В 1988 году, как всегда в очередном отпуске, "махнули" мы на своем авто в Мариуполь к моим родителям. После "приемов" по случаю приезда "ненаглядных" и к огорчению матери, как и полагалось, отправились мы на рыбалку в глубинку Гуляй поля, подальше от миллионного Мариуполя с его громадными заводами, домнами и прокатными станами туда, где еще водятся пятикилограммовые сазаны и раки, "почти как океанские омары". И вот мы сидим о большого ставка в километре от небольшого хутора, где по утверждению жителей неоднократно ловил раков сам батька Махно.
Вечереет. Солнце еще не совсем село, но жара спадает, уступая место относительной прохладе сентября в степном краю. Мы сидим у обмелевшего за лето ставка в тени заброшенного грушевого сада, в метрах двадцати от берега, подготавливая снасти для ночного лова. Мы это отчим и я с незаменимыми соратниками по рыбалке, заслуженным мариупольским сталеваром на пенсии Федором Б., его молчаливым напарником сварщиком Николаем и приблудившимся к нам несколько часов назад отставным капитаном второго ранга Кубиным. Метрах в пятнадцати он поставил свою палатку рядом со своей белой изрядно потрепанной Нивой. Как всегда, завидев нас на берегу, из стоящего на косогоре хутора притащился выпить на халяву местный бездельник Семен, личность без определенного возраста, профессии и совести, человек, в общем-то, никчемный, но у него в камышах стоит лодка, с которой удобно ставить переметы и раколовки на глубине. Минут пятнадцать назад подошел перекурить и выпить чайку Федор второй - хозяйственный на все руки мастер крестьянского труда с хутора, у которого во дворе мы оставляем машину и находим кров в случае ненастья. Всю неделю он молотит выше ставка, припозднившиеся в этом году подсолнухи и на полчаса забегает к нам для отдыха "поговорить за жизнь", поскольку жена его уехала в Мариуполь к дочери нянчить внуков на период отдыха молодых на Крымском курорте.
Солнце клонится к закату и после сытной ухи и запеченного в углях сазана отчим перебирает переметы, подтачивает притупившиеся крючки, готовит их к постановке на ночь вместе с раколовками. Мне он эту работу как раньше не доверяет, считая меня потерявшим все навыки рыбацкого исскуства за годы плавания по океанам.
- Ты лежи, лежи, - останавливает он мою попытку помочь. - С вашей ловлей акул да дураков-тунцов, потерял ты, сын, все навыки настоящей рыбалки, а у нас рыба умная, к ней деликатный подход нужен. Видел я, как ты сегодня сазанчиков подсекал, словно морского тунца - все губы пооборвал. Это ж безжалостное варварство, как им теперь с порванной губой пропитание добывать. Лучше делай то, что умеешь, к примеру, рассказывай про свои приключения, а мы тебя послушаем.
- Рассказывает он хорошо, - перебивает отчима Семен и тянется к бутылке, в которой еще осталось немного водки. Только вот не верится, что в Африке люди от голода умирают. Ведь вы (меня все зовут на вы) сами говорили, что бананы там всякие и ананасы растут круглый год.
Николай не поднимая глаз, берет запасное удилище и бьет Семена по протянутой к бутылке руке.
- Ты что, электрод скрюченный, больно же, - сдавленным голосом, словно от невыносимой боли произносит Семен.
- А ты крабы свои убери, не про твою честь оставлено, - тихо, но убедительно говорит обидчик и кладет удилище под руку.
За два дня рыбалки я иссяк, повторяться не хочется, да и вообще ничего не хочется. Мысли мои сейчас далеко отсюда - дома. В этот раз я приехал один без семьи и внимания здесь получил сполна за жену и за детей. Батя сильно сдал, однако вида не показывает, но мне это ясно как дважды два. Вон очки на носу, а он крючок восьмой номер в них не видит, тычет воздух надфилем. Всегда пухленький и крепкий как боровик, опал, словно сдутый шарик, на руках и ногах кожа висит складками. Курить почти совсем перестал и ест понемногу и часто. Когда это было, чтобы он за удочками дремал, а сейчас колокольчики на удилища нацепил, и все равно на поклевку не реагирует. Но ум остался прежним, только к обычной рассудительности прибавилось сарказма, чего за ним не водилось никогда.
Чтобы выиграть время перевожу взгляд на танцующую в лучах заходящего солнца мошкару, выжидаю. Словно поняв меня, в разговор вступает много читающий с пытливым умом Федор, у которого на все свой взгляд, порою очень неординарный.
- Хватит капитана мучить, он ведь отдохнуть сюда приехал. Я его работе не позавидую. Однажды меня путевкой на теплоход "Адмирал Нахимов" наградили за первую партию металла для атомных подводных лодок в Северодвинске. Ну, махина, скажу я вам. За неделю в помещениях на одной палубе не разобрался. Это тебе не твой МИГ, Василич, это ж как им такой громадой управлять надо! Но я не об этом нынче погуторить хочу. Последнее время часто думаю - отчего так жизнь устроена? Люди, кажется, все разные, а хотят одного - удачи, счастья и если не богатства, то достатка. Через это суетятся, хлопочут, воюют, и каждый норовит себе больше урвать, другому меньше оставить, будто от него одного все зависит. Я так думаю - ОН там наверху всем одного хотел, чтобы у всех все было поровну, да видно на земле после Евы и Адама нас с лишком много развелось, вот ОН контроль над нами и потерял. Грешим мы все больше и больше, как мой внук говорит, в какой-то там прогрессии, со значительным, значит, постоянным прибавлением в количестве. Только когда-нибудь опомнится ОН, спохватится, нашлет на нас свою кару, и людей на земле станет меньше, а через это они задумаются.
- Ага, держи карман шире, - убедительно говорит Семен. - ОН только таких как мы с моей Катериной наказал - ни счастья, ни дитя, ни достатка.
- Помолчал бы лучше, - по-прежнему не поднимая головы, перебивает его Николай. - Сам ты свое счастье и достаток в водяре утопил, а детей своих в безрассудном бл....ве с ранних лет разбазарил. И Катерина твоя такая же. К вам не то что достаток, а и беда-то настоящая на выстрел не подходит. Всю жизнь ничего путного так и не сделали, колобками прокатились, и волка на вас не нашлось.
- Да я просто несчастный, а ты злой, - выкрикивает Семен, потому тебя счастье тоже стороной обошло.
- Ну не скажи, - заступается за Николая комбайнер Федор второй или просто Петрович. - Вот, к примеру, мой тезка. В отличие от тебя до работы он злой, но на людей зла не хранит, а труд свой переводит в доброту и через нее делится с людьми радостью. Только тебе этого не понять. А я так думаю - Бог здесь не причем, просто люди все разные. Одни только для себя живут, а другие и ближних не обижают. Те, что для себя, всегда больше урвать хотят, думают это им положено, вроде как на халяву. А в России на халяву только водку дают да бабы ноги раздвигают, а настоящие люди - крепкие хозяева через труд семью свою и других кормят. Скотина и та не только ест и пьет, а молоко и мясо дает. А от таких пьяниц как ты и на удобрение ничего не пойдет, один дух сивушный и то ненадолго останется. А Бог здесь не причем, он всем с детства одинаково дал - руки, ноги, голову с мозгами, а вот в них-то и все дело. Ежели в них лень да сивушный дух с детства преобладает, не будет от такого человека толка, не жди.
Он встает, разминает затекшие ноги, надевает брезентовые рукавицы.
- Хорошей рыбалки Вам, мужики. Спасибо за уху, за рыбку, а мне до завтрашнего утра покончить с уборкой надобно.
Остающиеся смотрят ему вслед, дискуссия на время утихает. Первым спохватывается Семен:
- Ишь как все повернул, куркуль проклятый. Он значит человек, а я Богом обиженный, хуже скотины выходит.
- Выходит так, - останавливает его Федор. - Ты ему не чета, он всю свою жизнь трудится без отдыха. Ты на войне где был? У жены под юбкой да в погребе от мобилизации прятался, а он обе войны прошел от звонка до звонка. Твою вонючую халупу даже снаряды стороной облетели, а ему за свою жизнь трижды пришлось строиться. В твою халупу и паршивый кот не забегал, мыши там даже в голодуху не водились, а такие, как он всю страну кормят. Не ровня ты ему и не путайся под ногами.
Он делает паузу и обращается к отчиму и ко мне:
- А вы не отмалчивайтесь. Вот ты, сынок, скажи - почему они там за бугром лучше нас живут? Выходит, капитализм лучше?
Отчим смотрит на меня, остается доволен моим молчанием, откладывает перемет, который до этого перебирал, неспешно закуривает и говорит:
- Всё-то вы, мужики знаете, всё понимаете не меньше его. И про счастье, и про богатство, и удачу, и про Бога. Ты, Федор, своими крамольными вопросами капитана моего не смущай, его команда почти каждый день такими тискает, а он не имеет права сказать им правду. Для кого-то и капитализм не плох, да и там люди разные бывают, и своих Семенов у них хватает, и без честных тружеников не обходится. Сам же сказал - люди разные бывают. Ты сам-то, что об этом думаешь?
Федор прекрасно знает манеру отчима заставлять спрашивающего самого отвечать на свои вопросы, но в этот раз тема его очень интересует и он не собирается остаться без ответа.
- Ты, Васильевич, мне свой высший пилотаж не показывай, отвечай напрямую, если не хочешь, чтобы сын свое слово сказал. Сам знаешь, нынче время перестройки и социализм ругают все кому ни лень. А я думаю, что он не хуже капитализма, просто мы хреновые строители и построили не то, что хотели. Главное с прорабами нам не везло, один у нас хозяин был, пусть крутой, но настоящий и о стране заботился, а другие у него учиться этому не хотели. Хруш собирался нас кукурузой накормить и в космос отправить. Мы что, румыны или молдаване мамалыгу жевать. Он у американцев побывал и увидал там лишь кукурузу, а сам, небось, гамбургеры лопал. Другой - герой из героев, все войну вспоминал, да цацками мундир свой до с..ки завесил, ну а про этого, что сейчас правит и говорить не хочу. Он до сих пор по-русски говорить не научился, а с трибуны не слезает, к народу обращается, чуть не каждый день и не видит, что в стране голод наступает - ни выпить, ни закусить. Я так скажу - рабочему человеку все равно, на какого хозяина работать, что на государство, что на капиталиста, лишь бы толк и заработок были. Вот я за пятьдесят лет, сколько всего понаделал своим трудом, а что у меня есть? Если бы хоть достаток был, а то скоро на пенсию, на которую только за квартиру и заплатишь. Хреновые у нас хозяева наверху, вроде Семена, на казенные деньги по всему миру катаются, на Крымских курортах жируют, и все на халяву. Да разве с халявщика хороший хозяин выйдет? Вот мой дед на Демидовских заводах металл варил и за хорошую работу дом на Правом берегу имел, надел земли более гектара, от налогов и воинской службы пожизненное освобождение, хотя и холопом назывался. А про меня на работе-то всегда говорили - хозяин, а на деле я кто? На пенсию пойду, ценным подарком наградят - часы "Победа", которые через неделю станут. Вот тебе и Победа, а только теперь думать надо, как нам со старухой на пенсии выжить.
- Ты на Горбатого бочку не кати, - перебивает его Семен. - Он наш, свой, комбайнер и о нашем здоровье заботится - вон, как со спиртным завернул.
Николай берется за удилище, оно со свистом опускается на спину Семена.
- Дурак, ты Семен. Выходит, не только бельмы свои водярой залил, а и последние мозги в ней растворил. Это где же ты своего-то увидел? Может, покажешь мне тот комбайн, на котором он в Москву и в ЦК въехал. Разве свой-то решился бы водку у народа отнять? Он что взамен русскому человеку предлагает - вино. Если бы хотя день помолотил как Федор, он бы до такой поскудности не додумался. Как же русскому без водки да при наших-то морозах?
- Придержи коней, Николай. Горбач прав, пускай таких как Семен, на бормотень переводит, быстрей загнутся и воздух людям портить перестанут, - вступает в разговор наш новый знакомый отставной военный моряк. - Запретить на Руси водку ему не под силу, на этом и кончит он свое правление. Водка на Руси, что церкви, сколько их не изводили, а они все равно восстанут, ибо без них настоящей Руси не будет - вином горе не зальешь, а без храма души не очистишь. Вот вы про Горбачева говорите. Ну, сдал нас он нас западной демократии, но все началось не с него, а с Хрущева. Он первым стал по-другому на Запад смотреть. При нем стали историю России перекраивать, Крым Украине отдали и сколько лет страну перестраивал без ума, совершенно не зная, что из этого получится. Его не зря волюнтаристом прозвали, хотя вернее его называть недальновидным политическим авантюристом. Для пояснения скажу вам, что я все сорок лет прослужил на флоте в особых отделах, причем в основном в ГДР, Югославии и Польше, которые занимались не только политработой на кораблях, но и аналитической работой в международной политике и в сфере разведки. То, что я вам скажу, знаю не из телевизионных передач и газет, а из более компетентных источников. Почему все началось с Хрущева, становится ясно, если учесть, что этот человек всю жизнь боялся, прежде всего, Сталина, а еще войны. Почему Сталина, надеюсь понятно - на совести Хрущева во время войны "оборона" Киева, Харькова и как следствие наше поражение летом 1942 года на юге после победы над немцами под Москвой. Войны он боялся потому, что прекрасно понимал, что полководец он хреновый, а подло поступив с Жуковым, настроил против себя и других полководцев. Передачей Крыма Украине по-пьяни, он отрезал себе все пути в историю, как успешный правитель великого Государства Российского и после этого акта пребывал в страхе великом перед неминуемой расплатой, которая вскоре и наступила. Пугал Америку, а прошляпил Венгрию, которая под носом путч устроила. Хорошо Жуков по-фронтовому порядок навел, а он его все же убрал. Маршал порядочным оказался, а мог бы и хунту устроить как в Греции, а армия и флот за Жуковым пошли бы всегда.
Леонид Ильич был умнее, играть в демократию не стал, но особо инакомыслие не преследовал, отдав это на попечение партийным органам и всесильному КГБ, последним, кстати, в его время руководили достаточно неглупые люди. Он всячески противился попыткам разрушить армию и занимался космосом и оружием, не для того, чтобы пугать Запад и стучать башмаком с трибуны. Это хорошо понял весь мир во время событий в Чехословакии. Сказать, что мы плохо хозяйствовали при нем, не могу, хотя во многом это заслуга Косыгина. Но до Сталина ему далеко, и удерживать величие империи, а СССР все, же империя, удавалось с трудом, в республиках не оказалось верных и талантливых руководителей подобных Машерову. И все же с СССР считались за рубежом и многочисленные планы разрушения социализма, оказывались безуспешными, наоборот, многие развивающиеся страны пошли по пути его строительства.
Но мир менялся быстрее, чем нам хотелось и причиной тому не демократия, как теперь утверждают ее сторонники, а деньги. Они оказались сильнее идеалов даже таких как равенство и братство. Западу удалось подменить понятие "это сладкое слово свобода" вседозволенностью, а демократию - властью денег. Не стоит объяснять, кто создает богатства, а кому принадлежат деньги.
- А как с такими мыслями вы дослужились до высокого звания? - прервал капитана первого ранга отчим.
Тот усмехнулся, перевел взгляд на отчима:
- А на флоте не я один так думал, тем более, вдали от Родины. Там на экране телевизора не одни "Новости", да и повидал я немало, пришлось и на Кубе побывать, и в арабских странах во время конфликтов с Израилем, в Англии, во Франции, даже в Штатах по обмену военными делегациями. Когда после годового отсутствия на Родину в отпуск приезжаешь, видишь сразу, что неладное у нас в государстве творится, а за последнее время все хуже становится. Не выдержал я и задал этот вопрос своему начальству в Москве. Наш начальник по кадрам, моряк, отсидевший всю жизнь при штабе в Москве, долго кричал на меня, к погонам тянулся, норовил их с меня сорвать. На Лубянке меня больше часа слушали и спросили напрямую - а что ж за "бугор" не сбежал? Тебя с такими мыслями там бы с радостью приняли.
- А радовать их не собираюсь, - ответил я. - Присягал своей Родине, за которую в Цусимском сражении мой дед жизнь свою отдал, а отец в восемнадцатом году свой эсминец в Кронштадт из Таллина привел. Я кончал училище, которое почему-то бывшим Морским Кадетским корпусом до сих пор называют, в этом лучшем морском заведении России учились мои предки. Как же я мог замарать изменой свой род? Промолчали, без напутствий отпустили и вскоре уволили.
Он умолк, а помолчав и обведя взглядом всех, продолжил:
- Так вот о Горбачеве. Ляжет он под Америку, а вернее уже лег, поскольку выхода страны из сложившегося экономического положения не видит. Но это не главное. Возомнил он себя деятелем мирового масштаба, а женушка, которая его в люди выводила, крутит им как хочет. Собрал он рядом с собой таких же партийных хитрованов, а властью их наделить боится, потому, как угрозу чувствует, да и не вся партийная верхушка с ним. Не от хорошей жизни пошел он плясать под дуду американцев, злейших наших врагов и потому непременно проиграет, как в свое время Николай второй.
- И что же дальше? - спрашивает отчим. - Как жить будем? Неужели опять революция или война?
- С народом воевать никто не станет, наш народ непобедим, а вот революция, вернее уже контрреволюция вполне возможна. Многие экономисты в последнее время говорят о преимуществе частного предпринимательства, в сущности капитализма, правда, для него у нас богатых людей мало. Самое страшное во все времена это передел собственности и земли. Там наверху они это прекрасно понимают и ломают голову, как воспользоваться переделом и остаться у власти.
Капитан первого ранга умолкает и обводит все взглядом, словно спрашивая ответа.
- Известно как, - произносит Федор Б., - опять придумают какую-нибудь афёру.
Пообещают дать землю, справедливо разделить собственность, отдать заводы и фабрики народу, а сами приберут к рукам все денежки. А без денег, что при социализме, что при капитализме останемся мы ни с чем. Как и раньше говорили - нам нечего терять, кроме своих цепей.
- Ты чего болтаешь? - ворчит Николай. - А домик твой с огородом?
- Ну, оставят мне дом и огород, а про пенсию забудут, а чем я за них заплачу, на что хлеба куплю.
- Страна у нас богатая, - перебивает его Семен, - всем разделят поровну, и нам с тобою тоже достанется
- А тебе за какие заслуги? Ты же всю жизнь, как клоп паразитом прожил. Тебе одна дорога - на погост или милостыню просить.
- Не ссорьтесь, - прерывает их капитан первого ранга. - Вы думаете деньги там, наверху? Они уже все государственные капиталы по-тихому за рубеж выводят, и сбережения наши, что в сберкассах лежат, тоже туда уйдут. Сейчас у государства денег меньше, чем у подпольного капитала, а он с мировым капиталом всегда договориться. Рассказчик встал и направился к своей машине.
- Это что ж он нам тут наговорил. Как же братцы мы жить-то будем? - Семен ужаснулся и опять потянулся к бутылке. Удилище вновь со свистом рассекло воздух.
- Тебе точно не выжить, водка не по карману будет, а на самогонку куркули сахара не дадут. А ты, Федь, как думаешь? Достанется нам чего или вновь как при Ленине - фига с маслом?
- Не знаю, Николай. По всему видно придется нам, как и нашим дедам, к куркулям на поклон идти, да вот только боюсь все ли этого пожелают, а если не все, значит опять война и кровь. Ты, Василич, как думаешь, - обращается он к отчиму.
- И я не знаю, - честно признается отчим и смотрит на меня. Я молчу, хотя многое из того, что сказал капитан первого ранга, знаю из зарубежной прессы и бесед с нашими эмигрантами, которые ждут в России больших перемен, однако мое отношение к этим переменам окончательно не сложилось, а как капитан заграничного плавания я обязан о многом умалчивать. Но сейчас, когда остальные говорили искренне, отмалчиваться было бы нечестно.
- Если ждете от меня прямого ответа, скажу, многие наши эмигранты первой волны были правы - России нужен если не царь, то человек мыслящий масштабами государства. Копирование американского, немецкого или другого капитализма бессмысленно при масштабах нашей страны и большого количества национальностей, да и просвещенная монархия благополучно существует в современном мире, потому что способствует сохранению традиций. Но жить так как, к примеру, живет сейчас наш Север, где теперь молоко выдают в аптеке и только для грудных детей, а в магазине кроме водки и дешевого "Агдама" ничего нет, нельзя. За одни идеалы ни народ, ни армия сражаться не будут, и боюсь, что верх возьмут скорее всего авантюристы.
- Так ты что, капитан, против партии значит, против власти? - испуганно вскрикивает Семен, оглядывая всех в поисках сочувствия.
- А так и положено, по законам развития - поддерживает меня подошедший вновь капитан первого ранга. - Плодами всех революций и переворотов чаще всего пользовались именно они, так все и произойдет. Газеты, Семен, нужно читать на трезвую голову и внимательно, тогда увидишь, что наши секретари ЦК каждый свою линию гнет, а украинский к самостийности почти открыто призывает. Для них единая Россия не нужна и каждый хочет от имени своего народа порулить сам.
- Ну, это ты командир загнул! Народ такого не допустит, - говорит Федор и спрашивает, обращаясь ко мне, - ты, капитан, такое потерпишь?
- А когда нас спрашивали? Терпи, не терпи, народ спрашивать не будут.
От такого ответа все замолкают на время. Слышно как потрескивают в костре подброшенные поленья старой груши да не прекращаемый звон цикад. Молчание затягивается.
Федор переводит взгляд на отчима, который среди рыбаков пользуется заслуженным доверием и авторитетом "мудрого мужика". Чувствуя его вопросительный взгляд, отчим откладывает снасти, встает и пододвигает свой раскладной стул ближе к огню и обращается к капитану первого ранга.
- Все, что вы говорили, разумеется, верно, поскольку любая власть борется за свои интересы, которые только им одним и ведомы, а у народа свой интерес имеется - нормальная жизнь и желательно с достатком. У него своя политика и нормальный человек к любой должности и своему месту в обществе относиться обязан, прежде всего, уважительно. А это и есть, как я понимаю, гражданский долг, который объединяет людей. А если народ един, и любит свое отечество, то он непобедим, так было и так должно быть, - он выдерживает небольшую паузу и продолжает.
- Вот вы тут наших вождей вспоминали, а я вдруг подумал - а за что же я воевал? За Сталина, за партию или за мать, за отца, за свою Кубань и чистое небо над моей Родиной? Нам всегда говорили - обязан выполнить долг и я его выполнял честно, несмотря ни на что. А почему? Раньше над этим я не задумывался, а теперь эти мысли спать не дают. Я среди вас самый старший по возрасту и многое в своей жизни повидал, хотя большим начальником никогда не был. Вождей я не на войне ни в мирной жизни не видал, только в киножурналах, да по телевизору. Все они указывали как нам жить, что делать, а после смерти каждого все начиналось сначала: один, оказывается, был тиран, другой - растяпа, третий - баламут, четвертый - на орденах помешанный, а теперь вот болтун, да еще и малообразованный. Так кто ж за ними в бой пойдет? А ведь мы шли, терпели и неудачи и поражения и побеждали. И я тоже победил и в двух войнах, и в послевоенную разруху, и при выполнении интернационального долга в Корее и во Вьетнаме. Делал то, что неплохо умел, чему учили меня родители и учителя, которых всех и не перечислить. Ордена получал и звания, хотя в партии не состоял и в генералы не вышел. Однако зла на партию не держу, поскольку родом я из семьи казака, который через три года после моего рождения в 1921 году ушел с армией Деникина из Новороссийска за рубеж. Моя мать, вырастившая троих мужиков, оставаясь неграмотной до конца жизни, смогла поставить нас на ноги. Старший стал ударником труда на железной дороге, средний дорос до заместителя министра, а я младший дослужился в авиации до подполковника. Сейчас много говорят и пишут о репрессиях, о партийной борьбе в высших эшелонах, о полководцах, да только забыли о тех, кто работал, сеял хлеб, строил, воевал, учил и лечил. А вот я не забыл. Ты, Семен, Федора настоящего хозяина, который и ночами убирает хлеб не за зарплату, а чтобы не пропал урожай, который принадлежит народу, куркулем назвал. А разве мой дед, казак станицы Кавказской вместе с моим отцом только царю служили, когда поднялись против смутьянов и горлопанов? А отчим мой, терский казак Мартыненко почти надвое разрубленный шашкой чечена, во время немецкой оккупации разве за гроши возил в горы партизанам свой мед и бинты, которые под угрозой расстрела, работая в немецком госпитале прачками, припрятывали мать с невесткой?
Вот сын мой, капитан, уже двадцать лет по морям плавает. Ему не раз предлагали поменять Родину и гражданство, а он ответил им - не дождетесь, - отчим показывает кукиш Семену, и произносит с гордостью:
- А почему? Да потому, что он мой сын и знает, что такое Родина. Вот и воевал я не за партию и не за Сталина, а свою Родину, за Россию, за нашу Кубань, за мой отчий дом, за мать и братьев. От вас скрывать не стану, порой обидно было подолгу ждать очередного звания, хотя летал, как и положено летчику высшего пилотажа. Но в партию с моим прошлым меня не приняли. Хорошо еще, что удалось исполнить свою мечту стать летчиком, да и это было нелегко, - отчим замолчал, и я испугался, что его больше не заставить говорить.
- Ты, отец, никогда не рассказывал мне, как поступил в аэроклуб, - решился я, надеясь на то, что отчим в последнее время стал рассказывать многое, о чем в свое время умалчивал. Немного помолчав, отчим начинает:
- Ты, сын, часто смотришь в небо? Видел, как высоко летают стрижи? Вот и мне захотелось летать как они. А все началось с книги "Наши крылья", которую мне подарил брат Михаил. Это, конечно, не твоя "Всемирная энциклопедия воздухоплавания", но для меня она буквально открыла дорогу в небо. Я знал наизусть почти все двести ее страниц. У нас в станице Кавказской ни аэродрома, ни аэроклуба не было, а в Армавире были и с помощью другого брата Фёдора, который работал в депо, я уезжал туда каждое воскресенье. Сначала меня просто гнали, но когда я однажды пробрался в клуб вечером и вымыл полы в классе, сам начальник не только разрешил бывать там, но и уговорил мать отпускать меня к ним в субботу вечером до понедельника. В аэроклубе после этого меня прозвали командирским хвостиком, он словно отец не отпускал меня ни на шаг. В четырнадцать лет я "заводил хвосты" двум учебным самолетам, провожая их в полет, и был допущен к занятиям в классах вместе с семнадцатилетними курсантами. Обучение мое в аэроклубе закончилось полетами с инструктором за неделю до окончания седьмого класса школы. По распределению часть курсантов клуба направили в авиационное училище в Ейске, но мне туда было рано, и еще год в аэроклубе я учился летать сначала на планере, потом на биплане. Как только исполнилось восемнадцать, забрали меня в армию и к моей великой радости послали в училище морской авиации. Учиться там мы должны были три года, но с началом Финской компании направили нас в части. Я попал в Питер, и через три дня стал боевым летчиком на крейсере "Киров". Взлетать мы с катапульты, что было по тем временам высшим пилотажем, а садились на аэродром. За финскую компанию получил я свой первый орден "Боевого Красного знамени".
Отчим поднялся, прошел в палатку. Я прошел вслед за ним, последнее время у него обострилась язва. Налил ему чай из термоса, достал из теплой кастрюли сосиски. Через десять минут мы вернулись.
В наступившей темноте костер горел ярче, освещая лица седевших, на которых была заметна радость от возвращения рассказчика.
- Ты, Василич, как себя чувствуешь, если что мы подождем следующего раза, - спросил Федор, - не в последний раз рыбарим.
- Боюсь, что другого раза может и не быть, Федя, Мотор барахлит, да и у винта тяги нет. Раз начал, должен и закончить, я привык свои дела доводить до конца.
- На чем я остановился? - спросил он, обращаясь ко мне.
- Про свой первый орден ты сказал, только не пояснил за что тебе его дали.
- За что? - усмехнулся отчим. - Тогда я и сам не понял, хотя надулся, как индюк. Мой сын, а он моряк грамотный и историю флота знает, думаю, помнит эпизод Финской компании под названием "Охота на броненосцев". Я, как летчик, вспоминал о ней редко - позорная это страница в истории нашей военной авиации, но как причастный к этому событию умолчать не могу.
Когда началась Финская компания (война) высшее командование было обеспокоено наличием у финнов двух крупных боевых единиц - броненосцев "Вяйнемяйнен" и "Ильмаринен". Эти береговые броненосцы длинной около ста метров с малой осадкой 4.5 метров могли в условиях шхерного побережья и больший глубин в фьордах оказать очень важную роль в войне. Корабли имели сильное бронирование. Их вооружение состояло из двух 254 мм и 4-х двух орудийных 105 мм пушек. Поэтому советское командование в первый же день войны решило нанести по ним, стоящим на рейде базы Ханко бомбовый удар. Опасаясь их пушек и зениток общей численностью около ста стволов, удар тремя бомбардировщиками нанесли с большой высоты, но попадания не наблюдалось. Повторная попытка также не удалась, и командование признало виной низкую подготовку летчиков. Пока разрабатывали новую операцию, броненосцы пропали, и самолеты разведчики их не могли найти. Тогда для их поиска привлекли нас истребителей.
Летали мы на самолетах И-16, прозванных летчиками "Ишаком". Говорят, что так его впервые, еще при испытаниях прозвал Валерий Чкалов, за упрямство. Лучшего у нас тогда еще не было, а с учетом суровой зимы, проблем с ними было достаточно. Искать броненосец в шхерах, да еще в условиях зимы, дело не только бесполезное, но и малоприятное. Запас топлива ограниченный, в шхерах снег и лед, кабина у нас открытая, а искать выкрашенные белой краской корабли приходилось, летая на низких высотах. Два наших вылета оказались безрезультатными, а на третий, который был самым дальним для наших ишачков, попали мы под обстрел зениток. Когда повернули обратно, я стал замечать, как стрелка уровня бензина быстро клонится к нулевой отметке. Внимательнее глянул на плоскости, и заметил на правой там где бак три пулевых отверстия. Было видно, как вытекающий бензин оставляет от них след на морозе. Стало ясно, что так я до аэродрома не дотяну. Посмотрел на планшет и повернул к ближайшим островам устья реки Луга. Ребятам качнул крыльями, что все в порядке и показал, чтобы они продолжали полет.
Когда я перекрыл кран на дырявый правый бак, скорость упала, стало ясно, что максимальных оборотов двигателя не будет. Убрал немного газ, но самолет стал снижаться. На мое счастье видимость была хорошей. Я летел на высоте метров пятьдесят, не оглядываясь, когда вдруг заметил следы трассирующих пуль над головой. Оглянулся назад и увидал в трехстах метрах большие финские аэросани, которые неслись явно за мной. Дал полный газ и потянул штурвал на себя. Самолет нехотя набрал высоту, оторвался от преследователей, но вскоре опять закапризничал - бензина ему для полных оборотов не хватало и пришлось опять снизиться. Финны догнали минут через двадцать, и я вновь "отпрыгнул" от них. Так продолжалось еще минут сорок, и я стал было готовить пистолет, когда при очередном снижении заметил впереди пару аэросаней, несущиеся мне на встречу. Оглянулся и увидал, что финны на полной скорости удирают домой. Когда наши аэросани поравнялись со мной и развернулись, я убедился, что это свои и, чтобы не испытывать судьбу, сел на ровный лед. Через несколько минут наши пограничники поили меня из термоса чаем с коньяком, а через два часа я давал показания представителю НКВД. Он оказался толковым мужиком и составил свой документ, где отметил, что я доблестно отбивался от нескольких финских аэросаней. В моей части меня несколько раз расспрашивали представители Особого отдела, но я отвечал уже увереннее, а вскоре и сам поверил в написанное.
А броненосцы благополучно дожили до Великой Отечественной войны. "Ильмаринен" в 1941 году подорвался на мине, а охота за "Вяйнемяйненем" продолжалась до 1945 года.
Отчим сделал пауза, которой я воспользовался.
- Когда в 1957 году я курсантом мореходки был на военной стажировке, видел его в Минной гавани Таллина. СССР в 1947 году купил его у Финляндии. Ему дали название "Выборг", но между собой наши моряки называли его "Ваня Муйнен".
- Вот так, мужики, в жизни бывает. Того, за кем я охотился, потом обнаружил мой сын, и этот факт подтверждает, что я вам лапшу на уши не вешал, - так мои слова прокомментировал отчим и продолжил.
- За тот вылет несколько летчиков, в том числе и я, были награждены. Меня, как было написано в наградном, за бой с финскими аэросанями наградили орденом Боевого Красного знамени.
После Финской войны балтийских летчиков здорово баловали, и высокое командование щедро предоставляло нам путевки в черноморские санатории. Закружилась головка и у меня, в офицерской морской форме я смотрелся как морской волк. Это потом, после окончания войны стало известно, что командующий Балтийским флотом адмирал Трибуц обманул не только своего командующего Кузнецова, но и самого Сталина. За "уничтожение броненосца" летом 1944 года он подписал сразу шесть представлений на присвоение звания Героя Советского Союза. За обман адмирала Сталин потом простил, узнав, что летчики вместо "Вянемуйнена" на рейде Котка потопили похожий на него бывший голландский броненосец береговой обороны "Гельдерланд", переименованный немцами в "Ниобе".
- Выходит, что плохо воевали наши летчики, - оживился Семен, но Федор оборвал его:
- Не тебе об этом судить.
- Семен, конечно, дрянной мужичшка, но на его вопрос, ответ мы узнаем потом через несколько лет под Москвой. А с началом войны воевали мы неумело и самолеты у нас были хуже, чем у немцев, англичан и прочих французов. Они ведь тоже сраму набрались - Франция за несколько дней легла под ноги Гитлеру и англичанам при Дюнкерке задницу крепко надрали. Да и Америка обкакалась в Пирл Харборе. Недооценили они немцев и японцев, как и мы финнов.
Понимание этого придет потом, а после финской войны гуляли мы вовсю - победителем быть приятно. Ну и я конечно холостой и красивый, с орденом и это в двадцать один год! Не с медалькой какой-то, а с таким, которым раньше при Ханкин Голе награждали высокое командование. Я-то ладно, какой-то пацан, а голова закружилась и у наших генералов. Ну, и к войне с Гитлером мы оказались не готовы. У него "Мессеры" и "Фокеры" в два раза быстрей наших летали и на наш один наваливались кучей.
Нашему округу можно сказать повезло - мы Питер охраняли, а первый месяц войны его не особенно стремились бомбить. Немцы на нашу границу с Эстонией, очень быстро вышли. Для нас морских летчиков балтийцев тяжелое это было время. Морской флот из Либавы Риги и Таллина удирал в Кронштадт без боя, теряя корабли и суда в большом количестве от бомбардировок гитлеровской авиации, а мы истребители не могли противостоять армадам фашистских самолетов.
В начале августа 1941 года мы звеном (три самолета) вылетели под Нарву, уж больно быстро мы тогда драпали, для разведки обстановки. Пролетели линию фронта и по интенсивному зенитному обстрелу стало ясно, что линия фронта уже гораздо ближе к Питеру, чем думало командование. Командир звена приказа лечь на обратный курс. Я шел последним и сразу же после разворота мой самолет подбили, меня ранило. Пуля от зенитного пулемета пробила фюзеляж снизу, прошила бронированное сидение и через парашют, на котором сидит летчик, пробила моё мягкое место рядом с мужским достоинством, на мое счастье, повредив его незначительно. Летел я замыкающим, а хватились меня поздно.
Я и в этот раз оказался счастливчиком - сам не знаю как, посадил самолет на поле рядом с деревней и оказался через несколько дней в немецком тылу на небольшом хуторе в стороне от дорог, куда меня спрятали от немцев. На мое счастье там же в лесах прятался небольшой партизанский отряд, в котором был неплохой врач. Через месяц я стал на ноги, а еще через месяц мы с тремя разведчиками из отряда мы перешли линию фронта и, как положено, оказались в Особом отделе.
Кто еще не знает, что это такое, поясняю - это отдел НКВД занимающийся дезертирами, изменниками родины, шпионами и предателями, которых, к сожалению, во время войны, особенно в первое время, было немало. Я к ним не относился и отвечал уверенно и как летчик старался держаться с достоинством. Последнее видимо и сыграло главную роль. Два следователя, допрашивали по очереди, долго задавая одни и те же вопросы, отвечать на которые надоедало. Меня подозревали в дезертирстве и подводили под статью "самострел", которым нередко пользовались трусы. Угодить бы мне, как пить дать, под расстрел или в штрафную роту, но я был летчиком с боевым опытом, в которых тогда очень нуждались. Решить мою судьбу без ведома старших начальников не решались.
На седьмой день допросов к особистам прибыла проверка, в составе которой, как сказал старшина, отводивший меня в камеру, был большой начальник. - Отбирают летчиков и танкистов. Смотри не проморгай.
Ночь тянулась томительно, многое я тогда передумал и решил, что рассчитывать на лучшее особо не приходится. Тот же старшина вывел из камеры и перед кабинетом похлопал меня по плечу и шепнул:
- Давай летун, а если "сбивать" будут, стой на своем.
- В кабинете на этот раз были четверо и, разглядывая их, я забыл доложиться. Сидевший в центре высокий полковник в очках произнес довольно дружелюбно:
- Что молчишь, может быть, представишься?
- Лейтенант Погуляйко. Истребительный полк Прибалтийского округа.
- Лечик-истребитель - спросил полковник, - и давно летаешь?
- С началом финской компании.
- Награды есть?
- Орден Боевого Красного знамени.
- А как же ты орденоносец в плен-то попал?
- Сбили меня немецкие зенитчики, а в плену я не был, партизаны вылечили.
- А мне говорят, что ты самострел, - полковник пытливо вглядывался в мое лицо.
- Я бы, товарищ полковник, лучше застрелился, чем плен.
- А говорят, что ты чуть себе яйца не отстрелил, - полковник посмотрел на следователей. - Ну, смотри, если соврал, у меня доктор есть, которого не проведешь. Что сидите? - обратился он к следователям, - зовите его сюда.
Доктор, удивительно похожий на Ленина, велел раздеться догола, не торопясь осмотрел и ощупал меня с головы до ног, не обращая никакого внимания на присутствующих. Закончив осмотр, снял очки и аккуратно положил их под халат в карман гимнастерки.
- Ну что? - нетерпеливо спросил полковник.
- Ты лейтенант не левша? - спросил доктор, будто не слышал вопроса начальства.
- Никак нет.
Доктор прошел за стол и сел на свободный стул рядом с полковником, после чего спокойным голосом произнес:
- Не знаю, кто его осматривал. Летчик толстячок, поэтому хорошо различаются входное и выходное отверстия. Входное - снизу со стороны задницы с ярко выраженными следами ожогов, выходное четкое. Такое можно получить только сидя, а я таких самострелов в своей жизни не встречал. Да калибр пули не пистолетный не менее двенадцати миллиметров а, то и больше. Что ж он жаканом из двустволки себе в задницу пальнул? Нет. Никак не "самострел"!
- Это что же, получается! - возмутился полковник. - Не могли этого раньше разглядеть или не захотели? По принципу - чем больше предателей раскроем, тем лучше для Родины? А кто воевать будет, если вы всех выходящих с той стороны расстреливать будете? Давайте следующих, а лейтенанту пистолет и погоны вернуть и пусть готовят его со мной отправить. У нас летать некому, курсантов неоперившихся в бой посылаем, а аса чуть не хлопнули.
Так впервые меня назвали асом.
Ехали мы в медицинском автобусе, довольно долго, несколько раз останавливались у постов для проверки документов. После одной из проверок полковник сел на сидение рядом, достал пачку Казбека и предложил закурить.
- Говоришь, воевал в Финскую? - спросил он меня.
- Да и в эту немного пришлось, корабли на переходах прикрывали, - ответил я.
- А на чем летаешь, на "ишачке"? Я кивнул головой вместо ответа.
- Ну, а как тебе германские самолеты?
- Скорость у них больше и пулеметов несколько, но зато наши верткие, жаль, дальность полета невелика.
- За то, что не побоялся правду сказать, спасибо. Тебе скажу - плохо мы к войне готовились, вот и не успели. Не скоро наши заводы дадут вам самолеты лучше немецких, но конструкторы уже поработали, только вот, заводы в глубоком тылу еще строятся. Вы уж, потерпите, война эта долгая будет, на немцев вся Европа работает. Полковник помолчал немного, похлопал меня по плечу.
- А ты молодец - не испугался допросов. На следователей не обижайся, нелегко им. В плен сейчас многие сдаются, а им разобраться нужно - кто от страха и безнадежности, а кто обдуманно. Он встал и прежде чем пойти на свое место, неожиданно спросил:
- Как ты сказал твоя фамилия, Погуляйко? Я бы тебе скорее свою дал.
- А какая ваша?
- Моя? Орлов. Для тебя она была бы подходящая.
- А мне и моя нравится. Мой отец, кубанский казак ею очень гордился.
- Это меняет дело, - улыбнулся полковник. - Раз так - гуляй казак, и я уверен, что фамилию отца ты не посрамишь.
Отчим встал, попросил подложить в костер дров, и когда пламя выхватило срез берега и темную воду, привычно приказал.
- Пора мужики раколовки ставить. Ночь сегодня лунная будет, рак такую очень обожает.
- А как же дальше-то, Василич? Расскажешь? - спросил Семен.
- Дело сделаем, тогда и продолжу, если заслужите.
У отчима была удивительная способность повиновать своими компаньонами, казалось бы, незначительными фразами. Подчинялись ему охотно, и я не помню, чтобы кто-то вступал с ним в споры. Уже меньше чем через час все раколовки и переметы были поставлены, оставалось только ждать рассвета или звона колокольчиков на удилищах спиннингов. Только теперь отчим достал две бутылки "Столичной" и все уселись вокруг костра с разлитой по котелкам новой партии горячей ухи.
Вслед за отчимом выпили, принялись орудовать ложками, сплевывая в траву распаренные рыбьи кости. Отчим разлил по второй, и капитан первого ранга
неожиданно провозгласил тост:
- Да не оскудеет рука дающего!
- И не отсохнет рука берущего, - ответил отчим выпил, встал, подошел к воде и прополоскал котелок. Все сделали то же самое, только Семен не мог оторвать взгляда от оставшейся в бутылке водки.
- Не по твою честь, - произнес Николай и отнес бутылку в палатку.
По чистым котелкам разлили круто заваренный чай "Три слона", капитан второго ранга принес бутылку Арарата, но отчим её вернул.
- Сей божественный напиток употреблять только под шашлык или кофеёк предпочтительней. Утром мой сын приготовит его из настоящих зёрен, что из Ганы привез. Только ты, обратился он ко мне, не переусердствуй, "моторы" наши с перебоями и свой моторесурс давно выбрали, как бы ни окочуриться.
- Василич! Ты обещал продолжить рассказ. Не томи душу, - попросил Федор.
- Только ради тебя, Федя, и по просьбе трудящихся. Слушайте, если я не надоел.
- Под утро полковник привез меня к аэродрому Подборье. Поговорив с дежурным офицером, попросил поднять командира полка, который приказал обо мне пока никому не говорить и отослал меня в казарму. Утром все завертелось заново как в кино, только на этот раз больше интересовались, как я посадил самолет, а через неделю я уже гонялся на "Ишачке" за очередным "Мессером", вернее он за мной. Так я вновь стал летчиком истребительного полка прикрывавшего наши транспортные самолеты, летающие в Ленинград и обратно.
Вскоре моему "Ишаку" не повезло - при посадке в ночное время в плохо расчищенной от снега полосе я сломал шасси и погнул винт. К тому времени стала поступать американская помощь по Ленд-лизу, и нас пересадили на самолеты, купленные в Америке за золото. Нашей части достались Р-40 ("Харрикейн), которые пришлось осваивать в деле. После И-16, эти самолеты показались сначала тяжеловатыми, но зато у них были радиосвязь, лобовое бронестекло, бронеспинка, хороший обзор и главное - четыре пулемета и более тысячи километров дальности полета. Теперь мы уже не опасались вступать в бой даже с превосходящим числом немецких самолетов. И все же морозной зимой американские самолеты было трудно эксплуатировать из-за замерзания радиаторов охлаждения и сложности технического обслуживания. Вскоре мы "пересели" на Ла-7 а потом "Яки", на которых я и закончил войну в Литве, где в Курляндском котле война продолжалась еще и после капитуляции Германии, - отчим сделал паузу.
- Я часто думал, почему остался жив до окончания войны и пришел к выводу оттого, что воевал не только за ордена и медали, а скорее за свою мать, за свою Родину. Может быть, это покажется вам неискренним, но судите сами.
Войну я начал лейтенантом, а к концу войны стал только капитаном, когда кое-кто добрался за это время и до генерала. За это время получил орден Красной Звезды, второй орден Боевого Красного знамени, и несколько медалей. Командование полка неоднократно ходатайствовали о повышении звания и назначением командиром эскадрильи, ему отвечали отказом - я, мол, сын казака, беспартийный и еще неизвестно что делал в тылу врага. Друзья уговорили меня вступить в партию, а на беседе в политотделе отказали в рекомендации, по той же причине. После Кореи и Вьетнама, куда мы перегоняли МИГ-и, обучали в боевых действиях вьетнамских летчиков, все повторилось и в академию не направили. Несмотря на то, что я беспартийный, несколько лет обучал в училище немецких, венгерских, чешских и китайских курсантов высшему пилотажу, а потом несколько лет охранял небо над городом, где создавалась наша атомная мощь. И скажу вам, что особой обиды я не таил и не таю, потому что был не одинок и многие такие как я, делали то же самое, потому что служили СВОЕЙ РОДИНЕ. И мне не стыдно перед товарищами, моей матерью, братьями и моими детьми.
- А разве ты, Федор, или ты Николай работали только за одни деньги? А вы, капитан первого ранга? - и, не дожидаясь ответа, отчим встал и направился в палатку. Подняв полог, обернулся.
- Вы во всем вождей нашего времени вините, и вероятно в чем-то правы. Начиная с Хрущева, все они словно в другом государстве жили, вот и получалось, что у них там, наверху одна компания, а у народа другая. Да бог с ними, с вождями. Одна мысль не дает мне спать в последнее время - а сами-то мы, что сделали для лучшей жизни? Наши ученые добились больших успехов в космосе, а автомашины, трактора, комбайны и многое, что мы делаем, хуже иностранных. Почему наш народ гоняется за импортом, мечтает о таких же домах и квартирах, как у немцев?
Да потому, что хорошей жизни каждому хочется, сколько же можно хуже других жить?
Вместо эпилога
Для меня слово дом и Родина до недавних пор были едины. На всю жизнь остаются в памяти дом деда моего отца и казачья хата отчима. До их смерти каждое лето в августе за большим столом собирались все уцелевшие после войны родственники, приглашались соседи и хорошие знакомые, и у каждого, в том числе и у детей было свое место. Оставшиеся в живых, рассказывая о погибших и ушедших, вспоминали историю семьи. Мы дети знали всех близких, кто погиб за Родину, олицетворением которой были дом и семья.
Первыми не стало стариков по отцу - дом построенный руками деда в Тверской области, в посёлке названным его именем, снесли сразу после его смерти, а бабулю приютили соседи - она не захотела уезжать от могил предков и от церкви, в которой молилась за погибших сыновей и деда, по ее мнению большого грешника. Та же судьба постигла и дом отчима - его снесли, предоставив старикам однокомнатную квартиру на третьем этаже пятиэтажного дома без лифта на самой шумной улице к тому времени уже довольно большого города. Оба не захотели жить у детей, без своего сада, огорода и повседневных забот. Бабуля умерла через четыре месяца, дед через семь.
Боевой летчик подполковник Погуляйко Александр Васильевич умер уже в незалежной Украине на операционном столе во время операции язвы желудка, после перестройки, где до последнего дня жил под присмотром жены и дочери. Врач, делавший вскрытие удивился, как еще мог жить человек с таким до предела изношенным сердцем. Похоронен он в Мариуполе, вдали от своей Кубани, могил предков, родителей и брата Федора, а на месте их дома стоит полуразрушенный цех, недолгое время производивший никому не нужные телеги.
Его старший брат Михаил, дослужившийся до крупного руководителя, при приемке нефтяных баков в Монголии из-за плохо приваренного поручня каким-то "Семеном" упадет на корточки с двадцатиметровой высоты, раздробит четыре позвонка и станет инвалидом. От него откажутся жена и дочь, ухаживать за ним будет племянница и он умрет через несколько лет в страшных муках. Его могила на одном из кладбищ Москвы, а судьба и могила их отца кубанского казака Василия Погуляйко, так и останутся неизвестными.
Страна, которой служили, наши предки, отцы и мы уже не наша, и живем мы вроде бы на своей, но многие считают, что на чужой земле. Так где же теперь нашаотчизна, которую мы и наши дети должны защищать так же, как защищали ее наши отцы и деды?
Храни Господь Россию от плохого хозяина и его народ от беспамятства!
