Мы начинаем отказываться от книг. Выставляем их на лестничную площадку, потому что "аллергия замучила", перестаем покупать, потому что "это ж сколько денег надо!", считаем, что уже ни одной книги не в состоянии поместить на книжную полку - места нет. Странный симптом, один и тот же. Я, конечно, не врач, чтобы ставит диагноз, но что-то в этом есть чересчур закономерное, то, что бросается в глаза и так и тянет обобщить. Это некая сдача позиций, некая трансформация, которая может считаться символической, потому что, вроде, читать-то никто не переставал, только читают другое. Или стоит рассматривать это как техническую революцию, ведь Интернет теперь успешно заменяет книги? Но суть не в технике, не в способе воспроизводства текста, суть в том, что читают теперь не только другое, но и по-другому. Отсюда и способ мышления изменился, и отношение к жизни, и отношение к идеалам. Да и есть ли они нынче, идеалы? Не считать же за идеал качество и дороговизну одежды и крутость иномарки? Впрочем, грустить по поводу утраты идеалов глупо. Еще Сергей Довлатов, по словам его друга Александра Гениса, "писал о том, как идеи не меняют мир, и идей нет, и меняться нечему".
Однако я вовсе не к тому, что пофигизм, как современная модификация цинизма, так уж захлестнул наше народонаселение, особенно молодое (это, скорее стереотип из разряда " мужики - подлецы, бабы - дуры"). Вообще-то я о другом. О том, что способность мыслить (ну а отказываясь от книг, натурально, мы отказываемся от возможности шевелить мозгами - хотя бы в принудительном порядке) и не плыть в этой способности по течению - сегодня и ежедневно может считаться вполне героической добродетелью.
Когда-то (не так уж и давно) писательница Лидия Чуковская посчитала своим долгом высказаться по поводу ряда событий, происходящих в связи с отменой Оттепели. Лидию Корнеевну никто не принуждал, не тянул за язык и за ручку (перьевую). Однако она написала открытые письма, осуждая судебный процесс, учиненный советским государством над писателями Андреем Синявским и Юлием Даниэлем в связи с тем, что их произведения публиковались за границей, написала по поводу травли этим же государством Нобелевского лауреата поэта Бориса Леонидовича Пастернака и писателя Александра Солженицына и самое главное - по поводу участия во всем этом советского народа. Это уж у нас как пошло, так пошло - если повязывать кровью ли, позором - так повязывать всех. Никто не отсидится! Понятно, Лидия Чуковская не была никаким качком и Рембо, эта не первой молодости слабовидящая женщина-литератор, но, видно, кантовский категорический императив... сопротивляться ему было бессмысленно. Право, не стоит утешать себя спасительным, на все времена: "Это ж когда было!". Как сформулировал другой великий человек той же эпохи: "Ничего, что родились поздно вы, - воевать никогда не поздно!" - Александр Галич знал, о чем говорил. Вполне благополучный советский драматург, и вдруг, через мгновение - он уже символ сопротивления бездарному, лживому, тусклому времени. Кто-то нынче завистливо вздохнет: "Зато у них была возможность высказаться! Сейчас же в Интернете утонешь - и глазом не моргнешь" - да нет же, в том-то и дело, что никакой возможности не было. Самиздат, магнитофонная пленка, "Эрика" берет четыре копии"... (уважаемые граждане компьютерщики, позвольте объяснить строчку того же Галича: "Эрика" - пишущая машинка, на которой можно было отстукать текст, но только в количестве 4-х экземпляров - пятый был, как правило, совсем "слепым"). Возможность высказаться искали и находили. В том числе и опасную для жизни. Кстати, в этом смысле мало что на свете меняется, почему-то слово только кажется эфемерной и мало на что влияющей частью жизни. Перестаешь так считать, только ляпнув что-нибудь неподходящее. От одного неловкого слова рушатся дружбы и любови, Джон Леннон нажал красную кнопку в мозгу своего убийцы Чепмана единственным словом в интервью Би-би-си: "Мы стали ПОПУЛЯРНЕЙ, чем Христос..."
Книг о "Битлз" теперь хватает. Стоят в моем шкафу рядом с Лидией Чуковской и Галичем. Иосифом Бродским с его "Частью речи". Часть речи как часть жизни. Значительная часть. Как странно это было бы представить себе в году, скажем, 84-м. Для меня этот год знаменателен не только сбывшейся или не сбывшейся по Оруэллу действительностью. В этом году я познакомилась с Ленкой Штейн.
...Моя подруга, таллиннская журналистка, одна из героинь довлатовского "Компромисса", была недовольна моей публицистической малоактивностью и всегда ругалась по этому поводу: "В твоем возрасте у меня министр торговли Эстонии был личным врагом!". Ленка меняла мир с помощью слов, и я в этом деле и в подметки ей не годилась - однажды, например, она заступилась за мальчика, который поцарапал машину какому-то типу, и после ее статьи "Царапина" в газете "Молодежь Эстонии" героя материала посадили в тюрьму - за то, что тот завез мальчика за город и бросил в лесу. Ленка так и не успела издать ни одной книги. Она погибла в 95-м.
Мой друг Витя Казаков, когда писал свое стихотворение "Цинковая почта" - и десятки других - об убитых в Афгане наших ребятах (сам он из тех, кто вернулся), и думать не думал о том, что улетучится коммунистический рай, исчезнет цензура, и его стихи можно будет не только петь под гитару, но и печатать.
Печатать в книгах. Которые мы теперь выгоняем из своих домов. Как странно - их сжигали, запрещали, изымали, запирали под замок. Их подпольно множили, передавали друг другу, чтоб прочитали за ночь и передали следующему... Теперь книги просто выставляют, как засидевшихся подвыпивших гостей. А я их люблю! Обнимем друг друга за плечи, пойдем, покачиваясь, знакомыми улицами, затянем что-нибудь душевное такое, из прошлого... И, может быть, не останемся такими уж навеки одинокими...