Локальная слава настигла каждого из нас. Локальная слава - это такая ловушка, цап - и ты уже у нее в лапах, а большего не проси, не положено. Если ты кумир своего ближнего круга, значит, не выйти тебе за этот круг ни в темный день, ни в светлую ночь. Если ты городская знаменитость, сидеть тебе в этом городе - не пересидеть.
...Братья Соловьи заслуживали славы отнюдь не локальной. В школе им было тесно, как десятикласснику в прошлогодней курточке, да они как раз и были десятиклассниками - рослыми светловолосыми красавцами, рок-музыкантами, отличниками и лучшими школьными 'англичанами'. Наверное, не стоит уточнять, что в Соловьев были влюблены поголовно все девочки с пятого по десятый - начиная с 'первых красавиц королевства', заканчивая последними замухрышками вроде меня. Да нет, разве я могла себе позволить любить этих сверхчеловеков? Этот вопрос даже не рассматривался. Я просто дивилась им, как инопланетянам трехметрового роста, с глазами-звездами. Это чувство забивающего дух восторга не требовало ответа или выхода - на школьных вечерах я самозабвенно разглядывала братьев, - благо, это не возбранялось, - Соловьи выдавали свои трели с балкончика в актовом зале, где помещалась их рок-команда. Я стояла, задрав голову, в своем несуразном красном платье с вышитым теми же нитками воротничком и была абсолютно счастлива - как, наверное, чувствует себя счастливым человек, который всю жизнь мечтал посмотреть на Мону Лизу в подлиннике, и вот, стоит перед картиной, испытывая такое острое счастье, что это уже чистое мучительство, ты просто не в силах его пережить. Я не представляла себе, какой должна быть девочка, чтобы эти идолы спустились с небес на Землю - с кем они дружили, с кем водились, с кем целовались после школьных вечеров? Да честно говоря, меня это и не очень занимало. Вне школы я тотчас забывала о Соловьях, потому что мои мысли были заняты совсем другими героями - книжными, конечно: Робертом Джорданом, Колдуэллом, Холденом Колфилдом. Стоящим делом я считала только чтение - Хемингуэй, Апдайк, Селинджер - и лишь переступала порог своей пропыленной квартиры-библиотеки, тут же ныряла носом в очередную 'Иностранку'. Тогда уж мне было не до Соловьев. Но как только я наутро оказывалась в школе...
Старший Соловей, Богдан, был больше музыкант, чем ученик, его мне почти что не было видно в его ролинговых небесах и криденсовых облаках. Говорят, он потом окончил ЛГУ, организовал группу 'Керогаз' и локально прославился среди рок-фанатов. Младший, Тарас, Тарасик, - был чуть попроще, более успешным в науках, в частности, в английском языке.
Однажды меня бросили на прорыв - я должна была представлять класс на конкурсе чтецов, тексты читались исключительно на английском. Я выучила Роберта Бернса My Hart in the Highlands, отутюжила воротничок на кофте и отправилась сдаваться. И вот он, мой гроб с музыкой: в жюри конкурса сидел Тарасик и смотрел на меня так ласково-равнодушно, что было ясно - он смотрит внутрь себя, и ты можешь не трепыхаться, не страдать и не краснеть, твой заслуженный провал его трогает не больше, чем твоя новая глупая в цветочек кофточка и твои ручки-ножки-спички, а также невеликие глазки и великий подростковый носок. Нос, в смысле.
Ну откуда же я знала, что я не должна так убиваться? Мне казалось совершенно естественным сгорать со стыда, я и сгорала. До тех пор, пока не добежала до дома и до вожделенной 'Фиесты', а там - гори все мои провалы синим пламенем. Вон, у хемингуэевского героя почище моих проблемы.
...Мы зашли с отцом в магазин, где было дымно, тоскливо и голо. У перевернутых конусов с томатным соком (так трогательно, тогда и соль в стаканчике рядом ставилась) отец столкнулся с приятелем. У приятеля было экзотическое имя Олекса - вот именно так, а не иначе, в прошлом - какая-то мутная история с публикацией стишка в оккупационной газете, при немцах, за что случилась отсидка... Это я потом узнала, а пока он поволок нас с отцом к себе домой, познакомил с мамой - очень интеллигентной старушкой, которая похвалила мой жилет и спросила, что у меня на кармашке вышито (там красовалось судьбоносное Strawberry fields forever). Я ковыряла вилкой противную кильку в томате, разговоры Олексы с отцом мне были совершенно не интересны, политика какая-то... В этот момент возле стола бесшумно вырос сын Олексы: 'А это Тарас'. Я подняла глаза. На меня смотрел Соловей из моей детской фантазии. И я вспомнила свой провал. Но Тарасик не вспомнил. Он вообще меня не вспомнил, а сказал: 'Пойдем отсюда! Я тебе на скрипке сыграю'. И сыграл. И под гитару спел 'Горы далекие, горы туманные' - ну это ж код у нас такой бардовский был. Мы просидели в Тарасиковой комнате целый вечер, и были уже почти что не-разлей-вода, пока наши отцы-шестидесятники квасили на кухне и ругали коммунистов, и я уже нахально предлагала, чтобы Тарасик писал песни на мои стихи, и он был готов... И никакого провала в моей жизни никогда не происходило, и не было кофточки в цветочек, и тоскливых школьных вечеров... Но он, наверное, все-таки был, провал, потому что 'продолжения банкета' не последовало. Я больше не увиделась с 'юношей моей мечты', да и закрутили меня совсем другие вихри, и я забыла про Соловьев накрепко и навсегда. Так казалось.
Но тут - еще один поворот сюжета, на этот раз последний. Я приехала в Санкт-Петербург, в гости к подруге. Поджидая ее с работы, стала листать подвернувшийся под руку рекламный журнал. В журнале давали объявления о поиске работы и поиске спутника жизни. Новаторство издателей было в том, что объявления печатались с фотографиями - на целую полосу - и именами претендентов. И вот со страниц этого странного печатного органа - ордена неудачников - на меня посмотрел Тарасик. Причем, как оказалось, нуждался он остро не только в постоянной работе, но и в постоянном спутнике жизни. И мне стало очень грустно. Вот такая локальная слава Тарасику точно была не по рангу. Он заслуживал большего, мой бывший кумир. Но ни рассмотреть меня, ни окликнуть из своего глянцевого далека он уже не мог. Я тогда пожалела, что не сперла журнальчик у подружки. Естественно, звонить бы я Тарасику все равно не стала, разве что на работу позвать в издательство, где я главредом. Жаль, в личной жизни предложить мне ему нечего - все у меня как у людей, и растет в моем доме рослый светловолосый красавец, рок-музыкант, отличник и лучший в школе 'англичанин'.