Мой дом стоит совсем недалеко от берега моря, в живописном местечке пригорода Таллина с говорящим самим за себя названием Рандвере Кюла, что в переводе означает прибрежная деревня. Издавна здесь проживали рыбаки, которые ловили рыбу в заливе Мууга, большом и глубоком с чистой водой, как говорили когда-то, прямо к столу, потому что рыбу доставляли в город каждое утро и продавали свежей прямо из сетей. Рыбаки живут здесь и сейчас, их дома стоят прямо у воды, но рыбалкой занимаются немногие. Рыбы в последнее время становится все меньше и меньше, да и молодые не хотят заниматься трудным и до сих пор опасным трудом, продают родовые гнезда, уезжая как в тридцатые годы прошлого столетия за лучшей жизнью на Запад. Правда, некоторые хутора перестраиваются, особенно те, хозяева которых в свое время промышляли контрабандой спирта, видимо остались еще тайники с прошлых времен. Еще десяток лет назад держали здесь коров, овец, откармливали свиней, но теперь это занятие стало неблагодарным и невыгодным. В советское время в этих местах строили дачи ответственные работники Министерств, военные, а с приватизацией земельных участков бурно строятся дома, один другого краше и роскошней. Их обитатели покупают молоко и мясо в супермаркетах, и хуторянам ничего не остается, как продавать свои земли. Но еще остались рощи вязов, с вековыми дубами и елями, развесистыми березами и черемухой. Заросшие поля дают приют полевым птицам, зайцам, которых не пугает даже обилие собак всевозможных пород,столь излюбленных в наше время хозяевами домов, живущими за высокими заборами. По весне на этих полянах ночуют бесчисленные стаи гусей, которые отдыхают перед отлетом севернее, вслед за отступающими холодами, а осенью приземляются подкормиться остатками травы по пути на юг.
Море рядом, и его дыхание ощущается каждую минуту в любое время года. Весной, остывшее за зиму, оно дольше хранит холод, задерживая цветение черемух и сирени, летом в жаркие дни дает свежесть, а осенью, еще не остывшее, отгоняет морозы от садов, затяжными осенними штормами. Пока еще держится листва на деревьях, оно не врывается в окна и двери, но когда деревья остаются голыми, холодный ветер хозяйничает в садах, бросается в злобе на окна и стены домов, пронизывает все вокруг тяжелой морской влагой. Голос моря проникает сквозь двойные стекла, и под грозный рокот штормовых волн мы засыпаем и просыпаемся, пока весной и ранним летом его не сменяет пение птиц, которые облюбовали эти места давно и с каждым годом их становится все больше и больше. Кажется, их ни сколько не пугают люди, обилие автомашин на дорогах. Скворцы, по весне занимающие свои скворечники, за лето становятся почти ручными, и их потомство без опаски следует по пятам в поисках пропитания даже тогда, когда с гремящей газонокосилкой приводишь в порядок газон. Совсем недавно было много ежей. Они тоже совсем не боялись человека и по утрам заходили в дом, полакомиться из собачьей миски, но с ростом количества транспорта на дорогах, почти пропали. Ежи ведут ночной образ жизни и ночью на темном асфальте плохо заметны, не стремятся уйти с нагретого за день полотна дороги и попадают под колеса. Да и собаки им не друзья, особенно крупные, вот и ушли ежи в перелески и поля.
Основным достоинством жизни за городом, современный человек считает тишину и покой, к тому же в наше время у многих появилось большое желание уединиться, не афишировать свою жизнь или ее отдельные моменты. Не скрою, частично этого желал и я, но основной причиной моего появление здесь было все же желание жить поближе к своей работе и морю. В свое время, когда врачи временно отстранили меня от плавания, купил дачу подальше от воды в надежде, что забуду море и превращусь в берегового человека, однако вскоре понял, что глубоко ошибался: море могло обойтись и без меня, а вот я без него - нет. Годы летят быстрее, чем я думал, и после семнадцати лет работы на буксирах все же пришлось уходить на пенсию. Почувствовать себя пенсионером вообще, а после сорока пяти работы на судах, из них более тридцати лет в должности капитана судна, трудно, а еще труднее понять, что никто в этом не виноват, разве что время. Однако обижаться на него бесполезно, оно не виновато в том, что проходит безвозвратно, но если прошлое твое не омрачено укором совести и недостойными делами, можно вернуться в него с помощью памяти, еще раз пережить многое заново. В наше время любят говорить о том, что нельзя жить прошлым. Да это так, жить приходится настоящим, каким бы оно не было. Но я все чаще прихожу к мысли, что память - спутница совести и с годами она не дает спокойно спать по ночам, ведь у каждого человека найдется то, чего он так и не сделал в своей жизни, и это заставляет меня вновь и вновь перечитывать свои дневники.
К тому же о многом напоминает и море, на берег которого я выхожу теперь не часто, но каждый раз, когда нуждаюсь в его молчаливой поддержке.
Разговор в путиПярну - Таллин
Лоцман сменился ровно в восемь и, быстро позавтракав, они выехали в Таллин. Сразу же за городом их встретила метель, в свете фар белая пелена снега сильно сокращала видимость. Движение было довольно интенсивно, и не смотря на дорожные условия тяжелые тягачи дальнобойщиков, тянули огромные фуры со скоростью около ста километров в час. Он пристроился к одной на расстояние метров в семьдесят, водителю фуры было лучше видно сверху дорожное полотно, ему же оставалось только следить за габаритными огнями фуры. Лоцман, как и положено человеку без руля на переднем сидении, сначала заметно нервничал, но равномерность движения вскоре усыпила его бдительность, и он уронил голову на грудь. Молча ехать три часа было невмоготу и, Велев, будто нечаянно толкнув лоцмана, начал разговор.
- Антс, скажи мне, почему ты стал морякм? Кстати, где ты родился, где, так сказать, твое родовое гнездо?
- А что это тебя заинтересовало мое происхождение? - ответил вопросом на вопрос лоцман. - Просто так или интерес имеешь?
- Имею, как к члену экипажа, с которым совершаю небольшой рейс в условия близких к экстремальным. Сам понимаешь, привык, такие вещи знать на всякий случай.
Лоцман повернулся в пол оборота, удобней привалился к спинке кресла и подлокотнику двери. Велев на всякий случай заблокировал замки дверей.
- Родился я недалеко от Рапла на самом берегу моря в семье рыбака, - начал лоцман уверенно, будто рассказывал это уже не первый раз. - Финский залив иначе как море у нас никто не называл, а потому от рождения все, кто имел дом в миле от него, считал себя моряками и труд рыбацкий уважал с детства. Море кормило не хуже, чем земля, а бывало время, когда могло сделать и богатым. Предки мои осели в тех местах еще тогда, когда через эти земли пролегала фельдъегерская дорога из Санкт Петербурга в Ревель. Дом они срубили добротный, и в нем в непогоду останавливались на постой почтовые кареты и просто путники, идущие вдоль моря. Кусок хлеба, рыба и картошка была в нем всегда, и потому по тем временам хозяева считались небедными. Все мужчины в семье, с малых лет, ходили в море, немало уходило в Ревель, где нанимались в дальнее плавание или служили в царском флоте. Дед отслужил на флоте до революции, потом его забрали в армию Юденича, откуда он сбежал, потому что не хотел, как говорил, служить англичанам. В буржуазное время власти семью не трогали, она считалась лояльной и состоятельной, хотя состояние было, как теперь говорят, криминальным. Но на побережье контрабанду никогда позорным делом не считали, скорее наоборот, а контрабанда спиртом в тайне поощрялась и местными властями. Но у любой снасти конец найдется и однажды дед и отец с братом попали в руки финских таможенников. Дед в тюрьме умер, старый уже был, да и в холодной воде, после попадания снаряда в катер, долго находился, а отец и дядя вернулись только через пять лет. Хозяйство поделили, дядя был холост, свою долю продал и подался в Канаду с надеждой перебраться в Америку, захотелось вернуться к прежнему ремеслу - торговле спиртным. В тридцать шестом году началась смена фамилий на эстонские, а поскольку мы считали себя эстонцами, то поменяли заодно и имена. Отец от рождения Антоном был, стал Антсом, меня не долго думая, тем же именем назвали. С началом войны он ушел в Красную Армию, защищать Ленинград вместе с Питерскими эстонцами. После войны вернулся домой, создал рыбацкую артель, потом работал в богатых колхозах ЭССР. Я с малых лет с ним в море выходил и труд рыбацкий мне был не только знаком, но и по душе пришелся. Ну, а там училище и все остальное, как у людей моей профессии.
Отец умер в 1988 году, уже на пенсии в доме предков на берегу моря и похоронен, как хоронили рыбаков в старину - лицом к морю. С обретением независимости, вернули землю уже мне, правда, не всю, хороший сосновый бор оттяпали, но мне особо не жаль, к земле наш род особой любовью никогда не отличался. Тебе скажу, я до сих пор так и не решил, что мне с нею делать. Земля, как и женщина, должна рожать, а у меня с этим делом туго -- даже жена до сих пор так никого и не родила. Кто из нас виноват, не знаю, и знать не хочу. Раз бог не дал, значит, на то причина была. Вот и решили мы с женой взять пацана из детского дома, чтобы род продолжить. Как ты думаешь не поздно?
Лоцман замолчал, достал сигарету и закурил, глядя в снежную пелену за ветровым стеклом и, подумав немного, добавил убежденно:
- Возьмем, непременно возьмем!
- Вот ты сам на свой вопрос и ответил. Одно могу только сказать, нелегко будет, по опыту моих друзей знаю. Большую веру и душу иметь надо, а если своей души в них не вложить, дети вырастают безродными и род все равно чахнет - сказал Велев и подумал: - Какая все же разная у людей судьба. Кто же все-таки определяет ее? Бог, обстоятельства, общество в котором он живет или все же сам человек? В последнее время он больше склонялся к тому, что многое предопределено судьбой, в Бога так и не уверовал, и считал, что сам был наделен счастливой судьбой.
Недавно в соборе узнав, что он капитан с многолетним стажем до сих пор некрещеный, священник предложил покреститься, мол, ему еще не поздно это сделать.
- Зачем юродствовать к концу жизни, святой отец? Я моряк, и у меня всегда был свой Бог - Океан. Я верил ему и в свою удачу, и они не обманули меня. Разве такая вера грех? - ответил он
- Конечно, нет, - согласился священник. - Любая вера - не грех, а вот заблуждение греховно. У людей вашей профессии после долгих лет плавания побуждения чисты и дух высок, но на пути к Богу лучше избавиться от заблуждений и мой долг помочь вам в этом.
- Спасибо, я подумаю - ответил он тогда, вероятно в искреннем желании не огорчить отказом батюшку. Позже, подумав, он решил твердо, что еще вернется к разговору, но считал, что пока время для него не настало.
Лоцман достал новую сигарету прикурил, но продолжал молчать, словно хотел собраться с мыслями.
- А кому из вас первому пришла эта мысль, если не секрет? - спросил Велев и почувствовал на себе внимательный взгляд собеседника.
- Мне.
- А что так?
Лоцман еще внимательнее посмотрел на капитана и, увидев, что тот вопрос задал не из праздного любопытства, выдохнув дым сигареты и, глядя куда-то вперед начал:
- Знаешь, я ведь много думал, почему у нас все так получилось, а теперь понял, что так и должно было случиться. Когда мы в море ходили, жены видели в нас победителей. Для нас дни складывались в месяцы, рейсы - в года, а на земле жизнь течет по-другому, и у жен был другой отсчет. Мы со стихией боролись за план, а им приходилось самим с собой бороться. Они же не хуже других были, молоды и счастья и любви хотели не меньше других. Работа работой, но в отличие от нас они жили чувствами, а когда соблазна много, чувства плохой советчик. Вот я и думаю - как они прожили эти годы без нас, мы никогда не узнаем. Так что совместная жизнь наша с нею держалась только на двух китах - материальной заинтересованности и долге, а третий кит - любовь все больше нырял в глубину, где больше неизвестности, скрытой от наших глаз. Появлялись мы дома, словно Одиссей, овеянные ореолом другой жизни, о которой они знали только из наших рассказов, в которых мы скрывали то, о чем нам говорить не хотелось. Они, наши Пенелопы, отвечали нам тем же. Вот и получается, что и мы и они любили больше надуманных, а не настоящих. А как с моря мы ушли, ореол морских богатырей пропал, и стали мы обычными мужиками-занудами, за которыми нужно стирать носки, рубахи, часами стоять у плиты. Раньше мы больше просили, а теперь стали требовать, а дать все, что давали раньше, ни мы, ни они уже не могли. Вот и получается, что от прежней жизни, которая у них была, мало что осталось. Только в отпуске, за пределом семейного очага появлялось что-то похожее на прежнюю жизнь. Поэтому моя так любит путешествовать и стремится хоть на время уйти от обычной жизни. Да и нам такая жизнь не по нутру. Чужие мы на этом празднике жизни, как говорил мой первый капитан - директор, который в море провел более пятидесяти лет, а на берегу, когда вышел на пенсию, не прожил и двух. Скажи мне, где ты был по настоящему счастлив в море или на берегу?
Велев почувствовал на себе внимательный взгляд, но головы не повернул. То, о чем говорил сейчас лоцман, беспокоило его давно, с тех пор, как ушел с большого флота, но обсуждать это с кем-либо он никогда не решался. Не захотел и в этот раз и промолчал. Лоцман, словно поняв его, продолжил:
- Вот у тебя дети есть. Ну и что? Много радости они тебе приносят? Думаю не очень. У них своя жизнь, тем более, сейчас, когда настала пора выживания. Но все же у тебя продолжение рода имеется. А у меня получается, что я вроде в море навсегда остался, будто и не было меня вовсе. Прошел по земле без следа, как святой дух.
Велев, не ожидавший такой откровенности, и поймал себя на мысли, что сам нередко думал об этом, особенно когда был чем-то обижен. Порою ему казалось, что для решения всех проблем лучшем выходом было бы остаться в море навсегда. А теперь, на возможно главный вопрос, которого ждал лоцман, нужно было ответить как можно откровенней. Чтобы потянуть время начал издалека.
- Ты вот про след свой на земле говоришь. Наследили мы немало, правда, не на земле, а в памяти тех, с кем в море ходили, и тех, кого учили, кого ты в море до сих пор выводишь. Про нашу жизнь с женами прав, жизнь наша не зря кораблядской издавна меж моряками называлась. А вот на главный вопрос отвечу так - трудно будет вам в такие годы, особенно жене. Собаку в дом берешь и то забот полон рот, а ребенка еще, и поднять надо. Одному в этом деле не сдюжить. Отец ребенку первые десять лет мать не заменит, да и потом без материнского слова и ласки полноценного человека не вырастишь. Ты вот говоришь род продолжить. Я считаю, что род - это большая семья, где дети вырастают, зная не только своих родителей, а и многочисленную родню. Теперь таких семей почти нет, разве что в сельской местности. От родов остались только фамилии, внуки кроме матери и отца из фамильного древа нередко никого и не знают. У тебя есть дом и земля предков, и твой долг не оставить их без хозяина, такого, какими были твой дед и отец. Вот это твой след на земле будет. А ты - святой дух! Что в нас святого? На счет святого духа, я не согласен. Кое-что и после нас останется, если остаток жизни проживем не только для себя. Вот, вы решили ребенка из приюта взять. Не для своей выгоды, наверное? Дети,- говорил мне дед, кубанский казак, - лучшее, что оставляешь ты на земле - они и дом защитят, и землю бесплодной не оставят и род твой продолжат, фамилии не посрамив. Только для этого, нужно от заветов предков не отрекаться, землю свою любить, детям разум поставить, уважение к себе и людям воспитать. А как лишили человека земли, пошла смута и в мозгах наших затуманилось. Все за каким - то далеким будущем гонимся, а жизнь-то у человека одна, и главного - вырастить, как положено, продолжателей рода, не успеваем. Самое главное - семья. Без нее ни дома, ни будущего. Один конец - крест на погосте, да теперь и его не ставят.
Я тогда словам деда не придал значения, а теперь понял, что настоящей семьи и у меня не было, хотя и дети есть. В семье помыслы и дела должны быть общими, а дети думают совсем о другом, им семья вроде гостиницы - в любой момент могут съехать без сожаления. Нет у них родовой гордости, фамилию свою в чести не берегут. Ну, да ладно, старческим брюзжанием уже не поможешь, как говорят, такая уж теперь общечеловеческая тенденция. Это можешь считать прелюдией к ответу на твой вопрос, потому что ответить на него не просто. Правильно на такие вопросы отвечает только сама жизнь.
Расскажу я тебе лучше историю, произошедшую с одним моим хорошим знакомым, который решил вот так же, как ты, взять ребенка из приюта, и что из этого вышло. Может быть я не прав, но все закончилось весьма печально лишь потому, что при этом не получилось у них главного - нормальной семьи.
Лет сорок назад стояли мы на линии из одного балтийского порта на ФРГ и естественно со временем появились у нас в порту настоящие друзья, которые встречали нас радостью, устраивая маленькие праздники, столь необходимы при нашей работе. Мой новый друг после окончания Одесского института Водного транспорта занимал в порту солидную должность, имел неплохую квартиру и очаровательную жену, с которой вместе учился в институте. У этой супружеской пары для их возраста было все: красота, любовь и уважение друг к другу, авторитет на работе, хорошая зарплата. Не было одного - детей и чтобы они не делали, к каким бы врачам не обращались, дом оставался пустым. После пяти лет бесплодных попыток муж, Дима, стал обвинять во всем жену Беллу или Белку, как мы ее звали. В свободное время он охотно оставался дома с детьми своих друзей, накупил массу игрушек и иначе, как детский сад их квартиру друзья не называли. Вместе с женой они тратили на чужих детей массу времени и денег. Но от ссор и взаимных обид это не спасало, брак стал трещать по швам.
По инициативе моего старпома в один из дней стоянки судна в порту мы вместе с ними зашли в церковь. Нас встретил пожилой батюшка, который предложил исповедаться. Мы со старпомом отказались, а Дима и Белка согласились. После исповеди батюшка подозвал меня.
- Нужно помочь вашему товарищу и его супруге. Они оба сироты и отсутствие ребенка может разрушить их союз. Даю вам адрес одного приюта, поезжайте туда сначала одни, поговорите с директором, она из морской семьи и очень уважает моряков. Покажет вам детей, и подберете кандидатуру. Обязательно возьмите с собой их фото. Им об этом пока ничего не говорите, господь сам определит время.
Сделав рейс, мы с приходом попросили у начальника порта машину и через три часа были в Полесске Калининградской области. Нас приняла сама директор и, отдав распоряжение, попросила подождать немного у нее в кабинете.
- Отец Серафим был у меня и очень хвалил ваших друзей, сообщила она возвратясь. - Сейчас в зал приведут детей, обратите внимание на одного мальчика, я думаю, вы сами его узнаете. Это хорошо, что вы взяли с собой игрушки, очень прошу вас ничего не обещать детям, тем более кандидату. Мальчик очень хороший, год назад в автомобильной катастрофе потерял родителей и жил у старенькой бабушки, которая недавно скончалась. Она сказала ему, что родители обязательно его заберут, когда приедут. Вот он их и ждет.
Когда мы вошли в зал, все дети, а их было десятка два, замерли и повернулись лицом к нам. До сих пор я помню их глаза, в которых было не любопытство, а ожидание. Мы переводили взгляд с одного на другого, и они переводили взор вместе с нами. НАШ мальчик стоял в середине, держа деревянный автомобиль в руках, и при виде его мы обмерли - у него было лицо Дмитрия. Такой же остроносый, с тонкими четами лица, удивительно похожие черные глаза и большой лоб.
- Так это же Дима - ахнул старпом, с хватив меня за руку.
- Я, Дима, - произнес тихо мальчик и положил автомобиль на пол.
- Подойдите сюда, Дима, Света и Настя, - сказала директор, - эти дядя привезли вам игрушки.
Я отдал ему трехколесный пластмассовый велосипед, едва сдерживая волнение, и погладил по голове. Дима доверчиво прижался и повернул ко мне лицо. В его глазах читалась надежда. Я вспомнил свой детский дом, и как с такой же надеждой мы ждали прихода своих родителей после войны, взор мой затуманился и я пришел в себя только в кабинете директора.
- Ну, что я вам говорила? - директор была явно довольна произведенным впечатлением.
- Да это же настоящий "Дим Димыч" -- выдохнул старпом.
Через неделю Дим Димыч (Дмитрий Дмитриевич) вместе с родителями ехал к месту их нового назначения в один из южных портов нашей необъятной родины. Этого добился начальник порта, нужно было сохранить тайну появления ребенка в этой семье от других. Мы так и не смогли попрощаться с нашими друзьями до отъезда.
Прошло одиннадцать лет. Дима с Белкой изредка звонили нам, справлялись о здоровье, приглашали к себе, но добраться во время отпуска до Каспия и Москвы, где они жили последние годы, мы так и не смогли.
Мое судно стояло в порту под фумигацией. Я был в дома, когда раздался звонок.
- Сколько ты пробудешь в Таллине, - спросил Дмитрий.
- Еще неделю минимум.
- Тогда жди через два дня, у нас командировка в Эстонию. Встретимся в отеле "Виру", я позвоню. И не забудь взять с собой своего старпома "Бурданчика".
- А вот это не получится. Бурданчик, теперь уже капитан, ловит свою тюльку где-то у южных берегов Африки.
- Жаль, хотелось увидеть и его, сравнить мое пузо с его "грудью".
- Неужели так плохо обстоят твои дела, - не удержался съязвить я.
- Хуже, чем ты думаешь, а все Белка виновата. Помнишь, как она ехидничала:
- Посмотри на Вову -- вот это настоящий мужчина, не то, что вы с капитусей.
- Можешь ее порадовать, теперь Вова стал совсем необъятным и вряд ли ты выдержишь конкуренцию.
Такой обмен "любезностями" меня озадачил, поскольку голос его все же был достаточно озабоченным, несмотря на то, что в нем звучали вальяжные начальственные ноты. По выслуге лет в Москве он должен был быть солидным начальником. Я даже не успел спросить его о жене и сыне, которых судя по всему, он с собой не брал.
Звонок прозвенел ровно через два дня около 18-00.
- Машина за тобой вышла, будет минут через пятнадцать. Ждем на десятом этаже гостиницы "Виру". Водитель проведет через рецепшен, я встречу у лифта. Извинись перед Валентиной, но у нас деловой мальчишник, увижусь с ней позже. Не задерживайся.
Тон, с которым он говорил со мной, мне не понравился, он был дружески-начальственный и довольно категоричный, не терпящий возражений, хотя в нем и не было пренебреженья. Видимо он привык так говорить не только на работе, но и в быту, что присуще довольно большим начальникам.
За рулем "Волги" оказался хорошо знакомый водитель начальника пароходства, который, не ожидая расспроса, сообщил:
- Там Хельмут (Кантер, в то время начальник училища), шеф, начальник порта и какой-то воспитатель, из училища. Много лет возивший начальников, водитель всегда коротко вводил нас в курс дела во избежание неожиданностей.
- Не могу предположить, зачем в такой компании понадобился, - надеясь на подсказку, поделился с ним я, мне действительно было еще не понятно мое присутствие в таком узком и высоком кругу. Однако водитель промолчал.
Когда лифт бесшумно поднял меня на десятый этаж, и его двери распахнулись, я увидал очень полного, совершенно лысого, а потому показавшегося мне маленьким человека. Он был совершенно не похож на прежнего стройного, с густой черной шевелюрой Диму и я не смог скрыть удивления.
- Ну, ну! -- похлопал он меня по плечу, - все мы изменились - столько времени прошло. Хотя ты все такой же, это потому что в море ходишь. А я больше в кабинетах, а от сидячей жизни фигура портится. Хорошо, что приехал, разговор к тебе есть.
Мы вошли в ресторан, где за столом, как всегда, руководил Хельмут Кантер, который в такой обстановке чувствовал себя как дельфин в океане. Он был уже навеселе и наполнил коньяком бокалы.
- Можешь, Дмитрий, у него спросить, - указал он рукой на меня, - его оболтус недавно из моей академии вышел. Фрукт, я тебе скажу, тоже еще тот. Сначала никак не хотел заниматься, ему нравилось с клюшкой на льду носиться. А мы из него приличного моряка сделали, а ведь мог парень и пропасть.
- Подожди, Хельмут, не забегай вперед. Сначала выпьем, потолкуем, он может еще и не согласиться с моим предложением.
- А чего его спрашивать? Он капитан, получит рейсовое задание и пусть выполняет, а мы с него спросим, - не унимался Кантер. - Основная тяжесть на нас ляжет, а капитан будет наглядным примером на будущее.
- Не пойдет, - возразил Дмитрий. - Какой из него пример, если он подолгу в море пропадает, скорее символ. Здесь нужен авторитетный человек, который всегда под рукой, для примера и для острастки.
- Для этого и оставили мы в училище воспитателей - старых морских волков и героев былых войн, - пояснил Кантер и заключил в своем стиле, - одними голыми ногами и сиськами мужчин из мальчишек не воспитаешь.
Стало понятно, что встреча причастна к судьбе Дим Димыча и мне в ней, вероятно, предназначена какая-то роль. За ужином продолжился разговор о делах пароходства, затем обсуждали новости Министерства, конкретно о деле, видимо, все было сказано до моего прихода.
Начальники покидали нас дружно, словно сговорились, и когда мы остались одни, Дима пригласил меня в номер. Первое, что я увидел на столике, портрет удивительно похожего на отца мальчика в вечернем костюме и с букетом цветов.
- Вот каким стал мой сын, - с гордостью и легкой грустью, произнес Дмитрий. - Люблю его теперь больше, чем жену.
- Больше чем Белку? Не может быть! -- удивился я.
- Наверное, это непорядочно, но это так. И этим я совершил то, чего больше всего боялся - мы воспитали из него большого эгоиста, который совсем не считается с нами.
Я растерялся, в его голосе было столько искренности, что сомневаться в ней не приходилось.
- Может быть, тебе кажется, ведь он еще мальчишка, - проговорил я.
- Нет. И обильные слезы Белки тому подтверждение. Садись,- указал он на кресло, а сам сел за письменный стол.
Наверное, по привычке, подумал я, глядя, как по-хозяйски уверенно расположился он за столом, облокотившись на спинку кресла. Казалось вот-вот он достанет из стола бумаги и попросит меня поставить под ними подпись.
- Помнишь, как мы были счастливы, увидев Димку в первый раз. Тогда мне казалось, сам Бог наградил нас своею милостью, и теперь мой долг отблагодарить его за это счастье. Мы с Белкой дали слово посвятить сыну всю свою жизнь и с тех пор делали все, чтобы он был счастлив и здоров. Вскоре стало понятно, что сделать сына счастливым в Казахских степях на берегу Каспия и в таком месте как Форт Шевченко весьма и весьма проблематично. Страшная жара летом и морозы за тридцать зимой, ужасные ветры и песок совсем не подходили для жизни ребенка, рожденного на Балтийских берегах с его мягким климатом и цивилизацией. К тому же стало понятным, что даже при моей относительно высокой зарплате обеспечить нормальное детское питание там весьма затруднительно. Первой начала сдавать Белка, которая, несмотря на свою детдомовскую закалку без дела и коллектива потеряла волю к выживанию. Ей казалось, что сын в этих условиях растет умственно недоразвитым и слабым физически. Она добивается от меня перемены места жительства.
Вскоре работа моя оценена по достоинству, я получаю назначение в Совфрахт, а семья переезжает в Москву. Белка не скрывает своей радости, и хотя я теперь подолгу нахожусь в командировках за границей, у нее нет свободного времени - все для сына. Она заставляет его занимается спортом, учится музыке, изучать иностранные языки. Однако учится он неважно и к четырнадцати годам по школьным дисциплинам, кроме физкультуры имеет только удовлетворительные оценки. Теперь мать начинает замечать, что сын уже не считается с ней, прогуливает уроки, приходит домой за полночь. Он боится только отца, именно боится, а не уважает.
Кода приезжаю из очередной долгой командировки из Вьетнама, я в ужасе. Мало того, что сын лодырь, он еще курит, и не хочет учиться, а Белка на грани нервного срыва. Руководство, весьма довольное моей работой, приготовило еще более длительную и ответственную командировку в Кампучию, где СССР вместе с Вьетнамом строит большой морской порт и военно-морскую базу. Отказываться от такого назначение, значит, перечеркнуть карьеру и обеспеченное будущее, брать жену и ребенка в страну, где идет война с самым кровавым диктатором в истории человечества - безумство и к тому же запрещается. Побеждает чувство долга. Найдя хорошего репетитора и воспитателя, я уезжаю.
Но ребенок уже не поддается воспитанию, возникает конфликт между воспитателями и матерью, которая обвиняет их в излишней жестокости с ребенком. Экзамены за восьмой класс Дим Димыч заваливает, мать попадает в больницу. Руководство дает мне двухмесячный отпуск. По приезду понимаю, что приехал слишком поздно. Тогда по совету товарищей решаю отдать сына в Мореходное училище, где есть хорошие воспитатели и закрытый полувоенный режим. Таким училищем является ваше ТМУ, одно из лучших в системе ММФ. Мать - против, но я ее уже не слушаю. В свое время много наслышался от вас и других эстонских моряков о вашей мореходке и всегда отмечал не только высокий профессиональный уровень, но и дисциплинированность, поэтому с предложением согласился сразу, - говорит он мне. - Да и другого выхода не вижу. Ты мой характер знаешь, боюсь дров наломать или еще хуже - окончательно разочароваться в сыне. Надеюсь, что мальчишка просто запутался, а мать от большой любви не заметила этого вовремя.
Настает очередь отвечать мне:
- Ты хочешь моей помощи или моего совета? Я прекрасно понимаю тебя, для меня это пройденный этап. Мои дети тоже росли, считай без отца. Я ведь дома и хозяином себя не считал, и наказывать ребят за проступки стеснялся. Вроде, как и права на это не имел. Какой я отец, если только гостил в семье во время стоянок, да отпуска. Матери казалось, что она их в строгости держит, а разве женщина для парней пример? Как накажет, так и пожалеет. Если бы не училище, не знаю, что из старшего вышло бы. Во всяком случае, моих надежд он не оправдал. Слабоват в части воли и решительности оказался, а вроде не трусом рос и в хоккей играл. Мне как-то друг сказал - сын-то твой все из-за чужих спин голы забивает, смотри, как бы ни привык и по жизни за этими спинами прятаться. Второй тоже не по моим стопам пошел, меня считает за мелко плавающего. Бог с ними, пусть идут своим путем, но хочется, чтобы перед людьми за них не стыдно было.
А тебе скажу - решение твое верное. В училище порядок, прежде всего, и от товарищей просто так не отмахнешься, на чужом горбу в рай въехать не дадут. Да и море многому научит, всю дурь вытряхнет. Ты скажи, в чем моя-то роль, я ведь дома-то почти не бываю.
- Вот когда бываешь и зайди, поговори с преподавателями, о тебе хорошим словом вспоминают. Ну и с моим наследником поговори. А когда тебя не будет, глядишь, и Бурданчик с ним пообщается. Мне главное, чтобы во время предупредительный сигнал дали, я со своей работой завяжу сразу. Хватит с меня Юго-востока Азии, не дай бог там на всю жизнь застрять. Да и без Белки боюсь остаться, если уже ее не потерял.
На этой грустной ноте мы окончился наш разговор. Вскоре я ушел в рейс, и так получилось, что не был в Таллине почти год. Когда появился дома, Дим Димыч окончил первый курс и отправился к матери в Москву. Разговор с начальником училища меня успокоил, хотя от преподавателей узнал, что продолжать учебу парень не хочет. Успокаивало лишь то, что с дисциплиной у него было все в порядке. В рейсе узнал, что к началу занятий он не прибыл. Попытался поговорить с ними по радиотелефону через радиоцентр ММФ, но домашний телефон не отвечал. С приходом узнал, что Белка настояла на том, чтобы он продолжил занятия в московском речном техникуме. Моя роль воспитателя окончилась, не начинаясь.
До 1986 года никаких известий от них я не получал. К тому времени завершилось строительство первой очереди Новоталлинского порта (ныне Мууга) и на ее открытие прибыла внушительная делегация из Москвы во главе с председателем Правительства Рыжковым. В составе ее оказался Дмитрий старший. Разговор с ним состоялся в моем кабинете перед торжественным собранием коллектива порта. В ходе его я понял, почему он так не похож на прежнего жизнерадостного, энергичного и веселого с искрящимися радостью глазами человека.
- Семь лет назад я потерял сына, а через год жену, которая уехала в Сибирь в религиозную секту замаливать свои грехи. Ее психика не выдержала потери сына, ушедшего из жизни из-за передозировки наркотиком. В его смерти она считала виновным меня, мою работу за границей и долгое отсутствие в семье. Вероятно, она права - верность долгу хороша тогда, когда позволяет быть с близкими, оказывать им помощь и влиять на их воспитание. У нас не было рядом родных, хороших друзей, а Москва город жестокий и равнодушный, как все мегаполисы. Я признаю свою вину, но не могу простить жене то, что она скрывала от меня состояние сына. Когда я узнал, что он стал наркоманом, было уже поздно. Теперь я виню себя в том, что взял его из приюта и не смог вырастить из него простого нормального человека и, если говорить честно, даже не ставил такой задачи. Мне всегда казалось, что он исключительный, необыкновенный, словно дар свыше. Так же считала и Белка. При этом мы забыли, что сами-то обыкновенные простые люди, не знавшие материнской ласки и потому глупые в вопросах воспитания. Мы всегда боялись чего-то ему недодать, чем-то обделить и перекормили его благами жизни раньше времени. Нормальная жизнь оказалась для него менее интересной, чем наркотические иллюзии и он просто перешел из этого мира в другой, из которого нет возвращения. Так же поступила и жена, для которой этот мир уже не интересен. Он не интересен и мне, и только долг, который руководил мною многие годы, заставляет меня жить. Я всего лишь его пленник, такой же каких немало вырастила наша идеология.
Это была наша последняя встреча. Когда рассыпался Союз, я пытался разыскать его, но структуры министерства распались, а оставшимся на плаву до этого не было никакого дела. Все уже успели позабыть о долге, наступила эра другой идеологии - эра обогащения, которой вообще нет дела до беспризорных детей.
Велев замолчал, молчал и лоцман. За окнами автомобиля все так же мела пурга и казалось, что окружающий мир отступил и растворился в ней.
- Для чего ты рассказал мне это? -- спросил лоцман, - не советуешь брать ребенка? Нет, нам иначе нельзя. Мы в молодости стремились пожить без детей, для себя. Себя очень любили, а во т теперь поняли, что только для себя жить не получается, и ей и мне стало скучно. Это знаешь, как все время одной дорогой ходить, все известно заранее и ничего нового Нет капитан ты меня не испугал а только предупредил об опасности. За это спасибо, сам знаешь, если предупрежден, избежать плохого всегда легче.
- Ну, раз так, значит, ты меня понял. Тебе все же легче будет, твоя работа тебя от семьи не отнимает, а достаток, дом да хозяйство при разумном подходе ребенка не избалуют. А пугать тебя я не собирался. Мене-то эта история покоя не дает, ведь это мы со старпомом
посоветовали Дим Димыча взять, хотя, скорее всего, и не имели на это права. Что мы, блудные отцы, понимали тогда в воспитании детей? С годами понимаешь, что лезть в чужой монастырь со своими молитвами не следует, да и греховно, как объяснил мне один батюшка. За все в жизни приходится платить, а уж за свои ошибки тем более.
За окном все так же мела метель, бежала под колеса автомобиля дорога, которой, казалось, нет конца. И было, как и в жизни не понятно, что ожидает нас за очередным поворотом.