Тен Владимир Константинович
Незаконченный портрет

Lib.ru/Современная: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Помощь]
  • Комментарии: 4, последний от 12/10/2011.
  • © Copyright Тен Владимир Константинович (galvol@rambler.ru)
  • Размещен: 22/04/2006, изменен: 22/04/2006. 152k. Статистика.
  • Повесть: Проза
  • Оценка: 6.89*5  Ваша оценка:

      
      
       "НЕЗАКОНЧЕННЫЙ ПОРТРЕТ"
      
       Повесть
      
       Граната была новенькая, аккуратная, матово поблескивала ребристыми гранями. Вполне обычная, стандартная: вес - четыреста граммов, разлет осколков - до двухмот метров. Но с выдернутой чекой. Таким образом, двухсотметровый радиус поражения мог стать таковым в любой миг. Она лежала, чуть откатившись от кучи разномастного оружия, боеприпасов, взрывчатки. Неподалеку стояли те, кто совсем недавно стрелял из этого оружия - группа людей с заросшими черной колючей щетиной лицами. И глаза их поблескивали из-под ресниц, как черные матовые грани гранаты, тайно и зловеще. Здесь же стояли солдаты - наши и афганцы. А вокруг дети и взрослые жители освобожденного от душманов горного кишлака.
       По приказу люди, недоуменно оглядываясь, пошли, потом побежали в разные стороны. Всего три десятка метров до глубокого высохшего колодца. Но вряд ли это расстояние правомерно было бы считать на метры. Скорей, сантиметры, мгновения, голой, выжженной солнцем земли. Так осторожно и долго он шел.
       Он не ощущал четырехсотграммовой увесистости гранаты. Наверно, она холодила ладонь. Но и этого он не чувствовал. Чувствовал лейтенант только одно: как эта штука в руке физически ощутимо излучает опасность.
       Потом он и не вспомнит, о чем думал тогда. Хотя время будто замерло и по дороге к колодцу можно было бы вспомнить всю прожитую жизнь. Это так ему казалось. На самом деле, с того мгновенья, когда он взял гранату в руки и до того, как бросил ее осторожно в колодец, мгновенно и точно отпрянув назад, прошли считанные секунды.
       Граната не взорвалась, ударившись о сухой песок на дне. Но это уже не имело значения. Только, когда солдаты вразнобой закричали и кинулись к своему командиру, он заметил, что весь взмок от напряжения.
       Потом он не раз еще будет вспоминать, что пережил тогда и не раз еще будет заново мысленно проходить те тридцать метров. Такой ценой, наверное, доставались защитникам Брестской крепости сухие, длинные, простреливаемые насквозь метры берегов рек Мухавец и Буг, которые они проползали чаще всего лишь частично. Потому что большинство из них, вздрогнув, навечно замирали, так и не доползя до воды, неспешно, хладнокровно расстрелянные немцами. Но доползти было необходимо. Чтобы зачерпнуть в котелок или во флягу драгоценной воды, которой бредили раненые в полумраке казематов и без которой распаивались стволы пулеметов.
      
       * * *
      
       Сейчас и не вспомнишь, кому в голову пришла мысль отправить меня и Рустама на летние каникулы в горы не в качестве отдыхающих, а разнорабочими в геологоразведочную партию, где начальником был старый друг отца Николай Иванович Швецов. В пятнадцать лет мы с восторгом согласились быть "вьючными ишаками", о чем нас сурово предупредил Николай Иванович - папа Ник.
       Ник был влюблен в Хемингуэя и даже немного играл в него. Хотя при его худобе и тайной нелюбви к трубке, которой он дымил, было это непросто. Да и суровость Папы Ника была, скорей, напускной. А кроме того, он терпеть не мог спиртного, поэтому двойных хайболов и экзотического дайкири не нюхивал. Но борода у него была - вещь!
       ... Когда новенький "УАЗик", бодро проскакав по ухабам Кураминского хребта, привез нас в лагерь, было уже почти темно. Керосиновая лампа, собирая назойливую мошкару, освещала грубо сколоченный стол из необструганных досок, на котором в алюминиевых мисках исходило паром что-то романтическое и невыразимо вкусно пахнущее.
       В партии вместе с нами было семь человек. Познакомились мы наскоро и имен, как водится, не запомнили. Это позже мы узнали, что беленькая застенчивая практикантка Света, несмотря на свой высокий рост и внешнюю нескладность, может запросто стреножить лошадь и сидит в седле, как будто там и родилась. А Сережа - Светин однокурсник - возвращаясь из поиска, за несколько сот метров от лагеря влезает на первое попавшееся дерево и начинает уничтожать мух и мошкару, приставших к нему в пути, чтобы не нести их с собой в лагерь.
       Железный Феликс и Маргарита - статья особая. Когда они были вместе, вокруг них чувствовалось какое-то поле, напряжение. Ибо Феликс много лет уже был безнадежно влюблен в красавицу Марго не отвечавшую ему взаимностью. И много лет уже они, как сговорившись, оказывались в одной и той же партии. И Феликс в очередной раз предавался сладостному самоистязанию неразделенной любви. А Марго неколебимо блюда дистанцию и правила приличия. И если со всеми другими она держалась запросто, то с бедным Феликсом была чопорно старомодна, как британская принцесса на выданье с очередным кандидатом в женихи.
       Тогда они мне казались немного смешными и не от мира сего. Это сейчас я понимаю, что имела место драма, даже трагедия двух хороших людей, так и не сумевших найти приемлемого компромисса.
       На следующее утро мы проснулись почти в раю. Потому что горный фруктовый сад, где был разбит наш лагерь, ранним летним утром, когда тебе пятнадцать и черт-те чего ждешь от жизни романтического и приключенческого, мало чем уступает райским кущам.
       После завтрака нас отрядили в помощь Свете, дневалившей по кухне. Когда чистим картошку, мимо лагеря следует странная процессия: маленький серенький ослик, на котором наподобие черкасовского Паганеля сидит длинный худой парень наших лет, а сзади трусит другой пониже и потолще. Он не столько сам идет, сколько на буксире его тащит ослик, которого он держит за хвост.
       Еще раз мы с ними столкнулись у родника, из которого обычно брали воду. Длинный сидел уже не на ослике, мирно пасшемся рядом, а на тощей молоденькой алыче, обдирая ягоды. Когда мы появились мы с нашими ведрами и канистрами, он издал воинственный вопль и обрушился сквозь колючие ветки на землю. Второй тут же присоединился к нему, предварительно подхватив с земли здоровенный корявый сук.
       - Куда путь держим? - гнусаво протянул длинный, подкрадываясь к нам. А второй тут же ему подпел:
       - Гурон, они тут золото ищут.
       - Держались бы вы подальше, - спокойно сказал Рустам. Откуда им было знать, что Рустам разрядник по дзюдо и вообще подраться не дурак. В итоге вышла почти ничья. Потому что они здорово дополняли друг друга. А я, увы, был не на высоте. Мое участие в потасовке проявилось только в том, что я пыхтел под насевшим толстяком, тогда как Рустам успешно гонялся за Гуроном. Потом поупражнявшись в угрозах и неясных обещаниях, Гурон уже более спокойно сказал:
       - Ладно, мир, мужики. Чего вы распсиховались?!
       Они были с буровой, что в нескольких километрах от лагеря. Гурон был сыном мастера с буровой, а толстяк его приятелем. А ослика за хвост они тянули потому, что иначе ослик ни в какую не желал идти вперед. Странный ослик.
       В лагерь пришли вместе. Причем, на буксире теперь Гурон, а толстяк восседает на хрупкой с виду спине животного и держит в обнимку канистру с водой. Мы еще набрали за пазуху алычи - будет компот.
       Папа Ник уже вернулся и дымит трубкой за столом. Оказывается он знает Гурона и его приятеля:
       - Димка, отец вернулся?!
       - Да. Ночью приехал.
       - Пусть подъедет вечерком. Мы ему наметили участок для бурения.
       Всех зовут за стол. Особое одобрение вызывает компот, мгновенно охладившийся в горном сае. Толстяк с Гуроном переглядываются. Завтра они появятся с ведром отборной красной и желтой алычи.
       Дни у геологов мелькают быстро и незаметно. Мы уже кое-что знаем и умеем. И однажды Рустаму доверили почти самостоятельный поиск: отправили на недалекий участок за образцами. Меня же отправили с дежурной машиной в Алмалык за продуктами.
       Дорога, только что пробитая в скалах, способна вызвать уважение. Это бесконечная извилистая пасть крокодила. Отдельные участки, где скалы рвали динамитом, похожи на путь Демона, настолько они угрюмы и дики. Само полотно дороги, выложенное слегка утрамбованным щебнем, еще сносно. Но то, что справа!.. Слева, ясно, обрыв. А справа - хаос торчащих из стены объемных и увесистых геометрических фигур, каких ни в какой геометрии Лобачевского не сыщешь. Притом, края фигур хуже бритвенного лезвия. Так что, если ты болтаешься в открытом кузове грузовика, лучше лежать на дне, как при артналете.
       Зато дальше дорога сторицей вознаграждает за мрачное свое начало. Это, когда вырвавшись на асфальтовую цивильную гладь, грузовик победно прет со скоростью около восьмидесяти. Немного сбросив скорость, врываемся в селение, которое шоссе режет пополам. Здесь деревья смыкают свои ветви над дорогой и несешься в зеленом туннеле, перед самим собой выхваляясь молодечеством, когда небрежным наклоном или выпадом избегаешь хлесткой пощечины от ветки, нацеленной в лицо. В этот зеленый шатер часто вписываются яблони и достаточно протянуть руку и тяжелое теплое яблоко, с размаху ударившись о ладонь со свистом врежется в дощатый настил. Но ты медлишь, выбирая самое большое, твое. И, конечно, остаешься ни с чем, потому что тоннель внезапно кончается и машина опять вылетает на открытое пространство. Но это потеря из мимолетных и не оставляет следа. Потому что мотор поет ровно и мощно, осатаневший ветер наотмашь хлещет по щекам, высекая, как искры, непрошенные слезы. И незаметно, вне твоего естества, из поющего воздуха, рождается крик.
       Никогда я не испытывал такого счастья! И никогда не жил более насыщенно и радостно, как в эти краткие мгновения, когда уже больше ничего не ждешь, потому что уже и не нужно...
       Хлеб мы обычно брали мешками, с запасом. Консервы, мешочки с крупой, пакеты сахара - полчаса хлопот, постепенно остывая и забывая пережитое. Потом еще полчаса на перекур шоферу. И обратный путь уже скучен и тосклив. И пасть крокодила окончательно вгоняет в минорное настроение.
       В лагерь возвращаемся как раз к обеду. Быстро перетаскав продукты в палатку у кухни, заваливаюсь в шезлонг Железного Феликса, который возит его с собой уже много лет исключительно для Марго. Но отдых отравляет этот пижон, вернувшийся, видите ли, из "дальнего поиска". Сходил-то в урочище в трех шагах от лагеря, а держится уже заправским геологом. Сил нет смотреть, как он, деловито сняв рюкзак и прислонив к нему геологический молоток с длиннющей ручкой - так всегда делает возвратившись из поиска Железный Феликс - степенно моет руки и умывается. И говорит небрежно, коротко и, заметьте, не козлиным ломким голосом, а солидно, с хрипотцой.
       В какой-то момент, окончательно уже внутренне разъярившись, я ловлю хитрый взгляд Папы Ника и мгновенно успокаиваюсь. И начинаю замечать, что остальной народ, старательно пряча усмешки, подыгрывает новоявленному королю, да еще и изрядно подначивает.
       - Николай Иванович, - старательно сажая голос, говорит Рустам, - я там подобрал образцы. Мне кажется, есть золото.
       Папа Ник, погасив хитрый блеск в глазах, просит короля показать образцы. На стол ложится груда щебня, две кварцевые друзы. В некоторых обломках блестит желтым какой-то минерал. Ну, да! Это ж, невооруженным глазом видно - халькопирит. Папа Ник быстренько сбивает спесь с юноши, а я скучающим пресыщенным голосом добиваю:
       - Не все то золото, что блестит.
       И весь лагерь начинает дружно хохотать. Мне тоже весело, однако, вдруг понимаю, что смеются и надо мной тоже. После обеда, снабдив всем необходимым, нас - надутых и обиженных - посылают вместе на другой участок.
       Вечером - концерт художественной самодеятельности. Феликс с Марго поют чудесные незнакомые песни. И как поют! Хоть что-то делают согласно и правильно.
       Костер геологов сильно отличается от туристского. Это итог трудового дня. На нем ничего не готовят. В него не смотрят зачарованно и томно. И не сидят около него долго. Очень скоро все расходятся по своим палаткам. Папа Ник в своей командирской врубает походный "торшер" - привязанный к шесту фонарь - и шелестит Хемингуэем. Феликс с Сережей укладываются мгновенно. Зато женщины напротив долго возятся и шепчутся.
       У нас с Рустамом своя палатка. Мы одновременно ныряем под одеяла и тут же с воплями мгновенно вылетаем из палатки. Рустам плюхнулся на пластиковый мешочек с водой, который, конечно же, буквально взорвался под ним. А у меня ощущение, что в постели были змея. Как позже выясняется это был кусок резинового шланга, который подо мной развернулся как встревоженная кобра. В других палатках сдержанный хохот под одеялами.
       Ну, что ж, месть будет страшна. Из кухонной палатки выкрадываются большие спелые яблоки, мы их подвешиваем на нитках у входов во вражеские палатки и сооружаем систему - когда кто-то выходит, ему на голову срывается Ньютоново озарение. Удовлетворенные, мы ложимся спать. А наутро находим наши системы нетронутыми, если не считать, что вместо яблок висят аккуратные огрызки.
      
       * * *
      
       Мы уже третью неделю у геологов. По вечерам художественная самодеятельность в лице потрясающего подражалы Сережи уже представляет новые номера программы: "Возвращение геологического светила (Рустама) из первого выхода в поиск", "Борьбу знаменитого змееборца (Рустама) с гадами". Это, когда Рустам с лопатой гонялся за безобидным желтопузиком, которого посчитал гадюкой.
       Совсем недавно Сережин репертуар пополнился еще одним номером: "Рукопашная схватка с фалангой". Это случилось уже со мной. Мы с Железным Феликсом работали на горном склоне у сая. Я очень увлекся. Рубил скалы - аж щебень летел! В одну из таких минут мне почудилось, что опорную руку кто-то щекочет и посчитал, что это травинка, колеблемая ветром. Каков же был мой ужас, когда я увидел, что на мою руку влезает громадный омерзительный паук. Очевидно, я выглядел нелепо: в неуклюжей позе, размахивая молотком как палицей. Когда откуда-то сверху прискакал встревоженный Феликс, от фаланги в прямом смысле осталось мокрое место. И, конечно, никто не поверил, что это был ядовитый паук. Впрочем, я не обижался и хохотал вместе со всеми, так потешно изображал все это Сережа.
      
       * * *
      
       В тот же день мы с Рустамом оказались вместе, когда я, спускаясь по крутому склону, поскользнулся и повернул ногу. Здорово подвернул, потому что мрачные скалы, многократно отражая это моих воплей, создавали впечатление, что плачет компания голодных шакалов.
       До лагеря было далеко, нога сильно болела и Рустам взвалил меня на спину. И никакие соображения не смогли изменить его решения. Он тащил меня метров двести, потом возвращался за рюкзаками.
       Я позже часто вспоминал этот случай, пытаясь сообразить, почему Рустам так усложнил ситуацию. Именно осложнил, потому что рюкзаки можно было оставить и потом вернуться с кем-нибудь за ними. Да, если на то пошло, можно было и меня оставить с рюкзаками. Ведь я не истекал кровью, более того, ругался, требуя, чтобы он оставил меня и шел за подмогой. Но он, упрямо оскальзываясь на спусках и пыхтя на подъемах, попеременно пер то меня, то рюкзаки, плотно набитые камнями.
       Естественно, таким манером мы бы добрались до лагеря только к утру, при условии, что Рустам выдержит. Если бы нас не встретили Сергей с Феликсом, посланные навстречу встревоженным Ником.
       Но самое интересное случилось в лагере. Я блаженствовал в шезлонге, который несмотря на протесты, уступила Марго. Рустам сидел, верней, полулежал рядом на свернутом матраце. Само собой, мне, как больному, подносили что послаще. Рустам тоже не оставался без внимания, на которое, впрочем, реагировал слабо. Потому что вымотался предельно. Я тогда впервые увидел под его глазами черные круги.
       Папа Ник рассматривал за столом в свете заходящего солнца наши образцы. Я не наблюдал за ними, пока он не издал негромкий возглас и не позвал к себе Феликса. Привлеченные любопытством, там тотчас оказалась Марго и практиканты. Они негромко, но очень возбужденно обсуждали что-то.
       Я толкнул Рустама:
       - Чего это они?
       Рустам открыл глаза и недовольно буркнул:
       - Золото обнаружили. Отстань...
       Он оказался прав. Папа Ник поднялся и пошел к нам. За ним топала вся остальная геологическая братия. В руках у Ника был кусок породы.
       - Прошу внимания! - сказал он. Все притихли, окружив нас. - Парни, - совсем другим, торжественным голосом сказал Ник, - вы нашли золото.
       Я до сих пор храню у себя на книжной полке кусок кварца с вкраплениями золота величиной чуть больше песчинок.
       В тот вечер был праздник. Марго вынула из своего рюкзака бутылку шампанского. Нас посадили во главу стола. В нашу честь пели песни и говорили красивые слова. И долго не расходились по палаткам.
       На следующее утро Папа Ник, Железный Феликс и Сережа ушли, ведомые Рустамом. Вернулись они только вечером, возбужденные и радостные. Мы действительно открыли золотоносную жилу.
       А еще через неделю нас провожали домой. Осень была где-то уже совсем близко. А нам скоро надо было идти в школу.
       На моей книжной полке рядом с куском кварца лежит большой геологический компас с красной крышечкой на циферблате, который подарили мне в день отъезда. У Рустама дома есть такой же.
      
       II
      
       Как-то зимой - мы тогда учились в восьмом классе - я и Рустам взобрались на крышу многоэтажного дома наблюдать комету, которая ворвалась в солнечную систему и теперь секла по параболе ее, приближаясь к светилу. Увидеть ее можно было только на рассвете в лучах восходящего солнца. Уж такова она была.
       На плоской обширной крыше свободно гулял пронзительный ветер. Было еще совсем темно. С полчаса мы таращились в пасмурное небо, где в редких разрывах туч иногда проблескивали звезды. Мороз, пронизывающий ледяной ветер и облака мало располагают к наблюдениям за кометой. В общем, очень скоро я ушел домой, окоченевший и голодный. Рустам остался.
       На перемене после первого урока, на который он безнадежно опоздал, Рустам поймал меня в коридоре и, оттащив в угол, сказал, что видел ее. Скорей всего, присочинил. Уж очень ему хотелось ее видеть. А впрочем... чуть брезжащий зимний рассвет, еще почти ночь. Рванные, перекрученные, словно сделанные из мятой жести тучи и в разрывах их, как в ранах, чистое небо, исколотое бледнеющими звездами. А ее все нет. Потом вдруг, на считанные секунды, потому что тучи в то утро бежали очень быстро, подгоняемые ветром, на считанные мгновения показалась похожая на короткую оперенную стрелу комета. И хотя трудно было уловить какое-нибудь движение, в самой ее неподвижности была стремительность и сила.
       Именно в этот период он увлекся "Тилем Уленшпигелем". Прочел книгу взахлеб, в один присест. И потом не раз еще перечитывал. Эта книга, дух ее полностью соответствовал его характеру. И внешним показушным задором и задиристостью. А более всего, последовательностью и силой духа неунывающего Тиля, его умением любить и ненавидеть.
       Мы с Рустамом жили рядом - в одинаковых железобетонных домах-башнях. Квартал наш был только что отстроен. В результате землетрясения. После того, как вся старая Кашгарка, лепившаяся в этом месте, рухнула. Рухнула потому что вся сплошь была глинобитно-саманная. Домики на деревянных каркасах, выложенных изнутри особым сырцовым кирпичом-гуваля, напоминающим мяч для игры в регби, не были рассчитаны на девятибалльный удар.
       В тот же день Кашгарка хоронила вместе с именем свой старый уклад, раздавленный вкупе со скорпионами завалившимися глинобитными дувалами.
       Эпицентр землетрясения 1966 года был именно здесь. В этом месте позже воздвигли Монумент Мужества - расколотый черный мраморный куб, на гранях которого высечены часы. Их стрелки остановились в миг землетрясения.
       О землетрясении рассказывали разное. Кто говорил, что можно верить репортажам Василия Пескова об отсутствии жертв. А кто говорил, что земля в то утро бесследно заглатывала дома вместе с людьми. А уж погибших под обломками было не счесть. Но почти все сходятся в одном пункте: ясно был слышен низкий страшно протяжный гул и скрежет и где-то на юго-востоке появилось странное зеленоватое свечение.
       Ни меня, ни Рустама в то время в Ташкенте еще не было. Рустам к этому времени уже полгода как обживал квартал.
       Как правило, в районах новостроек всегда очень активна всякая шпана. На нашем квартале верховодил Азиз вместе с закадычным дружком Рашидом. Конечно, мы с Рустамом ничего интересного для них не представляли - слишком мелкая рыбешка. Но у Азиза был младший брат Фуркат, которого Рустам однажды здорово вздул. Ясное дело, Фуркат, очухавшись, тут же пошел заявлять на моего новоприобретенного друга братану. Бахтик - Рустамов сосед - предупредил, что Азиз дал добро и Фуркат, расшатывая грязными пальцами пострадавший в драке зуб и распаляя себя картинами мести, рыскал с кодлой дружков по всему кварталу. При этом Фурик страшно матерился, чем привел воспитанного Бахтика в ужас.
       Благоразумнее, конечно, было отсидеться дома. Но этот тип - Рустам - искал приключений. И мне из солидарности пришлось сопровождать его в вечернем променаде в надежде схлопотать по физиономии. Разумеется, не прошло и пятнадцати минут, как мы нарвались на обиженного.
       Я успел сдернуть с носа очки и бросить их в ближайшие кусты. Впрочем, все было напрасно. Потому что через мгновение я сам полетел в том же направлении и, несмотря на звон в голове от здоровенной плюхи, услышал, как печально всхлипнули подо мной очки. Говорят, что в такие моменты я похож на ветряную мельницу и Дон-Кихота одновременно, потому что без очков ни черта не вижу, но желание двинуть обидчика в челюсть исключительно большое. Чаще всего это желание так и остается нереализованным.
       Пока я баратхаюсь в кустах, домалывая стекла почти в пыль, на Рустама наседает почти вся кодла и судя по их целеустремленным действиям, Рустаму завтра будет трудно смотреть на мир.
       Когда мне вдрызг разбивают очки, я впадаю в неистовство. Может, это от того, что терять уже больше нечего. Поэтому, выпутавшись из кустарника, я сходу вгребся в дерущийся клубок и почти тут же выпал с другой стороны с ощущением, что правый глаз мне вышибли напрочь.
       Нас еще некоторое время утюжили и пинали ногами. Благо навык был у всех - кто из мальчишек не стремился выработать могучий удар с обеих как у Пеле?
       Когда я пришел домой, все уже легли, кроме отца. Он мне и открыл. Некоторое время с брезгливым интересом рассматривал меня, потом вздохнул:
       - Ну, с крещением тебя, - скомандовал, - пошел умываться!
       Рустаму пришлось хуже. Отец его обругал за неумение постоять за себя. И даже обозвал при свидетелях неповоротливой коровой. После чего самолюбивый Рустам нормально осатанел.
       Через несколько дней после драки мы с Рустамом сидели в закутке на плоской крыше его дома. Синяки и кровоподтеки были еще явственны. Настроение тоже было вполне мрачное.
       Рустам методично швырял мелкие камешки, которых на крыше было в изобилии, в зеленую вытяжную трубу с конусовидным грибком из жести. И, время от времени, поглядывая на соседнюю девятиэтажку, протянувшуюся чуть ли не на четверть длины квартала. Высматривал на балконе седьмого этажа девочку с волосами, собранными на затылке в симпатичный хвостик. Она училась в параллельном классе и звалась Нелькой.
       Я осторожно сковыривал корочку на ободранных локтях и рассудительным голосом увещевал:
       - Да, фиг с ним! Забудь. Подумаешь, по морде получил! С кем не бывает.
       Увещевания не действовали. Рустам только злобно поводил головой, мрачно скользя подбитыми очами по окружающим домам. Потом встал и, подойдя к краю крыши, присел, положив руки на невысокий бордюр, окаймлявший крышу. Лениво посмотрел вниз, что-то буркнул. А еще через секунду спина у него хищно выгнулась как у кота перед схваткой с честолюбивым соперником.
       - Вон он!
       Фурик шел мимо дома. И не просто шел. Он шел с Нелькой и, рассказывая что-то, громко хохотал. Мне представилось, как он это делает. Ведь расшатанный зуб Рустам ему все же выбил. Впрочем, было не до воспоминаний. Лифт не работал и Рустам ссыпался по лестнице, прыгая через две ступеньки. Фурката мы прижали в подъезде Нелькиного дома у лязгающей двери лифта, увозившего Нельку. Рустам сходу влепил ему крепкую затрещину. Тот зажался и даже ногу поднял, прикрывая живот. О том, чтобы дать сдачи, не было и речи. Рустам его мутузил, как хотел. А я стоял в стороне, хотя руки сильно чесались.
       Когда мы уходили, Фурик, поднимаясь с пола, крикнул нам вслед:
       - Ничего! Азиз с вами еще поговорит.
       Но нам тогда наплевать было. И только когда пришли ко мне домой, стало немного неуютно: Азиз был отпетым головорезом и подонком. А Рустам, уже набрав номер, трепался по телефону с Нелькой. Впрочем, разговор был недолгим.
       - Нелька в гости позвала. А я ей сказал, что мы только что Фурика у ее подъезда подловили.
       - Ну, и...
       - Бросила трубку.
       - Зря ты ей про это рассказал.
       - Не!.. Пусть не болтается посередке. Мы с этим придурком враги. Пусть выбирает.
       - Дипломат!
       - Да, ладно. Если ей Фурик нравится - туда ей и дорога. А я ему буду рога обламывать.
       - Порядок! Только вот как с Азизом быть?!
       - Хук в челюсть и ноги!
       Рустам хорохорился. Предстоящая встреча с Азизом, а она была неизбежна, ему тоже мало нравилась. Нам обоим следовало опасаться.
       Все произошло просто и обыденно. Мы торчали у Рустама, когда с улицы кто-то позвал его. С балкона пятого этажа открылась картина незабываемая. Внизу стоял Фурик со своей кодлой и сонно улыбающийся Азиз. Но, самое главное, с ними была и Нелька. Она молча смотрела на нас, пока Фурик надрывался, выкрикивая в наш адрес всякие неприятные вещи:
       - Выходите, поговорим. Или вы только вдвоем на одного можете?! Что уставились? Выходите! Трусы!
       Последнее Рустаму особенно не понравилось. Вообще-то мы бы не стали вылезать, если бы там не стояла Нелька. Но все дело в том, что она стояла там и слышала все, в том числе и про трусов. Этот-то довод и собирался оспорить Рустам.
       Сонная ухмылка сошла с лица Азиза, когда он увидел нас выходящих из подъезда. Он несколько удивился.
       - Один на один дерусь с любым! - звенящим от напряжения голосом сказал мой друг. Враги притихли. Азиз, деловито оглядевшись по сторонам, кивнул в направлении детского сада, закрытого по случаю ремонта. Там за густыми деревьями и кустарником нас и собирались бить. Нелька повела себя непонятно. Она так же молча пошла следом за нами.
       Когда мы дошли до места, Азиз, все так же апатично сказал Рустаму:
       - Иди и встань здесь, - и не дожидаясь, пока Рустам пройдет к дальней стенке беседки, ударил его ногой. Рустам отпрыгнул, но неудачно. Он упал и тогда набежавший Азиз пнул его в голову. Когда Рустам поднялся, изо рта у него текла кровь. Азиз в это время подзывал меня, чтобы и со мной сделать то же самое. Но Рустам не считал, что драка уже закончилась. Азиз обернулся на предупреждающий крик Фурика, но не успел увернутся. Рустам наступал на него, нанося удары. Азиз, сначала ошеломленный натиском, быстро пришел в себя. Рустам был слишком хлипок против него. А Азиз озверел. Избиение не имело ничего общего с боксом и о каком-то джентельментстве тоже речи не было. Мы валялись на земле, стараясь по-улиточьи свернуться, закрыть руками и коленями самые больные места. А толпа подонков топтала и пинала нас. И, вероятно, Нелька - девочка с симпатичным хвостиком волос на затылке - внимательно наблюдала за всем этим. Потому что, когда вся компания по приказу Азиза, убедившегося, что все, что можно было с нами сделать, уже сделано, как-то сразу исчезла за деревьями, она все еще стояла в двух десятках шагов от наших тел.
       Азиз был достаточно опытной сволочью. Убивать или хотя бы всерьез покалечить нас ему было не с руки. А так, нам вломили более чем достаточно, то есть, по их правилам мы теперь обязаны были быть послушными и тихими.
       Нелька подошла к Рустаму и попыталась поднять его. Но янычарское самолюбие не позволило ему принять помощи. Он насколько мог внятно сказал ей:
       - Отвали, сам... - и по-пьяному покачиваясь, побрел ко мне. Я полулежал, прислонившись к стенке беседки и тела своего не чувствовал. Только голова потусторонне гудела и на руку, которой я опирался на землю, что-то горячо и густо капало. Должно быть, из носа.
       Рустам оправился быстрее меня, хотя ему досталось больше. И пока я лежал свой срок дома, он снова подловил Фурика. И на этот раз избил его так, что того домой почти принесли.
       Неизвестно, чем бы вообще закончилась эта история, если бы буквально через несколько дней после этого Азиза и Рашида еще с несколькими дружками не повязала милиция. Дело темное. Кто-то рассказывал, что за ограбление. Сплетничали, что за изнасилование. В общем, сроки им отмотали порядочные. После чего Фурик остался один. И однажды даже пострадал от своей прежней компании. Но Рустам его больше пальцем не тронул.
       А странная девчонка Нелька, после того случая в детском саду, надолго исчезла с горизонта. Мелькала в школе, но ни с какими шайками больше не вожжалась. А Рустам выдерживал характер и в ее сторону даже не глядел. Но однажды вечером я случайно увидел их вместе в кино.
       Нелька мне не то, чтобы вовсе не нравилась. Красивая она была девчонка. Но не всегда понятная. Я ей однажды даже задал ехидный вопрос: большое ли удовольствие ты, Нелечка, получила от побоища в детском саду.
       - Удовольствие, не удовольствие, а пользу кое-какую извлекла, - рассеянно сказала она.
       - Пользу?!
       - Ну, отстань, чего ты?!
       В такие моменты, когда она говорила непонятные вещи, или поступала непонятно, я ее убить был готов. А Рустам ею почти бредил. Даже бросил на некоторое время секцию дзюдо, куда ходит неукоснительно два года, не пропустив до этого ни одной тренировки. И меня стал почему-то избегать.
       Но очень скоро все стало на свои места. Нелька из-за папы-военного за год до окончания школы, уехала в Венгрию. Рустам опять стал появляться у меня. Опять усердствовал по части дзюдо. Навалился на книги. Будто хотел забить всем этим свою тоску по Нельке. На зимнем чемпионате города он выиграл в своем весе среди юношей и получил бумаженцию, свидетельствующую, что он кандидат в мастера спорта. Нелька первое время писала, потом, как водится, писем становилось все меньше и меньше.
       Как-то незаметно и буднично прошли выпускные экзамены. Никаких происшествий, если не считать, что перед последним экзаменом - химией - я сломал себе руку. В силу чего химичка объявила меня симулянтом и придиралась больше, чем ко всем. Она считала невероятным, что перед ее экзаменом можно играть в футбол.
       Сломали меня коллеги-любители из соседнего дома, за которых играл Рустам. Сломали по-подлому, когда я прорывался по краю к воротам и неминуемо должен был вколотить свой четвертый мяч. Меня взяли в коробочку и я летел высоко и долго. Приземляясь неудачно подставил руку. Когда меня подняли, один из обидчиков, плюясь кровавой слюной, метался за спинами разнимающих и выкрикивал угрозы в адрес Рустама, молча и яростно рвущегося к нему.
       После экзаменов и разухабистого выпускного вечера, который проходит одинаково во всех школах страны, я сдал документы в университет, а Рустам, собрав манатки, отбыл поступать в военное командное училище воздушного десанта. Он был безудержным романтиком, а характер требовал дела, которое могло бы, по его мнению, быть по плечу настоящему мужчине.
       Как раз в это время снова появилась Нелька. Она тоже собиралась поступать в университет, на филологический. Мы поступили. И учиться теперь должны были в одном корпусе. Рустам тоже поступил. После вступительных он всего на несколько дней приехал домой. Впрочем, решительно объясниться с Нелькой он успел. Разошлись, от всей души ненавидя друг друга. Рустам не умел проигрывать. Наговорил ей кучу глупостей, после чего она посчитала, что глаза ее, наконец, открылись.
       Из Венгрии Нелька вернулась окончательной красавицей. И, как комета приволокла за собой хвост из писем тех офицеров, которые служа с ее отцом в одном гарнизоне, имели неосторожность в нее влюбиться. Она и раньше была хороша. Но за год отсутствия с ней произошло нечто, от чего мужики на улицах смотрели на нее во все глаза.
       Первый университетский курс, не успев начаться, уже близился к финишу. Новая жизнь среди сокурсников, в первой безалаберной студенческой сумятице захватила и закружила.
       От Рустама приходили словно нехотя редкие куцые письма. На что я отвечал тем же. Нелька предпочитала его не вспоминать. Но со мной, тем не менее, держалась очень дружески и мило. Даже домой названивала, зазывала в гости, на прогулки. Несколько раз мы с ней даже срывались с занятий в кино. Но тогда я не очень пытался разобраться в ее расположении ко мне. У нее было слишком много поклонников, чтобы увлечься или, тем более, полюбить ее всерьез.
       Летом, после первого курса военного училища, Рустам приехал домой. С идеей и надувной авиационной спасательной лодкой. Идея была следующая: запасаемся продуктами, спальными мешками, котелком и антикомариной аэрозолью, надуваем лодку и домашних по поводу своих планов и уплываем от цивилизации и сопутствующих ей регламентов и законов по реке Сырдарье.
       Идея была для меня несколько неожиданной. Я попробовал осторожно намекнуть: а как же Нелька? Вразумительного ответа получить не удалось. Серьезных возражений, которые я мог бы выставить против идеи, не нашлось и с тайной неохотой, но с приличествующим энтузиазмом на лице, пришлось согласиться.
       Собрались в два дня. У меня была пустяковая практика после первого курса и мне не составляло труда утрясти этот вопрос. На машине знакомых рыбаков доперли поклажу до Чардаринского водохранилища. До того места, откуда Сырдарья из него вытекает и остановились на один день у широченного разлива, называемого рыбаками Аквариумом. Добрались только под вечер. Поэтому палатку разбивать не стали. Немного порыбачили. А потом с той же компанией, привезшей нас сюда, засели у костра. Хорошей силы ветер, отгонял комаров, уха была вкусной, а компания веселой и на удивление трезвой. Нам между рассказами о рыбалках давали советы, как плыть, где останавливаться.
       А следующим утром, когда солнце только еще выкатывалось из-за горизонта, мы, уже накачав ковчег до гулкого дрожащего звона, побросали на его дно пожитки и поплыли. Сначала надо было пройти на веслах Аквариум и выйти на главный фарватер. Грести пришлось крепко, чтобы не осрамиться перед теми, кто оставался на берегу, провожая нас криками. Поэтому на стержень вышли немного запыхавшись. И, когда убедились, что мы на реке, бросили весла, удобно развалились на круглых бортах и лениво стали прикидывать по сколько километров нам следует проходить за день, чтобы наше путешествие не закончилось слишком быстро. Даже вышел небольшой спор. Я убеждал, что мы отдыхаем, а, следовательно, торопиться нам незачем. Поэтому целесообразно будет устраивать в пути частые и продолжительные остановки.
       Рустам, постепенно накаляясь, начал орать, что наша цель - пройти по Сырдарье как можно дальше. Эдакий чемпионский замах. Сошлись на компромиссе: плывем не напрягаясь, но и не устраивая бурлацких забастовок.
       Где-то через полчаса Рустам поднял голову с рюкзака, на котором удобно устроился, оглядел проплывающие мимо берега и с некоторым удивлением сообщил, - что они - берега - по его мнению, почему-то движутся совсем не в том направлении. Разобрались быстро. Течение было очень слабым, нашу мелкосидящую лодку ветром даже относило чуточку назад.
       К концу дня, когда на ладонях появились кровавые мозоли от такого легкого, казалось бы, дюралевого весла, я понял, на что себя обрек.
       После шестичасовой бешеной гребли, когда ложка рыскала своим округлым носом и все норовила впасть во вращательное движение, потому что силы гребцов были явно неравны, Рустам указал не большую песчаную отмель и прохрипел сквозь зубы:
       - Остановимся здесь.
       Когда догребли до косы, я не стал кряхтя вылезать из лодки, а просто, наклонившись в сторону, булькнул в воду, доходившую до колена. Отлежавшись в прохладной водичке и немного придя в себя, я выполз на берег. Так, наверное, миллионы лет назад первые земноводные, поняв тщету и опасности морской жизни, выползли на сушу, чтобы еще через некоторое время, наконец, встать на две конечности и гордо провозгласить себя человеком.
       Встать на две конечности у меня не получалось. Земля уходила почему-то куда-то вбок. Передвигаться на четырех точках, я посчитал ниже своего человеческого достоинства. Поэтому я остался на самой кромке берегового уреза и даже задремал от бессильной усталости. Очнулся тогда, когда почувствовал, что меня, крепко взяв за ноги, волокут куда-то. Потом меня без особых церемоний запихали в спальный мешок, слегка пнули ногой и сурово сказали голосом Рустама:
       - Кормить не буду. Не за что.
       На следующий день с проснулся поздно. Все тело, особенно плечи, ломило невыносимо. И даже слегка подташнивало. Рустам, сидя напротив, меланхолично жевал огурец и поглядывал на меня сложным взглядом. В нем были и жалость, и злость и, возможно, мысль: а не прирезать ли доходягу, чтобы не мучился и не был обузой для чемпиона.
       Окончательно я пришел в себя только к полудню. Несмотря на это, во второй день мы прошли столько же примерно, сколько в первый. Река в этих местах, вяло ворочаясь в густом сплетении тугаев, делает немыслимые повороты. В этот раз мы прошли участок, где ветер нам способствовал. Грести почти не пришлось. Притом русло реки несколько сузилось и порой мы почти летели со скоростью приличного пешехода.
       Не обошлось без мистики. Удочки, прихваченные Рустамом, болтались на корме и голые крючки полоскались в воде. То, что на крючках не было даже запаха приманки, могу клятвенно заверить. Каково же было наше изумление, когда вытаскивая лодку на берег для очередного привала, заодно выволокли красивую и капризную рыбу чехонь граммов на триста живого веса.
       В этот день мы уже натурально разбили палатку. И покуда Рустам обустраивал на скорую руку лагерь, я принялся варить уху. Мы предусмотрели почти все и снарядились в поход так, словно от этого зависело: выживем или нет. У нас было все, что может потребоваться путешественнику. Сверх того, мы придумали одну хитрую штуку, очень облегчившую и даже украсившую нашу жизнь, - вдоль обоих бортов лодки свисали веревки, к которым были привязаны арбузы. Целая дюжина. И каждый вечер мы имели на десерт сладкий сочный арбуз.
       Но мы забыли взять ложки. Это к вопросу о том, что мы предусмотрели почти все. Абсолютно все предусмотреть можно, наверное, только отправляя космонавтов на орбиту.
       Уху ели кружками. А, поскольку воздух кишел комарами, это оказалось даже удобно. Зачерпываешь кружкой пахучей горячей ухи и убегаешь от костра на песчаную косу, где прохладный ночной ветер относит комаров. И там, обжигаясь от жадности, прихлебываешь из кружки, заедая варево хлебом, тоже прихваченным у костра.
       В тесной палатке долго и упорно охотимся на залетевших с воли кровососов. Потом забираемся в спальники - вечером на реке даже в жарком и сухом июле прохладно.
       Рустам копошится в темноте, потом щелкает верньером и бодрый радиоголос "Маяка" возвещает, что в Москве - двадцать ноль-ноль, затем обещает обзор международных событий. Латинская Америка бурлит, Африка пылает, Индия, затопленная небывалыми ливнями, не тонет.
       - Интересная штука, - комментирует Рустам радиообзор, - в Европе время Мюнцера, Кампанеллы, Гарибальди закончилось. В Европе народы постарели и успокоились. Здесь все вроде утряслось, сбалансировалось. Западная Европа превратилась в коллективное рантье, который имеет все и перемен не хочет. А Латинская Америка взрывается и чадит, как вулкан.
       - Да, Че Геварра, Кастро и Альенде - почти наши современники.
       - Я где-то слышал, что они трое были хорошо друг с другом знакомы и чуть ли не дружили.
       - Кастро - это личность!
       - Я больше люблю Че Геварру. Кастро - вождь, государственный деятель. Но Че - вот герой, на которого хочется быть похожим.
       - А как же экспорт революции?!
       - А ты считаешь, он думал об экспорте революции, когда поехал в Боливию? Он был за справедливость и против всякой сволочи. Не на словах - на деле.
       - Юг Италии вновь сотрясают взрывы, на улицах городов гремят выстрелы террористов, - голос из транзистора по-прежнему жизнерадостен и бодр.
       - Европа тоже еще не вполне сбалансировалась...
       - Да, нет же! То, что сейчас делается в Италии, - это попытка нарушить баланс, невыгодный кому-то.
       - Слушай, а что с Нелькой у тебя уже окончательно все? - спросил я после некоторого молчания.
       - Окончательно... по-моему, это и к лучшему, все равно рано или поздно мы бы разбежались. У нее характер. Я - тоже не подарок.
       - А помнишь, Тиль, Ламе, угольщик Клаас? Я еще говорит, что Нелька - это почти Неле.
       - Оказалось, не то же...
       - Почему? Потому что у тебя с ней ничего не получилось? Так ведь ты тоже не совсем Уленшпигель.
       - Независимо от этого... в университете ее часто видишь?
       - Да, почти каждый день, - сказал я и зачем-то похвастался, - и в кино иногда вместе ходим.
       - Ну-ну, смотри...
       - А что?!
       - Она - баба с причудами.
       - Да, ладно тебе! Если бы у нас был роман. А то ведь так.
       - Плохо ты ее знаешь. Ладно, давай спать. В шесть - подъем. Порыбачим с утра.
       Какая рыбалка была на следующее утро! Рыба, как взбесилась. За полчаса мы натаскали с десяток карасей, несколько чехоней, красноперок и жереха. Кстати, жереха одновременно с красноперкой на удочку с двумя поводками взял я - жалкий любитель с куцым стажем. На наживку из хлебного мякиша. После чего, Рустам заявил, что поймать чехонь на голое железо и жереха на хлеб может только такой безалаберный и неумелый рыболов вроде меня, для которого нет никаких правил. И что все мои достижения на рыбацком поприще - плод недоразумения. После чего он зашвырнул жереха в садок, буркнув, что у него на морде написано, что жерех сумасшедший, иначе и не кинулся бы на черный хлеб.
       Вдруг он хищно изогнулся и на цыпочках стал подкрадываться к своим удочкам. Поплавок одной из них дернулся и вдруг непостижимо быстро исчез с поверхности. Рустам резко подсек. Удилище изогнулось дугой - на крючке сидело что-то очень серьезное. Это я понял по лихорадочным движениям Рустама.
       После некоторой борьбы он выволок на берег грязно-серую дубину с узорчатыми разводьями по бокам. Дубинка хищно разевала пасть, утыканную острыми зубами. Это был змееголов килограмма на полтора. Рустам, с трудом выдрав у него из глотки крючок, плюнул и перешел рыбачить метров на десять в сторону.
       Змееголов долго еще скакал по берегу. И утихомирился только минут через десять. Но, когда я идя за наживкой, мимоходом тронул его ногой, он снова принялся выделывать фортеля. Минут через сорок, когда клев уже окончательно сошел на нет, мы, смотав удочки, собрались уходить. Рустам ухватил рыбину за хвост и отшвырнул змееголова в воду. Тот немного полежал на поверхности пузом вверх. А потом вдруг шевельнулся, вяло перевернулся и неожиданно ушел на глубину.
       - Во, живучая скотина! - даже восхитился Рустам.
       В полдень мы отплыли.
       А на следующий день устроили себе выходной. Натянули на песчаном берегу тент так, чтобы продувало ветром. Но долго в его тени находиться не смогли. Поэтому залегли в мелкой, хорошо прогретой солнцем, лагуне, выставив из воды только головы. Потом мне пришла мысль, что неплохо бы заиметь загар на той части тела, которую даже на пляже солнцу, как правило, не подставляют. Рустам тут же последовал моему примеру.
       Мы лежали в воде и только не хрюкали от удовольствия. Рустам даже сказал, что, не разделяя вполне свинского образа жизни, тем не менее, понимает хрюшек.
       Время от времени мы вылезали на песок, чтобы согреться. В один из таких моментов из-за острова вылетела лодка. Это был катамаран, собранный из двух старых байдарок. Он шел под парусом. Наш неуклюжий ковчег даже сравниться не мог с ним в скорости, маневренности и легкости хода.
       Лодка быстро промчалась мимо. Когда она поравнялась с нашей стоянкой, кто-то с нее помахал рукой. Я помахал в ответ. А Рустам только завистливо пялился на парус. Катамаран быстро скрылся с глаз за поворотом реки, романтично мелькнув на прощание при смене галса белым треугольником паруса. Видение в духе Александра Грина.
       - На следующий год сделаю такую же. Еще и с мотором, - сказал Рустам, сплевывая на песок, - ни один фраер не угонится.
       Остаток дня он провел в прескверном расположении духа. Тем более, что к вечеру обнаружилось, что мы сожгли кожу на тех самых местах. Смазывать ее маслом было стыдно, поэтому никто на это не отважился. Сидеть и лежать было мучительно. Рустам валялся на животе и хамил, в том смысле, что никому кроме меня не могла придти в голову такая идиотская и подлая мысль: подставлять для загара собственный зад, тем более, что этим загаром ни перед кем не похвастаешься. И что он дает себе зарок, впредь не поддаваться на подобные провокации. То, что я так же, лежа на животе, с аппетитом уминаю арбуз, не обращая внимания на его брюзжание, окончательно отравляло ему жизнь. И, когда я ушел в палатку, он долго еще ходил по берегу, не желая меня видеть.
       Наше путешествие закончилось неожиданно. Мы вдруг поняли, что нам надоела река, что жара - дело нешуточное. Поняли мы это в виду насосной станции, которая стояла на берегу стадом слонов на водопое, одновременно опустившими все хоботы в воду.
       На станции мы познакомились с ее персоналом - двумя пожилыми дядьками. Встретили они нас поначалу не так, чтобы очень. Но, когда мы им приготовили фирменное блюдо под романтическим названием "Седло судака в собственном соку" и выставили на стол бутыль со спиртом, они прониклись к нам если не любовью, то сочувствием.
       После ужина, когда стемнело, механик - дядя Володя - позвал нас на ночной лов. Попросту говоря, браконьерский промысел. Ниже станции у него стояло с десяток донок. Он насаживал на крючки наживку и, раскрутив свинцовый кругляш, далеко забрасывал леску. Улов был богатый. Судаки, пара хороших усачей, жерех, чехонь. Половину улова он подарил нам. А ночевали мы эту последнюю ночь на реке в вагончике с кондиционером. Королям и миллионерам такое и не снилось!
       Утром на станцию пришла машина с продуктами. На ней мы, быстро распрощались с дядьками, отбыли до ближайшей железнодорожной станции.
       По приезде в Ташкент Рустам не пробыл дома и недели. И снова исчез до следующего отпуска, лишь изредка напоминая краткими письмами.
      
       I I I
      
       Из дневника курсанта Турдыходжаева.
      
       "Двигатели самолета гудели ровно и мощно. Над дверью в пилотскую кабину загорелась лампочка. Инструктор отдраил дверь. Холодный воздух пошел внутрь.
       - Пошел! - инструктор хлопнул ладонью по спине и что-то оборвалось внутри и понеслось вниз к пестрой круговерти земли. Краткие и непередаваемо долгие мгновения до того, как что-то жестко и властно рванет тело и с громким хлопком над головой взорвется белое облако парашюта.
       Тысячи прыжков, совершенных до тебя, выработали своеобразный и необходимый ритуал: ступив ногой с самолета в ненадежный, податливый, казалось бы, воздух, ты держишь руку на кольце и, кувыркаясь в воздушных струях, ласковых и теплых там, внизу, и таких жестких и беспощадных здесь, в свободном падении, ты занят делом. Мозг отсчитывает: тысяча раз, тысяча два... и на тысяче пять рука сама рвет кольцо.
       Прыгать в первый раз было не страшно. Во второй раз - да. Была абсолютная уверенность, что парашют уложен правильно, что ничего непредвиденного произойти не должно. Однако, подсознательно мучила мысль: "А вдруг?!"
       Зато какой наградой за миг сомнения и страха был полет под куполом! Горячая волна блаженного восторга и сознание собственной силы и умения, когда из поющего воздуха вне твоего естества рождается крик радости!"
      
       * * *
      
       "Всех новичков в армии поначалу ошеломляет непривычный ритм службы, жесткая узда дисциплины, кажущаяся придирчивость командиров. Но человек быстро привыкает ко всему, что раньше казалось с первого взгляда бессмысленным и нелепым. И все это приобретает смысл, становится разумным и единственно возможным.
       Я тоже не сразу привык ко всему. Слишком многое было внове. Ведь все бывает в первый раз. В первый раз новичок подшивает белую полоску подворотника. Подшивает еще неумело, и нитка ложится вкривь и вкось. Была и первая побудка, когда спросонья, сованный с постели, слепо тычешься во все углы, не понимая, что к чему. А после предупреждения старшины: "Осталось десять секунд!" - всех новобранцев охватывает паника. Сосед голыми ногами влетает в твои сапоги и по ним пытается натянуть на себя штаны. И тебе с боем приходится срывать с него все это, чтобы добраться до родных кирзачей, которые как тут же выясняется, тебе не родные. Твои сапоги, между тем, мирно стоят на своем месте.
       Был и первый наряд и первый нагоняй от старшины. Но со временем все меньше оставалось дел, которые приходилось делать в первый раз. И я постепенно втягивался в армейский быт. И работа уже кипела и ладилась в руках. Пропала новизна.
       Но однажды старшина, оглядев новичков, со значением предупредил, что служба для них только начинается, а завтра, когда они побегут дистанцию кросса, можно будет считать, что началась. Эти слова мало кого испугали. Накручивает старшина. Да, бегали мы эти кроссы еще в школе. Потом, уже на дистанции, вспомнили предупреждение мудрого старшины.
       Утром наш взвод с полной выкладкой повели в пешем строю за город.
       ... Вот она - дистанция. По барханам, поросшим верблюжьей колючкой, вьется узкая, едва заметная тропинка. Вьется она, петляет, ныряет в лощины, и не видно ей конца. Это тебе не гаревая дорожка. А на ногах не легкоатлетические тапочки, а тяжелые армейские кирзачи, да за плечом автомат и на ремне противогаз и подсумок.
       Взвод бежит кросс. Шесть километров, отмеренных ранее тысячами солдатских Сапогов. Теперь нам предстоит проверить, сколько шагов уложатся в шесть километров.
       Командир взвода предваряет забег следующими словами:
       - Бежать всем вместе. Без приказа на шаг не переходить! И имейте в виду: если кто отстанет, отдуваться придется всем!
       И дабы взвод проникся серьезностью момента, приказ подчеркивает долгой паузой.
       - ...Взвод! Бегом марш!
       Первые метры даются легко. Да и темп невысокий. Поэтому я бегу даже слегка развлекаясь. Но жарко. И уже через несколько минут и сот метров я почувствовал, как автомат пудовой тяжестью оттягивает плечо, как глубоко увязают ноги в мелком сыпучем песке. И уже раскрытым ртом приходится ловить воздух и скучные барханы прыгают в глазах. Уже непросто карабкаться на очередной бархан и не успеваешь отдохнуть, скатываясь с гребня вниз.
       Куртки на спинах мгновенно взмокли от пота. И силуэты товарищей, подпрыгивающие вразнобой. В небе ни облачка. Только небольшой кобчик, широко распластав крылья, словно издеваясь, кружит над головой. Должно быть, он привык к непонятной логике людей. Да и потом, он слишком одиозен, а потому не стоит обращать внимания на ехидную точку в небесном мареве.
       ... Середина дистанции. В голове в такт сумасшедшей пульсации (словно не сердце стучит, а именно эта мысль) - "Надо добежать! Надо, надо... на-до... на-до..."
       Песок - предатель. Мягкий и податливый, он словно растекается под ногами. А командир стыдит, кого-то ругает, умудряется еще и шутить:
       - Ну, ребята! Да вы ж - чемпионы по неспортивной ходьбе! А пылите аж за целый батальон!
       Юморист!
       ... Когда же это кончится?! А командир предупреждает:
       - Если кто пойдет шагом, добавлю штрафной километр.
       Финиширует взвод почти в бреду. Он являет собой косяк рыб, выброшенных на берег - выпученные глаза, широко разинутые рты. Но трибуны не приветствуют нас аплодисментами и спасательные круги букетов не летят на головы. Потому что трибун нет. Нет и финишной ленточки. Просто командир, тоже изрядно уставший, выдохнул:
       - Все!
       Большинство тут же валится на горячий песок. Но отдохнуть не удается. Звучит команда:
       - Взвод, стройся!
       И в строю долго еще не могли отдышаться. Слышно было свистящее дыхание соседей. И не сразу дошел смысл слов командира:
       - Одного нет. Кросс не засчитывается!
       Поднимается ропот. Но приказы не обсуждаются. Есть от чего придти в отчаяние. Опять будут эти проклятые километры, по проклятому песку, под проклятым солнцем!
       ... Тот же самый маршрут, только задом наперед. Трудно, невероятно трудно. И где же воздух, почему его так мало?!
       Где-то на втором километре, а в сумме на восьмом, показалась медленно бредущая навстречу фигура. Так и есть: опять этот доходяга Игнатов. Сейчас его растерзают. И ни кусочка, ни косточки не достанется ехидному кобчику, который все еще барражирует над головой. И только вплотную сблизившись, мы видим, что Игнатов плачет.
       Короткий отдых. Он стоит перед взводом, понурив голову в непомерно большой панаме, едва держащийся на ушах. Тридцать пар глаз в полном молчании испепеляют его жалко обвисшую фигуру. Мы его сейчас очень не любим. Да, что там, не любим, просто ненавидим!
       - Рядовой Игнатов бежит впереди!
       Это он-то впереди?!
       ... Игнатов старательно трусит, подталкиваемый злыми взглядами, упертыми в его тощие лопатки. Но, по тому, как он бежит, видно: самое большое - километр.
       Уже девятый километр, когда Игнатов падает. Нет, не споткнувшись, а словно срезанный под корень колос. Лицом в песок. И не сговариваясь, к нему подбегают двое, подхватывают под руки и буквально несут. Я на бегу же снял с него автомат.
       ... Взвод добирается до второго финиша почти наощупь, потому что пот заливает глаза и нет сил, чтобы поднять руку и отереть лицо. Но Игнатова доносим.
       Через несколько дней меня и еще нескольких ребят отправили на строительный объект. Здесь нам поручили укладывать доски в штабеля и с помощью подъемного крана аккуратно составлять их в определенном месте.
       Почему Юрка Ефигин выбрал в напарники именно меня, я не понял. Но зато с первых же минут работы понял другое: что с Юркой придется нелегко. Почему? Можно пояснить. Во-первых, Юрий Ефигин - это кандидат в мастера по тяжелой атлетике в весе до девяноста килограммов; во-вторых, потомственный сибиряк - сын и внук енисейских плотогонов. Помимо всего прочего, и в отличие от меня, Юра не курит.
       Доски длиной до пяти метров, во всю ширину матерого многолетнего ствола, даже внешне подавляли. Но поначалу дело пошло. Было прохладное чистое утро, а в Средней Азии летом это большая редкость.
       Мы ломами быстро раскрутили толстенную ржавую проволоку, обвязанную вокруг огромного пакета и принялись за доски. Их надо было настилать рядами, по четыре в каждом, а через пять рядов надо было для связки прокладывать поперечными жердями, чтобы при транспортировке штабель не развалился.
       Доски были еще не обработанные, занозистые, с легкой сухой коркой. Пахли они умопомрачительно. Новым годом. Потому что, как потом объяснил Юра, это были в основном, сосна, пихта, кедр.
       Словом, через полчаса я, как бы между прочим, сказал:
       - Может, перекурим?
       Но напарник был неумолим. Не давая передыху, он хватался за свой конец доски и мне не оставалось ничего другого, как поднимать свой.
       Наконец, штабель готов и Юрка, прицепив стропы, отходит в сторону и командует крановщику:
       - Вира, полегоньку!
       Штабель плывет в голубом, выцветшем от зноя, небе на приготовленное для него место. Это апофеоз усилий. И есть повод порадоваться. Но Юрка не дает даже присесть. И опять мелькание пахучего дерева, которое прогибаясь под собственной тяжестью, грозит вырваться из рук и стукнуть по ногам. Занозы больно колют даже сквозь брезентовые рукавицы.
       Все мои попытки отдохнуть пресекаются на корню. Тогда я решился на обходный маневр. Рывком подняв очередную доску, я застыл на месте, задумчиво глядя на нее.
       - Ты чего?!
       - Слушай, а почему одни доски тяжелей, чем другие?
       - Так это же разные породы дерева. Сосна - эта вот с белой или светло-желтой древесиной - легче, но хрупче. Легко ломается. Пихта - эта вот, темно-серая - потяжелей. Кедр - красный. Он тоже тяжелый, но древесина - во!
       Работа сильно замедляется, пока Юрка читает лекцию сравнительного анализа типов древесины.
       - Откуда ты все это знаешь?
       Юрка посмотрел на меня и, поняв, что я все равно добьюсь своего, сдался:
       - Ладно, перекур.
       Перематывая портянки, сдержанно похвастался:
       - Я, может быть, эту вот именно древесину по речке до самого Енисея гнал. Последний раз на лесосплаве всего год назад работал. Отцу помогал.
       - Да, ну?! - натурально уже удивился я.
       - Серьезно. И на лесопилке работал. У нас тайга - деревья в несколько обхватов. Летом ягод - пропасть!
       - А с рыбалкой у вас как?
       Вместо ответа Юрка издал стон, по которому можно безошибочно узнать завзятого рыбака.
       Я всячески тяну время. Но всему приходит конец, в том числе и сигарете. И опять тяжеленные доски, от которых ломит руки и спину и выступает обильный пот.
       Работать становится все трудней. Уже сильно припекает. Тело одеревенело. Нестерпимо хочется пить. Часто приходится бегать к колонке, обливаться водой, долго и жадно пить. Помогает это ненадолго и потом пить хочется еще сильней. Другие пары все чаще перекуривают в тени. А я только завистливо погладывал на них и прикинул, что наша команда по числу штабелей далеко обогнала всех. Но это почему-то не принесло облегчения.
       На какой-то миг во мне проснулась злость. Я решил тянуться до последнего. А Юрка невозмутимо делал свою работу и чего-то еще мурлыкал под нос. Но и его тоже, в конце концов, одолела усталость. Но он, похоже, уже вошел в азарт и, заметив мое рвение, продолжал работать. Естественно, меня это не могло обрадовать.
       Не помня себя от злости, я схватил доску, конец которой торчал в самом низу огромной горы, и рванул на себя. Вся масса грубого шершавого дерева поехала на меня. И тут сказалась реакция штангиста. Юрка схватил лежавший на земле лом и, что есть силы всадив его в нижние доски, остановил эту лавину. Некоторое время дровяная гора вздрагивала и дрожала, как пробудившийся вулкан, потом затихла.
       Юрка, все еще держа лом в руках, но уже без напряжения, повернул голову ко мне:
       - Жив?!
       И не заметил, как сверху съехало еще с десяток досок. Я заорал, но было поздно. Лом, вырвавшись из рук, с размаху ударил его в плечо.
       В общем, у Юрки оказалась сломанной ключица и было несколько сильных ушибов.
       ... Через два дня меня отпустили в госпиталь, навестить Ефигина.
       Напарник лежал у дальней от двери стены и насвистывал популярный мотивчик. Я долго сидел у постели, растеряно пряча взгляд, а Юрка убеждал меня, что сам во всем виноват. Конечно, у меня хватило совести ему не поверить. Но стало легче.
       - И вообще, все это ерунда, - сказал Юрка, задумчиво глядя в потолок. - Вот когда бревна раскатываются - это да...
       Потом он покосился на меня и улыбнулся:
       - Да, ты не вешай носа. Вира, полегоньку!"
      
       * * *
      
       "Сначала построили ангар с высоким потолком, где гулкое эхо дробилось и путалось в переплетении металлических ферм. Это был МАП - малый артиллерийский полигон для имитации стрельбы, где будущие офицеры должны были учиться стрелять из орудий.
       На оформление МАПа выделили меня и моего сокурсника Игоря Дмитрука. Я сразу взялся расписывать стены. И очень скоро на серых бетонных плитах стала возникать небесная синь, которую вспарывали хищные силуэты сверхзвуковых самолетов. Силуэты эти были окружены далеко не симпатичными даже с виду облачками разрывов зенитных снарядов. Я постарался выполнить все с размахом, ярко и насколько возможно реалистично.
       Но все же главным здесь был макет местности, основным создателем которого стал Игорь. Каждый квадратный метр пола в ангаре следовало привести в соответствии с картой-схемой. Тут были горы и лощины, речки и рощицы, населенные пункты и другие местные предметы, которые могли бы стать ориентирами. Словом, надо было воспроизвести в миниатюре макета участок местности.
       Но дело даже и не в этом. А в том, что курсант Дмитрук решил в самом центре макета построить свое родное село. Строительство он начал с водонапорной башни. На эту башню Игорь не раз лазил в детстве с корешами.
       Потом Игорь поставил здание сельсовета. Разметил улицы. Удивительная штука - память. Казалось, никогда бы он не смог вспомнить какой дом на какой улице стоял. Но нет! Только успел изготовить маленькую модель своей хаты, где остались родители с младшенькой Таиськой, как ту же вспомнился дом, где жила Галка, с которой он люто враждовал в детстве. Но детская вражда проходит и забывается. А в памяти остаются иные мгновения.
       Словом, в центре макета, на берегу речки, которая по схеме имела унылое серое название, пышно расцвело яркими красками село, резко выделявшееся среди других. И если макеты других селений были аккуратно и строго мертвы, это село жило. И, казалось, что на его улицах только по случаю раннего утра пустынно, но вот-вот скрипнет где-то калитка, в домах вспыхнет свет и село проснется к трудам и заботам.
       Но поскольку село было самое приметное и в стратегическом отношении ключевое, то и обстреливали его чаще других. Конечно, фугасы и мины рвались на его улицах только условно. Но все равно Дмитруку (после завершения работ его закрепили ответственным за состояние полигона) от этого было немного не по себе: будто собственный дом и односельчан подставил под снаряды.
       Как-то раз Игоря осенило: а что если внести поправку в макет и село таким образом окажется в мертвой зоне, которую в здешнем обиходе звали "квадратом Икс".
       Спрашивать местоположение этой зоны Дмитрук постеснялся. Долго сам ее искал, высчитывал. Нашел.
       И однажды во время очередных стрельб, среди упражняющихся началась легкая паника. Хорошо пристрелянное село, которое так удобно было накрывать, вдруг оказалось вне зоны огня. Легкий переполох грозил перерасти в очень неприятный скандал. Но инициативу взял в свои руки командир учебного подразделения майор Казеев. Четко прозвучала команда:
       - Даю новую вводную! Село Н, замаскировано. Новый ориентир: три дерева на опушке леса. Координаты...
       А после стрельб Казеев вызвал Игоря и меня к себе:
       - Ну, ответственные за полигон, что скажете по поводу этого нового Китежа? Прямо ума не приложу. По карте село Н. в одном месте, на макете - совсем в другом. Кстати, куда именно вы его переместили?
       - В квадрат Икс, товарищ майор, - лихо отчеканил Игорь.
       Через несколько дней на месте исчезнувшего села Н. возник стандартный безымянный населенный пункт..."
      
       IV
      
       С первого дня занятий студенты в Узбекистане гадают: привлекут или нет к сбору хлопка? Чаще всего, первое происходит. Это обтекаемо называется добровольной помощью горожан селу. Но, если откровенно, дело это практически принудительное. Откажешься "добровольно помогать" селу в сборе хлопка, быть тебе отчисленным из студентов. И те принимают хлопкоуборочную, как неизбежное зло. Кто можетерез несколько дней на месте исчезнувшего села Н. орь. макете - совсем ? , достает справку о невозможности работать на хлопковом поле. Но большинство, собрав теплые вещи, покорно садится в автобусы и едет в целинные хозяйства Голодной и Джизакской степей. А там ты на полтора-два месяца становишься совсем другим человеком...
       В этот год на хлопок забрали рано - в конце сентября. Объявили за два дня. Отъезд в среду. В среду с утра с рюкзаком и постелью, увязанной в увесистый пестрый тюк, вышел на улицу. Утра уже стали прохладными. Но до ненастья и холодов было еще далеко. На автобусной остановке столкнулся с Нелькой. Ее провожала тетка, у которой она жила со своего приезда из Венгрии.
       В автобусе было пополам тюков, рюкзаков и студентов. Когда приехали в университетский городок, там на тротуарах и площадках у общежитий шумно бурлила и мелькала наша студенческая братия.
       Своих я увидел сразу. Но только помахал им издали рукой. Надо было еще помочь Нельке найти своих. Обнаружили их чуть дальше. Немного позубоскалили с Нелькиными однокурсницами, потом распрощался и стал проталкиваться к своим. Ирка Журавлева, с которой последнее время почему-то часто стал целоваться на чьих-нибудь именинах, издалека стала грозить кулаком и орать:
       - Кто это была? Почему ты с утра пораньше шляешься с какой-то шваброй?!
       Пришлось вынуть шоколадку из НЗ, чтобы заставить замолчать. Колька Ивашкевич сидел на своем узле и время от времени ногой осторожно трогал свой рюкзак. Перехватив мой взгляд, подмигнул:
       - Беру в долю. Здесь пива бутылок пятнадцать.
       Когда в течение пяти часов неспешно, но и без остановок едешь в автобусе в компании однокурсников, пиво под вяленого сазана и интеллектуальный спор о Маркесе идет отлично. Правда избыток жидкости в организме носителя интеллекта требует выхода. Но выход нам известен с прошлого хлопка. Мы пришли к нему эмпирическим путем. Время от времени кто-то из беседующих встает и уходит к задней двери ЛАЗа, где нами умышленно воздвигнута высокая баррикада.
       Любопытно, наблюдают ли это из идущего следом автобуса и какие строят предположения по поводу струйки, время от времени бьющей из нашей машины?
       Когда приезжаем к развилке дорог, где колонна должна разделиться, чтобы развести нас по полевым станам, мы сидим уже порядком осоловевшие. Олег Макаренко даже пытается раскурить сигарету, зажав ее в зубах фильтром наружу. Виталька Шолохов... Вообще, компания у нас собралась знатная: Макаренко, Ивашкевич, Шолохов - что ни фамилия...
       Шолохов - наш общий подопечный. Он только перевелся к нам из Минского университета и хлопка не то, чтобы не нюхал - в глаза еще не видел. Впрочем, уже на следующий день его и Кольку Ивашкевича вызвали в штаб. Кто-то видел, как двое, внешне похожие на них, увели с хирмана по тюку сырца. Причем, Шолохова клеймили как закоренелого хлопкового вора, а Ивашкевича - действительного охотника щипнуть чужой хирман - ставили ему в пример и просили больше не делать этого.
       Оскорбленный в лучших чувствах Шолохов потом долго кипятится по поводу учиненной над ним несправедливости. Колька его успокаивает:
       - Ну, обругали. Это впрок. Значит, есть повод действительно взять чей-нибудь хирман. Успокойся, ешь дыню, - и протягивает ему кусок дыни, натурально уворованной на дальней бахче.
       Утро. Комсорг факультета Наиль Атаулин с Аликом Хамраевым становятся в проходе между нарами, где сладко посапывает в волшебных снах народ, и под гитару дружно орут преступными хриплыми голосами:
       - Проснись, вставай, кудрявая...
       Слышится приглушенная ругань. Из дальнего угла летит пластиковая мыльница. Алик ловит ее и отрепетированным голосом диктора Всесоюзного радио начинает вещать:
       - Доброе утро, дорогие товарищи! Сейчас четыре часа по московскому времени. Нас ждут хлопковые грядки. Погода ясная, безоблачно. Дождя не предвидится, поэтому посачковать не удастся. На завтрак обещают горячий чай с относительно белым и безусловно зачерствевшим хлебом.
       - С маслом? - хриплым со сна голосом вопрошает кто-то из-за занавески.
       - Фиг с маслом, - предполагает кто-то с другой стороны прохода.
       - А мне с утра кефир рекомендован, - робко высказывается еще кто-то. Что слышится в ответ - можно предположить.
       Трудно раскрыть глаза. Но приходится. На меня смотрит Ивашкевич. У него взгляд человека, с трудом пытающегося понять: где он? Потом он со стоном закрывает глаза и с головой накрывается одеялом. Значит, вспомнил.
       Завтракаем в ускоренном режиме. Обуваемся, когда зычный голос Наиля командует:
       - Встать, смирно! На выход, босота!
       Утренняя линейка. Пока еще совсем тепло. И мы являем собой живописное зрелище: майки, рубашки, штаны немыслимых фасонов и расцветок. А что нарисовано на майках! У Ленки Волковой на бежевых штанах мы вообще крупно написали "Привет математикам!" Вчера мы забрали у них переходящее знамя. Поэтому эта надпись особенно раздражит матфаковцев... Тем более, если учесть, на какую часть тела эта надпись приходится.
       Но через пару недель станет прохладней. И мы уже будем смотреться в наших телогрейках и свитерах посерей.
       - Сегодня решено среднюю выработку на человека поднять до пятидесяти килограммов, - это голос заместителя декана Абдурахманова, в нашем обиходе за круглый, очень аккуратный живот, прозванного Глобусом.
       Ивашкевич выступает из толпы и жизнерадостно говорит:- А я предлагаю по пятьдесят пять килограммов на брата!
       Это любимый Колькин прикол. Толпа недовольно гудит. Кто-то даже пытается дать ему пинка. А Глобусу только того и надо. Как же, волеизъявление трудящихся и никакого принуждения. Колькины хохмы не имеют своей целью подхалимство, поэтому никто его бить не будет. Но крепких слов он еще наслушается. В том числе и от нас.
       Идем добрых полтора километра до карты, которую сегодня намечено убрать. Ивашкевич со вздохом становится к началу грядки, когда Шолохов и Макаренко уже ушли вперед метров на десять. К середине грядки у Кольки в фартуке болтается не более пяти килограммов. Этого количества ему как раз достаточно, чтобы с предельно возможным комфортом улечься в грядку и смолить сигареты. Мы тоже валяемся вокруг.
       Олег со вздохом комкает пустую пачку из под "Примы" и отшвыривает ее в сторону:
       - Николай, сходил бы за куревом. Твоя очередь.
       - Курить надо экономнее, - не скупится тот на совет.
       - Закрой пасть и двигай в лавку, - говорю я. Лавка - маленький продуктовый магазинчик - в трех километрах и идти одному Кольке не хочется.
       - Хорош командовать, в обед схожу, - лениво цедит передовик.
       - Эй, кто там поближе, дайте ему по рогам, - влезает в разговор Максик Шапиро. Это знак к началу импровизированного спектакля. Иногда мы изображаем ковбоев, иногда обитателей психбольницы. Это зависит от того, какой анекдот в данное время наиболее моден. Сегодня в ходу истории с рецидивистами и мы разговариваем на их жаргоне.
       - Урки, - зловеще зашелестел Олег, - эта падла давно уже нарывается!
       Ивашкевич некоторое время лежит молча, уставившись в синее безоблачное небо, потом со стоном переворачивается на живот, встает, невнятно выругавшись, из грядки и уходит в сторону магазина, цепляя ногами кусты хлопчатника.
       Некоторое время молчим. Потом Максик, поцокав зубом, говорит:
       - Счас бы пожрать. Шашлыка бы...
       - Заткнись, - лениво советую я ему, - все равно на обед еще не скоро.
       - Да и то, баланду зонную хлебать, - брюзгливо поддакивает Олег.
       Виталька Шолохов еще не сечет нашего жаргона и хохмочек, потому помалкивает, только изредка влезая в ленивый легкий треп. Так валяемся очень долго. Работать начнем после обеда и упираться будем крепко. Пятьдесят пять это для нас - сугубых горожан - не семечки.
       Максик, поерзав на фартуке и покусав ноготь большого пальца, начинает канючить:
       - Олежка, дай сигаретку...
       Я лежу на солнцепеке и молчу. Виталька Шолохов говорит:
       - После обеда вкалывать аж до ишачьей пасхи.
       Так! "Ишачью пасху" он уже освоил.
       - Не зуди, - сразу поскучнел Олег и затем с тоской спросил, - куда эта зараза делась?
       - Кто, Колька? - угодливо уточняет Максик. Олег, не ответив, закрыл глаза.
       Вскоре пришел Колька. Подойдя к нам, он раскидал каждому по несколько пачек "Примы". Потом угрюмо процедил:
       - По дороге меня начальство попутало. Опять хай поднимает, почему мол, не работаем.
       - На то оно и начальство.
       - Говорят, прикатят с проверкой.
       - А кто попутал?
       - Да, Глобус с каким-то хмырем из университетского штаба. Из магазина шли. В сумках пузыри звякают.
       - Раздавят в обед на наше здоровье.
       - Глобус вконец охамел. Вчера с вечера накушался, говорят, Волкову вызвал в штаб, там и полез...
       - Ну, и...
       - Да, Ленка тоже не подарок. Отлаяла Глобуса, как овчарка.
       - Теперь он ее жрать начнет.
       - Ничего! Ленкой подавится. У ей папа в народном контроле большая шишка.
       - Ладно, мужики, давайте в натуре что-то делать. А то начальство прикоцает - гундежу не оберешься, - это Колька начинает собирать манатки.
       - Сиди ты. Они сейчас пузырь распечатывают. Не до нас, - веско сказал Олег.
       Откуда-то прискакали Ленка с Люськой Сафроновой. Надоело им женское общество, решили с нами пообщаться. Вообще нашему курсу повезло. На других, мужиков если и поменьше, чем девиц, то, во всяком случае, диспропорция не столь вопиющая. Восьмого марта мы это особенно остро ощущаем.
       - Ленк, Глобус пристает? - бесстрастным голосом спрашивает Олег, который давно и явно неровно дышит в Ленкину сторону.
       - А, пошел он... Пусть попробует. А вообще-то, поколоти его, Олежек. Для профилактики.
       - Вот, скотина! Нажрался и давай... - это Люська. Она либо восхищается, либо возмущается. Середины нет, одни крайности.
       - Люська, а ты, что из зависти ругаешься?! - Колька нарочно подначивает, потому что Люська - штучка забористая и хахали у нее штабелями на задворках валяются.
       С дальнего конца поля кто-то истошно орет:
       - На обед!
       У летней столовой суетится Хамраев:
       - Сегодня на обед макароны а-ля-натурель. Одна благородная пшеничная мука. Безо всякого мясного мусора. Шеф-повар постарался. Ну, и к макаронам еще пожелания приятного аппетита от обслуживающего персонала.
       Макароны всегда готовят с запасом. В результате, через два месяца мы приедем в Ташкент с неприлично тугими ряшками. И девицы будут горестно вопить, тщетно пытаясь влезть в старые наряды. Впрочем, к Новому году все опять войдут в норму.
       К дощатой стенке кухни приколочены девицы "Каков стол - таков стул" и "Самое главное - не объедайся!". Это плоды натужного юмора преподавателя кафедры теории и практики Степана Георгиевича Саркисяна. Первый девиз по преданию был им провозглашен еще пять лет назад. Мухи его уже засидели! Тем более, что их вокруг вьется бесчисленное множество. Антисанитария в крайнем своем проявлении.
       После обеда девицы по традиции выстраиваются в очередь у заведения с деревянным каркасом, обшитым мешковиной. Это заведение изготовляется каждый раз одинаково. В этой связи есть еще одно устное факультетское предание.
       На одной из хлопкоуборочных Глобус, увлеченный в то время трудотерапией, решил поручить двум отпетым лоботрясам и бездельникам сооружение вышеупомянутого заведения.
       С утра, вооружившись лопатой и киркой они взялись за дело. К вечеру была готова яма. На следующий день сколочен каркас и обшит мешковиной. Но хороших досок в бескрайней степи найти невозможно. А без настила с аккуратно прорубленным очком это заведение ни для чего не пригодно. Бездельники и лоботрясы, не мудрствуя лукаво, сперли где-то протектор от трактора "Беларусь" и уложили его вместо настила. Несколько человек сходили опробовать и дали высокую оценку работе. Бездельники и лоботрясы ходили именниниками. Под вечер туда направился Глобус. В этом месте голос сказителя должен понижаться до трагического шепота:
       - И вот, на фоне заходящего солнца, насквозь просвечивающую мешковину, Глобус расстегнул брюки и величественно согнулся, принимая подобающую позу орла. И вдруг его силуэт, судорожно взмахнув руками, как подбитый орел крыльями, исчез со стенки заведения...
       Здесь рассказчик делает паузу и потом спрашивает:
       - Я уже сказал, что туда сходили несколько человек, чтобы опробовать заведение? А теперь представьте, как Глобуса выволакивали из ямы. Наши старшие собраться одной рукой тянули веревку, брошенную потерпевшему, другой изо всех сил комкали носы, а третьей зажимали друг другу рты, чтобы не расхохотаться вслух. Эта история проходит под названием "Как наш Глобус закатился в выгребную яму".
       После обеда мы работаем, как дядя Том и его соплеменники у Гарриет Бичер Стоу. Надо во что бы то ни стало, выполнить норму, чтобы вечером не быть вызванными в штаб и вместо приятно проведенного вечера выслушивать нудные нотации штабистов.
       А вечером - танцы. Народ, умытый, приодетый, беззаботно трясет лохмами и живописными лохмотьями. Я танцую только с Маринкой Шагаевой с первого курса. Журавлева мрачным спрутом поблескивает глазами из угла. Скандалу быть! Но ради Маринки я готов. Она мне по-настоящему нравится.
       В самый разгар танцев меня вызывают во двор. Оставляю Маринку на попечении Олега, чтобы не увели, и выхожу на улицу. Темно. От кухни светит несильная лампочка. Из виноградника перед шипаном меня окликают:
       - Иди сюда.
       Это Ирка. Она сидит, зябко кутаясь в платок. Некоторое время молчим. Потом она с напряжением в голосе спрашивает:
       - Ну, что разбежались?!
       - Иришка, ну, что за выяснения?! Мы ж - взрослые люди. Давай, без мелодрам.
       - Пошел к черту!
       Что ж, повод есть. И я, им воспользовавшись, ухожу.
       А после отбоя я крадучись пробрался в отсек, выгороженный простынками, где жили Маринка с двумя однокурсницами. Благо, живем все вместе в одном бараке.
       - Ух, ты! Еще один соискатель, - это Маринкина соседка - Валька. Язвительная натура. Чистый анчар!
       - Валек! Я здесь тихонечко посижу полчасика и слиняю. А это тебе, - пытаюсь подлизаться к ней пригоршней кишмиша. Остальные получают то же. Подружки выключаются в один момент. Не проходит и пяти минут, как они засыпают.
       Маринка сидит, отодвинувшись, но руки своей у меня не отнимает и даже пожимает и шаловливо двигает пальчиками. А я несу несусветную чушь. То есть, что чушь, я в данный момент еще не понимаю.
       Потом мы тихо, воровски целуемся. И руки уже сами расстегивают пушистую байковую рубашку. И Марина тихо бормочет:
       - Не надо... Ну, пожалуйста!.. не надо... - но голова ее, между тем, клонится на мое плечо.
       Уползаю к себе далеко за полночь. Злобный спросонья Ивашкевич норовит лягнуть пяткой. Но не успевает, сраженный сном. Засыпаю крепко, без сновидений.
       А утром на линейке мы переглядываемся с Маринкой и после развода, отстав от своих, я иду рядом с ней. И грядку занимаю рядом. Потом, уйдя подальше в поле, я ложусь головой на ее колени и в полудреме шепчу ласковые хорошие слова. А она сидит, свежая, сияющая, словно всю ночь крепко спала, и перебирает пальцами мои волосы. И мне кажется, что я люблю, потому, наверно, что очень хочется любить.
       У нас на факультете, да, вероятно, и вообще среди студентов, так водится, что к влюбленным относятся бережно, трогательно заботятся. Хотя всякое случается.
       Вечером случилась драка. Она давно назревала. Обстановка в бараке уже давно была сложной. Олег схлестнулся с четверокурсником Витькой Буркиным.
       Витька уж слишком развязно вел себя, танцуя с Ленкой Волковой. Она его оттолкнула. Он ей на это сказал что-то, после чего Ленка убежала во двор. Следом выскочила Люська. А Буркина Олег выволок на улицу и врезал по зубам. Витька тоже был не дурак помахать кулаками. В результате, он все же извинился перед Ленкой, но злобу на Олега затаил.
       - Соперники не особенно конспирировались. Поэтому обоих сразу после мордобоя повлекли в штаб. Где, пожурив, заставили пожать друг другу руки.
       - Мы чуть не рыдали друг у друга на груди со словами: "Прости, брат! Прости меня. Я совершенно случайно дал тебе по роже! Обещаю, что больше не буду так поступать!" - рассказывал позже Олег. Оба дурачились, конечно, не желая злить начальство.
       Эта драка была первой. Поэтому обсуждение ее и смакование особенно впечатляющих оплеух затянулось за полночь. Поэтому, когда я опять приполз к Марине, она уже спала, тихо-тихо дыша во сне. Я поцеловал ее - она немного пошевелилась - и отправился восвояси...
       У нас начал пропадать хлопок на хирмане. Пришлось установить круглосуточное дежурство. Грабители явились на промысел именно в нашу смену.
       Мы лежали на хлопке, негромко переговариваясь, когда послышался треск ломаемой ногами гузапаи.
       - Внимание! - прошипел Колька. Мы быстро расползлись по своим местам. Некоторое время лежали молча, никого не видя. Наконец, показались два силуэта. Они подошли к хирману, некоторое время стояли неподвижно, только настороженно осматривались вокруг. Потом, решив, что все в порядке, принялись торопливо набивать фартуки хлопком.
       - Молодые люди, будет лучше, если обойдется без погонь, стрельбы и прочего ковбойства. В общем, руки вверх! - изложил им сверху Максик.
       - Я же говорил, что они поставили охрану, - сказал один из них, бросая фартук на землю.
       - А вы попробуйте поймать! - крикнул другой и кинулся в темноту.
       Некоторое время мы гонялись за ними по полю так, что только гузапая трещала. Наконец, скрутили одного, потом другого.
       - Юноши, мы ведь вас предупреждали, а вы хамить начали, дергаться, - Олег был явно доволен.
       - Чуваки, ну вы что?! В штаб нас поведете?
       - Если дадите честное джентльменское слово, что не будете больше этот хирман щипать, отпустим. Вы ведь с биофака? Ну, так вот, передайте глубокоуважаемым биологам, чтобы нас хирман больше не трогали. Как, подходит?
       - Конечно! Спасибо, мужики! Приходите в гости. Спасибо!
       Утром мы - пятеро, дежуривших на хирмане, - идем в барак, чтобы продрыхнуть законные восемь часов.
       Еще с неделю никаких событий не происходит. Если не считать, что Кольку с Олегом однажды застали не вполне трезвыми. Пьяными они тоже не были. Их наказали с примерной строгостью, граничившей с жестокостью, очевидно, чтобы другим неповадно было. Наказание состояло в том, что обоих вышибли из членов добровольной дружины, в круг обязанностей которых входили ночные дежурства и наблюдение за порядком в поле и в бараке. Невозможно передать, как были удручены этим обстоятельством оба носителя громких фамилий. Полдня с их грядок доносились стенания и выкрики:
       - Как жить теперь?! Боги, не могу жить с таким позором на имени!
       Дело уже близилось к концу. Республика добирала последние плановые проценты. Это позже, через семь-восемь лет выяснится, что проценты эти были дутыми. Но ведь мы же своими руками собирали стратегическое сырье!
       Впрочем, уже тогда мы узнали, куда может уходить собранный хлопок.
       Однажды вечером сидели большой компанией в нашем отсеке. Колька с Олегом учили Шолохова играть в преферанс. Я через занавеску переругивался с Люськой, которая была в претензии, что мы курим в бараке. Люська сама курила. Просто ей вожжа под хвост попала. И потом, выходить на улицу в промозглый сырой вечер - уже был конец ноября - для того, чтобы выкурить сигарету, не хотелось.
       Максик, смоля "Приму", с профессиональным интересом ярого склочника следил за нашей перепалкой и время от времени влезал в нее. Был здесь Толик Шинкарев с четвертого курса и Закир с пятого. Шел ленивый треп - гимнастика для языка. Колька, оторвавшись вдруг от карт, спросил в пространство:
       - Алле, граждане, почему именно в последние дни с нас так строго стали спрашивать норму? Кто умный, объясните?
       - Нужно последнее победное усилие, чтобы с триумфом вернуться домой, - попытался под шумок влезть в компанию умников Максик. Но Колька отмахнулся от него:
       - Совхоз давно уже план выполнил. А все начальство будто с цепи сорвалось.
       - Это, чтобы тебе жизнь малиной не казалась.
       - Да, нет, мужики, я знаю, в чем дело. Просто то, что мы сейчас сверх плана собираем, уходит соседнему семнадцатому совхозу. Который план до сих пор не выполнил, - сказал Закир, молчавший до сих пор.
       - Это, что же взаимовыручка такая?! Откуда тебе об этом известно? - спросил я.
       - Точно, мужики. Я сам отвозил две тележки к ним, - даже обиделся Закир, - а насчет взаимовыручка, ничего подобного. Я эти дела еще в своем совхозе накнокал. Деньгами расплачиваются. Даром отдавать - дураков нету!
       - Деньгами? Это, что же, значит, наш совхоз семнадцатому - хлопок, а он нашему - деньги?
       - Почти, что так, - Закиру очень понравилось выступать в роли искушенного и опытного человека. - Только деньги нашему директору идут. Ну, еще кое-кому немного перепадет.
       - Подожди! - Виталька Шолохов непонимающе уставился на Закира. - Как это?! Мы собираем, ишачим тут, а директор и еще кое-кто деньгу зашибает?!
       - Старик, - Закир поморщился, - не поднимай волну. Так всегда было и будет. Не надо ребенком прикидываться.
       - Мужики! Меня здесь и раньше многое удивляло. Хотя бы то, что сдачу в магазине обычно недодают. Но тут же криминал явный!
       - Что ты разорался?! - удивился Колька. - У нас испокон так заведено. Еще один вариант общества всеобщего равенства.
       - А ведь он прав, мужики, - негромко сказал Олег. - Всякая сволочь наживается, водку жрет, к девкам вяжется, а мы только сопим в тряпочку и терпим.
       - Так мы же сами и виноваты в этом. Чего молчим?! - опять удивился Колька.
       До сих пор молчавший Максик осторожно заметил:
       - Ну, ладно, поднимете вы бучу. Ну, посадят несколько человек, хотя и это вряд ли - откупятся. Ну и что изменится?! На их место другие придут, уже наученные горьким опытом предшественников. Впрочем, вы и сами никуда и никому заявлять не станете. Во-первых, неприятностей не оберешься. Во-вторых, бесполезно. А, в-третьих, не захотите. Мы же все благородные. Кляузничать не привыкли, ниже своего достоинства считаем.
       Тишина. Молчание. Лишь разноголосый шум за занавесками. Потом Олег сел и, натягивая сапоги, сказал:
       - Все. Пошли в штаб. Там все им выложим, пусть нам объяснят, что же такое делается.
       - Ох, ребятки! Скушают вас и выплюнут ваши молодые еще и не сформированные косточки. Да, вы же и виноваты окажетесь, - Максиму идея явно не пришлась по вкусу.
       Закир некоторое время ошеломленно глядел на Олега, потом сказал:
       - Я ухожу. Вам причего не говорил. Спросят, скажу, что ничего не знаю.
       Колька, сидевший в задумчивости, вдруг встрепенулся и, тоже натягивая сапоги, бесшабашно заорал:
       - А, была, не была! Пойдем, побазарим!
       В штаб мы вошли без стука. Глобус от неожиданности растерялся и даже не успел смахнуть со стола початую бутылку. Сидевший напротив него Наиль буркнул:- Стучать надо!
       Там было еще трое преподавателей в нашего факультета. Они молча смотрели на нас. Колька, вошедший первым, остановился в замешательстве. А барак, уже извещенный, что намечается буря, стал подтягиваться к открытым дверям штаба.
       - В чем дело? - недовольно спросил Глобус.
       - Файзулла Абдурахманович, - вылез вперед Шолохов, - вы знаете, что хлопок с нашего хирмана увозят не на приемный пункт, а в соседний совхоз?
       Глобус не сумел вовремя сориентироваться, поэтому очень натурально удивился:
       - Ну и что?! Так надо...
       - Но ведь это преступление!
       - А у вас есть доказательства? - жестко спросил Наиль, недобро глядя на нас.
       - Какие нужны доказательства? Ведь Файзулла Абдурахманович фактически признал, что так оно и есть. Почему нашим трудом покрываются чужие огрехи, если вообще не торгуют им?!
       - А какое ваше дело?! - наконец заорал Глобус.
       - Это нами собранный хлопок! - рявкнул в ответ Олег.
       - Вам, что, надоело на факультете учиться? - зловеще спросил преподаватель по спецпредмету Максуд Кариевич.
       - А что это за разговор?! - я тоже начал заводиться. Мы что, отлыниваем от работы? Дебоширим? Что вы нас пугаете! Конечно, после всего этого вы будете нас подсиживать. Но вслух-то, при свидетелях, об этом говорить не следует.
       Наиль встал и попытался закрыть дверь в штаб, но там уже стояла порядочная толпа и ему не позволили. А Колька сказал:
       - Не надо закрывать дверь. Нам лично нечего скрывать от масс.
       - Послушайте, вы ведь отлично понимаете, что все это дело скверно пахнет. Что на нашем и не только нашем труде наживаются некоторые люди, - попытался перевести разговор в более спокойное русло Шолохов.
       Но Глобуса уже понесло:
       - Заткнитесь! Пошли все вон! С вами завтра будут разбираться в университетском штабе. И нечего лезть не в свое дело!
       - Ты что разорался?! - Олега таким злым я еще не видел. - Что ты этих мерзавцев покрываешь? Может, они и тебе заплатили?!
       Очевидно, заплатили, потому что после этих слов Глобус вообще посинел от злобы и некоторое время слова сказать не мог.
       - Ох, зря вы это затеяли, ребятки, - негромко скзал Наиль, - я вам могу только посочувствовать. Дураки вы!
       Толковище затянулось за полночь. На нас орали, как на насильников и убийц. Мы тоже в долгу не остались. Да и ребята, стоявшие в дверях, не подвели. А Глобус показал себя абсолютным дураком. Вместо того, чтобы замять скандал, он устроил целую дискуссию, не придерживаясь, впрочем, парламентских выражений и не особо следя за голосом. Ни к какому соглашению стороны так и не пришли и спать мы ложились взбудораженные и неудовлетворенные. А еще имела место тревога: что будет дальше?
       К утру Глобус во всей видимости сделал кое-какие выводы и попытался с помощью Наиля и еще нескольких прихлебал сделать вид, что ничего не произошло... Но, сразу после начала утренней линейки, когда Наиль объявил норму на день, кто-то из толпы крикнул:
       - Сколько вы на этом надеетесь заработать?!
       И опять закрутилось. Митинговали долго. Мало, кто собирался идти на поле. Одни были рады поволынить. Но было немало и тех, кто по-настоящему возмутился.
       Глобус метался вдоль строя в растерянности. В общем, домитинговались, пока не приехала штабная машина. Глобус, Наиль и Олег с Витькой уехали в университетский штаб, а мы все же пошли на поле.
       Естественно, хлопок никто не собирал. По всему полю шло оживленное обсуждение. К нашей компании то и дело подходили любопытствующие. Пришел Алик Хамраев. Посидел, послушал, потом сказал:
       - Слушайте, а что вы бодягу развели? Вам что больше всех надо?! После чего ему вежливо предложили покинуть собрание.
       Несколько раз мимо проходила Маринка, никак не решаясь подойти. Наконец, переборола, подошла и, сев, спросила с тревогой:
       - А что теперь будет?!
       - А то, Мариночка, что по возвращении в Ташкент, альма матер, подавив в себе жалость, вышибет своих блудных сыновей, то есть нас, из своих священных стен, дабы у других не было соблазна поддаваться духу инакомыслия и справедливости. После чего, информация о нас поступит в соответствующие военкоматы. И нас забреют в солдаты, служить срочную, - напропалую резвился Ивашкевич, - система давно известная и безотказная. Армия, надо полагать, вправит нам мозги. И мы станем богобоязненными и послушными, а, значит, благоверными гражданами.
       - Скорей всего, вас вышибут после зимней сессии, устроив неуспеваемость по нескольким дисциплинам. Чтобы все выглядело законно и правильно, - Максик умел просчитывать варианты.
       - А за что вас вышибут?! - кипятилась Люська, - не имеют права...
       - Люсьен, ты знаешь мудрую французскую поговорку "Закон - что дышло. Куда надо, туда и поворотишь".
       Олег с Витькой появились только под вечер. Витька был бодр и жизнерадостен:
       - Ух, какая каша заварилась! В общем, уже и милиция подключилась. Показания у нас брали. Теперь разберутся!
       - Какого черта, разберутся! - сорвался вдруг Олег. - Спустят на тормозах, как водится. И все останется как было. Ты что не понял, что нас надули. Натурально, внаглую, надули. Что из нас клоунов сделали. Глобус в конце уже попросту скалиться начал, мол, давайте-давайте, борцы за справедливость.
       В общем, утешительного было мало. И настроение в бараке, до сих пор радостно взбудораженное, стало сникать. Теперь каждый боялся за себя, вспоминал, что он сказал и услышал ли кто-нибудь его.
       Я нашел Марину и мы ушли гулять.
       - Послушай, - сказала она после некоторого молчания, - что у тебя было с Иркой Журавлевой?
       - Целовались иногда на именинах.
       - Нет. Серьезно.
       - Ничего не было, если не считать эти поцелуи на кухнях и балконах. Причем, заметь, я тогда тебя еще и не знал даже.
       - Не в этом дело. К прошлому ревновать глупо. Просто, с Журавлевой, что-то творится. Вчера ее человек двадцать девчонок искали полночи.
       - Ну, это напрасно. А вдруг она не одна была?!
       - В том-то и дело, что одна. Знаешь, где нашли? В тележке с хлопком около канала. В каком-то невменяемом состоянии.
       - Так. Ну, догадываюсь, с чем связывают это наши девчонки.
       - Прямо они мне ничего не говорили...
       - Ну, понятно. Они же у нас деликатные. А может, они ошибаются? Может, дело не во мне вовсе?!
       - Не знаю. Она потом просила, чтобы ты об этом не узнал.
       - Все это очень трогательно. Но я-то что могу сделать?!
       - Наверное, она тебя любит.
       - Поэтому ты последние дни стараешься как-то не встречаться со мной?
       - Она же любит.
       - А ты?!
       - Не могу я ей мешать...
       - Послушай, какой-то дурацкий у нас разговор получается. Вы еще делить меня начните!
       - Не кричи...
       - А, идите вы все! - махнул я рукой и сам пошел в сторону летней кухни. Марина немного постояла и, повернувшись, медленно пошла к бараку.
       Я сел на обрубок дерева, закурил. Но попереживать не удалось. Откуда-то из темноты вышел Наиль Атаулин. Сел рядом, тоже закурил:
       - Не помешаю?
       - Сиди, чего там.
       - Хочу с тобой поговорить. Ну, расчет этой бодяги с семнадцатым совхозом.
       - Так, слушаю.
       - Чего вы все так взбесились?! Ну, делают люди свой маленький гешефт. Вам-то что?
       - Слышал бы кто, что говорит комсомольский босс.
       - Никто не слышит, кроме тебя. А ты на это не напирай. Мы же взрослые люди. Давай, говорить всерьез.
       - Так, интересно... Можно, один нескромный вопрос: тебе с этого дела что-то перепало?
       - Откровенно?
       - Да, никто ж не слышит.
       - Перепало.
       - А за что?
       - Ну, как тебе сказать. Ты же сам наклеил босса. Не босс в полном смысле, но у кормушки. Каждый крутится, как может. А ты бы на моем месте не взял бы?! Взял, еще как. Я ведь вижу, как вы все тут, и твои дружки в том числе, Ваньку валяете. Ну, ежели вы сознательные, если вы за справедливость, то и пашите на совесть. Так, чтобы государству больше пользы было. Но я же знаю, что до обеда вы валяетесь на солнышке и баланду травите. Что, не так?! Упаси, бог, я не против. Норму вы выполняете. Но вы же сами подняли все это. А если принципиально, то вы же почти все можете вдвое больше собирать. А не собираете. И если разговор на принцип, то вы-то оказывается и не имеете права голоса. Не так?!
       - Так! Да, так! А кто в этом виноват, знаешь?
       - Да, неужто мы?!
       - Вы, вы! Те, кто у кормушки...
       - А чем же это мы виноваты?!
       - Поясню. Только не перебивай, - я начал заводится. Совершено напрасное дело. Потому что, когда я завожусь, рассуждать и излагать логично у меня получается не очень. Тем более, этот тип сидел на сто сорок процентов уверенный в своей правоте.
       - Не буду говорить о жизни в целом. Возьмем хлопок. С чего все начинается? А с того, что сразу после объявления о выезде, вы, и ты в том числе, начинаете всех запугивать: не поедешь - вылетишь с факультета. А наше участие в хлопкоуборочной - дело до-бро-воль-но-е! Усек момент?! Но вам ведь нужно свидетельство вашей успешной политико-воспитательной работы. А такое свидетельство - вот оно, которое без особых усилий достигается. Выехали на помощь селу сто процентов студентов, за исключением больных. Понятно, изъясняюсь?
       - Понятно. Только чересчур много слов.
       - А ты слушай! Не я этот разговор затеял. Ну, так вот, благодаря вашим усилиям, благородное дело с помощью селу вы превращаете в фактически принудительное мероприятие. А после этого ты еще и лезешь с претензиями, почему мы Ваньку валяем!
       - Подожди, вот ты все понимаешь. Сознательный, то есть. Так возьми, и плюнь на эту обиду. И работай!
       - Нет, милейший! Я - твой подопечный, меня тоже убедить надо, что хлопок - это не абстрактная польза для народа, а и для меня и моих дружков и для тебя тоже. А если я вижу, что для тебя хлопкоуборочная - это не угодное государству дело, а способ взять из кормушки побольше, уволь! Если я вижу, что те, для кого хлопок - это непосредственная забота и работа, заняты тем, чтобы отчетности были в порядке, а еще больше заботятся о том, чтобы от кормушки не оттерли, то я так работать не согласен.
       - Ну, твоего согласия никто и не спрашивает. Скажут, работай, никуда не денешься.
       - Работать?! Нут, уважаемый секретарь! Я здесь на поле не работаю, а отбываю. Как и мои дружки. А работаю я иначе - лучше, с охотой.
       - Да... не договорились. Ну, ладно, бывай здоров, - он собрался уходить, но я еще не израсходовал свой пыл.
       - Погоди! Сядь. Чего ты испугался?!
       - Не испугался. Говорить больше не о чем. Все и так ясно.
       - Не все. Да, ты сядь. О чем я говорил?
       - О том, что добровольное дело обернулось принудиловкой. О том, что все, кто занят хлопком, ворюги и преступники.
       - Хлопок - это просто один из главных показателей. Потому что в республике это, в принципе, главное. Но то, что творится здесь, происходит и в других областях.
       - Ну-ка, поясни...
       - Поясню. Может быть, тебе это покажется нормой, то, что продавцы, всякие там парикмахеры и вахтеры - первые люди. Что все делается по блату или за деньги. Что на собраниях все сидят с одной мыслью: скорей бы закончилось, то меня это, представь, возмущает. Почему дочь профессора Минглибаева вне и в обход конкурса принимают на наш факультет? Почему наш Абдурахманов, если и лечится где-то, то непременно в правительственной клинике или стационаре, и почему эти поликлиника и стационар - самые лучшие, оснащенные самым лучшим оборудованием и укомплектованы лучшими врачами? Почему бездарные стихи, романы и воспоминания тех, кто у самых богатых кормушек, получают премии и издаются миллионными тиражами? Почему нас эти воспоминания заставляют чуть ли не наизусть заучивать?!
       - Слушай! Ты говори, да не заговаривайся! Совсем сдурел...
       - Да, заткнись ты! Тоже мне избранник широких студенческих масс. О том, как тебя избрали комсоргом, тоже всем известно...
       - А что ж ты голосовал "за"? Ведь ни одного против не было. Сам, выходит, виноват! А, может быть, ты весь этот крик поднял из зависти?! Тоже к кормушке хочется?
       - К кормушке пробиться несложно. А вот, что "за" голосовал - виноват... И то, что поступаю так, как вы хотите, тоже виноват. Вы же сволочи, дело так поставили, что если хочешь жить и в дерьме не пачкаться, то живи покорно, молча. В том, что вот такую мысль исповедаю, тоже виноват. Виноват, что прячусь от этого, отворачиваюсь от дерьма. А просто не надо делать вид, что не замечаешь его. Дерьмо тоже убирать надо, иначе утонешь в нем, каким бы порядочным и честным не был...
       - Все! Я этого бреда больше слушать не могу! - Атаулин резко встал. - И лучше тебе обо всем этом помалкивать... Это тебе от меня совет.
       Он ушел и не так, чтобы побежденным. Я же сидел выдохшийся, как марафонец после тридцатого километра дистанции...
      
       V
      
       ... В университете начались занятия. Все пока шло на удивление мирно и гладко. О той, хлопковой, истории никто не вспоминал. Разве что в кулуарах, втихую, народ зубоскалил. Но это было обманчивое затишье. Абдурахманов и его команда просто затаилась. Но негласная, а потому незаметная работа уже велась. И когда наступило время сессии, на нас начали отыгрываться.
       Первый звонок прозвучал, когда Олега срезали на спецпредмете. Чего произойти по всем расчетам не должно было. До того Олег, вообще учившийся очень хорошо, был одним из лучших по этой дисциплине. И на экзамене отвечал достаточно солидно и уверенно. Но факт остается фактом - его завалили. Потом я прокололся на философии. Тоже совершенно неожиданно. Слова Максика начали сбываться.
       Ивашкевич неожиданно потерялся. То есть, мы видели его на зачетках и экзаменах, но с нами тесно он перестал общаться. Как-то к нам, когда мы сдавали очередной экзамен, подошел мрачный Шолохов:- Мужики, я пропал!
       - Что такое?
       - Не сдал три зачета сразу. До экзаменов не допускают. Куда ни бился, говорят: ничем помочь не можем.
       - А ты до сих пор не понял, что это такое?
       В общем, эту сессию мы почти проскочили. С хвостами, но проскочили. Что еще больше настораживало, несмотря на хвосты, нас не особенно прижимали. Не вызывали в деканат на проработку. О нас словно бы и забыли вовсе. Затем постепенно вокруг нас стала образовываться пустота. По мелочам, казалось бы. Но многие стали открыто нас избегать.
       Первым, как ни странно, если, конечно, не считать, Кольку, не выдержал Олег. Зимой, еще до сессии, он и Ленка поженились. И сразу после сессии он перевелся на заочное отделение. Тесть - шишка из народного контроля помог, уладил все.
       Шолохов - вечный странник, потому что мотался по всей стране, вслед за отцом-военным, тоже вскоре отчалил. Перевелся в Алма-Ату. Я остался один.
       Сейчас вроде и смешно все это вспоминать. Смешно и досадно. Досадно, потому что тоже не выдержал и пошел на попятый. Имел долгий очень неприятный разговор с Глобусом. Присутствовал и Наиль. То, что я пошел к ним на поклон, результатов не дало. Глобус мне прямо заявил, что желает от меня избавиться и прощать мне прошлого не собирается. А Наиль добавил, что, коль скоро, мы - враги, то и милости я от них не дождусь. После чего я забрал документы из университета. Осенью меня призвали в армию.
       Два года гарнизонной службы в Ахшабаде сделали из меня другого человека. Ребята вокруг меня были все помоложе. Даже сержанты, командовавшие мной, были на два-три года помоложе и кое-кто из них считал чуть ли не обязанностью шпынять и всячески досаждать "студенту". Это меня тоже кое-чему научило. Из дому вестей почти не было. Потому что ни с кем решил не переписываться. Я словно впал в зимнюю медвежью спячку. Думать о будущем, вспоминать прошлое, вообще, думать? Зачем?! Я жил службой. Днем сегодняшним. Строго придерживаясь писанных и неписанных правил, каким-то животным инстинктом спасаясь от неприятностей. Поэтому два года в армии будто выпали из памяти. Может быть, единственным отрадным воспоминанием были письма от Марины. Первые полгода она не писала, потому что я не сообщил ей адреса. Не хотелось сочувствия или жалости, пусть даже искренних.
       К моему удивлению, она раздобыла где-то адрес. Первое письмо я получил весной. Не то, чтобы обрадовался - приятно удивился. Потом письма пошли часто. Несмотря на то, что отвечал я гораздо реже и много скупей. Да и ответами тяготился. Получать письма - еще куда ни шло. Но писать самому... О чем? Но она, будто понимая в чем тут дело, продолжала писать.
       Из ее-то письма я узнал, что Глобуса сняли с работы и даже отдали под суд за какие-то дела. Это случилось, когда я уже дослуживал свой срок.
       Когда я вернулся домой, несколько дней безвылазно сидел дома. Напала какая-то странная апатия. Она имела место, наверное, и в армии. Но там ее разгоняли нравы и принципы службы. Здесь никто и ничто не висело надо мной.
       Я уже неделю был дома, когда ко мне пришла Маринка. Я, наверное, сильно изменился, потому что, если в письмах на пыталась сохранить прежний тон, то теперь она как-то странно, только увидев меня ушла в себя. Впрочем, отчуждение не было слишком долгим. Но прежней легкости и непосредственности в наших отношениях уже не было.
       Жизнь шла своим чередом. Сделав неимоверное над собой усилие, я восстановился на факультете, на очном отделении. Там меня еще помнили. Не скажу, чтобы приняли с распростертыми объятиями, но во всяком случае отнеслись с сочувствием. После зимней сессии я перевелся на заочное отделение. С Мариной у нас все было по-прежнему. Во всяком случае, я не изъявлял желания как-то оформить наши отношения. Она тоже молчала. Что меня, в общем, устраивало.
      
       VI
      
       Когда Рустам впервые оказался в Афганистане был конец лета. Солнце днем жарило вовсю. Но по ночам с близких гор стекала хрупкая, какая-то ненастоящая еще, прохлада. Намек на скорую очень.
       Прибыв в часть, Рустам сразу получил под начало взвод, командир которого раненный в недавнем бою, лечился где-то в Новосибирске. Еще только знакомясь с личным составом, Рустам каким-то верхним чутьем уловил, почувствовал, что нравы здесь, в действующей по существу армии, чем-то неуловимо отличаются от тех, к которым он привык за четыре года в училище и полтора года в войсках там, в Союзе.
       После официального представления, он собрал ребят в курилке. Хотелось познакомиться поближе. Панибратствовать с подчиненными Рустам не собирался. Но с ними бок о бок предстояло воевать.
       Солдаты, чувствуя, что лейтенант еще необстрелянный и совсем молодой, отвечали на вопросы односложно и несколько настороженно. Прежний командир был свой парень. Не так, чтобы герой, или там супермен, каких в воздушном десанте хватает, но к нему притерлись, привыкли.
       - Снегирев, вы из Казахстана, кажется? Уточните откуда именно.
       - Из Кустаная, товарищ лейтенант.
       - Кем были до армии?
       - Школьником, - немного разыгрывая недоумение, словно не понимая, почему лейтенант задает такие наивные вопросы, ответил тот.
       - За что в десантуру попали?
       - А-а! Так я к десятому классу сделал первый разряд по дзюдо. Ну, и бегал неплохо.
       В общем, разговор не получился. Но Рустам чувствовал, что народ здесь подобрался крепкий. Не подведут.
       Жизнь в первые дни по прибытии, в общем, мало отличалась от обычной жизни на летних лагерных сборах там, в Киргизии. Но это сходство было чисто внешним. Солдаты были здесь более подтянуты внутренне, более ответственны, что ли. Рустам, находясь в наряде по части, ни разу не видел, чтобы постовые и караульные отлынивали от своих обязанностей. Поначалу он было не заметил этого. Когда заметил, понял: это чужая земля. И в любую минуту надо ждать нападения. Быть готовым к нему.
       Однажды, отдыхая после наряда, он пошел в спортивный городок. В яме с опилками боролись. Снегирев и какой-то незнакомый сержант. Сержант поначалу показался Рустаму, с интересом наблюдавшему за схваткой, несколько неуклюжим. Более легкий и подвижный Снегирев ужом вился вокруг. Вот, он стремительно бросился в ноги сержанту, обозначая намек на "вертушку", сержант не среагировал на провокацию. В конце концов, Снегирев, видимо, опасавшийся соперника, на мгновение расслабился. И в это время его оппонент провел молниеносный прием. Снегирев, как подкошенный, рухнул на опилки. После чего сел, задумчиво почесал в затылке:
       - Слушай, в прошлый раз ведь я тебя положил, Губа!
       - Со всяким бывает, - возразил ему Губа. - Если еще сомневаешься, вставай. Еще раз скошу.
       - Не, хорош. Я сегодня не в форме, - сказал, выползая из ямы, Снегирь.
       - Поборетесь со мной, сержант? - спросил Рустам, расстегивая ремень.
       - А вы не обидчивый? - с показной опаской спросил Губа.
       - Давай-давай, Губа, - заорал Снегирь, - счас лейтенант тебя сделает.
       Рустаму пришлось попотеть. Но, в конце концов, он поймал Губу на болевой и тот сдался. Солдаты в общем приняли победу Рустама.
       А еще через несколько дней Рустам увидел их в деле.
       В горном селении уже несколько часов шел бой. Связной от афганской воинской части был черен и страшен. Он осунулся. Его шатало. Переводчика не требовалось - афганец был узбеком. Значит, так: афганское подразделение преследовало малочисленную бандгруппу. Когда вошли в горный кишлак, неожиданно ударили крупнокалиберные пулеметы. В рацию попало сразу три пули.
       Основная масса бойцов - необстрелянные мальчики из новеньких. Оставшиеся в живых держат круговую оборону. Ему было приказано уйти и как можно быстрее связаться с ближайшей воинской частью. Добрался до лагеря пешком. Часть дороги бежал.
       Командир сразу связался с уездным городом. А по части была объявлена боевая тревога. А еще через несколько минут, получив добро от вышестоящего начальства, третьему батальону было приказано выступить в горы.
       Когда Рустам вспрыгнул на темно-серую спину своей беэмпешки, головные машины уже уходили через ворота военного городка к близкому излому горных отрогов. Ловко скользнуть в люк, как сотни раз делал в училище и позже, когда служил в части, - не получилось. Автомат, съехав с плеча, плашмя лег поперек проема и Рустам больно ударился боком о край люка. Но ребята из взвода даже не переглянулись. Черт их знает, может и не заметили, а, может, просто сделали вид. Народ все был заслуженный - по году, полтора уже отслуживший в армии. Только дружно покачнулись, когда машина с места рванула за передними.
       Колонна шла на предельной скорости. Водитель Рустамовой машины - веселый литовец Кончюс - только зубы стискивал, когда машина опасно кренилась на крутых виражах горного серпантина.
       Когда одолевали очередной увал, Рустам, торчавший в люке, как все остальные командиры, уловил краем глаза "Миги", которые из-за шума колонны почти беззвучно скользнули вверху.
       - Туда же идут, - подумал Рустам.
       Шли около трех часов. Максимум, что машины могли выжать. Но, когда колонна по ущелью, так и не успев развернуться в атакующую линию, ворвалась в селение, было уже поздно. На огромном раскидистом дереве на площади в центре кишлака висели пять фигур в форме бойцов афганской армии. Но душманы еще не успели уйти. Рустам поймал в перископ несколько маленьких за расстоянием фигурок, врассыпную кинувшихся под прикрытие старых дувалов, домов. Сразу две головные машины вдруг вспыхнули и остановились. И Рустам, приказав Кончюсу свернуть в боковой проулок, успел заметить, как из одной поспешно выскакивают солдаты.
       По броне звонко, оглушающее хлестнула автоматная очередь. Машина по приказу остановилась и десантники пошли наружу. Рустам сгоряча чуть было не выскочил в верхний люк. Спасибо, старшине - не дал. Рванул за пояс назад, не церемонясь, и тут же захлопнул крышку.
       - Срежут, лейтенант,! - рявкнул он и Рустам, понимая, что опять попал впросак, кинулся к заднему выходу и, оказавшись снаружи, уже грамотно упал в глубокую мягкую пыль и откатился в сторону.
       Солдаты разбегались по дворам и уже лезли на крыши домов. Рустам тоже вскочил в один двор и, вбежав, настороженно огляделся. В это время на крыше дома появилась невысокая фигурка с автоматом в руках. Что это враг он подумал позже. Но сейчас он понял, что именно от него исходит опасность и подсознание швырнуло его за угол дома.
       "Сейчас он перебежит по крыше на эту сторону и мне хана, лихорадочно соображал он. И действительно, за стрельбой он услышал бегущие шаги. Поэтому он вскочил и побежал назад. Когда душман наклонился, заглядывая вниз, там уже никого не было. Зато сбоку ударила автоматная очередь, почти разорвавшая его пополам.
       - Первый, - вслух подумал лейтенант, вставая с земли. В ворота вбежали ребята из его взвода.
       - Товарищ лейтенант, - тяжело дыша, подошел к нему Губайдуллин, - там наша машина горит.
       - Кончюс где?
       - Жив Кончюс. Зацепило слегка плечо, а так в норме. Убитых у нас нет.
       Бой заканчивался. Кое-где еще вспыхивала перестрелка, но все уже шло к концу. Части душманов удалось прорваться в горы. Их сейчас утюжила афганская авиация.
       В батальоне тоже были потери. Головная машина сгорела вместе с людьми. Трое убитых было в первой роте. У Рустама только ранило Кончюса, да старшина, схватившийся врукопашную, в кровь разбил кулак. Из состава афганского подразделения в живых осталось только четверо, которых не успели повесить.
       Одного из них, еще почти мальчика с избитым грязным лицом, все время трясло. Он бессмысленно поводил дикими, страшными, налитыми кровью глазами и не мог сказать ни слова. И только через некоторое время, когда все четверо сидели у дувала, может, осознав, что остался жив, что веревочная петля минула его, не успев стянуться на хрупком кадыкастом горле, он резко упал вбок и забился в судорогах. Его рвало, выворачивало наизнанку и по грязным щекам непрерывно катились слезы. Потом он лег лицом к дувалу, не желая никого видеть и по его напряженной худой спине время от времени пробегали судороги. А товарищи равнодушно смотрели, как его корежит и выворачивает. Сил на сочувствие у них не было.
       Это и осталось крепче всего в памяти Рустама от того, первого в жизни, настоящего боя: сидящие вдоль дувала три фигуры с руками бессильно опущенными на колени, усталые равнодушные глаза и поодаль длинная нескладная фигура четвертого, по спине которого время от времени пробегают судороги. И еще запомнилась обратная дорога. Безжизненные горы, кое-где припущенные желтой, выжженной безжалостным азиатским солнцем, травой и низкое серое осеннее небо.
       Этот бой сблизил Рустама с ребятами. Они уже, когда этого не требовал устав, держались не так официально. До настоящего доверия, конечно, еще было далеко. Но приняли они его уже как своего. Старшина роты - украинец Волосюк - даже незаметно и ненавязчиво опекал его. В общем, все шло как надо. Вот только писем из Ташкента от Нельки все не было.
       После первого года службы Рустам приезжал в отпуск домой. Случайно встретился у дома с Нелькой. Она сама подошла к нему и первая протянула ему руку. Он собрался провести дома пару недель, а остаток отпуска отдохнуть на Алтае у сослуживца, который к тому времени тоже должен был выйти в отпуск. Но сослуживец его так и не дождался.
       Рустам виделся с Нелькой почти каждый день и Нелька ничего не имела против. Даже первая поцеловала его однажды вечером, когда они стояли у ее подъезда, прощаясь до следующего дня. А когда Рустам уже собрался в часть - отпуск кончался, она пришла к нему. И осталась. А утром проводила в аэропорт.
       А теперь он нетерпеливо ждал ее писем. Она еще не знала, что он в Афганистане, хотя новый номер полевой почты он ей уже сообщил.
       Первое письмо пришло только через полмесяца, пока ему пересылали с прежнего места службы по новому адресу. Нелька писала, что у нее все по-прежнему, что очень скучает и ждет.
       Осенью восемьдесят третьего Рустам приехал на неделю в Ташкент. Был молчалив и угрюм. Что-то держал в себе и не мог этого выплеснуть наружу. Что-то мешало ему в этом. Лишь за день до возвращения в часть, когда мы заполночь сидели у него дома и домашние давно уже разошлись спать, он начал рассказывать. Тогда впервые я увидел, как у него на глазах наворачиваются слезы. И кадык судорожно скачет по худой жилистой шее. И еще я тогда понял, как можно ненавидеть.
       Вражда с Фуриком и Азизом теперь казалась такой далекой, мелкой и несерьезной. Смотреть в глаза врагу настоящему, когда ты стоишь перед выбором: или ты его, или он тебя и когда ничего другого нет. Это что-то совсем другое.
       ... им сутки пришлось держать круговую оборону на вершине сопки, у подножия которой долго догорали подожженные басмачами две десантные машины, на которых они шли по дороге. Бандитов здесь по разведданным быть не должно было. Поэтому полной неожиданностью было, когда головная машина вдруг дернулась от удара и загорелась. Сразу же загорелась и вторая машина. Девятнадцать человек во главе с ним прорвались на вершину.
       Душманы не вылезали из-за камней. Только густо, хотя и неприцельно, палили по макушке сопки. Пару раз даже долбанули из базуки. Ночь наступила неожиданно.
       Десантники молча лежали на камнях. Душманы, видимо, опасаясь, что враг имеет приборы ночного видения и перестреляет при малейшей попытке высунуться, даже не пытались атаковать.
       Но утром по вершине вдруг ударил миномет. Достать его из автоматов было невозможно - он прятался за холмом и бил из-за него методично и умело.
       Банда, окружившая их, насчитывала до восьмидесяти человек. Но и лежать под минометным обстрелом в томительном ожидании, куда упадет следующая мина - тоже было невыносимо.
       Рустам с отчаянием поглядывал на небо. Ведь их должны были искать, коль они не пришли в место назначения в названное время. Когда он в очередной раз оглядывал небо над вершинами, рядом полыхнул взрыв, завершившийся долгим страшным криком. Витьке Снегиреву большим осколком почти снесло руку по плечо. Рустам увидел торчащую белую, а на изломе розовую, кость живого человека. Больше всего его поразило, что живая ткань вокруг кости словно дышит, движется.
       Руку повыше стянули жгутом. Но кровь остановить долго не удавалось. Снегирев лежал, прижмурив глаза и кричал от боли. Изредка он открывал глаза и они - мутные, бессмысленные, по край налитые невыносимой болью, невидяще смотрели в близкое пасмурное небо и крик не прекращался ни на минуту.
       А минометный обстрел продолжался. И тогда не выдержал старшина Волосюк. Он привстал на камнях и не целясь выпустил всю обойму по валунам у подошвы сопки, где прятались душманы. Будто старался приглушить этот нескончаемый, по сердцу бьющий крик. Матерясь, он поменял магазин и опять, не слушая окриков Рустама, стал стрелять по камням. И тогда двое десянтников, лежащих рядом, сшибли его на землю и, крепко прижав, отняли у него автомат.
       К полудню Снегирев умер. А еще через полчаса из-за холмов вынырнули два вертолета огневой поддержки. Один начал пикировать на то место, куда стрелял старшина, а второй ушел дальше и, должно быть, засек миномет. Потому что спикировал вниз, хлеща дымными плетьми реактивных снарядов.
       Тем временем первый вертолет вдруг начал медленно падать, заваливаясь набок. Рустам поднял парней. Десантники побежали вниз. Душманы, отстреливаясь, без паники уходили по ущелью в горы.
       У Рустама все люди были ранены. Да и раненых осталось всего четырнадцать.
       В части их встречали молча. Командир ромы старший лейтенант Мартьянов сразу уволок Рустама в ротную каптерку. Здесь расторопный прапорщик уже сообразил на стол и сейчас крупными ломтями нарезал хлеб. Потом Мартьянов выгнал его и запер дверь.
       - Садись поудобней, лейтенант, - он пододвинул Рустаму табурет. - Могло быть и хуже.
       Рустам молчал, бессильно сложив руки на столе и сгорбившись от усталости. А Мартьянов пододвигал поближе снедь, вспарывал жестянки с консервами, нарезал помидоры и говорил, говорил о чем-то. Наконец, покончив со всем, он выволок из-под стола бутылку водки.
       - Давай по сто. Тебе это сейчас в самый раз. И вообще, послушай, что скажу. Ты в рубашке родился. Ранило всех, а у тебя ни царапины. Давай-давай, глотай. Водку в стакане долго держать не положено.
       - Не хочу, - Рустам медленно поставил стакан на стол. - Пойду посплю.
       Рустам пришел в палатку. Без сил сел на неразобранную постель, потом лег, не снимая Сапогов. Его начала бить дрожь. И, как он ни стискивал зубы, дрожь не прекращалась. В глазах стояла эта розовая на изломе кость и шмотья кожи и мышц. И все тот же крик распарывал душу. Рустам свернулся калачиком, как делал это в детстве, стиснув руки коленями, и зарылся головой в подушку. Нервы по-прежнему были натянуты до предела. Так и пролежал почти всю ночь. Лишь под утро он незаметно, неслышно утонул в спасительном глубоком сне.
      
       VII
      
       - Привези мне в следующий раз сапоги и Цицерона, - сказал дед и закрыл за мной дверь. Было уже поздно. Темно и тихо. И невыносимо холодно. Конец февраля - зима показывала зубы.
       "Вкусно пахнущий мороз" - это неправда. Точней, правда в самой малой своей части. Тогда, когда выходишь из тепла в солнечное морозное утро и впереди у тебя весь день, обещающий много нового и интересного. Когда чего-то ждешь. Сейчас мороз был без запаха. Просто очень неуютный и промозглый.
       Когда добрался до дома, было уже около девяти вечера. Домой идти внезапно расхотелось. Поэтому некоторое время топтался у подъезда, не зная, что делать. Сел на скамью с примерзшим, застарелым снегом. Прохожих почти не было. Редко кто, по-воровски ссутуленный, убегал от мороза. Курить не хотелось. Хотелось есть. Но закурил, насильно, до тошноты, заставляя себя затягиваться. Потом встал и, швырнув в снег окурок, пошел в сторону станции метро. Бесцельно, без какой-то мысли в голове.
       Рабочий день давно закончился и поезда шли полупустые. Я уселся в конце вагона. Прислонился затылком к холодной пластиковой стене и закрыл глаза. Дремал, вспоминал. Лениво, даже с отвращением.
       Наверное, это обостренная нервная чувствительность. В толпе я всегда первым вылавливаю знакомое лицо. Даже если и не жду встречи. Просто что-то внутри заставляет повернуть голову, поднять глаза именно туда, где заслоненный чужими спинами, стоит или идет кто-то, кого я знаю.
       Вот и сейчас рядом кто-то сел. Я не открываю глаз, но уже знаю кто это. Тем более, в воздухе, в банном влажном теплом воздухе метро, едва ощутимо прорезался свежий запах духов. Все так же не открывая глаз, отодвинулся к краю.
       - Здравствуй, - сказал знакомый голос.
       - Здорово, здорово, - пробормотал я.
       - Очень мило! Может, все таки откроешь глаза?
       - Не хочу.
       - Это почему же?!
       - Опять увижу тебя, возьму за руку, раскисну и поеду к тебе.
       - Да я тебя на порог не пущу!
       - А куда ты денешься? - грубо сказал я и открыл глаза. В окне напротив дрожал ее неясный профиль.
       - Я ждала тебя в субботу.
       Как бы ответить так, чтобы она не спросила: "Почему?"
       - Почему ты молчишь?
       - Думаю, как ловчее соврать.
       - Ну, ладно... Что у тебя новенького?
       - А что новенького может быть у младшего клерка из захудалой конторы. Впрочем, есть парочка анекдотов. Не желаешь?
       - Знаю я твои анекдоты.
       Это глупость, что женщины не любят хамства. Или они его любят только в своих мужчинах?!
       Конечно, я раскис. И взял ее за руку. И поехал к ней. В ее уютную тихую квартирку. И на порог она меня пустила. Тонкие интеллигентные женщины в возрасте до тридцати, как правило, отвратительно готовят. Она - почему-то исключение из правила. И готовит отменно. И хорошая, и тонкая. Беда, вот, только - влюбилась в меня.
       Впрочем, когда влюблялась, я был иным. Нервным, живым. Много очень много обещающим. Все давалось легко. Наличествовал глупый молодой задор. Любил будоражить окружающую публику. Выкидывал фортеля, за которые карают. Но мне все сходило с рук. Даже петушиная дерзость и смелость. И мне тогда это нравилось. И потом, мне везло.
       Сокурсникам я импонировал. Девицам с младших курсов и подавно. Она была с младшего курса. Влюбилась тогда, на том злополучном хлопке и любит до сих пор. Меня того давно уже нет. А она по-прежнему боготворит. Я уже не тот. Я другой - желчный тип, от которого самого же воротит. Мне, как и раньше, прощают дерзость, которая, собственно, уже переродилась в этакое облагороженное хамство.
       Почему прощают? Потому что я уже знаю, кому можно хамить, а кому нельзя. Я ловко научился хамить в адрес тех, что сильнее меня, так, что выглядит это, как тонкая лесть. Я даже стал находить в этом своеобразный интерес.
       Конечно, в своей компании я по-прежнему слыву интеллектуалом, острословом и рубахой-парнем. Но на работе я другой. Она этого не знает еще, потому, наверное, и любит. Хотя я уже сломанная кукла.
       ... Сижу, жую с непроницаемым лицом. А у нее глаза радостью лучатся. Впору самому долбануть тарелку о стол и наорать на нее, чтобы разула глаза. Чтоб поняла, что я ее не стою.
       Сдерживаюсь. Ничего. Жую и гляжу на солонку. Когда, доев, отодвинул тарелку и посмотрел, наконец, на нее - увидел: в ее глазах стояли слезы.
       - Что ты?! - испугался я.
       - Я люблю тебя, - с каким-то даже отчаянным упорством, цепляясь за эту свою проклятую любовь, сказала она. - Чем ты все время недоволен? Чего тебе все время не хватает?!
       Ах, так! Ну, ладно...
       - Мне не хватает славы и денег.
       - Славы - может быть, но денег?!
       - Меня не устраивает моя нынешняя жизнь. Серое скучное прозябание. Меня не устраивает, что человек устроен так, что всю жизнь должен смотреть на землю, вниз, себе под ноги. Да, так нужно, чтобы не сломать себе шею. Но черт с ней, с шеей! Мне хочется смотреть вверх. На звезды. Меня не устраивает все. И твоя любовь, в том числе. Почему ты так покорно любишь?! Помнишь, мы были студентами? Все было легко и понятно...
       Я продолжал говорить. Но пыл уже угас. Что толку от слов? Как ей объяснить, что со мной происходит? Я прикидывал, когда говорил про младшего клерка. В очень недалеком будущем мне светит кандидатская, которую больше движет не мое самолюбие, или там амбиции исследователя, а моя руководительница - Вера Марковна - тайно и слегка по-матерински меня любящая. Есть и почти новый "Жигуль" - плод отцовской любви. И она, которая наверняка станет образцовой супругой и прекрасной матерью моих детей.
       А мне хочется все это бросить и удрать куда-нибудь, где меня еще не знают. Где нравы иные. Где мне за мои выходки сурово, но по справедливости, набьют морду...
       Я сидел, выдохшийся, без мыслей и сил, как старательно обглоданная кость.
       - Слушай, - сказала она мне утром, когда я торопливо допивал кофе с намерением поскорей умотать на работу. - Меня приглашают перейти в вашу фирму. В твой даже отдел. Правда, ума не приложу, за какие заслуги?
       - А кто приглашает?
       - Ахмедов.
       - Значит, за красивые глаза, с перспективой стать его любовницей.
       - Почему ты с утра такой злой?!
       - Не злой, а трезвомыслящий.
       - Ты не хочешь, чтобы я работала с тобой?
       - Ну, почему...
       Пусть работает. Авось увидит, что я такое на самом деле. Самому решительно оборвать отношения с ней не хватает сил да и желания. Но нельзя же ей - славной, доброй - пропадать из-за меня. Пусть переходит в наш НИИ...
       Наш НИИ! Мертворожденное дитя недомыслия... А, может, вредительства? Потому что наш НИИ не генерирует идей, не готовит проектов и уж тем более, не производит материальных благ. Таких НИИ ныне много развелось. За что государство платит деньги сотрудникам - зарплату и даже премиальные - в том числе и мне, трудно объяснить.
       Нашими рекомендациями и разработками никто не пользуется. Хотя отчетности о работе института всегда в полном порядке. А директор - член-кор, в прошлом, может быть, и неплохой ученый - давно уже заурядный администратор. Но с ним никто не желает портить отношений. Потому что его брат - высокий деятель из Совмина.
       Кстати, Ахмедов - сын этого деятеля. И мой старый знакомый, еще по университету. Кандидат и уже пишет докторскую. Неужто защитится?!
       Недавно вызвал к себе и прямо предложил разработать одну из глав своей будущей диссертации. Мое молчание и замешательство понял по-своему и посулил легкую защиту в недалеком будущем моей собственной диссертации. В общем, договорились. Об этом уже открыто судачат. Думаю, что Марина, если все же переведется к нам, очень скоро обо всем узнает.
       Мы с ней еще несколько раз встречались. Так сказать, переспали. Ха-ха! Ахмедов пока только говорит ей комплименты, но всерьез не пристает. Выжидает.
       Во всяком деле должна быть развязка. Иначе не о чем рассказывать. С некоторых пор отношения с Мариной, ранее уютные и легкие, приобрели некий привкус неловкости и отчуждения. Все было так же. Если не считать, что она стала чуточку молчаливей и иногда я стал ловить на себе ее взгляд. Сложный взгляд. Оценивающий.
       Однажды она спросила:
       - Это правда, что ты пишешь диссертацию за Ахмедова?
       - Не всю диссертацию, а одну только главу.
       - Естественно, не просто так...
       - Естественно.
       - Зачем тебе это?!
       - А затем, что под счастье называться твоим любимым, хлеба насущного, увы, не добудешь. Затем, что мне уже давно не шестнадцать, а я еще ничего не добился.
       - Что ж, если самоутверждение такой ценой для тебя представляется возможным, то можешь считать себя свободным от счастья называться моим любимым.
       - В чистенькую, порядочную играешь?! На это, милая, в наше время уже не проживешь. А еще я посмотрю, чем обернется твоя порядочность, когда Ахмедов, а он широкий и не лишенный обаяния парень, всерьез заявит свои претензии на тебя...
       В общем, она меня выгнала. Взглядом, ужасом и болью в нем. Но это еще не была развязка. Она наступила поздней. На годичном собрании, когда руководство института отчитывалось о своей работе.
       Все было пристойно и обычно. До тех пор, пока совершенно неожиданно слова не попросила Марина. Выступала она сумбурно, по-женски. У нее не было никаких доказательств. Да и пользы от ее выступления быть не могло. Время еще не наступило для этого.
       Никогда не думал, что у нее хватит смелости и сил вот так выйти на трибуну и выложить очень нелегкие истины. Само по себе ее выступление мало, что значило, потому что она не готова была выступать. Но досталось всем. В том числе и Ахмедову с его липовой диссертацией. Но меня она даже не упомянула.
       Когда она неестественной деревянной походкой пошла назад, на свое место, руку поднял Ахмедов и я понял, что сейчас произойдет. Он ведь уже знал о наших с ней отношениях. Она даже не представляла, что он может сейчас отколоть. Я знал. Он бы ее сейчас стер, уничтожил. А такого позора она не перенесла бы. И я без приглашения, напролом, в нарушение всех приличий, встал и пошел к трибуне...
      
       * * *
      
       Мы дошли!
       Нас несло, как на крыльях. Счастливой, хмельной толпой, не железными колоннами рот и батальонов, а улыбчивой веселой толпой мы катились по изувеченным, пропахшим пороховой гарью, улицам бывшего логова.
       Четыре года ревущей и рвущей стали. Четыре года смертей и страха, крови и безумной отваги! Четыре года ненависти! И вот - конец. Не будет больше грохот орудий рвать барабанные перепонки. Не налезет больше стальная громада "тигра" со свастикой на живую вздрагивающую спину друга во время внезапной контратаки немцев под Смоленском. Не надо больше подниматься в безнадежные сумасшедшие лобовые атаки, чтобы дать другим время и шанс на отход из гибельного окружения.
       Не будет больше судорог в горле от сухой, обжигающей злобы к тем, забросавшим глубокий колодец почти до самого верха живыми детскими телами и разутюжившим потом танком деревянный сруб.
       Не надо больше ненависти.
       Эти крылья, радостно несущие сейчас многотысячные армии в счастливом упоении тишиной и покоем мира, дало нам освобождение, избавление от ненависти.
       Мы, разучившиеся плакать в окопах, сегодня не стыдимся своих слез, с изумлением понимая, что иным из нас всего по восемнадцать. И, что наши весны еще не отшумели. И что седой, суровый наш лейтенант еще и не женат. И что он, забившийся сейчас в угол богатой квартиры, брошенной хозяевами, безутешно, по-детски рыдающий по маме, погибшей в голодном Ленинграде, еще мальчик.
       Мы, отвыкшие от сантиментов, целуемся и обнимаемся со всеми подряд, как на пьяной свадьбе. И никого не пугает и не отталкивает ужасное обгоревшее лицо танкиста, горевшего под Полоцком. И его страшная гримаса - улыбка счастья.
       Нас жгли огнеметами и давили танками, рвали динамитом, пробивали свинцом и сталью. Но мы дошли!
       И пусть война оставила на лице безобразный длинный шрам во всю щеку, пробитую по касательной осколком бомбы, который потом был выплюнут на ладонь вместе с зубами. Не отдавший войне этих лет, не сможет нас понять до конца. Ну и что?
       Это рассказывал мне дед. Другими словами. Скупей и суше. Это я уже позже домыслил. Я представлял себя там. И мне это когда-то удавалось...
      
       * * *
      
       Мальчик бежал уже третий десяток километров по мягкой от глубокой пыли дороге. Было уже поздно. За полночь. Когда он пустился в путь, было еще светло.
       Днем на попутной машине он добрался до райнентра, где в больнице лежала с инфарктом мать. Он должен был переночевать в больнице, а утром попуткой же отправиться назад, в родное село. Но заночевать не пришлось. Мать сказала ему:
       - Беги домой, сынок. Скажи людям: победа...
       И он, всегда слушавшийся маму, молча поцеловал ее, повернулся и пошел к выходу. Он бежал, еще не зная, что мать уже умерла там, в больнице, от очередного приступа.
       Луна ярко освещает дорогу. Он бежит, хватая широко распяленным ртом прохладный ночной ветер. Это немыслимо! Но двенадцатилетний мальчишка бежит уже несколько часов, давно уже потеряв старую отцовскую кепку.
       Да, нет же! Он бы этого не смог! Да и не бежит он вовсе, а только изображает это. Присмотрись, ведь он не касается ногами земли. Его несут над ночной землей невидимые крылья. Ведь он бы упал, пробежав два-три километра, этот мальчик, выросший на скудных тыловых талонах. Ну, да! Это крылья.
       Но нет. Он все же бежит. И в боку уже давно больно колет. И сердце бьется в сумасшедшем ритме. И ноги заплетаются. Он уже несколько раз падал. Но, упав, не отдыхал. Полз по теплой еще пыли. Потом, встав, опять бежал и снова падал. И вставал, и падал.
       К утру он, нет, не добежал, добрел до села.
       На дороге перед правлением колхоза собирались люди. Многие с трудом узнали в грязном задыхающемся мальчишке сына школьной учительницы. Мальчик дошел до крыльца правления. Одолеть несколько ступенек уже не было сил. Он прислонился к столбу крыльца спиной и, повернувшись к людям почерневшим, осунувшимся лицом, свистящим хриплым голосом сказал:
       - Победа... - и сполз спиной по столбу.
       Сначала не поняли, стали переглядываться. Потом дошло. И родился крик. Из правления выбежал председатель - сорокалетний крепкий мужик с пустым рукавом, пришпиленным к рубахе. Он поднял мальчика и прижался к нему мокрым лицом.
       Это рассказал мне отец. Другими словами. Скупей и суше. Это я позже уже домыслил. Я представлял себя бегущим с вестью о победе. И раньше мне это удавалось.
      
       * * *
      
       На следующий день после злополучного собрания, чуть не подравшись с Ахмедовым, так сказать, в кулуарах, ха-ха, я уволился из института.
       Хотел пойти учителем в школу. Потом одумался. Устроился лаборантом на заводе. Марину после этого видел только раз. Девятого мая. Она стояла на остановке неподалеку от дома моего деда. Кого-то ждала. Не меня. Но, когда встретилась взглядом со мной, шагнула ко мне. На лице ее были радость и испуг. Второго было больше. Но по мере того, как она все быстрее шла мне навстречу, испуг растворялся в радости.
       Я не хотел этой встречи. И резко повернул в сторону дедова дома. И ни разу не оглянулся. Чем горжусь!
       Я не хотел встречи потому, что тогда на собрании вылез на трибуну не из желания добиться справедливости, а, единственно, чтобы спасти ее. Следовательно, на ее любовь я не имею права. А почему, вместо прогулки с любящей женщиной по прекрасному весеннему городу, я попал на традиционное застолье к деду. Ха-ха!
       Девятого мая все родственники обязательно собираются у деда. Это его праздник. К общему столу он выходит в отутюженном старом пиджаке, на котором с глухим, матовым, звуком звякают друг о друга старые фронтовые медали.
       Обычай этот мне когда-то нравился. Было шумное веселое застолье. Говорились высокие, красивые слова. Сейчас меня раздражает этот шум, веселье кажется натянутым, искусственным, тосты слишком напыщенными.
       Дед, как всегда, сидел во главе стола, сухонький, уже какой-то невесомый. А я ведь его помню еще почти молодым, крепким и сильным. Только длинный рваный шрам во всю щеку, как прежде отчетлив и груб. И речь его шамкающая и косная - какой я ее помню всегда.
       Стыл рядом с ним пуст. Это бабушкин стул. Она умерла девятого мая 1945 года.
       Правее деда сидит мой отец. Он, как всегда, молчалив и замкнут. Дед ехал из Германии домой, еще не зная, что бабушка умерла. Когда он приехал, дом стоял пустой. Сын жил у председателя. Того крепкого мужика без руки.
       Отец сейчас большой человек, директор крупного завода, депутат. С матерью он давно развелся и женился во второй раз. За что я его, по правде не осуждаю. Жизнь у него сплошная работа - непрерывный забег длиною во всю жизнь.
       Гомон за столом становился все громче. Я незаметно выбрался из-за стола и ушел в другую комнату. От нечего делать послонялся из угла в угол. Потом включил телевизор. Шла документальная хроника сорокалетней давности.
       Десятки, сотни, тысячи ликующих лиц. Слезы счастья и цветы, цветы, цветы. Цветы весны сорок пятого. Все заботы и горести остались вчера ли будут завтра. Весь мир, вся планета, словно обретя крылья, неслась в новую хорошую, счастливую жизнь, где не будет смертей и страха. Не будет крови. Не будет ненависти. Во всяком случае, так тогда казалось.
       В какой-то миг равнодушие словно испарилось. Ведь все эти люди там, на экране, искренне, неподдельно счастливы. Я старательно промаргивался от слез и думал: случись вновь такое, что будет? Дед мой отчаянно воевал. Отец тоже не ударил бы лицом в грязь. Ну, а я?! Как бы повел себя я?..
       ... не знаю...
      
       VIII
      
       Вот она дорога, перед тобой. Либо беги на запредельном уже усилии, ненавидя дистанцию, эту ухабистую неровную дорожку за ее бесконечность, ненавидя себя за бессилие. Либо сходи с дистанции... И тогда...
       "Плен?!" - эта мысль показалась Рустаму дикой. Но патронов уже не было. И дым от близко горящего дома плотно стлался между камнями, где прятались от душманских пуль солдаты. Его солдаты.
       В каких-то трех десятках шагов стояла БМП с разбитой гусеницей. Она могла стать ловушкой, не покинь они ее вовремя, когда снаряд из гранатомета ударил в борт. И она же сейчас могла спасти их. Боевая машина десанта с малокалиберной пушкой и почти полным боекомплектом.
       "Духи", не слыша выстрелов со стороны окруженных, о чем-то оживленно перекликались. И даже, вероятно, перешучивались. Потому что пару раз раздались взрывы хохота. Видимо, они догадывались, что десантники израсходовали патроны. Они что-то выкрикивали в их адрес. И Рустам даже уловил фразу по-узбекски. Они предлагали десантникам сдаться. Надо было что-то предпринимать.
       - Внимания! - громко сказал Рустам. - Сейчас по моей команде Сирин, Горбунов, Локотко и Губайдуллин встанут и, оставив оружие, пойдут со мной. Сделаем вид, что сдаемся. Когда завертится, те, кто со мной - врассыпную, за любое укрытие. Двое из автоматов постараются прикрыть меня.
       Представить все оставшиеся патроны Пименову и Саидову. Я постараюсь добраться до БМПэшки. Когда начну работать из пушки, Горбунов, постарайся пробраться в машину, ко мне. Поэтому, когда врассыпную, тебе надо оказаться поближе к машине. Попробуешь по рации, если она цела, связаться с нашими.
       За меня здесь старшим - Пименов.
       Говоря это, Рустам одновременно крепко привязывал бечевкой к поясному ремню сзади гранату. Привязал за чеку, чтобы в нужный момент мгновенно рвануть ее из-за себя.
       - Так, приготовились...
       - Эй, шакалы! - громко крикнул Рустам по-узбекски, - не стреляйте! Мы сдаемся...
       Наступила тишина. Душманы увидели, как из-за камней встало несколько фигур в защитной форме. Впереди Рустама шел широкоплечий сибиряк Сирин. "Так... пора!" - подумал лейтенант, сунув руку за спину. Когда рванул лимонку, от напряжения показалось, что чека выскочила неожиданно легко, без особого сопротивления. Но было не до ощущений. Отсчитав три секунды, широко размахнулся и швырнул через голову Сирина гранату в направлении духов. Десантники кинулись врассыпную, уже падая на землю. А Рустам побежал к машине.
       Летел как на крыльях, как во сне. Когда зазвучали выстрелы и почти одновременно грохнул взрыв, Рустам покрыл уже половину расстояния. Прятаться от осколков и пуль было бессмысленно - никаких укрытий поблизости не было. Можно было только бежать. Позже он вспомнит слова своего ротного о том, что родился в рубашке. Его опять даже не оцарапало.
       Бежал как во сне, потому что рассудок отключился. Здесь могло выручить только подсознание. Только то, что до автоматизма было отработано на практических занятиях. У него был один шанс... Да, не было у него вообще шансов! Тридцать шагов под дулами трех десятков неплохо обученных бандитов.
       Но он добежал. Последние метры он пролетел, распластавшись в воздухе. Подсознание не подвело - приземлился он почти точно под нижним люком. И дальше тоже все было как во сне. Ужом проскользнул в открытый люк, пробрался е сиденью наводчика и, стремительно развернув башню, еще не прицельно, почти вслепую выпустил несколько снарядов в сторону басмачей.
       Потом уже, уткнувшись лицом в черную губчатую резину прицела точней навел пушку и стал очередями расстреливать дувалы, за которыми прятался враг. В азарте, в пылу, сливаясь с летящими в цель трассами очередей, он все же понял, почувствовал, когда в машину благополучно проник и Горбунов.
       И немного отпустило. Стало чуточку спокойней. Уверенней, что ли. И в этот момент БМПэшку сильно тряхнуло. Резиновая накладка не спасла от удара. Рустам сильно разбил лицо, почувствовал им жесткий металл прицела и на мгновенье потерял сознание. Когда он пришел в себя после удара, почувствовал запах гари.
       "Горбунов! - мелькнуло в сознании. - Успел ли связаться?"
       Он сполз с сиденья и полез к рации. Горбунов сидел, уткнувшись головой в панель рации. Он был мертв. Но рация, к счастью уцелела. И уже переключенная на прием, взволнованно спрашивала:
       - Семнадцатый! Семнадцатый! Где вы?!
       Рустам вырвал из скрюченных мертвых пальцев микрофон и, переключив рацию на передачу, продиктовал свои координаты. В ответ кто-то сообщил:
       - Вас понял! Держитесь, ребята! Скоро будет помощь!...
       Отшвырнув микрофон, Рустам уже сквозь дым, заполнивший машину, полез назад к пушке. Еще через мгновение опять открыл огонь. Машина горела, подожженная выстрелом из гранатомета. И дышать было уже нечем, но Рустам продолжал стрелять, пока не потерял от дыма и жара сознание.
       Самолеты афганских ВВС появились через несколько минут после того, как замолчала пушка. Впрочем, они пикировали почти вслепую и стреляли мало, боясь зацепить советских солдат. Но то, что они носились над головами, уже было здорово. Потом появились вертолеты. Они низко зависали над землей и из них горохом сыпалась афганская пехота, сразу разбегаясь в разные стороны. Они незамедлительно открыли огонь по душманам. А вертолеты, высадив десант, тут же взмывали вверх и кренясь шли в пологое пике на штурмовку.
       Душманы еще отвечали на огонь, когда десантники выволокли из горящей машины своего командира и мертвого Горбунова. На лейтенанте горела одежда и кровь хлестала из обширной рваной раны на плече. Это, когда уже потерявший сознание Рустам выпустил из рук гашетку спуска, снаряд из базуки запоздало ударил под основание башни. Ее чудом не сорвало, но в металле зияла большая рваная прореха.
       Только в вертолете, уносившем его в часть, в госпиталь, он на несколько минут пришел в себя. Молча, расслабленно смотрел в потолок. Потом закрыл глаза и снова потерял сознание.
      
       * * *
      
       Неласковый ноябрьский ветер с тихим скрежетом относил бурые, сухие опавшие листья с серых плит тротуара к обочинам. Осень супилась округлыми серыми бровями ползущих туч. У людей, торопливо бегущих по улице, были пасмурные неулыбчивые лица. Словно ненастье заставляло их опускать глаза вниз. А у молодого парня в форме старшего лейтенанта воздушно-десантных войск неудержимо рвалась с лица счастливая белозубая улыбка. И прохожие, на миг замедляли свой бег, изумленно провожали его взглядами.
       Я приметил его издали. Он шел, не видя меня. И улыбался никак не мне. Он вообще улыбался в пространство. Но, когда он, наконец, почти пройдя мимо, все же узнал меня, улыбка стала еще шире.
       - Здорово! - сказал он и голос его слегка сорвался. - Ты чего будто с похорон? Случилось что?
       Он крепко держал меня за отвороты куртки, спрашивал меня о чем-то и все так же широко и весело улыбался. Я молча смотрел на него. Рук я так и не вынул из карманов. На меня нашло какое-то оцепенение. Ведь это был он - мой лучший дружок Рустик, с которым я не виделся уже тысячу лет. Наверное то, что он так широко улыбается, мешало мне...
       Он не обратил особого внимания на мое состояние и, потормошив еще, поволок куда-то со словами:
       - Опаздываю, пошли вместе. Это недалеко, так у зоомагазинов меня должны ждать.
       У зоомагазина его ждала Нелька.
       Когда пришли к нему домой, пошел дождь. В прохожей, снимая парадную шинель, он повернулся ко мне спиной. Потом, все так же не поворачиваясь, сказал:- А теперь - фокус... - и повернулся.
       На кителе сиял свежей чистой эмалью орден.
      

  • Комментарии: 4, последний от 12/10/2011.
  • © Copyright Тен Владимир Константинович (galvol@rambler.ru)
  • Обновлено: 22/04/2006. 152k. Статистика.
  • Повесть: Проза
  • Оценка: 6.89*5  Ваша оценка:

    Связаться с программистом сайта.