- Не то слово. Смотри, бутыли не разбей, осторожнее ступай, тут коряг полно. А то будешь, как Миша Могильницкий.
- У Миши две авоськи с портюшей были, а у нас всего-то парочка "Талок".
- Ага, парочка. Разобьешь - что ж, возвращаться тогда? В магазин или вообще домой, менять решение?
- Не, не будем менять ничего. Решили, так решили. У Миши ноги в тот момент по свежей грязи поехали, да под откос, а тут снега по колено. Однако как он тогда под этот корч попал? Если б не мы - удушился бы. А авосек из рук все равно не выпустил! Вот самообладание! Это будет посильнее, чем "умри, но не давай поцелуя без любви". Это - умри, а портвейн для друзей сохрани!
- Тоже мне, Чернышевский твой Миша.
- Да не, Миша точно не Чернышевский. И даже не его читатель. Это ж ты у нас чтица. Джойс, Пруст, Гессе, Борхес...
- Издеваешься? "Ему б кого-нибудь попроще...". А этих грызла-грызла, грызла-грызла, еле догрызла... Только чтоб не говорить: "Мы не читали, но чихали".
- Да знаю, знаю...
- Черт, ногу подвернула!
- Говорил же, держись за меня! Дай гляну.
- А, ладно. Зачем мне теперь нога?
- Скажешь тоже. Нога - важная вещь в развитии человечества.
- Так то в развитии. Так то человечества.
- И нам пригодится. Чтоб ничей глаз не оскорблять.
- Глаз бури.
- Что это у нас за игра в ассоциации пошла?
- Игра в бисер.
- Вот-вот, а говоришь, кого-нибудь попроще...
- Это не я, это Окуджава.
- А вообще, кого попроще-то? Льва Толстого с "Новой азбукой"? С "Косточкой"?
- Кстати, да. Хороший рассказ. Жалостливый. Скажи, родители -изуверы?
- Как и любые родители.
- Очень смешно.
- Ну а что, думаешь, мои или твои - лапочки? Или мы сами?
- Мы - лапочки!
- Мы с любовью переусердствовали. Они нас теперь знать не хотят.
- И правильно делают, между прочим. Зачем им в нашей чертовне варится? Пусть живут своей жизнью.
- Ничего бы с ними не было, если б и нашей пожили немного. Опыт лишним никогда не бывает.
- Ага, и сюда бы ты их тоже потащил? Это ведь тоже опыт. Последний аккорд, так сказать.
-Думай, что говоришь.
- Сам думай.
- Это наши дела. А для них мы все устроили. Документы, квартира... Ну а там сами пусть разбираются.
- Разберутся, не волнуйся. Они умные.
- Ну, это не наша заслуга и не их тем более. Просто повезло. Ген пальцем не прижмешь, как ты знаешь. Прикинь, если бы они пошли в твою маманю?
- Чур меня, чур!
- Да уж действительно, чур. Жизнь с ней была... Американские горки в одной отдельно взятой квартире. Как она по физиономии тебе "Политсамообразованием" дала, помнишь? Тогда, в подъезде?
- А то! Мы ж эту печатную продукцию и правда раздирали на туалетную бумагу, она еще и получше газет была, помягче, и печать не такая яркая, меньше свинца. И я, вынимая из почтового ящика: "Вот сейчас этот журнальчик и пойдет у нас на то, на что всегда идет...". Ну и получила по морде... Обидно, панымаэшь.
- Ну, на моей памяти твоя физиономия всегда вызывала у нее подобные желания. Как мы тогда хотели спрятать с ее глаз твою новую джинсовую юбку, да не успели, и это существо швырануло тебе прямо в лицо деньги, которые мы дали на хозяйство.
- Не самые великие преступления, конечно, но самые гнусные какие-то.
- Любая выходка, что с лицом связана, всегда самая гнусная. Ударить, плюнуть, бросить чем-то...
- И наоборот, если любишь: погладить, поцеловать, посмотреть, как никто до этого не смотрел... как тогда, возле окна в той комнате с высокими потолками. Вот минута была, да? Мы стали пялиться друг на друга ни с того, ни с сего и вдруг заплакали. От ударной силы любви, не побоюсь этого слова.
- Друг Аркадий, не говори красиво.
- А критики скажут, что "пялиться", кстати, не римская деталь...
- Опять Окуджава... Что-то он тебя прям до самого конца преследует.
- Еще не конец.
- Ага, сказал внутренний голос.
- Внутренний писательский голос.
- "Писатель" - нынче как-то непристойно звучит. Не востребован временем, значит, бездельник. Подкователь лошадей в разгар автомобильного бума.
- А литератор?
- Ну, литератор, еще куда ни шло.
- А мне слово "писатель" однажды очень даже пригодилось в работе и личной жизни, если помнишь. Когда я четыре месяца гувернанткой работала. Тогда предложила воспитаннице обувь в тумбочку поставить, потому что "мама так распорядилась". А она мне: "Тебе надо, ты и ставь". Я тогда рассердилась страшно, от этого повела себя очень непедагогично. Я ей сказала: "Мне нетрудно, я наклонюсь и поставлю. Но я тебе не прислуга. Я тебе - писатель". И, знаешь, помогло. Но все равно из меня педагога не вышло. Педагог должен уметь наказывать, а я вместо этого обижалась. Взрослые не должны обижаться на детей.
- Но писатели-то, ну, литераторы - не совсем взрослые. Не до конца взрослые. "Творчество - это отрочество", - не нами сказано.
- Ладно. Давай тогда напоследок займемся творчеством, и, раз ты не хочешь именоваться писателем, дадим нам кодовые имена. Сейчас придумаю. Я - Дочь Гоголя, а ты - Вишневый Чехов.
- Хо-хо! Классики в гробу переворачиваются. Слава богу, что эти твои экзерсисы не слышат наши местные братья по перу. Они бы тебя сразу подвергли остракизму. Сказали бы: "И чем только у тебя голова забита? И это вместо выражения чаяний народа!..". Смотри-ка лучше под ноги, Дочь Гоголя. Лес, он и есть лес, тут навернуться - пара пустяков.
- Заботливый какой. Ну навернусь, и что? Тогда и надобность в таблетках отпадет. Все само собой решится. Как говорится, "Склонение прилагательных - дело рук самих прилагательных".
- Единственная радость.
- А я тебе прямо скажу, дорогой Вишневый Чехов: не люблю я этих наших братьев по перу, не выношу, когда литературу используют утилитарно, как кастрюльку или метелку. Ну зарабатывай ты чем-то другим, ты ж не повар и не дворник. И вообще, я теряю интерес к человеку, если он упоен собой и своим так называемым творчеством, и не идет на диалог.
- Но таково ведь большинство художников...
- Ага, нашел художников. Выразители себя, черт возьми. Да как ты пустоту-то выразишь? Вспомни нашего Шалопая. Довольно бездушным типом оказался. То он в общежитском коридоре на часах вешался (чтоб, в случае чего, его успели спасти), то в четыре утра маршировал по тому же коридору, распевая под гитару "Интернационал", то пять раз приносил мне уже отданный долг - биографию себе выстраивал (я про подобные усилия, правда, потом у Лотмана читала, в "Биографии как искусстве"). Так он потом, через много лет, когда стал важным и неприступным, отказал мне в интервью со словами: "Набоков тоже интервью не давал...". Тоже мне, Набоков нашелся.
- Ну, не суди человека по его отношению к тебе. Подумаешь, интервью не дал. Я-то его вообще жалел. Ну, просто не способен был человек ни на добрые чувства, ни на добрые поступки. Как ты думаешь, почему одних жалеешь, а других за то же самое презираешь?
- Жалеешь простодушных. Презираешь деловитых. Шалопай-то и не шалопаем оказался вовсе, а как раз весьма деловитым. И они эту деловитость вокруг себя на все распространяют. Ни шагу без пользы! Как говорила одна прагматичная дама, у которой отпала надобность во мне как в редакторе: "Пойми, подруга, ведь на самом деле никто никому не нужен". Читай: "Если получить мне от тебя нечего".
- Но мы-то друг другу нужны без всякой пользы?
- Спрашиваешь.
- Мы друг без друга не можем без всякого расчета?
- Примерно так. Ну а диагноз - это всего лишь диагноз. Тело исчезает - личность остается. Сам же когда-то написал: "Ты прибыл в ту местность, где пилят деревья на доски длиною чуть больше, чем ты". Вот мы и прибыли.
- Ага, на наше летнее местечко! Садись рядышком, а то холодно...
- Нам и должно быть холодно. Ну почему, почему начало всегда такое яркое и долгое-предолгое, а конец такой короткий и тусклый? Ну почему так заканчивается наша беспечная, беззаботная, непутевая жизнь - таким несправедливым, мучительным приговором, почему так заканчивается наша любовь?
- Знаешь, "волки умирают молча", как сказал Шкловский.