Если кратко, то вот сюжет: я увидела его через дорогу, он шел по солнечной стороне. Я не окликнула его, не бросилась наперерез, не рванула вслед, не замахала руками. Просто стояла и смотрела ему в спину. А он уходил, так сказать, в закат, into the sunset.
Да это и не сюжет, в общем-то, просто деталь, - ну идет человек себе по улице, никому не мешает, - какой уж текст из этого можно выкрутить?
Разве что вот именно про закат расписать по полной, ответив на ряд насущных вопросов. Например: куда именно садится солнце? На стул, на диван, в кресло? На ветку дерева, на поваленный ствол? В автомобиль, на корабль? За парту, за обеденный стол? Решило отдохнуть, путешествовать, учиться, трапезничать?
И все, обратите внимание, - в гордом одиночестве, "солнце одно, а шагает по всем городам", как нам это хорошо известно из курса отечественной поэзии. Однако, сдается мне, солнц все же не так уж и мало, у каждого свое светило. Вот взять, скажем, отечественных кумиров, - Пушкин, никто не спорит, наше солнце, однако в глазах у читателя не без того, чтоб двоилось и троилось, и текли слезы, и какая-нибудь строчка из вычитанного отнюдь не у Пушкина долбила мозг изнутри, что твой настырный дятел, а "боль, что скворчонком стучала в виске", не стихает и не собирается.
Итак, солнце... в детских книжках оно с улыбкой до ушей и конопатым носом; солнце-звезда и ее место в космосе - это уже наука; солнышко погодное, обывательское, так сказать, нас всех весьма интересует, вышло из-за туч - хорошо, айда на пикник, в тучах - плохо, остаемся дома, а дома тесно и пыльно, хоть и весело, и все не помещаются; в пустыне, где ни глотка, солнце - безжалостный убийца; а ведь есть еще и боги - Амон, Ра, Ярила... Вот кому везет - язычникам: ни церкви тебе строить, ни иконы писать, ни лбы в молитвах разбивать. Вышел на улицу - и вон он, твой бог, смотрит на тебя с неба, доводя до слепоты своим грозным ликом. Но попросишь у него что-нибудь, а он возьми, да и пойди навстречу. Или, наоборот, от встречи. Вот тогда и хлещет дождик, и слава богу, если не сильно твой бог на тебя разозлился, не смывает всех и вся с улиц.
Rain, rain, rain in my tears...
Глядя на чУдные лица музыкантов в Ютьюбе, проваливаешься эдак на полтинник лет назад. Но то, что с некоторой брезгливостью угадывается в тебе как незащищенность, на самом деле всего лишь организованное внутреннее пространство - поглотитель музыки. Ты вбираешь ее в себя, вернее, не так - она вбирается в тебя, включается в твой клеточный обмен, ну и хозяйничает там почем зря, поэтому в глазах окружающих ты выглядишь несколько ошалело. Они ж ничего про тебя не знают...
Sunrise... and the new day"s breakin" through...
Однако даже музыкой юность не заменить. Твой клеточный обмен дает сбои, твой поглотитель музыки скукоживается, и уже кажется - музыки вообще больше нет, она умерла. Может, не навсегда. Может, замерла просто. На этой вот ноте: дзинь. И теперь что ни нота, то фальшь, что ни звук, то диссонанс, что ни слово, то яд. И ты постоянно ошибаешься, веря на слово всем и каждому.
Вот слово "девушки", например. Вроде и нет в нем ничего ядовитого, даже наоборот. Девушки - символ нетленной красоты, вечной прелести. Однако существует одна опасная разновидность девушек - продвинутые и с идеями. С такими лучше дела вообще не иметь, авторитетно заявляю, сама "из этих, из антипятов".
Одного знаменитого философа подобные девушки в буквальном смысле вон уморили своей продвинутостью и идеями, а также предъявлением воочию, прямо на лекции, главной темы мужских грез, причем без защитных средств типа бюстиков. А сверху еще и лепестками роз посыпали.
Так вот представьте: живете вы себе, живете, солидный человек, лысина там, очки, все атрибуты серьезности. Пишете умные книжки, что останутся в веках, ходите на работу в университет, и со студентами у вас, в общем-то, отношения приличные: не больно теплые, но и без отвращения. И вдруг вам предъявляют и посыпают. А вы всего-то и хотели - поговорить о диалектическом мышлении. Не вышло.
Девушки же эти, ныне бабушки, выдвигают теперь мощные тезисы в свое оправдание, в карман за аргументами не лезут: "Мы хотели менять мир и меняли его собственным действием, отнюдь не бездействием, использованием предметов и наоборот. И да, мы извели философа своей нежностью, хотя никогда не признаем вину, ведь тем самым изменить мир нам все-таки удалось. Возможно, правда, не в лучшую сторону".
Не в солнечную, добавила бы я, прикидывая, чем покупка тех смертельных роз и обрывание тех гибельных лепестков (розовых? красных? белых?) сопровождалась: какими разговорами, каким смехом, остротами. Какими предощущениями...
"От каждого философа - по мысли", - говорит одна. "Изначальный хаос лучше, чем разрушенная гармония", - невпопад отвечает ей вторая. Третья молчит, скрывая некое смятение от своей... богооставленности, вспоминая, что и кое-кто авторитетный по этой части не преминул пройтись, мол, бог умер. Не-а. Он просто отказался от нас, как от безнадежных, еще когда послал к нам своего сына, а мы его убили.
Так я представляю себе этих девушек, которым могла бы быть в свое время сердечной подругой, теоретически им сочувствующей, но никогда бы не принявшей участие в убийственном перфомансе, считая собственную жалостливость страшной помехой в ратном деле перековки бытия (из страны фейерверков мне всегда хотелось попасть в страну северного сияния. Не менее красиво, но гораздо тише). Жалостливость - это ведь второе имя воображения, то, что, по сути, сам воздухоплавающий идеалист и представляет собой. Воображение на ножках. Умеешь представить себе, как другому плохо и тяжело, опечалиться, озаботиться этим, и ты собачку-кошечку-то вылечишь, книжку-то напишешь, но уже никогда никого не обидишь...
Воображение у нас принимают за слабость, но нет. Просто мы руководствуемся в любых действиях вот чем: непреложно, изначально и по праву рождения нам принадлежат только две вещи в рамках бытия - собственно жизнь и ее антипод, сами знаете, кто и что. А там, где заканчивается жизнь, и начинается собственно литература. Получается, литература - это смерть жизни, что ли? Ага, именно в момент человеческого ухода и обнажается, как скелет, разножанровость его судьбы, ее эклектичность. Тут тебе и триллер, и любовный роман, и детектив, и хоррор, и драма, начиненная лирическими отступлениями...
Вот одно из них: тот, кто удаляется от меня сейчас по солнечной стороне, слыл среди нас, продвинутых девушек, гением, но гением опасным. Лучше на пути ему было не попадаться. Обидит, обсмеет, убьет иронией, и как тебе потом жить такой убитой? И не поможет, никогда не поможет. Не снизойдет до просьб, тем более, сам в твоих бедах не увидит их источника.
Однако кто шепнул мне на ухо, когда стояли на краю вырытой отцовской могилы: "Тебе не холодно?".
Кто выскочил из автомобиля, когда надо было защитить мою честь и отбить возлюбленного у какой-то случайной девицы?
Кто отвесил мне столь экзотический комплимент, что до сих пор улыбка до ушей, стоит только вспомнить: "Ты лиса и Борхес - лиса, но твоя из разноцветных лоскутков, а у Борхеса - из железяк...".
И вот я уже готова бежать за тем, кто на солнечной стороне, и размахивать руками, и кричать приветы, и хвастаться новыми открытиями: "А вот ты представляешь...".
"Если раз и навсегда уяснить для себя эту простую истину: все одновременно и сиюминутно, и неотменяемо, то сразу становится ясно, что, скажем, книга ничуть не более долговечна, чем, например, срезанная роза. Все только здесь и сейчас, а если перфоманс длится, то это вовсе не означает, что он бессмертен. Разве что для кого-то...
Ну и вот: нельзя писать много, нельзя писать для, нельзя издаваться большими тиражами... А твои стихи о смерти - это все для того, чтобы утвердить очевидное: "Я же говорил".
А он только хмыкнет в ответ, наверное, и уйдет по своей солнечной стороне.
Что ж...
Судьба пронизывает время, как стрела, - на всем его протяжении, отпущенном на судьбу, и личность живет во всех своих временах разом. Линейных прошлых много, прошлые следуют одно за другим, сменяют друг друга: вчера ты одно, позавчера другое, позапозавчера третье... Будущих тоже много, но будущее нелинейно, оно клубится, как облако, из него вылетают молнии обстоятельств, молнии выбора. Настоящее же - одно, поэтому кажется, что в нем можно что-то изменить. Быстро, прямо сегодня. Вот возьмем сейчас, и вернем себе юность, мозги, потерявшуюся фарфоровую собачку, нагретый солнцем сад, розовый шифоновый шарф, музыку...
...Ты и вправду веришь, что музыка еще вернется? Не вернется.