Туз Галина
Гаучо

Lib.ru/Современная: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Помощь]
  • © Copyright Туз Галина
  • Размещен: 03/11/2018, изменен: 11/12/2021. 20k. Статистика.
  • Рассказ: Проза
  • Скачать FB2

  • Скрипачке Анне Данеб, с любовью
      Это он дал мне имя Гаучо - еще со времен лошади-качалки из папье-маше, как тогда казалось, в натуральную величину. Лошадь мне досталась как раз от него, - моего друга из соседнего дома, - как от предыдущего воспитанника нашей общей няньки: друг вырос, лошадь и нянька ему оказались без надобности, а я - с надобностью, непонятно, правда, почему. Возрастом я для него не вышел, особо яркой личностью, наверное, тоже не казался, однако так уж рулит нами одиночество - кто тебя слушает, тот тебе и друг. А я слушал. И не только откровения 12-летнего перед шестилетним, хотя, как теперь понимаю, это дорогого стоило, - я слушал его музыкальные экзерсисы, иногда и по целым дням - друг лабал на своей раздолбанной гитарке в сарайчике, притулившимся к более солидным дворовым постройкам, - слушал и фанател (хотя такого слова тогда еще не придумали), и друг был благодарен мне за мой восторг и зацикленность на его музыке.
      Потом гитарка тоже перешла ко мне, он где-то оторвал себе Фендер, но пока что разница между тем и тем инструментом оставалась для меня загадкой.
      Коня своего я очень любил, отождествляя с домашним питомцем по полной программе: вечно норовил окунуть его картонной мордой в ведро с водой и принести с огорода свежей травки на прокорм, за что мама меня мягко журила, не решаясь во всеуслышание сообщить мне страшную тайну: конь - ненастоящий. Маме казалось, что так она лишит меня прекрасных детских фантазий, читай, самого детства, но я-то и сам все прекрасно понимал: в боку коня была дырка величиной с кулак (а какая ж живность с дыркой в боку останется живностью?), куда так надежно было прятать всякие сокровища - кусок зеленого серпантина, красную проволочку, картонную коробку из-под драже с целлулоидным окошком и выглядывающим в него жирафом, колесики, пуговички, крючочки... Когда я на коне раскачивался, дорогие мне вещи елозили внутри, потихоньку шурша и наполняя мое сердце радостью и гордостью - не столько из-за обладания неким набором материальных ценностей, сколько из-за имевшейся собственной тайны, о которой никто не должен был знать. Кроме моего друга, конечно.
      Однажды, когда я вот этим самым раскачиванием сосредоточенно и занимался, друг мне сказал: "А давай, мы всю жизнь будем с тобой как гаучо: бесстрашными, щедрыми и не расстанемся со своими конями и гитарами. И друг с другом". Он много читал и знал не только про гаучо, но и еще много про что. Я очень обрадовался предложению, хотя понимал, что про коней это он так, иносказательно: по дорогам даже нашей заштатной провинции давно двигались автомобили, а не лошади.
      Друг показал мне картинку, на которой я рассмотрел гаучо во всех подробностях, а потом выпросил у мамы старый домотканый коврик, чтобы организовать себе пончо и чтобы я мог использовать его по всем правилам: носить, спать на нем, класть на спину лошади вместо седла... Мама коврик взять разрешила, но спать на нем - нет, разве что на кровати, а не на полу, как я норовил делать время от времени. Мама тогда сообщила мне о существовании волшебного словосочетания "как будто бы", которое делает любую игру частью настоящей, огромной, всеземной жизни. Я согласился с мамой, но еще много лет спал, положив под голову свой коврик - красный, с черными, белыми и желтыми полосками.
      Лошадка тоже долгое время не способна была меня покинуть - как мы с другом и уговаривались. Она стояла в головах кровати, вся такая потрепанная, истончившаяся, ветхая, и рассыпалась по кусочкам. Однажды под моим отеческим похлопыванием у нее просто отвалилась голова, и я понял, что слишком буквально воспринял когда-то слова моего друга о нерасставании. Лошадке пришлось скакать прямиком на мусорку вместе со всеми ее драгоценностями: куском зеленого серпантина, красной проволочкой, картонной коробкой из-под драже с целлулоидным окошком и выглядывающим из него жирафом, колесиками, пуговичками, крючочками...
      С тех пор я и свой коврик - красный, с черными, белыми и желтыми полосками - перестал подкладывать под голову: к чему седло, если лошадь пала?
      Впрочем, что там лошадь. Гораздо больше меня теперь интересовала гитара и те звуки, которые я пытался из нее извлекать. Оправдывая гордое звание гаучо, я старался быть для звуков пастухом, собирать их вместе и вести за собой или перед собой, но они разбредались, как непослушные глупые овцы, неслись, как дикий табун лошадей, впадали в жевательный коллапс, как стадо коров, звуки никак не хотели слушаться своего пастуха. Я гонялся за отдельными особями, пытаясь уцепить их за хвост, сжать в горсти взлохмаченную челку, закрутить удила, чтобы сделать их покорными моей воле, но они, преображаясь, рассыпались вдруг бусинами по мрамору - подскакивая с разной степенью высоты, дзинькая или глухо шлепаясь. А потом и вовсе смолкали, потому что я понимал - рылом не вышел пастух, самого бы кто-нибудь попас.
      Видя подобное, мама говорила: "Гаучо, да брось ты все это, подрастешь - получится".
      Видя все это, мой друг говорил: "Гаучо, старайся, бей в одну точку, дуди в свою дуду, не сломайся - получится".
      Банальности в применении к отсутствию опыта всегда выглядят как высеченные на скрижалях. Это потом уже понимаешь, что расти или не расти, бить в одну точку или не бить, дудеть или нет - вообще-то особого значения не имеет. Все случается в свое время и не по твоей воле, а так уж, как записано о тебе в небесных фолиантах. Ты просто живешь и утешаешься тем, что по кайфу: перебираешь камушки, прислушиваешься к звуку внутренних струн, сшибаешь по словечку у портовых грузчиков, - а из-под давления чуждых тебе явлений в виде каких-то дурных училок или плохой погоды стараешься перманентно выскальзывать. Пока что это делается легко: стихии молчат, явления преодолимы.
      Я забивался в сарайчик, где раньше лабал мой друг, обклеив свою студию изнутри звукопоглотительным пенопластом, и мог смело тренькать там на унаследованной гитаре, в подражание другу, которому теперь было не до треньканий. По всей по нашей земле великой за ним гонялся страшный дядька по имени Военкомат, стараясь цапнуть моего друга за штанину и утащить для переделки, перековки и переустановки из пацифистов, гаучо и гитаристов - в танкисты, что другу моему не могло нравиться по определению: кому же нравится перековка и переустановка собственной личности? Следы моего друга терялись для меня в этой борьбе и в этой беготне, но однажды я получил от него письмо, из которого ясно понял, что ловец достиг своей цели, и мой друг, в разрез со всеми традициями гаучо, восседает теперь отнюдь не на горячем аргентинском скакуне, а на кожаном сидении какого-то железного монстра-убийцы, и покоряет не аргентинскую пампу, а узкие улочки вполне цивилизованных городов. "Я не могу выдержать давящий на меня столб воздуха", - написал мне друг. Он знал, что я его пойму. Когда-нибудь.
      С тех пор его письма материализовывались в моем почтовом ящике еженедельно - по субботам. Будто кто-то, имеющий возможность вырываться с этих узких улочек на уик-энд домой, подвизался доставлять мне (без всякого учета чужих глаз) корреспонденцию моего не выбирающего выражений друга.
      Иногда письма были непонятные и длинные, иногда - непонятные и короткие, но всегда - как будто обращенные к самому себе. Хотя формально он обращался ко мне, конечно.
      
      "В его губах, извлекающих откуда-то с небес (или для небес) эти простые слова - "Я только хочу сказать..." - есть что-то младенческое, совсем незрелое, незащищенное. Просит, как иное существо - иных земель, иных времен, иного звука - о том же просило: "Если только можешь, Аве отче..." (усомнился в Его возможностях? Не мудрено - с такой-то судьбой).
      Его жесты выдают растерянность: неуверенные, необязательные - то отводит руками волосы с лица, по всей видимости, не зная, куда их деть - и руки, и волосы - то, не поймешь к чему, растопыривает пятерню и как будто предъявляет ее кому-то, доказывая: "Я должен увидеть...".
      Вот говорят: "Он спел, но хорошо, что его не взяли на эту роль. Он не играет, он дурачится". Ну разве что в смысле воплощается, как шут, как блаженный, как менестрель - наделенный умением извлекать суть вещей и демонстрировать ее изумленному человечеству...
      И я все думал: "Откуда ощущение его младенчества? Вроде, взрослый человек. Прекрасный, конечно, как юный бог, но мэн вполне искушенный: не 15 и не 17, 25 все-таки. И понял: просто он Его гораздо, гораздо моложе. Ровным счетом на 8 лет и на 20 веков. А взывая к небесам, надеясь на снисхождение в отбывании своей участи, не повзрослеешь.
      И когда он берет самые высокие ноты - берет откуда-то сверху, из сияющих глубин, - сердце заходится, потому что вопрос: "Почему я должен умереть?" - это вопрос каждого создания, обращенный к Создателю...".
      
      "Гаучо, когда-нибудь потом задумайся над вопросом: есть ли у тебя кто-то, кому ты поверишь, если он скажет - "В тебе вся моя жизнь"? Имя Эвка и означает - "жизнь".
      
      "Ангельская красота не имеет права вызывать в человеке матримониальные желания, не так ли? Хотя... кто ей запретит? Она берет и вызывает. И каждый старается тут же красоту присвоить, а когда она ускользает между пальцев шифоновыми лоскутьями, - отчаивается, не умея удержать искрящуюся невесомость...
      ...Она была невообразимо красива, а в 18 кажется, что это дадено навечно, поэтому можно разбрасываться, хвататься то за одно, то за другое, петь или не петь, закрутить или не закрутить, в конце концов, на ее век коленопреклоненных хватит, однако в формуле "красота плюс время" первое слагаемое бесконечно стремится к нулю, да простят мне математики столь вольное обращение с их терминологией, а второе - поступательно и олимпийски равнодушно, и ни к кому не снисходит, не снизойдет и к ней.
      Да, мало кого волнует скрытое, ведь идеальная сияющая поверхность протягивает свои лучи к каждому, кто рядом. Но красота утилитарна, она уводит в сторону от прекрасного... И вот твой глубокий голос и глубокий ум и твоя энергообразующая личность остаются в тени блистающей красоты, потому что лишних килограммов 70 еще никому не становились подмогой на пути к сцене, а препятствием становились.
      И пламенеющая бабочка машет своими недолговечными крылышками то у одного лица, то у другого, а ты уходишь все дальше в поисках совершенства формы и в конце концов оказываешься так далеко, что вернуться уже невозможно... Это я о группе Parents, Гаучо, подрастешь - послушаешь".
      
      
      "Человек-точка торчит посреди своей судьбы как красная кнопка на пульте управления ракетами-убийцами.
      Ему пофиг вчера и завтра, все сводится к мигу между прошлым, блин, и будущим, когда он волен делать все, что его левая задняя нога пожелает. Захотел - залез лапой в общественную кассу, захотел - бросил на произвол судьбы людей, которые от тебя зависят, захотел - наврал с три короба ради сиюминутной выгоды, а когда ложь тут же разоблачилась, состроил козью морду: "А в чем, собственногря, дело?".
      Человек-линия движется по прямой мимо и с ужасом наблюдает за тем, что человек-точка делает со своей жизнью. С прошлым и будущим человека-линии все в порядке, он все помнит и все прогнозирует, он не позволит себе ставить на кон собственную судьбу во имя исполнения своих каких-то импульсных желаний. Он оглядывается, он пророчествует, он мучается несовершенством текущего момента (и крана). Однако даденное человеку-линии свыше как раз-таки и вредит ему. Грубо говоря: человек-то-точка - для себя, а человек-линия - для других".
      
      "Как печально остаться общим местом, Гаучо, - не уточнить себя, не дать понять тем, кто понять способен, что ты - это только ты, и твоя музыка не похожа ни на чью другую".
      
      "Я называю это "паттерном Билла".
      Бывает, прицепится к тебе кто-то, вызывающий тревогу или отвращение - ну, самую малость. И ты, в общем-то, не знаешь, что с этим делать. Полунамеков человек не понимает, отпихнуть неудобно, открытым текстом не скажешь - и никого обижать не хочется, и самому лень в конфликт какой влезать.
      И вот - первая стадия: ты к нему привыкаешь. Перестаешь раздражаться, что он все время возле тебя трется: звонит, приходит, приносит подарки... Воспринимаешь все это, как досадную непогоду, но что поделать, надо терпеть... И тебя уже твой круг начинает рассматривать как бы заодно с ним, шерочка с машерочкой, Шерхан и шакал...
      И тут наступает стадия вторая: это когда твой шакал бьет тебя лапой по плечу и говорит: "Ну мы-то с тобой!..". И ты опять корчишься внутренне, как от зубной боли, ну какие еще мы с тобой, да нет меня у тебя, черт... Но все вокруг видят, что есть.
      И тогда очень быстро приходит стадия третья, которая, собственно, и есть "паттерн Билла". Потому что это как в анекдоте про Джона Леннона, который согласился поздороваться с Биллом, когда тот будет проходить мимо со своей девушкой. А Билл ему тогда: "Да пошел ты!".
      Вот, все без затей. И в истории это описано, и в художественной литературе, и ты сам за свою жизнь неоднократно переживаешь подобную ситуацию, но ничто тебя от ее повторения не спасет, "паттерн Билла" работает без сбоев. И биллов тебе никак не избежать, если ты слабохарактерен и веришь, фигурально выражаясь, в божественную, а не в обезьянью природу человека. Но правда же, было бы странным, если бы Джон Леннон побежал в тот момент за Биллом, обиженно вопрошая: 'Билл, а в чем дело-то? Почему ты со мной так?..".
      
      "Я считаю, что музыка важнее идеи", - сказал Борхес. Может, Гаучо, я и согласился бы с великим аргентинцем, однако глушить музыкой крики казнимых - в порядке вещей у любого палача. Поэтому об этом еще стоит подумать".
      
      "Как пелось в одной старой песенке: "Спасибо Ги де Мопассану, что гидом был в любовных шашнях, что свои книги написал он для всех детей Земного шара". Ты почитай, Гаучо, почитай, почитай. У Ги не только о любовных шашнях. Там и о добродетели как о вершине низости, и о том, что лучше веселая греховность, чем ледяная непогрешимость, и о том, что нарушение правил часто правильнее, чем сами правила... Помнишь, как мы по-лисьи забрались в курятник Просяника, чтобы набрать там яиц и утащить курицу для моей одноклассницы Зинки, которую ее алкашня дома ни фига не кормила? Шею нам, конечно, намылили, но Зинка повеселела и почти неделю приходила в школу без этого затравленного взгляда... Где она сейчас, наша Зинка, как она там?
      А помнишь, как твоя мама говорила: "Кто-то и жизнь за тебя готов отдать, а вот полы помыть - это нет".
      
      "Каждая секунда тебя принадлежит черт знает кому, Гаучо, и это очень достает. Когда все твои решения, желания, чувства и причуды ни в коей мере не учитываются, это в данном жизненном ресурсе просто не заведено. Постарайся никогда не попасть в подобную паутину".
      
      "Маленькая девочка говорит: "Я, когда слушаю эту песню, представляю синее поле (васильков, думаю я, незабудок, барвинков, колокольчиков, цикория, пролесок-сцилл) - синее поле монитора, а на нем - цифры и знаки". Приехали, довоспитывались.
      Но вообще-то пролеска-сцилла - безобидный такой цветочек - назван именем чудовища, идеально враждебного человеку. Пусть уж тогда лучше монитор будет".
      
      "Я только потом понял: помимо музыки и собственно личности музыканта меня шарахнуло по башке его... внимательная безмятежность, которая не была свойственна никому из нас - задерганных, вечно кому-то что-то доказывающих, вечно с чем-то борющихся. Он пел как бог на душу положит и с задумчивым любопытством относился к тем, с кем пересекался по пути. Он не нервничал и не суетился, не напрягался из-за баблишка и не парился из-за имиджа. Таил свое личное и свободно высказывался по поводу волнующего. Он был воплощением того, кем бы мне хотелось стать. Но не стану уж. А жаль".
      
      "Один палач иррационален, другой рационален, и это единственное их отличие".
      
      Последнее письмо от него пришло без всяких философствований:
      "Кем бы ты ни стал, Гаучо, музыкантом или пастухом, да кем угодно, никогда не делай одной вещи: не вколачивай свою правду другим людям, особенно с помощью танков.
      На днях я стал свидетелем того, как на центральной площади города горел парень, мой ровесник, не принимая эту танковую правду. Ничего страшнее в своей жизни я не видел".
      
      Больше в почтовом ящике писем от него не появлялось. Но я ждал. Я взрослел и ждал. "Ведь мы же гаучо, - думал я. - Ты же сам мне это предложил: быть бесстрашными, щедрыми и не расставаться со своими конями и гитарами, и друг с другом. Да, коня я потерял, пойдя на распутье налево или направо, короче, неверной дорогой, но друга потерять -это ведь совсем не то, это ведь просто невыносимо".
      Я слал свои ответы в пустоту, мои письма возвращались помятыми и испачканными, но никогда не открытыми. Адресат выбыл - и все тут - сообщалось мне.
      Я ходил кругами возле соседнего дома, надеясь встретить его родных или соседей в надежде что-нибудь узнать, но прошлое как будто погасло с уходом друга - мне встречалась сплошь незнакомые лица, которые, кто подозрительно, кто с любопытством, бросали на меня осторожные взгляды.
      Наш сарайчик постепенно рассохся и почти рассыпался, и однажды на его месте просто возникла большая яма-котлован, роющаяся под строительство чего-то явно фешенебельного.
      
      Потом я, конечно, узнал, что случилось. Мой друг погиб, направив свою машину с моста, который был перекрыт людьми, протестующими против чужих танков с чужой правдой на флагштоках. Он не мог себе позволить оказаться причиной смерти кого-то другого, поэтому предпочел свою собственную.
      
      И он не стал таким, как его любимые музыканты, не уточнил себя, не женился на красотке Эвке. Мы не сыграли с ним дуэтом ни на одном из джемов и друг никогда не видел тех залов, которые видел я на своих выступлениях. И не было никакого "но": "Но я его никогда не забыл..."; "Но я пронес его мысль о чужой правде через века..."; "Но я воплотил в жизнь его музыкальные замыслы...".
      Нет, смерть - это земля и тлен, и забвение, и энтропия. Но отнюдь не вечная память. Ведь носители этой памяти так же смертны. Кто ж понесет ее дальше?
      Хотя, вру: одно "но" все-таки было. С какого-то момента все свои выступления я начинал песней памяти моего друга: "Эта бабочка умеет не гореть, это яблочко не съедено на треть...".
      
      * * *
      
      ...Они все называют меня Гаучо, уже давно никто не интересуется моим настоящим именем. Они клянутся, что любят меня, хотя прозвище это в иных устах звучит почти зловеще.
      Они пишут обо мне:
      "Гаучо знает, куда он ведет свои стада".
      Или: "Мы ему не овцы!"
      "Смотрите-ка, Гаучо над нами смеется, над тем, что мы разбираем его песни на цитаты, что мы внимаем ему как Пастуху времен, что его залы полнятся нами, как Млечный путь звездами".
      Или: "Гаучо рифмует "кровь-любовь-вновь" и "прошел-нашел" и не стесняется - а что, имеет право".
      Они слушают меня и подчиняются мне, я владею этими залами, как мирами, и все мои слова о законах добра, правды и справедливости каждый обитатель этих миров интерпретирует по-своему - кто как умеет. Иной и буквально принимает их к действию, но лучше бы не надо. Да, я пою о любви, но любя ближнего своего и свое месторасположение под общими небесами, мой пасомый вполне может завтра пойти и избавить этот мир от того, кто именует иначе яблоню или дочку или в молитве ставит колени не на каменный пол, а, скажем, на домотканый коврик - красный, с полосками черными, белыми и желтыми.
      Увы, но завет своего друга о вколачивании правды я, по сути, нарушил.
      Что ж, уже в самой нашей с ним непреодолимой тяге к музыке было заложено это нарушение: ведь свою правду людям музыка именно что вколачивает - небесными молоточками, райскими кувалдочками, но от этого ведь, в конечном итоге, суть не меняется, не так ли? Потому что кто-то эту справедливую, добрую, любящую правду принимает с удовольствием, он так и распахнут ей, как весеннему ветру, кто-то - не принимает вообще и таится, а кто-то - встав с утра как ни в чем не бывало и поцеловав на прощанье свою девушку - горит на площади.

  • © Copyright Туз Галина
  • Обновлено: 11/12/2021. 20k. Статистика.
  • Рассказ: Проза

  • Связаться с программистом сайта.