...Каким все-таки... непохожим на последний оказывается иногда последний разговор. Звонким, молодым, веселым голосом она говорит о том, что мне обязательно надо пообщаться с таким потрясающим человеком, который живет поблизости от нас, в Кисловодске, и он врач, да еще и священник, и он такой интересный, и такой оригинальный, и нам надо познакомиться, - говорит, как будто завещает нас друг другу. Печется, беспокоится о том, как мы тут будем без нее врозь, такие интересные, и оригинальные, а я, в лучших психологических традициях продолжая разговор, поддакиваю ей, что, мол, да, такое часто бывает - вот и архиепископ Лука, Валентин Феликсович Войно-Ясенецкий, тоже и врач, и священник был, и намедни мы тут в одну церквушку с братом попали, церковь как раз во имя святителя Луки, а там молодой батюшка - бывший гинеколог... Да, да, пообщаться надо, и пусть он мне позвонит... Он не позвонил, а она умерла, буквально через неделю после этого... Прислала мне еще свой рисунок, как на прощанье: 'Это моя птица Крилома'. Я: 'Ой, какая красавица!'. Она: пять сердечек-лайков и пять поцелуйчиков...
Очень странное ощущение, когда теряешь того, кто присутствовал в твоей жизни в течение 45 лет. Кого ты встретил в 15, проникся навсегда, осмысливаешь только теперь... Говорят, в момент смерти перед глазами проносится вся жизнь. После смерти другого перед глазами проносится вся его жизнь... C твоей вперемешку.
Вот знакомство... Мы только закончили 8-й класс, сдаем экзамены на профессию архитектора в техникуме. У меня блат, хотя я об этом не знаю (не знаю, что такое блат), мать в техникуме преподает. Рисую я неважно, хотя готовлюсь изо всех сил, и получаю на рисунке за геометрические фигуры пять, на математике пять, хотя решаю задачу неправильно, но не заморачиваюсь - наверное, так и надо, ну а диктант мне сам по себе дается, я читать люблю.
В вестибюле подходят две девчонки: 'Что получила?'. 'Пятерки', - смущаюсь я. Красавица говорит своей подружке с рыжими косичками и почему-то до сих пор в школьном коричневом платьице: 'Я же тебе говорила, что эта девочка все на пятерки сдаст...'. Мне приятно, но не более того: ну пятерки... Какая разница? Красавицу мы с рыженькой моей Людой потом бортанем, окажется, что девичья дружба втроем - нежизнеспособна.
То, что понятно нам двоим, красавице непонятно: 'Какая халтура!', - обзывает она наш любимый мультик 'Синяя птица', снятый в лучших традициях сюрреализма. Мы думаем: 'Дура ты дура', но пока молчим, только накаляемся.
Мы с Людкой любим рок-музыку, а красавица не любит. У нас с Людкой общие представления о добре и зле, о красоте и выборе, а у красавицы - другие, и мы наконец разрываем с ней отношения. Она и ее подружки бросают в нашу музыку черешневые косточки - магнитофон мы притащили на практику, чтобы не было так скучно трудиться физически. Они бросают черешневые косточки в нашего Дэвида Байрона, в его нетленный голос (хотя к тому моменту он, по счастью, еще жив и здоров), который уводит нас в заоблачные эмпиреи и поет про восход солнца и слепое око, которое оказывается иногда более зрячим, чем зрячее, и про эхо в темноте...
Мы не можем без музыки, как и все подростки в мире. Над советской эстрадой мы смеемся, любим бардов и тяжелый рок. Хотя потом окажется, что это - мой выбор, я чуть ли не как предательство расценю включение мне Челентано у Людки в гостях в Москве. Потом, в одной анкете соцсетей, она напишет, что ее любимая музыка - диско. Пусть диско, пусть Челентано, какая разница... Не музыка держит людей вместе, как показывает практика. Длинная-длинная практика жизни...
Ну а пока у нас - обычная установочная практика первокурсников - мы работаем на уборке только что выстроенного общежития, многим нашим предстоит в нем обитать, а мы с Людкой будем ходить туда к девчонкам, чтобы готовиться к зачету по черчению. С черчением, как, впрочем, и с остальными точными науками, у меня швах. Какие-нибудь там прогрессии и лекальные кривые не даются мне до такой степени, что зимними вечерами я высовываю голову в форточку, чтобы поплакать ('Две недели до сессии, мысли - в другом направлении, и не выходит прогрессия, нет у нее решения...'). Людка чертит за меня лекальные кривые, а я посвящаю ей стихи. Вне зависимости от лекальных кривых, конечно.
Людке в день 16-летия
Это туманом навеяно,
Это грустно и зыбко.
По улицам, вновь осенним,
Плывешь золотою рыбкой.
Пусть вслед иногда - со злобой,
Пусть он очень редко снится.
Пусть осень прощальным золотом
Смеживает ресницы.
Рассветы для нас - шальные.
Закаты для нас - в надежде.
Мы помним глаза стальные,
А золотые - реже.
Стихи по стеклу - как капли.
Сравнения, рифмы - ливнем.
В закаты с тобой не зябнем.
Рассветы для нас - шальные.
(Все стихи здесь - 73-75 гг.)
В общем, мы очень быстро понимаем, кто из нас кто, роли определяются. Я - поэт. Людка - художник, в моих глазах - самый настоящий, гениальный (и на вступительных-то вместо моих банальных гемфигур она рисовала розетку, и без всякого блата). Я с Людкой ношусь. Пишу о ней и для нее, панегирически восхваляю ее на всех углах, один из этих углов - краевая молодежка 'Молодой ленинец'. 'Лёнинец' называет его мой ироничный отец, имея в виду роль в нашей жизни партии и правительства в лице Лёни Брежнева. Но нам и в голову не приходит учитывать политическую составляющую газеты, нам важно демонстрировать миру свое творчество, и не важно - каким образом это будет происходить.
Именно в 'Лёнинце' - мой первый очерк - понятно, о Людке - 'Талант, веселый и озорной'. Ее рисунки я любовно собираю в папочку - все, даже самые мимолетные почеркушки. Потом когда-то моя коллекция ей пригодится, едва возникнет необходимость предъявить в Москве свое портфолио. Я отдам ей все, даже серию к 'Алисе в стране чудес', которую она подарила мне на день рождения. Не могу сказать, что не жалела об этом, жалела, еще как - но ведь для чего-то важного я все это собирала...
Мы мечтаем об издании книжки - мои стихи, ее иллюстрации. Делаем пробный вариант. Людка рисует в окошке две веселые мордахи - ее и мою, наш общий портрет. Мы ощущаем 'навсегдашность' всего этого - стихов, рисунков, единого творчества...
Однако, как это часто бывает в жизни, задуманная нами книжка так никогда и не выходит... Я в 19 перестаю писать стихи, а до прозы еще далеко. Людка мечтает о Полиграфическом, о худграфе, а пока работает маляром-фасадчиком в Москве.
...Я бегу по строчкам, захлебываюсь... Хочу рассказать и то, и это... Про то, как мы ходили в одинаковых шапках зимой - я в белой с синим рисунком, она - в синей с белым, и как мы придумали завязывать шарфики задом наперед, по- детсадовски, и очень при этом веселились, донимая своим внешним видом унылых прохожих... Про еженедельные 'сто грамм' конфет 'Снегурочка', которые покупали в занюханном магазинчике напротив техникума. Как раз шесть конфет, по три на нос. Про красные папки размером в ватманский лист - это нам для чертежей, но и для всего остального тоже...
Реквием прошлому
И вновь - беспокойные сумерки,
густые, зеленые с проседью.
Я в синей котомочке-сумочке
найду свое милое прошлое.
Носы акварелью расписаны,
стихи непонятными признаны,
а мы быть поэтами призваны,
и жизнь наша катится, призрачна...
Рассказывай ты - не рассказывай,
наверно, придется раскаяться.
Весеннего грома раскатами
нам юность далекая кажется.
А папки с рисунками наши
стоят в уголке по-домашнему.
А были - и зонтиком в дождик,
щитом и салазками - тоже.
...Небо осеннюю песню поет:
и кто был художник?
и кто был поэт?
Да, не все ведь расскажешь, правда же? Как предъявить свои главные жизненные ошибки - это неудобно, неловко. А ведь мы их совершали на глазах друг у друга, да еще и при обоюдном поощрении: откуда нам было знать про мужскую природу и женскую доверчивость, про мужское коварство и женскую глупость. Были убеждены в естественной справедливости мира и его благосклонном к нам отношении: ну право, раз мы хотим себе и всем вокруг только добра и красоты, как нам в этом можно отказать?
А ведь отказывали, да еще как... Трудимся на практике в бригаде маляров, родители Людки устроили нас на трансформаторный завод, где они работают ('Мама - начхимлаб, папа - замдир', - говорила Людка, посмеиваясь)... Не отлыниваем, вкалываем. Нам даже молоко дают за вредность, вот какие мы взрослые! Тщательно скребем фермы железными щетками, отчищаем от ржавчины. Так устаем, что на обеденном перерыве укладываемся спать на такие специальные каталки - для сушки и перевозки свежеизготовленных плиток и кирпичей. Каталки трехколесные, неустойчивые, иногда во сне они наклоняются, и мы с них падаем...
Однажды меня отзывает в сторонку наш мастер, усталая женщина под 50. Деликатно, 'по-матерински', говорит со мной. Мол, бригада тобой недовольна - вот Люда работает хорошо, а ты плохо. Но я старалась, я ведь так старалась! Никто в бригаде ни разу не попрекнул меня ленью или халтурой. Почему же они нажаловались на меня мастеру? Я проплакала целый день. Но откуда нам с Людкой было знать, что эту самую бригаду просто жаба душит - пришли соплячки и зарабатывают наравне с ними, монстрами малярного дела. А Людку как тронешь? Она дочка заместителя директора. Меня же - можно. И Людка в этот сакраментальный день познания добра и зла была рядом со мной, разделяя первую острую боль от предательства мира.
И все подобные понимания, все новые знакомства, первые смешные романчики двигают с тех пор нашу обоюдную реальность в направлении 'Повзрослеть'. Все стыдные тайны, которые мы так никогда и не поведали больше никому, хранятся всю жизнь в душах и памяти друг друга. Именно тогда завязывались все наши 'завязки судьбы' (по Юрию Арабову, по его 'Механике судеб'), которые так и не развязались до самого конца...
Первая завязка: Наше творчество. Вторая: Наша дружба. Третья: Мы еще встретим свою любовь. Четвертая: Мы никогда не расстанемся.
Сказка о дружбе
Два тонких деревца они.
Совсем одни,
В летучем поле.
Им больше не расстаться никогда.
Поль Элюар. Союз
Когда мимо них проходят Люди, они удивляются. Деревья срослись не корнями, а ветками.
Занесло их сюда совсем маленькими - вот такими - семечками. Они поднялись, окрепли. Два Деревца - рядом. Они не дружили. Каждое ревновало Пространство к другому. Каждое любило свой Ветер и считало себя единственным достойным внимания Ливня.
Но у них были общие враги. Молния, которую они боялись и не могли с ней бороться, Люди, Грызуны и Насекомые.
Им было страшно по ночам.
И, хотя они стояли рядом - совсем близко друг от друга, они не чувствовали друг друга, не понимали, каждое один на один оставалось с Ветром.
Так они и росли, крепли, вытягивались. Каждое Деревце начало покачивать ветвями в сторону другого, шептать другому что-то. Так они подружились. Все ближе и ближе ветки деревьев.
Так они впервые сплелись ветками.
'Я не одно', - подумало первое.
'Со мной друг', - подумало второе.
Так они стояли, тесно обнявшись ветками, постепенно забыв, где чьи, постепенно превратившись в одно дерево с двумя стволами.
Теперь им не было страшно. Они любили не спать по ночам, смотреть на далекие Звезды и разговаривать, шелестя молодой листвой.
Всех удивляла эта дружба. Кое-кого - радовала, кое-кого - раздражала.
Холодные Звезды смеялись: 'Они так дружны, потому что пока равны. Если одно станет крепче и выше другого, оденется более зеленой и блестящей листвой, кора станет более красивой, а в ветвях заблестит Звезда, не станет же такое Дерево дружить с маленьким и слабым, не станет сплетаться ветвями с уродливым'.
И Звезды падали на их сросшиеся в крепком пожатии руки-ветви. Но ни одно не размыкало своих объятий, чтобы задержать Звезды, заставить их светиться в густой кроне. Для Деревьев не было ничего дороже, чем тепло друг друга.
Однажды лес посетил Огонь. Не они, какое-то другое Дерево дало жизнь Огню во время грозы. Какое-то другое погибло, поселив в лесу Рыжего Черта.
Трещат ветки, бегут Звери.
А холодные Звезды смеются: 'Уж он-то разлучит их!'. Жарко Деревцам, но сплетают они еще крепче свои ветки.
Прошел Огонь, Деревья расправили обугленные ветви, но стояли все так же, все так же держались за руки.
А весной - зазеленели новые побеги, деревья сплели новые ветки.
Пришли в лес лесорубы. Смеялись холодные Звезды: 'Уж люди не дадут им обниматься'.
И правда: Деревца срубили и увезли в разных машинах.
* * *
Моя комната - светлая маленькая келья. В ней я пишу свои лучшие работы.
Мой любимый этюдник стоит около окна. Изредка, когда я чищу палитру мастихином, я вижу то, что не видел, вероятно, ни один человек!
С книжной полки соскальзывает книга стихов моего школьного друга, осторожно передвигая обложками, подползает к этюднику и замирает рядом с ним, положив одну обложку, как ладонь, на его полированный бок.
20.9.75
Вот этот наш творческий симбиоз, художественно-поэтический, казался мне тогда самой важной вещью на свете. Людке он тоже таким казался. Поэтому мы придумывали разные каверзы, только чтобы не расставаться слишком надолго. Например, разработали невероятный маршрут до места нашей учебы, дабы являться в техникум вместе. Жить в разных концах города и стекаться к одной точке в центре, увидевшись уже на занятиях, представлялось нам алогичным. Мы встречались на углу Голенева-Карла Маркса и шли-шли-шли по длинной заштатной улочке (сейчас застроенной фешенебельными многоэтажными монстрами) на обычные, не бог весть какие познавательные уроки, рассуждая о гораздо более важных для нас вещах - смысле жизни, например. Я прямо на ходу пела ей из Галича: 'Уходят, уходят, уходят друзья...' или из Клячкина: 'Ветер гонит стаи листьев по небу...', она мне вещала про Серова и Пименова, почему-то она любила Пименова... Я ей: 'Прощай, оружие!', она мне: 'Юноша с перчаткой', я ей: 'Черный обелиск', она мне: 'Какая у вас улыбка'...
Улыбка, кстати, у нее была классная - под задорным курносым носишкой, усыпанным веснушками. Она казалась мне верхом совершенства. А еще - мы никогда не ссорились из-за мальчишек и их внимания: типажи у нас были разные, мы нравились разным особям мужского пола, но никто из них не мог заменить нам друг друга...
Одиночество
Тополь принял меня на раскрытые лапы.
Холодны, запоздалы осенние ласки.
И какой в сумасшествии бог напророчил -
Одиночество, одиночество?
Ты придешь. Не на день, не на два -
Навсегда!
Скажешь: 'Галка, сегодня такая луна!'.
Скажешь: 'Каждая в небе и море звезда -
Наша!'.
Свесив ножки, сидит на морском берегу
Наше солнце. Одно я понять не могу:
Почему не пришла ты
Раньше?
Ух, как ругали меня на нашем на лито за это 'не пришла'! 'Почему женский род?', 'Почему женский род?', 'Что это за чушь собачья?'.
А мы любили друг друга бешено, ни дня не могли прожить врозь, при этом наша дружба была лишена хоть какой-либо эротической подоплеки. Хотя Клара, наш препод по планировке, подбрасывала сучья в костер материнского ко мне недоверия: 'Уж не знаю, на чем у них там дружба построена...'.
Почему ей так хотелось, чтобы нас наказали? И, главное, за что? За любовь и за дружбу? Есть люди, не умеющие испытывать чувств сами и глухие поэтому к чужим чувствам. Может, Клара и не хотела нам ничего плохого (в чем я лично сомневаюсь), но все равно на выпускном фото я пририсовала ей рожки и бородку - навечно ты у меня будешь ходить в обличье хоки.
Я отчаянно завидовала Людке по поводу ее отношений с мамой. Говорят, сейчас, в эпоху психологов и всеобщего психологического равенства и братства, это не редкость, но тогда меня как громом поражали Людкины рассказы: например, как мама не только отпустила ее в другой город - навестить в военной части мальчика, который служил в армии и Людке нравился, но еще и проводила ее, посадила на автобус...
Людка могла обсудить со своей мамой что угодно: от контрацептивов и шмоточных цен на толкучке до негодяйского поведения мальчишек и желания учиться в Москве на иллюстратора книг.
Именно из-за этой жгучей зависти я и попросила как-то Людку: 'А пусть твоя мама поговорит с моей - может, она как-то на нее повлияет, чтоб моя хоть раз поговорила со мной, поинтересовалась моими делами...'.
Из этого ничего не вышло, вернее, вышла какая-то дрянь: моя возмутилась, что в ее жизнь лезут, и издевательски мне это высказывала: 'Будут меня тут еще учить, как мне со своей дочкой обращаться!'.
Однако досталось и мне доброты и участия от Людкиной мамы: когда мы втроем - еще с красавицей - попали на праздничный вечер трансформаторного завода, Людка познакомила нас со своей мамой Тамарой Даниловной, которая потом сказала: 'А мне эта девочка больше понравилась' - имея в виду не красавицу, а меня.
Может, это звучит по-идиотски и уж, в любом случае, в какой-то степени несправедливо, но в те мои времена, когда я отчаянно нуждалась в любви, кроме Людки меня никто и не любил-то на самом деле (во всяком случае, я этого не чувствовала). Родители были слишком заняты работой и собой, и я их раздражала, им влом было вникать в мои проблемы. Людке было не влом. Она вникала и преображала мой мир не только с помощью дружеских чувств, но и деятельно - в отличие от меня, она все умела. Кормила малиновым вареньем на кухне - прямо из трехлитровой банки: ставила передом мной и говорила: 'Ешь!'; чертила за меня курсовые, ухитряясь при этом еще пойти и сдать их, и в зачетку пятерку поставить; делала из ватмана коробочки домиков для диплома - реального проекта планировки, пока я отлынивала от дел по причинам то ли творческого кризиса, то ли матримониального; обвязывала мне самострельные трикотажные жилетики, вошедшие тогда в моду; учила вышивать и рисовала узоры для вышивок: это - для кофты, это - для брюк; шила мне одежку - даже замуж я выходила в том наряде, что соорудила она: платье цвета 'бешеная фуксия', вышитое на груди брутальными белыми и черными цветами...
'Люд, а что мне надеть?', - консультировалась я с ней во всех вообразимых и невообразимых случаях. 'Рубашку с ГШ', - говорила она. И я радостно следовала указаниям. Вензель ГШ тоже она мне нарисовала - для воротничка 'бисквитно-ванильной' свежекупленной рубашки...
Однажды я пришла к ней с испорченной обновкой - капнула духами, дурья башка, а ведь только что обломился прикид! Думала, Людка поможет мне вывести пятно, а она... застрочила кофту атласными лентами, украсив ее так, что та превратилась в шедевр швейного искусства.
Потом, когда Людка уже всерьез занялась разработкой и продажей одежды, она дарила мне дорогие наряды, в которых я прошла все свои 'триумфы' - выступление в Парламентском центре, презентации книги в Мосгордуме и Домжуре...
Я ей говорила: 'Люд, мы с тобой прямо как Маркс с Энгельсом - я пишу, а ты сие деяние материально поддерживаешь...'.
А пока... Она ходила со мной по магазинам в поисках именно такого голубого материальчика, из которого взманнулось мне вдруг сшить куртец, связала для меня из купленной без какого-либо моего материального участия оранжевой шерсти шапку с вышивкой ('Как же, морозы грянули, а у Галки голова мерзнет - по причине отсутствия головного убора!'). Именно с этого вязаного шедевра, смекаю я, и пошла мода по нашему городу - украшать таким образом отвороты шапок, и мы тогда смотрели на всех модниц сверху вниз, с легкой брезгливостью - что, слабо самим что-то придумать? Кстати, шапку Людка вязала не в свободное от занятий время, а прогуливая НВП, военную начальную подготовку, за что ей потом вломили по полной: чуть до отчисления дело не дошло. Тамаре Даниловне пришлось Людку спасать, а я очень горевала, что из-за меня у нее неприятности. Что мне было делать? Я посвящала ей стихи.
* * *
О, эти солнечные блики,
унылые и злые ливни
и незапятнанные лики
твоих святых!
Пусть даль не делается ближе -
он помнит все, ты слышишь, Рыжик?
...И стебли рук - усталых лилий
за голову заводишь ты.
И опять на лито ругань: 'Что это за штампы, 'стебли рук'! Наглый плагиат! 'И снятся вишни губ и стебли белых рук!' - и никто мне не верил, что про стебли я сама придумала, а на советскую эстраду плевать хотела. Только Людка мне верила, она всегда мне верила...
...Вот существуют красивые люди, рядом с которыми чувствуешь себя уродом. Есть умные, рядом с которыми чувствуешь себя идиотом. Есть талантливые, рядом с которыми чувствуешь себя бездарностью. С Людкой было все наоборот. С ней я ощущала себя красивой, умной и талантливой, хотя, в сущности, была полной дурой: очень хотела, например (без тени зависти к Людкиному таланту), чтобы меня считали художником, не делая ровно ничего для реализации этого коварного плана и, да что там, не имея к художеству никаких особых способностей. Мне было важно казаться, а не быть. (Такова суть вербального дарования - все облечь в слова и на этом успокоиться). Дошло до того, что я купила себе этюдник, даже открывать который по-настоящему не умела, но зато ходила с ним всюду и везде, демонстрируя этим свое прямое отношение к искусству. Пока однажды в кафе надо мной не стали смеяться студенты художки, показывая на этюдник пальцами: 'Девушка, а что у вас там? А нам кажется, что ничего!'. Они так обидно угадали! Я никого не сумела обмануть. Они надо мной правильно смеялись! Но Людка никогда надо мной не смеялась. Она признавала за мной это право - фантазировать, по мере сил меняя своими фантазиями реальность. Мы вместе ее меняли.
Вот, в газетном конкурсе на Новый год как-то победили... Наша газета вышла под длинным и не очень-то оригинальным белостишием отца: 'Мороз-художник на окне-мольберте рисует зимние пейзажи'. Наш шедевр и был этим самым окном, а пейзажи при ближайшем рассмотрении оказывались сине-голубо-серебряными лицами и ладошками, прижатыми к стеклу с 'той' стороны. В продышанных оконных лунках проступали мои стихи...
За газету нам дали одну большую плюшевую собаку на двоих, желтую, как лимон и большую, как лодка. Людка по праву художника забрала ее себе, но потом все равно подарила моей годовалой дочке Людочке...
* * *
Моя юность архитектурная,
прикурю об огни твои,
сжавши губы на высшем уровне, побледневшие от любви.
А. Вознесенский
Архитектурная юность!
Вот мы уходим сами.
Сказки, причуды и город тот южный -
все мы бросаем!
Все как у всех - мы в молодость,
бросив тебя, уходим.
Девочки - умницы, модницы.
Ты задержать нас не хочешь?
Эти стихи и песенки,
эти сказочки, солнышки
машут нам вслед невесело:
'Мы ли не вами созданы?'...
* * *
Получилось так - все в прошлом.
В нашу юность не придем.
Вместо ягод мы в лукошке
серый дождь домой несем.
Дождь в лукошке... Что ж, фаталистическое принятие потерь, получается, еще тогда было моей сильной стороной. А что мы, в общем-то, знаем о потерях? Что нам без того или иного человека будет плохо, что нам его будет не хватать... Но то, как без этого человека для нас необратимо поменяется сам мир - это вычислить до самой потери невозможно.
Вот живет он в другом городе или, скажем, расстался с тобой, чтобы изменить свою жизнь... Но твоя картина мира все равно включает его в себя. Она его учитывает. Когда же человек уходит безвозвратно, выпадает целый кусок картины мира, она перекашивается, деформируется, скукоживается, на месте носа у мира возникает ухо, на месте глаза - хвост... Как можно с этим примириться, как можно утешиться? Использовать память как подпорку - под щеку, под подбородок, чтобы избежать пластики беспамятства?..
...Вот мы покупаем у бабки целое ведро сирени - у Людки в кармане целых пять рублей! - и тащим моему отцу на день рождения, он очень любит сирень.
Вот идем в незнакомый дом культуры на танцы, где нас никто не приглашает, ну и пусть - Людка говорит мне: 'Когда слушаешь 'Скажи еще, скажи еще раз: 'Я люблю...', хочется танцевать, уткнувшись носом в любимое плечо и полностью забывшись. Если нет любимого плеча - то и музыки нам такой не надо'.
Вот танцуем шейк в 'Гагарина', вместе с одноклассницами Людкиного брата. Среди них есть невероятные красавицы: Галя Гель, Лянка... Они хвалят меня за прическу под пажа, за вельветовый красный костюмчик 'аля поручик Лермонтов', как мы его называем. Мне приятна похвала красивых девушек. Но Людка все равно красивее всех. Что это? Обаяние таланта? Полноты жизни? Правильного к ней отношения?.. Тогда не могла отрефлексировать, да и сейчас с трудом... Ведь тех, кто ушел, всегда хвалят, и все они - необыкновенные и замечательные. Но Людка и при жизни такой была...
И разве воссоздашь в слове ее походку, рыжие густые волосы, карие внимательные глаза? Как вернуть миру ее голос, ее оптимизм, ее естественную убежденность в том, что все решается, если действовать. Она ведь даже под капельницей, проходя 'химию', танцевала. Вот так - вставала и возле кровати танцевала под 'От улыбки станет всем светлей...'. Прямо с иглой в вене...
Мужество - непременная привилегия человека благородного. Он в любых ситуациях думает прежде всего о других, не о себе... Но до осознания этого - еще долгие, долгие годы...
А пока... В нашем городе появился новый общественный транспорт - веселенькие автобусы канареечного цвета. Мы были от них в восторге! И тут же стали сочинять душераздирающую любовную историю, вылившуюся в мистический 'роман' о том, как такой автобусик увозит нас непонятно куда и мы вчетвером (с придуманными нами возлюбленными) попадаем в средневековый замок, где одну из нас пытается похитить и приватизировать (тогда этого словечка еще не было) красивое привидение по имени Насисас ('нарцисс' в переводе). Чушь, конечно, страшная, но сочинять нам нравилось.
Через 35 лет, в Людкином собственноручно запроектированном и построенном четырехэтажном доме в подмосковном поселке, она достала откуда-то заветный ящичек, где хранились мои письма, фотки и стихи - там нашлось место и для нашего 'Автобуса счастья'.
Именно тогда в первый и последний раз в мою честь прогремел салют - это Людкин муж Витя в день моего рождения запустил в небо разноцветные звезды и планеты...
Она всегда дарила мне всякие смешные подарки (мы любили отмечать дни рождения 'напополам' - 19 июля вместо 14 и 23-го) - горшочек 'из-под меда' и в нем - 'хвост', связанный из разноцветных шерстяных ниток, с пушистой кисточкой на конце - я тогда вовсю примеряла на себя роль Ослика Иа, которому постоянно не везет в жизни... (я была грустной, Людка - веселой). В другой раз - большую холщовую сумку, раскрашенную масляными красками - на одной стороне - душераздирающих размеров синий глаз, на другом - такого же размера смешной ботинок. Я носила сумку ботинковой стороной к зрителям, как более эпатажной. Мы обожали эпатировать публику.
Расписывали друг на друге малярные комбинезоны и шли так в лито, покрасив при этом еще и руки. Поняв, что к нашему разговору в троллейбусе прислушиваются, мы заводили громкую дискуссию о том, что же брать с собой в Париж (металлические щетки, кисти, антикоррозийное покрытие), где предстоит нам спасать Эйфелеву башню: чистить ее от ржавчины и красить (благо, есть опыт: покраска ферм на трансформаторном заводе)... Мы сшили себе - в этом мире нормы и мини - длинные штапельные юбки в цветочек, с оборками по низу - я бордовую, она сливовую. Как нас вслед крыли матом все, кому не лень... А мы терпели это, как неизбежное зло при переделке мира в лучшую сторону. 'Это же так красиво! Почему они злятся?'...
...Вечер в художественном училище. Людка в черном платье, с вышитыми по рукавам лиловыми стилизованными цветиками. Через какое-то время вся художка, женская ее часть, ходит в черных платьях с вышитыми по рукавам лиловыми цветиками... Мир реагировал на свою переделку вполне наглядно. Мы им рулили. С переменным, правда, успехом...
Как-то, спустя много лет, прочитав один мой текстик про все это, Людка с изумлением сказала: 'Галка, а я и не знала, что для тебя это до сих пор так важно...'. А что же для нас может быть важнее любви и дружбы? Нет, она не думала, что все прошло или видоизменилось до неузнаваемости. Просто Людка всегда жила остросовременным, сегодняшним. Для меня же прошлое, настоящее и будущее было три в одном - все здесь и сейчас. Это такой разный, но не взаимоисключающий подход к жизни и к искусству, который заставлял ее творить, а меня созерцать и трансформировать все это в слова.
* * *
...И все оттаяло, оттаяло,
и осень снова стала нежной.
А ты - такая же, такая же,
И все как прежде, все как прежде.
Какие руки были сильные!
Какие были планы смелые!
А небо синее-пресинее,
и у невесты - платье белое.
Мои стихи давно заброшены,
но осень - старая негодница -
пришла нежданно и непрошенно,
и не писать - уже не хочется.
Не тереби упрямо варежки,
ты никуда теперь не денешься.
Я все такая же, такая же.
И ты такая, моя девочка.
Она любила меня веселить. Стоим в троллейбусе, на задней площадке. Спиной к нам - тетенька в платке. Людка сжимает кончиками пальцев его уголок и так едет. Я от сдерживаемого хохота едва не плачу: а ну как дернет троллейбус, и Людка стащит платок с головы пассажирки?
А то, опять про троллейбус: мужичок, прижимая к груди сверток, спрашивает у нас: 'Девочки, а вам не мешает?'. Людка вдруг неожиданно и с подозрением: 'А что у вас там?'. Мужичок обалдело оправдывается: 'Да железки всякие...'. Я ей потом: 'Людка, ты чего к мужику пристала? Может, он ворованные железки вез'. А Людка беспечно: 'А мне послышалось: 'Вас не кусает?'.
...Однажды зимой мы отправились с Людкой в путешествие - поехали к ней на дачу, низачем, просто так. Мы тащили друг друга за ноги голым пузом по снегу и хохотали, как сумасшедшие. Нам встретился охрипший кот, и охранник дачного поселка спросил нас: 'Девочки у вас поесть ничего для него нет?'. Эх, что ж мы о еде-то не подумали? Да еще для охрипшего кота! Еды не было. Зато потом были стихи.