- Мам, у меня же совершенно нет аскес... асекс... - моя девятилетняя дочь вертелась перед зеркалом в новом красном платье в белый горошек (странно, но она любит платья - на фоне всех этих маек с анимэ и колготочных джинсов) и излагала свои соображения по дальнейшему совершенствованию собственной внешности.
- Аксессуаров? - догадалась я.
- Ага!
- Ну что ж, пойдем, купим тебе к твоей одежке какие-нибудь смешные бусы.
- Прямо сейчас?
- А что тянуть? Выходной - значит, выходной.
Так мы оказались с ней у прилавка одного незаметного магазинчика, доверху набитого всякой необязательной всячиной, где у Татьки разбежались глаза, и она в восторге завопила:
- Мама, это же... бусы всего!
Продавец - молодой человек с красивыми длинными волосами - снисходительно улыбнулся:
- Именно так, юная леди! Вы, конечно же, имели в виду бусы со всего света? Вот, смотрите, - он вынул из-под прилавка коробочку, в которой лежали такие красивые, прямо в Татькино платье, красно-белые стеклянные бусы, что даже у меня, равнодушной, вообще-то, ко всем этим женским радостям, аж дух захватило. Казалось, что среди бусинок не было двух одинаковых, ну разве что парочки встречались: красные в объемный белый горошек, белые в объемную красную полосочку, с загогулинками, с цветочками, в разных сочетаниях, глянцевые, яркие...
Я поняла, что без этих бус мы отсюда не уйдем, и вытащила кошелек. В благодарность за покупку продавец прочитал нам небольшую лекцию про стекло с итальянского острова Мурано, где с 13 века живут и работают стеклодувы, которым разрешалось все, что угодно, кроме отъезда с острова - чтоб секреты своего стеклодувства не вываливали кому попало. Такие вот трудящиеся птички в золотой клетке. Правда, дочерям птичек дозволялось выходить замуж за благородных господ из Венеции...
- Выходить замуж за благородных... - дома Татька продолжила тему, мечтательно подняв глаза к потолку. - Вот здорово! И я бы так хотела!
- Да ладно тебе. Быть дочерью стеклодува - здорово. Когда папик умеет делать такую красоту, как твои бусы, - замечательно. А уедешь ты с острова, попадешь в лапы к благородному, тьфу. Делать ничего не умеют, только чванятся и презрение всем выказывают. Вот дочь стеклодува и пашет на такого благородного потом всю жизнь. Наверное.
- Нет, мам, ты не понимаешь. Такие - не благородные, а глупые и надутые. А благородный человек - это... это тот, кто всегда придет на помощь, вот, - нашлась наконец моя мудрая дочь.
- Аха. Значит, вот оно как. А я-то думала... - с таким определением благородства пришлось, скрепя сердце, согласиться.
К вечеру Татька написала сказку под названием "Девочка по имени Миллефиори", где было как раз о свадьбе дочери стеклодува и благородного господина из Венеции, которого звали Алберто (странное совпадение... прямо наваждение какое-то...).
Текст был о том, что Миллефиори писала стихи, а граф Алберто решил их напечатать, но папку со стихами украл злой Ачиль (в переводе - "боль") и издал их под своим именем. Однако, как и в любой сказке, все закончилось хорошо, зло проиграло, добро победило. Права реального автора были восстановлены, книжка вышла, граф Алберто женился на Миллефиори.
- Откуда ты все это взяла? - спросила я Татьку. Она загадочно поморгала и ничего не ответила. Потом я вспомнила, что у нас в издательстве была похожая история со стихами одной девочки, которая дала их на прочтение своему литературному наставнику, ну а он... Мы тогда это все очень бурно обсуждали - и по телефону, и так. А Татька, видно, уши на слуху держала.
- А почему ты своим героям дала такие имена, Тать? - осторожно осведомилась я.
- Алберто и Ачиля - в Интернете нашла. Алберто означает - яркое благородство! - похвасталась Татька. - Ну а про Миллефиори ты же поняла? Тысяча цветов, про которые нам дядя в магазине рассказывал. Сорт муранского стекла.
Про миллефиори, конечно, забыть было невозможно... Что же касается Алберто... я потрогала на шее собственные "бусы всего", когда-то подаренные благородным человеком Альбертом, - скромные горошины из прессованного коралла цвета пламени...
Был он другом моих родителей, у которых я его отбила. Да нет, ничего особенного, тем более, предосудительного. Просто достигнув определенного возраста - 16 лет (как я считала, переполненного опытом и где-то даже мудростью), я принялась за Альбертом бегать (и делала это ровно два года), а ему неудобно стало встречаться с моими папой и мамой в качестве друга семьи. Он считал, что самим своим существованием сбивает меня с панталыку, однако кроме холодного поцелуя в щеку - однажды после операции - я от него ничего не добилась, хотя рассчитывала на бурный роман в стиле Ремарка, устраивая всякие "нечаянные встречи", неожиданные просьбы о помощи и прочую девчачью чепуху.
На ту самую операцию я к нему приперлась, разумеется, без всякого приглашения. Сказала, что пишу очерк о местной медицине, на самом деле собираясь пополнить запас моих романтических представлений о хирургии и "своем" хирурге, а заодно понять для себя, чем же он занимается, как это, что это вообще такое - разрезать человека, что-нибудь ему там починить и обратно зашить. Альберт меня не выгнал, только попросил заколоть волосы и надеть глубокий белый колпак. Ну и всю экипировку, понятно, предназначенную для тех, кто входит в операционную. Я, конечно, сперва волновалась, но потом мне на удивление не было страшно - просто увидела операционное поле - красное на белом, пациент был накрыт простыней, - и ничего не поняла в хирургических манипуляциях.
Вот после этой операции он меня и поцеловал. Окрыленная своим успехом, я собиралась во что бы то ни стало закрепить его в тот же вечер и смело отправилась к Альберту домой, ожидая продолжения банкета. Однако судьба выкатила мне тогда большую дулю - как оказалось, моего возлюбленного не было дома, а может, решила я, он просто не захотел меня видеть. Потом уже поняла, что элементарно заблудилась - попала не на ту улицу, постучалась не в тот дом, - в нем, по странному стечению обстоятельств, видать, тоже жил какой-то Альберт. Потому что когда я спросила у вышедшей на мой стук толстой старухи (подумала, что квартирной хозяйки), можно ли Альберта, она ответила, что его нет дома, и глянула на меня очень странно. Вероятно, ее Альберт был внуком или мужем - то ли мелюзгой, то ли стариком, а тут какая-то подозрительная девица его из дома выцарапывает.
На случай отсутствия Альберта я сметливо припасла письмо со свежесочиненными пламенными стихами, которое и передала старушенции (не удивлюсь, если бумага тут же пошла на растопку или еще чего похуже). Само собой, ответа я не получила, и очень обиделась, впрочем, не надолго. У меня этих планов было - завались. К делу надо творчески подходить.
Я сфотографировала Татьку в новых бусах, предположив при этом, что с горошками в ее прикиде - все-таки перебор, да и цветовая гамма украшения должна, наверное, либо контрастировать с цветом одежды, либо подчеркивать его, как там они на женских форумах пишут. Но Татька что-либо менять в себе отказалась, заметив, что цвета белорусского флага должны быть мне близки и мной любимы. Она мотнула головой в сторону шкафа, на котором стояла бело-красно-белая коробка "Рафаэлло" с выведенными лично мной красными буквами: "Живе Беларусь!". Татька снисходительно относилась к моим причудам, тем более, коробочные конфеты она съела в исключительно индивидуальном порядке.
- Я буду называть тебя Белополь!
- Это еще почему?
- Ну... ты же белорус, мальчик из Березовки. А Белополь - родоначальник белорусов.
- Не выдумывай! Не про родоначальника, а чтоб меня так называть. Это еще что за пижонаж?
- Буду, буду, - стала дразниться я, но так никогда и не решилась осуществить свое намерение. Какой смысл придумывать имя другу, если друг в этом не нуждается? Да и какой он был мне друг?
На операции тогда я встретила знакомую тетеньку-ассистентку (не преминув потом небрежно бросить Альберту, что ей стоит поменять прическу, хотя с прической, на самом деле, все было в порядке, я просто зафиксировала свое превосходство над всякими там сотрудницами, - ох уж мне эта женская змеиность). После того, как все окончилось, тетенька меня интимно проинформировала о том, что, мол, Альберт не берет с больных плату за операции, и за это над ним подсмеиваются и даже вымогают у родственников деньги под его славное имя, только чтоб он не знал. "Так что - молчок", - сказала моя осведомительница, столь же интимно взяв меня под руку и провожая за порог операционной.
С ее дочкой мы вместе ходили на художественную гимнастику - дочка была талантливая, а я нет, о чем и так догадывалась, но на совместном художественногимнастическом пикнике в лесу ее мама, та самая ассистентка, объявила, что у меня отвратительный мостик - ну, мы показывала там на полянке свое искусство. Дочкин же мостик как раз прошел на ура, а потом моя юная подруга-гимнастка сказала, что будет есть репчатый лук с черным хлебом. "Смотри, твоя дочь собирается есть репчатый лук с черным хлебом", - умиленно обратилась мама к своему мужу. Меня почему-то это задело. Может, потому что мной никогда так не умилялись мои аскетичные родители? Я часто потом вспоминала эту сцену в лесу. Вся семья в сборе. Все любят друг друга. Со стороны за ними наблюдает угрюмая девочка, у которой отвратительный мостик...
Однако та, у которой мостик был замечательным, не дожила до своих 20 - разбилась на машине, с друзьями, похитившими ее из больницы после удаления гланд. На полной скорости, на полночном перекрестке автомобиль врезался аккурат в идущий поперек "москвичок". Их и всего-то было на ночной улице два, этих автомобиля... Маму же, которая с кучей денег - зарплатой для всего отделения - будет идти на работу, ограбят и убьют какие-то, как говорили, студенты-башибузуки. А тело сожгут.
Эти невероятные ужасы в завершении судеб моих близких знакомых поставили передо мной главный вопрос бытия: зачем? Зачем все это надо? Быть красивой, умной, нарядной, хорошим специалистом, веселой девчушкой, благородным доктором, а потом бац - и идиотские искусственные цветочки на могильном камушке. Наверное, вот так, через обретение смерти в арсенале своих понятий о жизни как о вечной молодости и любви, - и становишься взрослым. А вот фиг тебе вечная молодость и любовь. Мне было уже 18. Я стала думать. Я стала торопиться. Поэтому выложила Альберту все начистоту, заявив, что мы не должны терять ни минуты, мы должны быть вместе, а то - того и гляди кого-нибудь из нас машина собьет или другой какой околеванец хватит. Я хотела выглядеть немножко циничной.
Он сказал, что построит дом. Для меня. И вот, когда он его построит, а я подрасту, как раз и можно будет говорить о "быть вместе" и всем таком прочем. Я сказала, что он не строитель, а врач и что я взрослая девочка и не пойму, куда мне еще расти, и так дылда вымахала. Но он взял меня за плечи, развернул и легонько подтолкнул к двери. "Сказал - построю, значит, построю".
- А тогда... Тогда я выйду замуж! - прошипела я мстительно.
- Дурочка, за кого?
- Найдется дурачок.
Он даже на свадьбу ко мне пришел и подарил те самые "бусы всего" - пламенного цвета, каралi, как он сказал, от волненья путая русские и белорусские слова. У него это всегда так трогательно выходило. Ладони он мог назвать "далонi", а лепесток - "пялестак", но больше всего мне нравилась его "скрыначка", коробочка, - место такое, чтобы скрывать что-то очень важное для себя. Вот каралi и лежали как раз в скрыначке.
На свадьбе Альберт потом напился и плакал у двери, пытаясь надеть свою куртку на чужую, уже надетую и, естественно, не мог просунуть в рукав руку в рукаве. Рука-рука-рука... Я стояла и смотрела на его мучения, торжествующая и несчастная, но не разворачивала его за плечи и не выталкивала за порог, просто не пришла к нему на помощь, неблагородный я человек, как сказала бы Татька.
Дом он все-таки строить начал. Как кум Тыква - по кирпичику. В конце концов, ему потребовался автокран, который, подъехав к стройке, зацепился стрелой за провода электропередач. Альберт бросился на помощь к шоферу, схватился за металлическую ручку дверцы, чтоб открыть кабину, и ток тут же убил спасителя. А шоферу - ничего, автомобиль ведь на резине стоял, а Альберт - на земле.
...Однажды он процитировал мне Сократа: "По отношению к государству положение самых порядочных людей настолько тяжелое, что ничего не может быть хуже". Я их тогда не поняла - ни Альберта, ни Сократа, несмотря на то, что считала себя как раз самой порядочной из всех возможных. "Подумаешь! - сказала я. - Да плевать на такое государство. На черта оно тогда сдалось?". Альберт очень внимательно и грустно посмотрел на меня и ничего не сказал, даже про то, что я маленькая и глупая - верно, посчитал, что я просто глупая, не оттого, что маленькая. И все-таки решил высказаться. "Впрочем, насчет самых порядочных...". "Благородных?", - уточнила я. "Можно сказать и так. Их ведь не очень много в обществе, да и не должно быть много. И они худо-бедно сами справляются со своим тяжелым положением". "Да? И как же?". "Кто - пьет...". "Ага, раз алкоголик, так он уже и порядочный", - я решила дерзить и противоречить, но Альберт моего тона не принял. "Кто - живет в своей голове...". "В смысле, фантазирует?". "Ну да. Кто - уходит куда угодно: в профессию, в семью, в рыбалку с охотой". "В любовь", - продолжила я. "И в любовь, да. Однако удивительно, для какого все-таки небольшого количества людей слово "свобода" не пустой звук...".
И как же я вспоминала его слова, когда следила в прямом эфире за событиями на Плошче в 2010-м... Нет, все-таки Альберт ошибался. Для большого количества людей свобода - не пустой звук...
- Я пошла гулять, - сказала Татька в новых бусах и хлопнула дверью.
- Осторожнее там! - крикнула я ей вслед и подумала, что за наше бусовое транжирство нам сегодня вечером от нашего папика таки влетит. Да нет, ничего. Он не жадный, просто принципиальный, человек нормы. Однако Альбертом меня сроду не попрекал...
Я решила никогда не ходить на кладбище в день его смерти - думала, что вечно там будет толпиться народ - сослуживцы, пациенты, ученики - но это случилось только в первую годовщину. Потом, как я понимаю, можно было не опасаться, что там на кого-нибудь наткнешься, но я привычно встречалась с Альбертом на могілках в день его рождения. Я приносила ему васильки, вот и сегодня принесла. Конечно, что же еще? Любимые цветы белорусов... Альберт называл их волошки, а я ему Вознесенского цитировала: "Милый, вот что вы действительно любите! С Витебска ими раним и любим...". Он говорил: "Не с Витебска, а из Березовки. Знаешь, какой у нас там стеклодувный завод? На весь мир знаменитый!". "Так уж и на весь мир - вот остров Мурано - на весь... ". "А знаешь, что расплавленное стекло - цвета пламени?..". "Откуда ж мне знать - я ни Березовку твою, ни Мурано в глаза не видела...". Тут я поняла, что на ходу сочиняю наш диалог, шизофренически раздваиваясь на себя и Альберта... Сроду мы с ним ни про какой Мурано не говорили, я вообще только недавно благодаря Татькиным бусам про него узнала - про остров, который нельзя было покидать стеклодувам.
Бедные-несчастные мастера, как гребцы к галерам, навеки были прикованы к своему месту жительства. И толку было тогда в их мастерстве? И толку в семейных отношениях - через вышедших замуж дочек - с благородными итальянскими господами? Свобода... вот что отсутствовало в судьбах муранских умельцев, и вот что, как оказалось, единственная по-настоящему важная в жизни вещь. Впрочем, о чем это я? А сама-то - не прикована разве навсегда к своей галере? И разве позволено тебе когда-нибудь будет покинуть этот остров - остров твоих фантазий?