Туз Галина
"Как будто есть удавшаяся жизнь...". Василий Аксенов. Таинственная страсть

Lib.ru/Современная литература: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Помощь]
  • © Copyright Туз Галина
  • Размещен: 24/11/2010, изменен: 25/05/2020. 14k. Статистика.
  • Эссе: Литкритика

  •   "Что касается мемуарного романа, то он, несмотря на близость к реальным людям и событиям, создает достаточно условную среду и отчасти условные характеры, то есть художественную правду, которую не опровергнешь".
      
      "Не знаю - не знаю. Может, и создает. Может, и не опровергнешь. Вот известный критик, например, в своем выступлении заявил, что последний роман Аксенова - это литература будущего. Мне же кажется, вспоминая латинскую мудрость, - здесь, у Аксенова, "смерть - последний аргумент", и критиковать его поэтому достаточно сложно. Но все-таки, не претендуя на правду высшего порядка и стараясь быть предельно объективной, скажу: во-первых, говоря о себе в третьем лице, автор получил возможность бесконтрольно восхищаться своей собственной жизненной позицией и судьбой, вспоминать чрезмерно подробно интимные отношения с реально существовавшей возлюбленной - это не есть хорошо. Во-вторых, своих друзей-шестидесятников Аксенов вывел в романе немножечко... недоделанными какими-то: узнаваемые Евтушенко, Вознесенский, Окуджава, Ахмадулина и иже с ними представляются на страницах книги не умеющими жить по чести и совести, попадающими во всякие дурацкие ситуации, в том числе и любовные. Приходится констатировать: жаль, что эпоха шестидесятников закончилась для всех нас столь печально".
      Простите за самоцитату. Просто, напечатав реплику по поводу "Таинственной страсти" в одном из журналов, я как-то захотела разобраться в собственных чувствах попристальнее. И стала думать.
      ...Любить или не любить шестидесятников - раз такой вопрос вообще появился у литераторов младшего поколения, значит, он имеет право на существование. Кое-кто из нас даже слизнул у Людмилы Улицкой самоопределение "младшая шестидесятница", пусть уж она нас простит. Поэтому я и бросилась со всех ног в книжный магазин, едва прочла в Интернете, что вместе с книгой Александра Володина "Одноместный трамвай. Записки несерьезного человека" ищут последнюю книгу Василия Аксенова "Таинственная страсть". Я искала книгу Володина, и информация про "Роман о шестидесятниках" (таков подзаголовок книги) оказалась как нельзя кстати. Роман был мне нужен позарез. И я этот зарез получила!
      Право, мне неудобно высказываться о книге столь славного человека без соответствующих панегириков, и даже без пиетета - понятно, где я, а где он (я - в Ставрополе, он - на небесах). К тому же, в "Новом мире" мной уже было прочитано: "... А эпитафия - это такой жанр, который не пристало судить по меркам эстетики".
      Но я как Шариков: "Да не согласен я...".
      Потому что. "О мертвых, как и о живых, ни хорошо, ни плохо, а только правду". Такая латинская максима тоже существует, правда, она менее употребляема. Но, на самом деле, руководствоваться этой мыслью гораздо честнее, чем наоборот. Она как-то дисциплинирует и заставляет без пауз раздумывать о собственных поступках, которые совершаешь в течение дня. В течение года. В течение жизни. А смерть-то действительно - последний аргумент.
      Шестидесятники стали уходить косяком, место освобождается, это не может не радовать тех, кто так пренебрежительно и настойчиво сводил их со сцены аж с постперестроечных времен. Ура, все получилось, и вот теперь наша очередь стоять на краю и ожидать пинка наступающих на пятки. Да ладно, это я так. Мне-то тоже сигать с обрыва вместе со всеми, к тому же, у меня у самой накопилось к шестидесятникам немало претензий. Впрочем, как и ко всему остальному, включая себя любимую.
      И все-таки, не могу молчать, и не могу - роман вызвал у меня чувство громадной неловкости - от литературной неумелости какой-то, от "детскости", что ли. Так пишут начинающие: "А вот я сейчас расправлюсь со всеми вами! И покажу всем, что я здесь лучший!".
      "Ваксона охватило чувство, похожее на то, что испытывал он в дни подавления Венгерского восстания: на баррикады, на баррикады! Он грозил кулаком московскому небу... В баре ЦДЛ молодая литература собирала трешки и пятерки, чтобы всем вместе отключиться от мерзкой действительности. Увидев Ваксона, вернувшегося из судилища, вокруг него сгрудились: давай рассказывай, Вакса, со всеми деталями!.. "Надо написать письмо протеста и собрать подписи!" - неожиданно для самого себя предложил рассказчик".
      ...Наверное, Василий Павлович не думал, что "Страсть" станет его последней книгой. Но так уж вышло. И открывала я ее не просто с интересом, а с трепетом, можно сказать. Хотя, признаюсь, дышу к Аксенову ровно. Мне ближе неистовые, самоотреченные. Прохладные отстраненные аксеновские пассажи радуют, вероятно, "людей с аналитическим складом ума", как высказался однажды пресловутый Сорокин. Холодок рассудочного пристраивания слова к слову - не мое как-то. С другой стороны, имеет право. С другой стороны, "Затоваренная бочкотара" стала когда-то для всех нас прорывом в иные миры: а, вот, оказывается, как можно!.. И это даже печатают!..
      Однако, что касается "Таинственной страсти", посмотреть на литературную среду того времени изнутри, да еще глазами знаменитого очевидца - было ужасным соблазном.
      И... В авторском предисловии, на одной из первых же страниц, я прочитала: "Приступая к работе над "Таинственной страстью", я вспомнил повесть В.П. Катаева "Алмазный мой венец". Мастер нашей прозы, говоря о своих друзьях-писателях, отгородился от мемуарного жанра условными кличками: "Скворец", "Соловей", "Журавль" и т.п. Прототипами этих образов были О.Мандельштам, С.Есенин, В. Маяковский и пр., что подтверждалось цитатами бессмертных стихов".
      Не знаю, кто как, но думаю, что от любого автора - и знаменитого, и бесславного, читатель вправе требовать, прежде всего, знания предмета, о котором пишет. Точность - наш бог. Аксенов же отнесся к цитированию небрежно, и это еще слабо сказано. Не было у Катаева ни "Скворца", ни "Соловья", ни "Журавля". Были - щелкунчик, королевич, Командор. Думаю, не одна я это заметила, но народ почему-то молчит. Впрочем, не все. Дадим слово литературному критику из журнала "Новый мир" (?2, 2010):
      "Но если уж зашла речь о Катаеве, то надо сказать, что катаевские клички с чисто литературной точки зрения не в пример удачнее. В основе каждой из них прозрачная и точная метафора. Есенин - Королевич, Маяковский - Командор, Борис Пастернак - Мулат, Мандельштам - Щелкунчик. ... Все катаевские прозвища осмысленны и выразительны. Чего не скажешь о довольно нелепых именах, придуманных Аксеновым для своих героев: Нэлла Аххо (Ахмадулина), Кукуш Октава (Окуджава), Гладиолус Подгурский (Гладилин)" (угу. Они вызывают неприятное чувство исковерканности фамилий настоящих, как будто неумный и агрессивный мальчишка, отбежав на безопасное расстояние, дразнит тех, кто ему чем-то не угодил).
      И все-таки Алла Латынина немного лукавит. Она вообще не говорит о явных фактических ошибках Аксенова, да и сама ошибается, когда пишет "псевдонимы" катаевских героев с заглавной буквы - ведь автором "Алмазного венца" специально было оговорено, что все поименования, кроме Командора - Маяковского, он сознательно пишет со строчной.
      Только не надо меня уверять, что это все ерунда, на которую не стоит обращать внимания. Как известно, криминалисты-кудесники по косточке черепа восстанавливают внешность человека, который жил черте сколько лет назад. Так человек литературный по одной проговорочке по Фрейду может вполне точно восстановить степень совершенства текста.
      Да бог с ним, с совершенством. Пусть будет просто - точно и образно, остальное как-нибудь переживем. Но именно точности и образности мне в "Таинственной страсти" и не хватило. А потом... Смерти шестидесятников пошли одна за другой, и стало как-то нелепо цепляться к ним по мелочам.
      В первый день лета умер Вознесенский. Моя первая литературная монолюбовь, которую уважал (мое чувство, я имею в виду, а Вознесенского-то - само собой) даже мой собственный отец-шестидесятник. На восемнадцатилетие он сочинил мне стишок - пародию на Андрея Андреича и эпиграмму на меня:
      
      Сквозь залы московские, тупоколонные,
      Сквозь лифты и ливни, совершенно летние,
      Я вдруг разглядел ее - ту поклонницу,
      Что шла по параболе, совершеннолетняя...
      
      Отца теперь уже тоже нет, но у меня остался вот этот рисунок - дружеский шарж на Вознесенского и стишки под ним.
      ...А потом к нам в город нагрянул Евтушенко, который читал в филармонии стихи о потере невинности в 15 лет и всячески эту тему развивал со сцены. У молодых, кто пришел на встречу с поэтом, его выступление не вызвало ничего, кроме гадливости.
      О, простите, простите меня, небеса! Что-то похожее я почувствовала, читая "Таинственную страсть". И не то что бы когда-то была заподозрена в чистоплюйстве и испытывала отвращение, к примеру, к эротическим сценам в литературе. Отнюдь нет. Генри Миллера даже любила когда-то. И все равно, хоть убейте, не пойму, для чего предъявлять всему свету подробности собственной интимной жизни, если физиология у всех гомосапиенсов до отвращения однотипна. Хоть всю Камасутру сутками воплощай в действительность, а ни на развитие сюжета, ни на характеры героев подробные постельные сцены не играют. Понятно, что автору, вероятно, просто хотелось силой слова вернуть себе то состояние, которое когда-то доводило кровь до кипения. Но читатель поеживается: "Он медленно уложил ее на постель и осторожно вошел, стараясь без толчков заполнить все. Она захлестнула руки вокруг его шеи и зашептала ему в ухо что-то горячее и неразборчивое... Потом затрепетала и слегка заметалась, нежнейшая пленница, и наконец пришла к первому завершению".
      А вот Эрнст Неизвестный сказал в своем интервью: "Я очень благодарен Васе за женщин "Таинственной страсти". Эротические сцены невероятно светлые. Страсть, свет, желание".
      И я думаю: может, это действительно поколенческо-провинциальное? Там, где у шестидесятников-москвичей "страсть, свет, желание", у циничных депрессивных местечковых семидесятников - ненависть, тьма, отвращение? Типа, жизнь не состоялась? Не было у нас ни солнечного Коктебеля, ни разгромов в Кремле, ни славы, ни заграницы. Зато, как известно, "если у вас нету тети, то вам ее не потерять". Оставаясь просто читателями, мы оказываемся судьями более строгими, чем нам самим хотелось бы. Ждем чего-то от книги - по большому счету и по полной программе. А в ней того не оказывается. Нет поэзии и стиля, как в "Алмазном венце", нет бесстрашной трезвости "Воспоминаний" Надежды Мандельштам, нет скандальности мемуаров Эммы Герштейн, хотя нет и дикой скуки и неподъемности биографических книг Наума Коржавина - потому что, спрятав всех за дурацкими псевдонимами, Аксенов вроде как получил "отмазку" - право фантазировать, как ему заблагорассудится.
      "Влад Вертикалов пока что на террасе пожинал лавры. Хватанул коньячку и обнялся с Октавой. Кукуш провозгласил его первой гитарой нового поколения. Нэлка повисла у него на шее, целовала в уши и мелодично причитала: "Ты дочь моя, Владик! Ты мой Дождь!" - под это дело опорожнили кувшинчик с чабрецовой настойкой".
      Дочь? Кажется, это уже граничит с пошлостью, но вот Эрнст Неизвестный говорит, что у него от романа Аксенова "в целом ощущение животрепещущего чувства и правды", что "Таинственная страсть" - это про нас про всех. Книга завораживающе мистическая", что фигура героя - прекрасная: "Во многом соответствует живому Аксенову. Я Васю как друга очень люблю. Но его экстремизм, который здесь явлен в спорах со всеми, несколько непривычен, не очень вписывается в сложившееся у меня представление о нем. В том безумном мире он был вменяемым человеком. По крайней мере, я держал его за вменяемого". Скорей всего - правильно держал. Суп отдельно - мухи отдельно.
      Думаю, что у тех, кто пользуется действительностью для того, чтобы создавать свои книги, выворачивая ее так и эдак и все-таки следуя какой-то жизненной канве (аксеновский "Скажи изюм", например, или та же "Таинственная страсть") - так вот, у авторов такого рода творчество чересчур плотно связано с их личностью. Я даже не говорю здесь: "наверное", "может быть", "вероятно", потому что сама нахально "выдергиваю по нитке", а проще говоря, деру из своей биографии и жизненных перипетий так, что один молодой литератор даже сказал мне: "А что вы будете делать, когда сюжеты кончатся?". "На мой век хватит", - ответила я ему. Так вот, прекрасно представляя себе механизм такого рода творчества, думаю (вот теперь - возможно), возможно, Василий Палыч был слишком зависим от собственного человеческого "я"? Общеизвестно, что в свое время он считался первым пижоном Питера, первым стал носить кок и узкие брюки. Так вот, вероятно, именно этот пижонаж вел его писательскую руку аж с самых "Поисков жанра" (согласитесь - если уж приводить примеры, - что подзаголовок "Поиски жанра" у заголовка "Поиски жанра" - это все-таки немножко пижонаж).
      Думаю, что категорический пиетет, с которым к Аксенову относится большая часть литературной общественности, во многом проистекает из того, что "они были первыми". Однако попробуйте-ка сейчас почитать "Коллеги". Или, скажем, гладилинскую "Хронику времен Виктора Подгурского". А? Не получается? Вот и я говорю. Просто от того, кто когда-то пропел на заре "кукареку" - продолжали ждать и в дальнейшем этого самого "кукареку" - звонкого и заливистого. А они издавали совсем другие звуки, ну вот так вел авторов их литературный дар. "Ку-ку", "хрю-хрю" или "му-му" - а читатели продолжали делать вид, что это "кукареку" и не что иное, к тому первому "кукареку", тем не менее, не возвращаясь.
      Что ж... Каждый имеет право подводить итоги собственной жизни и жизни своего поколения как того захочет его левая нога. Одни смотрят смерти в глаза мужественно и непреклонно, с горечью и в то же время с неожиданным своеобразным оптимизмом констатируя факт словами поэта-шестидесятника, одного из аксеновских героев: "Не думай, что бывает жизнь напрасной. Как будто есть удавшаяся жизнь". Другие предпочитают пижонить, стоя на краю могилы, играть, как на сцене, а кто им запретит?
      Как пел еще один шестидесятник, чье имя роковым образом оказалось под собственным запретом - не под запретом властей: "И вот итог. Слепящим светом залит... но что это? Не верю я глазам! Мы посредине сцены, в том же зале. За что ж тогда ты так рукоплещешь, зал?". Но зал не рукоплещет. Зал безмолвствует, так же, как и народ. И вот из этого народа, с самой галерки, тянется моя худосочная ручонка: "Можно, я скажу? Я снимаю с себя право называться "младшей шестидесятницей"...
      
      

  • © Copyright Туз Галина
  • Обновлено: 25/05/2020. 14k. Статистика.
  • Эссе: Литкритика

  • Связаться с программистом сайта.