Еще не прощаясь, она мне сказала: 'Галка, я знаю, мы с тобой больше никогда не увидимся!'. 'Да ты что! - я очень бодро попыталась ее опровергнуть. Радоваться, в общем-то, было нечему, все-таки расставались, но слова Ленки хотелось отрицать во что бы то ни стало. - И я к тебе приеду, и ты ко мне - давно ведь собирались. Созвонимся!'. Потом меня кто-то окликнул, я обернулась, 'последнее прости' сказать хотелось многим, и с Ленкой мы так и не попрощались по-человечески - с ней был ее сын-десятиклассник, нас друг от друга оторвала толпа однокурсников, теперь уже выпускников Литературного института образца одна тысяча девятьсот девяностого года. Так все закончилось. И я ее действительно не увидела больше, только услышала пару раз по телефону - я звонила ей в ее город Таллинн раз в год, поздравляла с днем рождения, а на письма моя подруга Ленка Штейн никогда не отвечала.
Впервые я ее увидела перед собеседованием в актовом зале Литинститута. Пышнокудрая девушка в костюме-сафари, небрежно опершись о стену, читала 'Новый мир'. 'Пижонит', - подумала я. В смысле - кокетничает. Я ревниво негодовала - кто-то и кроме меня может демонстративно читать у всех на глазах серьезные тексты. Я-то в своем Ставрополе это делала в какой-то степени именно из пижонажа. Вернее, так я предъявляла толпе свое к ней презрение. Чем, в общем-то, от этой толпы и защищалась. Но мы-то были не толпа!
Потом нас по одному стали вызывать в комнату, где сидела приемная комиссия во главе с критиком Сидоровым, будущим министром культуры (естественно, ничего этого я не знала). Меня спросили: 'О чем вы пишете?'. Я сказала: 'О людях. Я люблю людей и пишу о людях'. Все засмеялись. А я обиделась - и что тут смешного? Потом переживала: ведь всем моим новым друзьям-абитуриентам пожелали успеха в сдаче экзаменов, а мне сказали: 'Мы будем выбирать!'. Ну точно, прокатят. Почему не прокатили, теперь ясно, хотя абитуриентские мои тексты были более чем жалки и смехотворны. Но, наверное, что-то в них все-таки разглядел добрый Анатолий Павлович Злобин. И я поступила на его семинар - 'Очерк, публицистика'. Потом оказалось, что и девушка в сафари поступила туда же.
Поначалу-то у меня не было ни малейшего сомнения в том, что я преспокойно сдам вступительные экзамены в Литературный институт. Как и в том, что пройду творческий конкурс. Эта странная самоуверенность происходила вовсе не из осознания собственных там способностей, или таланта, происходила она из какой-то 'легкости бытия' - живу, как песню пою. Все будет по-моему. А как же иначе? Эта легкость не однажды потом проводила меня по краю житейской пропасти. Хотя частенько и подводила - не все коту масленица.
- Вот, что значит - логика характера! - говорит Ленка, преспокойно заявившись в нашу комнату на третьем этаже общежития после того, как я ее безуспешно прождала возле памятника Пушкину часа примерно два. - Кто-то пошел бы в кафе 'Север', если б не дождался, кого-то вообще не найти, а Галка - прямиком в общагу.
Я на нее не обижаюсь. То есть - вообще никогда. Я тоже принимаю логику ее характера. Она - Карлсон, который живет на крыше. Заболтать, оплести, навешать лапши на уши, завести в дремучий лес, заманить и бросить. Карлсон. Или, еще лучше, Маленькая разбойница. Не бойся, они тебя не тронут. Лучше я сама тебя убью. Действительно, обижать меня Ленка никому не позволит. Это право должно принадлежать лишь ей. Да и не только - обижать. Вообще. Общаться, разгуливать по Москве, посещать всякие места. Мне кажется, была бы возможность - она бы и спать меня с собой укладывала. Не подумайте чего плохого. Вовсе не в этом смысле. Просто я - инфантильная провинциальная дурочка, слабая от своего интеллигентского неумения сказать 'нет'. А она - сильная, она - известная, она - настоящий журналист.
Те, о ком Ленка писала, могли не сомневаться: интеллигентски расшаркиваться эта девушка не станет, назовет вещи своими именами. У нас на курсе ее побаивались, а знаменитый публицист Аркадий Ваксберг, пишущий на криминальные темы, получал Ленкины материалы по рассылке, и, когда однажды, по своему обыкновению нахально, она заступила ему дорогу и назвала себя, он уважительно протянул: 'О-о, так это вы! Читаю, читаю...'.
Ленка всегда держала 'уши на слуху' и неоднократно ввязывалась в истории, которые заваривали какие-то нехорошие люди, а прекращала именно она, публикуя очередную статью, где раздавала всем сестрам по серьгам. 'Он посадил мальчика на переднее сидение своего автомобиля...', - так начиналась ее статья 'Царапина', темку для которой она себе присмотрела (вернее, подслушала) в общественном транспорте. Маленький мальчик поцарапал чужую машину. Две пассажирки обсуждали безобразное поведение владельца автомобиля, который вместо того, чтобы нажаловаться родителям, или подать в суд, или, наконец, дать мальцу по заднице, завез его на своем драгоценном автотранспорте за город и там оставил. Пока искали, пока то да се, юный преступник успел сто раз перепугаться и даром это ему, прямо скажем, не прошло. Ленка прицепилась к собеседницам (она всегда начинала свои монологи так: 'А вот извините пожалуйста...'), разузнала все, что возможно, нашла автомобилиста, нашла мальчика и его родителей. 'Царапина' заставила город шуметь.
'У меня в твои 27 министр торговли Эстонской СССР был личным врагом'. Из-за ее публикаций, разумеется. В смысле, а ты, радость моя, никому не интересна со своими оправданиями безделья. 'У Люси Петрушевской трое детей', - отрезает, когда я хнычу по поводу отсутствия времени на создание литературных произведений.
У Петрушевской она живет, приезжая на сессии. Однажды Ленка берет меня на творческий вечер 'Люси'. Он проходит в каком-то неотапливаемом доме культуры. Людмила Стефановна очень легко одета. Я прошу Ленку, чтобы она отдала ей мою курточку из искусственного меха - накинуть на плечи. Потом долго горжусь тем, что моя невидная одежка оказалась кстати. Я очень люблю Петрушевскую, самостоятельно, задолго до Ленки вычислив ее талант по странным маленьким сказочкам в 'Юности'. О том, как верблюжий горб лежит на дорожке, а мимо проходит верблюд и спрашивает его: 'Что ты плачешь, маленький?' - 'Лежу и не могу сдвинуться с места'. Но Ленка никогда не представляет меня своим знакомым. Наверное, стесняется. В ресторане ЦДЛ, когда Юнна Мориц приглашает Ленку, как хорошую знакомую, за свой столик, мне моя подруга шипит на ухо: 'Только не говори ничего!'. Я со всем этим мирюсь. А что мне остается делать?
Я - романтик. Ленку это раздражает. А еще я ем неправильно. Она меня все время воспитывает. 'Ах ты, мой насосик!', - ласково говорит она мне в литинститутской столовой. Я заливаюсь краской. Вообще, моему комплексу неполноценности как нельзя кстати такая подружка. Не дай бог что-нибудь ляпнуть. Она смотрит в упор круглыми светлыми глазами - без тени улыбки, без тени снисхождения. И молчит. Мол, думай, дура, что говоришь. Внутренне я извиваюсь от этого взгляда, как ужака под вилами.
Сейчас, наверное, мало кто помнит такого драматурга - Михаила Шатрова. А в перестройку его пьесы становились событием московской театральной жизни. Тогда вообще было время 'грандиозных событий'. 'Шумим, брат, шумим!'. Особенно по части крушения старых иллюзий и приобретения новых. Так вот, пошли две подружки-студентки в Ленком, на спектакль Шатрова 'Диктатура совести'. Это сейчас вам смешно, а тогда неслыханной дерзостью была тема спектакля - суд над Лениным. Ну, типажи всяческие выходили и монологи свои за и против Ленина выдавали (Олег Янковский Энгельса играл). Что ты будешь делать - в конце концов, Ленина суд истории оправдывал. Но суть даже не в том, что творилось на сцене, а в том, что у одной подружки билет на спектакль был, а у другой не было. И первая, по праву родственницы одного из режиссеров, провела вторую через служебный вход (второй, понятно, была я). Сам Марк Захаров помог им снять шубки (у первой - дубленка 'как мякиш, что смертному не достичь', у второй - синтетика за три копейки), да и запер одежку в своем кабинете. А когда свет в зале начал таять и первая подружка чинно заняла свое законное место в партере, то вторая заметалась, как крыса, по проходу, да все равно ее из зала-то и выпихнули строгие смотрительницы. Хорошо, что не одна она была такая - все побежали на балкон, ну и она со всеми. Пристроилась там кое-как, посмотрела действо, а потом за шубкой своей к кабинету главрежа вернулась. И подружка подошла туда же. А главрежа-то и нет! У них, оказывается, после спектакля 'разбор полетов' член райкома партии проводил. А общежитие-то в 12 закрывается! В общем, нервничала та, что в синтетике, нервничала (потому как только она в общежитии проживала), но дождались они своих шубок, и в общагу в тот раз я все-таки успела.
Вообще, Ленка была мастерицей таких перфомансов.
Бывало, зазовет меня в ЦДЛ - протащит по писательскому билету мужа Бори (говорит: 'Беру без разрешения'), и там начинается... Или в ВТО поволочет, на вечер встречи со вторыми лицами МВД-КГБ. Мест, естественно, в зале нет. Так Ленка требует у администратора, чтоб нас посадили... на сцене: 'Я - журналист из города Таллинна!..'. И, что характерно, нас сажают! Ленка предусмотрительно прячется за меня, а я сижу - боком, правда - вот прямо перед первым рядом, а там всякие 'фешенебельные' люди сидят, знаменитый пародист Александр Иванов... Вот он - в зале, а мы - на сцене. Я от ужаса чуть не теряю рассудок. Чтобы хоть как-то вернуть его на место, деловито достаю бумажки и начинаю фиксировать то, что говорят выступающие. Говорят они действительно интересные вещи, ведь это впервые - такие высокие чины силовых структур встречаются с широкой аудиторией. Кажется, теперь так будет всегда - и силовики, и вообще чиновничество будут открыты обществу, будут служить ему не 'по какбудке', а реальными 'верой и правдой'. И-э-эх!..
А тогда я впервые узнаю и о трагической судьбе Талгата Нигматуллина, и о расстреле директора Елисеевского магазина, и о многих других сенсационных делах, которые вскоре станут достоянием читателей желтой прессы. Но тогда я приезжала в Ставрополь полной под завязку этими сенсациями, чувствуя собственную посвященность, и, если и не раздувалась от гордости, то все же вела себя очень важно: перестройка в Москве чувствовалась несравнимо острее, чем в Ставрополе.
Записи этих наших с Ленкой походов до сих пор хранятся где-то у меня в архиве, но я не решаюсь их достать и просмотреть, погрузиться в то время пока мне кажется слишком мучительным.
С ней было... неожиданно и даже в какой-то степени опасно. Она обожала устраивать всяческие 'ловушки для Золушки', а потом смотреть, что же из этого выйдет. Но однажды таким 'устроителем' - правда, невольным - стала не Ленка, а я. Она только поучаствовала в моем действе. Так вот. По мысли Ленки, после занятий в Лите мы должны были идти пить кофе в ВТО. А у меня тогда день был какой-то странный, с самого утра ерунда какая-то творилась: то иголкой в глаз себе ткнула, то самый смирный однокурсник на меня с криком - чуть не с кулаками - набросился, то в рыдван какой-то попали по пути, еле живыми из него вывалились. И я тогда сказала Ленке: 'Не могу, боюсь тебя подвести. Со мной сегодня творятся всякие нехорошие чудеса'. 'Ерунда!', - отрезала как всегда уверенная в себе моя подруга. Но на этот раз зря она меня не послушалась.
Не скажу, что в ВТО мы знали все закоулки, все ходы и выходы, но, во всяком случае, буфеты нам были хорошо знакомы. Однажды мы оказались там в очереди впереди все того же пародиста Александра Иванова и его дамы. Я все время суетливо порывалась пропустить знаменитость вперед, но Ленка мне шептала яростно: 'Стой спокойно', - она сама себя считала знаменитостью, и изрядная доля правды в этой самооценке была. Так вот, Ленка своей самоуверенной манерой окончательно вывела из себя спутницу Иванова (моя подруга чуть ли не торговалась с буфетчицей, требуя подать нам то одно, то другое) и спутница вскипела: 'Девочки, в конце концов, сколько можно?'. Я вжала голову в плечи, а Ленка только фыркнула.
Но в тот день оказалось, что до буфета не добраться. Мы сели в лифт, все как положено, и привез он нас на самый верхний этаж, где не было ни одной двери, кроме двери лифта и лестничного марша, ведущего вниз. Мы удивились, что попали на такую странную лестничную площадку - без дверей - и спустились по лестнице на этаж ниже. Там тоже не было дверей - только закрытая дверь лифта и еще один лестничный марш. Нетрудно догадаться, что с нами было, когда мы прошли этажи один за другим, и везде было одно и тоже - лифт и лестница, и ничего кроме, а последние ступеньки, по которым мы отправились вниз в тщетной надежде выйти хоть куда-нибудь, нас вывели прямо на улицу Горького. Ленка дико на меня посмотрела и сказала: 'Знаешь что, иди-ка ты, правда, к себе в общежитие'. И я пошла.
А потом как-то неожиданно оказалось, что наша учеба подошла к концу, и наступила защита диплома. Я-то и сама была уверена, что провалюсь, а тут еще мой руководитель семинара, еще на первом курсе сменивший нашего Анатолия Павловича Злобина, Анатолий Медников, которого Галич по радио 'Свобода' назвал - по Шолому Алейхему - 'летним дураком', уверял меня, что с критикой Союза писателей я не защищусь.
Зал был битком набит народом, мой семинар из шести человек готовился отстаивать собственные мысли, изложенные в дипломах, и Медников начал представлять каждого из нас со свойственной ему вялостью.
Дома, по его рекомендации, я разбавила критику СП положительными очерками о ставропольских писателях-художниках, поэтому до защиты руководитель семинара меня допустил, надеясь, наверное, что никакой рецензент не дочитает до конца такую муть голубую. А в конце-то как раз и была эта самая 'критика' - памфлет 'Наш Фантомоград'. Смешно его сейчас перечитывать - какой восторженный и наивный человек писал это. Но из песни слова не выкинешь.
Подошла моя очередь защищаться, я что-то там стала лепетать. Села на место - ни жива ни мертва. Ну все, думаю, сейчас валить начнут. За трибунку встал мой оппонент - известный критик Владимир Новиков. И стал вдруг меня хвалить. По мере того, как аудитория получала информацию о том, что 'автор рассмотрел...', 'автору удалось...', 'автор заслуживает того, чтобы его произведение было опубликовано, и я передал его диплом в 'Дружбу народов' Александру Архангельскому...' я потихоньку воспаряла над собой - плечи, до того сиротливо опущенные, расправились, взгляд, подозреваю, заблистал уверенностью и самодостаточностью. А когда я поднялась говорить 'заключительную речь' - что вы, это был уже другой человек! Голос, правда, разве что не срывался, и умного, кажется, я ничего публике не предъявила - рассмешила только тем, что выдала личную тайну: 'А отец сказал, что диплом у меня паршивый!'. Но все равно - это был триумф. Наверное, Владимир Новиков и не помнит ничего подобного - подумаешь, защита дипломов в Литинституте образца 90-го года. Но я ему всю жизнь благодарна за свои 'расправленные плечи' и за 'заблиставший уверенностью взгляд'.
Потом-то все было, как и должно было случиться, то есть - никак. 'Дружба народов' не выходила 11 месяцев (как и большинство толстых журналов), про мой диплом Архангельский забыл, а следом и времена изменились круто, и все это стало неактуально, ведь распался не только Союз писателей, но и Союз ССР.
А Ленку мою Штейн тогда чуть вообще не прокатили. Оппонент им с Сашкой Емельяновым попался - прямо барракуда с пираньей вместе взятые. И обвинил он мою Ленку, что работы у нее... журналистские, и пусть она идет защищаться в МГУ, на факультет журналистики, а здесь таким как она - не место. Емельянов так и пролетел как фанера над Парижем, а Ленку удалось отстоять нашему Медникову - спасибо ему все-таки за это.
...Говорят, если ты вскоре должен потерять близкого человека, у тебя начинают исчезать все его подарки: теряются, ломаются, воруются... У меня в одночасье испарились и красная сумочка-кошелек, подаренная тобой, и кожаное портмоне с вытесненным рисунком таллиннского театра, и черные сабо на деревянной подошве (в которых, как сказала ты, в Эстонии ходят до глубоких холодов - поддев пестрые вязаные носки. А я топала в сабо по Ставрополю, стучала подошвами, обращала на себя внимание южнороссийских обывателей), рассыпались в прах губчатые игрушки - яркий попугай и голубая улитка, которые ты привозила моим детям. Разбилась половина стаканчиков с нарисованными машинками, которые мы покупали вместе в магазине на Горького. Ты сказала: 'Только, Галка, не вздумай их кому-то подарить, знаю я тебя. Пусть стоят - будем смотреть на них и вспоминать друг друга!'. И я слово сдержала - никому не подарила, вот три штучки и стоят до сих пор у меня за стеклом в шкафу, и я вспоминаю...
Остались у меня - кроме стаканчиков - и сборник Мандельштама, выпущенный Таллиннским издательством в 87-м, и 'Мастер и Маргарита' в серии 'Классики и современники' - знала Ленка, чем угодить.
А через 19 лет после окончания Литературного института меня разыскала, наконец, фотография нашего выпуска. Мы стоим всей толпой возле института - как раз после получения дипломов. Так странно разглядывать сейчас лица тех, с кем расстался давным-давно. Иных уж нет, а те - далече...
Нет больше на свете и моей Ленки. Я думаю: эх, как бы мы могли сейчас с тобой дружить! Я ведь 'подросла, поумнела'. А кое за что ты вообще могла бы мной гордиться, наверное. Или, как водилось у тебя, все равно потешалась бы: 'Дурочка какая!..'.
2001 г.
P.S. Я о многом здесь не написала - и о том, как мы с Ленкой глотали пустырник прямо из пузырьков, перед аптекой, - потому что боялись обсуждения наших текстов на семинаре, и как она меня на этом самом семинаре защищала от справедливой и одновременно несправедливой критики однокурсников: 'Эта вещь очень нежная и отношение к ней должно быть нежным'. И как она бросила меня посреди ночной Москвы с четырьмя подвыпившими писателями - мы вышли вместе из ЦДЛ, а она 'села в 'Волгу без меня и отчалила'. Все это раскидано где-то по другим текстам, по эссешкам и рассказикам, ищите сами, интересующимся - карт-бланш. Только где эти интересующиеся, существуют ли они до сих пор и на самом деле? Ведь сегодня не только наше прошлое, наша постшестидесятническая бурная жизнь провалилась 'в пропасть забвения', но и сама литература под натиском видеоразвлекаловок теряет позиции, уходит на второй план... на третий... перестает быть интересной кому бы то ни было и совсем исчезает из человеческого поля зрения...
2023 г.
Ретротекст. Поцелуи за шторами
'Почему мы радуемся, прощаясь с прошлым? Покупаем вкусную еду, пьем шампанское. Отмечаем уход старого года фейерверками и бенгальскими огнями.
Но все дальше от нас становятся ушедшие друзья, все нежнее и неотчетливее хрустальное меццо-сопрано позапрошлогоднего зимнего утра.
Серебристый браслет в форме цветка глицинии, странная красно-синяя кофта с бубенчиками, повышенной пушистости ресницы... Собака, машина, фантастический город Таллинн, вечная жизнь за шторами старых комнат, поцелуи...
С ней никогда не было ясно - веселится она или плачет. 'Мой муж пошел работать дрессировщиком слона в зоопарк - уехал на БАМ писать новую книгу - ушел к другой женщине, младше на 26 лет, по профессии она композитор. Купи для меня в аптеке снотворное, мне уже не дают...'.
Юность, нежность, одиночество... Тогда казалось - наша бедная судьба, и ожидание в капроновых колготках на морозе - а про девушку забыли - и наша не красота, но приглядчивость - спасет нас, мы будем всегда - смелые, яркие... Нам - пятерки в институте по творческим предметам, нам - язвительные замечания замечтавшихся сокурсников, нам - нескромные предложения бородатых умников, а мы только отмахиваемся - потом, потом, все потом, мы еще успеем, мы стучим по ночным улицам столицы эстонскими сабо, прячем руки в карманы мохнатых курточек... Ее ладони холодны, она никогда не носит перчаток. Юноша в сером легком пальто - она просовывает руку к нему в карман, жест красноречив - не погреться, вцепиться в чужую ладонь, чтобы помогла, чтобы вытащила...
В новогоднюю ночь я смотрюсь в пузатый золотистый шар и вижу там свою расплющенную физиономию. Я вижу будущее. Ее сын однажды посвятил мне стихотворение, которое начиналось строчкой: 'Нам будущее видно со спины...'. Вид со спины отдает трагедией: оно уходит - оно молчит - спина черная, немая.
Это будущее меня исказит, изукрасит, заставит украдкой плакать о невозвратном: литые стружки светящихся волос, красные штаны в букетиках вышитых цветов, длинный нос, высокомерно задранный перед возможностью новой любви: 'Вы любите Элюара? Ах, даже не знаете, кто это такой... Что ж, прощайте'. И никаких признаний у новогодней елки! Мы - неизменная редколлегия курсовой газеты и получаем первый приз - большую желтую собаку, нам ее некуда пристроить, мы таскаем ее за хвост по гулким залам, мы не можем ее поделить. Мне обидно. Я поэт, я писала тексты. Она художник, она рисовала ледяные лица, пытавшиеся прорваться сквозь окно к нам в комнату - к стеклу прижаты носы и ладони.
'Я знаю, мы с тобой больше не увидимся', - сказала она мне перед окончательным прощанием. Я весело заспорила, оглядываясь на нарядных однокурсников. Повернувшись, не нашла ее рядом.
В Новый год мне всегда грустно. Я в пламени свечей вижу сгорающее прошлое, я не умею праздновать его уход'.