Зарплату задерживали на месяц. Ходить и требовать я не умел (однажды заикнулся - мне отрезали: жди!), скудные денежные запасы мои подходили к концу, впереди маячила - вполне даже может быть - голодная смерть. А что - хочешь оставаться гордым и невозмутимым в глазах общественности - оставайся. Аппетит засунь подальше, кроссовки донашивай позапрошлогодние, квартплата подождет. И не то чтобы я такой самолюбивый или такой уж чистоплюй - нет, скорее, просто вялый, плыву по течению, пока несет. А еще, говорят, во мне очень много детского - Триша говорит (ее отец, большой любитель творчества Ремарка, Эриха Марии, назвал дочку Патрицией в честь героини "Трех товарищей", а сынка, соответственно, Робертом. Странная затея, тем более в сочетании с их замечательной фамилией - Ореховы), а ей верить можно, у нее глаз-алмаз на таких, как я. Да и не только на таких. Недаром журнал ей аппаратуру доверяет. Это тебе не щелк-щелк каким-нибудь "Зенитом" и шлеп-шлеп фотки в темной ванной, когда родителей нет дома. Это многотысячные "кэноны" или как их там еще величают... Оптика на грани фантастики...
...А что, я позитивной нашей Трише не только фотики бы доверил - знаю, из каких она перипетий своего брата непутевого выдергивала - ну не могу, кроме восторга, ничего к этой "не красивой, но приглядчивой" мисс Комете испытывать. Она, небось, не ждет милостей от природы - ей не то, что на месяц, на день зарплату не задержи. На ней ведь вся семья держится, моего прекраснодушия она себе позволить не может: отец алкаш, мать в маразме, брат... эх!..
Тришу я увидел впервые на ее рабочем месте: только устроившись в "Таун", заглянул зачем-то к фотокорам. Там высокая кудрявая девушка с умным видом доказывала двум бородачам, что никакого Великого потопа на Земле никогда не происходило, это все аллегория - вычитала тут в одной книжке, что Великий потоп - это потоп времени, и спастись от него не в силах даже Ной. С чем лично она абсолютно согласна. Один из бородачей колдовал в это время над своими произведениями - что мне было от двери хорошо видно - явственно напевая при этом: "Я свободен, словно птица в вышине, я свободен, словно зайцы на Луне...". Другой внимательно слушал свою коллегу, поддакивая ей: "Ну да, ну да", - скорее, из солидарности, чем соглашаясь и даже интересуясь. Обычный перекурный треп, мол. Но для девушки ее выступление имело явно концептуальный характер. Вероятно, понимая, что собрат по искусству (если фотографию можно назвать искусством) ей просто подыгрывает, она обратила свой взор на меня и категорично предложила включиться в разговор: "Так вода или время?". Я подумал: "Ничего себе, как у них тут все всерьез!", а вслух сказал: "Если руководствоваться представлениями древних...". Девушка фыркнула. "Ну ладно уж, дам вам Салливана почитать. Кто-то ведь должен со мной солидаризироваться. А то эти - кстати, их Саша и Миша зовут - только клацать умеют. А я - Патриция, Триша. А вы, как я понимаю, наш новый литредактор?". Я улыбнулся, причем совершенно без напряга, что со мной случалось крайне редко, и протянул ей руку: "Иннокентий Дараган". "Ой-ей-ей, - сказала Триша, - надеюсь, вы совершенно не похожи на попугая Кешу из мультика. А то я много таких людей знаю: "Ах, вот ты как, ах, вот ты какой! Я на него жизни не жалел, а он!..". Я даже термин придумала: синдром Кеши. Это когда человек сам сделает гадость и сам тут же наезжает. Ну, типа, лучшая защита - это нападение". Мне пришлось ее уверить, что я совсем не такой. Я добрый, отзывчивый, абсолютно не вредный, никогда не нападаю и вообще - настоящая душка. Когда дело не касается текстов. Тут уж, наоборот, я - типичный монстр. Триша глянула на меня уже с неподдельным интересом. Иронию мою она оценила и посему в "душку" абсолютно не поверила. А бородачи-фотографы смотрели на нас прямо-таки завороженно - как зрители на спектакле в первом ряду. "Мы взирали, как над пеналами шло таинственное оно", - пробормотал я про себя и прикрыл дверь с той стороны, дабы не нарушать рабочий регламент. Триша, как вы понимаете, мне очень понравилась.
...Теперь же ничего не оставалось делать, как притвориться и вправду "дите-дитем" и еще раз пойти на поклон к начальству, на более уже глубокий поклон. Или, может, перехватить пару тысяч у Борьки, моего "лепшего кореша"? Да он даст, даст без сомнения, сам ведь всегда говорит: "Хочешь узнать, как человек к тебе относится, попроси у него денег взаймы". А относится Боря ко мне нормально, я знаю точно. Пресловутая мужская дружба держит моего одноклассника в тонусе вот уже много лет. Не припомню более ни одной его слабости - Борян - человек из стали, поэтому бизнес у него крутится, как ни у кого другого, сеть магазинов "Амарант" процветает, городские небоскребы с божьей помощью растут (к нам небо ближе, чем к другим, Ламанзанск на горе вырос, поэтому небоскребы у нас этажей в десять, не более).
Да нет, что это я говорю! Как минимум еще две слабости есть у моего школьного друга помимо суровой мужской дружбы. Первая (вернее, уже вторая) - это пиджаки. Думаете, дорогие пиджаки, от лучших модельеров Европы и мира, строгие, элегантные? Ну да, ну да. Хотя - насчет строгости сомневаюсь. Равно как и насчет элегантности. Про все остальное не знаю, не спрашивал, но выглядит в них Борян таким образом, что какой-нибудь безответственный павлин, получивший свое убогое оперение вот так задаром, от природы, должен, завидуя Боряну, просто желудем подавиться насмерть или что там еще едят павлины. Пиджаков у Боряна... много, думаю, примерно 365, на каждый день - свой особый. Цветом они... Ну, палитра Гогена с Ван Гогом и со всем вместе импрессионизмом и постимпрессионизмом - и не умывалась! Есть пиджак белый в крупный красный горох. Есть - красный - в крупный белый. Есть парчовый, расшитый розовыми и голубыми цветами и нежно-салатовой зеленью. Есть черный, блестящий, с разноцветными узорами, есть... Ну, я думаю, тут все понятно - Борян одевается так, как не одевается в мире, пожалуй, никто. Во всяком случае, в обозримом пространстве я таких не встречал. К тому же, размерчик... Я по сравнению с Борей - просто Дюймовочка, а ведь уж никак не могу считаться, мягко говоря, миниатюрным. Народ от Боряновой одежки, разумеется, тащился бы, но хозяин пиджаков не ездит в общественном транспорте и не ходит пешком. Юрк в свою неслабую машинку - только его и видели.
Ну а третья слабость моего дружбана - вы не поверите, стихи. Нет, не поэзия как таковая, а собственное сочинительство. И вот это место столь уязвимо, что просто Ахиллесова пята, я вам доложу. Борян издает собственные книжки одну за другой. Под псевдонимом, конечно. Красивый себе псевдоним придумал: Рокотов (так он вообще-то Сарычев). Борис Рокотов. Звучит? Ага, звучит - звучит все, кроме самих стихов. Они приблизительно таковы: "Михайло Горбачев - соратник Ильичев". Это я, конечно, издеваюсь - хотя "патрет" отца Перестройки (примерно три на два метра и очень, очень бездарный) висит у Боряна в гостиной. Мой друг говорит, что Горбачев - великий человек, разрушивший Империю Зла и отменивший цензуру. Хотя обычно наши ровесники как-то спокойно к нему относятся, не успел им так уж социализм досадить, детство - оно и есть детство, если папа с мамой кормят и любят. Но Борян, по его словам, больше всего на свете не выносит цензуры. Хотя, по идее, что ему та цензура - стихи у Боряна без какой-либо обсценной лексики, и идеи он там пропагандирует вполне здравые - любовь, семья, вернемся в лоно природы, а труд создал человека. Но, наверное, не хочется автору, чтобы кто-то залезал с перьевой ручкой на его зеленые лужайки и косил там ею, как косой. А вот лично я, хоть и не цензор вовсе, а, скорее, наоборот, - так и норовлю залезть и косить. Хотя обычной литературной правкой здесь, без сомнения, не обойдешься. Все равно получится черте что. А переписывать... Увольте - эту чушь переписывать. Рождать на свет еще одного никчемушного уродца, который с помощью твоей безответственности "поверит в себя" и станет считаться в глазах общественности "настоящим поэтом"? Скучно жить на свете, господа... Я в этом точно не участвую. А и не надо.
Без всякого моего участия наш навсегда обесцензуренный поэт нанимает себе литературных негров, и те создают заново его произведения - ну, чтоб рифма там присутствовала и размер чтоб не хромал, а главное, чтоб похоже было "на настоящее" - с этим у Боряна строго. Понятно, что улучшаются его стихи от подобной доработки не сильно, скорее, наоборот: обаяние непосредственности уходит, остается одна унылая графомань.
Боря все-таки пытался меня к своему делу (в смысле, творчеству) приспособить: будешь, говорит, моим личным литературным редактором. Но я под благовидным предлогом - сильно занят! - отказался, не удержавшись сыронизировать: "Нет уж, Борь, это твоя слабость, не моя. А вот в рекламодатели к нам в журнал - милости просим!". Боря не обиделся, даже приобнял как-то интимно: "Ну, нужны будут деньги - заходи! И с рекламой подмогнем!".
Деньги оказались нужны довольно скоро... А ведь сначала я был даже доволен: похудел за этот месяц почти на 10 кило, и мне стало опять сниться, что я летаю: грузно, конечно, как рождественский гусь, но все-таки отрываюсь от земли, изо всех сил работая руками, как крыльями, а ногами - как плывниками.
И все бы ничего - потерпели бы, чай, не баре - только если б журнальчик мой не проводил регулярно шумные застолья для таких, как Борян, рекламодателей и не описывал бы пиршества на своих страницах. По роду деятельности я обязан был все это прочитывать и читал, конечно, глотая слюну. Про два фонтанчика с шоколадом, куда надо макать фрукты - фондю называется. Про шашлыки из семги, с особенной какой-то приправой. Про телятину по-итальянски...
Ах, так! Ладно. Ну и что, что в нашей маловысокоинтеллектуальной местности работу рядовому гуманитарию найти - проблема из проблем? Решил все-таки подсуетиться, на стороне какой-никакой заработок поискать. Так мне в рекрутинговом агентстве, тьфу, то бишь, в бюро по трудоустройству населения предложили смотрителем зооуголка оформиться. А что - смотрят, хлопец видный, косая сажень в плечах (была и в животе, да удачно так мое безденежье мне подыграло), мол, если лев его и начнет грызть, до упора не съест, не успеет. Ну, бежал я оттуда, дай бог ноги. Нет, животных я, конечно, люблю (а впрочем...), но не до такой же степени! К тому же, запах... Я, к примеру, большой любитель детективов и вот всегда удивляюсь: в тех сериалах, где нам представляют работу различных криминальных лабораторий, учитывается или нет обоняние героев? Показывают, как они там в позапрошлогодней расчлененке копаются с блаженными улыбками на устах, еще и умничают при этом... Не-ет, тут я пас. Как и в случае с зоопарком.
Позвонил еще одному своему другу незабвенных школьных лет - Юре Рыбкину. Юра - уникум. Он не только защитил диссер по проблеме каких-то там неправильных глаголов и стал деканом филологического факультета нашего местного универа, так он еще и фантастику под псевдонимом публикует! Навешивает лапшу на уши нашему неискушенному читателю, благо, связи с московскими издателями еще с советских времен у него держались. Фантастика - все-таки не поэзия Бори. Попытаюсь-ка пристроиться к Юрию в литературные рабы (среди меня он знаменит тем, что говорит о себе в третьем лице. Так Юра и по Инету со своими фанатами общается). А что? "Талант мы компенсируем опытом!", - как говорит наш Ив-Ивыч.
Вот я и пришел на поклон к своему приятелю-начальнику: "Слушай, так и так. У меня идей фантастических прорва, могу тебе "рыбы" готовить. Или наоборот - твои идеи прописывать". Пиши, отвечает мне Юра, там посмотрим (говорит он, как будто не разжимая губ. Привычка со школы осталась, когда ему Борис зуб выбил - не нравился Боре субтильный одноклассник).
Я стал писать.
"Пятнистого котенка Максу подарил дядька, брат матери, капитан дальнего плавания. Он всегда шутником у них в семье числился, но никто даже не догадывался, каким боком обернется эта очередная дядькина шутка. Котенок рос подозрительно быстро, из еды предпочитал исключительно живых канареек, которых Макс выращивал у себя дома с любовью и трудом. Но, несмотря на это, пинка от хозяина котенок не дождался, видно, Макс его полюбил даже больше, чем пернатых лимончиков на ножках. Назвал он котенка, кстати, Ягушкой, Ягуаром - как-то сильно Ягушка напоминал Максу этого хищника. Месяца через два после того, как Ягушка поселился в квартире Макса, всегда сверхзанятому хозяину пришлось отправляться в командировку. Прожорливого Ягушку Макс пристроил к соседке Яне. Яна очень любила семейство кошачьих, держала у себя трех кошек, и Ягушка ей - до кучи - помешать никак не мог. На еду для него Макс оставил Яне солидный капитал: канареек Яна не держала, придется Ягушке довольствоваться куриными крылышками. На два месяца денег должно было хватить с лихвой...".
Дальше было про то, что Ягушка вырос, пока Макс был в командировке, и оказался не котом, а настоящим ягуаром. И вместо канареек съел Яну. За что его застрелили вызванные соседями спасатели. И как раз в этот момент правительством была объявлена акция - каждый житель страны имеет право на одно воскрешение - друга или родственника, и Макс, вернувшись домой и придя в ужас от содеянного Ягушкой и от потери самого Ягушки, в пылу раскаяния подал заявку на воскрешение Яны. А Яна, в свою очередь, потом воскресила Ягушку, который и съел Макса к всеобщему удовольствию. А Макса никто не воскресил - потому что он всем надоел своими канарейками и своей любовью к животным.
Юра поднял глаза от моего фолианта (флешка или диск тут не прокатили, оценщик моего произведения потребовал исключительно бумажный вариант - чтобы, читая, глаза не слишком напрягать). И сказал: "Ну ты и чудак, брат. Кто ж так фантастику пишет? Это бред какой-то, - я и спьяну такого не насочиняю, - а вовсе не идея для фантастического произведения. Займись-ка лучше выращиванием морковки, у тебя, ты как-то говорил, по биологии в школе пятерка была". (Угу, в зоопарк меня уже отправляли, хоть и не знали про пятерку по биологии). Я на Юру не обиделся - он, конечно, у нас - ас и босс. Не пойдет - значит, не пойдет, не больно-то и хотелось. Халтура - она и есть халтура. Хватит с меня редактуры нашего глянца. Мне б куда-нибудь вообще отсюда отчалить, подальше. Надоел наш городишко паршивенький. Жалко, конечно, будет кое с кем расставаться надолго, но этому кое-кому тоже без такого меня лучше станет. Надеюсь, что только на время лучше. Я хоть и не нытик, но иногда друзей напрягаю - самоедство у меня традиционно на людях проходит. На близких людях.
Триша. Ламанзанск
Она едва сдерживала слезы: необратимые процессы в печени! Ну сколько раз ему, идиоту старому, говорила: "Завяжи, завяжи!". Теперь поздно. Еле вон к врачу вытащила, да уже, видать, и напрасно. Триша вспомнила почему-то, как в свои лет восемь ходила с отцом в лес, где в ручье ловила руками головастиков, а отец ее совершенно не ругал, только посмеивался: "Представляю, с каким выражением лица ты будешь вспоминать этих головастиков лет через двадцать, дочурка!".
"Кэнон" колотил Тришу по пирсингу в пупке, но она даже не замечала этого: бежала стремглав на работу - во-первых, все сроки вышли, как должна была там объявиться, а во-вторых, все-таки дело есть дело - займешься чем-то толковым, и моментально легче становится, может, и придумается какой-нибудь выход из безнадеги: "Это такая работа - от нее в глазах темнеет, а в голове светлеет". Бабок больших на лечение взять пока негде, но, может, вспомнятся какие-то люди, в свое время предлагавшие Трише содействие? (Естественно, всем от нее чего-то надо было. В основном, ясно, чего). Мало она их за свою, в общем-то, не очень длинную жизнь нафоткала? "Эх, надо бы сначала к Кешке заскочить. Он хоть моральную поддержку окажет, интеллигент мой жалостливый. Но некогда, некогда". Триша скакала через ступеньку на свой этаж, безуспешно пытаясь оттереть под глазами расплывшуюся тушь (все-таки не выдержала, расплакалась по дороге). Благо, влажные салфетки всегда таскала с собой - с тех пор, как однажды (как раз впервые шла устраиваться в этот глянец ненаглядный, как все их журнальчик в редакции называют) проезжавшая машина обдала ее грязной водой с ног до головы. Тогда на интервью Триша так и не попала (ну не идти же пред ясны очи будущего начальства таким чучелом огородным), и взяли другого фотографа. Только через полгода им еще один понадобился, тогда уж она причепурилась как следует и, осторожненько так ступая, без всяких приключений добралась до кабинета Ив Ивыча. Ив Ивыч Тришу на работу взял и никогда об этом не пожалел (а Мистер-Твистер, как они называли никому неведомого владельца "заводов, газет, пароходов", то есть журнала "Таун", ее кандидатуру не оспаривал, потому что вполне доверял главреду, во всяком случае, пока с прибылью было все тип-топ).
"Ой, и попадет мне", - подумала Триша и еще быстрее запрыгала по лестнице. Естественно, тут же влетев головой в живот какого-то чудика: "Глокая куздра штеко будланула бокра...", - промелькнуло в голове. И еще: "Ну идешь же не по своей стороне, а? По правой люди вверх бегут, а по левой - спускаются!". Триша не то чтобы во всем любила строгий порядок, но кое в чем любила. Правила есть правила.
Она подняла глаза - с шузов на белые джинсы, с джинсов на прочее и аж поперхнулась. Там, где у любого другого мужика - в такой обувке и джинсах - скромно и с достоинством отсвечивал бы какой-нибудь гуччи или дольче, у "бокра" полыхало всеми цветами радуги нечто несусветное. "Па-ра-сти-те...", - растерянно пробормотала Триша и, даже не глядя на физиономию Пиджака, ринулась наверх. Пиджак же проводил Тришу заинтересованным взглядом и с достоинством стал спускаться - все по той же неправильной правой стороне.
- Иван Иванович! Извините, ради бога! В поликлинике задержалась, я вам потом все объясню! - протараторила Триша, сунув нос - предмет ее особой нелюбви к себе, потому что длинный, - в кабинет главреда и, не услышав ответа, тут же захлопнула дверь и понеслась к своим Мише и Саше, узнавать расклад на сегодняшний день: кто, куда и когда поедет щелкать "богатых и знаменитых".
- Ребятишки, а кто это там такой... пестренький шел - помните, как у Носова в "Незнайке"? (Триша до сих пор обожала детские книжки, держала дома целую библиотеку и не уставала цитировать всяких носовых и драгунских с кэроллами и хармсами).
- Ха! Да это Борис Александрович, дружбан Мистера-Твистера, своих героев в лицо знать надо! Только что нам кучу бабок отвалил, Ив Ивыч аж крыльями захлопал, так его это окрылило, - Миша и Саша, готовясь разбежаться по объектам, досасывали кофе. - Тебя, между прочим, назавтра посылают Б.А. этого как героя номера снимать, так что готовьсь! Пиджачок-то, а? Говорят, каждый божий день меняет, и один круче другого! - сами Миша и Саша одевались, как и приличествует фотохудожникам, в джинсу и хаки с многочисленными карманами и разной степенью потертости.
- Да-а! - сказала Триша. - Это круто! - и тут же выбросила завтрашний день из головы, потому что еще сегодня предстояло довести до ума фоторепортаж с очередной вип-попойки, дамочкам в фотошопе добавить изящества, мужичкам ума (и это умеем!), ну и "озорных искринок в глазах" - как требует Ив Ивыч ("икринок!" - передразнивает редактора Триша, конечно же, про себя, не вслух).
Триша всегда уходит в работу с головой, аж язык высовывает, так старается. И тогда кричи не кричи - обратить на себя ее внимание удается с трудом. Но Ив Ивыч Трише все прощает, и даже недоброжелатели не смеют говорить, что это, мол, за красивые глаза, а не за дело. Хотя глаза у Триши и вправду красивые, никто не спорит, а в принципе, ничего особенного - глаза как глаза. Это так ее Кешка дразнит, не хочет, чтоб она свой острый нос задирала: "Кто похвалит меня лучше всех, тот получит сладкую конфету!". Триша мультики любит ничуть не меньше, чем детские книжки.
Она уставилась в монитор, прикидывая, как бы получше ужать живот повернувшейся в профиль дамы. Тут ведь важно еще и не переборщить. Однажды занялась Триша такой вот пластикой, а потом оказалась, что мадам, подвергнутая этой операции, очень дорожила всеми своими килограммами (муж ее, что ли, как раз за формы и выбрал: "Долой Рафаэля, да здравствует Рубенс!..") и такой разгон и Ив Ивычу, и фотографам устроила, причем не только Трише. Под раздачу попали и Миша с Сашей, хотя они были - ни сном ни духом. Триша вздохнула, вспомнив, как толстуха размахивала журналом и вопила: "Допустили вас, дураков, до печатного станка! Так лепите теперь из нормальных людей черт знает что!".
Вообще, если уж говорить о самых главных жизненных разочарованиях и впадениях в мрачность духа, больше всего на Тришу действовало проявление неожиданной агрессии у людей, от которых этого не ожидаешь (с дамой, что журналом ей тогда чуть по носу не дала, конечно, не тот случай). Одна юная дива, по имени Сабина, принесла на суд Триши свои фотографии и очень много говорила о технике, о ценах на аппаратуру, о конкурсах и премиях. Триша устала все это слушать и ляпнула: "Что же ты, господи боже мой, такая деловитая? Вообще-то сперва нужно подумать о том, что мы изображаем и как это изобразить, а потом уж будет техника и успех. Живи ты, как песню пой!". Посетительнице совет явно не понравился, и она презрительно процедила: "Сама-то ты кто такая? Тоже мне, гуру нашлась!". А между прочим, это Триша пригласила Сабину в редакцию - на предмет получения работы. Переехала дива из одной кавказской республики, переехала, понятно, не от хорошей жизни. Триша сначала с Сабининой мамой на почтамте познакомилась: бежала туда получать диплом за участие в международном фотофоруме - не смогла выехать на вручение: работы по горло, брат, да и мамаша с папиком...
Ну так вот, примчалась Триша на почтамт в превосходнейшем настроении, все-таки, хоть она и строила потом Сабину насчет конкурсов и наград, а приятно было, черт побери, получить вот такое профессиональное признание: диплом-то - за мастерство. Примчалась и стала возле окошка - там, где заказные и ценные письма выдают. А на почтамте - света нет, клиентов не обслуживают, и собралась там уже целая очередь: старушки всякие, молодушки. И вдруг одна из этих старушек, присевших рядом на стульях, чтоб зря ноги не утруждать, пощупала так Тришины штаны в клеточку и спрашивает (причем бабулька вполне славянского обличья, но говорит почему-то с кавказским акцентом): "Скажите, а это вы сами себе сшили?". В другой раз Триша, возможно, подобный разговор бы прикрутила решительно - отрезала бы: "Нет, мол", и все. А тут - она в таком ажиотаже, аж приплясывает от возбуждения, ну и отвечает в том же ключе: "Что вы, разве у меня есть время самой себе шить? Я работаю 23 часа в сутки!". Незнакомка уважительно помолчала, а потом, со вздохом: "Скажите, пожалуйста, а где это такая занятость может быть в нашем городе? Вы где работаете?". А Триша опять, вместо того, чтоб замкнуться и сурово диалог оборвать, любезно ей в ответ: "Я фотожурналист, в журнале пашу, дел - невпроворот". Собеседница опять вздохнула: "А у меня вот дочка тоже журналист, но нигде себе работы найти не может". Триша тогда снисходительно так и говорит (опять-таки, не от сознания собственной важности, а от хорошего настроения): "Ну, пусть ваша дочка мне позвонит, постараюсь ей помочь. Коллеги должны друг другу помогать". Таким вот образом она с Сабиной и познакомилась - через ее маму. И действительно, помогла с работой, несмотря на Сабинин наезд при первой же встрече. Фотки-то у человека были все-таки хорошие. А потом... Потом Сабина прижилась в редакции и стала Тришиной начальницей.
...О, да тут как раз и сегодняшний Пиджак на заднем плане. Ничего себе, как она могла забыть, что уже видала это чудо в перьях на вип-вечеринке. Наверное, потому что тогда одежка его была чуточку поскромнее: всего-навсего нежно-розовый шелк с вкраплениями каких-то золотинок. Нн-ну-ну!..
Триша подумала о том, в каком же одеянии завтра встретит ее этот герой номера. Тут, вообще-то, поневоле станешь психологом и будешь обращать внимание на всякие забавные проявления человеческих характеров и отношений. То крутейший с виду мужик, только попробовав распустить хвост перед симпатичным фотокором, тут же затыкался, едва уловив суровый взгляд своей половины. То ангельского обличья бизнес-леди на поверку оказывалась истеричной дурой, с воплями и чуть не слезами заставляя Тришу переснимать себя восемь часов подряд... Черт его знает, почему люди так выкаблучиваются друг перед другом, почему не смотрят на себя со стороны.
Да, каких только перипетий не случалось в нелегкой судьбинушке провинциального фотокора... "Съеден конь и вся кобыла. Всяко было", - Триша вздохнула. Папино творчество. Веселый и умный мужик так нелепо распорядился своей единственной жизнью. Впрочем, не дочке его судить. Даже если отцу и не следовало жениться на мамашке, то все равно им от Триши спасибо - иначе как бы она появилась на свет? А жизнь - это все-таки клевенько! Каждый день какие-нибудь приключения... Вот и завтра, вероятно, нечто сногсшибательное ожидается. "Сомневаюсь, - подумала Триша, - что даром мне пройдет сегодняшнее столкновение".
Кеша. Ламанзанск. Инал
В нашем областном центре многоэтажки встречаются не так уж часто. Но я сижу на четвертом этаже, как в высотной башне. За окном воют разнонаправленные и разнопредназначенные сирены, а вокруг простирается город. От этого возникает иллюзия, что Ламанзанск - наш, и все, что в нем происходит - происходит по нашей воле или по нашему молчаливому согласию. Вот обыватель и начинает ощущать себя властителем. Нет, даже не так. Властителем он становится - народные массы, как известно, двигатель истории, и любой, кто сидит у себя на балконе и глазеет на городские огни или дневную суету на улицах - повелитель всего и вся.
Кстати, странное чувство посещает тебя иногда: кажется удивительным, что за окном всегда одно и то же. Если лежать на диване и смотреть на небеса, полное ощущение, что плывешь в своей квартире, как в каюте океанского лайнера. Но стоит совершить над собой усилие, подняться и подойти к окну - все обретает свои места: ты ни в какой не в каюте, ну а поле применения твоей власти - вот оно, перед тобой: двор и близлежащие переулки. Давай, медитируй. Внушай людям, что ты здесь главный. Для начала пусть вот эта девушка в ярком сарафанчике поднимет голову и посмотрит на тебя, торчащего в окне и размышляющего о ерунде. Ба, да девушка-то - Триша! И она действительно смотрит на меня и машет мне рукой.
...Стояла такая жара, что с деревьев вовсю летели листья. Жарко было даже утром, хотя конец июня - не пик нашенских температур. Там, где дворники не мели, листья были вытоптаны в труху. Я шел на работу нога за ногу и, как сирота в поисках знакомого лица, шарил взглядом по кирпичной кладке и стеклу фасадов, проползающих мимо. Здесь сейчас оптика (какая-то улица оптик, на каждом шагу оптики. А соседняя - улица парикмахерских. Зато в округе нет ни одного продуктового), а я отлично помню, как лет тридцать назад вместе с кем-то забегал сюда в магазин и видел на прилавке детскую майку салатового цвета. Черт знает что память почему-то цепляет. И далась мне эта майка! А вот здесь, возле кафе "Театральное", возвращаясь из школы, встретил маму, она несла домой четыре пирожных к чаю. Я любил заварные, заварных в коробке было две штуки, еще там лежали корзиночка для нее и буше для отца. До сих пор так в глазах и стоит: цветок на корзиночке розовый с желейным глазком. Маме нравилось, чтоб под кремом был не джем, а какое-то "изчегонепонятное" месиво, но она никогда не спрашивала в магазине про начинку, боялась, что продавщица будет вопросом недовольна и нахамит. А мама очень не любила таких преображений человека милого и симпатичного (у нее все были милыми и симпатичными) в холодного и грубого. Причем не любила, как она объясняла, потому что этим преображением доставляла неприятности не себе, а ему. Каждому ведь хочется быть хорошим (мама была в этом уверена). А тут приходилось, хотя бы и на время, меняться не в лучшую сторону.
Только что продавщица делилась с товаркой успехами сына на поприще волейбола, просто цвела и молодела на глазах и вот, из-за нетерпеливого покупателя вынуждена отвлекаться от единственно интересной ей темы и подавать ему молоко ("В пакете, пожалуйста, в пакете, а не в бутылке!"), взвешивать дурацкое масло, которое тотчас же начинало плыть по почти что картонной упаковочной бумаге ("Какая вам еще расфасовка?!"). Поэтому мама покупала всегда быстро, никогда не капризничала, то есть вела себя совершенно нетребовательно, и даже если ей всучивали ненужную вещь, то делала вид, что дали именно то, о чем она мечтала всю жизнь. Нет, все-таки странная была мама. Например, она никогда не ходила в парикмахерскую и называла свою прическу "Два жадных медвежонка", потому что отстригала себе челку самостоятельно, и она у нее оказывалась длиннее - то с одного конца, то с другого - мама ровняла ее, как лиса - сыр для медвежат.
Постепенно я пришел к выводу, что мама появилась в этом городе неслучайно. Как будто какой-то вселенский филателист... (если посчитать нас объектом для коллекционирования. А термин можно оставить тот же, по одной из трактовок - "филателист" - это "друг того, что никогда не кончается". Ну, то есть, человек - друг Бога)... Так вот, как будто какой-то вселенский филателист аккуратненько взял маму вселенским невидимым пинцетом и переложил ее в другой кляссер - в наш Ламанзанск, для несения особой службы, для выполнения особой функции - функции одушевления города. Он ведь у нас специфический, состоящий из потомков людей не рассуждающих, призванных на государеву службу - охранять южные рубежи империи. А для не рассуждающих не существует сложностей в ответах на вопросы бытия, у них все просто, как правда, от этого правда становится своим антиподом, и все в городе идет неправильно. Нет, сложности нужны, как "каждой твари по паре", это-то вселенский филателист прекрасно понимает. Сложности - это краски жизни, их глубина. Краски должны играть, душа должна жить, город должен взаимодействовать с горожанами. Это трудно. Горожане, в основном, стянулись сюда из окрестных станиц, несколько пообтесались, утратив, по Лотману, сельскую культуру и не восприняв городской, провалились при этом между культурами и остались, по сути дела, тем поленом - от первого до последнего лица - из которого папа Карло так и не вырезал Буратино. Оно говорящее, это полено, но деревяшка - она и есть деревяшка, набор таких дров лишь забивает пространство между культурами.
Мама была другой, одушевленной. Ей всегда казалось важным понять кого угодно, она легко входила в положение каждого, беспечно махнув рукой на негодяйские поступки по отношению к ней самой: "Человек слаб...".
...Я не узнавал города своего детства, да все мои ровесники, наверное, не узнавали сейчас своих городов. Эти места для проживания, конечно, стали фешенебельными, стильной архитектуры, с тонированными окнами домов, с яркими крышами, но зато абсолютно, стопроцентно чужими. Редкие вкрапления чего-то знакомого лишь усиливали впечатление. Это как Змей Горыныч и Кощей Бессмертный, которые не кажутся ребенку слишком уж страшными, а по-настоящему жутко ему становится, когда нечто чужеродное проявляется вдруг в близком человеке...
- Иннокентий! Иннокентий! Привет, дружище! Ты откуда и куда? - из своего несусветного авто мне кричал собственной персоной такой вот змей горыныч - мой дружок Борька ("Юрчик-огурчик, Борчик-помидорчик" - сочинил я про Юру и Борю в классе, по-моему, третьем), в миру Борян, сверкая очередным своим камзолом.
- Да куда ж я могу топать в такое время? Работать, конечно, иду!
- Работать... Говорил тебе - иди мне книжку редактировать - не захотел! А я вот тут... еще одно дельце хотел тебе предложить - вы же все равно июль пропускаете, скопом в отпуск идете, а они тебе денежки зажали, сволочи, я в курсе, наслышан про ваши мерихлюндии. Заодно и развлечешься - работка не пыльная, не думай. И не спеши отказываться, я знаю - тебе понравится.
...Я ехал автобусом в Инал, напевая про себя: "Пусть всякая лягушка и вустрица учат меня дышать, но пусть лягушка и вустрица не учат меня писать...". Вот так-то, товарищ Юра! Возможно, фантаст из меня никакой, но буквы в слова я складывать умею. Ну а слова, соответственно, в предложения. Так что не строй из себя мэтра, мы еще посмотрим, кто в конечном итоге будет выращивать морковку.
В Инале меня ждала та самая Борянова "работка". К своей радости, я получил от друга не рыбу, а удочку. В курортном местечке, где, кажется, нет постоянных жителей - одни отдыхающие - Боря разворачивал на лето сеть ресторанов со всякими развлекаловками. И устраивать эти развлекаловки он нанимал, как правило, своих знакомых - тех, кто нуждался в заработке. Пришел и мой черед - в Инале я должен был стать не абы кем, а Минотавром - человекобыком с огромной лохматой бычьей головой, искусно изготовленной девушкой Милой, с которой я был немного знаком - по своему художническому прошлому. Мила - миниатюрная, хорошенькая как статуэтка, талантливая и добрейшей души человек - была непроходимо глупа, я и получаса ее болтовни вынести не мог. Больше всего на свете Мила любила поговорить о собственном совершенстве и о том, что все мужчины, увидев ее лишь раз, мечтают с того момента только о ней. По поводу таких мил - довольно часто меня на них наносит - я повторял одну фразу из вечных Стругацких: "В конце концов я сотворил настоящую грушу - большую, желтую, мягкую как масло и горькую как хина". Вот так и родители Милы - сотворили и красавицу, и умелицу, но... Хотя, с другой стороны, не всем же быть Софоклами и Еврипидами. Кому-то надо шить вот такие замечательные головы, чтобы всякие зарвавшиеся умники могли подставлять под удары лихих подвыпивших курортников не свою собственную башку, а Минотаврову - с рогами и страшной мордой. Хотя, конечно, голова эта изготовлена была отнюдь не для защиты моей башки, а для привлечения пацанов и их родичей к противоборству с самим Минотавром.
...В таком транспорте, как междугородний автобус летнего призыва, человеку моего роста ехать весьма проблематично. Пристраивая ноги то так, то эдак, я вконец измучился и клял себя на чем свет стоит за согласие стать Минотавром. Какой там Минотавр - я же типичный Тезей, герой просто, что еду всю ночь в этой таратайке, выдерживая нечеловеческие муки - ведь, ко всему прочему, еще и сидящая рядом Ариадна лет примерно сорока пяти, без всяких на то оснований, выкладывала мне свою жизнь, неся по кочкам дуру- свекровь и тряпку-мужа. Я терпеливо слушал, вернее, отгородился от Ариадны своими мыслями и просто кивал и поддакивал в нужных местах, стеная внутренне - куда податься бедному Минотавру! Голову я вез с собой. Обшитая рогожкой, она лежала в багаже под прикрытием чужих чемоданов и сумок.
- ...А теперь он говорит: мама считает, что ты замечательная невестка и хочет, чтоб мы ее взяли к себе, с Иваном она жить больше не может.
- ...М-м-м?..
- Как бы не так! Я разве забуду, как она в самый первый раз, когда этот тютя меня домой привел, сказала: "Не открывай рот, чтоб со мной здороваться!". А теперь я, видите ли, хорошей стала, когда Иванова женка ей чуть ли не все космы повыдергала!
Спать все равно не было никакой возможности, поэтому я прилежно слушал излияния несчастной невестки, которая очень скоро сама окажется свекровью и как бы не похлеще ее собственной. Се ля ви, ничего новенького в этой жизни. Вот моя мама, конечно, стала свекровью нетипичной. К Стелке она никаких претензий не предъявляла, считая, что каждый может быть только тем, кто он есть. И что я сам разберусь. Мама мне доверяла.
Она вечно что-нибудь придумывала. Ведет меня в садик по нашей улице - и такого наговорит, что голова кругом идет: как будто мы по поверхности какой-то другой планеты шагаем, а навстречу нам - инопланетяне: "Смотри, что это падает с неба? Как это называется? У нас на Земле ничего подобного нет! Ты говоришь - снег, но разве это снег? Снежинки - маленькие и белые, а это огромные розовые, голубые и зелененькие комочки пуха. Видишь, как красиво, разноцветно!". И я глядел на мир мамиными глазами: действительно, совершенно не похоже на нашу Землю! Встречные пешеходы, конечно же, точно знали, что это снег, и смотрели на маму чуть ли не с ужасом, ведь она не умела свою радость прятать от других и фантазировала громко, на всю улицу: "Слушай, а этот вот дяденька, который только что прошел - видел, какие у него рожки из-под шапочки торчат? Как это - не видел? А то, что у него три глаза - тоже не видел? Один глаз просто под шапкой, а шапка-то какая! Точно - инопланетная! На Земле таких смешных не выпускают!".
Или вот еще у нас была такая игра. "Смотри, смотри, лиса!", - кричит мама. А я заливаюсь: "Мама, да это же собака!". А она опять: "Кеша, Кеша, лев!". "Мама, да это же кошка!", - и смеху, смеху!.. Кажется, я тогда сказал ей единственный раз в жизни: "Мама, как с тобой интересно!". Когда она умирала, я узнал, что это было для нее одним из самых важных воспоминаний...
Кеша - это мама придумала так меня назвать. Говорила: "Имя Иннокентий вмещает в себя так много: и "инок", и "кент" - то есть, углубленный в себя, мыслящий человек, к тому же - хороший друг. Ну, и кучу всего еще можно там найти - о"кей, например". И называла меня Инокейтинг, то есть, тот, у которого все о"кей, тот, который постоянно пребывает "в окее".
Я рос, и она росла вместе со мной - водила меня то в художественную школу, где я лепил тех самых инопланетян ("Слепи мне такого!". "Без рук, без ног, а ворота отворяет?". "Ну да!". "Уж и не знаю, будет ли он ворота отворять..."), то в детское литературное объединение "Золотое перышко" при детской библиотеке ("Если будешь ты кусать, то получишь ты офсайд" - перл тех времен). Потом она стала слушать со мной мой любимый рок и даже настояла, чтоб мы купили мне контактные линзы перед приездом в наш город группы "Кино": "Ну что ты будешь там, как жалкий интеллигентишка! А без очков - тоже не дело, ты все должен видеть своими глазами!". И дала мне денег на новую футболку с Цоем (вовсю этот бизнес у нас уже крутился) и на бейсболку с "Кино". А за несколько дней до приезда в наш город Цой погиб. Мама горевала вместе со мной...
Когда она умерла, я понял, о чем жалею больше всего: о том, что так мало дарил ей подарков. Оказывается, мама хранила все - от моих смешных записочек только что научившегося царапать грамотея до пузырьков с духами и вазочек, купленных на первые заработки уважающего себя взросляка. Отец по части презентов ее тоже не баловал: из своих многочисленных поездок он привез маме всего однажды черный японский шарфик с вплетенной в него блестящей металлической нитью. Бабуля, конечно, успела отравить невестке радость и в этом исключительном случае - тут же проворчала что-то про слишком дорогие подарки. Потом я узнал - шарфик стоил тридцать рублей. Он и сейчас лежит у меня в шкафу - осиротевший, никому не нужный.
...Я получил ключ от своего домика у заспанной дежурной, без особых проволочек разыскал на территории базы собственное жилище, отпер незамысловатый замок и окинул комнату взглядом: месячишко мы с Минотавром проведем именно здесь, что ж, пойдет убежище! Кинул сумку на постель, аккуратно уложил туда же голову моего лохматого друга, прихватил припасенную для такого случая бутылку сухарика, пару-тройку абрикосов на закусь и бросился к морю, не забыв при этом запереть домик: мало ли что. Голова уж больно хороша.
Море встретило меня таким покоем, такой чистотой и прохладой, что дух захватило. Пять утра. Без курортников и без всяких курортных прибамбасов берег казался абсолютно необитаемым, небо чуть розовело, галька блестела росой, и я, такой равнодушный, в общем-то, к красотам природы, неожиданно расчувствовался, хлебнул из бутылки и негромко пропел: "И нету тьмы, есть только тень от нас...".
Родители впервые привезли меня к морю, когда мне было, наверное, года три. Мамина кузина жила в Евпатории в двух шагах от набережной ("Я жалею тех, которые, не бывали в Евпатории!", - что и говорить, прославил классик замечательный крымский городишко), и трехлетний пузырь самостоятельно мог добираться от дома до моря, если мама посылала сынка на пляж к отцу. Там только завернуть за угол - и вот они, глыбы еще в войну сброшенного в воду парапета, поросшие зелеными водорослями, скользкие и коварные: меня так и тянуло полазить по этому искусственному архипелагу, что мне крепко-накрепко запрещалось - поскользнуться и ухнуть в волны, еще и долбанувшись головой о камни, - дело одной секунды.
Но отец обожал посиживать на этих мохнатых валунах, и мама, приготовив обед, отправляла меня как глашатая - оповестить отца о надвигающемся приятном событии - поглощении маминой готовки. Я бежал звать отца, стараясь не зацепиться носками сандалий за выступающую из расплавленного асфальта гальку, а глава нашей семьи, уже малость подвыпив - желтые бочки с сухим вином стояли на набережной одна к одной - подхватывал меня на руки и раскатисто выводил: "Семнадцать ранений хирург насчитал, две пули засели глубоко! А гордый моряк все себе напевал: "Раскинулось море широко!".
Однажды - уж не помню почему - мама изменила заведенному порядку - сидеть всем вместе за столиком в палисаднике, в виноградной беседке, и обедать по всем правилам обеденного искусства - даже пользуясь вышитыми салфетками и красивой расписной посудой - и отправила меня к отцу с только что изжаренными котлетами. Они были завернуты в пергаментную бумагу и почти сразу же стали невыносимо жечь мне руки. Я рос очень ответственным ребенком и бросить котлеты не мог по причине этой самой ответственности. И возвратиться тоже не мог - до дома, как и до набережной, надо было проскакать с раскаленной едой в руках не один метр. Тогда я аккуратно положил котлеты у обочины и в слезах понесся к маме, думая, что получу от нее нагоняй. Мне было тогда мало лет, и я еще не слишком хорошо знал свою маму. А она стала ругать себя - за такую непредусмотрительность: "Господи, бедненький мой! Обжег ручки! Дай, подую! Какая я у тебя глупая! Послала своего сынка с горячими котлетами, и где была моя голова!". Я стал утешать маму, а мама - меня, и это был такой апофеоз нашей дружбы и любви, который продлился потом еще долго-долго. Но когда мы, очень довольные друг другом, решили все-таки бежать и спасать котлеты, было поздно - учуяв аппетитный запах, их обертку уже разворошил соседский пес Шурик и, даже не побоявшись обжечься, слопал котлеты до нашего прибытия.
...Я стоял на берегу Инала с бутылкой в руке и вспоминал свои стародавние летние приключения. Интересно, осталось ли что-то от той набережной, от тех замшелых камней в небольшом крымском городке моего детства? Остался ли тот палисадник, где мы так дружненько и хорошо сидели с мамой и папой лет примерно сто назад? Теперь, небось, так запросто в Крым не завернешь, целое дело - собраться и поехать на полуостров, и бабок надо немеряно, и толку, говорят, там мало. "И все-таки по местам былой славы неплохо бы прошвырнуться", - подумал я и вдруг почувствовал ощутимый удар - камушек, попавший по ноге и отлетевший в сторону, был довольно увесистым.
Обернувшись, я застыл от неожиданности: на меня круглыми глазами смотрела небольшая обезьяна, наряженная в красненькую курточку с кружевным белым воротничком, но без штанов. Обезьяна сидела голой, если так можно выразиться, попой на холодной утренней гальке и явно собиралась метнуть в меня камень покрупнее первого.
- Эй-эй! Ты что, морда? - заорал я очень свирепо, думая, что обезьяна испугается и удерет. Ничуть не бывало! Она явно наслаждалась произведенным впечатлением...
Триша. Ламанзанск
К Борису Александровичу Триша собиралась без особого желания. "Пачкуале Пестрини, - думала она про свой сегодняшний объект съемок. - Представляю, с какой любовью к себе относится этот типус. Интересно, что за пиджачок нынче на нем будет?".
Жилище у Пиджака оказалось тоже очень хитрым - целый подъезд типового дома. Дом был семиуровневый. Связь через домофон. Когда Триша с осветителем Вадиком подошли к подъезду и нажали кнопку, из домофона раздался вкрадчивый голос, вероятно, секретаря. Триша и не подозревала, что в их городе существуют такие хаусы. Поднявшись по ступенькам в офис - на первый уровень, Триша и Вадик были встречены радушным хозяином самолично.
Пиджак (на этот раз на Борисе Александровиче была строгая футболка ярко-оранжевого цвета, с россыпью разноцветных блесток) опять-таки самолично провел их по всему дому (посетители перед этим представились, и Трише пришлось довольно долго объяснять происхождение загадочного имени Патриция). На первом этаже - прихожая и этот самый офис (солидно-солидно все, чтоб было ясно - такой спец клиента не кинет). На втором - гостиная и кухня ("Ого, какой Горбачев на стенке висит! Наш хозяин, оказывается, любитель Горби"). На третьем, четвертом и пятом - спальни (там они особо не задерживались и не рассматривали. Однако Борис Александрович любил яркие краски не только в одежде). На шестом - спортзал ("Ага, килограмм пяток хозяину бы сбросить не мешало, видно, не на полную катушку спортзал используется"). На седьмом - терраса ("Вид - потрясный. Прям свой город любить начинаешь, такие просторы открываются!").
"Что ж, - сказала себе Триша. - Скромненько, как говорится, но со вкусом". Она немного поразмышляла над тем, что состоятельные люди, добившиеся всего своим трудом, похожи, вероятно, на женщин-гинекологов - они жестокие, потому что - "это мы тоже проходили, ничего, потерпишь!" (опыта по этой части у Триши было мало, но кое-какой имелся). Мужчины-гинекологи совсем другие, их какая-то тайна жизни не отпускает, поэтому они с пациентками нежные и уважительные. Вот и богачи на всех остальных смотрят снисходительно-презрительно: что ж ты такой неудалой-то? Да вот неудалые мы. Уродились такими. Но правда ведь, "старые и больные тоже кому-то нужны?". Ага, и некрасивые, и глупые. В одной украинской сказке очень точно всему этому диагноз поставлен: когда на базаре жены решили продавать своих мужей, то раскупили всех: низеньких и высоких, стареньких и молодых, остались только двое: пьяница и лентяй. Эти никому не нужны оказались, что вообще-то вполне понятно. Тогда их несчастные жены мужьями поменялись - эх, хоть какое-то разнообразие в жизни.
...Дома Триша только что закончила разгребать последствия ночного концерта братишки, который явился полночь-заполночь в своем обычном состоянии, расколошматив при этом плафон на кухне (ну, замахнулся стулом на подзазевавшегося таракана, что такого!) и случайно выдрав с мясом кран в ванной (починке не подлежал). Родители во время таких эскапад всегда ухитрялись мирно спать, более того, поутру мать отправилась в очередной тур по городам и весям братской Украины (и это после того, как узнала отцовский диагноз!). Перед тем, как отчалить, путешественница носилась по квартире в страшной панике, хватая то халат, то ночнушку (тут же их бросая и, что интересно, отнюдь не в чемодан) и кудахча на весь дом. Отец, лежа на диване в проходной комнате, громогласно выражал признательность Всевышнему: "Господи, благодарю тебя, что ты не сделал меня таким дураком, которому надо ехать к гу-цу-ла-ам!", - при этом "гуцулы" тянулись на гуцульский, как представлялось папику, манер.
Из всех своих домочадцев Триша терпела только батюшку - иначе давно бы бросила их к бесам, пусть сами выкручиваются. Но что он без нее в этом бедламе будет делать? И что она будет делать без своего героического папашки?
С маманей ее отношения разлезлись еще в переходном возрасте. Вот подружке Вике в этом смысле повезло, и Триша сильно ей завидовала, но и любила тоже сильно, звала Викуньей и в свои семнадцать лет числила ее самым близким человеком. Вообще-то, викунья - это лама из семейства верблюдовых, но Вика не обижалась, когда ее так называли, даже гордилась. Во-первых, симпатичная она, лама-викунья: глазки, ушки... Во-вторых, это священное животное инков. Они сгоняли викуний в стада, состригали шерсть и выделывали из нее наряды для своей знати - так объясняла Вика. "Ну и что за восторг быть состриженной, хоть и древними индейцами?", - думала тогда Триша. Однако даже слово "инки" приводило Вику в экстаз. Инки... Вона куда Викунья метила! А еще она говорила, что шерсть викуньи - самая редкая и дорогая в мире.
В жизни у Вики все складывалось хорошо: и тогда, и сейчас. Викунья обитала с мужем в Москве, держала свой одежный бизнес и регулярно связывалась с Тришей по Скайпу, рассказывая ей про свои бизнес-успехи. В последнее время, правда, подружка стала совершать какие-то экстравагантные, на Тришин вкус, поступки. Появилась как-то на экране компа в платье цвета фуксии, сказала, что уходит в ресторан. "С мужем?", - уточнила Триша - муж маячил на заднем плане. Викунья хмыкнула и пренебрежительно махнула на него рукой: мол, еще чего! "С Владом, - кто такой Влад, она не уточнила. - А благоверный даже сам меня туда посылает, если обещаю ему бутерброд с икрой принести".
А ведь как все просто было в дни их юности... Хотя это еще как сказать... В Тришиной жизни, по здравому размышлению, никогда ничего не было просто. Главный ее клич: не расслабляться! Не вестись ни на доверительный тон, ни на слова о бескорыстной и вечной любви. Вот маманя, например: 'Я столько для тебя сделала!'. 'Мама, это не любовь это долг', - думает Триша. Попробуй, поговори с этой близкой (самой) родственницей по душам - запомнит, выкрутит по-своему и обязательно когда-нибудь ужалит, найдя местечко побольнее.
Стоило Трише уехать в командировку, как мать звонила на мобильник: "Ох. Не знаю, чем кормить отца и Робика. В доме абсолютно нет денег. Мы бы продали эту квартиру, купили бы меньшую. Тебе-то явно твоя комната не нужна, ты ж дома практически и не бываешь. Одна проблема: куда деть мебель?".
Кеша, зная Тришину ситуацию, говорил: "Никогда не встречал двух столь не похожих друг на друга людей. Особенно, если это мать и дочь". И еще: "Вас непоправимо разделяет отсутствие у нее и наличие у тебя такого качества, как ирония". Триша сказала тогда: "Она возненавидела меня за то, что я выросла". На этом их разговор по поводу дочерне-материнских страстей тогда прервался, у самого-то Иннокентия с его мамой отношения были другими.
С возрастом мать как будто начисто утратила остатки своей человеческой сути: теперь интересовалась лишь работой органов тела - всех вместе (что, вообще-то, понятно: здоровье волнует каждого - пытается быть великодушной Триша) и по отдельности. Она теперь ежедневно рассказывает дочери о различных проявлениях своего организма с озабоченностью и пристальным вниманием, достойными лучшего применения. По утрам для Триши, как для заинтересованного слушателя, тщательно проговаривается поведение собственных сердца, желудка, конечностей и тому подобного (больше всего Триша ненавидит слово "кишечник"). Кроме того, мать теперь и в других людях интересуют именно отдельные органы, как будто она - телевизионный или автомобильный мастер, с удовольствием копошащийся внутри ТВ-приемника или капота машины и обожающий об этом порассуждать.
Маманя говорит о своем теле, полностью идентифицируя себя с ним. У Триши иначе ("Я другая, я другая!" - медитация и самовнушение. А вдруг, не другая? Комплекс Электры, черт бы его побрал...). Жизнь ее личности и жизнь ее тела как-то резонируют между собой. Это трудно объяснить, но Триша думает, что когда она сама окончательно отделится от тела, для нее и наступит то самое, которое люди не любят называть по имени. Кеша по сему поводу сказал: "То ли конец пути, то ли начало снова. Чтобы произнести, нету такого слова".
...Когда-то, в далеком детстве, они с родителями поехали в лес за грибами. Тришу одели очень легко. Она была в резиновых сапожках и просидела в машине весь день. Закоченела так, что отогреваться пришлось целую ночь, причем самой - родителям было не до нее: друзья, продолжение "грибного" банкета. Пила пустой кипяток, кожа теплела, но внутри тело оставалось промерзшим, как будто за день, проведенный в машине, Тришины кости превратились в лед. Тогда-то, наверное, она и заработала себе пиелонефрит.
Но это-то - реальная болезнь. Мать же реальность всегда игнорировала, выдумывая для Триши несусветные недуги. Этой выдумщице могло придти в голову все, что угодно - культ здоровья у матери выражался своеобразно.
Однажды - в классе где-то третьем - Триша пожаловалась на головную боль (на свою голову, извините за каламбур). Мать решительно подала ей мужской клетчатый шарф: "Наверное, у тебя менингит! Завяжи лоб и иди в школу!". Триша, конечно, от рекомендованного способа лечения в ужасе отшатнулась, но матери идея сильно понравилась. Когда поняла, что Триша стоит "неколебимо, как Россия", придумала ход. Достала из аптечки нераспечатанный бинт и предложила: "Давай, голову бинтом замотаем!". Триша представила, как на нее будут смотреть одноклассники: "Как на раненного в боях командира!", - и с удовольствием согласилась. В школе, действительно, все участливо спрашивали, что с ней такое случилось (она скромно отвечала: "Ничего особенного. Просто менингит"), учительница несколько раз порывалась отправить Тришу домой, но она, проявляя, в общем-то, не лучшие свои качества - гордость и упертость - домой идти отказывалась до самого конца занятий. Потом в класс за ней зашел отец и аж завопил от страха, увидев обмотанную бинтом Тришину голову: "Господи, что это с тобой?". А дочка - опять про менингит. "Бред и чушь!", - бросил отец в сердцах (всегдашнее добродушное наплевательство оставило его на минуту) и стал Тришу наконец-то разматывать. Под бинтом лоб ужасно чесался, и она пришла домой с взъерошенными бровями и царапинами на лбу, нанесенными с помощью не стриженных ногтей. Что отец говорил потом матери, Триша не уяснила, но вряд ли что-то хорошее. А историю с менингитом с тех пор держала в уме, чтоб не принимать материнские эскапады всерьез и всерьез же на нее не обижаться. Ну больной же человек, что с него возьмешь?
...Трише очень понравились апартаменты Пиджака. Ее-то собственная семейка в квартире - как зерна в гранате (если б еще и похожи между собой так же были). "А у вас, а здеся...", - как говаривал в смешном старом фильме персонаж Аркадия Райкина. "А вы один живете?", - уважительно спросила хозяина Триша. И тут же спохватилась: "Я в том смысле, что просторно у вас тут...". "Пока один", - многозначительно протянул Пиджак, загадочно, как ему, наверное, казалось, глядя на Тришу. И Триша сразу смекнула, что почем. Да... Не рассчитала она силу своего обаяния. Надо было сразу почетче определить позицию в их отношениях. Исключительно - фотограф и герой.
Они спустились в гостиную, где их поджидал накрытый для чаепития стол. Триша бросила туда отчаянный взгляд: печенье, бисквиты, рулетики какие-то обалденные, - но наотрез отказалась пользоваться гостеприимством и расслабляться: "У нас график". Теперь уже она стала водить Пиджака по комнатам и этажам, сажать его то там, то здесь ("А вот если на тренажере? А вот так, под торшером, в руках - наш журнальчик?"), заставляла принимать позу то такую, то сякую ("Трубку курите? То, что надо! Нога на ногу, это же отдых! А теперь - работа, взгляд сосредоточенный, ручку возьмите!"), пока, наконец, хорошо накануне поддавший Вадик не уронил светодиодную лампу, которая, по счастливому стечению обстоятельств, не разбилась, а быстренько укатилась под стол. Осветитель охнул и полез за лампой, хотя еще секунд тридцать перед этим меланхолически раздумывал, стоит ли ему принимать такую рискованную позу и вставать на четвереньки. Мало ли что.
Триша и Пиджак прыснули одновременно, просекая все боренья Вадика - профессиональные с физиологическими. "А что, он даже ничего, когда не выпендривается, - подумала Триша, - ямочки такие симпатичные на щеках". Как будто услышав ее мысли, Пиджак взял Тришу за руку. "Послушайте, Патриция, - в устах Пиджака это звучала очень торжественно, и впрямь по-римски: патриции и плебеи! Плебеем здесь, очевидно, был несчастный Вадик, Тришу хозяин апартаментов явно приблизил к себе, к патрициям то есть. - Понимаете, у меня книжка выходит, очередная". Триша молчала, не желая выказывать и малейшего одобрения. Уж в чем в чем, а в неискренности Тришу вряд ли кто-либо мог заподозрить. Руку, она, естественно, тут же высвободила и спрятала за спину. "Ну-у, я стихи пишу, - тут Пиджак едва не зарделся, как маленький, но взял себя в руки. - Так вот, у меня все время фотографии требуют - черно-белые почему-то, портреты для книжек. И разные чтоб были. Не могла бы ты... Не могли бы вы... Тьфу, черт, Патриция, я прошу вас сделать для меня несколько фотографий. Вы профессионал, я заказываю вам работу", - тут Борис Александрович перешел на свойственный ему решительный тон, и внезапная робость, видимо, его оставила. Товар-деньги-товар, как говорится. Поэзия, конечно, не товар, боже упаси, мы тоже не в Америках каких учились, знаем и Ахматову, и Пастернака с Мандельштамом. Ну а фотографировать - это труд, который должен оплачиваться, к тому же, оплачиваться неслабо, потому что непрофессионалов возле себя мы не держим, а профессионалы достойны оплаты высокой. Этот как бы внутренний монолог Пиджака у Триши в уме прокручивался, когда хозяин держал тронную речь.
Триша медлила, потому что лишний раз подзаработать она никогда не отказывалась, но опасность в такой ситуации ощущалась бы человеком и более толстокожим. Это ж явное предложение отношений совершенно не производственных! "Я подумаю, ладно? И позвоню вам, - теперь уже Триша протянула Борису Александровичу руку, пожала ее даже с чувством и потащила за собой к выходу вылезшего из-под стола бледного Вадика. На ходу повернулась и еще раз сказала: "Я позвоню вам!".
Кеша. Инал
Вот мысль: судьба-рыбак относится к нам, как к рыбам - то за жабры схватит, то на хвост наступит. Хотя он у нас может быть как раз и не рыбий - обезьяний, коровий, волчий. Когда-то мама научила меня такой игре: каждому, сказала, человеку надо мысленно приставить тот или иной хвостик, и который из них подойдет, таков и сам человек - поросенок, лиса, кролик, медведь. Однажды в институте мы сыграли в эту игру, и от девушек я получил хвост тушканчика, а от мужиков - ягуара. Мол, мягкий ты, Иннокентий, человек, но зубы и когти у тебя имеются. Я был странно польщен этой ерундой - ну не образом же тушканчика мне гордиться! Девушки меня очень смутили.
А нынче хвост мне вообще по штату положен. Я ведь теперь Минотавр, у него, наверное, должен быть хвост. Или нет? Я вспомнил, что изображение Минотавра в какой-то детской книжке обладало самым что ни на есть замечательным бычьим хвостом. А Борян как-то такого не предусмотрел. Голова имеется, и сегодня я ее уже опробовал, а вот хвост отсутствует.
Первый бой "тираннозавра с единорогом", то бишь с Минотавром, прошел для моего партнера по рингу блестяще. Партнером этим стал двенадцатилетний мальчик, которому подвыпивший папа оплатил сразу два боя. Герой должен был победить Минотавра с помощью хитрого устройства (прекрасно обойдемся и без нити Ариадны): длинной палки, оба конца которой заканчивались мягкими подушками цилиндрической формы. А весь фокус в том, что этими колотушками надо лупить друг друга, сбивая с мягких невысоких постаментиков. Силы были явно не равны, поэтому Минотавру пришлось отчаянно поддаваться, но так, чтобы его стараний не заметили ни герой, ни зрители.
Заскочив в нашу палатку и стащив с головы Минотаврово рыло с рогами, я утер пот: уф! Начало положено. Не думал, честно говоря, что у меня получится так ловко, но мне было, чем гордиться: проиграл я виртуозно, а поверженный Минотавр совершенно натурально бесновался потом и крутил бычьей головой, зрители хлопали, а мальчик потрясал в воздухе подушечной палкой.
Вот утром, с обезьяной, мне было гораздо сложнее: поймать ее и отшлепать за то, что бросает в хорошего человека камнями? Или бежать с поля боя, заранее сдаваясь на милость победителя? А может, самому в нее чем-нибудь потяжелее бросить, будет знать, как задираться! Я выбрал четвертый путь: миролюбиво протянул обезьяне закусочную абрикосину: "На, не дерись!". С чувством собственного достоинства обезьяна приблизилась ко мне, взяла угощение и с не меньшим достоинством удалилась за валуны, а я подумал, что наша знаковая с обезьяной встреча произошла, наверное, к каким-то смешным событиям в моей жизни. На правах Минотавра я собирался присутствовать в Инале весь июль, и не возражал бы повеселиться в свободное от Минотавровой работы время. Забегая вперед, скажу, что события меня ожидали, однако отнюдь не смешные, и насчет веселья - это было капитальное заблуждение.
Вообще-то, я давно просек - интуиция работала у меня что надо, но только на короткие дистанции, на предсказание исхода сиюминутной ситуации. Длительные прогнозы мне не давались, хоть убей. Я все время ошибался.
...Свою обезьяну я встретил следующим утром. Она мирно сидела на плече у пляжного фотографа, который, как и любой уважающий себя пляжный фотограф, важно расхаживал по бережку, зазывая потенциальных клиентов:
- Господа, милости просим фотографироваться! Куки, покажи, как нужно позировать фотографу!
"Ага, значит, это Куки!", - понял я и подошел к ее хозяину, намереваясь завести приятную беседу и, конечно же, наябедничать на свою обидчицу. Тем временем Куки, все в том же красном кафтанчике, но уже в штанишках - небесно-голубых, с кокетливыми кружавчиками - принимала картинные позы, жеманясь совершенно по-человечески, то есть по-женски (да простят меня феминистки!).
- Приветствую! - сказал фотограф и, приподняв за козырек выгоревшую красную бейсболку, старомодно расшаркался. Выглядело это все без тени иронии. Хозяин Куки был коренастым мускулистым дядькой с веселыми глазами и небритой физиономией. Впрочем, отвращения он у меня не вызвал, это был бич - бывший интеллигентный человек, но с крутым "Никоном" на груди. - Каким образом хотите запечатлеться? Лежа, сидя, стоя? С Куки? А у нас еще питон есть, он тут, рядом, с моим напарником по берегу ходит ("Питон ходит!", - подумал я), не желаете с питоном сфотографироваться?
- Да нет... - я засмущался, потому что видел, как гаснет радость на лице фотографа: вероятно, народ не сильно стремился запечатлеваться с питоном наперевес или с Куки на плечах, теперь у каждого есть свои средства запечатления, а я невольно обнадежил профессионала - первый за сегодняшний день клиент. - Понимаете, я с вашей обезьянкой вчера познакомился, прямо тут, на пляже, только рано утром. Как приехал, так прямо с автобуса и прибежал сюда. А она камнями бросаться стала...
- Так вы на нее пожаловаться решили? - надменно спросил мастер фотосъемки, явно собираясь дать отпор всякому, кто посягнет на честное имя его верного друга и соратника.
- Да что вы! - засмеялся я. - Мы с ней подружились в конце концов, вот я и подошел новую знакомую поприветствовать!
- Ну, это другое дело! - обрадовался хозяин обезьянки. - Мы с моей Куки знаешь, как - не разлей вода, вот штука-то какая! Мы с ней столько дел вместе натворили! Она у меня молодец! Анатолий! - вдруг сказал он и протянул мне руку.
- Иннокентий! - протянул я свою. - Я тут Минотавром подрабатываю, на площадке, где рестораны.
- О, видел, видел вчера твои сражения! - сразу врубился Анатолий. - Голова - будь здоров, какая голова!
Тут моего нового знакомого отвлекли - пышнотелая красотка в розовом бикини пожелала сфотографироваться, лежа в волнах еще довольно чистого моря.
- Ну, привет! - махнул мне рукой фотограф. - Вечером увидимся, мы там рядом всегда кружимся...
Я развернулся и пошел по берегу, подыскивая себе место почище и поспокойнее, хотя вся эта летняя суета нисколько меня не раздражала, а, наоборот, казалась бесконечно милой, полной жизни, полной ассоциаций на что-то безвозвратно потерянное и, в то же время, оставшееся со мной навсегда. Такой узнаваемой казалась деловитость располневших мам, которые сначала выравнивают на камушках пеструю подстилку (раньше это были покрывальца с диванов, изношенные до пушистой мягкости фланели, сейчас - специальные пляжные коврики, которые задолго до летнего отпуска покупают в супермаркетах, предвкушая нескорую поездку к морю), потом меж камней устраивают понадежнее разноцветный зонтик и тут же шлепают по голой попе непослушного сынка или дочку, рвущихся к воде, а завтрак-то еще не съеден! Мамы так торопились к морю, ведь до двенадцати, до "прямых солнечных лучей, очень вредных для детского организма", нужно успеть уйти с пляжа. И вот, достаются пластиковые коробочки с разноцветными крышечками, разворачиваются сверточки, дети есть решительно не хотят... Все, как и раньше (сверточки, правда, тогда из газеток были, а баночки - исключительно стеклянные), вроде и не случилось этого тридцатника, и я не в Инале, а в моей Евпатории. И там навстречу попадались такие же чертики, измазанные лиманной грязью до корней волос, и... Стоп, а здесь-то эти гоблины как оказались? Вроде, поблизости нет никаких лиманов, и сине-зеленые монстры взялись непонятно откуда...
Триша. Ламанзанск
Никому она, конечно, не позвонила, не до того было: отца устраивала в больницу, маманя еще не вернулась из поездки, брательника пришлось вызволять из вытрезвиловки (позору с ним, господи боже мой, не оберешься!), и он тут же исчез в неизвестном направлении. Помимо всего этого, никто не отменял рабочих дней с беготней по "объектам".
Вечером Триша пришла в пустой дом и изумилась необыкновенной тишине, там царившей. То есть, обычно их квартира представляла собой маленькую Гоморру или действие итальянского фильма в жанре "неореализм", но, обезлюдев, стала похожа на стойбище, покинутое в спешном порядке. Проходная "большая" комната была средоточием хаоса: носки мешались с мужскими журналами, обрывки бумажек на полу, мебель стоит кособоко, в вазах - засохшие цветы...
Триша грустно поплелась за веником и шваброй. Нет, пожалуй, побыть немного одной - это мысль. Для начала - выпьем кофе. А еще лучше - сухого вина! Подаренная одним из "героев номера" красивая бутылка припрятана в книжном шкафу - за собранием сочинений Довлатова. Это безопасно. Брательник сроду книг в руки не брал, как, впрочем, и маман, отец тоже перестал интересоваться литературой с тех пор, как умер его друг - "местный писатель" (так их ядовито называли местные не-писатели).
Что-то в отце тогда щелкнуло, переклинило. А ведь Триша была уверена, что они с дядей Адей вот так вот и будут вместе потихоньку стариться, слегка выпивать, спорить о политике и цитировать друг другу любимых поэтов. Себя в том числе. Но получилось совсем по-другому. Друзья расплевались всерьез, и со временем оказалось, что навсегда - дядя Адя умер от инсульта через пару лет после ссоры.
Раньше они только и делали, что встречались, читали друг другу стихи - свои и чужие, друг-прозаик приносил отшлепанные на машинке полемические статейки, которые важно оглашал - в том числе и для Триши, если она под руку попадалась. Триша терпеть не могла чтения вслух, предпочитала по мере возможности уединяться и утыкаться во что-то свое любимое. Но тут ей самообладание отказывало, и она оставалась в отцовской комнате слушать дядю Адю, преувеличенно восторгаясь его стилем и остротой написанного. Дядю Адю Триша любила и по-настоящему горевала, когда у него с отцом разладились отношения. Все произошло в момент спора по поводу событий на Кавказе. Отец был настроен пацифистски, суровый военный дядя Адя - воинственно. Он предлагал разбомбить их там всех до последнего младенца. Гуманист-папа психанул на такое предложение, они обложили друг друга умелым матом и разошлись до гробовой доски. В буквальном смысле этого слова. Подумать только, люди продружили сорок лет и рассорились из-за того, что ни один из них не был способен изменить! Триша подозревала, что повлиять на те события не мог вообще никто - пассионариям кружила головы стихия, солнечная активность, эра Водолея или какая другая чертовщина, но только не человеческая воля, пусть и железная воля сильных мира сего.
Триша сидела на кухне среди немытой посуды и луковой шелухи, осторожно потягивая слабенькое винцо из чашки, разрисованной рыбьими скелетиками и довольными котами с такими же скелетиками во рту. Чашку эту ей подарил на Восьмое марта Кеша "в знак бесконечного интереса и благоговения", как он выразился. Черт, роман у них какой-то странный - ни шатко ни валко все продвигается. Ну не может же она, в конце концов, сама влезть к нему в постель! А приглашения, тем не менее, до сих пор не последовало. Триша знала, что у Иннокентия не так давно умерла мама, с которой он очень дружил, и списывала все его тормоза на это несчастье. "Но, в конце концов, не могу же я вот так ходить в вечных подростках и ждать каких-то чудес с неба. Хорошо, конечно, что товарный вид еще не утерян. Меня вон, намедни даже в ресторан на фотосессию пытались не пустить, хоть и с аппаратом шла наперевес, думали, несовершеннолетняя пытается просочиться, говорят: "Девушка, а вам сколько лет?". А мне уже двадцать пять, между прочим. Солидности, правда, ни на грош, потому что живу, как мотылек, залетевший на небеса: все вокруг мне чужое, хоть свободы валом. К тому же, холодно и дышать совершенно нечем. А дышат ли мотыльки, кстати?". Триша обожала задаваться ненужными вопросами и искать на них ответы. Она тут же полезла в Интернет и нашла много поэтических строчек про "дыхание мотыльков", но так и не узнала, дышат ли они все-таки или как-то иначе поглощают кислород. Ей вдруг стало скучно, и она даже вознамерилась продолжить уборку, но тут зазвонил телефон, и Триша обрадовалась, что ей можно еще какое-то время поболтаться по квартире без дела - в одной руке веник, в другой - телефонная трубка.
- Але! - ни по ее голосу, ни по выговору, ни по внешнему виду никогда нельзя было сказать - тяпнула Триша винца или нет. Тут ее мог бы выдать разве что запах, но по телефону, слава богу, запахи пока не научились передавать.
В трубке забасил знакомый голос, и Триша сообразила, что это Пиджак, не дождавшийся звонка, приглашает ее встретиться. "Ну вот еще, дулю тебе!", - подумала Триша. И в ту же секунду мстительно решила: "Пойду! Укатил ты, брат Иннокентий, на свои моря, оставил девушку одну, вот и получай пилюлю!".
- Но вот только ко мне нельзя, у меня дома родители, брат, - быстро сказала Триша. - К вам... Давайте лучше погуляем... Можно и на машине...
Однако, на Кешино счастье, на свиданку к Пиджаку попасть Трише было не суждено. Схватив такси и расслабленно поглядывая по сторонам, на одном из перекрестков она увидела знакомую фигуру, которая валялась на тротуаре, а ее лениво пинали два ханурика. Народ столь же лениво обтекал объекты - два вертикальных и один горизонтальный. Да кто бы сомневался, что лезть в разборки алкашей - желающих нэма. Пулей вылетев из машины и крикнув шоферу: "Подождите секундочку!", Триша съездила сумкой по черепушке одному из брательниковых кентов (то, что это были кенты, она ни секунды не сомневалась. Так обычно кончались все застолья Боба). Оба красавца удивленно посмотрели друг на друга - не на Тришу, - как по команде, развернулись и, ни слова не говоря, отправились по улице вверх, размахивая руками и неуверенно перебирая ногами, как будто только что сошли на берег после длительного морского путешествия. "Тьфу на вас!", - подумала Триша и стала поднимать Роберта (как раз для такого идиота имечко! Ну и шутник папаня! Патриция и Роберт. Опять-таки, тьфу! Впрочем, кто ж знал, что так получится, кто ж знал...). Брательник слабо сопротивлялся. Триша громко озвучила Кешину прибаутку: "И дел стекольных мастера к бутылке тянутся с утра". Это он сострил, когда впервые помогал ей волочить Роберта до дому до хаты. Так уж получилось - новый сотрудник журнала Иннокентий проходил мимо излюбленной брательниковой пивнушки и бросился к Трише на помощь, от которой она, естественно, не отказалась (причем выяснилось, что тащат они давнего Кешиного приятеля, вместе когда-то искусством увлекались, на пленэры ходили). Они доставили Роберта домой, уложили на кровать и, даже не думая раздевать и разувать это чудовище, - еще чего! - пошли на кухню пить чай (Триша тогда несколько раз повторила очень значительно: "Только ничему не удивляйтесь!"). Иннокентий ответил, что удивить его чем-либо трудно, не кисейная, чай, барышня, хотя все-таки несколько удивился, виду, естественно, не подав. Порядочек на кухоньке был ого-го какой.
Триша принялась разливать чай, хотя Кеша, как оказалось, предпочел бы кофе. "Помните, простой тест такой был на человеческий типаж: "Чай-кофе, кошка-собака, яблоко-груша, Пушкин-Лермонтов". Я - кофе, собака, груша, Лермонтов". "Не думайте, что хочу примазаться, но я - то же самое, только кофе в доме нет". Они рассмеялись, хотя им было вообще-то не до смеха. Брательник из комнаты тянул монотонно: "Явасвсехубьюникогдаяваснеубью", Кеша сказал, что побудет с Тришей, пока не придут родители.
...Народ все так же обтекал парочку - Тришу с Робертом подмышкой, - кидая на них теперь уже сочувственные взгляды. Такая, мол, молодая, а уже мучается с алкашом! Триша к подобным взглядам привыкла и откликаться сердцем на это сочувствие не собиралась. Она запихнула Роберта в такси (водитель тут же обеспокоился чистотой в салоне: "А он не того? Блевать не начнет?") и сунула шоферу триста вместо ста: "Рули обратно!".
Триша вытянула практически бесчувственное брательниково тело из машины и повлекла к подъезду, но, не успев до него добраться, отпрянула - прямо перед их носом на тротуар вдруг вылетел бульдозер и врезался в стену дома так, что спасаемый и спасительница оказались в уголке между кирпичами и ножом машины. Триша в запале закричала: "Что ты такое творишь, негодяй?!". И вдруг увидела, как неуклюжий агрегат разворачивается и целит теперь уже точнехонько в них. Бульдозерист, судя по всему, просто промахнулся. И собирается теперь наверстать упущенное. Тогда они побежали. Как они улепетывали! Триша, спортивный ноль, вообще в жизни так не бегала. К тому же, она еще и Роберта за собой тащила - вцепилась в его руку, а он - и не сказать, что ноги только что заплетались, - несся за сестрой, не отставая. От своего дома они учесали черт знает куда и, спрятавшись в чужом подъезде, мелко тряслись, глядя друг другу в лицо с немым вопросом: "Что это было?". Отдышались, поняли, что обманули смерть, освободились от нее на неопределенное время, и на Тришу вдруг нахлынуло обостренное ощущение жизни, захотелось прыгать и смеяться, как маленькой. Опять схватив Роберта за руку, Триша вывела его на улицу, где уже и близко не было никакой опасности. Ярко светило солнце. Ветерок шевелил листву на деревьях. И даже помятая братова физиономия вызвала у Триши волну такой безудержной любви - впору заплакать.
Домой они попали только часа через два - все ходили вокруг да около, пытаясь успокоиться. Маманя была уже дома, и на рассказ Триши (Роберт угрюмо молчал) отреагировала меланхолически, то есть никак. Ну мало ли что в жизни бывает. Только с неприязнью сказала, что дочери тут все время названивал какой-то мужик. "Ой, Борис! - вспомнила Триша. Но ни набирать номер, ни извиняться за неприход, ни проявляться любым другим способом у Триши не было никаких душевных сил. - А, завтра позвоню", - решила она и отправилась в свою комнату обдумывать случившееся.
Кеша. Инал
Чем концентрированнее кислота дня, тем сильнее она разъедает материю ночного покоя, расширяя и углубляя черные дыры отчаяния. И, вроде, ничего особенного в жизни не происходит, а вот поди ж ты... Иногда вообще тени прошлого нападают - как, к чему и почему - неясно, но вспоминается что-то из детства, и тебя раздирает просто в клочья. Сегодня всю ночь прокрутился, - аж простыня чуть ли не в жгут свилась. Сначала думал о том, каким странным образом приходится зарабатывать деньги. Минотавр... Кто-нибудь еще год назад предрек бы такое, ни за что бы не поверил. Но голод, как говорится, не тетка. Наверное, формально это пошло от семейных установок - сколько себя помню, родители экономили на чем угодно, только не на еде, однако в действительности все было круче. Призрак голода запечатлелся у нашего поколения в генах. Мы как будто самим своим организмом помнили скудность рациона 30-х-40-х, хотя родились в благодатное (как некоторым кажется) время застоя. И когда на улицу кто-то выносил кусок хлеба с маслом, густо посыпанный сахаром (по дороге во двор часть сахарного песка ссыпалась и на обратном пути хрустела под ногами), мы обычно все до единого провожали счастливчика завистливыми взглядами. Тут же слышалось: "Дай откусить!", но я никогда не клянчил. Мне мама не разрешала. Говорила, прямо как по Булгакову: "Никогда ничего не проси. Сохраняй чувство собственного достоинства". И самому выходить с хлебом не советовала. Считала, что это низкий класс: "У тебя начнут просить... На всех не хватит. Кто-то обидится... К тому же, кусать от одного куска - негигиенично". Мама меня иногда удивляла своими задвигами насчет санитарии-гигиены. Но железобетонно запрещать у нее не получалось, и тут же, чтоб меня утешить, она готовила мой любимый фруктовый суп - на самом деле, просто компот, в который мама добавляла рис. Моя же обязанность была - сбегать набрать фруктов в саду.
Сад - это отдельная песня, и кто его только придумал завести посреди города, в самом центре. Вишни, яблони, сливы, груши, орех, алыча... Это была наша детская стихия на протяжении долгих лет, пока мы не выросли, а сад не вырубили, потому что центр города - не место для садов. А место для строительства жилых домов, куда потом заселились граждане не последнего разбора. И даже призрак нашего сада, казалось, был уничтожен двумя пятиэтажками с улучшенной планировкой квартир, где в ванных комнатах - о чудо! - имелись окна.
К своему дому через эти дворы я пробирался теперь с отвращением - на лавках возле новеньких подъездов сидели препротивные (как мне казалось) старухи и с наслаждением обсуждали ширину моих брюк и длину моих волос. В стране бушевали тогда такие бури, а старухи были неизменны во все времена: их интересовало только это - ширина и длина, параметры, по которым они мерили все в своей и чужой жизни...
Так вот, о еде. В детстве самым моим любимым музыкальным произведением была песня из кинофильма "Там, где кончается асфальт", в которой меня потрясали слова: "Крепче за баранку держись, шофер". "За баранку"... Надо же, какую вкуснятину советовал водителю не выпускать из рук голос Олега Анофриева. То есть, можешь съесть, а можешь и не есть, но тогда уж - держись.
В книжках, по некой забавной гастрономической склонности, меня тоже интересовало прежде всего изображение еды. Я садился на диван с миской вяленой вишни (редко) или жареными семечками (чаще) и листал "Книгу о вкусной и здоровой пище", испытывая чуть ли не священный трепет при виде хрусталя, заполненного до краев красной и черной икрой, и серебра, охватывающего горлышки бутылок с шампанским... Вообще, если на страницах любой печатной продукции встречались рисунки каких-то вкусных вещей, книжка тут же оказывалась среди самых моих любимых. Например, бравурное повествование про детский дом, проиллюстрированное такой картинкой: веселые тетеньки в белых халатах и косынках тащат огромную емкость с конфетами, яблоками, апельсинами и всякой иной съедобной всячиной. Я решил, что детский дом - замечательная вещь, раз там случаются подобные пиршества...
И вот, по этой логике, я должен был со временем стать ресторатором или, по крайней мере, шеф-поваром. Но не стал. И даже готовить не слишком люблю. Теперь гастрономия интересует меня, скорее, с точки зрения познавательной и эстетической, чем гурманской. В любом случае, литературный редактор обязан быть в курсе, что такое, скажем, консоме профитроль.
Как странно, что в детстве мы любим совсем не то и боимся совсем не того, что надо любить и чего надо бояться по здравому размышлению. И находим объекты для любви и страха повсюду: на улице в подворотне, в сарае за метелками и граблями, на полках домашней библиотеки... Нередко эти полки становились для меня источником весьма сложных чувств - как-то я откопал там альбом "Литературная галерея" - шаржи и эпиграммы на известных советских писателей. Фолиант оказался занятным, рисунки в нем были смешные, позже возник интерес к творчеству авторов, которых я знал по портретам в книжке. Однако меня дико пугал там зубастый Леонид Ленч, который под рукой художника превратился в некоего монстра, готового сожрать зазевавшегося читателя, и я всегда старался перевернуть эту страницу побыстрее. В жизни Леонид Сергеевич наверняка был милейшим человеком, но холодок под ложечкой при виде книг Ленча возникал у меня чуть ли не до совершеннолетия.
Или вот еще: картинки в журнале "Нива". Они были тусклыми, бесцветными и очень страшными, потому что всегда изображали нечто абсолютно непонятное. То глаз в небе летает - взялся ниоткуда, не пришей - не пристебай, то еще большая ерунда. Ужас разъедал мою душу, но все равно я упорно рассматривал рисунки, даже не пытаясь понять, о чем пишут умные авторы, тексты которых проиллюстрированы столь гнусным образом.
Со временем, как ни странно, я вознамерился стать именно художником. Мама хвалила мои детские рисунки, а она была для меня, ясно, непререкаемым авторитетом. Я ей поверил. Я стал рисовать с натуры. Я завел себе толстый блокнот, куда молниеносно заносил все интересное, что попадалось мне на глаза. В моем альбомчике сосредоточились время и пространство. У меня изменился угол зрения. Я становился свидетелем таких жанровых сценок, на которые раньше не обращал внимания. Я стал переживать жизнь, стараниями мамы мне устроили выставку во Дворце детского творчества, и об этом в городской газете даже опубликовали материал под названием "Искусство переживать жизнь". Но потом все как-то сошло на нет. Я увлекся другим - музыкой, литературой. И поступил в Литературный институт.
Триша. Ламанзанск
Триша проснулась ночью от какой-то неясной тоски. "Бульдозер", - вспомнилось тут же. Встала, прошлепала на кухню. Открыла холодильник (по странному желанию мамочки он был розового цвета, искали такую редкость довольно долго), покопалась на полках. Достала кастрюлю с супом (рассольник - то, что надо), не опасаясь разбудить родственничков, шваркнула ее на плиту. В этот раз любимое Тришино яство получилась довольно противным (петрушка, что ли, не та?), но она все равно разогрела его и налила в свою старинную детскую тарелку. По дну ее бежали, взявшись за руки, кукла и клоун, и их надо было спасать из рассольника. Триша задумчиво доскребла суп до последней крупинки и поставила тарелку в раковину. Посидела немного, глядя на грязные разводы по всему холодильнику. Отыскала в шкафу новую губку - розовую, в цвет мамочкиного приобретения, - намочила, все так же задумчиво стала тереть. Без какого-нибудь пемолюкса поверхность оттираться не хотела, и Триша бросила это занятие. Пошла, станцевала шейк в туалете и вернулась за шкаф в свой закуток, чтобы продолжить размышлять о дневном наезде.
Она почему-то еще раньше отмела версии случайности и братовых разборок. Триша была уверена - целились именно в нее, но с чего бы это - туман и темный лес. Она не могла нащупать ни одного более-менее стоящего резона. Великая и неутоленная чья-то страсть? Смешно. Даже если это так (Триша мысленно поставила себе плюсик), сейчас за подобное не убивают. Кстати, и предложений по утолению никаких не поступало (кроме, разве что, Бориса Александровича. Но он-то был еще не в курсе, что с Тришей им целоваться не придется - по крайней мере, вчера не пришлось). Деньги? Но, бог ты мой, какие у Триши деньги? Жалованье провинциального фотографа в провинциальном же журнальчике. Долгов она не делала принципиально. Взаймы давать было нечего, даже если и просили. Половина зарплаты уходила на оплату квартиры, так уж получилось, что это вменялось Трише в обязанность. Мать говорила, что у нее есть работающие дети (ха-ха, особенно Роберт), и она не обязана свою пенсию тратить на коммуналку. Роберту все было по барабану, отец в этом смысле мало чем от него отличался.
Месть? Но за что Трише можно мстить? Что она такого сделала? Наверное, стоит перебрать в памяти все свои неблагородные поступки. Почему-то вспомнилось, как ее, шестилетнюю, взяла с собой в магазин "Детский мир" мамина знакомая генеральша. Зачем ей это понадобилось, Триша в памяти воссоздать не смогла, как и то, почему она сама увязалась за чужим, в общем-то, человеком. Мысленная картинка возникла в голове с того момента, когда генеральша остановилась возле прилавка с новогодними игрушками. Для Триши она высмотрела две обсыпанные блестяшками снежинки с глиняными мордочками, горельефом выступавшими с витиевато вырезанных картонок. Себе мадам решила купить пару желтых прозрачных шаров, у которых имелись плоские головы и маленькие ручки, сложенные на толстых животах. "Принц Лимон из "Чиполлино"!", - Триша тогда с восторгом поняла, что жить без этих цитрусовых не может, и, ужасно стесняясь и краснея, слишком громко от смущения выкрикнула: "И мне таких нужно!". Генеральша, наверное, была неприятно поражена - Тришу она знала как девочку воспитанную и умеющую держать себя в руках. Но двух Лимонов приобрела и для Триши.
Она отлично помнила тогдашний свой коктейль чувств: стыд, удовольствие, досада на себя, неуемная радость от утоления острого желания... И вот, Лимоны уже давно превратились в пыль, мадам сто лет как в могиле, а Тришу до сих пор как током шибает при мысли о тех событиях. Не справилась с желанием! А ведь должна была...
Не прощала себе Триша и еще кое-что, связанное с этой теткой-фантомом из прошлого. Однажды она за каким-то чертом увела за ворота генеральского внука Павлика, и подруга матери кричала на нее тогда прямо при всех: "Самоволка!". Срамотища, право слово! А Павлик потом вырос, мадам отписала ему квартиру, и, когда померла, он выгнал оттуда генеральшину дочку с мужем, переехавших из Прибалтики, то есть, свою родную тетю - прямую, в общем-то, наследницу и законную владелицу жилплощади. Семье пришлось убираться из города восвояси...
Но если - предположим в порядке бреда - за просьбу ребенка купить ему новогоднюю игрушку убивать через двадцать лет, да еще руками потомков... Триша засмеялась. Ну вот и исправила сама себе настроение, ура!
Больше ничего путного на ум не приходило. Триша решила связаться каким-то образом с другом Иннокентием, рассказать ему про дневную драму и попросить совета - что, интересно, делают в таких случаях грамотные люди? Выбрасывают все это из головы? Нанимают детектива? Заявляют в милицию? Сами бегают по городу в поисках злоумышленников? Да так только в сериалах бывает. Не хотела Триша возвращаться к инциденту даже мысленно, а вот с Кешей поговорить не мешало бы.
Ей всегда было любопытно: как далеко может зайти человек в понимании других людей? Трише казалось, что Кеша, например, очень многое про них понимает. Он только раскрывает рот, а она уже сидит напротив и слушает. Например, ее друг говорит: "Никто не хочет по-настоящему вернуться в юность, все хотят возвратить только ее внешние признаки". И Триша радостно кивает: "Да-да, именно так!". Как будто в ее двадцать пять можно всерьез об этом думать. Но Кеше она просто верит априори. Стоит ему возмущенно вопросить: "Кто-нибудь способен мне объяснить, почему в рекламе женской бритвы "Винус" тетки бреют себе колени? Никогда не встречал женщин с волосатыми коленями", и Триша смеется, говорит, что "тебе повезло", но целый день повторяет этот вопрос всем и каждому. А как-то Кеша высказался по поводу одной известной певицы: "За одну только строчку "Я знаю все твои трещинки" готов ее убить", и Триша девушку тут же разлюбила. Совершенно и навсегда. Кеша над Тришей посмеивался: "Ну, ты у нас такая - если уж вычеркиваешь человека из своей жизни, то совершенно и навсегда. Изменить что-либо уже невозможно".
Кеша. Инал
Женщины делятся на две категории: женщины-кошки и женщины-козы. Вот только не надо тут о мужском шовинизме, это совсем не то. Если хотите, мужчины тоже делятся на..., правда, эту мысль я еще не додумал. Так вот. Та, что ходит мягко, предпочитая кроссовки, тапочки, мокасины, башмачки... что там еще? - это кошка. И характер соответствующий. Более гибкий, но более закрытый. Женщина-коза (та, что стучит каблуками - аж за три квартала слышно) прямолинейна, женственна, поведение зависит от степени ума. Козы-дуры абсолютно невыносимы. Умные козы выбиваются в начальницы разной степени ответственности.
В таком делении нет ничего обидного, чисто условные типажи, для собственного пользования - чтоб не влететь случайно в историю: кошки мне нравятся, козы - нет. Мой школьный товарищ, медик Андрей рассказывал, как его начальница из местного министерства соцзащиты требовала от своих подчиненных-женщин появления на работе исключительно в лодочках, мотивируя это тем, что "мы должны, проходя по коридору, стучать каблуками! Мы же женщины!". Странно... А вот Триша ходит в ботиночках - маленьких таких, красненьких, замшевых...
Той же соцзащитнице принадлежит еще одна сакраментальная фраза. Стоя у зеркала в пушистой белой шубке, вероятно, неимоверно дорогой, прихорашиваясь и вертясь довольно резво, несмотря на внушительные объемы, тетенька тянет томным голосом (проводя для моего приятеля предварительную беседу перед тем, как ему приступить к работе): "Ну что я тебе могу сказать? Всем, безусловно, не поможешь...". Типа, напрягаться здесь не стоит, себе дороже. Когда Андрей процитировал мне слова своей начальницы, я подумал: "Да, наверное, это истинная правда, всем не поможешь, и все-таки человек с такими установками не должен занимать подобное кресло". Кстати, мой одноклассник с ней так и не сработался. Но, естественно, уволили Андрея, а не эту народную заступницу.
Сдается мне, определение "очаровательная" такой женщине не добиться даже от поклонников... К козам вообще его присобачить трудно, несмотря на все их ухищрения. В буквальном смысле очаровательной может быть только кошка, а коза - красивой, прекрасной, умной, холодной, страстной, стильной, сильной - какой угодно, только не очаровательной.
Потом я как-то встретил Андрея - респектабельного, дорого одетого, чуть ли не с тросточкой. Изумился: неужто вернулся под сень родных лип и принял условия игры тетки в белой шубе? Мой приятель сказал: "Ха-ха, бери выше". Он теперь - домашний врач у нашего Бори, который платит ему - зашибись. А не боишься, говорю. Мало ли что... Здоровье нынче у всех хрупкое, олигарх-Боря - не исключение. К тому же, вероятно, излишества всякие себе позволяет, денег-то валом. Вдруг пошатнет себе здоровьичко какими-нибудь фондю или суши, а ты потом отвечай. Андрей хмыкнул: "Дорогой друг Кеша, жить вообще вредно, от этого умирают!" и пошел себе по своим делам, вероятно, считая, что я позавидовал ему лютой завистью. Эх, а такой был наш, правильный человек!
Я тогда решил с собой разобраться: а вдруг и правда просто завидую тем, кто сумел устроиться в этой жизни, в этом времени (которое под лозунгом: "За базар ответишь!")? Однако Борис и меня соблазнял работой на него. Андрею - медицинскую предложил, мне - литературную. Что ж я к нему не пошел? И ничего! И попахал бы! И попереписывал бы магната, и сделал бы ему имя на ниве нашей изящной словесности. Но не стал ведь почему-то париться, чистоплюй... Так я понял, что, с одной стороны, презрения к зарабатыванию денег во мне все-таки нет, и никого-то я не осуждаю, но, с другой стороны, сам почему-то предпочитаю если и трудиться, то в местах более нейтральных, а не там, где надо угодить напрямую боссу, где бабки он вынимает из своего собственного кармана и лично кладет тебе в руку.
И я отправился тогда в газету, редактировать убогие материалы местных журналюг. Попадались мне там тексты не только штатных мастеров пера. Один дедок, весьма ратующий за возрождение в стране сельскохозяйственной отрасти, болеющий, как он сказал, за нее душой, принес мне в редакцию статью, где встречались столь замечательные фразы, что, кажется, я сохраню их в памяти навечно: "Если будет такое отношение к аграрам, то мы забудем свою гречку и свое просо"; "Я являюсь наследником пая"; "Лобное место должно исследовать взаимодействие с властью"; "Литгазета" рассматривает свое бывшее прошлое"; "Нет профессионалов - и поэтому Пифагор тоже должен учить", ну, и так далее. Потом оказалось, что ранее дедок играл у нас роль ведущего журналиста области, писал на аграрные темы, и свое творчество он до сих пор весьма высоко ценит. Естественно, литредактор такому - как кость в горле, к тому же, по поводу подобных опусов я никогда не держал свое мнение в секрете, и "ведущему" об этом исправно докладывали.
Да, язык нашего брата, вербального интеллигента, хоть булавкой пришпиливай. Доведет - если и не до Киева, то до вражды со всем миром - точно. Я честно выполнял свои трудовые обязанности, переписывая графоманов от журналистики, и то с одним, бывало, разругаешься, то со вторым, то с третьим.
Однажды завернул материал местной знаменитости под заковыристой фамилией Постылов-Иринич и получил себе на всю жизнь полноценного врага, кстати, весьма опасного. Знаменитость-то непростой оказалась. Впрочем, тут лучше по порядку.
Есть у меня, как и у любого редактора, свои маленькие стилистические слабости - я, например, совершенно не выношу в текстах пубертатную восторженность и не подтверждаемые фактажом эмоциональные всплески зрелых людей. Кроме насмешки, у меня это ничего не вызывает: ах, ах, ах, какой человек! Умный, красивый и старушек через улицу переводит! Ну напиши ты подробненько - что за старушки, какого цвета у них горошек на платье (цветочек, полосочка, клеточка, елочка, искорка), каким образом оказалось так, что переводить через дорогу их вынуждены незнакомые молодые люди (немолодые, нелюди), какие у этих людей занятия помимо перевода старушек через дорогу (тропинку, буерак, овраг, ручей, реку, море, океан). С какой это радости я должен верить тебе на слово, гений ты наш?
Но у Постылова-Иринича розовые слюни и сопли (пардон за неаппетитный образ) были развезены по странице, как ни у кого другого. Несчастные сироты из детдома превратились в преотвратно елейном постыловском материале в каких-то ангелоподобных существ, буквально летающих над местом своего проживания и при этом нежно курлыкающих. Жуть! Конечно, сентиментальность и "романтизьм" можно было бы в тексте кое-как локализовать, но там, ко всему прочему, и рационального зерна не случилось - выбивание слезы из читателя, и все тут. Вот я статью и отфутболил.
Вероятно, Постылов такое дело запомнил накрепко, потому что дальнейшие наши с ним встречи не принесли мне, мягко выражаясь, никакого удовольствия. Для начала главреду поступил звонок "оттуда" с предложением прищучить человека, публично ругающего партию власти. Фамилия злодея была названа. Та же самая стояла в моем паспорте. Главный вызвал меня на ковер и стал докапываться весьма въедливо - что, где и когда я написал насчет любимого новообразования. Я был бы рад, по-настоящему рад помочь начальству, но, к сожалению, вспомнить собственные плохие поступки на эту тему мне не удалось. Мысленно перебирая свои вредоносные дела, я понимал: все не то. Главному от меня нужно другое - номер газеты или журнала, где я высказался столь роковым для себя и для него образом. Ну, в крайнем случае, можно было бы покаяться по поводу выхода на главную площадь города и публичного чтения гнусных стишков (знали за мной сей грешок), что-то типа: "Я посмотрел на государство - ведь это полное бездарство" или "Мертвее чина только мертвечина". Но и такого я себе не напозволял, разве что по пьянке кому подобные рифмованные изыски предъявил. Почесав репу, я пошел собирать манатки - несмотря на отсутствие вины, главный выставил меня из редакции в два счета.
Тут же несчастника родной журнальчик и подобрал (повезло просто). Но месть кота Леопольда (Постылова) только набирала обороты. Он обещал (как меня информировали), что спокойно работать не даст мне нигде.
Позже в памяти всплыло, что первая наша с Постыловым встреча произошла гораздо раньше, чем мне поначалу помнилось. Еще в студенческую пору (да я и сам был тогда вполне зеленым, разве что репутация понимающего в стихах человека почему-то кралась за мной по пятам), он, оказывается, заходил ко мне домой, заносил свои стишки на погляд. Да, видно, погляд стихотворцу был нужен исключительно панегирический. А я сказал ему, что думал. "Виршидлы у тебя, - говорю, - а не стихи, как классик белорусской литературы Ян Барщевский подобные экзерсисы называл".
Во-о, откуда корни-то тянутся!..
...И какой смысл относиться к человеку плохо, если он об этом даже не подозревает? Но я всегда поступал именно так - на открытую вражду меня как-то не хватало, поэтому формальная вежливость стала моим кредо. А что у тебя там внутри творится - никому не важно, думал я. Мамин принцип "Все можно решить интеллигентно", честно говоря, мне в жизни много навредил. Это принцип женский, не мужской. Но пока я врубился в ситуацию, то уже неоднократно успел получить по морде самым банальным образом. Не с первого раза осознал. А когда осознал - стал нарываться сам. И стал одерживать победы одну за другой.
Обидели в моем классе умного хилого мальчика Юру (того самого Юру Рыбкина, который теперь филолог и фантаст). Ну а кого еще обижать? Не дурака же качка? Естественно, заступаться за хиляка желающих не было. И вот, неожиданно для себя (есть такой литературный прием: "Неожиданно для себя он услышал свой голос", так случилось и со мной) я подошел к обидчику, который был выше меня на голову и шире в плечах в два раза, взял так нежно пальцами за подбородок, даже не взял, а положил на подушечки пальцев мощную челюсть одноклассника и ласково вопросил: "Ну что, пойдем, поговорим?". Тут произошло прям-таки чудо, и обидчик, как ни странно, залепетал: "А я что, я ничего!". Защитничек к такому чуду готов не был, поэтому для него все оказалось внове и триумфально. После этой истории меня в школе, естественно, зауважали.
...Анатолий пришел в мое убежище после нашего - практически общего - рабочего вечера (не дня). Нащелкав бои Минотавра с подростками, он совал квитанции их родителям и говорил, что фотографии будут готовы завтра, приходите вечером на то же место. Почти все радовались за своих победителей и брали квитанции охотно, даже с благодарностью. Только один пузатый дядя зажал стольник и стал вопить, что, мол, обдирают здесь честных людей, как липок. Анатолий пожал плечами и миролюбиво отошел, броня крепка и танки наши быстры. Без такой брони с приморской публикой лучше и не пытаться взаимодействовать. Мне-то хорошо - надел своего Минотавра и перестал существовать как Иннокентий. Орите, топайте ногами, ругайтесь, оскорбляйте - древнегреческое чудовище все это с удовольствием скушает, потому что оно вообще питается такими вещами. Но стоило мне снять Минотаврову башку, как бытие опять наваливалось всей своей неподъемностью. Об этом я и сказал своему гостю - неплохо, мол, с таким головным убором - чувствуешь себя полностью защищенным от окружающей действительности. Анатолию иронически хмыкнул, сомневаясь в моих словах, но на голову сынка Пасифаи посмотрел с долей пиетета. Куки, верная соратница по борьбе за выживание, как будто перехватив взгляд хозяина, скакнула с его плеча поближе к изделию девушки Милы и стала теребить бычье ухо, вероятно, пытаясь отыскать там насекомых.
Оказалось, Анатолий явился в Инал, как и я, из Ламанзанска. Совпадение нам понравилось, мы сразу же обнаружили массу общих знакомых, да и "Таун" наш, конечно же, фотограф регулярно листал. И даже вспомнил Тришины фотки. И похвалил. Я немножко погордился своей подружкой и стал накрывать на стол. Анатолий приволок с собой две бутылки какого-то местного разливного вина, мутноватого, но очень, вроде бы, неплохого. Я расстелил на столике предусмотрительно привезенную с собой клееночку с незнакомыми мультфильмовыми героями - вот сервис наступил! Никаких тебе газеток и плавленых сырков в разлезающемся "золоте", откуда торчат засохшие бока традиционной алкашной закуси. Нет, теперь для выпивона даже скатерку организовать можно, да еще такую эстетичную, а в качестве закуски я разложил на пластиковых тарелках (опять-таки сервис!) колбасную нарезку из вакуумной упаковки и бутеры с сыром "Виола", который во времена нашего детства был абсолютным дефицитом и остался для меня чем-то неимоверно прекрасным, деталью новой жизни - свободной, праведной и правильной. Куки я дал сливу, чтобы она оставила ухо Минотавра в покое, обезьяна с поражающей воображение скоростью сливу слопала и протянула сморщенную черную ручку за новой порцией пропитания. Сливы были куплены мной еще днем и именно для Куки, она это прекрасно понимала.
Потомившись немного в домике, стол мы все-таки перетащили на веранду (одно название. Так, площадочка метр на метр), и после первого же стакана гул и мельканье насекомых у тусклой лампочки нас перестали трогать. Несмотря на хрупкость, практически эфемерность казенного столика, Анатолий после передвига стал отдуваться:
Сердчишко, черт, барахлит. Стенокардия, то да се. Вот штука-то какая.
Я понимающе присвистнул:
- Ну... Первый приступ стенокардии помнится как первый поцелуй, не так ли? -
- А ты почем знаешь, вроде, молодой? - удивился Анатолий. - Типа, рано тебе.
- Мама у меня от стенокардии умерла. Это ее фразочка. Рассказывала, как на переподготовке в Москве сидела на лекции, в аудитории на первом этаже. И вдруг в окно стала биться птица. Мамина новоприобретенная подружка, которая, как оказалось, была в курсе всего, что творилось и в нашем мире, и в параллельных, авторитетно сообщила, что птица бьется в окно к большому несчастью. В этот самый момент мама почувствовала, говорит, невыносимую боль, которая сковала ее от макушки до талии. Что делать, сердечница-неофит не знала, проявиться на лекции подобным образом стеснялась, поэтому атеистка принялась молиться, чтобы добрый боженька простил ее и дал еще немного пожить. Приступ отпустил минут через 20. С этого-то все и началось. Думаю, тут я - невольно, конечно, - во многом ей поспособствовал. Она же поздно меня родила, после 40. Это не сильно полезно, наверное, для женщины в таком возрасте. Зато мне досталась совершенно безумная материнская любовь.
- Да... - уважительно протянул фотограф. Куки тем временем мирно дремала у него на коленях. - У меня-то это ясно, откуда взялось. Как говорила моя благоверная, в смысле, бывшая: "Слова Бутылкина, музыка Махоркина. Песня о партии". Причем уверяла, что своими глазами видела этот текст в отрывном календаре, и клянется, что авторы - на самом деле Бутылкин и Махоркин. И я ей верю. Вряд ли она могла такое придумать.
Мы еще долго трепались о том о сем. Выяснил я и про гуляющих по пляжу "гоблинов". Оказывается, мажутся отдыхающие размытой голубой глиной, вроде как целебной. Но размытой-то сточными водами, стекающими с баз... Приезжают домой, и прямиком - к кожнику на учет. Ох и дураки... Курортники, одним словом.
Когда я стал клевать носом, добрый Анатолий понял это сразу же. Он сам собрал всю посуду и остатки трапезы в пластиковый мешок (я по-маминому называл такие мешки "полиэтиленовыми") и отчалил, волоча сонную Куки на поводке. Я завалился спать, не подозревая, что это последняя моя спокойная ночь на ближайшие месяцы. А может, и навсегда...
Триша. Ламанзанск
Вот забавные бывают люди... Чем дольше живешь, тем чаще сталкиваешься с такими экземплярами, что просто глаз выпадает. Впрочем, чему удивляться? Нас-то, небось, уже шесть миллиардов на Земле. Разнообразие... А все-таки продолжаешь изумляться, если типаж впервые встречается. Покопаешься на полочках в голове, где хранятся человеческие лица, - нет, думаешь, точно - такого еще не было! Литературный редактор работает Минотавром. Миллионер пишет стихи.
Триша проснулась рано и сидела на кухне в гордом одиночестве - размышляла над важными проблемами бытия, попивая из недавно приобретенной чашки - красной в белый горошек - кофе со сливками. У Триши было совершенно извинительное пристрастие к ярким вещам (возможно, поэтому и пиджаки Пиджака ее ни капли не отвратили от их хозяина). Она любила разноцветные кружки, разноцветные пластиковые пакеты и разноцветные свечки - вполне подъемный для кавалеров набор, чтобы сделать ее по-настоящему счастливой. Борис Александрович, правда, отнесся иронично к таким сверхважным штукам, как кружки и пакеты - щелкая его для журнала и по привычке болтая, Триша выложила ему кое-что о своих интересах.
Вчера она все-таки позвонила своему новому знакомцу, чтобы извиниться. Причину отсутствия на свиданке решила не сообщать - пока, во всяком случае, потому что неясно, как состоятельные люди смотрят на такие вопросы. А вдруг он тут же решит это дело расследовать и бросит все силы на поимку угрожающих Трише людей? Или отмахнется? Обсмеет ее, как насчет свечек и пакетов, и она в свежеприобретенном поклоннике тут же разочаруется, теперь уж точно? Трише этого не хотелось бы - вот так сразу. Вчера вечером она ходила по комнате, прижав руки к груди, и раз за разом переживала события - в ушах звучал душераздирающий скрежет металла о кирпич, когда бульдозер врезался в здание, и урчащий звук мотора разворачивающейся консервной банки весом в 25 тонн. Именно в тот момент Триша сообразила, что бульдозер целит не куда-нибудь, а в них с Робертом, что машина выскочила на тротуар вовсе не случайно, а чтобы их размазать по стенке. Просто повезло, что ковш вошел в стену под углом - из этого угла они с ошалевшим и сразу же протрезвевшим брательником и сачканули, и погнали изо всех сил, куда глаза глядят.
Потом Триша усилием воли заставила себя переключиться на что-то другое, перестала метаться по комнате и решила перебить дурные воспоминания мыслями о глобальном, об общечеловеческом. "Я подумаю об этом завтра", - вспомнила неглупую девушку Скарлет из "Унесенных ветром" и легла спать.
А с утра вот уселась на кухне с намерением занять голову прицельно небытовыми мыслями. И странные типажи (от позитивных - к негативным) пришли Трише на ум не просто так. Совсем недавно у нее поменялось фотографическое начальство, и та самая Сабина, которая когда-то робко и скованно зашла в их фотостудию, попав туда исключительно по доброй воле самой Триши, теперь сильно гнула пальцы, чтоб выпендриться перед подчиненными. Больше всего на свете Триша не любила сталкиваться с теми, кто не умеет держать себя в руках и живет так, словно все ему обязаны, если же какой-то сбой - устраивает сцену. А все от глупости. Тут шурупать надо, а кто не шурупает, тот и ведет себя как ребенок, в соответствии с желанием его левой задней ноги. Вообще, все человеческие пороки - от глупости. Даже жадность от нее. Ну подумай ты головой - не дороже ли тебе обойдется демонстрация этой своей жалкой черты? Еще любимый Кешин Довлатов говорил, что жадность - сродни кожной болезни - не смертельно, но противно.
Однако Триша, вообще-то, вовсе и не о жадности. Это бог с ним, это понятная слабость. А вот именно о каких-то таких странностях, которые заставляют вспоминать слова опять-таки Кешиной (вечно Иннокентий влезает в ее мысли со своими умностями!) литинститутской преподавательницы Мариэтты Омаровны Чудаковой: "Не заставляйте меня думать, что я нахожусь в сумасшедшем доме!". Тришина новая начальница Сабина (старая вышла замуж - на самом деле, она совсем не старая - и укатила в Москву. Все от нас в Москву удирают, сверкая пятками, но Триша считала себя упертой провинциалкой)... Итак, Сабина попыталась волевым порядком наладить у фотографов трудовую дисциплину, отменить питие на рабочем месте кофе и чая, а также устраивание себе перекуров, во время которых творческие работники журнала подолгу дымят на ступеньках офиса. Бог ты мой, наивная девушка даже попробовала переодеть фотографов в костюмы с галстуками, а Трише придумала такой дресс-код, нарисовав на бумажке закрытую блузочку и юбку-карандаш, что Триша чуть в обморок не упала, представив, как будет вертеться возле своих героев номера в таком облачении. Да... Поистине судьбоносной была та встреча на почте. А ведь собственно в профессии эта руководительница вроде и ничего, не бездарность, но... Потом оказалось - в то время как фотокоры трудились и где-то даже самосовершенствовались - Сабина налаживала отношения с начальством, причем отнюдь не с главредом, а бери выше. И вот вам, пожалуйста. В результате - юбка-карандаш.
Естественно, отдел взбунтовался. Миша и Саша залучили Сабину к себе в студию и капитально с новым шефом поговорили, поставив условие, что девушка не будет к ним лезть - ни в работу, ни в антураж, а они обязуются выполнять все, что и прежде выполняли, и с прежним же усердием. Триша тогда при разговоре не присутствовала, но вскоре поняла, что Сабина оказалась не окончательной дурой и от подчиненных отстала. Она сидела в отдельном кабинете и целыми днями листала журналы, чтобы, как она объясняла Ив Ивычу, иметь представление о том, насколько "они" хуже "нас".
И все же, понимаете, глупость не спрячешь. Время от времени она вырывается наружу подобно столбчатым завихрениям при торфяном пожаре. Триша вспомнила историю про Сабину и одну Сашину текстовку к фотографии. Был у них такой проект - "По волнам моей памяти". Не бог весть, какое свеженькое название, но в журнале старались особо не креативить, чтоб не нарушить душевный покой родных рекламодателей. Им все должно быть понятно, близко и знакомо. А "По волнам..." - этот тухмановский диск 76-го года - любят многие доморощенные меломаны того поколения, которое сейчас на обложках "Тауна" обитает. Песню "Из вагантов" до сих пор распевают на своих застольях самые продвинутые, называя ее при этом "Приглашение к путешествию", однако ошибочка вышла - "Приглашение..." - следующая по списку композиция. Просто кто такие ваганты и почему "из них" получилась такая милая песенка, разобраться в этом не было времени тогда, не приходит в голову и сейчас.
"Интересно, Борис любит "По волне моей памяти"?", - задалась вопросом Триша.
А, так вот. Очередной журнальный проект предполагал фотки на нескольких полосах и интересные к снимкам комментарии. "Портреты неординарных людей города и их неординарные мысли", - так это прозвучало в устах Ив Ивыча.
Вместе Сашей и Мишей они сделали тогда целую портретную галерею - как всегда, перестарались - публиковать такое количество материала придется в течение лет трех как минимум. Ив Ивыч всегда ругал фотокоров за подобный задел - ведь начнут же звонить, кто-то - вкрадчиво спрашивать, когда же выйдет в "Тауне" его изображение, кто-то - давить, а кто-то - и скандалить. Но для отдела нехватка подходящих фоток все-таки была несоизмеримо напряжнее, чем эти звонки. Тем более, шли они Ив Ивычу.
Одна из фотосессий случилась в офисе женщины-юриста, довольно красивой дамы и на вид не дуры. А в интервью она неожиданно сказала, что не любит вспоминать 70-е годы, мол, не было для нее лет тошнотворнее, чем эти. Сабина тогда отбросила журнал и с неустановленного происхождения ненавистью стала орать: "Да 70-е - лучшее время для нашей страны! Что она лепит, эта кретинка! А вы? Почему поставили текст, не посоветовавшись со мной?". Вообще-то, интервью и фотографии пошли в номер за две недели до появления Сабины в "Тауне". Но так фотографы узнали, что у их начальницы есть любимый политический деятель - Леонид Ильич Брежнев и любимая эпоха - 70-е. Святого не трожь! И отдел старался не бередить эту рану, когда Сабина появлялась в студии. Если уж о чем-то подобном заходила речь, изъяснялись обиняками:
- Э-э, о тех временах авторитетно ничего заявить не могу, особых впечатлений не осталось. Разве что - большой светящийся шар на железнодорожном вокзале. Фонарь я определенно решил затребовать домой и устроил из-за этого безобразный скандал родителям, - Саша в коллективе - самый старший, может себе позволить такие воспоминания. А Триша маленькая еще. Она дивится тому, что их юный шеф так расстраивается по поводу невосторженного отношения к ее любимому периоду истории. Трише же все это по барабану - Брежнев, Ельцин. Мы и сами, в общем-то, хороши, не лучше и не хуже собственных начальников. Просто грустно как-то.
Трише подумалось, что живет она в государстве, которое похоже на отель из стивенкинговского "Сияния". Там из отца, который должен был мальчика любить, защищать, кормить, играть с ним во всякие игры, - вдруг полезло чудовище. В нашей же стране монстры лезут из тех, кто все народонаселение должен защищать, лечить, кормить.
Триша вздохнула и подвела итог утренним размышлениям. Искать защиты - от следующего возможного наезда бульдозером или чем-то там еще - у государственной машины в лице доблестной городской милиции - не вариант. Это раз. Очередной визит в больницу к папане и встреча с его врачом сулит столкновение с очередным монстром. Это два. Кеша в отъезде. Это три. А Борис вообще не в счет. "Посоветуюсь-ка я с Мишей и Сашей", - решила Триша, и ей сразу стало гораздо легче.
Кеша. Инал
Мертвого Минотавра рано утром обнаружили на пляже уборщики. Древнегреческое чудище лежало, неестественно скрючившись, и сразу было видно, что человек с бычьей головой не просто отдыхает после бурно проведенной ночи, а отошел уже к вечному отдыху.
...Я хватился своего профессионального атрибута сразу же, как проснулся - он занимал в домике не то чтобы большую площадь, но как-то эмоционально давил на окружающее. А тут комната стояла себе без всякого напряжения, и это тут же заставило меня подскочить и в ужасе начать вертеть своей собственной головой в поисках Минотавровой. Что ни говори, а ведь это орудие моего труда! Я без головы как без рук. И без собственной головы. Ведь за срыв (по пьянке) производственного процесса меня явно не похвалят. Может, на веранде забыл?
Я натянул шорты и выскочил из домика. Ничего похожего на искомый объект не только на веранде, но и вообще в обозримом пространстве не наблюдалось. Я сразу понял - у меня неприятности, и крупные. В том, что к голове приделали ноги, я мог заподозрить только Анатолия. Не Куки же? Башка для нее слишком тяжелая, Куки сама целиком в нее помещается. Решил сразу же, не умываясь, бежать на розыски фотографа, но понял, что абсолютно не знаю, где они с обезьяной обитают. Мой знакомец, вроде, ничего об этом не говорил. А неумытому, да еще с похмелья, расспрашивать у людей - хотя бы у тех, кто обслуживает нашу базу, - было как-то неудобно (любимое интеллигентское словечко). Схватил зубную щетку и пасту, мыло с полотенцем и ринулся в умывальник, в котором уже толпился народ, обсуждая весьма для меня интересные события. Кое-кто только вернулся с пляжа и взахлеб рассказывал про Минотаврову голову, которую нашли нахлобученной на мертвом фотографе. Меня как громом поразило. Бедный Анатолий! Первой мыслью было: как же здорово мы с ним потрепались вчера, каким важным казался наш первый разговор! Вторая же мысль приглушила отчаяние. Она сформулировалась так: мне кранты. Но я все же почистил зубы, умылся и, стараясь сохранять чувство собственного достоинства, отправился к домику, чтоб привести себя в окончательный порядок и явиться пред светлы очи прибрежной милиции.
Чувство собственного достоинства - фетиш интеллигента. Сколько наших гуру высказывалось по этому поводу - и не сосчитать! Булгаков, Окуджава, Чехов... "Никогда не бегайте за транспортом, сохраняйте достоинство!" или еще: "Чувство собственного достоинства - вот загадочный инструмент"...
Использовать его в любой ситуации меня понуждала мама. Правда, называла это "держать лицо". Говорила: "Мальчик, сдержанность - такое качество, которое позволяет человеку демонстрировать свое уважение к другим людям. Держи лицо!". Так вот и получилось, что сдержанность и чувство собственного достоинства стали для меня чем-то вроде кодекса самурая. И когда хотелось орать и топать ногами или надо было к кому-то подольститься, выгадав для себя что-то совершенно необходимое, сделать этого я не мог не потому, что такой уж хороший или правильный, а чисто физически. Не мог плакать на похоронах. Даже маминых. Как известно, для героя "Постороннего" когда-то именно это стало последним камушком на весах фемиды. Мерсо не плакал на похоронах матери, убил негра и был казнен. Надеюсь, что у меня-то до казни дело не дойдет, но до смерти моего приятеля уже дошло. Кто сейчас докажет, что это не я шлепнул Анатолия?
"Боже, и что только тебе в голову лезет?", - говорил я самому себе, пока спускался по улице на пляж. Свою решительную сдачу позиций я намеревался начать именно с пляжа. Возможно, и голова Минотавра не успела еще уплыть оттуда, как вещественное доказательство. Выручить-то мне ее не удастся, но хоть обозначусь как хозяин. Временный. И про пьянку с Анатолием придется рассказать. Все равно ведь сразу узнают.
На пляже уже никого не было. В смысле, курортники-то на месте преступления толпились, но менты и останки вместе с Минотавром отчалили восвояси. Я уныло пошлялся вокруг. Народ говорил одно и то же, ранее слышанное мною. Фотограф упал с обрыва, на котором стояли наши базы. И обрыв-то невысокий, но вот как при падении голова Минотавра удержалась на голове фотографа? Обезьянку Куки пока не нашли.
...Вообще, у нас тут можно только как заклинание повторять: да минует меня чаша сия. Не дай бог, если у тебя возникнет необходимость в услугах тех, кто "содержится на деньги налогоплательщиков". А еще хуже - если у этих радетелей за благополучие населения возникнет необходимость в тебе. Безусловно, здесь нет никакой загадки и повода для размышлений. И все-таки я часто думал о том, почему клеймо бюджетника делает из человека... не того, кому можно доверять. Ясно, что бюджету на всех не хватает, и "кормимся, батенька, кормимся" - наш национальный способ прожить. Дело в другом. Постепенно личность позволяет лишать себя человеческого - не только вида, но и содержания - вполне привходящим обстоятельствам. Детерминизм, так сказать. Эта роковая закономерность со временем проступает в лице чуть ли не каждого, состоящего на службе у государства. Крупными буквами на физиономии бюджетника написано: "Жертва обстоятельств!". Некогда красивые и молодые, может, даже идейные и романтически настроенные, мечтающие служить людям и приносить им пользу, превращаются постепенно в полную свою противоположность (о бессмертный "Ионыч"!). На этих самых людей, которым собирались служить, работники госучреждений смотрят теперь с нескрываемым подозрением, брезгливостью, раздражением, и в то же время устало и потребительски - очень сложного химического состава взгляд. И вот что интересно - если у тебя есть деньги, и этот взгляд теплеет, не думай, пожалуйста, что ты переломил ситуацию, и за твои средства тебе что-то обломится. Может, иногда даже хуже быть богатым, чем бедным. Ты готов платить - значит, из лап тебя не выпустят - диагнозов несуществующих наставят, ребенка в школе замучают двойками, в суде повернут дело так, что не обрадуешься и отдашь последнее, лишь бы от тебя отстали. Власть маленьких людей... Власть лакеев, власть обслуги... Уморительно иметь дело с этими начальничками, но, как пел незабвенный бард Клячкин, гений гитары: "Страшнее кошки зверя нет, как это, в общем, всем знакомо. От надзирателей в тюрьме до продавщиц из гастронома любых...".
Впрочем, нынче, чтоб окончательно не пасть духом, подумай ты, Иннокентий, не об этой власти и даже не о верховной, хоть и самой распрекрасной. О другой, которая сильнее самого сильного, тираничней любого тирана, которая победит хоть Калигулу со Сталиным, хоть Чингисхана с Гитлером. О власти времени. Ведь все пройдет, так? И печаль, и радость? Более того, не в укор поэту-песеннику будь сказано, и любовь проходит, еще как! Говорят, даже вечность может пройти, если наша разбегающаяся Вселенная исчезнет - а ведь она исчезнет когда-нибудь... Так что, получается, не стоит ни к чему относиться всерьез. Наплевать и на нынешнее отсутствие рубля в кармане, и на глобальные неприятности, и на "вечный покой для седых пирамид". Не вечный он ни фига.
Этот верховный властитель делит нас на две категории: на тех, кто живет, как будто времени не существует вообще, и впереди - никуда все-таки не исчезнувшая вечность, и на тех, кто обитает на Земле вроде как последний день. К которой из них отношусь я? Скорее, ко второй. Не в смысле "однова живем" (это Юра, мой школьный товарищ - декан, фантаст и бывший хиляк - свои антиблагородные действия оправдывает фразой: "Все равно все помрем!"), в смысле - приходится держать в уме краткосрочность человеческого бытия и не забывать регулярно приводить свои дела в порядок, хотя бы самые важные дела. Не всегда получается. Вот сейчас, по пути на казнь, что можно быстренько привести в порядок? Дописать неоконченную повестушку (а Вселенная-то расширяется!)? Звякнуть Трише и сказать, что она для меня значит (а вечного-то ничего нет!)? Связаться с Борисом и повиниться во всем (а в чем, собственно говоря?)?
В таких невеселых, но философских размышлениях я и допылил до ментовского вагончика. Инал-то - летнее пристанище для многочисленных курортников, стационарных домов здесь практически нет, все базы. Вот и обитают служители закона в таком хлипковатом помещении. Чего не скажешь о самих служителях - вечно шастали они вокруг моего Минотаврового ринга, я их хорошо за несколько вечеров разглядел, пока отдыхал от трудов праведных на стуле возле площадки, попивая газировку. Уж этих стражей порядка хлипковатыми точно не назовешь. Лица, правда, со следами определенных способов расслабляться, но кто из нас без греха. Сам-то хорош. Однако человек мысли и человек действия вряд ли друг к другу могут проникнуться слету. Антагонисты. Лично я всегда вызывал у людей действия чувства явно отрицательные - в этом смысле опыт у меня немалый. И я приготовился к худшему, залезая по ступенькам в расшатанное бунгало под грифом "Милиция".
К моей радости, однако, разговор получился неприятным, но терпимым. Я, как честный человек, сознался во всем: пили, говорили, Минотавр - мой, Анатолию его не давал, видно, взял сам, чтоб прошвырнуться по бережку, пугая народ. Да, Куки была с нами, но где она сейчас - не знаю. После двухчасовой беседы меня отпустили, я вернулся к себе в домик и стал решать - что же делать дальше. Во-первых, надо звонить Борису и говорить, что мое орудие производства - это теперь вещественное доказательство, и вечерние бои на время прекращаются. То есть, дохода мне пока не видать и платить за жилье и еду будет вообще-то нечем. Во-вторых... И вот это "во-вторых", которое я боялся обдумать в течение всего утра, наконец-то полноправно расположилось на территории моего рассудка и льдом сковало субстанцию, именуемую душой. Мне просто пришло в голову, что на самом-то деле свалился Анатолий совсем не по собственной оплошности. С обрыва его выкинули, и выкинуть собирались совсем не того, с кем это так успешно проделали. В Инале уже всем было известно, что работает на ринге под маской Минотавра товарищ Иннокентий, тридцатипятилетний фраер из соседней области. Ну и кто же вышел вчера из моего домика не так чтобы поздно, решив прошвырнуться по ночному побережью, а? То-то и оно, это мог быть только я - по всем параметрам. Значит, судьба Анатолия предназначалась именно мне. Тут я просто затрясся от нервного смеха. Ну вообразите, в самом деле: скромный литредактор журнала, желавший подработать летом массовиком-затейником, разозлил кого-то до такой степени, что его взяли и шлепнули о пляжные камушки. Я стал перебирать в памяти всех своих врагов и обстоятельства, которые могли привести к подобному повороту событий.
Охренительные мысли полезли из подсознания: кроме Постылова-Иринича на ум никто не приходил, и это предположение меня даже развеселило. Я представил, как, крадучись, мой графоман появляется из-за домика, на цыпочках продвигается за объектом до обрыва, что было сил толкает жертву в спину, а потом, когда все кончено, напяливает Минотавра на голову покойника, не разобравшись, кто там перед ним. А что, версия вполне имеет право на существование.
Это ведь только кажется, что стихи писать - дело совершенно безопасное, легкое и приятное. Еще Осип Эмильевич говорил, как у нас тут ценится поэзия - за нее убивают. Ну, не за суррогат, конечно, за настоящее. Вот и думаешь - и чего графоманам всех мастей неймется, чего им не хватает? Да живите себе спокойно, почитайте что-нибудь лишний раз, с внуками погуляйте. Так нет же, лезут в поэзию, в этот портал, который открывается в небо, - но не для всех и каждого. А им небо, видите ли, подавай! Да дадут вам там по шапке - и, привет, кувырком с Пегаса, как раньше называлась в газетах рубрика для публикации перлов, подобных постыловским.
Я вспомнил, как у нас с Постыловым развивалась эта вражда не на жизнь, а насмерть. Если б мой антагонист так и пописывал бы себе журналистские текстики, возможно, никакой эскалации конфликта и не было бы. Ну, поскандалил автор, ну, уволили редактора, и первый вполне успешно продолжает сотрудничать с газетой, а второй исчезает в неизвестном направлении. Постылову, однако, журналистики оказалось мало. Он стал поэтом! Причем не просто графоманом, а графоманом утонченным, который формой владеет вполне добросовестно, но абсолютно чужд "внутреннему наполнению", так сказать, потому что оно как в нем самом, так и в его стихах натурально отсутствует. Данный экземпляр творца пуст той идеальной пустотой, которая позволяет ее носителю совершать любые гнусные поступки, одновременно воспевая в своих произведениях благородство и возвышенность человеческой души. Но это бог с ним, разве из нас кто-то - ангел с крыльями? Однако, к сожалению, стихотворцу такая пустота не позволяет наполнить содержанием собственные тексты. Я как-то попытался заглянуть в книжку Постылова - ведь слава о том, какой замечательный поэт номер один появился в нашем городе, бежала прямо впереди паровоза. Я подумал: ну не могут же ошибаться все абсолютно, наверное, это я в чем-то ошибаюсь, и наш герой перерос самого себя. Но, прочитав первые строчки, тут же почувствовал, как у меня заныли все зубы - верная примета, что держу в руках жуткую графомань, которая действует на меня отравляюще, и, ей-богу, не вижу смысла в том, чтобы себя травить.
Именно с того момента я и перестал в разговорах о литературе стесняться оценки этой личности и этой поэзии. Случайно увидев однажды по телевизору, как Постылов, в задумчивости покусывая дужку очков, говорит о своем творчестве проникновенно и глубоко, чуть ли не с едва сдерживаемым восторгом, я приготовился изрядно повеселиться и вдруг услышал: Иннокентий Дараган, мол, хотя и неплохой поэт, но человек, к сожалению, отвратительный, и вечность не простит ему того вреда, который он несет своими действиями и разговорами. Я от удовольствия даже заржал неконтролируемо. Вот это да! Сподобился, значит, попасть на уста самому Постылову!
Говорят, когда его мать умерла, он перевез отца из другого города к себе, там квартиру продал, здесь купил и собирался вполне честно старика досматривать. А старик взял - и женился! Постылов такой дырки в голову не предусмотрел. Мне рассказывали люди, которые с ним работали и сидели в одном кабинете, как он, никого не стесняясь, звонил по объявлению какой-то представительнице магических сил с вопросами по поводу прейскуранта услуг - стоимости сглаза, порчи и сведения на тот свет новой жены отца. Стоимость была немалой, исчислялась в десятках тысяч долларов, и Постылов торговался.
...Поприсутствовал я как-то и на приеме этого с позволения сказать поэта в Союз писателей (сам я стал членом СП практически случайно, меня приняли туда по подборке стихов в "Литгазете" - был такой ускоренный способ формирования нового Союза в определенный момент истории). Наши работники пера сидели вкруг стола с весьма важным видом, решая, - как им, видно, мнилось, - судьбы литературы. Я смотрел на коллег без усмешки и неприязни, скорее, даже с пониманием - ну а что им делать, бедным, если они поставили на зеро, и их жизнь действительно оказалась зеро? Эти люди считают себя писателями, ну и пусть их считают, решайте-решайте, а я посижу, послушаю. Но не учел одного - моя хваленая выдержка дала трещину, когда все без исключения члены СП вдруг стали произносить панегирики во славу Постылова ("Я так и заснула с его книжкой на груди! Не смогла расстаться!", и т. п.). Уж не знаю, за сколько рублей денег он их там всех купил, или чего пообещал, но народ высказывался исключительно за. Мне было, в сущности, плевать на чистоту рядов Союза. Прошли те времена, когда стоило насчет этого заморачиваться, когда писатели рвались в СП хотя бы для того, чтобы срок по статье не получить за тунеядство (как царь в Тришином любимом мультике пел: "...Но крашу, крашу я заборы, чтоб тунеядцем не прослыть..."). Но мне вдруг стало страшно за литературу, и я завопил: "Ребята, что вы делаете? Как вы можете считать поэтом вот этого... и голосовать за него? Вы что, совсем?..". На самого же виновника торжества, пытавшегося мягко меня урезонить, я рявкнул: "А за тебя, Постылов, я даже из жалости бы не голосовал". После этого стадия нашей вражды перешла в открытую фазу.
Триша. Ламанзанск
Мишу и Сашу она застала в студии в обычных позах - развалившись на стульях, фотографы тянули кофе. Триша вдруг неожиданно для себя так обрадовалась их милым бородатым физиономиям, что чуть не захлюпала носом. Вот, сидят ее любимые друзья-коллеги. Никому не желают зла, похохатывают, обмениваются остротами... А она в это время одна сражается с темными силами, и никто не в силах ей помочь, простите за тавтологию. Саша выудил из какого-то потайного кармашка - их у него был миллион - мятую пачку сигарет и отправился на улицу покурить. Миша остался в студии допивать кофе, из чего Триша заключила, что они только что обсуждали какие-то важные вещи и расстались ненадолго, чтобы подумать каждый над своей позицией. Это у них бывало часто - они не спорили, когда, вроде, находила коса на камень - а вот так на немножко размежевывались. Триша увязалась за курильщиком к подъезду. Сашина рыхлая фигура в защитного цвета прикиде маячила впереди на лестнице. Триша уже готова была крикнуть ему: "Саш, постой!", но ей почему-то стало неловко. Ну выложит она ему сейчас все факты, а на самом деле и фактов-то никаких нет. С чего это девочка решила, что именно ее с братом хотели прихлопнуть? Обычный пьянчуга сел за руль бульдозера и не справился с управлением...
Триша вышла на ступеньки крыльца вслед за Сашей. Он сосредоточенно дымил, а она застыла рядом, не решаясь раскрыть рот. Так Триша когда-то стояла в комнате общаги, когда явилась попрощаться с героем своего краткосрочного романа - уезжала после сессии домой. Нью-возлюбленный играл с однокурсником в шахматы и на Тришу не смотрел. Она тогда была еще дура-дурой в подобных делах и думала, что вот так стоять и ждать, когда закончится шахматная партия, - это нормально. Ну, потерпит немного, потом скажет "пока" и отправится на вокзал. Они тусовались всего несколько дней, вернее, ночей, и Триша не озаботилась тем, что вообще-то этот гроссмейстер мог бы ее проводить, поднести тяжелую сумку. Так же, как и не пришло в голову послать мальчика на фиг с его игрой, партнером и сосредоточенным взглядом то ли на шахматную доску, то ли в подсознание, лишь бы не на посетительницу. О-о, сейчас опытная Триша знала бы, как поступить в такой ситуации. Доской бы по башке шахматисту дала или хотя бы фигуры на пол сбросила, заорала бы, как сумасшедшая, или что-нибудь язвительное сказала, типа, дорогой, я вижу, ты так напряженно думаешь... Вот бы на экзамене по философии (на котором он срезался) тебе бы так! - и хлопнула бы дверью со всей силы. Но тогда Триша еще не знала, что подобным об разом юноши дают девушкам отлуп. Она прилежно стояла и ждала, накапливая в себе ощущение страшного унижения. Партия закончилась, однокурсник ушел, кинув на Тришу заинтересованный и где-то даже сочувственный взгляд. И только тут она все поняла. Схватила наконец свою толстобокую сумку и бросилась вон из комнаты.
"Господи, опять сумка!", - подумала тогда Триша. Как ни странно, с ручной кладью у нее было связано безумное количество историй. Разного рода саквояжи - вернее, моменты их передвижения с места на место - разваливали или создавали человеческие отношения, как только Трише надобились чьи-то сильные руки. Она даже в "Таун" хотела написать "Монолог" про все эти перипетии с кутулями, когда тема номера была "Багаж". Но не решилась. Все-таки, это очень интимно: любовь - любовью, а тяжести переть - мы не нанимались.
Когда другой ее возлюбленный, к сожалению, женатый, отказался прийти ей на выручку, совершенно справедливо заметив, что автовокзал находится практически рядом с их конторой, и кто-нибудь из коллег обязательно заметит эти усилия - он донесет ей сумку, а на него донесут жене, Триша мысленно тут же с ним распрощалась. Она была вовсе не идеалистка, не требовала от мужчин слишком уж рыцарских поступков по отношению к себе, просто... У нее появились к сердечному другу какие-то сложные чувства, больше всего напоминающие... гадливость. Триша представила, как, например, погибает от высокой температуры или попадает в обстоятельства, когда без чужой помощи ей не обойтись, а он говорит: "На меня не рассчитывай - жена узнает, и...".
Багаж стал для Триши таким своеобразным тестом на обладание нормальными человеческими качествами.
Кстати, тогда, после шахматного турнира, вообще был цирк. Она выскочила из комнаты, поволокла сумку к лифту, а стоящий на площадке и закуривающий сигарету соученик (в течение семестра то и дело подбивающий к Трише клинья) глубокомысленно так заметил: "Вот и ты уезжаешь...", причем без малейшего поползновения подхватить груз. Потом она тащила свои вещи к остановке, не зная, плакать ей или смеяться, а сзади, на расстоянии пяти шагов, шел еще один однокурсник - самодостаточный и велеречивый, который весь второй семестр проумничал в их комнате. Шел очень степенно и размеренно, только чтобы Тришу не опередить случайно. А то ведь ей явно содействие требуется - джентльмен не может вот так равнодушно миновать девушку, это неинтеллигентно. Другое дело - просто не выходит догнать ее.
Сказать по справедливости, бывали и иные "сумочные" моменты в жизни Триши, ситуации с точностью до наоборот, но...
...Она, кажется, слишком долго держала паузу возле коллеги-фотографа. Он-то тут вообще не причем. По "багажному тесту" Саша как раз квалифицируется Тришей как настоящий друг. Всегда на съемках ей помогает и даже не на съемках, если что. Саша - человек надежный, сейчас он выдаст мудрый совет - что же ей делать и как ко всему этому отнестись, к ее случаю.
Триша было уже вознамерилась излагать события, к тому же, исключительно в строгой последовательности, но тут перед офисом припарковалась красивая большая машина, из которой вышел... Борис Александрович собственной персоной. Поздоровавшись с Сашей за руку, он сказал Трише:
- Можно тебя на минутку? Давай, проедемся?
И страдалице пришлось смущенно плестись за Пиджаком в его роскошный автомобиль, совершенно не представляя себе, зачем ей это нужно, и самое главное - зачем, к черту, это нужно ее новому знакомцу?
Триша во все времена очень легко ловилась на "слабо". "Давай проедемся - давай не проедемся"... Ей вес (во всех смыслах) и реноме Б.А. были по барабану, просто она не любила огорчать людей, и если это не шло вразрез с ее принципами, обстоятельствами или настроениями, старалась казаться всем легкомысленной и милой. В такой позиции была своя прелесть и даже выгода. Надевая маску обаятельной глупышки, Триша узнавала о людях гораздо больше, нежели находясь в своем естественном состоянии. "Лишь бы маска не приросла!", - иногда думалось ей, но пока все же удавалось так поигрывать, ведь каждый выживает, как может, не правда ли?
Триша вспомнила Кешину мысль про расхожий литературный прием: "...И неожиданно для себя он услышал свой собственный голос...". Она не очень-то верила в точность образа: кто это, интересно, может за тебя раскрыть рот и заставить вещать? Но тут пришлось убедиться в том, что прием работает: несмотря на свой зарок молчать о наезде, Триша, едва усевшись в авто, выпалила Пиджаку всю свою незатейливую историю про бульдозер. Хотя ее незатейливость показалась Борису Александровичу, вроде бы, не совсем очевидной. Триша думала, что он воспримет все это как отмазку: мол, на хрен ты мне нужен, чувак, вот не унижающая твоего достоинства версия моего вчерашнего у тебя отсутствия. Но Б.А. отнесся к рассказу Триши на удивление внимательно и всерьез.
- Так, - сказал он. - Ясно. Ничего, конечно, не ясно, но думаю, что наезд на тебя - это наезд на меня.
Триша подумала, что тяжело общаться с людьми, на которых возложена слишком большая ответственность - денег, руководства, власти какой-никакой, хотя бы в масштабах города. Мысленно такой человек кроит действительность под себя, и все ему кажется рассчитанным только на него - и белый свет, и аплодисменты, и вселенское зло.
Но вслух сказала:
- Но мы же с вами знакомы с позавчерашнего дня! Как же так быстро?..
- Патриция, для этих - позавчера - значит целый век. Но не бери в голову. Прорвемся.
Не любила Триша словечка "прорвемся", ей оно казалось, с одной стороны, демонстрирующим самонадеянность, с другой - пасующим перед обстоятельствами, самоутешительным. А с третьей - штампом.
Кеша. Инал
Главный закон нашего бытия: "Не попадайся!". А я попался. Вернее, попал. Это я неправильно поступил. Потому что у нас тут приходится только на небеса и уповать, взывая к ним: избавь меня, господи, от встреч хотя бы с медициной и милицией. Всего остального можно как-то избегать самостоятельно, ограничить себя в желаниях и передвижениях, не просить ничего у чиновников, у сильных мира сего. Но вот если тебя за шкирку берет болезнь или закон...
Я сидел на веранде своего домика, потягивая пиво и меланхолически размышляя по поводу нынешнего состояния дел. Вчера я позвонил своему другу-хозяину Борису и доложил обстановку. Мой одноклассник даже не очень матерился. Сказал, что в жизни все бывает. Он никогда не разменивался на лишние эмоции, подходил ко всему, как к данности, по-деловому. Это его плюс. Истеричности в нем не было ни на грош. Или она, как пар в свисток, уходила исключительно в пиджаки?
Борис сказал мне, чтоб я особо не дергался, он все разузнает и мне перезвонит. А еще - чтоб я сотрудничал со следствием и был поосторожнее.