Вокруг шеи у него закручен красный в зеленую и белую полосочку полушалок, а сам он выделывает такие коленца, что Майкл Джексон отдыхает: элегантно крутится вокруг своей оси, приседает, раскачивается из стороны в сторону и при этом мурлычет себе под нос что-то веселое.
Он меня не преследует, не подкарауливает за каждым углом. Он просто размышляет обо мне, поэтому все у меня идет наперекосяк. Обваливается штукатурка с потолка, рассыпается, как башня из кубиков, последнее место работы, свежекупленная обувь в обязательном порядке оказывается мала, любое везение оборачивается началом черной полосы. Я уныло бреду по солнечной весенней улице, ясно осознавая всю прелесть его ко мне внимания. Противодействие этому может быть только одно: пассивность. Не позволяй своим мыслям втягивать тебя в какие-либо акции, - говорю я себе. Только медленно и печально, как в анекдоте, не гони волну, бездействуй, уйди с магистрали, цепляйся сбитыми носами перекошенных старых туфель за встречные колдобины - тот еще внедорожник, - и принимай все как данность - вперед, к победе анабиоза. Это движение похоже на ночной кошмар, как в детстве, когда спишь и не спишь, и не в силах пошевелиться - все тело застыло монолитным куском льда.
В детстве ты еще ничего не знаешь про Божественную комедию и Дантов ад - круг девятый, обманувшие доверившихся вмерзли в лед по шею, лица обращены книзу. Это те, кто предал родных, родину, единомышленников, друзей, сотрапезников, благодетелей, величие божеского и человеческого. Ты еще никого не предал, но уже репетируешь приятие возмездия: "Мне отмщение и аз воздам". Однако никакого пафоса, все естественно и обыденно: ты лежишь в детской, и на стене напротив - квадратное зеркало с облупленной амальгамой, утром в него попадают лучи солнца, и по потолку начинают бегать веселые солнечные зайчики, и ты выбрасываешь из головы террор ночных страхов, которому ты сдался за каким-то чертом.
Сдался - и сдался. Экий дуализм. Который во всем вообще-то. Жемчуг и суп. Литература и литература. Ты настоящий и ты воображаемый. Другими. Объясняя этим другим, что ты вовсе не такой, каким кажешься, всех хватаешь за пуговицу и проникновенно смотришь в глаза, но не хватает пуговиц, вернее, рук для этих пуговиц, и ты уходишь, необъясненный и непроясненный. Тебя спрашивают: почему ты уходишь, а тебе и ответить-то нечего, ты говоришь, что не можешь всю жизнь стоять на углу, на перекрестке, а все бегут мимо, мимо... Однако, относясь к себе беспристрастно и принимая на себя объективную, а то и экзистенциальную вину, ты рискуешь самоистончиться и рассеяться как сон, как утренний туман. Или, следуя вектору, намеченному уже упомянутым классиком, земную жизнь пройдя до половины, ты все равно, рано или поздно, очутишься в сумрачном лесу.
Хотя, - и не лес это вовсе - пыльный угол, затянутый паутиной, куда я со временем ткнулась своим длинным носом, как Буратино в нарисованный очаг. В углу стоять неинтересно - пыль, она и есть пыль, какими свойствами ее ни наделяй и какой радужный отлив в ней ни угадывай. Вот в детстве, да, - даже наказания имеют собственную прелесть - стоя в углу, можно постепенно отковыривать куски побелки и смотреть, что за фигуры получаются в процессе отковыривания: абрис принцессы в пышном платье, лягушка, растопырившееся толстое чудовище... Тогда я еще умела отвлечься от унижений с помощью творческих приемчиков, и моя лягушка сама постепенно превращалась в чудовище, у принцессы вырастали рога, потом рисунки сливались в тесном объятье и на их месте возникало озеро, которое можно было превратить во что-то еще более внушительное и побелкоразрушающее. В углу я училась относиться к поверхностности враждебно. Однажды я доковыряла стену до красного кирпича, за что была переставлена в другой угол и опять наказана - за разрушительные привычки. Но они никуда не исчезли, с возрастом я просто стала направлять их в полезное русло, уходить с поверхности в глубину, искать там объяснения всему непонятному, а понятное разнимать на волоконца и смотреть, из чего оно состоит. Понятным было многое: семья, квартира, дружба во дворе, дружба в школе, необходимость учиться, неотвратимость болезней... Заросшие травой газоны и звезды в небе, белые кусты "невесты" и усыпанные розочками деревья тоже не составляли загадки мирозданья: так уж все устроено на этой земле. Думать о подобном было приятно.
Когда же произошел первый сбой? Когда же начались эти танцы в углу и мысли обо мне? Похоже, все стартовало в тот момент, когда отец запер меня в сортире. Нет, не специально. Мы пришли в гости к его другу, тоже врачу, и я, зайдя в туалет, вдруг услышала, как отец из коридора механически закрыл за мной дверь на задвижку. Потом все прошли в комнату, стали выпивать, и про меня, натурально, забыли. Часа два я стучала, завывала и пыталась вырваться из своего плена, чуть ли не обламывая себе ногти. Но тщетно. Как и следовало ожидать, из мест общего пользования (так и хочется написать - не столь отдаленных) пленницу выручили естественные потребности организма кого-то из гостей, меня открыли случайно, и я вывалилась из своей темницы с плачем, уткнувшись головой в живот отца. Мне еще и стыдно было при этом! А вот о его чувстве вины я так никогда и не узнала.
Со временем отрефлексировав ситуацию, я поняла, что человеку, которого так легко забыть и потерять, не стоит ожидать от человечества особого интереса к себе. Смириться с этим открытием мне особого труда не составило, однако рулить моей жизнью оно пошло, не взирая ни на какие правила дорожного движения. Видно, вот тогда-то и завелся этот, в углу.
А может, все началось еще раньше - когда в пятилетнем возрасте мне наживую, под местным наркозом, удаляли гланды. Отлично все помню - душераздирающие уколы в горло, скрежет инструментов внутри меня, потом бледные желваки в тазике с кровью. Естественно, собственный ор. Просьбы вечером дать хоть кусочек хлеба (это мне еще были неизвестны мифы о том, что после такой операции кормят мороженым). Позже - удивление от странного наказания медсестрами больших мальчишек: когда они безобразничали, с них снимали трусы. Я тогда не смотрела по углам: вполне вероятно, он там уже крутился.
Вхождение в большой мир мне давалось как-то неловко, неприятно, бочком. Если бы взрослые знали, что с потомством надо проговаривать все ситуации, в которые дети попадают или которых становятся свидетелями, взрослеть было бы гораздо легче. Но я по свойственному мне воображению наделяла эти ситуации несуществующими смыслами, часто - от непонимания - необъяснимо-мучительными. И первые отношения были такими же. Тяга к себе подобным, дружба... Откуда мне знать в пять лет, как надо дружить, что можно, а что нельзя в дружбе? Но я почему-то знала.
Как-то выперла свою подружку из комнаты. Не по жестокости, а по гордости. Не помню, что она там мне подарила - наверняка какую-то чушь, которую дарят друг другу девчонки в пять лет - стеклышки, бумажечки, фантики, ненужные взрослым коробочки (очень у нас в ходу была разноцветная металлическая стружка: красные, синие, радужные пружинки, сваленные в кучу на территории нашего общежития).
А через какое-то время подружка подарок отобрала. Я огорчилась, но не очень. Видно, он для меня был не слишком дорогим. Это сейчас я ставлю за стекло в свой старомодный рассыпающийся сервант все кружечки, игрушечки, свечечки и прочую белиберду, подаренную мне от чистого сердца или нет, все равно, и тут же начинаю ею дорожить. А тогда...
Она опять принесла мне эту самую чепуховину, и я взяла во второй раз, как-то смутно напрягшись уже, но еще не подозревая, что ритуал дарения может самовоспроизводиться бесконечно. В третий раз я уже вытолкала ее взашей. Через какое-то время ко мне пришла разбираться соседка - почему ты выставила из комнаты такую хорошую девочку Свету, плохая девочка Галя? Но мне не было стыдно. Я чувствовала свою правоту и на соседку смотрела со своего пятилетнего высока.
Когда, несколько позже, я узнала, что соседка умерла, то... не почувствовала ничего. Стараясь выжать из себя хоть слезинку, я думала... что мне все равно, какой ужас! Ведь я смертельно боялась смерти, вернее, испытывала странное чувство дикого омерзения, изумления, боли, ненависти, тайны и еще всяческого намешанного, а тут... И ведь она была близкой подругой моей мамы, вместе с ее семьей мы ездили ежегодно на море, на базу в деревянные домики, а вот поди ж ты... Я чувствовала себя настоящем уродом в человечьем ряду, ведь мне рассказывали, что соседка была детским врачом, пережила блокаду, что посреди ночи, после смены, могла отправиться за хлебом в магазин, потому что ее муж считал себя очень больным и по магазинам не ходил... Но нет, все тщетно. Дневное равнодушие сковало меня почище ночных кошмаров. Я только удивлялась тому, что в некоем городе Ленинграде магазины могут быть открыты среди ночи...
Взяв себе дурную привычку рефлексировать, позже я поняла истоки своего тогдашнего окостенения. Просто однажды я услышала из-за двери, как на кухне эта соседка обсуждает мою скромную пятилетнюю личность с другой общежитской проживальщицей. А дело было вот в чем: наивный хитрец, я пыталась манипулировать людьми, желающими со мной общаться, с помощью демонстрации всяческих собственных настроений. Хочу есть и пойду домой, говорила я Сережке, сыну второй соседки, - в предвкушении, что меня будут упрашивать, чтоб я осталась, сажать за стол и предлагать в качестве компенсации всяческие яства. Но предлагались мне какие-то галушки, преснятина, которую я ненавидела, и я гордо отказывалась от щедрых угощений и гордо уходила домой, а Сережка бежал за мной и просил вернуться. Вот это-то все и обсуждалось на кухне соседками: "Подумать только, какая противная, невоспитанная девчонка!..". Я еще и за родителей тогда обиделась. Воспитывали-то меня они.
С тех пор, в течение всей жизни, общежитие снится мне часто. Не только это и не только те, в которых я жила потом. Снятся призрачные коридоры, несуществующие люди. Они меня гонят из своих комнат: "Не пора ли вам уходить?". В сонниках я читаю, что тот, кому снится общежитие, устал от народа и хочет от него отдохнуть. Не смею спорить, бывало и такое, но все-таки для себя трактую общежитские сны иначе: я ищу людей. Как это у меня водится, не нахожу, вернее, они меня не находят, даже в Интернете, даже в соцсетях. Я сама себе посылаю письма по электронной почте. Сама разговариваю с собой, сама развлекаю себя и пытаюсь заинтересовываться самыми неожиданными вещами, чтобы убить пустоту внутри человека, которого так легко могут забыть, потерять, резать живьем, которому могут дарить, а потом отбирать подарки, обсуждать на кухне и ходить мимо в соцсетях.
И почему это со мной все так происходит? Да потому что тот, кто отплясывает в углу, в моей жизни - далеко не последний парень. Если не первый.
Вокруг шеи у него закручен красный в зеленую и белую полосочку полушалок, а сам он выделывает такие коленца, что Майкл Джексон отдыхает. Он меня не преследует, не подкарауливает за каждым углом. Он просто наделен умственными способностями, и поэтому все у меня идет наперекосяк.
Он, танцующий белый медведь. Это не я о нем думаю - это он думает обо мне.