Почему ты смотришь на меня с такой мольбой - затаенной, но от этого не менее очевидной? Дай, я догадаюсь. Хочешь, чтобы я полезла в кладовку, достала старые семейные фотоальбомы и прицельно покопалась в твоей жизни? Я могу еще поискать в архиве твои письма полувековой давности, залезть в инет и посмотреть, какой климат и какие городские виды наблюдались в Моршанске Тамбовской губернии в 12 году прошлого века. А, ну да, родилась ты не в Моршанске - в селе Вялсы Елатомского уезда - для моего южного уха эти названия звучат вполне прихотливо. У нас тут все больше Надежда, Благодатное, Отрадное, Привольное, Дивное - сплошной позитив. Вялсо же, по Далю, пояс снопа. Тоже неплохо вообще-то. Можно фантазировать - и про работящих вялсинских жителей (вяжут снопы), и про тучность и зажиточность их хозяйств (сноп - символ небедности все-таки), и про деление с помощью пояса на вершки и корешки (философская тема, по которой вершки достаются всегда тем, кто мечтает о корешках и наоборот). Ну, и много чего еще.
Вот одежда, например. Толстяк свои балахоны по талии не перевязывает, ему свободу тела подавай. Стройную же талию подчеркнут юные девушки. Так ассоциации вывозят нас на твою юность и красоту, которые случатся уже не в Вялсах, а в том самом городке Моршанске на реке Цне, куда тебя переместили в трехлетнем возрасте, что, по сути, решило твою - и мою - дальнейшую судьбу.
Что ж, ты родилась, и твоя персональная история пестрой ниточкой вплелась в общую историю человечества - история красивой, грустной, бедной девушки, которая, как и все девушки во все времена, хотела быть счастливой. Стала ли?
Ах, как стучат по мостовой свежепочиненные папой ботиночки, к 1 сентября старался успеть, прямо накануне подбил и прошил, теперь они почти как новые. Ну и что нам это "почти" - "ни грамма не волнует", как по прошествии полувека будет говорить твой внук. 7 лет after revolution, откуда доходы? В семье четверо детей - трое красавцев-братьев и ангел-Марийка, темноволосая и кареглазая, которую папа-шляхтич наградил благородством черт и духа, а мама-пейзанка - заботливостью и неким восточным очарованием. Оно, это очарование, будет и далее переноситься от осетинки бабушки Серафимы к ее многочисленным потомкам - из поколения в поколение.
Осетинская кровь влилась в Марийкин род из самого что ни на есть Владикавказа. Говорят, дедушка Никифор служил там 25-летнюю царскую службу по рекрутскому набору, хорошо служил. За это дедушке разрешили жениться, дали кибитку и двух лошадей, и они с женой Серафимой отправились на родину мужа, в село Нижние Пупки Тамбовской губернии (так что мы - нижнепупковские, сынок). Впрочем, "пуп" - это всего-навсего "высота", никакой физиологии.
Как бы там ни было, а все у нас крутится внутри Тамбовской губернии (Тамбов, вишь ты, - "омут" на языке мордвы). Так вот откуда взялись Марийкины песни, Марийкина всегдашняя тоска по российской непролазной глухомани! Нырнуть с головой в омут, и пусть от тебя все отстанут - что может быть завлекательнее подобной позы в столь юном возрасте?.. Впрочем, нырять Марийке не хочется, однако часто хочется, чтобы все от нее отстали, хоть ненадолго. Большая семья - это здорово, конечно. Братья ее обожают, родители тоже... Но, сидя на берегу Цны в совершенном одиночестве, так хорошо мечтать и фантазировать...
Вот даже подружки, их летучая стайка, компания - Лида, Неля, Туся, Ира и она, Марийка - и то рассыпается нередко на отдельные элементы, как говорит их учитель химии. Подружки не любят мечтать, они любят прыгалки и прятки. Марийке все это тоже нравится - иногда, когда есть настроение. Сегодня его нет почему-то.
Она вглядывается в воду. "Где гнутся над омутом лозы, где летнее солнце печет, летают и пляшут стрекозы, веселый ведут хоровод...". Вот лицемерные дряни, вероломные убийцы - заманивают в омут неразумное дитя, а мамане-то не дрыхнуть надо, а присматривать за своим потомством. "Дитя, подойди к нам поближе, тебя мы научим лететь...", - напевает Марийка, стараясь держаться настоящей певицей (упоительно строить планы в 12 лет...). Спину прямо, руки протянуты в немом упреке: куда вы влечете несчастную малютку? Марийке грустно, по-настоящему. Она представляет заснувшую на берегу свою собственную маму, а себя - шажок за шажком - вступающую в воды Цны. Они холодны. Врут стрекозы, что им хорошо и тепло.
И что папа нашел в этой речке? И ходит, и ходит по берегу, его там часто видят.
Папа - он особенный. Молчаливый, конечно, и не очень-то веселый, но зато никогда не обманет, и если уж говорит о чем-то, ему можно верить. Правда, говорит в последнее время все реже и реже.
...Детство, как это известно всем взрослым, кончается с первой судьбоносной потерей... Марийкино кончилось с пониманием: папы больше нет. Светит осеннее солнце. Золотятся листья. А папа лежит в гробу, и добрые люди утешают Марийку: "Твой папа алкоголиком был, с ними такое случается...". Такое - это веревка, дощатый дворовый туалет, 1 сентября, странное решение вот так вот оставить жизнь, оставить семью...
Мама, Павла Ефимовна, плачет: "До революции дома свободно стояли бутыли со спиртом, Владик к ним и не прикасался...".
Ага, до революции лучше что ли было?
Владик - обрусевший поляк, потомственный дворянин Гродненской губернии, Бельского уезда, усыновленный своим дядей Карлом и выросший рядом с кузеном, знаменитым in the future филологом Виктором Поржезинским, автором "Введения в языковедение" и "Сравнительной грамматики славянских языков"...
Владик - красавец и умница. Что мы знаем о нем, 48-летнем пьющем бухгалтере, в 24-м году сведшем счеты с жизнью? Семейная тайна, в доме повешенного (повесившегося) не говорят о веревке...
А о чем говорят? О будущем. И оно действительно будет, оно тебя ожидает, хотя пока и не верится. И будет это будущее разным. И будут еще потери.
Старший брат Миша возьмет на себя обязанности главы семьи, пойдет в милиционеры, простудится в легкой шинельке зимой на посту и через 7 лет, всего в 25, умрет от туберкулеза, и твоя мама, верующая, прилежно соблюдавшая все посты и посещавшая церковь, скажет в этот день: "Значит, Бога нет, раз он мог забрать такого сына, как Миша". Тебя это так впечатлит, что ты и в свои 84 останешься непреклонной атеисткой, предупредишь дочерей насчет похорон: "Будете надо мной совершать религиозные обряды - из гроба встану!". Нет, не пришлось вставать, все было так, как ты хотела: в изголовье стояли две красные розы, вокруг сидели старенькие подружки и молодые внуки, а правнук, названный именем твоего мужа, бежал потом за катафалком и кричал на весь двор: "Бабуля, пока!".
Гроб завален цветами - и ладно, что февраль, ладно, что голодные 90-е, ладно, что хоронят какую-то старушку... Тебя любили... Шептались у гроба: "Смотрите, волосы покрашены... Маникюр...". Да, не старушку хоронили, даму, статью и культурностью - чистая генеральша. Но не кротостью, не добротой. Доброта и кротость остались прежними, моршанскими, девчоночьими...
Ты рожала свою первую дочку под звуки похоронного марша и кричала: "Мишу хоронят!". Кто-то посчитал бы это тревожной приметой, а я - так смотрю философски: одна жизнь закончилась, пусть и рано, но так уж суждено, - вторая начиналась, и это уже иная история: насколько продолжение стало твоим продолжением. В таких надеждах многие родители заблуждаются, ну да ладно.
...Ты постаралась свести с себя клеймо дочери самоубийцы, поехала в Саратов - учиться на зубного техника. (С тех пор дружить со стоматологами вошло у тебя в привычку).
Но получилось не по-твоему: за тобой приехал жених, офицер (познакомились, когда ты у его красноармейцев на ликбезе работала) и увез замуж. Мама сомневалась: "Володенька, да у нее же ничего нет...". "Не беда, сами заработаем", - сказал Володя. И заработали. Ну, потому что действительно работали. И была у вас красивая квартира в самом центре города, с высокими потолками и паркетом, и были у вас шикарные поездки в Кисловодск и на Черное море, и была у вас с мужем служба во Львове и в Алуксне, в Латвии, где вы пока еще не считались захватчиками, во всяком случае, официально, и ты выучила, как на рынке спрашивать по-латышски "Сколько стоит мясо?" Сik maksā gaļa?, а твой муж до самой смерти, выходя из-за стола, говорил тебе по-латышки "спасибо" - paldies, а ты ему отвечала "пожалуйста" - lūdzu. И были у вас выученные дочки и внуки "не хуже других", но это опять-таки иная история, которая истончается и рассеивается по мере удаления тебя в небесные хляби, а за тобой и детей, и когда-нибудь - внуков...
"То-олько по-хорошему" и "Ка-аждая вещь должна знать свое место" (первая заповедь вредна для нынешнего мира, вторая верна на все времена); прихотливые шляпки - разные на разных фотографиях (с бантиком, с цветочками, с пушинками, с перышками); чернобурая лиса вместо воротника - лапки болтаются, стеклянные глазки глазеют - жалко лисичку; духи "Красная Москва" (дореволюционный вариант - "Любимый букет императрицы") и крем для лица "Снежинка" (ребристая баночка, голубая крышечка) - как мало остается от нас в памяти тех, чья очередь жить.
..."Вихри враждебные веют над нами", - доносится из окон школы, но Марийка на берегу Цны поет: "Мой миленький дружок, любезный пастушок...". А потом "Не шей ты мне, матушка, красный сарафан, не входи, родимая, попусту в изъян...". Изъяны - дело не вычленяемое из нашей жизни, но кто о таком думает заранее, предвкушая? Еще ничего не случилось, и она ничего не знает ни про отца, ни про Мишу, ни про любимого брата Владю, морского офицера, который станет защитником блокадного Ленинграда, но не умрет от голода и не погибнет от снаряда или пули, а уже в солнечные шестидесятые бегом поднимется на этаж и упадет с разорвавшимся сердцем. Не знает про будущего мужа Володю, генерал-майора артиллерии, с которым проживет 40 лет и навсегда простится в 70-м: тоже сердце... И вот именно это окажется пиком твоих жизненных бед, ведь многие несчастья, - о радость! - обошли тебя стороной: никого из семьи не посадили в тридцатые (хотя к мужу, красному офицеру, и к его заму - по отдельности - приходил тот, кто просил стукануть друг на друга. Оба отказались, тем и спаслись); ты не хоронила - хвала небесам - детей, не погибла с дочерьми в бомбежках, - ты прожила свою жизнь, как песню спела: "Мой миленький дружок, любезный пастушок...".
Плакала ли ты, переживала ли о чем-то, терзалась ли мыслями, винила ли себя за что-то? - все теряется в дымке прошлого...
В настоящем - скромный, сильно скромный памятник, даже без портрета, и ровный, мощный свет, бьющий прямиком из нашего детства, помогающий жить и справляться с жизнью.