"Когда для тебя поет мертвый человек, все бережнее твое отношение к звуку, все более нервно ты вглядываешься в черты его лица (у звука тоже есть лицо), все яснее становятся для тебя скрытые доселе истины и все мучительнее осознание конечности любого пути. Наверное, если бы люди вправду улетали на небеса, а не уходили в землю, было бы не так обидно и страшно. Но голос - это тело души, перенос тепла через время. "Забей на время, - звучит голос, - забей на вечность. Ведь все фильмы уже сняты, все картины написаны, все книги сочинены, и только я, голос, всегда внове". Вкрадчивый, чувственный, волнующий, или звучный, полный силы и страсти, или сумрачный, сумеречный... Он ведет "тропинкой узкой, вьющейся меж скал", меж цепляющихся за подол кустов барбариса (какой подол, ты в своем уме, - джинсы и слаксы - вот твой вечный прикид. Ну да ладно). Ты идешь, ты приходишь, вот площадочка такая, с которой все хорошо видно и слышно, и отсюда ты принимаешь голос за истину, к которой стремился всю жизнь, за точку отсчета реальности, за саму реальность, может быть...".
- Э-э, милейший да читали ли вы Тургенева? Вспомните тогда: "Друг Аркадий, не говори красиво!".
- Много ваш Тургенев в красоте понимает!
- Почему это он мой? Он общий.
- Вот-вот.
Я сижу на этой площадочке, свесив ножки, как в детстве, кто мне запретит? Хочу - говорю красиво о том, что люблю. Хочу - помалкиваю. А иногда причитаю, плача во весь голос. Это если любимые уходят. (У любви - теплые пальцы).
Наверное, мне больше по рангу любить незнаменитых: неудачников (по разным причинам), бесславных, утерявших славу, отверженных, маргиналов... Славные-знаменитые и без меня прекрасно обходятся, они идут к своему триумфу, не взирая на трудности: бьют в одну точку, бьются как рыба об лед, бьются над строчкой, над нотой и, в конечном итоге, для них-таки бьют в литавры, и... а, поняла! В этом смысле у них на службе состоят даже пространство и время.
Тут ведь главное - особо над этим не хлопотать, особо не заморачиваться... А то вот пара-тройка сменила пространство - а удача уперлась рожками-ножками в, так сказать, исходную позицию - и осталась на месте. Пара-тройка ловила птицу-время за хвост, а рука уцепила лишь по перышку - обрывку памяти.
Про таких говорят: пролетел, как фанера над Парижем, что, в сущности, эдакий смысловой перевертыш, ведь это Париж пролетает над фанерой, а не наоборот (если под Парижем иметь в виду подлинное, а под фанерой - мнимое).
Без них и для меня моя музыка закрылась теперь, ну, как парк на ночь: ворота заперты, и я стою при входе и не знаю, что делать. Или я просто прилегла в сторонке на травке при этом же входе, отдыхаю, жду, когда во мне опять зазвучит любимое. Или я внутренне оглохла, и так мне и надо... Хожу по комнатам, ничего в себе не слышу.
Впрочем, есть в квартире одно местечко, где музыка возвращается. Зайдешь на кухню - в голове тут же песни советских композиторов. Хотя... какая это музыка? "И вновь продолжается бой!..", ну, или в лучшем случае - "Я люблю тебя, жизнь!".
Любить-то жизнь мне, как и всем, конечно, не возбраняется, только чтО она без музыки.
В музыке голос обретает себя, ведь даже если он будет тянуть всего лишь "ля" или "си", ему без нот не обойтись. И без букв тоже! "А-а..." или "О-о..." - вот что важно! А если уж целая песенка, тем более... Мелодия же и слова без голоса - как сброшенные одежды: таинственно, романтично, но бесформенно, а значит, неприменимо к реальности.
"Брось наряжаться, - говорит мне мудрый наставник, он сегодня ведет меня в мастерскую своего друга - смотреть новые работы, - брось выбирать цветовую гамму - разве можно угодить художнику?".
Но я уже выбрала! Брусничный пиджак и черная рубашка - вот мое сегодняшнее Я. Наставник оглядывает меня критически и хмыкает: ему нравится.
В мастерской на полу художник лепит новую картину (стиль у него такой, лепит картины) - по черному брусничные разводы. Я торжествующе зыркаю в сторону наставника, одно только язык не высовываю, горжусь своей прозорливостью. Не то чтобы я сильно модница, но, как и любую юницу, меня сводят с ума неполиткорректный прикид Дэвида Байрона - с портретом индейца на одной из штанин или белый батник в облипочку Яака Йоалы.
Это почти что мания - спросить у подружки, в чем пойти на концерт, и, следую рекомендациям такой же пятнадцатилетней, вмиг пошить себе - чик-чик - клёши от бедра, а из родительского драпового пальто соорудить нечто, не поддающееся классификации - с короткими рукавами и разноцветными собственноручно вышитыми загогулинами. И все это в сопровождении голоса, который легко присваивается организмом как нечто принадлежащее именно тебе, и ты чувствуешь себя как та приведенная на утренник маленькая девочка, которая вошла в зал и заплакала, услышав из динамиков знакомые песенки: "Это моя музыка!".
Ну скажите по правде, там, у себя, наверху: вы же знаете, что это теперь моя музыка? Она принадлежит другим только до тех пор, пока слушаешь ее ушами, но когда все до единой нотки прорастут у тебя в голове, заколосятся буйным цветом (это я специально, колоски не цветут, цветы не колосятся), тогда она твоя, тогда заводишь ее прямо там, в себе, когда захочешь, и не нужен тебе ни граммофон, ни патефон, ни магнитофон, ни проигрыватель, ни инет, ни наушники.
Однако пронзительные скрежещущие голоса за стеной (словечки "пронзительно" и "завораживающе" - из лексикона графоманов, затоптаны рекламой, но не в переносном смысле вполне сойдут) царапают незащищенный внутренний звукопоглотитель, и я вынуждена включить музыку в реале, чтобы заткнуть себе уши и защититься от всей этой правды жизни. Она очень сорная, эта правда, ее перебираешь по зернышку, к концу вырастает маленькая горка важных вещей, а мусора - целая куча.
Важные: музыка, голос, талант; когда котик обнимает собаку лапками за шею; когда девочка, вовсе не обязанная тебя помнить, ведь многие годы ты ей уже никто и звать тебя никак, привозит в подарок - из своего свадебного путешествия в Польшу - деревянную шкатулку в ярких цветах; когда маленький мальчик, выбиваясь из сил, помогает таскать тяжести на четвертый этаж и не бросает тебя до окончания процесса...
Мусор: "успех, желанье, сила, слава, война, богатство, тело, смерть" - поэт все сказал за нас, чего уж там...
И вот стоишь ты прямо на краешке этой ямы, заглядываешь в нее (с любопытством, чего от себя не ожидал) и думаешь:
"Где-то он притаился, этот месяц, среди других месяцев года, этот день недели, среди других дней, это число среди других чисел. Ты год за годом проживаешь свою самую главную дату (ну ладно, вторую по значимости, ведь если б не первая, не было бы и второй), но ничто в тебе не шевельнется, твоя интуиция молчит, ей хоть бы хны (а хоть бы и басмы)".
Впрочем, живым редко приходит в голову, что мертвым тоже нужна музыка, что мертвые стараются для живых, поют им целую вечность. А нахальные живые - самозванцы - выдают себя за их преемников, тщательно имитируют страсть. Да полноте, хватит имитировать - почувствуйте свою собственную страсть - что вам, страстей мало? А может, это время у нас такое - бесстрастное, устало человечество от страстей за всю свою историю. Для страсти нужна энергия, но, видно, со временем у неба пропадает к нам интерес, мы отыгранная карта, сделали все, что могли, и энергии нам отпускается свыше все меньше и меньше, разве что из сострадания...
Сострадание... Sympathy они пели уже без Дэвида. "Сострадания нет, сочувствие для меня ничего не значит, лучше я буду с моей музыкой...". Но разве одно противоречит другому? Наверное... Ты меня обидел, а я поставлю себе The Spell и без сострадания расправлюсь с тобой с помощью чар Uriah Heep. И ведь расправа эта будет страшной - она сделает тебя не тобой: выше, благороднее, уязвимее для боли, беззащитнее для этого мира... И мир, в конце концов, отступится от тебя, оставит в покое, потеряет интерес к твоему мучительству, займется другими... И ты займешься другим, вот только музыка... Музыка до конца жизни входит в твой клеточный обмен, и голос мертвого человека опять звучит только для тебя...
А вы, играющие в стиле блюграсс и поющие про голубые травы, заведите себе рыжего кота Мятлика. Какое же еще имя должен носить кот музыканта?