Поддерживая партийную инициативу сверху, так называемую "перестройку" 1985-1991 г.г., советская либеральная интеллигенция (самоназвание - "шестидесятники") продолжила начатую в "оттепель" 1956-1964 г.г. либерализацию общественной и художественной жизни страны. Несмотря на искреннее желание шестидесятников изменить жизнь советского человека в лучшую сторону, с начала 90-х годов на них обрушивается целый шквал обвинений, подобных этому: "...Сегодня мы тоскуем по самым гнилым временам, пошлейшую эпоху возводим в перл создания - именно потому, что она нам по руке, по плечу, по уровню! И потрепанные седеющие мальчики чуть не плачут: да, вот такими мы были! Не сознавая при этом - какими они были. Либо беззаветно надеющимися на труд со всеми сообща и заодно с правопорядком, либо прожженными циниками вроде сегодняшних манипуляторов массовым сознанием..." (1).
Вероятно, объяснить нетерпимость к поколению шестидесятников можно главным образом тем, что люди последующих поколений, живущие бок о бок с шестидесятниками, могут лично предъявить претензии к старшим, которые, по разумению молодых, шли не тем курсом, которым идти следовало. Странно было бы представлять счет тем, кого уже давно нет на свете - поколению декабристов, например, или современников Ивана Грозного, шестидесятники же были под рукой: "...Та агрессия была объяснима (что не значит - оправданна) именно потому, что десять-пятнадцать лет назад шестидесятничество воспринималось как живое идеологическое и культурное явление. Со сменой парадигмы 60-е из объекта апологии и нападок превратились в предмет исторического изучения" (2).
На наш взгляд, поколение шестидесятников подвергалось подробной критике со стороны оппонентов еще и потому, что со времен "комиссарских кожанок" это было самое действующее поколение в советской истории. Условно говоря, от "прозрения" в 56-м до "заморозков" в 64-85 г.г., вплоть до самого конца "перестройки", именно шестидесятники, смирившись (конформистское крыло) и не смиряясь (крыло диссидентское), несли на себе весь груз идеологического, этического и эстетического обеспечения жизни.
Оппонентами выделялась и еще одна яркая черта шестидесятников - их идеологизированность: зависимость от политической конъюнктуры, ориентированность на власть, способность не только действовать по указке, но даже мыслить и чувствовать. Тот, кто был по-настоящему свободен от идеологических пут, кто не зависел от изменений климата в партийных верхах, не мог называться шестидесятником. Пример этому - А.Солженицын, И.Бродский, С.Довлатов - писатели, в поколенческом отношении вполне годящиеся в шестидесятники, однако ими не являющиеся.
Многие из шестидесятников в свое время были верными сталинцами. Говоря о себе: "Мы пробудились в 56-м", они невольно признаются в том, что им не хватало самостоятельности мышления, наблюдательности, умения обобщить увиденное и почувствованное, пережитое. Они, как в известном анекдоте, "колебались вместе с линией партии", отсюда их "умение жить", их несломленность, которая на поверку оказывается желанием всегда быть наплаву: "Самое удивительное, что в наши дни кто-то еще может всерьез воспринимать идеалы "голден сикстез" как нечто альтернативное современной "продажной буржуазной цивилизации", не замечая того, что мы давно уже живем в мире победивших шестидесятников, сегодня получивших и в международном масштабе феерический шанс реализации всех своих юношеских комплексов - от орального секса в чертогах власти до возможности для председателя военного блока западных демократий щеголять перед камерами в обнимку с чумазыми повстанцами. ...По-настоящему жуток их тотальный гуманизм, лишивший человечество "Права на зло" и тем самым уничтоживший, аннигилировавший добро, превратив борьбу за него, проходящую через сердце каждого человека, в санитарно-гигиеническую операцию" (3).
В этом смысле концептуальной нам видится не статья Станислава Рассадина "Шестидесятники", заголовок которой и стал самоназванием поколения, а эссе Юлия Кима "В гостях у Силиса" (4). Там шестидесятник пишет эссе "Трус", называя трусами конкретных людей из рядов интеллигенции за то, что в середине 80-х они продолжают молчать по поводу ссылки Сахарова в Горький и изоляции Анатолия Марченко в чистопольской тюрьме. Один экземпляр эссе он прячет "в глубоком подполе у приятеля на задворках Калужской губернии", другой анонимно публикует за границей. Через какое-то время перечитав "Труса" и поговорив со скульптором Силисом, шестидесятник спорит со своим Трусом и реабилитирует свое поколение: "Не в том дело, что трусишь, а в том, что ты этот страх одолеваешь".
Этим эссе как бы узаконивается право шестидесятников на раздвоенность, половинчатость, такую "социальную шизофрению", при которой одновременно и невозможно, и необходимо жить подобным образом, мирясь и не мирясь с режимом.
К их чести, многие из шестидесятников довольно скоро убеждаются в собственной мировоззренческой половинчатости:
"...Одно стало нам ясно, как говорится, до боли. Не надо иллюзий. Не надо надежд на светлое будущее. Нами управляют жлобы и враги культуры. Они никогда не будут с нами. Они всегда будут против нас. Они никогда не позволят нам говорить то, что мы считаем правильным, потому что они считают правильным нечто совсем иное. И если для нас коммунизм - это мир свободы и творчества, то для них коммунизм - это общество, где население немедленно и с наслаждением исполняет все предписания партии и правительства. Осознание этих простых, но далеко для нас не очевидных тогда истин было мучительно, как всякое осознание истины, но и благотворно в то же время" (5).
Однако довольно долго ориентированный на эстетику шестидесятников благодарный читатель-зритель-слушатель воспринимал их риторику как призыв к действию. "Давайте восклицать" - человек восклицал. "Возьмемся за руки, друзья!" - человек стремился схватить первую попавшуюся руку. Сами же шестидесятники не спешили следовать ими же придуманным установкам. Песни и тексты шестидесятников о тотальной доброте и взаимопомощи, перенесенные в реальность, оказываются поведенческими отклонениями от нормы. Постепенно начинает раздражать широко растиражированное клише: шестидесятники - это добро, справедливость, творчество. Наблюдения за жизнью (в том числе и за жизнью старшего поколения) говорят о невозможности соответствовать собственным провозглашенным идеалам хотя бы потому, что реальность идеальной не может быть по определению. И вот человек прозревает: "Не все с вами, господа, в порядке".
И все-таки апологеты шестидесятничества продолжают по сей день стоять горой за него и за его героев: "Всенародная любовь к Окуджаве обречена была сопровождаться и ненавистью, отмечающей ненавидящих, как клеймо. Сперва это был официоз, потом - те, кого по-разному, но равно сближает неприязнь к удивительной, и, как им, вероятно, казалось, оскорбительно вызывающей независимости, которой поистине, как никто, обладал Булат Окуджава" (6).
Естественно, что личные друзья "знамени шестидесятников" Булата Окуджавы никогда не примут критику не только его личности, но и его творчества. Однако окуджавские "комиссары в пыльных шлемах" вошли во многие критические разборы именно как символ раздвоенности шестидесятников. Некоторые мемуаристы в своих текстах идут еще дальше: "Вспоминаю, как в 1964 году небольшая группа молодых писателей приехала из Москвы в тогдашний Куйбышев. Гвоздем программы был, конечно, Булат Окуджава и его песни. Я в ту пору чуть не боготворил его (впрочем, многие песни ностальгически люблю и по сию пору). Как-то после очередного концерта за ужином я рассказал о моем (ныне покойном) друге Дмитрии Ляликове. Он, в частности, говорил, что когда на Кавказе узнали, что будто бы Сталин убил Кирова, то начали лучше относиться к Сталину. Слишком много зла натворил в тех краях "мальчик из Уржума". И услышал от Окуджавы: "Этого человека надо расстрелять!" Я был поражен: "Но почему же?" И Окуджава тихо, но непреклонно ответил: "С Кировым работала моя мама..." (7).
После 1964 года шестидесятники, по словам П.Вайля и А.Гениса, лишились цели, задачи и смысла, однако продолжали действовать в разных сферах советской жизни. Но главной точкой приложения их сил, безусловно, была литература: "Подобия явлений, которые устанавливает искусство, еще не утратившее надежду, систематизируют действительность. Разнообразные материи и сущности мира стягиваются сходством. Связанная, систематизированная, понятая художником Вселенная живет в произведении искусства. Так возникает образ мира, явленный в слове. Такое искусство существует лишь в годы переустройства мира, когда еще есть надежда на улучшение" (8).
Ярким примером творчества шестидесятников является юбилейный номер журнала "Юность" - Љ6 за 1975 год. Вполне соцреалистическое по форме и духу, творчество Р.Рождественского, Е.Евтушенко, А.Вознесенского, Ф.Искандера, Б.Васильева и других, представленное в номере, вызывает у кандидата филологических наук О.Михайлова праведный гнев: "Не покажется ли этому молодому читателю, подростку, юноше странным то обстоятельство, что в нашей литературной среде, если верить В.П.Катаеву, махровым цветом цветет непривлекательная коммерция и конкуренты берут друг дружку за глотку? Не вызовут ли у него душевной изжоги упорные поиски пророков в чужом отечестве? Не удивит ли список "родных, русских гениев"?...Короче говоря, на какой воспитательный эффект рассчитывала редакция "Юности", давая место этой, как бы сказать помягче, неприятной откровенности?" "Ведь если австралийскому аборигену и другу Вознесенского Марике Уанджюку (стихотворение "Гость из тысячелетий") и могло показаться, что ум "московитов" "становится в очередь к храму под названием ГУМ", то следовало бы все-таки поправить далекого темнокожего друга, за недостатком времени не разглядевшего другие храмы и другие очереди - к нашим святыням вблизи ГУМа".
Подобное ханжество и передергивание, упреки в недостаточной ориентированности на социалистический реализм и господствующий общественный строй могли дорого обойтись авторам журнала. К счастью, тогда все обошлось, несмотря на то, что подобный литературный скандал разразился на страницах центральной печати. В провинцию же отголоски бушевавших в столице литературно-политических скандалов доходили крайне редко.
В связи с центростремительностью как самой страны, так и ее литературы, провинциальные писатели-шестидесятники были гораздо "более шестидесятниками", чем их столичные собратья по перу. Провинциал-шестидесятник служил провозглашенным общечеловеческим ценностям как рыцарь без страха и упрека. В провинции меньше соблазнов, она - далеко от кормушки, в связи с этим писателю надо было проявлять меньший героизм, оставаясь самим собой. В этом смысле многим из них с житейской точки зрения повезло: их не вызывали в КГБ, не сажали в тюрьмы и психушки, им сходило с рук неподписание в Союзе писателей писем в поддержку ввода наших войск в Чехословакию, их не выдавливали из страны и даже печатали их книги, хотя, конечно, не столь интенсивно, как литераторов, поставивших свое перо на службу "социалистическому Отечеству". Однако в плане творческом они, безусловно, потеряли: их произведения не получили всесоюзного читательского признания, их писательские имена остались известны лишь неширокому кругу местной читающей публики.
А ведь если мы сейчас сравним знаменитую повесть В.Аксенова "Коллеги" и роман ставропольского прозаика Г.Шумарова "Круглый стол на пятерых", вышедший в издательстве "Советский писатель" в 1966 году, окажется, что роман провинциального писателя нисколько не слабее аксеновской повести. Подпав под обаяние ремарковских "Трех товарищей", и Аксенов, и Шумаров писали о дружбе молодых медиков, о начале их профессиональной деятельности, о первых любовных опытах. При всем сходстве темы, проблематики, характеров действующих лиц (в молодые годы авторы учились вместе в 1-м Ленинградском медицинском институте, дружили и даже вместе снимали комнату), судьбы произведений двух однокурсников оказались полярно противоположными. Роман Г.Шумарова вышел в свет на 5 лет позже, к тому же после окончания мединститута автор отправился по распределению в провинциальный город Орел, затем переехав в провинциальный же Ставрополь, и слава его обошла стороной. Литературная судьба Василия Аксенова, как мы знаем, сложилась совершенно иначе.
Итак, несмотря на то, что эпоха шестидесятничества постепенно уходит в историю, с нами остается вопрос, так этой эпохой и не решенный: кто же такие шестидесятники - диссиденты или конформисты, идеологи примиренчества или бунтари? Чтобы получить ответ на этот вопрос, необходимо не только внимательно вчитаться в литературное наследие писателей - шестидесятников, но и определить степень влияния этой литературы на современного читателя.
Примечания
1.Быков Дм. Блуд труда. СПб.-М., 2002.С.291.
2.Эдельштейн М. Фандорин и ожившие мертвецы // Сетевой "Русский журнал". 2004. 28 октября.
3.Антоненко С. Наслаждайся - и все! // Литературная газета. 1999. 26 мая.
4.Ким Ю. Однажды Михайлов. М., 2004.
5. Вишневский Б. Аркадий и Борис Стругацкие. М.; СПб , 2004. С.87.
6. Рассадин С. Архипелаг Булат //Литературная газета. 1997. 23 июля.
7. Михайлов О. Какими мы были. Шестидесятники //Литературная газета. 2002. 7 августа.
8. Белинков А. Сдача и гибель советского интеллигента. Юрий Олеша. М., 1997. С.39