Lib.ru/Современная литература:
[Регистрация]
[Найти]
[Рейтинги]
[Обсуждения]
[Новинки]
[Помощь]
РАССКАЗЫ РАЗНЫХ ЛЕТ
«Побудь со мной...»
...Потом Маруська замерзла и говорит Таньке:
— Гони своего Юрку сюда, а я к тебе перейду.
— А что мне с тобой делать? — спрашивает Танька и прижимает мою голову локтем к подушке: лежи, мол, как лежишь.
Но удобней всего в кузове грузовика лежать на ее коленях. Они как футбольный мяч, упругие, а у других... Да не знаю я других!
Она первая берет из моих губ сигарету и возвращает ее с фильтром, выпачканным губнушкой. Курит и поет. Черте что поет:
Побудь со мной
хоть один только вечер,
Я, как девочка,
тебя прошу...
И всегда обрывает где попало...
— Спой, Танька.
— Я и так пою, только ты меня не слышишь.
— Брось заливать.
— У тебя уши забинтованы, — шепчет Танька и садится мне на ноги.
Раньше я дольше пяти минут не мог ее держать, а тут сидит она целый час и мне хоть бы что, как будто ноги у меня отрезаны...
Теперь она идет со мной рядом, такая высокая и красивая, а я и до колена ей не достаю. Хотела еще веревку к коляске привязать, чтобы мне легче было.
А может, это она польстилась, что я часовых дел мастер?
Да чихала она на всех мастеров в колясках на четырех подшипниках. Вон ей как чувак подмигивает. Да ладно. Были и мы чуваками.
Ишь ты, нагнулась, пот мне косынкой вытирает. Безрукий я, что ли?! Сама же мне чистую марочку в карман положила...
Ну, чего, дуреха, разревелась? Не могу я, чтобы ты на глазах моего детища меня на постель как куль с мукой укладывала. Ничего со мной не случится, — и около стула подремлю.
— Тань, а, Тань, а если ты заболеешь и Петька из школы не придет, а ты попить захочешь, и я буду рядом с тобой на койке, кто же тебе воды-то подаст? Давай я на всякий случай водопровод к койке проведу?
Опять плачет, дуреха, а ведь когда-то была такая балдежница, хоть глаз ей вырви.
Морщинки под глазами, а еще и ревнует, что открытки с актрисами собираю. Хитро ревнует. Пока альбом не заклею весь — не трогает, заклеил — живо ноги ему приделает. А может, и не ревнует, а заводит меня как часы, чтобы не останавливался.
— Тань, а, Тань, спой мне «Побудь со мной».
— Выдумал... Я и так...
Люби меня в красном
Ты говоришь, что я хорошею в красном? А знаешь, я эту красную кофту первый раз на плечи накинула. Не так-то много у меня нарядов. У других посмотришь, шифоньеры от добра ломятся, а тут, как забуянит Гришка, соберу все в узел и на плечах к Юляхе унесу. В последний раз и она пеняет мне:
— Что ты, Нинка, о себе не заботишься? Платьишки свои, как спецовку, до дыр изнашиваешь. Гришка прополощет свою получку, а ты и рада кормить его, еще бы — мужик того и гляди ноги протянет. Получается, что ты ему сама пьянствовать помогаешь. Зарабатываешь не меньше, чем другие, а что у тебя есть, кроме этого узла да постели? Видишь, как я живу? Серега себе шляпу новую покупает, я — отрез на платье. Вот что, положи-ка эту кофту в свой узел — мне мала, тебе впору — пожадничала я, без примерки купила, — тужу, что деньги зазря извела, да ладно, пользуйся, а тридцать пять рублей мне с получки отдашь... Уговорила?
Да разве в кофте дело? Вон она на стуле лежит, ее и не видно в темноте...
Шел ты ко мне и не думал, что надену я ее и к лицу она придется. Ты ж меня только на работе видел. И в рабочей одежке я тебе нравилась. Виду не показываю, а глазам исподтишка приметно, что и к смеху моему прислушиваешься, и поближе норовишь держаться, да не глупый, понимаешь, что нельзя. Раньше-то, когда Валя твоя жива была, ты на меня вскользь смотрел. Отмечал, конечно, что не хуже я других, а не мечтал обо мне. А остался один — испортился, на замужнюю загляделся.
А я давно тебя приметила, как только ты в бригаду пришел. В тот день подали вагон со шпалами, а мужиков на выгрузку не хватает. И как раз ты один в углу вагона. Где тебе напарника взять? Разве что самому Данилычу забраться. Так он давно уже ничего тяжелее шаблона не поднимал. Сбросил ты рядов пять, а дальше, вижу, корячишься — на попа шпалы ставишь.
— Что ж ты новенького угробляешь, Данилыч?
— Ничего, здоровый, — выдюжит...
Не стерпела я, — прилезла на твой ряд. С той поры и наблюдаю за тобой.
Покури, покури, сейчас я тебе пепельницу найду.
И здоровым ты не был, измотала тебя Валина болезнь. Посмотрю, бывало, сумку с собой большую возьмешь, а в сумке зимой и летом одним цветом — бутылка молока да кусок хлеба. Родной ты мой, на путейской работе при такой кормежке живот сорвешь, а ты иногда и один шпалу на плече тащишь. И в магазине тебя вечером видела. Торт берешь, колбасу, зефир, да ведь не себе — жене в больницу. Ты не думай, что я осуждаю. Больному человеку мало ли чего захочется, и невдомек ему, что на все прихоти деньги нужны. Да ты и не гадал о том, на что тратил, лишь бы жену поправить.
Тяжело тебе было. К себе примеряю. Если бы я так три года по больницам мыкалась, выдержал бы мой Гришка или нет? Наверное, как и теперь, загулялся бы и забыл про меня. А на тебе ведь и рубашка всегда чистенькой была — сам стирал и теперь стираешь. Но теперь ты хоть на лицо чуть округлился, а то ж нос как у дятла торчал.
Не обижайся на меня, я говорю, что тогда думала, на тебя глядя.
А когда ты на меня засматриваться начал, я-то виду не подаю, а Юляха мне шепчет на перекуре:
— Смотри, ожил наш Василий, с тебя глаз не спускает. Ой, Нинка, быть беде!
— Какой беде?
— Такой у него взгляд горячий, что растаешь ты.
— А Гришку, куда я дену?
— Он сам денется.
Словно в воду глядела Юляха. Хорошо еще, что робкий ты. Не подходил ко мне с разговорами. А тут и Понтонер заметил, куда косишься. Сводник он старый! Как увидит, что Гришки нет дома, стучится:
— Василия не позвать ли?
Боюсь я этих людей — Юляху с Понтонером. Глаза у них вострые, мысли на одно направлены. Но когда Гришка опять закуролесил и пропал, до сих пор не знаю куда, может, на пятнадцать суток, говорю Понтонеру:
— Давай зови Василия...
Зря ты на бутылку тратился. Мне эти бутылки и так поперек горла. Да ладно, думаю, выпью глоточек. И стыдно мне было, что в комнате у меня только кровать да стол. Шифоньер-то Гришка на щепки извел. Первым делом во время запоя он мебель курочит. Руки у него мастеровые, вот и не жалеет своего друга. Кончился запой — неделю со мной не разговаривает: новый шкаф ладит.
Что, говоришь, Гришку к каждому слову цепляю? А кого ж мне еще вспоминать? Ты сколько с Валей прожил? Без малого десять. Вот и я, как ты, на двадцатом году за Гришку выскочила и тоже десяток разменяла. Каждая минуточка им заполнена. Не всякий месяц он пьет. Бывает и сердешным, и желанным. Хочу осудить его, и сил нет...
А ты не приходи больше, даже если и позову. Хороший ты, и уважаю я тебя, и ничего ты для меня не пожалеешь, а не приходи. Не туда меня Понтонер с Юляхой толкают. Против сердца не пойдешь.
Светает. На стуле уже кофта видна. Как бы Юляха не заскочила, любопытная, а мне и укрыть тебя негде...
А кофту эту я никогда больше не надену. Погляжу на нее и вспомню, как мы с тобой разговаривали, как ты сказал, что к лицу она мне. На всю жизнь память. А ты люби меня в красном, слышишь, люби! Женишься — все равно люби. Только не позволяй женке в красное одеваться. Это наш с тобой цвет, на двоих...
Что ты молчишь, как каменный? Родной мой!
Добрая беседа ночи стоит
рассказ Ильи Петровича
Нет, ты скажи мне, старуха, будет в нашей жизни такое время, что выйдешь ты на работу, часа три повкалываешь и пять часов после этого будешь за бригадиром или мастером бегать, еще чтоб работой тебя завалил, а он тебе в ответ: «Иди-ка ты, Иванов, домой, — надоел, голова разболелась, ничего для тебя придумать не могу»? То-то! Сама знаешь, что не будет такого. Хватаем мы эту работу руками и зубами, а ее впереди еще на миллион лет. А хочется всю ее до конца переделать так, чтобы сесть и сказать: баста! Небо я сделал, землю сотворил, цветы распустил, злаки выколосил, животных выпестовал, птиц петь научил, человека породил — пора и кваску попить. Так нет же, нет! Оглянуться не успеешь, как на пенсию провожают, а ты еще и половины того, по чем руки зудели, не сделал. Без тебя комбинат расширяют, плотины строят, пятое, десятое, а ты уже — как лишняя спица в колесе... Даже думать о том времени страшно!
Тут еще бригада в июльскую жару тает день ото дня: нет, чтобы подождать — в отпуск потянуло; кто ангину, черта бы ей в глотку, летом хватил; и как нарочно, из ГПТУ ребятишек не выпустили еще с экзаменов... Вот и осталось всего работников четырнадцать плотников. А работы!..
За смену, сказали бригадиру, тепляк с одной стороны коксовой батареи разобрать и до последней щепки на трактора погрузить. Батарея новая, разогрелась, расширилась, двери железные, штук пятьдесят, на крючки вешать пора, а тепляк — помеха. Неделю строили мы эту сторону тепляка, стойки раскрепляли, потолок настилали, железом обшивали, и вот теперь, хоть оно ломать — не строить, за смену должны разобрать. Это с четырнадцатью-то человеками!
И вот еще что скажу: когда бригада в полном составе, командовать ею легче. Дал каждому звену по участку — и справляется оно с работой двумя или тремя головами. А тут всего четырнадцать, каждый — сам себе звено. Взять хоть нашего Черного, как раз на его звеньевого ангина-то и нашла. Что с этим Черным без его звеньевого делать? А упрямый... Говоришь ему: так вот надо, а он по-своему, пока сам не увидит, что полсмены зазря на щепки извел.
И находятся ж мученики командовать всеми! Анатолий, к примеру... Чем не бригадир? Видит, что можем не справиться, уши топориком держит, из разговоров наших выуживает — путное кто предложит. Алексей у нас — молодая, но разумная голова, давно бы пятый разряд ему иметь пора, а он все не хочет, по четвертому все... Алексей этот и говорит: железо с крыши сорвать, прогоны, что стойки соединяют, распилить и по частям тепляк весь веревкой свалить. Анатолию и слушать дальше не к чему, смотался из будки, минут через пять кричит:
— Выходи на работу!
Глядим: веревка уже принесена, белая, новая, только что со склада. Подходим к тепляку, а нам от ворот поворот. Начальство с коксохима нашему мастеру втолковывает, что тепляк пока разбирать нельзя: загазованность. Позвал нашего прораба. И прорабу коксохимического начальства такой же ответ. Прораб привел нашего главного. И тоже никакого толку. Подвел тогда главный инженер к коксохимикам начальника управления. Поговорили начальники между собой — и такое же решение: часа два ждать придется. Два часа рабочего времени носом груши околачивать! Трактора тарахтят, мы стоим. Коксохимики по батареям лазают, один понизу ходит, в рупор спрашивает: газ, воздух. Сверху крик: готов! Чего «готов» — не нашего ума дело: стой жди. Да что мы, анекдоты сюда пришли точить?
Спишь, что ли, старуха? Слышь, ветер, какой поднялся, к дождю, должно быть. Встань, окно затвори, как бы стекла не выбил... Во, так и языку теплее. Ночь долгая — не торопи...
Видит Анатолий, что скучными мы становимся, отвел в сторону мастера, пошушукался с ним. Вернулся, дал команду: айда за мной! Нашел-таки чем занять. Две машины бетону в другом управлении выклянчил. Мы этот бетон носилками... и куда следует уложили. А уж вечереть стало, животы про ужин напомнили. Глянули мы на батарею: — Газ! Воздух! Готов! — кричат еще. Поужинали. Прислушались — крику нет. И все наши командующие уже на нас ворчат: что, дескать, мешкаете. Полезли мы наверх, железо с крыши мигом сбросили. Прораб рукой нам машет: трактора простаивают. Успеют, отвечаем. Анатолий с Алексеем уже веревку привязывают за верхний прогон. Кто пилит этот прогон на части, кто ниже спустился другие прогоны перепиливать. Черный на землю слез, за веревку тянуть, — не любит он высоты. Гляжу, и главный инженер за веревку с ним уцепился. Рванули они — ни с места тепляк, даром, что на части, или, по-ученому говоря, на секции распилен. Вразумило тогда Гришку-тракториста трактор к ним подогнать. Привязали веревку к трактору, натянулась она как струна, дернулся трактор — веревка лопнула. Кинулся мастер вовнутрь тепляка — нашел прогон. Перепилили, связали веревку, опять трактором дернули. И пошло-поехало; пыль, треск, веревку подавать не успевали. Слезли мы все на землю и с пылу, с жару накидали первый трактор досками! Отправили. И тут-то почувствовали, что выдохлись. Сели передохнуть. А начальник управления другой трактор подгоняет. Быстрей, говорит, ребята, надо.
— А чего ему надо? — спрашивает Алексей. — Работу организовал, нечего больше около нас крутиться, сами знаем, что надо.
Минут пятнадцать мы отдыхали. Понял начальник, что промахнулся, и отошел от нас к кучке, где стояли мастер и прораб с главным инженером. Снова принялись за работу. Но не простил Алексей начальнику последнего понукания, подбил Черного подойти к командирской кучке. А Черному что, он со своей придурью и к управляющему трестом попрется.
— Александр Александрович, — негромко так, но внятливо говорит Черный, — может, займете на пару бутылочек? С устатку бы не мешало.
— А где ты, Черный, найдешь на комбинате? — не поняв подвоха, начальник спрашивает.
— Я и за проходную сбегаю.
— Нету у меня с собой, — отвечает Александр Александрович.
— А я думал, есть, — говорит Черный, — раньше, я в книжках читал, если люди работают, а человек иной, вроде вас, в стороне землю топчет, словно купец какой, то обязательно на водку дает.
— Черный, туды-т-твою, иди железо грузить! — кричу, чтоб выручить Александра Александровича из неловкости. Совсем ни к чему подбил на этакое Алексей Черного. Отработало начальство первую смену и на вторую осталось — ценить это надо, а не зубоскальством тешиться. Ну, сама посуди, старуха, этот Черный без году неделя как в бригаде, а туда же, насмешничать. Не видел, небось, как в трудную пору тот же начальник по целой смене был такелажником, как рабочий простой. И то бы Черному в разум взять: работали мы слаженно, дружно, куда им, начальству, в наш круг затесываться, стеснять нас только. И, кроме того, мы в рабочей одежде, а они-то ведь в этих же костюмах, небось, и дома ходят. А попробуй запачканное-то отмой, сама, чать, знаешь...
И стал мне Черный с той поры противен. Лучше бы он из бригады ушел. Пусть хоть на всю жизнь нас в бригаде тринадцать останется, а по таким нечего плакать.
К двенадцати мы закончили работу, да с той стороны батареи тоже тепляк две другие бригады раскидывали. Попозже чуть нашего кончили. Жаль, конечно, что не вся наша бригада в сборе была, не видать бы им второй стороны тепляка как своих ушей. Да теперь уж ничего не попишешь: работа сделана. Уж никто не вспомнит, что окружал батарею тепляк. Стоит она теперь красивая, движутся вдоль нее коксовыталкиватели и полыхает она огнями. И всегда вот так! Сделал что-то, другие твоим трудом пользуются, а тебе новое начинать. Это ведь только в сказке сказывается: баба у разбитого корыта. А мы, если разбираем одно старое, так на другой же день новое делаем...
Слышь, а будильник-то завела? И не заводи. Утро, кажись. Добрая беседа ночи стоит.
Связаться с программистом сайта.
