебом из прогорклой затхлой привозной муки и вялыми привозными же овощами? Что сыр теперь завозят, чуть ли не из-под Рима? Что мясо, подозрительно пахнущее и интересного цвета, приходится покупать по сумасшедшим ценам. Да и то два-три раза в год. Что за беда?!
       Ведь плебеям богами предначертано прилежно трудиться во славу империи и великого наместника. В том числе и на хлопковых полях. А нерадивых ждет суровое, но справедливое, наказание: за уклонение от работ на прополке и сборе хлопка (на эти компании одних только рабов не хватало и стража сгоняла все население в поле) плебеям отрубали что-нибудь из конечностей.
       Так что Корнелию Тегету поручили дело немалое.
      
       * * *
      
       "Сегодня состоялось знаменательное событие. У подошвы Везувия начались работы по ломке базальта для сооружения Великой стены вокруг нашего славного города.
       Сюда прибыл сам великий Лукреций Фронтин. Он сделал символический удар по новенькому бронзовому кайлу, вбитому в трещину в теле великой горы.
       Собравшиеся почтили зачин наместника громкими криками и аплодисментами и увенчали бесценную голову великого властителя лавровым венком.
       - Мы разберем до основания Везувий - этот прыщ на теле империи, - сказал на церемонии наместник. - Мы обратим его в груду щебня, из которого возведем могучую стену вокруг нашего города.
       Работы у Везувия начались.
       В Помпеях все спокойно. Жизнь в нашем славном городе становится все прекрасней."
       (Радио "Помпеи FM")
      
       * * *
      
       Странную терпимость проявлял Лукреций к своему историку Велению. Он не только вел с ним отвлеченные беседы на философские темы, но даже пропускал мимо ушей колкости и дерзости... Нельзя сказать, чтобы он советовался в чем-то с историком, и что мнение Веления как-то влияло на его решения. Но он часто спрашивал у него, что он думает по тому или иному поводу.
       После разговора с Корнелием и отправки проворовавшегося Эмилия на каменоломни, ознаменовавшейся пронзительными криками последнего, вероятно, несогласного с этим решением, Лукреций отправился в библиотеку.
       Велений лежал на длинной широкой скамье в глубине библиотеки и, запустив руку в густую шевелюру, задумчиво шевелил пальцами волосы. Кстати, это было единственным в Велении, на что вслух раздражался наместник. Поэтому эту привычку историк особенно культивировал.
       - Не могу понять, вшей ты ловишь или что? - сказал Лукреций, садясь на скамью напротив.
       - Вшей, вшей, - рассеянно ответил тот, не потрудившись даже сесть при появлении наместника. - Вот сейчас поймал особенно кусачую. Эмилием Ворином зовется.
       То, что он не проявлял особого раболепия перед наместником, было своеобразной процедурой, подкрепленной старой традицией, образовавшейся еще в Риме, в той компании, где Лукреций и Велений почти наравне бражничали ночи напролет.
       - Я отправил его на каменоломни...
       - Свободнорожденный гражданин империи, родственник влиятельного сенатора, член семьи, входящей в одну из старейших курий Рима...
       - Примерно то же, кажется, хотел возразить и толстяк Корнелий. Но почему-то язык у него присох к небу.
       - Кому хочется вызывать на свою голову истерику патрона? - задумчиво сказал Велений, опять запуская пальцы в волосы.
       - Он крал мой хлопок! И тайно перепродавал его тем виликам-управляющим, у которых хлопка было собрано меньше установленного мной количества. А сколько он приписал, мерзавец!
       - Мой великий хозяин тоже приписывает, выплачивая дань императору.
       - Я делаю то, что мне вздумается. Я здесь хозяин!
       - Но одна ложь порождает другую. А Ворин, мне кажется, не успел таки присвоить слишком много. Во всяком случае, намного меньше Лукреция.
       - Твоя дерзость даже меня начинает раздражать. Будь осторожней, Велений, - негромко сказал наместник.
       - Но, хозяин, это ведь всего лишь слова. А на самом деле я ведь предан тебе до самых кишок, - слегка оживился Велений и даже сел.
       - Не могу взять в толк, что мне мешает распять тебя у городских ворот?
       - Мертвые писаки особенно скверно пахнут. Это их свойство.
       - Я велю регулярно присыпать тебя солью...
       - А также перцем, тмином и прочими специями. Но, шеф, я ведь не баранья вырезка.
       - Живи покуда. Сейчас меня интересует хроника правления Лукреция Фронтина в Помпеях. Для писания которой, кстати, я и вытащил тебя из дерьма, бездельник.
       - О, я исправно вписываю в нее новые главы, - сказал Велений, слезая со скамьи. Он прошел к небольшому столику, снял с него портативную "Эрику", в которую был вставлен начатый рулон пергамента и понес ее Лукрецию.
       Наместник растянулся на скамье и, подложив руки под голову, велел:
       - Читай.
       - Шестой год благословенного правления великого Лукреция в достославных Помпеях ознаменовался новым грандиозным делом. К вящему благополучию города богоравный наместник Лукреций Фронтин решил обнести город прочной высокой стеной из базальта. Высота стены составит двести локтей, ширина же - восемьдесят... - и уже от себя Велений добавил, - одному Юпитеру известно, зачем городу такая стена и хватит ли всего базальта империи на ее сооружение. Не пришлось бы затевать войну для завоевания новых земель, чтобы закончить строительство.
       - Ум твой убог. Ему не оценить величия моих замыслов, - ответил Лукреций, неподвижно уставившись взглядом в потолок.
       - Но, патрон, ни один нормальный человек не в силах понять этого!
       - Все смертны. Даже великие. Но имена великих живут в их делах. Фараоны Египта сооружали себе надгробья высотой до неба. И этим остались в памяти потомков.
       - Стало быть, и цирк для гладиаторских боев на сто тысяч мест, когда во всех Помпеях от силы наберется семьдесят тысяч душ, это тоже надгробие тебе, о, великий?! А также пирамида из черепов, которая по твоему приказу растет у входа в главную каменоломню...
       - Да. И если ты намерен слишком часто произносить глупости, твоя голова может увенчать эту пирамиду.
       - В таком случае, последний вопрос, патрон. Какой высоты она будет? Должен ведь я знать, на какой высоте предстоит покоиться моему черепу. От слишком большой высоты у меня кружится голова.
       - Я думаю, она сравняется с Везувием.
       Таким тоном это было сказано, что Велений, потрясенный не столько словами, сколько нешуточностью интонаций, только прошептал:
       - Юпитер-Громовержец!
       И тогда наместник медленно перевел взгляд на него. И задрожал от ужаса циник и весельчак Велений, ибо в глазах этих нестерпимым блеском сверкало безумие жестокости.
       Медленно потускнели глаза наместника и Велений перевел дух.
       - О чем бы ты еще хотел меня спросить, мою любезный Велений? - неторопливо и негромко спросил наместник. И, пересиливая пережитый ужас, но пряча глаза, Велений спросил:
       - Почему ты терпишь меня, хозяин?
       - Потому что ты развлекаешь меня, как развлекает смешной толстый неопытный щенок своим глупым тявканьем.
       - Из щенка может вырасти волк, - ответил Велений и поднял глаза на наместника. Лукреций беззвучно засмеялся:
       - Из щенка вырастает преданная трусливая собака.
       Когда наместник ушел, Велений сел на скамью и задумался. В тот день, когда на помпейском Форуме впервые было произнесено это имя - Лукреций Фронтин - мало кому известное, толпа, немного посудачив о новости, вернулся к своим обычным делам.
       Новый наместник заменил умершего. Это закон, установленный предками, а помпейцам нет нужды влезать в вековые традиции. Они очень удобны. Перемены будоражат и даже пугают: не было бы хуже.
       При прежнем наместнике город жил спокойно и лениво, как велось из века в век. Назначили нового? Что ж, жизнь течет тем же руслом. Словом, новость, по-видимому, никого особенно не испугала.
       Новый наместник думал иначе. Но до поры до времени жизнь в Помпеях действительно шла обычным чередом: аристократы бражничали, усердствовали по части праздности, в перерывах устраивали драки в городском сенате по вопросу: нужен ли городу новый акведук. Торговцы, кабатчики, владельцы ремесленных мастерских считали деньги. Плебеи и рабы, не разгибая спины, трудились во имя процветания могучей империи.
       Лукреций Фронтин - последний отпрыск римской аристократической семьи, близкий, но попавший в некоторую опалу, друг императора, вступил во владение благословленным городом Помпеи.
       Город этот поистине был благословенным. Расположенный в щедрой солнечной Кампанье, славившейся тучными нивами, многочисленными стадами, он был богат и безмятежен. Красота Помпей во все времена прославлялась поэтами и историками. Ведь свирепый Сулла, великий необузданный диктатор Сулла, которого невозможно было разжалобить, настолько поразился оригинальной неповторимой красоте Помпей, что, взяв город, не решился его разрушить. Хотя близлежащие Стабию и Геркуланум сжег и разрушил до основания.
       Снимая по два урожая в год, помпейцы привыкли сытно и вольготно жить. Не знавшие засух и голода, временами постигавших иные окраины империи, они отличались веселым открытым характером, любовью к зубоскальству и сплетням, любили приложиться к чаше, в охотку помахать кулаками, потискать молоденьких девчонок, а то и почтенных матрон.
       Новый наместник первое время лишь пристально всматривался в лик вверенного ему города, не предпринимая каких-либо опрометчивых действий к ломке традиций и привычек, сложившихся здесь. Хотя они его ничуть не устраивали.
       Велений понял это из фразы случайно вырвавшейся у Лукреция:
       - Беспечные люди. Как мало им нужно для счастья.
       Веления поразили не столько слова, а как они были сказаны. И лицо Лукреция при этом слегка исказилось. Но наместник быстро овладел собой, лишь волчий голодный блеск в глазах его не сразу померк. И с каждым днем Велений все чаще замечал во взгляде наместника волчье, сумасшедшее неистовство.
       А в сером сумраке за спиной Лукреция уже шла какая-то глухая жестокая возня. Лукреций прибыл в Помпеи с компанией своих людей, которые осторожно теперь пробовали дергать разные ниточки сложного механизма власти. Им не терпелось усесться в нагретые предшественниками кресла и поскорей запустить лапы в казну.
       В основном это были люди без роду и племени, в прошлом большинство из них числилось в изгоях и подонках римских трущоб. Потому сейчас они так сокрушительно рвались к власти и деньгам. В них жила первородная грубая энергия и сила крестьян и городских плебеев. Но от своих предков они унаследовали только определенные и определено не лучшие черты, за которые Лукреций выделил и приобщил к своему делу.
       И если выше было сказано, что возня происходила за его спиной, то лишь потому, что наместник прикрывал и покрывал до поры до времени эту возню. Он не только знал, но и направлял попытки своих людей завладеть ключами города.
       Конечно, патриции Помпей, даже при их беспечности и лени, очень скоро заметили целенаправленность действий Лукреция и его сподвижников. Но, когда они сумели увязать все отдельные факты и настораживающие действия в одну цельную картину, когда поняли, что подозрительные интриги и слухи о ежевечерних совещаниях у наместника, уж слишком хорошо укладываются в одну цепь, было уже поздно. Эта цепь мертвой удавкой захлестнула горло всем сколько-нибудь влиятельным гражданам Помпей.
       Велений тоже оказался в Помпеях в свите Лукреция. Он был, пожалуй, белой вороной в стае хищников. В свое время он был достаточно известен изысканной римской публике, как поэт. Его часто приглашали в свои дома самые знатные патриции. Часто гостил он и у Лукреция. Лукреций еще в юношестве стал писать стихи. Чего, в общем-то, стыдился и старался держать в тайне, ибо считал это занятие недостойным воина и знатного гражданина. А Велений - о, каким он был тогда молодым, легкомысленным и наивным! - имел неосторожность по доброте душевной похвалить плохие сентиментальные стихи Лукреция, за что тот и приблизил его к себе, обеспечив безбедное существование. Когда же Лукреция назначили наместником Помпей, он взял с собой и Веления в качестве историка-хрониста. А еще, может быть, и шута.
       - Я еду вершить славные дела, - сказал Лукреций тогда, - и намерен увековечить свои подвиги для будущих поколений.
       И Велений, плохо представляющий себе, кому он решил служить, без долгих разговоров, не капризничая и не набивая себе цену, последовал за патроном на юг. Беззаботно прокутив молодость в развеселом, уже тронутом тлением, Риме, он поехал в Помпеи, нимало не сомневаясь, что жизнь его и там будет проходить в веселых застольях и умных разговорах. Он ошибся.
       "Что им движет?" - иногда думал Велений. - "Зачем он опустошает городскую, а если точнее - свою, казну. Почему с такой легкостью лишается своих кровных денег? Например, строительство нового центра Помпей поглотило и еще поглотит столько средств, что их с избытком хватило бы на то, чтобы скупить всю Кампанью.
       Впрочем, и строительство обошлось бы во много раз дешевле, не будь Лукреций столь странно расточителен по части всякой роскоши и помпезности. Каждое здание, каждая базилика, портик были столь аляповаты, далеки от канонов античного градостроительства, а тем более от требований вкуса, что человек новый начинал здесь задыхаться и чувствовать себя зажатым, стиснутым граненным и шлифованным мрамором.
       "Может, это неуемное тщеславие?" - думал Велений. Он знал за хозяином эту черту, граничащую с безумием. Ведь недаром в ряд со скульптурами олимпийских богов Лукреций велел поставить и свою статую, выполненную известным столичным ваятелем. И теперь главный портик на Форуме являл его - мраморного - всякому прохожему. Его ничуть не смущало, что он самозвано потеснил этих типов на Олимпе.
       Что руководило им, когда он распорядился украсить колоннаду тяжеловесной, неуклюжей и безвкусной лепниной, не удовлетворившись барельефами на фронтоне портика? И теперь великолепные колонны безупречного ионического ордера казались раздутыми, бугристыми ногами уродливого страшилища, непрошено явившегося на Форум в праздник по случаю окончания строительства нового центра и так и оставшегося навечно здесь.
       Впрочем, на этом строительстве Лукреций не так много и потерял. Он отдал много помещений в центре торговцам, кабатчикам и владельцам различных мастерских, взимая с них за это немалый налог. Кроме того, для входа в Форум, желающий теперь должен был уплатить деньги. А являться людей на Форум чуть ли не ежедневно он просто заставил, припугнув карами, суровыми и постоянными.
       Многие дела, затеваемые наместником, казались Велению, да и не только ему, не просто нелепым, а фантастическими. Но Лукрецию наплевать было на чье-то мнение. Годы покорства и молчания, вседозволенности и неуправляемости убедили его в собственной непогрешимости.
      
       * * *
      
       ...Лукреций ушел из библиотеки в хорошем настроении. Даже непонятно было, почему оно стало вдруг таким хорошим. Войдя в триклиний, он слегка потянулся, потом по привычке, образовавшейся совсем недавно, принюхался к воздуху. Привычно пахло благовониями и ароматом любимых наместником флоксов. Не то, что два месяца назад. Наместник вспомнил ту забавную историю, которая к сожалению обошлась ему в триста тысяч сестерциев.
       Нет! Жить больше в том дворце он положительно не мог. Этот проклятый запах чеснока, который невозможно было вытравить, сколько ни проветривали просторные, отделанные полудрагоценным камнем, помещения. А сколько благовоний было израсходовано впустую?! Этот запах! Он стоял в ноздрях, отравляя жизнь и вызывая изжогу.
       - Низкий плебей!
       Наместник вспомнил, как этого оборванца привели в триклиний, где наместник бражничал со знатным гостем, прибывшим из Рима по поручению императора. Плебей мелко дрожал и сильно потел от ужаса, не понимая, зачем его привели сюда стражники наместника, оторвав от дела. Дело, положим, было не такое уж важное: корзина недозрелых зеленых фиг, которые он уже отчаялся продать на рынке. Но все же, зачем его притащили во дворец самого наместника? В чем он провинился?!
       Откуда было знать незадачливому торговцу, что великий Лукреций побился об заклад с заезжим римским аристократом, что здесь, в Помпеях, люди не в пример закаленней и терпеливей, нежели в изнеженном, испорченном роскошью Риме. И в доказательство поклялся, что любой гражданин вверенного ему города, не моргнув глазом, слопает с десяток головок острейшего пизанского чеснока. И попросит еще.
       Когда торговцу объявили об этом, он почти успокоился и чеснок слопал, даже не почувствовав вкуса. Благодушный, довольный наместник сказал ему:
       - Что ж, ты выполнил мое желание. Я готов исполнить твое. Чего тебе хочется?
       - Больше всего мне сейчас хочется испариться, - правдиво признался плебей и громко икнул.
       - Ну, так испарись! - рявкнул наместник, до чувствительного носа которого долетел запах чеснока. Фигура торговца стремительно побледнев, стала прозрачной и, наконец, совершенно растаяла. Только его убогие лохмотья через мгновение с тихим шорохом упали на то место, где он стоял.
       Лукреций с гостем снова вернулись к фалернскому и жареным жаворонкам. Но с тех пор в триклинии, как, впрочем, и во всем доме, в воздухе отчетливо прорезался густой аромат чесночной отрыжки. И когда наместник учуял его и в бане, он рассвирепел и в месячный срок приказал выстроить себе новый дворец.
       А корзину с увядшими фигами на следующий день украл одноногий рыночный воришка и плут Афраний.
      
       * * *
      
       Афраний уверял всех знакомых, что ногу у него, когда он спал, перегруженный молодым вином, оттяпал бог Вулкан, которому понадобилась модель для бронзовой статуи Юпитера-Громовержца. Модель, ему конечно, нужна была целиком. Но, как рассудил Вулкан, рано или поздно Афранию надоест скакать на одной конечности и он-таки спустится за второй в Аид. А покуда божественный ваятель занялся поковкой одной ноги с имеющейся у него в наличии модели.
       - Но он не скоро меня дождется, - торжественно воздев к небу корявый самодельный костыль, произносил в заключение Афраний.
       Ему не верили, потому что с какой стати Вулкан станет ковать Юпитера с тщедушного грязного заморыша?
       Впрочем, очень скоро Афраний лишился и второй ноги. Когда весь городской плебс выгоняли на сбор хлопка, Афраний обыкновенно прятался. Но однажды ему не повезло. Он не успел улизнуть от стражи.
       Когда его уже волокли на городскую площадь, где наказывали уклонившихся от принудительных сельхозработ, он стал орать, что по состоянию здоровья никак не может участвовать в благороднейшем деле по сбору урожая в силу своей инвалидности.
       Начальник стражи, остановившись в нерешительности, поскреб в затылке, потом вкрадчиво спросил:
       - А справка у тебя есть?! А ну, покажь справку-то!
       После чего Афранию отрубили и вторую ногу, отшвырнув ее на съедение воронам. И теперь, подвыпив в харчевне за счет сердобольных завсегдатаев, Афраний плакал, что статуя Юпитера медленно выковывается.
      
       * * *
      
       "В этот весенний мартовский день, напоенный ароматом расцветающего на полях хлопчатника, вызывающего у благоверных граждан благословенных Помпей слезы умиления и благородный чих, у восточной окраины города состоялась закладка первого камня будущей Великой стены.
       - Эта стена оградит наш бесценный город не только от нашествий и наводнений. Ветры будут разбиваться об нее! Не то, что холодные, несущие сырость и болезни, морские ветры, даже слабый сквозняк отныне не потревожит покоя моих славных сограждан, - сказал на церемонии закладки великий наместник Лукреций Фронтин. - За этой Великой стеной мы укроемся от любой напасти. Никто и ничто не сможет проникнуть без спросу в Помпеи. Это станет нашим величайшим завоеванием. Отдадим же все наши силы на скорейшее возведение стены!
       В Помпеях все спокойно. Жизнь в городе становится с каждым днем все прекрасней."
       (Радио "Помпеи FM")
      
       * * *
      
       Еще в ту пору, когда никому неизвестный плебей Корнелий Тегет поступил в клиентелу молодого, идущего в гору, римского аристократа Лукреция Фронтина, ему приснился в первый раз сон, напугавший тогда своей непонятностью и яркостью всех ощущений.
       Он - Корнелий Тегет - сын проворовавшегося лавочника и вольноотпущенной рабыни - являлся в этом сне совсем другим человеком. Корнелий как бы со стороны видел себя - молодого, красивого, смелого. Каким он, по правде сказать, никогда не был. Но мечтал.
       Не Рим, вонючий, ненавидимый, роскошный и притягивающий, растленный Рим, затаптывающий его на самое дно, а чудесный неведомый город снился ему. И здесь он не был нищим, потому что в этом городе вовсе не было не то, что нищих, не было убогих и калек. Даже просто некрасивых лиц не было видно на улицах его.
       И сам город с просторными чистыми улицами и площадями, обширными парками, прохладными фонтанами, сплошь застроенный легкими красивыми зданиями, был напоен воздухом поэзии, мечты и чего-то еще такого, от чего у спящего Корнелий щемило под ложечкой и слезы обильно текли из-под плотно смеженных век.
       Красивый приветливый город, населенный прекрасными веселыми людьми - разве есть в нем место интригам и лжи, подлости и ханжеству?
       Корнелий - воображаемый - шел по весенней утренней улице, до краев наполненной солнечным светом, свободой и чудесным ароматом неведомого. И он был красив, очевиднейший атлет, которого весело и призывно окликали женщины и на которого с восхищением и тайным ожиданием заглядывались юные прелестные девушки. И в этом могучем, смелом, спокойном парне Корнелий узнавал себя - того воображаемого, каким он хотел бы быть.
       Корнелий шел к своей избраннице - лучшей и красивейшей девушке города. И она дарила ему свою любовь и нежность.
       Второй раз этот сон приснился Корнелию вскоре после того, как он перебрался в Помпеи. Правда, сон приснился уже с внушительной поправкой на возраст. Он был в нем умудренным опытом, всеми уважаемым гражданином.
       Последнее время этот сон все чаще стал навещать Корнелия. И, если поначалу сон отпугивал его несоответствием с реальностью и непохожестью на обычные сны, то теперь он ждал с нетерпением, когда же он приснится вновь.
       Сегодня ему повезло. С вечера в городе стояла невыносимая духота. Корнелий лежал в постели, обливаясь потом и мучаясь тяжестью в желудке от слишком обильного ужина у управляющего каменоломнями Тита Аквиция. Он с тоской пялился во тьму спальни, вспоминая ужин. Тит его сегодня очень даже запросто облапошил. Он убедил Корнелия купить у него излишек рабов, чтобы восполнить нехватку рабочих рук на хлопковых полях. Корнелий теперь прикинул, что это ни в коем случае не будут сильные, здоровые люди. А ведь предупреждал его один из виликов-вольноотпущенник Граний, что Тит Аквиций подсовывает порченный товар - рабов, которым уже недолго осталось жить после тяжких трудов на каменоломнях.
       Мысль, что его обвели как последнего дурака, не добавляла настроения Корнелию. Он задыхался от мельчайшей, вездесущей пыли, особенно досаждавшей ему в такие вечера.
       Сон накатил внезапно и мягко. И сразу исчезла влажная горячая постель, пропал запах пыли, душивший его. В тенистой прохладной роще, насквозь продуваемой легким приятным ветерком, на скамье над тихо журчащим ручьем сидели два умудренных годами и опытом мужа и чинно о чем-то беседовали.
       К своему удовольствию, в одном он узнал воображаемого, и являющегося к нему только в этих счастливых снах, двойника, а во втором собеседнике - самого себя реального, сегодняшнего. Больно сжалось сердце, когда он внимательно, как в зеркале, изучил свое привычное лицо с обвислыми брыльями щек, отвисшей безвольно нижней губой и некрасивой большой плешью по всю макушку.
       Двойник же напротив имел свежий цветущий вид и глаза его светились энергией, волей и умом.
       - Вот мы и снова увиделись, - сказал ему двойник. Потом он покачал головой:
       - Ты быстро старишься, Корнелий. Пренебрежение здоровой, без излишеств, жизнью никогда не давало хороших результатов.
       - Ты тоже не помолодел, - ответил Корнелий.
       - Да. Но огонь желаний и жажда неведомого его не угасли во мне. А ты уже развалина. Болит нутро и одышка одолевает. Тебе трудно теперь уснуть сразу, как засыпает обычный человек с натруженными руками и чистой совестью.
       - Зато я теперь главный управляющий по хлопку у великого Лукреция. Мог ли я в молодости мечтать о таком месте и доходе? Через пару лет у меня будет столько золота, что я смогу построить целый город. Точно такой же, какой мне снится, - гордо сказал Корнелий.
       - А зачем тебе этот город? На что тебе вообще богатство? Ведь ты уже скоро умрешь. А наследник твой тут же спустит все состояние, радуя таких же бездельников и лоботрясов, как и он сам. Куда он денется после этого? Неужели он и подобные ему будут жить в том городе, о котором ты мечтал всю жизнь? И вообще, кто из знакомых тебе людей смог бы стать его достойным гражданином? Ты так и остался безвольным мечтателем...
       - У меня в руках огромная власть!
       - Скажи, а власть делает тебя счастливым? Даже Лукреция Фронтина она не осчастливила. Хотя это было его самым сокровенным и большим желанием.
       - Но именно власть дарит возможность почувствовать себя человеком.
       - Неужели, чтобы стать человеком, надо низвести других до состояния рабов?
       - Это ни с чем не сравнимое чувство, когда ты хозяин, а остальные рабы твои. Это дарит тебе неограниченную власть над остальными. Это почти свобода.
       - Истинной свободы тебе не дано ощутить никогда. Потому что есть твой патрон, для которого ты сам раб. А над Фронтином есть император. Но и император тоже не вполне свободен в своих мыслях и делах.
       - В чем ты хочешь меня убедить?
       - Брось все - дом, должность, нелюбимую жену, ненужное золото и беги из этого города. Он обречен.
       - Ну, да, - не поверил Корнелий.
       - Он обречен, говорю я тебе. Его, конечно, можно спасти. Но не тебе это по силам. И не Лукрецию. Вы слабы.
       - Никогда я не оставлю по своей воле этой должности, - с ожесточением сказал Корнелий. - Не для того я нищенствовал полжизни и еще полжизни ползал на брюхе, терпя унижения и издевательства.
       - Неужели, Корнелий, ты, мечтавший о голубом прекрасном городе, стал обыкновенным цепным псом на Лукрециевом дворе?!
       - Да! Я перегрызу глотку любому, кто посягнет на его имя!
       - Но, послушай! Ведь ты отлично понимаешь, что кроме горя, крови и несправедливости Лукреций ничего не принес Помпеям.
       - Он велик! Он равен богам!
       Двойник подавленно молчал. Лишь через некоторое время он опять заговорил.
       - Бедный, бедный Корнелий! Да, ты станешь цепным псом, кровожадным и жестоким, ослепшим в своей преданности хозяину. Пожалуй, ты будешь более жестоким управляющим, чем Эмилий Ворин. А он воистину был страшен. Ты не забыл?! Это он топил в крови поселки рабов при малейшем подозрении в неповиновении. Это у него люди десятками умирали в полях от жажды, жары и непосильной работы...
       - Так надо! Так хочет великий Лукреций.
       - На хлопковых плантациях люди ненамного переживают рабов с каменоломен. От тяжелой работы у рабынь рождаются дети-уродцы. Ты же знаешь, что они работают в колодках одинакового размера. И эти колодки пережимают им животы...
       - Великий Лукреций сказал, что те, кто не влезает в его колодки, недостойны жить.
       - Из-за хлопка творятся черные кровавые дела! Ворин был жесток не только из желания угодить Лукрецию. Ты же знаешь, он крал! За что и угодил на каменоломни. Берегись, та же участь ожидает и тебя.
       - Я не стану красть! Я буду честно трудиться во славу Лукреция!
       - Слова, слова! Порядки, установленные наместником, исключают честность и порядочность из обихода. Рано или поздно и ты будешь красть, карать, лгать и изменять... Этот город еще можно спасти! Убей Лукреция!
       - Ты сошел с ума!
       - Убей Лукреция и сломай порядки, насаженные им. Или ты до сих пор восхищаешься и поклоняешься ему?!
       - Нет, я ненавижу его. Но задушу любого за него.
       - Ты хуже, чем я о тебе думал. Ты толстый лицемерный старик, достойный пес своего хозяина. И ты погибнешь вместе с ним и этим проклятым городом. Прощай, Корнелий! Это наша последняя встреча!
       - Погоди! Почему?! - неизвестно чего вдруг испугался Корнелий.
       - Потому что ты забыл свое прошлое, забыл свои мечты и уже не стремишься в будущее. Потому что ты уже мертв. От тебя смердит! Прощай!..
       Корнелий проснулся раздраженный и злой, как черная падуанская гадюка весной. Если бы двойник каким-нибудь образом появился бы сейчас перед ним, он крикнул бы стражу и велел подержать дерзкого над огнем, а потом устроил бы сеанс пыток почище чем в подвалах у Публия Эстета.
       Обдумывая и наслаждаясь самой мыслью, как он казнил бы двойника, Корнелий почти успокоился. Но зловещие слова о скорой кончине вселили тревогу в сердце. Не то, чтобы Корнелий испугался, просто неприятный осадок остался от того разговора. До утра было еще далеко и Корнелий снова уснул. Только теперь ему уже ничего не снилось. Он словно нырнул с головой в черную, вонючую, теплую воду...
      
       * * *
      
       ... В судорожных поисках мечусь по городу. Мой спектакль идет без перерыва. Мне нужен сюжет для следующего действия. А антракт всегда так короток! Что выдумать еще?! В голове мешанина из уже отыгранных мизансцен. Не хочу более позора! Сколько можно повторяться?! И так уж каждый новый день похож на день прошедший.
       Нужно что-то новое. Но в мозгу, как глянцевый промельк раздаваемых карт, - застывшие лица со знакомым прежним выражением.
       Тяжелый зной минувшего дня утюгом прошелся по встопорщенному, смятенному полотну воображения. Я бреду по городу, усталый, пыльный, в потеках пота, как и сам этот город. И такой же пустой. Улицы, стены, воздух пышут жаром и пыль, взбаламученная тысячами ног и колес, медленно оседает вниз. Завтра новый день и пыль опять повиснет в воздухе. Чтобы за ночь опять осесть...
       По мере того, как пыль оседает, на небе проклевываются первые звезды. Но где же сюжет?
       Я устало вышагиваю по серым плитам тротуара. Темнеет. Все меньше людей и машин на бесконечно длинных улицах. Но, я знаю, что улицы и проспекты слишком прямы и безличны, чтобы подарить сюжет. Потому что сюжет - это поворот. Переулок прихотливо крутится между домов и клумб и выводит меня на большой пустырь, вокруг которого высятся громады уже отстроенных или достраивающихся домов.
       Пустырь - от слова "пустыня". Это была пустыня, ограниченная по периметру домами, с одним-разъединственным деревом неизвестной породы посередине. Деревом-дворнягой. Бездомным и печальным.
       Утопая в пыли и чувствуя, как она обильно набивается в обувь, я подошел к печальному дереву. Прислонился спиной к иссеченной горестными морщинами коре. Закурил.
       В уже отстроенных домах ярко светились окна, гомонили магнитофоны и телевизоры. Чуть веющий ветерок слабо перебирал пыльные листья. Поздно. Но на одном из строящихся домов еще продолжали работать строители. Прожектора подсветки ярко и твердо фиксировали в темном небе фигуры людей и какие-то непонятные механизмы. Достраивался последний этаж. Работы шли на самой верхотуре. Но вот грохот и стук быстро сошли на нет. Кончилась смена. Теперь до утра здесь будет тихо. Погасли прожектора.
       Я, полуприслонившись, полуприсев, на небольшой выступ на стволе дворняги, наблюдаю из темноты, как строители спускаются вниз и идут к зеленым вагончикам. А оттуда, уже переодевшись, расходятся в разные стороны и исчезают между домами. Время было уже близко к полуночи. Пора бы и мне уходить. Но тут на последнем, недостроенном этаже вдруг вспыхивает прожектор. Голубой ослепительный луч, как стрелка развертки на экране локатора, совершает круг, выхватывая на миг черные провалы окон, сохнущее белье на балконах, белые стены дальних домов.
       Его повело было на второй круг, но вдруг, подчиняясь чьей-то прихотливой руке, он взвился вверх и стал чертить по звездному небу, пропадая где-то в немыслимой выси. Среди звезд.
       Я дождался сюжета! Вот оно - представление под открытым небом. Кто там у прожектора? Как тоскливо, должно быть, на душе, чтобы забавляться вычерчиванием дикого непонятного письма на огромном черном камне тьмы.
       - Кому ты шлешь свой привет? А, может, тысячеватный мерцающий плач по несбыточному? Как Ярославна с крепостной стены Путивля. Голубой луч, как молящая рука княгини, протянутая во тьму половецкой степи. Или рука, протянутая для рукопожатия?!
       Он долго еще плясал в небе. И откровенно говоря, поднадоел. Пролог затягивался. Наконец, описав стремительную дугу, он вернулся к делам земным. Он хулиганил. Он лез в черные провалы окон, за которыми уже погасили свет и легли в предвкушении сна или любовных утех. Он нахально прорывался сквозь занавески. Он безжалостно высвечивал застиранные трусы и бюстгальтеры, развешанные на просушку под покровом ночи. И капля воды, собирающая силы для последнего полета, вдруг ослепительно сверкала в голубом сиянии...
       Ух, как его ругали! Вот примерная хозяйка, просунувшись сквозь гроздь подштанников, визгливо оповещает ночь:
       - Придурок сумасшедший! Тебе лечиться надо, ублюдок!
       В ее высокий дискант вплетаются басовые нотки мужчины, из окна четвертого этажа обещающего:
       - Я тебе шею сверну, недоносок!
       И луч словно от ожога, убегает от ругани и истерик. Вот он вспугнутым вором проносится по маленькому висячему балкончику, на миг высветив чей-то силуэт и, сломя голову, кидается прочь. И вдруг застыл, и медленно заскользил по стене назад. К балкончику. Я понял, что сейчас будет кульминация. "Уж полночь близится..."
       Луч больше не метался между звездами и не шуровал в ворохах влажного белья. В голубом ярком кругу его внимания был балкон и девичья фигурка на нем.
       Девчонка. Лет семнадцати. Но сколько тайны было в ее лице с закрытыми - не зажмуренными - закрытыми глазами. Сквозь веки ей виделось что-то большое и ласково-теплое. Она купалась в голубом мерцании. Ей было тепло и покойно. Ах, эта вечная загадка обворожительного женского лица!..
       Этот прожекторный жест она приняла почти невозмутимо, как приняла бы оброненный цветок из букета, поднятый кем угодно. Может быть, лишь тень улыбки скользнула бы в слове благодарности. Здесь было иначе. Она открыла глаза и медленно подняла свои руки. И теперь уже не она и балкончик висели на острие луча. Она сама держала его в руках. И широко раскрытые глаза смотрели, не мигая. И манили.
       Я его понимаю: одиночество, тоска, ночь. И эти глаза и руки. Он вскочил на железную башку прожектора. Сначала неуверенно попробовал ногой сияющую дорожку. И ступил на нее. И пошел, неуверенно, качаясь, балансируя руками. И ночь с перехваченным дыханием следила за ним глазами тысяч звезд. Он шел сквозь истерические крики и междометия ошеломления.
       - Фантазер! Босяк!! Сумасшедший!!!
       Финал был закономерен. За ее спиной открылась дверь. Отец. Он по-мужски быстро оценил ситуацию и, не церемонясь, втащил ее за руку в комнату. Дверь закрылась. Задернулась плотная штора. Как занавес.
       И в голубом пламени вдруг что-то вспыхнуло и на стене в ослепительном круге прожекторного света мелькнул летящий вниз силуэт. Горел и падал!
       Я выбежал из-под дерева с неясной мыслью помочь. Но он не рухнул грузно в пыль кровавым мешком костей. Я вытянул руки, чтобы поймать обожженное тело. Но в мою ладонь лег лишь малый невесомый лоскуток пепла...
      
       * * *
      
       Наступал вечер. Велений в своей каморке в полуподвале наместникова дворца сбросил привычную тунику и надел ветхий, но чистый хитон, деревянные сандалии, перебросил через плечо плотно набитую кожаную суму. Знающие его по дворцу люди, наверное, очень удивились бы, встретив его в этом наряде.
       Через сад и парк он пробрался к потайной калитке, откуда черный ход вел из дворца в город. В эту конфиденциальную калиточку по ночам часто проникали внутрь разного рода темные личности. Что они делали во дворце, никто не знал.
       Знакомый стражник только молча кивнул Велению и отпер дощатую дверь. Уже не в первый раз писака в этом наряде уходил отсюда в город. Зачем? Кто его знает. А вдруг по поручению наместника.
       А Велений шел к хрупкой нежной девушке Юлии, жившей с матерью в самом сердце плебейского квартала Помпей, где аристократам и их прихвостням появляться не рекомендовалось даже в дневное время. Велений, хоть и переодетый, чувствовал себя здесь неуютно и, часто ловя косые взгляды, внутренне съеживался.
       Юлия уже ждала его. Впрочем, она ждала его всегда. Каким образом в угрюмом средоточии раздавленных непосильным трудом и непомерными притеснениями людей, среди вонючих улочек, заваленных дерьмом, в убогом, пропахшем беспросветной нищетой, жилище вырастают такие жизнерадостные и чистые создания, Велений никогда не задумывался. Просто однажды в толпе на рынке помстился ему чудесный лик девочки, с нескрываемым любопытством наблюдавшей хаотичное роение людей.
       Как интересно было ей следить за маневрами воришки Афрания, нацелившегося на кошель, торчащий из-за пояса зазевавшегося здоровенного купца - то ли сицилийца, то ли с Сардинии.
       Когда эта попытка провалилась со скандалом, потому что зазевавшийся купец, оказывается, не настолько зазевался и проворно ухватил одной рукой грязную тощую лапу Афрания, а другую занес для возмездия, лицо девочки нахмурилось, она привстала с мешка, на котором сидела.
       Но если Афраний и был неудачником, то не из тех, кого часто бьют. Он громко и нахально начал сам орать на отмстителя, при этом умудрившись пхнуть его костылем в пах. Обидчика скрючило, но Афраний не торопился удалиться с поля брани. Он продолжал орать на весь рынок, что всякие негодяи и прохвосты пристают к ветерану завоевательных походов и, пользуясь его инвалидностью, пытаются обидеть его или даже и вовсе вышибить дух.
       Бездельники, изо дня в день ошивающиеся на рынке, в видах на добычу, назубок знали свои роли в представлении, разыгрываемом безногим. Они собрались вокруг, громко выражая свое возмущение. И уже летели плюхи и пинки, и теперь Афраний уже без особых затруднений овладел заветным кошельком и, подмигнув девочке, исчез в направлении близлежащей харчевни.
       Велений, больше заинтересованный лицом девочки, нежели плутовским спектаклем, подошел поближе и девочка тут же и поделилась с ним своими наблюдениями:
       - Афраний сегодня вкусно пообедает.
       Велений присел перед ней, не замечая, что одна из торговок вдруг отошла от своего прилавка с нехитрым товаром и, встав за его спиной, выжидающе присматривается к нему.
       - Как тебя зовут, цыпленок?
       - Юлия. Только я не цыпленок, а мышка. Так меня зовут соседские мальчишки.
       Так бывший поэт, а ныне официальный историк и шут великого наместника познакомился с Юлией-Мышкой с улицы Трех Ям. Он обрел привязанность, которой ему так не хватало в последнее время.
       Мать Юлии поначалу с недоверием отнеслась к незнакомцу, слишком знатно одетому, чтобы вести с ними знакомство, и проявившему интерес к ее дочери, которая всего-то праздновала свою двенадцатую весну. Но когда Велений не торгуясь выкупил весь ее товар, она немного оттаяла.
       Нечасто, но с железным постоянством гостил теперь историк в доме Юлии. Ее отец - Бастиций - тогда еще жил и пил пристойно, не очень обременяя семью расходами на вино и шумными скандалами. Велений его быстро раскусил. И через некоторое время Бастиций уже с нетерпением ждал дня, когда на пороге возникнет фигура нового друга. В эти дни у него невесть откуда вдруг появлялись деньги, которые он тут же и спускал в кабаке.
       С тех пор прошло пять лет. Велений, как терпеливый садовник, вырастил, взлелеял цветок редкостной красоты и благородства.
       С каким нетерпением ждала Юлия его появлений. Как добрый волшебник, Велений умело расцвечивал унылые, серые бедняцкие будни. И уж только она одна знала, что творится в душе этого человека, который даже близкому окружению наместника казался веселым циником и пройдохой.
       - Велений! Как давно тебя не было, - радуясь, и упрекая воскликнула Юлия и уже не стесняясь обняла его.
       - Три дня, Мышка. Всего-навсего ... и перестань меня душить!
       Она взяла его за руку и повела в свою комнату. Здесь она усадила Веления на свою постель, а сама устроилась напротив на старом массивном дубовом ларе, который, вероятно, служил приданным еще ее прабабушке. Впрочем, долго она на нем усидеть не смогла:
       - Принести тебе вина?
       - Как, в этом доме появилось вино?!
       - Отец уже третий месяц не заглядывает к нам. Я купила кувшин фалернского у дядюшки Ателлания. Сейчас...
       Попробовав вино, Велений усадил Юлию рядом:
       - У мошенника Ателлания фалернское бывает так же часто, как угрызения совести. Но тускуланское я люблю даже больше... Рассказывай, девушка, что нового произошло за эти три дня.
       - Я ждала тебя. И пока тебя не было, думала о разных вещах.
       - Ну... и о чем же?
       - О тебе. О себе. О нас с тобой.
       - Что же ты надумала?
       - Мне кажется, ты совсем меня не любишь, - притворно вздохнула Юлия. - Я для тебя забавная игрушка и только.
       - Я уже несколько не в том возрасте, Мышонок, когда играют в куклы.
       - Все равно, ты меня не любишь.
       - Но почему ты так решила?
       - Почему ты не сделаешь меня своей женой?
       - Мышонок, я гожусь тебе, если не в отцы, то в дяди уж во всяком случае.
       - Тогда зачем ты ходишь сюда, помогаешь нам? Зачем расходуешь свое время и нежность? Ведь ты же любишь меня?
       - Только что ты говорила совсем другое, - сказал Велений, ловко отстраняясь от прижавшейся к нему девушке и, невесело размышляя, что Юлия уже не та смешливая, веселая девчонка, которую он приметил когда-то на рынке.
       - Велений, умоляю тебя! Не отталкивай... возьми меня, - она спрятала лицо, завесив его густыми волосами. Но даже сквозь них было видно, как она покраснела.
       - Ты молодая и глупенькая Мышка...
       - Пусть...
       - А я уже старый...
       - Пусть...
       - Упрямый мышонок. Ты совсем потеряла голову, - Велений гладил ее волосы, думая о чем-то своем.
       - Я знаю, - Юлия с вызовом подняла голову, - девушки не должны вести себя, как продажные твари из публичных домов. Но я хочу этого!.. Ты приходишь ко мне, когда захочешь. И может наступить такой день, когда ты по какой-либо причине не придешь вовсе и забудешь, что тебя здесь ждут, а без тебя у меня впереди ничего нет.
       - У тебя впереди вся жизнь.
       - Жизнь без тебя?! Жизнь, в которой уже не будет ничего волшебного?! Прозябание в сырых сумерках нищеты. Ненавистные объятия нелюбимого мужа, который когда-нибудь обязательно у меня появится. Ты для этого вырастил меня такой?
       - В следующий раз я принесу очень много денег. Я уже присмотрел для тебя маленький хорошенький домик. Ты ни в чем не будешь нуждаться. И всегда сможешь откупиться от каких-то неприятностей.
       Юлия откачнулась, как от удара. Потом опустила побледневшее лицо:
       - Так ты думаешь, что я за деньги ласкаюсь к тебе и пытаюсь уложить в свою постель?!
       - Да, нет же, - с отчаянием сказал Велений. - Как ты не поймешь! Наша жизнь полна неожиданностей. Со мной в любую минуту может что-то случиться. Наместник пока благосклонен ко мне, но в любой миг все может измениться. А если до него дойдет слух о тебе, беда может постичь и тебя... Ты не можешь себе представить что это за чудовище! Я живу, как на вулкане, каждую минуту ожидая смерти.
       - Ты никогда не говорил об этом.
       - Я уже стар, - сказал, помолчав, Велений. - А ты... ты еще встретишь красивого, смелого, сильного мальчика с добрым сердцем и высокой душой. Кажется, таким я был когда-то. Во всяком случае хотел быть.
       - Ты никогда не говорил мне об этом... - не слушая его последних слов, задумчиво сказала Юлия, пристально глядя на коптящее пламя светильника.
       - Как бы я хотел вновь стать молодым, веселым и беспечным. Мне так хочется снова научиться мечтать и надеяться, быть глупым наивным...
       - Я знаю, любимый... Душа твоя - огромная незаживающая рана. В сердце твоем жало тоски и ненависти. Память твоя, как детская ладонь, с которой сорвали кожу...
       - Юлия...
       - Я знаю это, - Юлия шептала, не отрывая взгляда от светильника и огненные блики метались в ее широко открытых глазах. - Я знаю это, ибо нежность твоя полна боли и печали. А губы твои пахнут горечью и тревогой.
       - Я люблю тебя, моя Юлия!
       - Любимый! Уступи страсти и я исцелю твою душу. И сердце Юлии давно ждет твоей нежности, а губы истосковались по полынному вкусу твоих поцелуев.
       Юлия прижалась к Велению, как в бреду шепча слова, каких никогда еще не произносила. - Не отталкивай меня и ты опять почувствуешь себя сильным, уверенным, молодым...
       - Юлия, девочка моя...
       - Любимый мой!
       - Как ты прекрасна! Как свежи твои губы!
       - Для тебя, любимый!
       - Как чиста и нежна твоя грудь...
       - Для тебя, любимый!
       - Как прелестна ты в безрассудстве страсти.
       - Руки Юлии, губы Юлии, сердце Юлии - все для тебя, мой любимый!
       - Любимая...
      
       Страсть сокрушающая и творящая!
       Сокрушающая все преграды, суету и ложь, тоску и страх.
       Творящая мгновения огненной грохочущей бездны! Страсть, вселенской катапультой зашвыривающая два сердца из бедного убогого повседневья, из маеты мелких людских забот и дел в безумное очищающее пламя зарождающихся звезд! Страсть, грозным ревущим обвалом реактивно несущаяся по склонам эпох, событий и судеб.
       Пою тебя! Эта песня без слов. Это крик! Гордый, яростный, могучий крик победы над серым будничным хламом и сором, победы над осторожностью и сомнением.
       Пою тебе гимн, любовь!
      
       * * *
      
       "Работы в каменоломнях расширяются. Уже тысячи рабов, не покладая рук, соревнуясь в верности и любви к великому наместнику, трудолюбиво дробят основание Везувия.
       Тысячу раз был прав богоравный Лукреций Фронтин, решив разобрать эту никому не нужную гору, портящую вид из восточных окон наместникова дворца. За одно это Везувий следует причислить к врагам наместника, а, следовательно, всей империи и всех граждан благословенных Помпей.
       Латиняне добры к друзьям, но беспощадны к врагу. Так уничтожим врага! Везувий будет разрушен до основания и сама память о нем исчезнет. Зато вечной будет память о славных деяниях великого наместника.
       В Помпеях все спокойно. Жизнь в городе с каждым днем становится все прекрасней."
       (Радио "Помпеи FM")
      
       * * *
      
       Бастиций давно и прочно спился. И, если раньше, до появления в их доме Веления, он пил пристойно, очевидно, по причине безденежья, разноображаемого скудными медными ассами, перепадавшими от случая к случаю, то теперь он редко бывал вполне трезвым. Велений, заметив это, перестал его субсидировать.
       Но Бастиций уже не мог остановиться. Изощренный мозг пьяницы всегда найдет выход. Он стал задумываться, как выгоднее себя продать. Впрочем, он понимал, что большой ценности из себя не представляет и хватать звезды с неба не мечтал. Одно время он всерьез подумывал о малопочтенной и достаточно опасной профессии шпиона. Но в ведомстве Публия Эстета - тайной службе при наместнике - мало интересовались запойными пьяницами. И тогда Бастиций пошел в бубнилки. И хотя эта работа считалась из самых презираемых, выбора у него не было. Нестерпимое пламя, все яростнее разгоравшееся в кишках, требовало немедленного и регулярного гашения оного вином.
       Никогда и нигде во всей империи не было бубнилок. Они были детищем и гордостью Лукреция. В самом начале своего наместничества, столкнувшись с дерзостью и опасным вольнодумством местного населения, Лукреций задумался. Несколько случаев неповиновения, заканчивавшихся кровопролитием, не дали желаемого результата. Более того, привели к тому, что плебейские кварталы порой оказывались на грани общего восстания. Думал Лукреций одну ночь.
       А на следующий день во всех кабаках Помпей цена вина упала втрое против прежней. Если честно, то вино, которое подавали простонародью, и за эту цену продавать было грешно. Но торговцы не были бы торговцами, если бы не стремились совсем растерять совесть. Впрочем, они не остались внакладе. Лукреций выплатил им компенсацию, взяв сколько нужно из казны.
       Что творилось в тавернах и кабаках, особенно в первые дни, невозможно описать. И одновременно с падением цены на зелье, в кабаках появились первые бубнилки. Поначалу они вызвали взрыв веселого недоумения. Над бубнилками издевались, впрочем, поначалу достаточно беззлобно.
       Они стояли где-нибудь в углу на возвышениях и монотонно бубнили:
       - Хвала великодушному Лукрецию, мудрому и прозорливому наместнику нашего благословенного города!
       В их быстрой невыразительной речи не было ни пафоса, ни напыщенности. Напротив, бубнили они очень быстро, держа в памяти для удобства только затверженные слова, которые их накануне заставили выучить наизусть. Бубнили все вечера напролет до закрытия заведения. А когда последние посетители, пошатываясь и сквернословя, уходили в ночную темь, спотыкаясь и падая, отчасти по причине ухабов, а отчасти из-за какого-то общего покачивания всей земной тверди, хозяева кабаков до отвала кормили и поили бубнилок задаром.
       Если учесть, что все остальное время бубнилки могли проводить праздно, то можно понять, что отбоя не было от желающих, большей частью из окончательно опустившегося отребья. Их оказалось столько, что очень скоро Лукреций стал рассылать их не только по злачным местам. Бубнилки теперь стояли у фонтанов и источников, у торговых лавок и в банях. В последнем случае, они бубнили в чем мать родила, вечно в клубах пара и потоках воды. На рынках их было по одному на каждые десять торговцев.
       Поскольку время наместника было ограничено и другие неотложные дела требовали скорейшего разрешения, Лукреций перепоручил бубнящий департамент своему старому клиенту Кассию Марцеллу - тоже подонку из римских отбросов.
       Кассий быстро усвоил, чего хочет патрон. И даже привнес в эту работу некий творческий дух и поистине сатанинскую энергию. Золотым вечным пером, привезенным ему в подарок Бутилием Мартеллом из далекой чайной страны, он исписывал черновики из папируса заготовками для бубнилок.
       Пару раз дав маху - слишком длинными и умными оказались тексты - он понял главное: тексты должны быть короткими, не содержащими повода для раздумий и сомнений. И, что еще в них должна быть крупица правды. Но только одна.
       И теперь бубнилки волею Кассия Марцелла бубнили не одно и то же изо дня в день, ибо это быстро приедалось. На разные случаи жизни, на всякие события и даже на времена года и погоду у них были различные тексты.
       К примеру два шедевра Кассия.
       Хороший, солнечный день. Возможно, праздничный. И бубнилка скороговоркой произносит с небольшими паузами:
       - Хвала Юпитеру и Лукрецию Фронтину. Над нашими головами сияет солнце, а в нашем городе все спокойно и благополучно. Помпеи процветают.
       В плохую погоду, бубнилка вещал:
       - Несмотря на ненастье, в нашем городе все спокойно и благополучно. Помпеи процветают. Нам выпало счастье жить в этом городе. Хвала Юпитеру и великому Лукрецию.
       Бывало, завсегдатаи заведений, хватив лишку, не выдерживали. Одному бубнилке - Арезию Лысому - не выбирая, выбили четыре верхних и два нижних зуба ножкой от табурета. После этого он стал неприятно шепелявить и плевать слюной на окружающих. Тогда ему уже прицельно выбили еще два нижних. Язык во рту Арезия почувствовал себя чересчур вольготно и бубнилка стал несколько отходить от затверженного текста и при этом булькать и присвистывать, как луковый суп под плотной крышкой.
       Вскоре он по профнепригодности оказался на заслуженном отдыхе. Впрочем, пенсии ему никто конечно не платил. Говорил он мало. Но если говорил, то из-за шамканья по причине полного отсутствия зубов, а также вследствие прокушенного насквозь, ныне не существующими зубами, языка, его никто не мог понять.
       Но это исключительный случай. Как правило, если терпение завсегдатаев лопалось, бубнилку били наповал.
       Но все это было только первое время. Постепенно люди стали относится к бубнилкам, как к чему-то, что было всегда. Иные, а со временем их становилось все больше, находили даже приятным быстрое убаюкивающее бормотание. Ведь если послушать бубнилку, то все в вроде и в порядке, и беспокоиться не из-за чего. А собственная нищета и притеснения домовладельца - так может это и не так страшно, может и не следует обращать на это внимания. Не так ужасно, коли рассудить спокойно.
       Отдав это дело на откуп Кассию, наместник занялся составлением свода правил и установлений для всех жителей города и окрестностей. Это не было сборник законов. Законы в великой империи - слава Юпитеру! - существовали. Да и потом Лукреций с полным основанием считал, что слова, записанные на пергаменте, еще не закон.
       Наместник стал соображать больше по части поощрений и наказаний, посредством которых решил регулировать взаимоотношения населения с властями, то есть с собой. И соблюдать эту систему с железной неукоснительностью.
       Поощрять слишком щедро за преданное служение себе он не собирался. Но, чтобы система работала эффективно, наказывать он решил особенно круто. И в этом деле добился крупных успехов.
       Например, за недостаточное рвение в работе во славу великого наместника, плебею сбривали уши, или на одну фалангу укорачивали пальцы рук. Иногда укорачивали еще кое-что, чтобы нерадивый не плодил себе подобных. Рабов в таких случаях просто убивали. А для этого чаще всего пользовались так называемой "Тропинкой, ведущей в Аид". Это был длинный - пятьдесят локтей в длину - деревянный желоб, сплошь утыканный рваным железом. Наказуемого проволакивали по нему, привязав к рукам короткие веревки. Желоб оканчивался в большом деревянном ящике, водруженном на обычной повозке. Таким образом, те лохмотья, что докатывались до конца, сбрасывались в ящик. Зачастую, туда попадали только руки, от которых в обязательном порядке в целях экономии отвязывали веревки.
       Палачи наместника пользовались также клепсидрой, изобретенной еще греками. Но если для них она служила часами и капала из нее простая вода, то в новейшем помпейском варианте из нее на обязательно обритую голову чаще всего капало горячее масло, а в иных случаях и свинец. А часов в Помпеях - благословенном и счастливом городе - почти не было.
       Особенно напряженно работалось палачам в первые два года правления Лукреция. Народ в Помпеях всегда отличался смешливостью, дерзкими языками и любовью к кулачным боям. Да и характером был не робок. А когда на городской плебс обрушились поборы и притеснения, то тут, то там стали вспыхивать стихийные протесты. Особенно они усилились, после введения принудительных работ на строительстве городского центра и во время уборки урожая хлопка.
       Помпейцы возражали против насильной мобилизации. Ведь за этот труд им вообще ничего не платили. Никогда такого не было, чтобы свободнорожденных граждан империи заставляли работать, как простых рабов.
       Положение же самих рабов в общем-то существенно не изменилось. Если не считать, что им стало еще труднее жить. Конечно, у них были свои хозяева. Одни относились лучше, другие хуже. Но, когда наместник, собрав всю городскую знать, потребовал, чтобы все без исключения рабы, живущие в Помпеях, принимали участие в большинстве мероприятий, задуманных им, положение всех невольников стало в общем одинаково плохим.
       Конечно, не обошлось без недовольства и среди патрициев. Да что там недовольства - открытой вражды и интриг. Трое, из числа самых знатных граждан Помпей, чуть ли не войну затеяли с наместником. Но Лукреций не позволил. Всех троих проволокли по "тропинке, ведущей в Аид", а их семьи попали в рабство.
       Ездили аристократы и в Рим. Жаловаться императору и сенату. Это тоже мало в чем убедило Лукреция, исправно платившего солидную дать Риму и, кроме того, он сам являлся отпрыском семьи, входящей в одну из влиятельнейших курий.
       Жалобщиков не стали отправлять к богам подземелья. Просто по приезде у них отняли по одному ребенку. Детей в качестве заложников Лукреций приказал держать в обширной эргастуле - тюрьме, здание которой он предусмотрительно приказал отстроить в первую очередь.
       Что с ними стало потом, никто так и не узнал. Говорили, и то шепотом, что их продали на невольничьих рынках Сицилии. Были слухи, что их умертвили сразу. Но достоверных сведений о дальнейшей судьбе несчастных детей не было. Наместник умел обделывать такого рода дела. И город понял, кто сидит в кресле наместника.
      
       * * *
      
       "С непередаваемым упорством и энтузиазмом рабы со всех концов света трудятся в каменоломнях. Их здесь тысячи. Все они здоровы, сыты и жизнерадостны, всем довольны и всегда счастливы. Умиротворенные улыбки не сходят с их лиц. Они благодарны судьбе и великому Лукрецию за свою счастливую долю - право трудиться во славу великого наместника.
       Власти позаботились об усиленном питании для рабов, занятых в каменоломнях. За их здоровьем надсматривают специально приставленные лекари, которые строго следят, чтобы труженики, увлеченные благородным порывом, не перетруждали себя работой.
       Каждый день в каменоломни прибывают по две сотни новых рабов. И великий Лукреций уже распорядился скупать невольников на всех окрестных рынках.
       В Помпеях все спокойно. Жизнь в городе с каждым днем становится все прекрасней."
       (Радио "Помпеи FM")
      
       * * *
      
       Образцово была организована в Помпеях тайная служба при наместнике. В основном, стараниями ее начальника Публия Эстета.
       Публий был весьма незнатного происхождения. Во всяком случае, родителей своих не только не помнил, но и не знал. Но, в свое время, люди, немного знавшие историю его жизни, рассказывали, что его семимесячным подбросили в курятник знатного помещика, проживающего в окрестностях Рима.
       Его совершенно случайно обнаружила невольница, приставленная для кормления кур. Лицо подкидыша было загажено невежественными птицами. А левую руку, выбившуюся из пеленок, упорно клевал петух, принявший шевелящиеся пальцы за червячков.
       До того возраста, когда дети начинают ходить, помещик разрешил держать подкидыша нашедшей его рабыне в своей землянке. Но когда Публий впервые зашлепал на своих двоих, приемная мать, заразившаяся неизвестно чем, испустила дух. И подкидыша вернули в курятник из опасения, что он тоже болен. Как оказалось, опасения были напрасными. Но поскольку заразную землянку уже завалили землей, предварительно посыпав негашеной известью, жилья для малютки не оказалось. А благотворительность помещика не простиралась дальше определенных границ. И Публий так и остался в курятнике, где прожил до семилетнего возраста.
       Потом в результате какой-то темной истории имя помещика попало в проскрипционные списки и его имущество целиком перешло к семейству Фронтинов. Вот так Публий, по прозвищу Эстет, прилепившемуся к нему в легкой руки Лукреция, попал в окружение будущего наместника. А тогда - невинного мальчика, которого очень занимали изуродованное лицо и левая рука подкидыша, у которого к тому же на правой руке было шесть пальцев. И, потом, Публий никогда не плакал и даже совсем не чувствовал физической боли. А боль, должно быть, случайно, но регулярно, причинял ему в своих играх маленький Лукреций. Что такое душевная боль, подкидыш тоже не знал. Это обстоятельство сыграло свою роль, когда Лукреций, получив назначение в Помпеи, собирал себе свиту.
       Странный человек был - начальник тайной службы. Руки у него всегда, в любое время года были затянуты черными кожаными крагами. В сочетании с белой тогой, они производили впечатление какой-то дикой чудовищной гармонии. Особенно летом. Ходили слухи, что на правой руке у него шесть пальцев, а левая - и вовсе не человеческая рука, а лапа василиска с кожистыми морщинистыми перепонками между пальцев, оканчивающихся кривыми острыми когтями.
       То же ощущение безумной гармонии оставляло его лицо. Оно, если его рассматривать слева, как его обычно видел наместник, имело льстивое выражение. Печать покорности и фанатичной преданности лежала на нем. Но справа картина была совершенно иной. Тот ужасался, кто видел правую половину лица Публия Эстета - необузданную жестокость и предельный цинизм выражало оно.
       О том, как он жил, не знал никто. Он появлялся всегда неожиданно и так же внезапно исчезал. Воришка Афраний утверждал даже, что видел как Эстет, зайдя в какой-то переулок, дернул себя за волосы и, обратившись в громадную мерзкую крысу, юркнул в ближайшую щель. Публий всегда знал обо всем, что происходило в городе. И уже за одно это его ненавидели, но еще больше боялись.
       Начальник тайной службы вел странный образ жизни. Он всегда работал по ночам, что дало наместнику повод пошутить, что Публий Эстет - ночной хищник и охотится только с наступлением тьмы. Впрочем, наместник был единственным человеком в Помпеях, позволявшим себе шутить над ним.
       Эмилия Ворина Публий выдал не из мести. Ворин исправно платил ему дань золотом, вырученным от тайной продажи хлопка. Но это имело бы значение пять-шесть лет назад, когда Публий только вступил в должность и вожделел власти и золота. А ныне золота у него было с избытком.
       Эстет выдал его из любопытства. Холодного рассудочного любопытства: как отнесется к этому наместник? Простит или уничтожит? Любопытство его так и осталось неудовлетворенным. Эмилия отправили на каменоломни, что в общем-то равносильно убийству. Но все же Лукреций не предал его казни одним из десятка видов, придуманных им самим. Поэтому еще раз проверить реакцию наместника начальник тайной службы решил на Корнели Тегете. Впрочем, для этого требовался определенный промежуток во времени, чтобы последний достаточно освоился на новом месте и начал запускать лапу в казну. То, что Корнелий рано или поздно сделает это, у Эстета не было ни малейшего сомнения. Он достаточно знал людей.
       Что до того, чтобы провернуть это дело повторно, то Эстет не был нетерпелив. У него всегда находилось занятие, чтобы убить свободное время. Человек, поднаторевший в убийствах людей, уж со временем как-нибудь справится.
       Кстати, накануне Бутилий Мартелл, вернувшийся из длительного путешествия в заморские страны, привез в подарок Публию - охотнику до всяких диковин и необычностей - странную огромную птицу Страус. Вот ею-то и собирался заняться Эстет в ближайшее время.
       Тот, кто попал бы на следующий день в триклиний Публиева дома, застал бы следующую картину. Громадная птица Страус стояла связанная перед начальником тайной службы, время от времени издавала скрежещущие неприятные звуки и роняла внушительные лепешки помета. Эстету это определенно не нравилось. Проведший свое детство в курятнике, Публий всем звукам на свете предпочитал квохтанье кур. Может быть, в его подсознании закрепилась связь между квохтаньем и очередным, еще теплым, яйцом, выкатывающемся из-под куриного хвоста. Ведь в те годы единственно яйца служили Публию завтраком, обедом и ужином. Здесь, вероятно, и коренилась причина искренней любви Эстета ко всему куриному.
       Поэтому ничего странного нет в том, что Эстет решил научить птицу Страус куриному квохтанью. Бедная птица долго не могла взять в толк, чего от нее хотят. Лишь после того, как перьев и в без того куцем хвосте птицы осталось ровно вполовину против нормы, она, то ли от боли, то ли от страха, стала вскрикивать очень похоже на курицу.
       Но одним из главных достоинств Эстета было то, что он никогда не останавливался на достигнутом. Птица Страус потеряла остаток своего хвоста пока, наконец, поняла, чего же от еще от нее требуют. И, когда поняла, то со стыда попыталась было сунуть голову, как в песок, в пушистую шкуру какого-то зверя, на которую ее поставили, как это не однажды проделывала у себя на родине. Но вовремя вспомнила о совершенно заголенной гузке.
       А хотел Эстет, чтобы птица Страус регулярно несла яйца, на которых должно быть клеймо "Куриное". Чем, по правде сказать, поставил птицу в весьма двусмысленное положение, потому что это был самец. Может быть, невзирая на это обстоятельство, заморская пичужка как-нибудь исхитрилась бы и начала нестись. Но сделать это без помощи другой особи того же вида птица Страус уже никак не могла. Тем более с клеймом "Куриное".
       Эстета уже порядком стало раздражать неожиданное и непонятное упорство оппонента, когда ему в голову пришла мысль, что птица Страус - обыкновенный саботажник, который нерадивостью и ленью заражает своих сородичей. А за это, уже по традиции, заведенной самим же Эстетом - полагался допрос с пристрастием.
       Три дня продолжались пытки, сопровождавшиеся истошными криками, которые уже мало были похожи даже на куриные. По истечении третьего дня изрядно утомившийся Эстет предложил истязаемой свободу и жизнь в обмен на имена сообщников. Птица Страус подняла на него налитые болью и слезами глаза и, после некоторого молчания, громким истеричным голосом послала его по известному адресу. И, обозвав на прощание сволочью, умерла.
       По городу прокатилась волна арестов и обысков. Люди Эстета пытались выявить среди населения агентурную сеть матерого, закордонного лазутчика по кличке "птица Страус". По этому громкому, нашумевшему на всю империю делу проходило более шестидесяти человек. Все они сознались, что работали на птицу Страус. Суд помиловал троих. Их отправили на каменоломни.
       То, что тайную службу наместника возглавил такой человек, как Публий Эстет, было большой удачей для Лукреция. Это была Публиева идея - завести осведомителей в каждом квартале, улице, чуть ли не в каждой семье. Для того, чтобы арестовать человека, нужен был только донос. И никаких фактов и доказательств его вины. Эстет в этом деле руководствовался рабочим принципом "каждый хоть в чем-то, да виноват".
       Уже этим Лукрецию удалось набросить на весь город черную тень взаимной неприязни и подозрительности. Говорливые прежде помпейцы, очень скоро стали невозможными молчунами. Люди стали отчуждаться друг от друга, не зная порой, чего можно ждать от знакомых, даже близких людей.
       Лукреций, конечно, понимал что только этим вряд ли удастся полностью исключить возможность мятежа. Но кроме доносчиков у него еще были бубнилки и внушительный аппарат устрашения.
      
       * * *
      
       Если Публий Эстет был известен и ненавидим за коварство и изуверство, то Ирина - любимая и единственная постоянная наложница Лукреция славилась, как откровенная стерва. Окружающим была малопонятна связь, так прочно скрепившая ее и наместника. То есть, было ясно, что связь эта вполне интимного толка. Лукреций, по-своему, возможно, даже любил рабыню, происходившую из богатой греческой семьи в Эпире. Но при этом сквозь пальцы смотрел на ее бесчисленные романы в грубом и жизнерадостном стиле солдатской казармы. Сначала со всеми обитателями дворца. А потом и частыми его гостями.
       Поначалу, когда Ирина только появилась в Помпеях и ее ненасытность была еще в диковинку, народ было кинулся на привлекательную болтливую шлюху. Справедливо полагая, что это подстилка для любого мало-мальски уважающего себя мужчины. Но никто надолго ею не увлекался. Ибо отличаясь бешенным ненасытным любострастием, она, как ни странно, именно этим быстро расхолаживала мужчин. Кроме того, она была невероятно требовательна и несколько однообразна и занудлива в постели.
       Возможно, понимая, что Ирина помешана на этом, что сама ее природа неизбежно делает ее неутомимой и неутолимой шлюхой, Лукреций ни разу ни единым словом не попрекнул ее.
       При голубых, вполне невинных, глазах Ирина была сволочью редкостной. Помимо голубизны глаз, она обладала непривычно низко расположенным тазом, раздваивающимся наподобие кочерги в две короткие кривые ноги. От нее всегда густо и грубо пахло женщиной, обильно выделяющей пот и прочую неизысканную влагу. Впрочем, тонкое обоняние наместника тут давало крупную промашку. Именно этот запах истекающей течкой суки приводил его в какое-то животное неистовое состояние, в котором он единственно и был вполне счастлив в любви.
       Конечно, это вовсе не исключало для Лукреция интереса к другим женщинам. Здесь он был капризен и привередлив. Во дворец, как правило, попадали женщины редкой красоты и обаяния. Впрочем, как раз эти качества очень мало действовали на Лукреция. И накануне появления в покоях наместника новой избранницы, прежнюю обычно увозили похоронные дроги.
       Ирина, видимо, была для него тем самым куском черного хлеба, к которому возвращаешься вновь и вновь, набив оскомину изысканными блюдами. Когда он появлялся в комнате Ирины и чувствительным носом улавливал в воздухе крепкий, стойкий аромат самки, красная пелена застилала ему глаза и он набрасывался на гречанку, рыча и роняя слюну с клыков.
       Велений испытывал непреодолимое отвращение к ней. Все в Ирине казалось ему липким, скользким и омерзительным.
       Почти ежедневно, если конечно, в этот день не ожидался визит Лукреция, гречанка в роскошно отделанных носилках, которые несли четверо дюжих рабов-каппадокийцев, отправлялась на Форум или на городской рынок. Поначалу простонародье только диву давалось причудам Лукрециевой наложницы. Потом, ближе познакомившись с ее причудами, люди, во всяком случае мужчины, старались спрятаться, стоило вдали показаться знакомой процессии.
       Ирина из-за занавески высматривала в толпе очередную жертву. Следует сказать, что ее поиски редко заканчивались безрезультатно. Несмотря на то, что с появлением ее носилок, раздавался панический вопль:
       - Мужики! Полундра! Спасайся, кто может! - всегда находился зазевавшийся лопух, которого по знаку из-за занавески подхватывали под локотки агенты Эстета, сопровождавшие Ирину. Бедолагу отволакивали во дворец, в покои гречанки.
       Утром полуживого лопуха выбрасывали через заднюю калитку дворца на улицу. Несколько раз эта добыча оказывалась в хищных руках могильщиков.
       Безногий Афраний, которому в силу отсутствия конечностей было трудно быстро спрятаться, тоже пару раз вылетал из дворца с заднего крыльца. После чего он взмолился однажды в таверне о помощи. Ему единственно смогли посоветовать присовокупить к ногам, отданным божественному ваятелю, еще одну часть тела, каковую, впрочем, Вулкан вряд ли взялся бы ваять, просто поместив на это место виноградный или фиговый листок, как это было принято между порядочными скульпторами Помпей.
       Афраний, не найдя сочувствия и поддержки, быстро навострился с приближением опасности прятаться под ближайшую юбку и сидел там тихо как мышь. Сердобольные женщины, знавшие о его беде, почти никогда не поднимали шума, ведомые извечным материнским инстинктом, который всегда проявляется по отношению к убогим и калекам.
       Поскольку Ирина со временем стала испытывать некоторые затруднения с материалом для своих упражнений по части удовлетворения узконаправленного специфического интереса, она по очереди перепробовала всех рабов-каппадокийцев, тщедушного и малоутешительного личного секретаря великого наместника, шестерых тайных агентов из ведомства Публия Эстета и двух ветхих жрецов из храма Юпитера. Найдя их, особенно двух последних излишне целомудренными и неуступчивыми, она стала недвусмысленно поглядывать на четырехметровой высоты статую Аполлона, водруженную в центральном портике огромного наместникова дворца. Аполлона ваял ни в коем случае не Вулкан. И выполненная весьма натуралистично статуя была лишена ханжеского лиственного покрова.
       Лукрецию пришлось выписать из далекой африканской страны двухметрового молчаливого гиганта, сплошь поросшего густой блестящей черной шерстью. Великан невероятно много ел и, выкатывая маленькие и невыразительные глазки, негромко, но уверенно, порыкивал. Три дня Ирина была на верху блаженства. После чего великан умер, так и не сказав ни единого слова, сломленный физическим истощением. По правде говоря, он и не мог сказать ни полслова, являясь двадцатилетним матерым самцом-гориллой. Это обнаружилось только тогда, когда его стали обряжать для похорон. И опять все пошло по-старому.
       И тогда у Ирины стали образовываться громадные излишки нерастраченной энергии. Впрочем, через некоторое время эти излишки естественно и просто направились в одно русло.
       Ирина упросила Эстета, не однажды делившего с ней ложе любви, уступать ей вперед арестованных по доносу. И нельзя не признать, что это нововведение тут же стало приносить ощутимую пользу. Обессиленные, апатичные, потерявшие всякий интерес к жизни, люди легко шли на лжесвидетельство и, более того, случалось, оговаривали самих себя. Их даже не приходилось пытать. Впрочем, среди них попадались и крепкие орешки. В этих случаях Ирина принимала самое активное участие в пытках своего недавнего любовника. Но и этого ей было мало. Пользуясь правилами, введенными начальником тайной службы, она стала доносить и на своих прошлых сожителей, мстя им за пренебрежение к ее телу. И очень веселилась, наблюдая муки обреченных и даже испытывая острейшее чувственное наслаждение, вонзая пыточный, раскаленный на огне металлический прут в печень жертвы и ощущая, как бьется в агонии умирающее тело.
      
       * * *
      
       ... а Стикс нес свои черные тяжелые воды, без брызг и ропота принимая в свои холодные невозмутимые глубины отгоревшие, отлетающие в прошлое, мгновения пережитых городом событий и происшествий.
       Дряхлый и вечный Харон исправно нес свою службу, не ропща на увеличение объема работы и не требуя перевода на сдельную оплату. Прежнего крепкого закала был старик.
       Перегруженный челн теперь часто черпал бортом ледяную воду, а люди, плотно набившиеся в лодку, мало тревожились этим обстоятельством, тоскливо провожая глазами уплывающий берег, на котором оставались будничная суета, дрязги и драки, болезни и беды. На котором оставалась вся их прошлая жизнь на земле.
       Молчаливо греб вечный лодочник, не опускаясь до бесед с пассажирами. Может, он обдумывал, как ловчее пропихнуть через бесчисленные бюрократические завалы подземной канцелярии проект оснащения переправы нормальным паромом на механическом ходу, или, прикидывая - не вышел ли срок носки старых прохудившихся сапог и не пора ли выписать новый комплект.
       А, впрочем, ни о чем таком он не думал. Думал о другом: вот довезет он очередную партию жмуриков до середины и опрокинет лодку. А все потому, что невероятно много стало работы и уставать он стал сильно. А потому и додумался до такого выхода. Кто его знает, может и были в свое время ад и чистилище. Но с тех пор, как Харон решил не слишком обременять себя работой, утомленный непрерывным потоком мертвечины из Помпей, позахирели эти конторы. Может, отсюда и появились на земле атеисты, не верящие ни в бога, ни в черта?
       А Стикс все катил свои черные тяжелые воды, унося безвозвратно легкие хлопья отгоревших мгновений. И ничего уже нельзя было изменить...
      
       * * *
      
       "Полным ходом идет сооружение стены на восточной окраине нашего славного города. Диву даешься, с какой тщательностью подгоняются базальтовые монолиты друг к друга. В щели между ними невозможно просунуть не то, что клинок дамского кинжала, даже лезвие безопасной бритвы всемирно известной фирмы "Жилет".
       В каменоломнях опять ощущается нехватка рабочих рук. Галеры наместника бороздят моря в поисках новых невольников.
       С прискорбием и сожалением отмечаем, что среди прилежных и миролюбивых рабов, нашлись козлища, посеявшие зерна смуты и злобы. Неблагодарный и гнусный изгой Партак, родом из северных стран, нашел среди прочих, подобных себе злодеев и затеял мятеж с целью уничтожить наш благословенный город и отнять у мира драгоценную жизнь нашего обожаемого Лукреция.
       Гнев наш был ужасен. В непродолжительной и жаркой схватке, в которой мятежники во главе с преступным Партаком, показали себя жалкими трусами и неумелыми бойцами, рабы были разбиты. Более трехсот обезглавленных тел этих грязных преступников брошены в большой кратер Везувия. В городе справлена торжественная панихида по пятистам семидесяти восьми доблестным воинам наместника, храбро сражавшимся с мятежниками. Работы на каменоломнях возобновлены.
       Спокойствие в Помпеях восстановлено. Жизнь в городе, по-прежнему, с каждым днем становится все прекрасней".
       (Радио "Помпеи FM")
      
       * * *
      
       Лукреций хорошо понимал, что там, где насилие переходит все границы и людям уже нечего терять, всегда вспыхивает сопротивление. Поэтому сыск и слежка в каменоломнях, где на плечи рабов обрушивалась невиданная жестокость, были налажены очень хорошо.
       Пользуясь тем, что рабы в каменоломнях выдерживали самое большее три-четыре месяца, Эстет довольно легко подбирал среди них осведомителей, обещая взамен свободу. Правда, жизнь он им не обещал. И свобода в понимании начальника тайной службы состояла в выборе быстрой и безболезненной смерти. Без альтернативы.
       Шпион, сделав свое черное дело, внезапно исчезал. Больше его никогда не видели. А в пирамиде, растущей у входа в главную каменоломню, прибавлялся еще один безликий череп.
       Мрачная слава каменоломен Везувия давно перешагнула окрестности Помпей. Раб, купленный комиссионерами Лукреция, знал, что почти наверняка попадет в это гиблое место. Партии каменотесов каждую неделю перетасовывали, дабы не возникла возможность для тайного сговора. Но мятеж все же вспыхнул.
       Партак - в прошлом воин одного из тевтонских племен - вряд ли предполагал что в этот день ему придется встать во главе восстания.
       В карьере, где он работал, случилась неприятность. Молодой и неопытный стражник повел себя слишком опрометчиво. Усевшись на гладкий валун и положив рядом оружие - длинное копье с широким листовидным наконечником, он стал забавляться бросанием камешков, стараясь попасть в головы рабов. На свое несчастье, когда он попал в голову Партака, камень оказался слишком большим и тяжелым. Оглушенный Партак молча упал. Когда второй камень ударил в ухо, превратив его в месиво из крови и грязи. Партак от гнева совсем потерял голову и очнулся только тогда, когда стражник, поднятый на копье, в предсмертной судороге стал царапать скрюченными пальцами гладкое и твердое как железо древко. При этом он негромко, сдержанно кряхтел широко открытым ртом. Ему казалось, что если он закряхтит чуть громче, или закричит, то боль усилится и тогда-то ему придет окончательный конец.
       За покушение на жизнь надсмотрщика обычно убивали каждого второго из партии. Но вряд ли у кого из товарищей Партака повернулся бы язык для упрека. Они видели, как гибнут в каменоломнях надорванные непосильным трудом невольники, попавшие сюда месяцем раньше. Терять им было нечего. Остальных стражников - таких же желторотых юнцов - передушили как крыс.
       Оружия у восставших почти не было. И Партак повел людей, понимавших, что они обречены, на длинный деревянный барак, где отдыхала очередная смена стражников и хранился запас оружия.
       Воины наместника, забыв о требованиях воинской службы, беспечно дрыхли, в беспорядке побросав мечи и копья прямо на плотно притоптанном земляном полу. Единственный бодрствовавший воин - им оказался сын Корнелия Гней - едва успел повернулся к двери и открыть рот. Он так и был пригвожден копьем Партака к стене барака с открытым ртом и по-детски удивленными глазами. Остальных душили в основном голыми руками.
       Оружия с избытком хватило на всю партию Партака - девяносто шесть человек. Германец понимал, что им не прорваться за пределы каменоломни и решил держать оборону в заброшенной шахте в склоне Везувия. По слухам она тянулась бесконечно и кончалась, вероятно, в самом царстве Плутона.
       Отряду рабов пришлось из последних сил прорываться к входу в шахту, отбиваясь от наседавших стражников. Те старательно, но неумело - ибо почти никто не имел боевого закала - атаковали повстанцев.
       До шахты едва добралась половина отряда. Остальные - мертвые и умирающие - остались лежать, своими тела отмечая путь восстания. Но неправдой было то, что в мятеже участвовало всего две сотни рабов. К вечеру, прослышав, что нашлись, наконец, смельчаки, поднявшиеся против деспотии, еще несколько сот самых решительных и сильных, почти голыми руками разметав заслон, стороживший вход в шахту, прорвались к Партаку.
       Уже стемнело, когда к зияющему входу в шахту подошла боевая манипула, состоявшая из закаленных опытных ветеранов, участвовавших в победоносных завоевательных походах римлян.
       Пядь за пядью отступали мятежные рабы в глубь шахты. На место погибших вставали новые. Благо, шахта была неширока и одновременно могли драться лишь по несколько человек с каждой стороны.
       Пламя факелов в задних рядах наступающих слабо освещали происходящее, поэтому сражающиеся действовали почти на ощупь. Но это не умаляло ярости боя.
       Неправда, что мятежники во главе с Партаком были пленены и обезглавлены, а тела их брошены в кратер Везувия. Около двух сотен восставших сумели оторваться от преследователей и уйти в мрачный извилистый лабиринт ходов. Туда легионеры уже не рискнули сунуться, боясь заблудиться или пасть жертвами внезапного нападения.
       Неясно, что сталось с мятежниками. Может, они нашли другой выход из шахты, переходящей в пещеру, и спаслись. Но, вернее всего, что они там и остались и погибли от жажды и голода. И тени их бродят в подземелье, оглашая его стонами и проклятьями, ожидая часа возмездья, который рано или поздно настигнет ненавистный город и, конечно, бесчеловечного диктатора Лукреция Фронтина.
       Управляющий каменоломнями Тит Аквиций, у которого так и осталось сомнение: то ли мятежники тихо сошли в тяжелые черные воды Стикса, то ли добавили неистового жара своей ненависти в бушующую в недрах вулкана, магму, не моргнув глазом, донес патрону, что все мятежники изловлены и уничтожены.
      
       * * *
      
       ... однажды придя к Юлии поздно вечером, Велений был напуган ее видом и состоянием. Куда девался нежный лепестковый тон лица?! Глаза были воспалены, руки исцарапаны, а от виска по щеке тянулся кровавый рубец. Несколько минут Велений не мог сказать ни слова. Потом, осторожно присев на краешек постели, прикоснулся к ее руке.
       - Не пугайся, любимый! Лучше отвернись и не смотри на меня, - Юлия была как в лихорадке и говорила чужим хриплым голосом.
       - Что случилось? Где ты была? Я приходил днем, но тебя не застал, - наконец спросил Велений.
       - Я пошла на рынок и забыла надеть охранительный браслет, который ты мне дал... все время надевала и ни разу до сих пор не пришлось его кому-нибудь показывать. А сегодня почему-то забыла, - виновато закрыла глаза Юлия.
       - И тебя...
       - Погнали вместе со всеми, кто был на рынке, за город, на хлопковые поля, - с трудом выговорила она и, попытавшись улыбнуться потрескавшимися вспухшими губами, добавила, - урожай, говорят, в этом году небывалый.
       - Юлия! Моя маленькая бедная Юлия...
       - Если бы кто-нибудь сказал мне, что я вот этими маленькими изнеженными руками смогу собрать норму, положенную для взрослого сильного раба, я бы не поверила, - она подняла руки к глазам. - Меня тревожила мысль, что ты, может быть, придешь и, не найдя меня, станешь волноваться.
       - Я зашел на минуту днем, чтобы занести тебе кое-что, и подумал, что ты куда-нибудь ненадолго ушла. Но ждать я не стал, потому что очень торопился и к тому же надеялся придти вечером.
       - Я смогла сама дойти только до городских ворот. Оттуда меня приволок на себе плутишка Афраний. Безногий, слабый Афраний. Единственный хороший человек на свете, кроме тебя... Знаешь, в поле я попросила воды у соседа по грядке. Он в ответ ударил меня и забрал весь хлопок, который я до того собрала. А окружающие только на миг повернулись к нам... ты не беспокойся, я только отдохну и встану. А завтра все уже будет в порядке. Нет! - воскликнула она, увидев, что он поднялся, - я ведь не к тому сказала, чтобы ты ушел. Не уходи! Мне отчего-то страшно. Я чувствую себя почему-то беззащитной и слабой сегодня... наверное, оттого, что я больна.
       - Но Юлия, в полночь я все равно должен быть во дворце. В это время Лукреций приходит иногда в библиотеку, чтобы диктовать очередную главу хроники. И, если не найдет меня, станет доискиваться, где я. А люди Публия Эстета очень просто дознаются, что я бываю у тебя... А я не хочу, чтобы тень моя хоть краем пала на тебя. Это чревато...
       - Прошу - останься! Должно быть, он сегодня не придет, - сказала Юлия и такая мольба была в ее голосе, что Велений тут же вернулся на место.
       - Нет, - шепнула Юлия, беря его за руку, - ложись рядом и прижми к сердцу свою маленькую Юлию.
       Осторожно, стараясь не причинить ей боль или беспокойство, Велений прилег рядом.
       - Мне мерещатся страшные лица, - Юлия прижалась щекой к его груди. - Прости, Любимый, сегодня я еще не могу целовать тебя.
       - Постарайся уснуть, - тихо сказал Велений, - и ничего не бойся. Я здесь, рядом. Никто не сможет обидеть тебя.
       - Ты не уйдешь, - уже полусонно спросила Юлия.
       - Нет... спи...
       Юлия уснула. Велений, осторожно обняв ее и стараясь не задеть царапин, покрытых свежей корочкой запекшейся крови, пытался представить себе, как маленькая хрупкая Юлия, его чудесная нежная Юлия собирает под палящим солнцем хлопок. И надсмотрщик, проходя мимо и видя, как безнадежно она пытается вскинуть на плечи туго набитый тяжелый мешок, хлещет ее бичом из воловьей кожи. Словно в ответ на эту воображаемую картину Юлия слабо и горько застонала во сне.
       "А если бы ее схватили и тайком увезли на хлопкопрядильные мастерские, где женщины так и остаются пожизненно у прялок, не имея возможности подать весточку родным?!" - внутренне ужаснулся Велений. И тут же на смену пришли стыд, что он не сумел уберечь ее от этого испытания, и бешенство от своего бессилия перед властью слепой, давящей всех силы.
       Юлия опять застонала и вдруг открыла глаза.
       - Чего ты испугалась, маленькая? - шепотом спросил Велений. - Я здесь...
       - Мне снился страшный сон, - Юлия зябко прижалась к нему. - Какое-то полутемное помещение... незнакомые люди... сидят на скамьях и разговаривают. А у их ног ничком лежит человек в огромной луже черной крови. Сидящие спорят о чем-то, кричат... потом один из них переворачивает лежащего и я вижу его лицо... это было твое лицо, - Юлия, уткнувшись в грудь Веления и не чувствуя боли, шептала невнятно и тревожно. Ее била дрожь.
       - Любимый, не возвращайся больше во дворец. Мне кажется, что тебе угрожает опасность. Наместник коварен и жесток... капризы его причудливы и неожиданны...
       - Успокойся, Мышонок! Ты просто очень устала, - Велений старался говорить уверенно, хотя именно уверенности у него не было. - Никакая опасность мне не грозит. Это все пустые страхи. Моей бедной Юлии пришлось провести много часов под жарким солнцем и у нее путаются мысли в голове, - даже попытался пошутить Велений.
       - Любимый! Пусть так - у меня путается все в голове. Но все же жить подле наместника это значит, играть с судьбой... Я никогда его не видела и знаю о нем только понаслышке... но меня терзает страх за тебя! - Юлия уже не прятала лицо на его груди.
       - Велений! Милый мой, желанный Велений! Уйдем из этого города. Где-то в горах Самниума, далеко отсюда, живет брат матери. Он живет уединенно и тихо. В его доме всегда найдется место для нас. И там тебя никто не сможет найти.
       - Юлия, нам у твоего дяди придется жить в нищете. Ни ты, ни я не владеем никакими ремеслами. А потом от ищеек Эстета еще никто не уходил.
       - Тогда упроси, умоли наместника отпустить тебя!
       - Не теряй головы, Мышонок! Наместник скорей отправит меня в путешествие по "тропинке, ведущей в Аид", чем отпустит от себя, - невесело усмехнулся Велений, - так что, давай, вверимся своей судьбе и будем надеяться, что все обойдется.
       - Велений, ты старше, опытней меня и конечно, умней. Но поверь мне, моему сердцу, не ходи во дворец.
       - Нет... и мы больше не будем говорить об этом, - голос Веления отвердел.
       - Любимый... - Юлия заплакала.
       - Милый мой Мышонок, не думай больше об этом.
       ...Наместник в этот поздний час, не застав на месте Веления, очень удивился. Ведь Велений знал, что наместник может придти в библиотеку. Следствием этого удивления был вызов во дворец Публия Эстета.
       - Я хочу знать, где пропадает этот негодяй, - сказал Лукреций, предварительно вздрогнув, когда перед ним неслышно возник начальник тайной службы.
       - Я полагаю, - вкрадчиво произнес Эстет, по-птичьи повернув к наместнику лицо левой половиной, - я полагаю, что Велений опять находится у своей возлюбленной. Мне показалось, что рано или поздно великому наместнику станет интересно, куда время от времени пропадает его историк. Поэтому я навел некоторые справки. Это некая девица по имени Юлия, плебейка с улицы Трех Ям...
       - Давно он шляется к ней? - спросил Лукреций без особого, впрочем, интереса.
       - Около шести лет. Так сказали соседи.
       - Ого! Почему же он до сих пор не взял ее в жены?
       - Патрон, ей только на днях исполнилось семнадцать лет...
       - Хм... Любопытно. А что, хороша?
       - Мне кажется, шеф, - перешел на несколько фамильярный игривый тон Эстет, - что этой курочке место в вашем курятнике.
       - Приведи ее как-нибудь ко мне. Но повремени, не сразу, не завтра. И так, чтобы об этом не узнал этот шут, - закончил аудиенцию Лукреций и добавил не совсем понятные для Эстета слова, - всему свое время.
      
       * * *
      
       Юлия быстро оправилась и через два дня Велений уже увидел ее здоровой. Только царапины и рубец на щеке все еще были отчетливо видны. К ней вернулись привычная жизнерадостность и энергия. И она сразу заметила, что Велений не в духе, хотя и старается не показать этого.
       - Тебя что-то тревожит? Ты в последнее время стал молчаливым и мрачным. Может, ты разлюбил меня, - спросила она, - я помню каким ты был, когда приходил в гости еще некоторое время назад.
       - Годы летят, Мышонок! Я постарел и мне уже не так легко быть веселым... Разлюбить тебя?! Ты для меня та соломинка, которая спасает от сумасшествия и напоминает о моей молодости, которой уже, увы! - не воротишь.
       - Зачем ты это говоришь?! Ты крепок и силен. Тебе позавидуют многие молодые.
       - Во мне иссяк прошлый молодой задор. И это меня очень печалит. Но я бы не хотел, чтобы мое настроение передалось моей Мышке.
       - Передастся! Если ты по-прежнему будешь таким мрачным, - топнула ногой Юлия. - Все это только отговорки. Просто ты разлюбил меня!
       - Юлия...
       - Да, разлюбил! И не пытайся заморочить мне голову всяким вздором, - сказала Юлия. Потом, помолчав, спросила:
       - Скажи, Велений, наместник, должно быть, уродлив и страшен, как жители подземелья?
       - Напротив. Он пожалуй, даже красив. В Риме многие почтенные матроны без оглядки на сплетни, предрассудки и наказания искали его объятий.
       - Слухи о ночных оргиях во дворце стали так привычны, что о них запросто судачат.
       - Слухи эти никак не беспочвенны, - с горечью ответил Велений. - Иногда в своей каморке я слышу пьяные крики или страшные вопли истязаемых наложниц. И тогда мне хочется выпить яду...
       - Он - зверь, - полувопросительно, полуутвердительно сказала Юлия.
       - Однажды он захотел и меня заставить принять участие в этом.
       - И что...
       - Я попросил отправить меня на распятие...
       - Что он сказал тебе?!
       - Он сказал: "Не торопись, любезный мой Велений. Твое время еще наступит."
       - И ты опять хочешь вернуться туда?!
       - Пойми, Юлия! - с отчаянием сказал Велений. - Бежать от этого можно. Шансов скрыться мало, но они есть. Но ведь я оказался в Помпеях вместе с Лукрецием, Эстетом и другими. Значит, я тоже виноват в той крови и грязи, и мне надлежит отвечать за это и принять заслуженное наказание.
       - Но ты же ни в чем не виноват, любимый!
       - Если ты так... Но совести моей нет покоя. О, если бы я знал! Если бы я знал, что это за чудовище! Я убил бы Лукреция!
       - Тихо, тихо, - Юлия испуганно зажала ладонью рот Веления.
       - Поздно, Юлия. Мы все обречены. Все - и правые, и виноватые. На всех падет кара богов. Молния, ударяя в спящий дом, не выбирает жертвы. Невинный ли то младенец, или отпетый негодяй. Одно меня мучит, почему? Почему медлят боги?!
       Молчание повисло в тесной темной комнате. Потом Юлия прервала его:
       - Любимый, ведь люди рождаются для радости и счастья?!
       - Не знаю, Мышонок. И я когда-то так думал. И мне казалось непонятным и странным, что обладая могучим духом, научившись мечтать, люди вместо того, чтобы глядеть вверх, на звезды, простирая свои мысли и дела в беспредельность мечты, глядят вниз, под ноги, в поисках не только пищи для себя, но и камня, который полетит в голову другого. Вместо того, чтобы творить прекрасное, доброе, вечное, вместо того, чтобы дарить радость друг другу, честно трудиться и радоваться плодам своего труда, люди убивают драгоценное время в тщетном соревновании, кто урвет кусок побольше и пожирней.
       - Почему же так происходит...
       - Может быть, потому что люди еще не сумели оценить великого дара природы - умения мыслить, мечтать... Того, что отличило, выделило нас среди животных. Это сделало нас хуже. В людях еще слишком сильны животные инстинкты. Человечество еще живет по волчьему закону: тот прав, кто сильней. И бесценный свой дар - ум - оно употребляет как подспорье в драке за главенство в стае. Во исполнение звериного начала.
       Когда-нибудь этот звериный инстинкт должен исчезнуть в людях. Человечество будет расти и развиваться в сторону лучшего и чистого. Когда-нибудь люди поймут, что они люди. И что их предназначение не в том, чтобы жестокостью, ложью и насилием утверждаться в этом мире. Когда-нибудь человечество устремиться к новым высоким идеалам и целям. Когда-нибудь, но не сейчас...
       Но кто знает, сколько еще тысячелетий, цивилизаций, крови и зла потребуется для того, чтобы люди это поняли, - сказал Велений.
       - Мне кажется, что стоит исчезнуть наместнику, - неуверенно и тихо сказала Юлия, - и прекратится весь этот ужас. Не будет больше литься кровь и мы заживем другой, лучшей жизнью.
       - О, если бы это было так! Я бы убил его, - с горечью ответил Велений и после мгновений молчания продолжил, - но вся беда в том, что никто из нас пока не готов жить иначе, по-новому. Этому тоже надо научиться. А учиться этому покуда не на чем. Лукреций страшен, но ему на смену придет другой, может быть, еще страшней. Вся беда в том, что человечеству пока нужны законы и рамки, ограничивающие его. Жить по законам добра и любви мы не сумеем. Сумеют наши очень далекие потомки.
       - По законам добра и любви... - Юлия пристально смотрела на слабое колеблющееся пламя светильника. - Как это странно и чудесно звучит... Но неужели я не доживу? Зачем же я тогда родилась?
       - Мы должны быть честными, а для этого требуется мужество. Мы живем не в самое лучшее время. Золотой век наступит когда-нибудь. Но не для нас. Мы можем только вообразить себе, какой будет тогда жизнь, какими станут люди.
       - Мне порой кажется, что ты оттуда, из того невообразимо далекого и чудесного будущего. Твои мысли и чувства так не похожи на чувства и мысли людей, которые меня окружают. Иногда я почти уверена в этом и тогда у меня начинает кружиться голова.
       - Я слишком грязен и убог для того грядущего времени. Но я нахожу удовлетворение от мысли, что из моих костей, мыслей и чувств прорастет это доброе будущее.
       - Какое слабое утешение! Мне так обидно, что мы всего лишь почва для будущего счастья... я хочу счастья для себя, сейчас, немедленно. И счастья для тебя...
       - Ты - мое счастье. И мне не надо другого.
       - Мне тоже нет счастья без тебя, даже в том прекрасном мире, который ты представляешь себе, - улыбнулась Юлия и добавила, - но все же ужасно обидно.
       - Мы всего лишь листья, которые несет неудержимый поток времени
       - Я не знаю, что будет с нами завтра. Поэтому надо торопиться насладиться нашим счастьем, мой Велений, - сказала Юлия и замолчала. Велений, утомленный длинным трудным днем, задремал, но сон его был тревожен. Юлия осторожно гладила его лицо, тихо и ласково шепча теплые невесомые слова нежности.
       Они еще не знают, что произойдет уже очень скоро. Но судьба их и их любви уже предрешена. И свирепый неудержимый потом сомнет их и расшвыряет в холодные глубины небытия. Откуда нет возврата.
      
       * * *
      
       Сюжет! Опять сюжет! Ибо без сюжета нет действия. А нет действия - нет движения. А без движения все мертво.
       Что еще придумать, чтобы уложить действительность в железные рамки сценария. И чтоб ни один из лицедеев не вздумал пороть отсебятины. Старина Прокруст!
       Я должен держать в руках все нити. Ни шагу в сторону! Держись за натянутую веревку, как слепая старуха идущая в уборную, стоящую на отшибе. Но рвутся веревки! Герои попрыгали в оркестровую яму, а массовка устроила давку в кулисах. Что мне делать?
       Я иду на предательство. Я расскажу о том, что видел я один. Хотя, по правде, даже и я не должен был этого видеть.
       Легко ли жить человеку изначально доброму? И к тому же доверчивому? Которого предают все.
       - Человек, что ждет тебя впереди? Какое будущее уготовано тебе судьбой? Неминуемая череда испытаний ждет тебя с самого рождения. И никто не знает сумеешь ли ты преодолеть их, - Велений, как бы вне себя, полузакрыв глаза и слегка раскачиваясь из стороны в сторону, произносил эти слова. И в странном несоответствии со смыслом слов лицо его, ничего не выражающее, не принимало никакого участия в этом странном монологе. Лишь при последних словах Юлия, со страхом глядевшая на Веления, увидела, как из глаз, прикрытых веками, скользнули вниз слезы, оставив после себя извилистый блестящий след.
       А Велений продолжил:
       - Легко ли жить человеку изначально доброму? И к тому же доверчивому? Которого предают все.
       Я видел, как ты плакал. Плакал оттого, что понял: бессмысленно врачевать чьи-то локти, рассаженные в толкотне и давке за легким куском, перевязывать лбы, разбитые друг о друга в бесконечном неразрешенном споре - кто первый доберется до желанного. Ведь достигнув своего, никто не удовольствуется им, чернея от зависти перед еще большим успехом других.
       Тебе хотелось дарить людей добром. Чтобы в их душах добрые зерна всходили зеленым упругим ростком.
       Ты сажал деревья. Молодые гибкие саженцы, слегка опушенные зеленым. Но наутро они исчезли. Только дыры в земле. Как в челюсти, обихоженной дантистом. Только один саженец, в насмешку завязанный в фигу, торчал из песка. И фига была обращена не к тебе. Но к небу.
       Помолчав, ты разжал кулаки. И пошел за ведром. Аккуратно полил изуродованное деревце. Развязать его не решился, боясь сломать. Ты вырастил его, молча терпя чью-то насмешку. Но как-то раз ты ушел по делам. И тогда его срубили. Фига приглянулась какому-то скульптору. Он обработал причудливо изогнутое дерево. Убрал все лишнее - получилась великолепная дуля. Очень недвусмысленная. Даже без потуг воображения. И люди, приходя в его мастерскую, восхищались ею.
       Потом ты влюбился. И стал приносить ей в обугленных ладонях горячие угольки звезд.
       - На что мне уголь? - обворожительно смеялась она.
       Тогда ты принес ей кустик голубого чертополоха.
       - Что за шутки, милый? - обаятельно вопрошала любимая. И так как вопрос не требовал ответа, ты молча повернулся и ушел. И пришел опять. И принес ей трепещущий кровоточащий комок плоти с обрубком аорты. Это было сердце твое.
       - Ну, довольно! - возмутилась единственная. И ты ушел совсем.
       Однажды ты шел по улице. Толпа здоровенных мужчин палками забивала громадного раненного пса. Он не кидался на них, только зло щерился и глухо рычал на удары. И умирал.
       Рядом с тобой стоял мальчик. Ухоженный, чистенький, невинный. И смотрел на побоище. И ты сзади закрыл рукой его глаза. Но он по-прежнему с жадным любопытством смотрел на убийство. Сквозь ладонь. В дырочку от гвоздя.
       Ты хотел лишь добра. И тогда, когда подарил убогому разум. Ты помнишь, он сошел с ума. И тогда, когда вернул слепому зрение. И тем отнял у него дармовую краюху и, проклиная тебя, он стал трудиться. И в одночасье умер, надорванный непосильной работой. Ты сделал некрасивую красавицей. И она, мстя за прошлые унижения, ушла в небытие по склоненным шеям мужчин.
       Когда я слышу женский плач, я готов сделать что угодно, лишь бы унять его. Но, когда я увидел твои слезы, я понял, что все бессмысленно. И уже ничто не имеет значения. Зерна упали в пыль. Им уже не взойти.
       Что ждет тебя впереди, человек?! Зачем ты родился?! В чем смысл твоего жалкого прозябания - мгновенного тления в холодной вечности Вселенной?
       С ужасом и надеждой Юлия смотрела на него.
      
       * * *
      
       "Наконец великое дело завершено! Стена, великолепная Великая Стена - плод двухлетнего труда тысяч рабов, отдавших свои жизни за благое дело, - несокрушимым рубежом окружила наш богоугодный город, заслонив нас от всего мира.
       - Ни одна сволочь теперь не проберется в наши Помпеи, - сказал на торжестве по случаю сдачи стены в эксплуатацию великий наместник Лукреций Фронтин.
       Первые чудесные результаты уже налицо. Теперь утреннее солнце не сможет прежде времени пробудить жителей нашего благословенного города. В Помпеях всегда теперь царит приятный полумрак.
       Следует признать, что спроектировавший стену архитектор Полибий многого не учел. В частности, он забыл, что в стене должны быть хотя бы одни ворота. Великий наместник велел казнить презренного. Но пока этот приказ не удалось осуществить по той причине, что злоумышленник остался по ту сторону стены.
       В городе ощущается некоторая нехватка воды и продовольствия. Зато враг теперь не пройдет!
       В остальном, в городе все благополучно. Жизнь в Помпеях с каждым днем становится все прекрасней!"
       (Радио "Помпеи FM")
      
       * * *
      
       Ирина умерла. Еще накануне она чувствовала себя прекрасно. И ничто не предвещало такого конца. Присутствуя в пыточной камере в подвале Публиева дома, самолично выжгла раскаленным прутом глаза бубнилке Бастицию - отцу Юлии. Бастиция пытали за то, что он не хотел выдавать, что за гость вот уже несколько лет приходит в его дом.
       Публий, конечно, прекрасно знал, кто ходит к Юлии. Но Бастиций ответил ему, что Веления знает очень мало, а чем тот занимается, не знает вовсе. Это соответствовало истине. Бастиция Велений интересовал только в качестве кредитора, выдававшего ему деньги на вино.
       Ночью Ирине приснился громадный зеленый ужасный рак. Острыми зазубренными клешнями он кромсал ее живот. Гречанка проснулась с истошным криком боли и ужаса. Самое страшное, что с пробуждением боль не ушла, а напротив, усилилась. Ирина каталась по широкому ложу, сбивая постель и визжа от боли. Ей казалось, что низ живота набит пылающими угольями.
       Ее крики разносились по безмолвному спящему дворцу великого наместника. Прибежали слуги. Появился поднятый с постели, еще не окончательно проснувшийся лекарь наместника. Через минуту после него в спальню вошел сам Лукреций.
       Осмотрев наложницу, лекарь подошел к Лукрецию и что-то шепнул ему.
       - Это излечимо? - негромко спросил его наместник. Лекарь отрицательно качнул головой.
       - Сколько она еще проживет?
       - Может несколько часов. А может и несколько дней, - ответил лекарь.
       - И что, она так и будет орать? - уже несколько раздраженно и громче спросил наместник.
       - Боль будет усиливаться... вот к чему привела ее ненасытность, безудержность в утолении неутолимой жажды, - сказал лекарь. Должно быть, и его не обошла Ирина вниманием.
       Через полчаса обезглавленное тело лекаря уже подпрыгивало на дне похоронной повозки, увозившей его в небытие по ухабистой пыльной дороге. Спустя еще некоторое время крики Ирины, казалось, разламывающие стены дворца, внезапно прекратились.
       Лукреций ждал в соседней комнате. Из спальни вышел Граний - начальник личной гвардии наместника, вытирая покрывалом окровавленный меч. Он подошел к Лукрецию:
       - Ее крики больше не потревожат твоего сна, о, великий.
       Некоторое время наместник молча, исподлобья рассматривал Грания. Потом неожиданно спросил:
       - Скажи-ка, Граний, а тебя не будут этой ночью мучить кошмары? Ведь ты убил женщину.
       Граний от неожиданности захлебнулся воздухом и закашлялся. С трудом отдышавшись, он просипел:
       - Но ведь я только выполнил твой приказ!..
       - Это гарантирует тебя от угрызений совести?
       Граний уже пришел в себя и неожиданно громко ответил:
       - Я солдат, великий наместник.
       - Стало быть, кошмары и угрызения совести ты оставляешь мне? - негромко и с каким-то зловещим весельем спросил его Лукреций. Некоторое время он улыбаясь ждал ответа. Но поскольку Граний молчал, он сказал:
       - Ладно, я тебя больше не задерживаю.
       Граний ушел, а Лукреций неторопливо направился в свои покои.
       Наутро Публий Эстет получил приказ немедленно привести во дворец Юлию. Что было молниеносно исполнено. Ничего не понимающая, испуганная девушка стояла перед Лукрецием и в сердце ее змеей заползал страх.
       Наместник, развалясь на ложе, внимательно рассматривал ее. Возлюбленная Веления была не просто хороша. Она была так хороша, что у наместника от предвкушения сладостных минут, горячо торкнулось сердце в груди. Чего с ним не случалось с юности.
       - Налей мне вина, божественная Юлия, - вкрадчиво произнес Лукреций, не отрывая взгляда от девичьей фигурки, ссутуленной страхом неизвестности. - И налей себе. Мы выпьем за твои глаза, красивей, которых нет, должно быть, во всей империи.
       - Я не пью вина, о, великий... прошу тебя, отпусти. Дома меня уже наверняка спохватились. Я ведь не совершила ничего дурного.
       - Нет, ты ничего не совершила. И привели тебя сюда отнюдь не для наказания. Просто, я много слышал о твоей красоте.
       - Отпусти меня... я всего лишь бедная девушка из плебейской семьи.
       - Стоит мне повелеть и ты будешь возведена в сословие аристократов. У тебя будет много слуг. Твоим нарядам и украшениям будут завидовать первые модницы Рима.
       - О, великий, мне не нужно ничего. Я привыкла довольствоваться тем, что у меня есть.
       - Не испытывай моего терпения, прекрасная Юлия. Тебе предлагает свою любовь и покровительство сам великий наместник Лукреций Фронтин.
       - Стать наложницей, пусть даже великого наместника, я не могу, - еле слышно сказала девушка.
       - Не серди меня, Юлия! Гнев наместника ужасен, - повысив голос надменно произнес Лукреций. - Я хозяин этого города. Его владыка и бог. И если я говорю: "Полюби меня" - ты должна полюбить.
       - Я не могу, о, великий. Сердце Юлии не принадлежит ей.
       - Имя! Назови его имя и завтра он будет распят на рыночной площади!
       Юлия молчала.
       - Впрочем, можешь не говорить имени. Я и так знаю, кто это, - уже спокойней продолжил Лукреций и, хлопнув в ладони, приказал мгновенно появившемуся стражнику, - приведи сюда Веления.
       Юлия, побледнев, схватилась рукой за грудь и не могла вымолвить ни слова. Через некоторое время в сопровождении стражника в триклиний вошел Велений.
       - Юлия?! Ты здесь! - изумленно и громко сказал Велений.
       - Велений, спаси меня, - Юлия потянулась к нему.
       - Что ж, Юлия, вот он - твой возлюбленный, - ощерился страшной железной улыбкой наместник. - Прости, мой любезный Велений, но с завтрашнего дня тебе придется переменить род занятий. Повисишь на распятии, что на рыночной площади.
       - Нет, о, великий! Пощади его! - закричала Юлия.
       - Ты знаешь мое условие, - сказал Лукреций. - Решай, прекрасная Юлия.
       Молчание повисло в триклинии. Три молчания. Лукреций молчал расслабленно, развлекаясь, вполглаза наблюдая за Юлией и Велением. Подавленно молчала Юлия. Растерянно молчал Велений, еще не понявший в чем дело, но уже догадавшийся, что случилось непоправимое.
       - Обещай, что ни один волос не упадет с его головы, - наконец прошептала Юлия, глядя в пол.
       - Если ты будешь вести себя прилично, как подобает наложнице великого Лукреция... клянусь, - сказал наместник, засмеявшись гортанным клекочущим смехом.
       И тогда Велений, понявший все, молча рванулся к наместнику, развалившемуся на ложе. Но стражник, стоявший за его спиной, ловко сбил его с ног и, навалившись сверху, умело завернул руку историка к затылку.
       - Я обещал не трогать его и не трону, - спокойно сказал Лукреций и приказал стражнику, - отведи Веления в его комнату и пока запри там.
      
       * * *
      
       ... пыль, взбаламученная тысячами и тысячами ног, всей мелочной мышиной возней человеческой, еще густо висела в воздухе и багровый воспаленный глаз уставшего солнца трудно закатывался за веко горизонта. Тени людей и дворцов становились все уже, длинней и нелепей. В воздухе, вперемешку с пылью стоял смутный, неопределенный страх. Последние лучи светила, с трудом пробиваясь сквозь эту пелену, окрашивали все в зловещие алые тона.
       На рынке по-прежнему было много людей, но неумолчный гомон, тугой и звенящий, теперь спадал бессильно повисшими складками, как парус рыбачьей лодки, потерявший ветер.
       Безногий Афраний сидел на своем обычном месте. Он так и просидел весь день, праздно наблюдая хаотичное мельтешение людей и слов. С утра у него было отвратительное настроение, а к вечеру у него заболели тупой мозжащей болью несуществующие ноги. Минутами ему хотелось кататься и выть от боли, замешанной на непонятной беспричинной тоске.
       - Он гневается. Он злится, что у него не получилось. Да, по правде сказать, мои тощие ножки - плохая модель для статуи Апполона, - приговаривал он в моменты, когда боль ненадолго отпускала.
       Мать Юлии так и не сумела сегодня распродать свой сыр. Единственный покупатель, подошедший к ней, отошел от прилавка с руганью - головка сыра, когда ее разрезали, внутри кишела червями. В довершение всего, пьяный стражник, проходя мимо, опрокинул корзину с сырами в пыль.
       Вдруг рыночная площадь тревожно загудела. Люди, возбужденно крича, показывали руками на вершину Везувия. Она курилась густым дымом, в лучах заходящего солнца приобретшим густой кровавый цвет. Возбужденный гомон все разрастался. И вдруг, перекрывая возгласы и междометия тревоги, над площадью взвился дикий сумасшедший вопль Афрания. Встав на своем обрубке, вытягиваясь вверх и в сторону Везувия, калека истошно кричал, простирая худые жилистые руки:
       - Боги Аида не принимают больше наших жертв. Они гневаются!
       Долго еще не расходились люди, взбудораженные грозным знаком. На землю уже давно упали сумерки. Обычно ранние - из-за Великой стены - помпейские сумерки с их пыльной духотой, когда раскаленный за день камень долго еще пышет жаром.
       А дым над Везувием долго еще горел в алом закате, все дальше вытягиваясь вверх и в сторону города. Постепенно померкло и это видение.
      
       * * *
      
       Ночь. Черная, бездонная, жуткая ночь, придавила проклятый город к земле. Мельчайшего помола пыль неподвижно висела в воздухе и люди, задыхаясь, ворочались в смятых душных постелях, не находя покоя и сна. Даже собаки-полуночницы притихли, притаились, ничем не выдавая своего присутствия. Может быть, оттого, что некого было облаивать. Ночные улицы и площади Помпей были пустынны и тихи. И не верилось, что этот город жив, что сотни и тысячи человеческих душ мучаются в муках, в бесплодных поисках решения, или просто в смутной непонятной тоске, наваливающейся во время бессонницы в душную кромешную ночь.
       Тысячи, десятки тысяч душ бессонно вслушивались в нехорошую, пугающую тишину. В них заползал беспричинный, а потому особенно сильный страх, заставляющий холодеть. Что-то томило рванную, нечистую душу города и стены дворцов и домов пучило и раздувало от мыслей, сомнений и подозрений. И что-то зрело, мучительно и неодолимо зрело в больных, перекошенных от моральных деформаций, мозгах помпейцев.
       Среди безмолвных и фантастических руин каменоломен вихрем носилась, визжала и клекотала немота. Немота кладбища, когда открываются старые и новые могилы и мертвецы - уже истлевшие и еще свеженькие - встают из гробов по велению таинственных сил мрака и подземелья. Но здесь нет могил, а молчаливый Везувий никому не отдает дарованных ему тел. Лишь огромная пирамида из человеческих черепов у главной каменоломни смутно белеет в адской тьме округлостями тысяч лбов. Да пустые глазницы, в которых бездна вселенская, задумчиво пропускают в космические пространства легкий окрестный сквозняк, напитанный пылью, невесомым прахом мыслей и тленом отгоревших тел.
       Безмолвна Великая стена Лукреция. Величественно и несокрушимо высится она над городом. Никакая беда, никакая зараза не проникнет в Помпеи. Несметные полчища варваров, накатываясь волнами, будут разбиваться о ее подножие и бессильно лягут под ней. И ветры чаяний и перемен, натолкнувшись на стену, вынуждены будут отклоняться в сторону, чтобы искать иную, более благодатную почву, которую можно засеять добрыми семенами, летящими в сильных токах этих свежих, очистительных ветров.
       Безмолвна Великая стена. Она предназначена не только не впускать, но и не выпускать. Никакая крамола, никакая великая мысль не пробьется наружу. И мятежная неуспокоенная душа будет метаться в огромном, но тесном для нее, вулканическом жерле стены, и сгорать в одиноких муках, не в силах вырваться наружу, излиться огненным потоком, выжигая тлен и разложение, в которых погрязли Помпеи.
       Но душа эта, сгорая, может зажечь другие, а те, в свою очередь, тоже сгорят небесполезно и тогда начнется процесс деления и множения пламени, неудержимого, свирепого, всесокрушающего. Выпрямляющего в своем гибельном, но очищающем жаре души согбенные, и тогда в громадном городе-цистерне выгорит все!
       Может быть, поэтому даже собаки-плакальщицы примолкли, затаились в гулкой пугающей тишине Помпей.
      
       * * *
      
       Ночной хищник Публий Эстет допрашивал бедного Афрания в подвале своей виллы. Из этого подвала никто и никогда не выходил живым. Поэтому о нем мало кто знал. Но определенные предположения, слухи по поводу его существования давно пугали жителей благословенного города.
       Когда сюда приволокли Афрания, Публий сначала не сразу понял, почему ему как-то неудобно разговаривать с этим заморышем. Потом до него дошло - голова калеки была как раз на высоте его коленей. Поэтому Публий первым делом велел придать телу Афрания положение, удобное для него - для Эстета.
       Руки Афрания, предварительно связанные, были прикреплены к крюку на толстой цепи, с помощью сложной системы блоков перекинутой чрез массивную дубовую балку подвального перекрытия. Этот крюк использовался в качестве дыбы, а еще его просто вонзали под ребра допрашиваемого для того, чтобы вздернуть его в воздух. И теперь Афраний висел в двух локтях от пола и время от времени слабо стонал. У него занемели запястья, захлестнутые тугими веревками и невыносимо болели несуществующие ноги.
       - Что ты такое кричал на рыночной площади? - бесстрастно спросил его Эстет.
       - Боги... проснулись... Они сердятся на нас за наши прегрешения, - простонал Афраний.
       - В чем же ты грешен, плебей?
       - Я - вор... и этим живу. Хотя последнее время больше попрошайничаю, что тоже... не очень благородное занятие, - когда отпускала боль в обрубках, безногий продолжал по привычке гаерничать.
       - Пришел бы ко мне. Я нашел бы для тебя работенку.
       - Стучать на базарный люд?! Подслушивать сплетни и разговоры, чтобы доставить тебе удовольствие пытками над еще несколькими слишком разговорчивыми людьми?!
       - Разве это занятие грязнее воровства и попрошайничества?! - недоуменно спросил Эстет.
       - Доходнее, значит, грязней, - Афраний отвечал на вопросы, сам не вполне понимая, что он такое несет. "Должно быть, я уже сошел с ума", - печально подумал он. И успокоился.
       - Не могу понять почему ты так независимо держишься? Ты, что, ничего не боишься? - Эстет удивлялся неподдельно. Он привык к тому, что народ трепещет от одного упоминания его имени, а этот калека...
       - Мне терять нечего. А потом я вряд ли вновь попаду на рынок живым. Разве что на распятие на площади, - спокойно ответил Афраний.
       - Значит, службу на благо империи и великого наместника ты считаешь грязным, недостойным делом?! - вкрадчиво спросил Публий и в его обычно тусклых глазах мелькнул хищный огонек.
       - Не шей политики, начальник, - с усмешкой сказал безногий. - А потом, ведь ты сам его боишься и ненавидишь.
       - Кого?
       - Лукреция. Ну, скажи, только честно, - настаивал Афраний, чуть покачиваясь на веревках. - Тут никого нет и никто на тебя не донесет.
       - Хм... Ну, если хочешь... только хочу предупредить: тогда ты отсюда ни в коем случае не выйдешь живым, - с непонятной усмешкой сказал Публий.
       - Я давно уже готов к путешествию в царство теней. Бог Вулкан заждался. А в этом городе уже ничто не удерживает меня.
       - У тебя оттяпали обе ноги. Но до сих пор ты упорно цеплялся за жизнь, - задумчиво сказал Публий. - Но, как знаешь... Да, я ненавижу Лукреция. Он при всем своем уме и силе - ничто. Он слеп и не видит дальше своего носа. Наступит ночь и я свалю его, задушу и займу дворец наместника.
       - Зачем тебе дворец наместника? Разве мало тебе золота и тайной власти, которой боятся в Помпеях все?!
       - Все, кроме наместника.
       - Чем он тебе мешает? Это было бы конечно, здорово, если бы вы с ним насмерть передрались, как два скорпиона в одной норе. Но все же, чем он тебе мешает?
       - Он создал свою систему власти в городе. Но это его предел, он даже втайне не помышляет о большем.
       - О большем?!..
       - Да! Чтобы стать всесильным владыкой всей империи. Чтобы на всей земле установить такой же порядок, - Публия неудержимо несло.
       Никому, никогда еще он не высказывал своих сокровенных мыслей, взлелеянных в сумраке своего подвала. И он понимал, что его понесло, но не останавливался, давая выход накопившемуся, распирающему его.
       - Весь мир в поте лица, как раб, трудился бы во славу одного человека. Я уничтожил бы свободу - эту химеру, временами беспокоящую лишь единицы. Никто и никогда не был еще по-настоящему свободен, более того, абсолютное большинство людей не нуждается в ней. Людям скорей нужен тот, кто возьмет на смелость решений на себя, они готовы вручить свою судьбу любому, кто пообещает покой и порядок. А уж это-то я сумею обеспечить. И ни один человек на свете не ходил бы без невольничьего клейма на лбу...
       - Но как же священные законы империи? - спросил пораженный Афраний, на минуту совершенно забыв о неестественности своего положения, о том, что веревки режут запястья и суставы ломит.
       - Законы?! Что ты знаешь о законах, плебей! - страшно засмеялся Публий и, помолчав некоторое время, твердо сказал, - Закон будет в моих руках. Я сам буду устанавливать законы, нужные мне. Ты видел когда-нибудь, как работает мельница на реке? Все люди будут частями одной огромной машины. Мои же слова и приказы станут той силой, которая заставит вращаться жернова, перемалывающие недовольных.
       Лукреций построил стену, стремясь выгородить себе из всего мира маленькое царство. Я же построю невиданную, несокрушимую пирамиду из самого человечества, на вершине которой будет место только для одного человека - Публия Эстета Величайшего!..
       - Должно быть, мы оба сумасшедшие, - вдруг громко и внятно сказал Афраний, хотя голос у него рвался от боли. - Только не могу понять, кто из нас больший безумец?!
       - А я и не скрываю, что безумен. Да, я сумасшедший и мысли мои ненормальны! Но они подкреплены моей силой и энергией. Я одержим жаждой власти и делаю все, чтобы планы мои осуществились. Наместник тоже одержим этим. Но я безумнее его!..
       - Благородство безумия мало подходит тебе. Ты обуян бешенством! И будь у меня свободны руки, я, пожалуй, попробовал бы придушить тебя, как взбесившуюся собаку, - прохрипел Афраний.
       - А что тебе до всего этого?! Ведь ты же знаешь, что скоро подохнешь в страшных муках, когда тебе по кусочкам станут выжигать печень, - ужасно улыбнулся Публий.
       - Зато я умер бы, зная, что все же не зря прожил свою жизнь, избавив мир от зверя пострашнее Лукреция Фронтина.
       - Ты умрешь уже сейчас. А Лукреций ненадолго переживет тебя. Ведь выживает сильнейший. И тогда наступит день...
       - Этот день уже не наступит! - безумно вдруг закричал Афраний, не вытерпевший больше боли. И вдруг дом потряс удар. Публий, опешив, вскочил на ноги, с испугом глядя, как закачалось вдруг подвешенное на цепи тело Афрания.
       Безногий напрягал руки, изгибался, словно стараясь найти точку опоры. И его усилия странным образом совпадали с толчками начинающегося землетрясения. Публий, онемевший от ужаса, только поводил глазами вслед за все сильнее раскачивающимся человеческим обрубком. Афраний, уже не чувствуя боли, не чувствуя ничего, уже отчужденный от реальности происходящего, на пределе голоса и легких выкрикивал слова, огненными знаками вспыхивающие на фоне темного безумия, затопившего мозг. - Солнце больше не взойдет! Мир погрузится в огненный пылающий мрак! Боги отомстят за ваше безумие! Смерть горячими жадными руками вцепится в ваши глотки!
       Афраний раскачивался все сильней. Как язык огромного, когда-то давно онемевшего колокола, стремящегося пересилить свою немоту: вот-вот достигнет пока безмолвствующего края и гулкая медь отзовется низким опрокидывающим с ног страшным ударом. И, когда безногий Афраний пронзительно, нечеловечески закричал, напрягая силы в последнем крайнем усилии:
       - Огненный вал настигнет вас и поглотит! Над землей воцарится очищающая, обновляющая смерть! - начальнику тайной службы почудилось, что земля дрогнула под его ногами и над ней, замершей в страхе ожидания неминуемого, поплыл тяжелый невыносимо низкий колокольный удар. Последнее, что увидел Публий, это тело Афрания, рухнувшее вниз. В следующий миг тяжелая дубовая балка вмяла самого начальника тайной службы в утоптанный земляной пол, расплескав во все стороны мозги.
      
       * * *
      
       За несколько часов до смерти Афрания и его сановного собеседника, Лукреций уверенным завоевательным шагом вошел в бывшие покои Ирины, где теперь поместили Юлию.
       Девушка, покорно вытерпев все процедуры, подготавливающие ее к любви наместника, стоя ждала его в глубине опочивальни. Когда наместник вошел, Юлия медленно, как во сне, подошла к роскошно убранному ложу. Легкая полупрозрачная хлопковая ткань туники треснула и легко разорвалась под нетерпеливой рукой Лукреция. Бледное осунувшееся лицо девушки даже не дрогнуло. Легко поднял ее на руки наместник и швырнул на постель.
       Юлия не сопротивлялась, не отворачивала лица от огненных свирепых поцелуев. Но, когда Лукреций окончательно обезумел от страсти, она внезапно вцепилась зубами в его жилистое сильное горло. Лукреций от неожиданности хрипло вскрикнул, но уже в следующую секунду стальными пальцами разжал зубы Юлии и засмеявшись сказал:
       - Чтобы прокусить кому-то горло, надо иметь сердце без жалости и слабости. У тебя это не получится. А потом, меня это только распаляет, прекрасная моя Юлия.
       Среди ночи Лукреций от чего-то проснулся. Крепко, до хруста в костях, потянулся и почувствовал, что рядом никого нет. Тогда он резко вскинулся в постели и увидел: Юлия лежала на полу в луже крови, натекшей из прокушенных на запястьях вен.
       Наместник задумчиво потер переносье и громко сказал в пространство, скудно освещенное одиноким светильником:
       - Дура...
       Так он сидел некоторое время. На мертвое тело у ложа он больше не смотрел. Когда на окне колыхнулась занавеска и в темном проеме бесшумно возник чей-то силуэт, он не сдвинулся с места, только негромко спросил:
       - Ты пришел меня убить?
       - Да, - так же негромко ответил Велений, спрыгивая на пол с подоконника. В руке его блеснул тусклым светом широкий короткий меч.
       - Не спеши... поговорим, - рассеянно произнес наместник.
       - О чем мне говорить с человеком, отнявшим у меня все, - с ненавистью прошептал Велений, медленно обходя ложе и приближаясь к неподвижно сидящему Лукрецию. Внезапно у постели он увидел Юлию.
       Глухо звякнул металл клинка о мрамор пола. Велений закрыл руками лицо. Некоторое время он стоял так, раскачиваясь из стороны в сторону. Потом медленно отвел руки, на негнущихся ослабевших ногах подошел к неподвижному мертвому телу и медленно опустился на колени. Бережно приподнял голову Юлии.
       - Доверчивая, добрая моя девочка... как тебе хотелось верить в добро... Мир оказался слишком грубым и жестоким, чтобы ты могла в нем жить. Здесь слишком много грязи и подлости... Жди меня. Скоро я последую за тобой...
       - Тебе осталось только исполнить свой последний долг в этом грязном и подлом мире, не правда ли, мой любезный Велений, - громко произнес за его спиной Лукреций.
       - Да, я еще не вписал последней строки в хронику наместничества великого и гнусного Лукреция Фронтина, - не оборачиваясь, отозвался Велений. Он поцеловал мертвые побелевшие губы и осторожно опустил голову Юлии на пол.
       - Ах, Велений, ты не умеешь владеть своими чувствами. Вот и меч выронил. А как же без него ты выполнишь свой долг? Ведь ты хотел меня зарезать, не так ли?!
       - Зарезать?! Нет. Я задушу тебя голыми руками, - ответил Велений, так и не повернув головы к наместнику. - А то, что ты лучше меня владеешь своими чувствами, я знаю. Потому что ты очень сильный человек. Скажу больше, - поднимаясь с колен, продолжил Велений, - ты великий человек.
       - Любезный мой Велений, ты никак лестью решил купить себе жизнь?
       - О, нет. Ты не дослушал меня, великий Лукреций. Ты велик и поэтому тебя необходимо убить. Ибо твое величие направлено только на приумножение зла.
       - Велений, ты так и остался в своем развитии на несколько ступеней ниже, чем приличествует настоящему человеку из плоти и крови, такому, которого я мог бы уважать. Говорить мне с тобой более не хочется, - сказал Лукреций и, сделав молниеносный выпад, насквозь пронзил историка мечом. Велений упал, даже не застонав.
       - То-то же, червь, - сказал Лукреций, швыряя меч на пол.
       И, то ли от удара меча, радужно взбрызнувшего клочьями морской белоснежной пены полированный пол из каррарского мрамора, то ли от эха дробных ударов каменотесов в проклятых каменоломнях у подножия Везувия, то ли от последней капли крови, пролитой наместником, колыхнулась земля. Длинный протяжный, невыносимо низкий удар потряс город. И будто лопнул гигантский нарыв...
       Ухнуло! Качнулось! Вспучило! И пошел гул и разор на древней земле, измученной непомерными поборами и насилием, исковерканной и избитой. Словно возмутилась она, родившая человека из лона своего, тем противоестественным, кощунством и непонятным, что творили эти люди, загоняя назад в землю, в ее лоно себе подобных и рабов, и плебеев - само племя человеческое.
       Наместник вышел на крышу дворца. Неким античным сном его взгляду открылось знаменитое брюлловское полотно, с его великолепно выписанным декором, дивным сочетанием золотистого тона обнаженных тел и яркими красными и синими пятнами ткани.
       А потом картина ожила. И лепные фигуры с крыш кувыркаясь полетели вниз в гущу бегущей толпы. Но поначалу все это было театрально, помпезно и красиво. И тяжелые каменные эти фигуры, падая вниз, летели плавно и долго. Как в замедленной съемке. Но вот, пленку запустили на всю катушку, и стал слышен ужасный крик охваченной безумием толпы...
       Раздался ужасный крик толпы, охваченной безумием. Земля содрогалась, как от приступов рвоты. Судороги пробегали по ее коже. Землю тошнило блевотиной раскаленной жидкой магмы, лавиной катившейся по крутым склонам Везувия. Землю словно выворачивало от насилия, разврата и гнили, в которых погрязли Помпеи.
       Лукреций глядел с крыши вниз на мечущуюся в панике толпу. Он понимал, что город гибнет, что погибнет и он сам - всесильный и непреклонный наместник. Но странное безразличие овладело им. Нет, его не парализовал страх перед стихией. Лукреций давно уже не боялся смерти. Ее боится тот, кто стремится к чему-то, кто еще торопится постичь неизведанное. А Лукреция уже ничто не трогало в этой жизни.
       За его спиной из черного зева распахнутых дверей несся нескончаемый тоскливый рев. Это рабы и челядь, забыв о страхе, внушаемом грозным холодным взглядом наместника, тянули пронзительную песнь бездонного ужаса.
       Землю непрерывно трясло. С низкого тяжелого неба сыпались раскаленные до красного свечения камни. И в дивном несоответствии с этим медленно и плавно осыпался сверху пепел. Белая тога наместника с золотым окаймлением давно потеряла свою режущую ослепляющую белизну и свежесть. И голова наместника давно была уже осыпана серым горячим прахом.
       Потоки лавы светящимися алыми зигзагами стремительно скатывались вниз к городу. На плоском пространстве перед ним, где были хлопковые поля, они сливались в один сплошной огненный вал. Этот вал медленно, но неуклонно, со страшным протяжным стоном и скрежетом полз к Великой стене. Дойдя до нее, лава словно расплющилась о подножие и стала растекаться в обе стороны, смертельным кольцом охватывая город. И когда два потока слились снова воедино, Великая стена рухнула, раздавленная многотонной тяжестью и нестерпимым жаром, от которого оплавлялись и размягчались камни.
       Наместник по-прежнему неподвижно стоял у ограды крыши, равнодушно наблюдая, как пепел погребает блистательный город. Впрочем, нельзя было сказать, что стихия вовсе не задела его нервов, оставив холодным и бесчувственным. Может быть, поэтому, стоя здесь и наблюдая смерть Помпей, он предался занятию, к которому пристрастился в юности. Он слагал про себя стихи:
       Ослабшая душа молила о развязке,
       Мечась в потемках затворенных комнат.
       Но траурный покров конца
       Лучи светила умерщвлял.
       И мысли гасли, как пловцы
       С терпящего крушенье судна,
       В волнах печали и тоски,
       Что бешено
       Выплескивались за пределы разума.
      
       Непонятное творилось в душе наместника. Что его подвигло на эти строки, непривычные, режущие слух цивилизованного человека? И почему все же волнение охватило его?
       А пепел густо сыпал с неба, равнодушно, медленно и неуклонно. Сердце Лукреция рвалось с аорты, как взбесившийся пес с цепи. И, когда сердцу все же удалось оборвать эту цепь, великий наместник легко осел на пепельный ковер, покрывший мрамор толстым пушистым слоем, и умер. А пепел все сыпал и сыпал с низкого зловеще красного неба.
       Нескоро успокоилась стихия. Но и Везувий устал. И уснул. Лишь над его вершиной курился дымок. Как напоминание, что исполин жив и всего лишь задремал. Что пройдет время и он снова пробудится ото сна, если в этом возникнет необходимость.
       А на месте великолепного города, кичившегося дворцами и виллами, базиликами и храмами, фонтанами и парками, теперь расстилалась серая, однообразная, словно асфальтом залитая, могила. Это пепел, слежавшийся от времени, прибитый дождями и выглаженный ветрами, похоронил под многометровой толщей мраморные дворцы и богоравного великого наместника Лукреция Фронтина.
       Через долгий ряд столетий, эпох и цивилизаций его отроют потомки. Этот город и его великого правителя. То, что от него осталось. А вернее, то, чего от него не осталось. Ибо время беспощадно. И наместник к этому времени истлеет совершенно.
       И для того, чтобы понять, как он выглядел, каким он был когда-то, в пору своего могущества, нужно будет провести довольно трудоемкую но не сложную операцию: в полое пространство в слежавшемся окаменевшем пепле залить раствор гипса. Подождать, пока он затвердеет. И разломать эти пепельные покровы.
       И тогда из ничего, из пустоты и тьмы, возникает облик великого и всемогущего владыки. Из пустоты и тьмы. Из ничего.
      
       * * *
      
       Эпилог
      
       Сцена пустынна и тиха. Представление закончилось. Ни одного предмета, ни одной декорации. Лишь пыльный щелястый пол. И только на заднике огромная пустоглазая гипсовая маска диктатора в перекрестьи кровавокрасных лучей. Жуткая, безумная, гипнотизирующая. И дыхание смерти, разлитое в зале. И ни одного звука, ни шепота, ни вскрика. Только маска, плохо или с умыслом неплотно закрепленная, чуть покачиваясь, медленно поворачивается из стороны в сторону. Будто лик беды глазами лиха медленно оглядывает оцепеневших людей: кто следующий?!
       И жутко, и невыносимо тихо и липкая пленка страха ложится на кожу и, кажется, ничем ее не содрать. С кожи. С души, навек ужаснувшейся недавно творившимся злом. А маска все раскачивается и веревки тихо и протяжно скрипят. Пауза затягивается неимоверно. До мгновения, когда воздуха уже нет в сведенных судорогой легких и дышать уже нечем.
       Но, как возрождающийся дождь, как облегчение, наконец, накатывает волна занавеса. И зал взрывается адскими аплодисментами и криками. Неистово, самозабвенно, в едином порыве. Люди бегут по проходам и к рампе летят цветы. И снова, как глаза, распахивается занавес. И лицедеи, еще не успевшие снять костюмов и смыть грим, выходят к рампе и с усталыми довольными улыбками раскланиваются, выстроившись цепочкой через всю сцену, взявшись за руки. Под знаком гипсовой маски.
       Их бессчетное число раз вызывают аплодисментами. И когда уже ладони начинают гореть от избытка чувств, когда голоса, выкрикивающие: "Браво!", постепенно сипнут, возбуждение медленно начинает сходить на нет.
       И вот уже зал пустеет. Зрители, вполголоса переговариваясь, разбирают плащи и зонты и расходятся по домам, довольные прикосновением к великому и уже забывающие возмущение и восторг, дарованные им искусством, перед заботами дня завтрашнего.
       И пыль, взбаламученная тысячами и тысячами ног, постепенно оседает вниз. Завтра новый день и пыль опять повиснет в воздухе. Чтобы за ночь опять осесть.
       Город медленно погружается в сон. Ночные улицы пустынны и тихи. И даже собаки-плакальщицы примолкли, затаились в гулкой пугающей ночной тишине...
      

  • Комментарии: 1, последний от 25/08/2006.
  • © Copyright Тен Владимир Константинович (galvol@rambler.ru)
  • Обновлено: 17/02/2009. 156k. Статистика.
  • Новелла: Проза
  • Оценка: 8.00*4  Ваша оценка:

    Связаться с программистом сайта.