Ветер Андрей
Из рода Оленей

Lib.ru/Современная литература: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Помощь]
  • Оставить комментарий
  • © Copyright Ветер Андрей (wind-veter@yandex.ru)
  • Обновлено: 25/07/2008. 227k. Статистика.
  • Повесть: Проза
  • Приключения
    • Оценка: 7.11*7  Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Повесть из сборника Андрея Ветра, опубликованного под названием "ВРЕМЯ КРОВИ". Рассказывает о якутском шамане по имени Эсэ и о его войне против русских золотоискателей.-----------МИСТИКА И РЕАЛИЗМ СПЛЕЛИСЬ ВМЕСТЕ-----------ШАМАНИЗМ, ЛЮБОВЬ, НЕНАВИСТЬ
    •   Андрей Ветер
      
      "ИЗ РОДА ОЛЕНЕЙ"
      (повесть о событиях 1880 года)
      
      
      
      
      
      - Буом-м, буом-м, буом-м...
      Афанасий Поликарпович остановился, прислушиваясь. Редкие удары бубна, доносившиеся из заснеженного леса, звучали негромко, но властно. Бубен манил его, заставлял жадно вслушиваться. Иногда Афанасию Поликарповичу казалось, что его сердце начинало колотиться в ритм ударам бубна.
      - Буом-м, буом-м, буом-м, - разливалось гулкое эхо.
      Иногда сердце вдруг замирало, и пульс жизни растворялся в глубине его существа, натягивая невидимую, тончайшую нить жизни, готовую, казалось, вот-вот порваться. Но бубен снова подавал голос, и сердце продолжало стучать. Да, в звуках того бубна таилась власть, мягко подчинившая себе Афанасия Поликарповича, этого сильного, непокорного человека пятидесяти пяти лет. Он, конечно, не допускал мысли, что бубен в руках невидимого шамана тянул его к себе, как рыбак, подцепивший острым крючком огромную рыбину. Если бы в те минуты кто-нибудь спросил Афанасия Поликарповича, что увлекло его в лесную чащу, он бы сослался на обыкновенное любопытство. Но разве мог он, проживший в тайге более тридцати лет и знавший суть каждого таёжного звука, подчиниться зову простого любопытства? Нет, это чувство вообще не было свойственно Афанасию Поликарповичу; он привык тщательно обдумывать каждый шаг, взвешивать все "за" и "против", остерегаясь совершать опрометчивые поступки.
      И всё же он медленно двигался вперёд, проваливаясь по колено в сугробы. Под подошвой меховой обуви громко скрипел снег. То и дело Афанасий Поликарпович останавливался, хмурился, настороженно поворачивал ухо к звукам бубна и спрашивал шёпотом:
      - Что за чертовщина? Кто тут шаманит?
      Бубен зазвенел ритмичнее, удары сделались более частыми. Они летели из-за еловых зарослей, и теперь к ним добавился мелкий металлический перезвон. Переступив через широкое бревно, покрытое толстым слоем мягкого снега, Афанасий Поликарпович взял винтовку наперевес. Неожиданно густые ветви раздвинулись, и он, запорошив окладистую бороду снежной пылью, вышел на просторную поляну, обрамлённую, как стеной, могучими елями.
      - Буом-м, буом-м, буом-м...
      В нескольких шагах от него стоял, сильно согнувшись в поясе, человек, одетый, несмотря на морозную погоду, только в просторные штаны из мягкой кожи и высокую меховую обувь. На обнажённом торсе незнакомца различались мелкие узоры тёмной татуировки. Особенно густо татуировка покрывала его грудь и плечи. Голова человека была опущена, длинные чёрные волосы свесились вперёд и закрыли его лицо. Из рта полуголого человека валил густой пар. Вглядевшись в татуировку, Афанасий Поликарпович пришёл к заключению, что перед ним был один из якутских шаманов, которых обычно называли оюнами. Якут держал в левой руке круглый бубен, густо увешанный оленьими зубами по всей окружности, правой рукой он сжимал короткую палку-колотушку, обмотанную мехом. Низкое мартовское солнце светило из-за его спины и, пронизывая яркими лучами хорошо натянутую кожу нехитрого музыкального инструмента, делало его похожим на сияющую луну в руках человека. Гирлянда из оленьих зубов на бубне громко шумела при малейшем движении, а шаманский пояс с многочисленными подвесками в форме стрел и ножей откликался на каждый шаг металлическим перезвоном, и оюн утопал в постоянном шуме, даже когда он не стучал палкой.
      Афанасию Поликарповичу не раз доводилось видеть шаманов, и всегда они производили на него сильное впечатление. Он был христианином, но в могущество оюнов верил даже больше, чем в чудотворную силу православных икон. Впрочем, верить в силу шаманов он верил, но сам никогда не подчинялся их власти. Зато других людей, беспрекословно выполнявших указания оюнов, будто потеряв собственную волю, видеть приходилось.
      Сейчас он, бородатый, высокий, прямой, стоял на широко расставленных ногах перед длинноволосой, жилистой, полуголой фигурой и внимательно следил за её таинственными движениями. Афанасию Поликарповичу казалось, что он был спокоен и уверен в себе; он даже небрежно положил винтовку на плечо, всем своим видом говоря, что его ничто не тревожило и что он полностью контролировал ситуацию. И всё же он пришёл на таинственный зов оюна, пришёл, не сумев пропустить мимо ушей негромкие звуки шаманского барабана. Значит, его воля впервые не устояла перед зовом язычника.
      Внезапно Якут застыл, сделавшись абсолютно неподвижным. Даже дыхание его оборвалось, и пар прекратил клубиться у рта. Голова его медленно, почти незаметно поползла вверх. Афанасий Поликарпович увидел узкий разрез глаз, затуманенные зрачки.
      - Я ждал тебя...
      Якут смотрел в никуда, но обратился он именно к пришедшему человеку. Было похоже на то, что он увидел Афанасия Поликарповича не перед собой, а где-то над макушками слабо качнувшихся елей. Услышав голос оюна, Афанасий Поликарпович вздрогнул, борода его шевельнулась, густые брови сдвинулись. В человеческом голосе ему почудился звон бубна.
      - Я ждал тебя...
      - Ты ждал меня? - Афанасий Поликарпович напрягся и с удивлением отметил, что спокойствие покинуло его. Или спокойствия не было и прежде, просто теперь он осознал это? От самой макушки его головы побежали вниз по спине мелкие холодные колючки. Выходит, не был он спокоен, как ему казалось, а давно пребывал в сильном волнении, давно не контролировал себя.
      - Вспоминаешь ли ты о моей сестре? - спросил шаман по-русски и повёл головой, будто он был диким зверем, учуявшим добычу. Афанасий Поликарпович хорошо знал повадки таёжных хищников, и в стоявшем перед ним полуголом шамане он безошибочно угадал звериный дух.
      - Вспоминаешь ли ты о моей сестре? - повторил оюн и ударил в бубен. Заколыхавшийся звук натянутой кожи мягко толкнул Афанасия Поликарповича и надавил на уши.
      - О твоей сестре? Откуда мне знать твою сестру? - Он нахмурился, силясь распознать Якута. - Да кто ты таков, что расспрашиваешь меня? Разве ты знаешь меня?
      - Мать-Зверь поведала мне, что я встречу тебя здесь.
      - Я здесь случайно, - осторожно ответил Афанасий Поликарпович. - Мой отряд отклонился от намеченного пути по чистой случайности. Ты не мог знать.
      Он снова услышал удар бубна и почувствовал, как ноги его сразу отяжелели.
      - Мать-Зверь сказала, что ты придёшь сюда ко мне.
      - Кто ты, оюн?
      Якут опустил лицо вниз, а когда вновь поднял голову, его раскосые глаза пронзили Афанасия Поликарповича горящим взглядом:
      - Я Бэс, Человек-Сосна.
      - Бэс? Тебя зовут Бэс? - От удивления Афанасий Поликарпович чуть не задохнулся. - Тот самый? Брат Бакаяны? Не может быть! Но ты же... Ты всегда был обыкновенным разбойником, ты никогда не был оюном. Я не знал, что ты оюн...
      Он отступил на шаг, громко скрипнув снегом. Бэс распрямился, опустил колотушку, но левую руку оставил в полусогнутом положении, будто управляя невидимыми поводьями, протянувшимися от его бубна в пространство.
      - Я оюн и могу одолеть тебя, вор моей сестры.
      - Давнее дело, - усилием воли Афанасий Поликарпович заставил себя поднять руку, отмахиваясь от слов Якута. - Чего уж нынче ворошить? Где же ты пропадал столько лет? Твоя сестра давным-давно скончалась. Сын у меня от неё остался, единственный мой отпрыск.
      Полуголая фигура сдвинулась вперёд на полшага, угрожающе зашумев оленьими зубами на бубне и подвесками на поясе.
      - Сын Бакаяны? Она родила сына? Ах, теперь я знаю, почему Мать-Зверь сказала, что я не смогу убить тебя, - в очередной раз взметнулась рука с палкой, и бубен звонко отозвался на удар. - Моя несчастная сестра родила от тебя сына. Это означает, что мы с тобой породнились, а кровника убивать нельзя... Но я не хочу быть с тобой в одной семье!
      - Ты хочешь отомстить мне, варвар? - Афанасий Поликарпович отступил ещё и, неудачно поставив ногу, осел в сугроб. Еловые ветви мохнато качнулись над его головой. Винтовка соскользнула с плеча и стукнула его холодным затвором по голове. Он скрипнул зубами и стряхнул с себя туман, вдруг застлавший глаза. Теперь только заметил он в глубине поляны вторую человеческую фигуру, одетую, как полагалось, по-зимнему. - Ага! У тебя тут и помощник притаился. Ловушку мне учинили, сучьи дети! Не выйдет! Не дамся, туземные псы!
      Афанасий Поликарпович нервно дёрнул затвор, пальцы в меховой рукавице соскользнули, не вернув рычаг обратно. Оюн зажмурился, вытянул шею и мрачно тряхнул головой. Удар колотушки по бубну разлил вокруг звенящий гул, и по телу Афанасия Поликарповича прокатилась сверху вниз волна слабости. Он всё же смог надавить ладонью на затвор и услышал знакомый, успокаивающий звук скользнувшего в ствол патрона.
      - Прощай, Человек-Сосна.
      Якут опять ударил в бубен и покачал им в воздухе. Слабость, пробежавшая во всем членам Афанасия Поликарповича, сгустилась и свинцовой тяжестью наполнила ноги и руки. Но он уже направил винтовку на татуированную грудь шамана. Рывком сбросив рукавицу, он обнажил ладонь и судорожно надавил пальцем на спусковой крючок. Прозвучавший выстрел показался ему необычайно громким. Якут взмахнул руками и отшатнулся, однако не упал. Глаза Афанасия Поликарповича разглядели крохотное тёмное отверстие, появившееся на голой коже туземца. Как во сне, все движения казались ему бесконечно растянутыми во времени, медленными, ленивыми. Бубен вывалился из разжавшихся пальцев шамана, перевернулся в сияющем воздухе и наполовину утонул в снегу, оленьи зубы, нанизанные на нить, плавно колыхались и перестукивались. Афанасий Поликарпович вяло передёрнул затвор. Краем глаза он увидел, как вылетевшая из патронника гильза провалилась с шипением в снег. Фигура второго Якута испуганно вскрикнула и поднялась в воздух, прыгнув по направлению к раненому шаману, тяжело колыхнулась меховая накидка, соскользнула с длинноволосой головы беличья шапка с пришитыми вдоль нижней кромки хвостиками. Винтовка оглушительно хлопнула и выплюнула вторую жгучую пулю. Человек-Сосна опрокинулся на спину. Второй Якут опустился на колени возле него.
      И тут перед Афанасием Поликарповичем вырос олень. Он мог бы поклялся, что никакого оленя до того момента не было на поляне. Но теперь олень появился. Наклонив могучую голову, украшенную мощными ветвистыми рогами, он мчался на Афанасия Поликарповича, шумно взбивая снег и поднимая его густыми хлопьями в солнечные лучи. Человек решил было снова выстрелить, но почувствовал сильную хватку невидимой руки, которая буквально вырвала у него винтовку. В следующую секунду олень ударил Афанасия Поликарповича рогами, подбросил над собой, мотнул туда-сюда, не позволяя человеку опомниться, и понёс его между деревьями прочь от места, где лежал оюн по прозвищу Человек-Сосна.
      Это случилось в Месяц-Когда-Жеребят-Держат-На-Привязи-Чтобы-Они-Не-Высасывали-Дойных-Кобыл.
      
      ***
      
      Чича был учеником и помощником Человека-Сосны. Он знал таинственную силу оюна, имел возможность убедиться в ней не раз, а потому внезапная гибель наставника не просто потрясла его, но почти лишила сил. Он опустился в снег на колени, упал лицом на грудь Бэса, усеянную тёмно-синими узорами татуировки, и ощутил, как вдоль его щеки потекла жаркая кровь смертельно раненного наставника.
      - Мать-Зверь не велела мне пятнать себя позором, не велела убивать этого русского. Но во мне кипела ненависть. Ненависть душила меня. Это единственное чувство, с которым я не совладал за всю мою жизнь. Я ненавидел этого русского, - проговорил Бэс тихим голосом, когда возникший неизвестно откуда олень унёс русского на своих рогах, - я хотел напустить на него смерть и заманил его. Мать-Зверь не позволила мне совершить этот поступок. Ты видел, Чича, ты видел, как она сама уничтожила моего обидчика.
      Бэс тяжело задышал, тело его мелко задрожало, будто желая вытрясти из себя застрявшие пули. Затем он затих, глаза затуманились.
      - Передай моему сыну, чтобы похоронил меня на Волчьем Холме. Ты знаешь, где это, он тоже знает, - прошептал Бэс. - Мои кости должны лежать только там. Там примет меня Мать-Зверь.
      - Я всё сделаю, - кивнул Чича.
      - Сумку отдай моему сыну, но бубен оставь здесь, где я упал... Видишь, Чича, даже оюну не позволяется следовать голосу ненависти... Зато я узнал, что моя сестра родила сына... Я многому научил тебя, Чича, и я хочу, чтобы ты шёл своей тропой. Не смотри на моего сына. Помни, что у каждого из вас своя дорога... Помоги ему с моим телом и расстанься с ним... Передай, чтобы нашёл сына... сына того русского... Кровь подскажет... Пусть спросит Мать-Зверя...
      Чича кивнул. Якуты знали, что у каждого шамана было звериное воплощение, которое было принято называть Матерью-Зверем. Это воплощение звали любовно матерью не потому, что звериное воплощение было женского пола, а по той причине, что из него рождалась сила шамана, в нём же таилась и душа шамана. Зверь был бесплотным духом, но раз в году он мог появляться на земле. И тогда зверь-душа совершал удивительные вещи. Матери-Звери разных шаманов нередко вступали в ожесточённые схватки между собой, иногда они лежали, сцепившись, в продолжение нескольких месяцев и даже лет, не будучи в силах одолеть друг друга.
      Олень был Матерью-Зверем Бэса, и он явился во плоти, чтобы отомстить человеку, выстрелившему в оюна. Именно так Чича оценил всё происшедшее. Возможно, он ошибался.
      Оюн издал едва слышимый вздох и закрыл глаза, его морщинистое лицо застыло. Бэс, известный шаман из рода Оленей, могучий и непоколебимый Человек-Сосна, которого страшились не только сородичи, но и люди из других племён, закрыл глаза и умер.
      Чича провёл весь день в сборах. Прежде, чем отправиться домой за сыном Бэса, Чича одел неподвижное тело наставника и туго спеленал его кусками кожи. После этого он не без труда поднял покойника на дерево и густо обложил его хвойными ветками. Бубен, как было велено, Чича оставил на том самом месте, где оюн упал, сражённый пулями; он установил шест и повесил бубен на его верхнем конце.
      Неделю Чича добирался на лыжах до зимовья Оленьего рода, что давно было обустроено на берегу Мутного Ручья. Три конусообразных жилища, сложенные из толстых жердей, стояли на заснеженном обрыве и на фоне тёмного леса выглядели игрушечными, хотя высотой каждое из них было около десяти метров. Позади конусных строений стояли немного покосившиеся от времени прямоугольные бревенчатые амбары с двускатными крышами, из которых доносилось мычание коров. Чуть дальше виднелся низкий квадратный дом, напоминавший формой усечённую пирамиду, на плоской крыше которого возле дымившейся трубы играли две большие лохматые собаки. Завидев Чичу, псины радостно залаяли.
      Якут, обессилевший не столько от долгого пути, сколько от терзавших его воспоминаний, ввалился в хорошо протопленный дом и грузно опустился на ближайшие деревянные нары. Обитатели дома приветствовали его дружным гулом.
      - Где Медведь? - устало спросил Чича и сбросил с себя меховую шапку. Освободившись от лямок большой походной сумки, он покопался в ней и бережно достал длинный кожаный мешок, испещрённый мелкими рисунками.
      - Что случилось? - подошёл к нему человек с длинными волосами, затянутыми сзади в косу. Ему едва ли исполнилось двадцать лет, но жёсткие складки возле его рта свидетельствовали совсем не о мальчишеском характере; на его подбородке ясно различалась татуировка синего цвета, выполненная в форме треугольников. - Почему ты вернулся один?
      - Эсэ, твой отец велел передать тебе его оюнскую сумку, - Чича протянул юноше мешок.
      Сына Человека-Сосны звали Эсэ, что в переводе на русский язык означает Медведь. Весть о кончине отца Эсэ встретил молча, лишь тёмные глаза его будто бы закричали, вспыхнули чёрным огнём, затем потускнели, сделались мрачно-матовыми. Все, кто присутствовал при этом, уверяли потом, что в помещение будто проникла волна ледяного холода, даже огонь в очаге колыхнулся и едва не затух.
      - Сила, которой был наделён твой отец, не помогла ему. Пули, выпущенные русским, сразили его.
      - Кто же был тот русский? - спросил Эсэ. - Зачем отец вызвал его туда своим бубном?
      - Я не знаю его имени, я не видел его прежде. - Чича развёл руками. - Но Бэс сказал, что ненавидел того русского... Послушай, твой отец сказал, что его кости должна лежать на Волчьем Холме.
      - Да, - кивнул Эсэ, - он не раз говорил мне, чтобы я отвёз его туда после его смерти.
      Эсэ двумя руками взял шаманский мешок отца и поднёс его к груди. Теперь эта длинная кожаная сумка, наполненная магическими предметами, принадлежала ему.
      - Да будет так, - он медленно закрыл глаза, - завтра же ты поведёшь меня к телу моего отца, а после я отправлюсь к Волчьему Холму.
      Эсэ был настоящий оюн. Он без труда подражал голосам всех птиц и зверей и умел предсказывать погоду, даже не глядя на небо. Но самым главным его качеством было то, что он иногда ни с того ни с сего впадал в транс, и тогда он начинал вещать от имени невидимых духов. Голос Эсэ делался неузнаваемым, на лице проявлялись чужие черты, в глазах отражалась бездна пугающего неведомого мира, куда могли проникать из людей только шаманы. Когда с Эсэ случалось такое, он обязательно описывал какую-нибудь опасную ситуацию, в которой должен был очутиться кто-то из близких родственников. Он рассказывал, в чём именно заключалась опасность и как её можно избежать. При этом он никогда не помнил ничего из сказанного им и не переставал удивляться тому, что пересказывали ему другие.
      - Ничего страшного, - потряхивал он длинными волосами. - Пусть я ничего не помню, важно, что вы слышите и помните это.
      Некоторые охотники из числа ходивших промышлять вместе с Эсэ утверждали, что неоднократно были свидетелями того, как он, сидя у костра и ведя спокойную беседу, внезапно обрывал разговор и будто превращался в камень на несколько минут. Все, кто видел его в такие минуты, говорили, что вся его фигура становилась тогда сосредоточением повышенного внимания. Эсэ вслушивался, но его уши не имели к этому никакого отношения. Он слушал что-то внутри себя. Его глаза смотрели при этом так, как если бы он двигался по чьим-то следам, оставленным на влажной земле. Затем он вскакивал, словно подхваченный беззвучным ураганом, и молча мчался куда-то, схватив лук со стрелами. Вскоре он возвращался и звал товарищей:
      - Я свалил оленя, пойдёмте разделывать его.
      - Как тебе удаётся сразу отыскать дичь? - спрашивали у него.
      - Мне указывает голос, - отвечал Эсэ. - Он говорит, куда мне нужно немедленно пойти, и там я вижу оленя или косулю. Голос ведёт меня. Но я должен всегда спешить, ведь голос быстро пропадает, я могу не успеть за ним, и тогда дичь уйдёт.
      - Чей же это голос?
      - Хозяин леса подсказывает мне.
      Эсэ обладал всеми нужными качествами, чтобы стать могущественным оюном. Если бы он твёрдо выбрал путь шамана, то достиг бы таких высот, какие не снились никому из его народа. Но чрезмерно вспыльчивый характер, неукротимый нрав и неуёмная жажда действий сводили к нулю все его задатки. Он предпочитал заниматься разбоем на дорогах, нападать на купцов и сборщиков ясака , уводить чужой скот, а не развивать в себе способности шамана. На сородичей своих он взирал немного свысока, считая их существами вялыми и бесполезными.
      - Якуты должны быть не только скотоводами, но и воинами! - пылко упрекал он их. - Вы же похожи на жалких рабов. Неужели не слышите вы в своих сердцах зов предков? Вы стоите на коленях перед белыми людьми. Они не перестают унижать вас, а вы только и умеете терпеть. Сколько это будет продолжаться? Разве не осталось в вас гордости?
      - Русские давно пришли сюда, - отвечали ему соплеменники, - они правят в наших краях. Теперь уж ничего не исправить.
      - Вы превратились в трусливых псов, - продолжал Эсэ, - ни в ком из вас не вижу я воинской силы. Вы говорите, что русские и другие белые люди пришли сюда давно. Но разве это означает, что они должны быть хозяевами здесь и что мы обязаны платить им ясак? Эта земля всегда принадлежала нам! Поднимите головы! Проснитесь!
      Но сородичи не хотели отзываться на призывы Эсэ. В их сердцах давно уже не осталось места для войны, для ненависти, для протеста. Они жили покорно, не сетуя ни на что. Они боялись слов Эсэ. Человек-Сосна тоже осуждал их за безволие, никогда не жил на одном месте, беспрестанно бродяжничал где-то. Он тоже не уставал говорить о воинском пути. Якуты боялись этих слов, так как чувствовали скрытую за ними неведомую стихию, казавшуюся им даже более страшной, чем колдовская сила оюнов. Кроме того, они не понимали, о какой свободе вещали Эсэ и его отец. Разве не вольны они были в любое время ездить где угодно? Для чего им становиться воинами? Да, они платили русским подати и тем самым отнимали у себя самих часть добычи, но это стало неотъмлемой стороной их существования. Зачем же бороться против того, с чем они давно смирились?
      - Теперь ты отправишься мстить за смерть отца? - прозвучал испуганный голос из дальнего угла дома.
      - Буду мстить, - кивнул Эсэ, открыв глаза. Его подбородок нервно дрогнул, крапинки синей татуировки на нём шевельнулись.
      - Чича рассказал, что убийцу твоего отца сразу уничтожил олень. Кому же ты будешь мстить?
      - Отец велел мне отыскать сына его убийцы. Чича, верно ли я понял его последние слова?
      Чича молча кивнул.
      - Вы слышали? Отец хотел, чтобы я нашёл сына его убийцы!
      - Но зачем тебе искать его? - послышался всё тот же голос из тёмного угла. - Зачем мстить, если на преступника уже обрушилась кара Матери-Зверя? Наши люди давно сошли с пути кровной вражды.
      - Сын является продолжением плоти своего отца. Во мне течёт кровь Человека-Сосны, во мне кипит тот же дух предков. Как я могу не мстить? Неужели вы совсем позабыли, что такое род? Неужели в вас не осталось ни капли того, что позволяет вам ощущать биение собственного сердца в теле вашего ребёнка? Неужели вы стали думать, что люди оторваны друг от друга? Вы, может быть, позабыли, что такое жизнь, но я-то помню наставления Бэса! Я помню, что сын является прямым продолжением отца, а дочь - продолжением матери. Плоть и кровь родителей составляет плоть и кровь детей. Сын убийцы несёт в себе все качества своего отца, и это означает, что он сам является тем же убийцей. Я найду его, чтобы отомстить, не могу не найти его. Таков мой выбор. Однажды отец вывел меня на тропу, с которой я не вправе сворачивать. Я воин, и если голос Кыдай-Бахсы, Покровителя кузнецов , повелит мне убивать всех встречных русских, я подчинюсь этому голосу.
       - А наказывать придут нас...
      Эсэ хмуро взглянул на говорившего, но ничего не ответил. Казалось, что пробудившаяся в нём ненависть к русским затмила все другие чувства.
      На следующее утро он ушёл на лыжах в сопровождении Чичи. Они не разговаривали по дороге. Трудный путь не допускает такой роскоши, как разговоры. Добравшись до места, они принялись за дело, продолжая молчать. Им не требовались слова. Они понимали друг друга без слов.
      Спустив заледеневшего покойника с дерева на верёвках, они обложили его огнём со всех сторон, чтобы труп оттаял. Для себя они устроили небольшой шалаш из еловых ветвей и сидели там, изредка подходя к трупу и ощупывая его. То и дело один из них затягивал заунывную песню-заклинание. В конце концов наступил момент, когда Эсэ достал острый разделочный нож, отмёл рукой горячие угли, освобождая для себя место, и опустился перед трупом отца на колени. Чича установил рядом треногу и повесил на неё котёл, заполнив его снегом, который очень быстро растаял над огнём. Заготовив кипяток, Чича присоединился к Эсэ. Тот уже неторопливо разрезал суставы оттаявшего наполовину мертвеца. Теперь песни не звучали. Если бы не треск сучьев в костре и не гудение котла, то можно было бы сказать, что странное действие происходило в полной тишине. Якуты работали умело, ловко и неторопливо. Они знали, что тело оюна следовало расчленить так, чтобы не повредилась ни одна кость. Отрезанные куски плоти они бросали в котёл и кипятили их до полного размягчения мяса. После этого они вылавливали отваренные куски и бережно соскабливали рыхлое мясо с костей. Валивший от котла смрадный пар не мешал им; они не выказывали ни малейших чувств по этому поводу.
      Когда растянувшаяся почти на всю ночь процедура была завершена и гладкие белые кости легли одна к другой, они бережно завернули их в оленью кожу, перевязали её туго ремнём, а отваренное трупное мясо зарыли глубоко в оттаявшую под костром землю. Чёрный котёл, в котором было сварено тело оюна, они перевернули вверх дном и накрыли им кострище. На котёл они положили шаманский пояс Человека-Сосны, который сняли, приступив к расчленению трупа. Дело было сделано, кости оюна были готовы к последнему пути.
      Так поступали всегда их далёкие предки: если умершего нельзя было доставить по какой-то причине в нужное место, они привозили его кости и хоронили их. Кости - ствол всякого живого тела, поэтому им проявлялось уважение. Так говорили предки, так говорили настоящие Якуты .
      
      ***
      
      Три года подряд Эсэ приезжал в середине лета на Волчий Холм, чтобы поклониться могиле отца, а также в надежде услышать там голос Матери-Зверя. В прошлом его отец часто уединялся на этом холме и общался с Матерью-Зверем. Но Эсэ до сих пор не получил никаких указаний могущественного невидимого существа и поэтому не предпринимал никаких шагов. Он знал, что отца застрелил русский человек. Но кто именно? Умирая, отец просил Эсэ найти сына того русского. Где же искать его? Русских много, очень много. Они живут в малых и больших городах, плавают на пароходах по рекам, перевозят с места на место товары, рубят лес, скупают меха, продают водку. Где и как искать того, о ком одинокий воин не знал ровным счётом ничего?
      Эсэ опустился на корточки перед конусовидным шалашиком, высота которого едва ли достигала полутора локтей. В том шалашике лежали кости отца. Когда Эсэ приехал к погребению в первый раз, он привёз священную шапку, принадлежавшую Человеку-Сосне. То была меховая шапка с короткими оленьими рогами. Он положил её перед погребальным сооружением, но ветер и дождь разрушили мех, остались только рога, и Эсэ прислонил их к шалашику.
      В этот раз он ощущал себя странно и неуютно возле могилы отца.
      - Мне тяжело дышится сегодня, - сказал он в полный голос и повернулся к своему гривастому коню. - Ты ничего не чувствуешь? Тебя ничто не беспокоит?
      Шевельнулись, громко вздохнув, кроны деревьев. Медленно, словно играя сам с собой, всколыхнулся у подножия холма ветер и плавно покатился вверх по склону. Или то был не ветер? Жёлтая осенняя трава покорно склонилась под движением его невидимых рук, затем сразу зашелестела круговыми волнами, когда ветер взобрался на вершину, где сидел, опустив голову на грудь, Эсэ. Конь протяжно фыркнул, будто откликаясь на звук ветра.
      С пологой стороны Волчьего Холма виднелось приземистое деревянное строение. Стены его, сделанные из поставленных под наклоном жердей, производили впечатление покосившихся, обветшалых. Густо заросшая травой плоская крыша низкого сооружения усиливала это впечатление. За многие годы дождь намыл грязи на стену, обращённую к вершине холма, и почти сравнял с той стороны крышу с поверхностью холма. Да, этот домик-дулга казался совсем непригодным для жилья. Но Эсэ знал, что строение в действительности было крепким. И крыша, и наклонённые стены были наложены в несколько слоёв, между которыми лежали дёрн и глина, и опирались внутри на мощные вертикальные столбы. Когда-то здесь жила большая семья Якутов. Вдоль стен до сих пор стояли дощатые нары. Иногда он замечал следы людей, заходивших в дулгу. Судя по всему, там от случая к случаю ночевали проезжие охотники. Однажды он пришёл, когда уголь в открытом очаге у правой стены ещё продолжал излучать тепло - гости покинули дулгу совсем недавно. Но Эсэ ни разу не видел людей возле заброшенного дома.
      Не разводя огонь, он устроился слева от покосившейся деревянной двери, положил на нары возле себя винтовку и почти сразу погрузился в глубокий сон. Его конь остался возле входа, привязанный к орешнику. Эсэ никогда не беспокоился за безопасность коня на Волчьем Холме, так как вокруг лежало множество заговорённых его отцом камней. Сила их была настолько велика, что даже после гибели отца они продолжали отпугивать диких зверей от этого места.
      Единственное, что запомнил Эсэ из нахлынувшего на него и умчавшегося прочь, как ураган, внезапного видения, были руки отца, сложенные лодочкой. В руках густо колыхалась тёмная кровь. Якут хорошо слышал её вязкий плеск, видел блики на её поверхности, чувствовал её горячий вкус на своих губах. Он проснулся в тот момент, когда отец поднёс руки и налил кровь в рот Эсэ. Видение ушло, но кисло-солёный вкус во рту остался.
      Эсэ проснулся, но почему? Что вырвало его из сна?
      - Глянь-ка, лошадь...
      Человеческий голос заставил Эсэ насторожиться. В дулге царил густой вечерний сумрак, но снаружи было ещё достаточно светло.
      - Да, лошадь, - откликнулся второй голос. - Седло-то какое! Чтоб мне пусто было, если это не колчан к седлу прицеплен. Похоже, кто-то из диких, раз с луком разъезжает. Нынче лук мало кто пользует. Я, сказать честно, ни разу никого с луком не видел. Кто же тут есть, Кондрат?
      - Не Тонги ли?
      - Не-е, Тонги лошадей не уважают, они всё больше оленный люд.
      - Стало быть, Якут, - заключил первый голос. - Я слыхал, что в тутошних местах дикарь какой-то разбойничает. Поговаривают, что уж не первый год лиходействует. Кондрат, а ежели это его конь?
      - Ты языком-то не шибко мели, уши лучше насторожи, язви тебя в душу!
      - Что-то не видать никого. Не в избе ли он притаился?
      - А ну поворотись вон туда. Вишь, жердь торчит, сумка к ней привязана какая-то лохматая, шалашик какой-то внизу, рога к нему приставлены оленьи. Небось идолище. Надобно ухо востро держать. Поганое тут место. Чур меня...
      Эсэ очень осторожно, чтобы не произвести ни малейшего звука, опустил ноги на земляной пол и шагнул к приоткрытой двери. В быстро сгущавшейся мгле он увидел двух людей в длинных охотничьих куртках, перепоясанных патронташами. Один из говоривших вёл под уздцы серого прихрамывавшего коня, второй сидел верхом на рыжей кляче. Оба остановились и настороженно осмотрели холм. Тот, что вёл коня под уздцы, скинул с плеча двуствольное ружьё, поспешно переломил его, проверяя, заряжено ли оно, и взял его наперевес.
      - А что, Кондрат, верно говорят, что их некоторые шаманы людей пожирают?
      - Глупости, - Кондрат передёрнул плечами, - никогда такого не видел. Хотя...
      - Что "хотя"? Чего же ты умолк?
      - Прикуси язык, леший. Сердце что-то колотит сильно. Не к добру это.
      - Кондрат, я вот слышал от мужиков, что этот Якут разбойный вроде не убивает никого, а только грабит. У нас с тобой и отнять-то нечего.
      Эсэ потянулся к ружью, оставленному на нарах. Он, как верно заметил только что один из охотников, никогда не убивал людей. Он резал скот и дырявил стрелами сторожевых собак. Совершая разбойные нападения на мелкие караваны, он угрожал путникам оружием, стрелял над их головами, мог даже ударом приклада свалить кого-нибудь с ног и лишить сознания, но ни разу не пускал пулю в человека. Возможно, некоторые из тех, кому он нанёс удар по затылку, умирали, так и не придя в себя, но Эсэ не знал об этом. Он не желал им смерти. Был лишь один человек на всём свете, кого Эсэ убил бы при встрече без колебаний, - сын того русского, который застрелил Бэса. Но Эсэ не представлял, где и как искать его. Другие русские его не интересовали. Однако сейчас он вдруг взял винтовку. Вкус крови, оставшийся во рту после забывшегося сна, ощутился с новой силой. А что, если один из этих незнакомцев и есть тот самый сын? Не случайно он видел только что во сне отца с пригоршней крови. Это, конечно, был знак.
      - Кровь подскажет мне, - вспомнилось наставление отца. - Видно, один из них и есть нужный мне человек. Но который? Я застрелю обоих... Ах, почему я никогда не помню видений и забываю наставления, пришедшие во сне?..
      Он приучил себя никогда не спешить, поэтому стрелял без промаха. Он знал, что всегда лучше выждать лишнюю минуту, чем спугнуть жертву. Точна пущенная пуля или стрела означала сытный ужин; поспешность и суетливость сулили голод. Сейчас он взял винтовку не для того, чтобы обеспечить себя пропитанием, но это не повлияло на его неторопливость. Он упёр приклад в плечо и просунул ствол в дверной проём. Первой целью он наметил человека с ружьём в руках. Он успел рассмотреть его шелушившуюся кожу лица, потрескавшиеся губы с двумя большими коричневыми болячками, грязный шарф, туго обёрнутый вокруг шеи, засаленный картуз.
      Эсэ потянул спусковой крючок, и за брызнувшим пороховым дымом увидел взметнувшиеся вверх руки русского. Второй закружил на месте, пытаясь сдержать заплясавшую от страха рыжую кобылу. Он прокричал что-то невнятное в сторону дулги, прижался к шее лошади, затем попытался снять с плеча своё ружьё. Эсэ передёрнул затвор и выстрелил снова. Пуля пробила жертве грудь и свалила его в пожухлую осеннюю траву.
      Вкус крови во рту Эсэ усилился.
      
      ***
      
      Первого сентября 1880 года Ивану Васильевичу Селевёрстову исполнилось ровно двадцать семь лет, и в этот день у него кончились последние деньги. Для человека, не привыкшего ни к какой работе, это означало большую беду. Впервые за время долгого путешествия из Санкт-Петербурга в Сибирь Ивана Васильевича охватила настоящая паника. В Олёкминске Селевёрстов жил уже пятые сутки, спустившись вниз по течению Лены из Иркутска, и готов был плыть дальше, но купцы, к обществу которых он прибился, остановились здесь на неопределённое время, поджидая кого-то из своих задержавшихся в пути товарищей.
      Олёкминское население, толпясь живописными кучками, праздновало прибытие последнего парохода. Поздним летом в Олёкминске редко бывало шумно. Настоящее оживление там было заметно ранней весной, перед открытием навигации, когда посёлок превращался в центр, где жизнь била ключом: туда стекалось множество рабочих, жаждавших найма, уже нанятых матросов, лоцманов, горнорабочих. С открытием навигации товары всегда подвозились громадными партиями, ежедневно вниз по реке отправлялись суда самого разного рода. На лодках, установленных в один ряд возле самого берега и накрытых брезентовыми навесами, открывалась бойкая ярмарка. Вечерами весь посёлок оглашался песнями, звуками гармонии, криками и бранью. Такое шумное существование продолжалась до конца июля, затихая к середине августа, к началу же осени село заметно пустело и жизнь в нём замирала до следующей весны.
      Стоя посреди улицы, Иван Васильевич Селевёрстов наблюдал последний, видимо, в том году праздник. Повсюду перед избами сидели на лавках бабы и старики. Перед добротно срубленным кабаком шумели, размахивая руками, пьяные мужики. Среди них возвышалась шатающаяся фигура могучего рыжеволосого бородача; он сжимал в руке штоф и, то кланяясь до земли, то норовя поцеловать кого-то из товарищей, угощал их водкой. Справа пестрела целая гурьба молодиц в ярких сарафанах. Посреди улицы толпа ребятишек окружила небольшую телегу, запряжённую клячей, и худощавый разносчик, потрясая козлиной бородой и сыпля прибаутками, предлагал пряники и крендели. Чуть позади возвышался над избами синий купол церквушки, резко выделяясь на порозовевшем фоне предзакатного неба.
      Иван Васильевич держался в стороне, не решаясь пройти сквозь пьяную толпу. Его страшили могучие кулаки и бранная речь мужиков, не меньше пугали его и появившиеся возле кабака матросы. Эти матросы сошли на берег днём с двух пароходиков, подошедших к пристани. Внешний вид этих длинных плоскодонных посудин был столь непривычен, что сразу привлёк внимание Селевёрстова. Колёса на пароходиках располагались не сбоку, как обычно, а сзади; что до котлов и машин, то они стояли не внутри корпуса, как обыкновенно, а на палубе - котёл на носу, а машина на корме. Каюты тоже были устроены на палубе в виде дощатых сараев. С первого взгляда на пароходы Иван убедился в их особенности, и это убеждение навело его на мысль, что начальство тоже было людьми особенными. Селевёрстов подумал, что капитан непременно примет его на борт, если Иван объяснит ему своё положение.
      С самого момента прибытия пароходиков Селевёрстов выискивал глазами капитана, но не мог заставить себя подойти к пристани. Теперь же, когда команда изрядно набралась водки и потянулась обратно к своим плоскодонкам, Иван понял, что тянуть больше нельзя. Пароходы могли отчалить в любой момент. Утомлённый ожиданием и собственной нерешительностью, он пошёл следом за шумной толпой. Отставая на десяток шагов от основной команды, плелись два здоровяка в порванных рубахах; по щеке одного из них стекала кровь из-за уха.
      Эти двое продолжали медленно идти по дороге, качаясь из стороны в сторону, когда другие матросы уже поднялись на палубу. Тут Иван Селевёрстов заметил фигуру, черты лица которой показались ему знакомыми. Человек был одет в простые штаны и свободную куртку, но его осанка и манера держать голову выделяли его среди матросов, а тот факт, что вся команда кланялась ему, проходя мимо, говорил о его высоком положении на пароходе. В руках этого начальника Селевёрстов приметил ружьё, убранное в непривычного вида чехол из весьма мягкой кожи и украшенный довольно длинной бахромой по всей длине чехла. Приклад, впрочем, оставался открытым.
      - Ах ты, сучье племя!..
      Иван Васильевич вздрогнул, невольно сбавив шаг, и перевёл взволнованный взгляд на кричавшего. То был один из двух отставших матросов. В чём-то он, видать, осерчал на своего столь же пьяного спутника и хватил его здоровенным кулаком прямо в нос. Послышался громкий хруст, пострадавший отшатнулся, брызнув кровью на выцветшую рубаху, и рухнул на спину.
      - Я тебя собакам скормлю, тварь недоношенная! - не унимался первый, занося могучую руку над упавшим.
      - Ефим! - услышал Селевёрстов властный окрик и увидел спрыгнувшего на причал человека с зачехлённым ружьём. - Отойди от Савелия! Смотри, рожу разобью!
      Ефим услышал приказ хозяина, но не захотел остановить движение своего тяжёлого кулака и влепил им с всего маху в ухо лежавшего под ним собутыльника. Надо полагать, что первая ссора произошла между ними уже в кабаке, так как рубахи каждого из них были разорваны, а из-за уха Ефима тянулась запёкшаяся уже струйка крови. Стукнув поверженного противника ещё пару раз наотмашь, Ефим повернулся к хозяину и оскалился. Оскал был недобрым, в глазах пылал красный огонь. Матрос явно потерял способность контролировать себя. Он широко шагнул пару раз, и каждый его шаг был похож на прыжок. Только теперь Иван Селевёрстов заметил, что совсем недалеко от дравшихся лежала груда коротких брёвен, над которыми возвышался воткнутый топор. Ефим сделал скачок и, без труда вырвав топор из бревна, двинулся на хозяина. Тот остановился, перехватил ружьё, но не торопился извлекать его из чехла. Иван застыл на месте, ожидая скорой расправы озверевшего матроса над своим капитаном.
      - Господи милостивый, - только и успел прошептать он, когда Ефим взмахнул рукой и метнул топор. Ивану показалось, что тяжёлый свист вращавшегося оружия заглушил все остальные звуки на улице. Топор с громким стуком вонзился в борт парохода. Метнув топор, Ефим сильно согнулся и, увлекаемый весом своего тела, продолжал быстро двигаться дальше, но тут его твёрдый потный лоб наткнулся на резко выдвинувшийся вперёд приклад ружья. Матрос остановился, мотнув головой, охнул и, расставив руки, повалился назад.
      - Поднимите его, ребята, - распорядился хозяин, взмахнув ружьём, - окатите его водой.
      Только тут Иван Селевёрстов обратил внимание на то, что остальные матросы стояли и смотрели на схватку хозяина с пьяницей. Всё произошедшее заняло, оказывается, не более тридцати секунд, и гулявшие на улице не все даже обратили внимание на стремительную стычку.
      - Окатите его водой и оставьте на палубе. Только непременно свяжите до тех пор, пока не очухается... Экий ты зубастый, Ефим, - покачал головой капитан, слегка склонившись над развалившимся в его ногах гигантом. После этого он окинул взглядом длинное селение, вытянувшееся вдоль берега и уже опускающееся в вечерний сумрак, и остановил взор на Селевёрстове. Иван Васильевич смутился пристального взгляда и даже сразу забыл, что хотел встретиться именно с этим человеком, чтобы проситься на борт. Он затоптался неловко и хотел было отвернуться, но к его неописуемому удивлению незнакомец обратился к нему по имени:
      - Селевёрстов! Иван! Ты ли это?
      - Я...
      - Что за чёрт! Откуда ты здесь? Какими судьбами? - говоривший быстро приблизился к Ивану Васильевичу, смотря ему прямо в глаза. - Да ты, братец, не узнаёшь меня, что ли?
      - Галкин? Саша Галкин! - Иван всплеснул руками.
      Александра Галкина он не видел много лет. Когда-то они учились в Петербурге, общались каждый день, шалили, писали эпиграммы и любовные послания барышням. Затем как-то однажды Галкин объявил, что не намерен продолжать учёбу. Все подумали, что он пошутил, но через несколько дней он исчез. Чуть позже до студентов доползли слухи, что у его отца случились какие-то крупные неприятности на его золотом прииске. Это ли повлияло на решение Саши бросить учёбу, никто не знал да и не очень, если быть до конца честным, интересовался. Галкин просто выпал из их поля зрения, и вскоре про него никто уже не вспоминал.
      - Как же ты меня узнал? - удивился Иван, жарко пожимая руку старинному товарищу.
      - У меня, братец, глаз намётанный. Жизнь требует этого, - ответил тот не без удовольствия. - Теперь признавайся, каким ветром тебя сюда занесло? Дела какие?
      - Дел нет, - с некоторым оттенком вины сообщил Иван Селевёрстов и развёл руками. - Я просто путешествую. А теперь вот остался совсем без средств.
      - Да ну?
      - Хотел проситься к тебе на пароход, чтобы добраться до какого-нибудь города.
      - Зачем же тебе в город, коли у тебя никаких дел нет? - пожал плечами Александр Галкин. - Да и не смогу я тебя в город доставить. Мы тут в сторону сворачивать будем - с Лены на Олёкму. А знаешь что? У тебя решительно никаких дел нет?
      - Решительно.
      - Тогда присоединяйся ко мне. Раз ты путешествуешь, тебе не вредно будет взглянуть на Сибирь поближе.
      - Куда же ты путь держишь, Саша?
      - Золото искать, - понизив голос, ответил Галкин.
      - Разве здесь есть золото? - удивился Иван.
      Галкин хитро улыбнулся.
      - Эти пароходы принадлежат мне, - кивнул он через плечо. - Эти люди нанялись ко мне рабочими. Тот пьяный матрос, что кинулся на меня с топором, тоже мой работник. Поэтому я ограничился хорошенькой оплеухой. Ежели б он не был из моей команды, я бы застрелил его. А моего человека мне калечить нет причины, потом ведь лечить его придётся. Есть в моей команде и доктор, и инженер и прочие специалисты. Так что, как видишь, дело у нас серьёзное.
      - Но я ничего не умею, - Селевёрстов нервно сплёл пальцы рук, - впрочем, выбирать не приходится. Чем же я буду заниматься у тебя?
      - Без дела сидеть не придётся, это я тебе гарантирую. Пошли ко мне в каюту чай пить, - Галкин потянул Селевёрстова за локоть и крикнул куда-то в сторону: - Вы, мужики, про Савелия-то не забудьте, подсобите ему до палубы добрести, а то Ефим, сволочь такая, ему изрядно навалял.
      - Значит, за золотом? - Иван задумчиво улыбнулся, когда они поднялись на борт первого пароходика и вошли в тесную дощатую каморку, увешанную всевозможными картами, планами, приборчиками с латунной отделкой.
      Александр положил на письменный стол поверх стопки бумаг свою зачехлённую винтовку и любовно погладил видневшийся приклад ладонью:
      - Это мне один человек из Америки привёз в подарок. Называется "винчестер". Чудесное оружие. Да ты присаживайся, сейчас я кликну насчёт чаю. Борис! Ты где?
      Снаружи откликнулся голос:
      - Слушаю, что прикажете?
      - Организуй-ка нам чайку послаще.
      - Сей момент...
      - Никогда бы не подумал, что мне предстоит это, - Селевёрстов опустился на скрипнувший деревянный стул и обвёл каюту беглым взглядом. - Так ты говоришь, что здесь есть золото?
      - Сибирь богата всякими металлами. Правда, лежат они глубоко. Чем ценнее металл, тем глубже спрятан он от глаз человеческих. Природа будто делает так, чтобы человек долго и много трудился, прежде чем ему удастся разбогатеть. - Александр довольно крякнул. - А я люблю трудиться, люблю руками поработать, и ногами походить.
      - И как же ты намерен искать золото?
      - Не забывай, братец, что я родился в тайге, на прииске, которым владел мой отец. Так что детство моё было окружено кипучей работой золотодобытчиков. Я знаю об этом благородном металле, конечно, не всё, но столь много, что вполне мог бы поучить и тебя. Если любопытно, то я расскажу тебе кое-что.
      - Да, да.
      - Считается, что сибирское золото появилось наносным путём. Его вроде как много тысячелетий тому назад вода снесла с первоначального нахождения в Китае. Чтобы найти нынче это золото, надобно снять все позднейшие наносы и добраться до пласта глины или песку, в котором находятся крупинки, листики или кусочки золота. Поиски золотоносного песка называют здесь "разведкой на золото". Чаще всего разведки проводятся в тех местах, где находятся или прежде находились прииски, так как в геологах всегда теплится надежда, что жила или пласт, откуда добывалось золото, имеет необнаруженное ещё продолжение близ разработанного места. Управление существующих приисков посылает на разведки снаряжённые им партии с инженером во главе, который и должен выяснить, есть ли золото в исследуемой местности.
      - Так ты имеешь указание от Управления приисков?
      - Нет, я сам по себе, - резко сказал Александр. - После того, как Галкинский прииск был отобран у моего отца по сфабрикованному делу, отец запретил мне когда-либо связываться с Управлением. Впрочем, коли уж быть точным, отец велел мне вообще не связываться с золотом. Но я, как видишь, не последовал его совету в этом. Но про Управление я наказ помню, так что я сам по себе.
      - Разве ж это законно?
      - Ты прав. Я действую не по закону. Всё золото, где бы его ни нашли, должно продаваться не иначе как в казну. Правительство уплачивает владельцу прииска соответствующую сумму денег за доставленное золото. Ни хозяин прииска, ни рабочие не должны оставлять себе ни крупинки. Это строго преследуется. В случае, если золото обнаруживается какой-либо разведывательной партией, никто из золотоискателей не имеет права унести его с собой. Согласно букве закона, я обязан составить протокол, сколько именно долей или золотников оказалось в выкопанных шурфах. Вынутое из шурфа и промытое золото должно быть брошено обратно в шурф и оставаться там до начала официальных работ. Я же намерен добывать его без всякого контроля со стороны властей.
      - Про это рано или поздно станет известно. Ужель ты не боишься?
      - Я хочу жить вольно. Мой отец был честным промышленником, но его оклеветали и лишили всего, чем он владел. Я не хочу служить государственному закону, который без всякой причины может одним махом разрушить моё благополучие, построенное честным трудом. Если уж подвергать себя риску, то осознанно, то есть изначально знать, что ты живёшь не по установленному государством закону.
      - Я боюсь за тебя, Саша.
      - Не бойся. Я не разбойник, никого не убиваю и не граблю. Но золото, которое отыщу (а я отыщу его, будь уверен) не отдам никому, - Галкин сжал губы. - Вон со мной сколько людей. Каждый получит свою долю, я никого не обижу. Дай только добраться до места и шурфы отбить. Завтра мы отправляемся в путь, так что не грех бы тебе попрощаться с живой землёй.
      - В каком смысле? - испугался Иван.
      - Мы уходим в дикую глушь, в снега. Там всё покажется тебе вымершим. Так что простись на время с привычными тебе улицами деревень, с толпами пьяных мужиков. До следующей весны тебе сюда нипочём не возвратиться, даже если тебе сильно не понравится жить в тайге.
      
      ***
      
      - К водоразделу между Олёкмой и Амгой идут русские. Много русских, целый отряд. Это те самые, с которыми тебе надо встретиться, сын мой...
      Голос прозвучал настолько отчётливо, что Эсэ от неожиданности вздрогнул и только теперь понял, что голос слышался в его сне. Голос не принадлежал человеку, в этом Эсэ мог поклясться. Но не принадлежал он и животному. Голос назвал его сыном, но то не был голос его отца.
      - Видно Мать-Зверь разговаривала со мной. - Он взглянул на затухший костёр. - Русские идут к Амге. Вот какие русские мне нужны. Значит, на Волчьем Холме, когда я впервые почувствовал вкус крови, я убил не тех людей. Они ни в чём не виноваты. Что ж, ничего не поделать: я выбрал путь войны, а война не знает пощады. Зато теперь я доберусь до тех, кто мне нужен, я отыщу сына убийцы и расквитаюсь с ним. Жаль, что я не знаю, кто именно из русского отряда нужен мне. Как мне определить его? Буду убивать всех подряд, и в конце концов пуля настигнет того, кому она предназначена. Много крови придётся пролить. Это её вкус тревожит меня...
      Было ещё совсем темно, когда он продолжил путь. Три дня назад он покинул место захоронения отца, оставив возле погребального шалашика застреленных русских охотников. Он забрал их лошадей, ружья и кое-что из личных вещей. С тех пор у него на языке то и дело ощущалось присутствие крови. Иногда ему казалось, что она просачивалась сквозь поры изнутри и затапливала всю полость рта, и тогда он начинал торопливо сплёвывать кровь, но наружу выходила только обычная слюна белого цвета. Иногда кровь будто вытекала внезапно из носоглотки горячей волной, и тогда Эсэ начинал давиться. Но каждый раз всё заканчивалось очень быстро.
      Минул ещё день, и вечером Эсэ добрался до небольшого селения Тунгусов у излучины ручья, который назывался Чёрный Пень. Селение состояло из трёх изб русского типа и одного чума конической формы. Чуть в стороне от изб возвышались на высоких столбах два помоста, заваленные какими-то снастями, и виднелись два бревенчатых амбара на сваях вышиной почти в человеческий рост. Тут и там на перекладинах покачивались, просушиваясь, выделанные шкуры лисиц и волков. В просторном загоне топталось несколько оленей, а возле изгороди перед ближайшей избой стояла на привязи понурая кляча. Навстречу Эсэ бросились, громко лая, лохматые собачонки.
      - Я хочу заночевать, - сказал он ровным голосом появившемуся из-за скрипнувшей двери Тунгусу средних лет и, не обращая на собак внимания, легко соскочил с коня на мёрзлую землю. - Куда лучше поставить лошадей?
      Из-за спины первого Тунгуса вышел второй, совсем старый, с длинными седыми волосами и жиденькой бородёнкой.
      - Мы займёмся твоими лошадьми, юноша, - сказал он по-якутски. - Входи внутрь.
      - Моего коня я расседлаю сам.
      - Твой конь, тебе решать.
      Первый Тунгус, видимо, сын старика, неторопливо подошёл к лошадям убитых русских охотников и принялся развьючивать их. Когда Эсэ повернулся к нему спиной, Тунгус с любопытством оглядел пришитый к спине его короткой куртки контур двуглавой птицы, вырезанный из медвежьего меха.
      Когда Эсэ вошёл в избу, в лицо ударила волна забытого за лето домашнего запаха. Этот запах был свойственен только жилищам оседлых Тунгусов и Якутов. Здесь пахло сухим деревом, смолой, кожей, дымом и едой. Посреди большого помещения стояла железная бочка, неизвестно каким образом попавшая сюда; сбоку и наверху в ней было вырезаны отверстия, внутри пылал огонь. Судя по всему, кто-то из местных Тунгусов решил соорудить из бочки некое подобие печки, которую видел где-нибудь на русской фактории. Старик указал рукой за "печь", где, согласно этикету, находилось место самого почётного члена семьи и место для гостя.
      - Мы собрались на ужин, юноша. У нас есть очень вкусная рыба. Ты голоден? - поинтересовался старик.
      - Я с удовольствием поем, - он устроился на нарах, заваленных мягкими шкурами.
      С потолочных балок свисала сохнущая одежда. Слева и справа от двери сидели на нарах женщины и дети, за ними, ближе к огню, расположилось несколько мужчин средних лет. Они кивнули Эсэ, но не сказали ему ни слова, негромко обсуждая что-то своё. Вскоре в дом вернулся Тунгус, занимавшийся лошадьми. Он пробрался к старику и, склонившись к его уху, произнёс что-то. Старик удивлённо поднял брови и посмотрел на Эсэ.
      - Мой сын говорит, что ты оюн. Это правда?
      Все находившиеся в доме сразу замолчали. Единственным звуком, нарушавшим тишину, было потрескивание топлива в очаге. Слово "оюн" вызывало в людях трепет. Оюн - человек, обладающий силой, лекарь, колдун, предсказатель.
      - Почему ты думаешь, что я оюн? - спросил Эсэ.
      - Мой сын видел оюнскую сумку на твоём седле. Но ты слишком молод для оюна, - покачал головой старик.
      - Оюном был мой отец. Его звали Сосна, Человек-Сосна. Сумка досталась мне от него. Он так хотел. Но его священную шапку с рогами оленя я оставил возле его могилы. А бубен его висит над местом гибели отца. У меня нет ещё моего бубна, поэтому я не могу проводить важных церемоний, - пояснил Эсэ. - Отец научил меня многому, хотя я умею недостаточно, чтобы называть себя оюном. Но пусть я не очень сильный оюн, я всё-таки воин.
      - Воин? - удивился старик. - За всю мою жизнь я не помню случая, чтобы кто-нибудь назвал себя воином в наших краях. Не потому ли ты носишь двуглавую птицу на куртке?
      - Да, - Эсэ с вызовом обвёл глазами всех собравшихся, - я воин.
      - Время войн на здешней земле прошло очень давно, юноша, - с некоторым осуждением произнёс кто-то из темноты.
      - Война никогда не заканчивается, даже если её не видно. Так устроен этот мир. Покуда в наших сердцах горят желания, человек будет стремиться задавить и подчинить себе другого.
      - Должно быть, этот юноша пришёл к нам из прошлого, - старик глянул на сидевших вдоль стен Тунгусов. - Раньше о воинах часто вспоминали, но я не видел ни одного воина, только воспоминания. Воины жили здесь задолго до моего появления на свет. Я слышал от деда, что наши племена сильно дрались между собой и сильно сопротивлялись русским. Мне не довелось этого увидеть, я никогда не воевал сам. Я ловил рыбу и занимался охотой. Но я хотел бы взглянуть на то время, когда наши люди не сидели на одном месте, а вольно разъезжали на оленях повсюду, не боялись потерять крышу над головой, не боялись наказаний русских властей, не боялись смерти. Я никогда не думал, что может появиться тот, кто откажется принять нынешний порядок вещей. Когда я был ещё мальчиком, мне открылась печальная истина. Я узнал, что земля, на которой живу я и на которой испокон веков жили мои соплеменники, принадлежит русским. Некоторые наши возмущались и даже поговаривали изредка о том, чтобы выгнать отсюда белых людей, но после недолгого раздумья все приходили к единодушному выводу, что ни Тунгусы, ни Якуты, ни все остальные не в силах одолеть белокожих пришельцев, объявивших себя нашими хозяевами. Мои сородичи смирились с этой мыслью, и она стала казаться нам само собой разумеющейся. Мы пользуемся вещами, которые покупаем у русских, а они пользуются нашей землёй. И всё же мы продолжаем жить в лесу, а не в городах, поэтому мы отличаемся от них, мы думаем иначе. Однако мы давно не воюем против белых людей, мы стараемся дружить с ними.
      Все молчали, огонь гудел.
      - Меня сильно удивляет, что в тайге вдруг появился воин, - седые волосы на подбородке старика задрожали.
      - У него есть колчан, лук со стрелами, - подал голос сын старика, - у него есть несколько ружей.
      - Ты пользуешься стрелами? - ещё больше удивился старик. - Сейчас редко встретишь такого умелого охотника. Мы стреляем только из ружей, хотя патроны стоят очень дорого и за ними приходится чересчур далеко ездить. Мы также ставим капканы. К сожалению, самодельные ловушки не могут сравниться с железными капканами русских, за которые тоже надо платить. Да, мы сильно теперь зависим от белых людей, но мы уже свыклись. А ты пользуешься не только ружьём, но и стрелами. Это очень хорошо.
      - Отец научил меня.
      - Может быть, ты появился, чтобы объявить о повороте времени? Может быть, твой приход означает, что далёкая наша жизнь, когда мы не были обязаны платить русским ясак, обещает вернуться? Я не видел той жизни, но уверен, что она была хороша. Наши предки не знали огнестрельного оружия, но знали, что такое свобода. Возможно, мои внуки сумеют глотнуть свободного воздуха? Не для того ли ты пришёл, юноша?
      - Я не знаю, - ответил Эсэ и улыбнулся. - Этого мне не дано знать. Я должен свершить одно важное дело, о другом я не думаю сейчас.
      - Послушай, ты устал. Я хочу, чтобы сегодня ты лёг спать с моей дочерью, - громко произнёс старик, и тени людей закачались вдоль стен, недоумённо завертели головами, задвигали руками. - Так было принято раньше. Хозяин предлагал уважаемому гостю свою жену. У меня давно нет жены, но есть дочери. Ты, юноша, возьми старшую из них.
      Эсэ давно не лежал с женщиной. Незадолго до своей гибели отец привёз в селение девушку из чужого улуса и отдал её Эсэ. Якуты считали грехом брать для сына жену из своего и даже из чужого, но ближайшего рода. Богачи старались брать женщин из других улусов или отдалённых наслегов своего улуса . Человек-Сосна не был богатым человеком, но специально отправился в долгое путешествие, чтобы привезти сыну подходящую женщину. Увидев ту, что приглянулась ему самому, он решил, что она понравится и сыну. Шаман не спросил её согласия, не заплатил за неё выкуп, не предупредил никого о своём намерении. Он просто украл её, как крадут бессловесную скотину.
      - Теперь у тебя есть жена, - сказал он. - Она понравилась мне, и я увёл её. Она из далёких краёв, так что жена из неё должна получиться славная. Хорошо, когда родство далеко, хорошо, когда вода близко. Не следует брать жён вблизи, хотя бы и чужеродок.
      С тех пор у Эсэ была законная жена. Первое время он брал её с собой в походы. Она разжигала ему костёр, ставила шалаш, готовила пищу, ухаживала за лошадьми. Она никогда не вспоминала о том, что была украдена, никогда не сетовала, что в родном доме ей жилось спокойнее и уютнее. Когда Эсэ говорил, она слушала молча. Когда он приказывал, она повиновалась. Человек-Сосна оказался прав: из неё получилась хорошая жена. Но через год пришло время ей рожать, и она не смогла больше сопровождать мужа. Эсэ оставил её в постоянной деревне под присмотром своих тёток, и жена произвела на свет двойню - сына и дочь. Однако семь месяцев спустя дети скончались от чахотки, сама же она, хоть и ослабла от болезни, держалась из последних сил, решив дождаться приезда Эсэ. Он в то время был на промысле, а когда появился, то застал жену совершенно измученной. Она встретил его слабой улыбкой:
      - Я ждала тебя, мой муж. Я знала, что не умру, пока не увижу тебя, - она с трудом шевелила губами; кожа туго обтягивала её выпиравшие скулы. - Я была тебе хорошей женой, несмотря на то что в твоём сердце никогда не находилось тепла для меня. Ты спал со мной, но всегда думал о чём-то своём. Ты не позволял мне проникнуть в твоё сердце. И всё же я постоянно была возле тебя. Когда ты отправлялся на охоту, я сопровождала тебя. Когда ты совершал дерзкие нападения на ясачных людей, я помогала тебе. Ты даже доверял мне твоё ружьё и не боялся, что я оскверню его моим прикосновением. Другие мужчины не разрешают этого своим жёнам, потому как видят в них только рабынь. Ты не похож на других. Ты был строг со мной, но ни разу не поднял на меня руку. Ты особенный человек. Я сравнивала тебя с другими мужчинами постоянно и видела, что ты сильнее и мудрее них, хотя ты моложе многих из них. Я прислушивалась к их речам у костра, и понимала, что они похожи на домашних собак, в то время как ты похож на дикого волка. И я стала гордиться тобой, а затем и полюбила тебя. Жаль, что любовь моя уйдёт вместе со мной. Жаль, что наши дети покинули этот мир, так и не испытав на себе красоту твоей силы. Я хочу, чтобы ты знал: я благодарна твоему отцу за то, что он увёз меня из моего дома и отдал тебе... Теперь, когда я дождалась тебя и сказала тебе всё, что накопилось во мне, я могу спокойно уйти. Мой путь завершён. Прощай. Наступит время, и мы свидимся опять, но не здесь...
      Вспомнив эту сцену прощания, Эсэ нахмурился. С тех пор прошло полтора года, но он так и не выбрал новую жену. Нет, он не тосковал по усопшей, никогда не вспоминал её. Однако со смертью жены в душе его произошёл какой-то очередной поворот. Судьба отняла у него отца, затем жену. Должно быть, Покровитель кузнецов показывал этим, что Эсэ не следовало иметь близких родственников. Семейные узы мешали воину. Впрочем, он мог заблуждаться.
      Он отогнал набежавшие воспоминания и посмотрел на старика. Тот качнул седой головой и повторил:
      - Я хочу, чтобы ты спал сегодня с моей старшей дочерью.
      - Спасибо. Мне нужна женщина.
      - А мне нужно смелое потомство, юноша. Я не прошу калым за мою дочь. Но прошу, чтобы ты влил в неё своё семя, дабы она родила детей с твоей горячей кровью. Я хочу, чтобы они выросли воинами. И даже если ты будешь редко появляться здесь, считай мою дочь своей женой и воспитывай её детей, как должен воспитывать настоящий воин. Придёт время, и они пойдут за тобой. Как тебя называть, юноша?
      - Медведь.
      - Человек-Медведь, - с явным удовольствием произнёс старик.
      Нары, на которых устроился Эсэ, отгородили на ночь тряпичным навесом, однако Эсэ чувствовал сквозь эту тонкую загородку, как прислушивались к его дыханию все обитатели дома. Их всех влекло происходившее в тёмном углу. Им всем казалось, что вторгшийся столь внезапно в их жизнь юноша-медведь должен был сделать что-то особенное. Им чудилось нечто гигантское, необъятное, таинственное. Они жадно вслушивались. Им хотелось быть там, за занавеской. Но ничего необычного не доносилось до их ушей, Тунгусы слышали только ритмичное, хорошо знакомое всем дыхание самца, смешанное с дыханием самки.
      Пришедшая к нему женщина уже знала мужчин и вела себя смело. От неё исходил стойкий запах, и когда тела отодвигались друг от друга для короткого отдыха, этот запах с особой силой окутывал Эсэ. Иногда женщина расслаблялась, изнурённая жадными натисками воина, и бросала руки безвольно, иногда сама приходила в неистовство и тогда начинала бешено стучать о него раскрытыми бёдрами, обливая горячей влагой.
      Ночь прошла быстро. Эсэ не отпускал партнёршу до самого утра. Уже при тусклом дневном свете, пробившемся сквозь окно, затянутое мутным рыбьим пузырём, он в последний раз овладел женщиной, глядя ей в глаза. Теперь он мог разглядеть её лицо. Оно было совсем непривлекательным, не соответствовало исходившей от женщины страсти. Но это не огорчило Эсэ. Оросив её промежность напоследок ещё раз, он поднялся и сгрёб свою одежду в охапку.
      - Мне нужно омыть себя, - сказал он, выглянув из-за грязной занавески.
      - Отец велел, чтобы баня была готова с раннего утра, так что можешь идти, - сказал кто-то из Тунгусов.
      
      ***
      
      Берега Лены в том месте, где стоял Олёкминск, чрезвычайно живописны, по обе стороны тянулись густые леса, виднелись нависающие скалы. Селение стояло почти напротив устья реки Олёкма, куда и свернули, продолжив свой путь, оба пароходика. Теперь они медленно пошли вверх по течению, по совершенно незнакомому фарватеру. Ночами температура опускалась настолько низко, что палуба частенько превращалась в ледяной паркет, по которому Иван Селевёрстов никак не мог научиться передвигаться.
      - Смешно подумать, что ещё не наступила настоящая осень, не говоря уже о зиме, а тут уже заморозки по ночам, - рассуждал Иван.
      - В Сибири есть места, где снег остаётся лежать всё лето. Тебе много всякого предстоит увидеть, - посмеивался Галкин.
      На четвёртые сутки плавания по Олёкме Иван проснулся утром, разбуженный каким-то особенным шумом на палубе. Было ещё очень рано, воздух казался насквозь промёрзшим, но несмотря на это, все уже покинули свои постели. Поспешно одевшись, Иван вышел наружу и сразу понял, в чём крылась причина общей суеты, - пароходики пристали к берегу для разгрузки.
      Место, выбранное для зимовки, было диким. На обоих берегах стояла глухая и неприветливая тайга, где, похоже, никогда прежде не ступала нога человека. Острые верхушки елей покачивались, словно пытаясь дотянуться друг до друга и нашептать что-то тайное. Широкие кедры, похожие на сказочные чудовища, простирали во все стороны свои длинные ветви. Повсюду виднелись густые, хоть уже и обнажившиеся по-осеннему, заросли малины, краснели гроздья рябины. Ветви дикого хмеля заполняли всё свободное пространство между деревьями, из-за чего местность выглядела непроходимой. Земля была покрыта снегом.
      - Красотища! - с удовольствием протянул Галкин, подходя к Ивану. - Как тебе тут?
      - Диковато. Здесь небось шагу ступить нельзя, чтобы на зверьё какое не натолкнуться, - предположил Иван.
      - На то она и Сибирь, чтобы защищаться от людей диким зверьём. Здесь всё будет против нас, дружище. Но мы это сопротивление сломим и пробьёмся, куда нам надобно.
      - Боязно как-то. - Селевёрстов неопределённо развёл руками. - Да и топором я работать не мастак.
      - Научишься, привыкнешь и полюбишь этот край. Мороз будет вскорости казаться тебе лучшим из всех возможных благ. Вот поглядишь, как застонет тайга по ударами топоров и кайл. Ты, конечно, сперва все руки сотрёшь, обмозолишься, но это не беда. Труд - лучшее из всех лекарств, известных человечеству.
      Селевёрстов очень быстро убедился в правоте слов своего товарища. Поначалу он испытал странное чувство при звуке первых ударов топора. На него одновременно нахлынули чувства грусти и гордости при виде шумно валившихся на холодную землю гигантских стволов. Тайга действительно застонала под натиском человеческой энергии. И Селевёрстов ощущал себя частицей этой внезапно бросившейся на многовековой лес энергии. Он тоже взмахивал топором и слушал, как звенящее лезвие впивалось в дерево. Сознание собственной причастности к происходившему воодушевляло Ивана Васильевича и возвышало его в собственных глазах. Совсем недавно он был слабым и бесполезным городским человеком: пусть у него и водились крупные деньги, но он ничего не совершал, ничего не чувствовал, кроме бесконечной скуки. Теперь же он прокладывал дорогу, строил жильё для себя и своих спутников. Надолго ли он тут обоснуется? Он не знал ответа и не хотел знать. Он просто жил каждой минутой, он наслаждался чувством жизни и благодарил судьбу за то, что она свела его столь неожиданным образом с Сашкой Галкиным.
      - Как ты? - обязательно обращался к нему во время обеденного отдыха и вечером Галкин и осматривал руки Ивана. - Уже лучше. А ты, брат, молодец, не из плаксивых, хоть и привык к столичным нежностям...
      В первый же день Селевёрстов попал в историю, о которой вспоминал затем всякий раз, когда приходилось отлучаться со стоянки. Дело было так. Поработав минут пятнадцать с топором в руках, Иван почувствовал, что тело его заныло от активных движений и даже в животе заурчало - то ли от разыгравшегося голода, то ли от желания справить нужду. Подержавшись за живот, Иван решил всё-таки присесть под кустик. Рабочие отличались бесхитростностью, но Селевёрстов ещё не привык к мысли, что спускать штаны в пределах видимости надо было не из-за простоты нравов, а исходя из мер безопасности. Итак, завершив своё дело, Селевёрстов готов уже был выпрямиться, как услышал у себя за спиной глухой рык. Неожиданный звук заставил его напрячься. Слегка повернув голову, Иван увидел в нескольких шагах от себя громадного волка, верхняя губа которого приподнялась и мокро подёргивалась, обнажая белые клыки. Селевёрстов так и остался в полупривставшем положении, отклячив голый зад, не решаясь подтянуть штаны. Зверь, низко опустив голову и вытянув её вперёд, смотрел на белые ягодицы человека и едва слышно рычал.
      Трудно сказать, чем закончилось бы свидание Ивана с матёрым волчищем, если бы Галкин случайно не обратил внимания на неестественно вывернутую и застывшую неподвижно голову Ивана над кустами. В одно мгновение почуяв неладное, он выхватил из чехла "винчестер" и быстрыми шагами, почти бегом, двинулся к Селевёрстову. Лобастую голову волка он увидел сразу, сделав всего пару шагов. Едва хищник заслышал посторонний шум, его жёлтые глаза метнули холодный взгляд в сторону шагов, живот его втянулся. Галкин остановился, вскинул винтовку и выстрелил без промедления. Волк отпрыгнул, прижал уши, громко заскулил, криво вильнул, осев задом, и свалился на бок, колотя лапами по воздуху.
      - Как ты? - В четыре прыжка Галкин оказался подле Ивана.
      - Пожалуй, я снова присяду, - вяло произнёс тот в ответ. - Ноги ослабли, да и нужда, похоже, снова взяла. Ты, Саша, может, постоишь чуток рядышком? Как-то не по себе мне сейчас сделалось.
      - Куда ж мне деваться. Эй, Борис! Дуй сюда! Тут Селевёрстов приманкой устроился работать, так я с его помощью серого завалил.
      На его зов прибежал, ломая ветви, Борис Белоусов. Этот казак, служивший ещё при отце Александра Галкина и выполнявший самые различные задания, был предан Александру всей душой и относился к нему как к собственному сыну, хотя всегда почтительно называл его "барин".
      - Добрый зверюга, - ухмыльнулся Белоусов и взвалил волка на свои плечи. - Прикажете разделать, барин?
      - Не пропадать же мясу. А шкуру, когда выделаешь её, отдай-ка Ивану. Пусть служит ему реликвией и напоминанием о том, что жизнь - штука непрочная, хотя тем, наверное, и привлекательная.
      В этот первый день работы Галкин не позволил Ивану более работать с топором в руках, понимая, как трудно придётся недавнему неженке в новых условиях.
      - Да и после встречи с матёрым небось пальцы трясутся. Не правда ли? - Александр похлопал Ивана по плечу.
      Он поручил Селевёрстову наблюдать за облаками, замечать их направление, движение, форму, срисовывать по возможности выдающиеся облачные картины. Само собой разумеется, наказал ему постоянно записывать температуру и вообще всё, что было связано с погодой.
      - А топориком помахивай для согреву и чтобы мозолью понемногу обрастать. Работы тут хватит на всех, - поговаривал Галкин. - Надобно будет расчистить около десятины земли от поваленных деревьев. Обустроить зимовье не так легко, как кажется на первый взгляд. Жилища надо на всех сложить, а погода уже шепчет о настоящих холодах. Рабочие, видишь, в первую очередь стали землянки рыть...
      Через несколько дней пароходики развернулись и ушли обратно, скрывшись за поворотом.
      - Куда это они, Саша? - забеспокоился Иван.
      - Им надо поискать место для своей зимовки, - ответил Галкин.
      Землянки ещё не были обустроены окончательно, и до поры до времени рабочим пришлось ютиться в холодных палатках. В палатке Галкина, который взял под свой кров Селевёрстова, жил также и Борис Белоусов. Иван сразу заметил, что казак был мастер на все руки.
      - С таким попутчиком в тайге не пропадёшь, - не уставал повторять Галкин.
      Прежде чем перенести вещи на берег с пароходика, Белоусов расчистил от снега и ветвей небольшое пространство земли и разостлал войлок, на который сложил весь скарб. Затем нарубил несколько жердей и, вколотив две из них в землю, укрепил на них третью в виде перекладины. После этого он попросил Ивана помочь ему, и они вдвоём накинули на перекладину брезент, оттянув его края в стороны и образовав таким образом два ската. Образовавшееся с задней стороны треугольное отверстие Белоусов плотно заделал войлоком, такой же войлок был сделан откидным с передней стороны и служил дверью. Все отверстия вдоль линии соприкосновения брезента и земли плотно заложили дёрном, поверх которого утрамбовали снег.
      - Тут нам ни дождь не страшен, ни снег, - подвёл итог Белоусов.
      - А спать как же? - забеспокоился Иван. - Прямо на земле, что ли?
      - Сейчас мы насыплем толстый слой еловых и сосновых ветвей и прикроем их двойным войлоком. А уж поверх этого навалим наши подушки, меховые тюфяки, укутаемся в меховые одеяла и спать будем сладко-пресладко, барин, - успокоил Белоусов, улыбаясь и покрываясь множеством мелких морщинок.
      Такая же палатка, только крупнее, была устроена для склада припасов и различных материалов.
      - И долго нам жить так? - беспокоился в первый день Селевёрстов.
      - Пока дом не построим.
      - Никогда бы не поверил, если бы год назад кто-нибудь сказал бы мне, что я буду среди снегов сибирских спать в такой палаточке, - покачал головой Иван.
      - Это ещё не снега. Дай срок, барин, увидишь настоящие сугробы, - откликнулся Белоусов.
      - Поглядела бы на меня моя жена. - Иван Селевёрстов задумчиво сощурился на огонь костра.
      - Так ты женат? - спросил Галкин.
      - Женат, - кивнул Селевёрстов со вздохом, - женат, но всё равно что холостой. Весьма пустая история.
      - Ты уж расскажи, порадуй меня разговором. Должен я знать хоть что-то из жизни моего старинного приятеля.
      - Изволь. - Иван вздохнул. - Скакал я в Петербурге с одного бала на другой и на одном из них влюбился без памяти. Волосы у неё были гладко причёсаны, талия изящная, улыбка сверкающая, а танцевала она так мило и так много, что нельзя было не влюбиться в неё. Влюбиться ведь всегда очень просто, зато любить не всегда получается. Ну, наметили мы свадьбу, накупил я всякой драгоценной дряни в качестве подарков для моей родни, приобрёл дом, нанял двух лакеев, обрядил их в золотые ливреи с гербовыми позументами. Одним словом, я был ослеплён, вёл себя неразумно. Бывает, что делаешь глупости допустимые, всяческие милые глупости, и они просто забавляют. А у меня всё получилось дурно, началось страшное мотовство, которое, как легко предсказать, завершилось почти полным моим разорением. Мало-помалу все мои друзья отдалились от меня, жена отвернулась. Два года я терзался, пытался как-то наладить жизнь, вернуть былое, затем я сообразил, что просто погибну в тех условиях. И я решил уехать. У меня оставалось имение, которое я продал, расквитался с долгами и, взяв остаток денег с собой, поехал смотреть, как живёт моя родная страна. Вот так я добрался аж до середины Сибири!
      - Любопытно было б поглядеть на тебя сейчас, ежели б ты со мной не встретился, - засмеялся Галкин.
      - А может быть, судьба вынудила меня через всё пройти именно для того, чтобы я в какой-то определённый час выехал из Петербурга и попал в Олёкминск ровно в то время, когда ты там стоял.
      - Может быть, братец, всё может быть...
      Через несколько дней после высадки команды Галкина на берег, облик местности, где началось обустройство зимовья, полностью изменился. Основные силы были брошены на постройку дома.
      - Как славно, что я додумался закупить волов у Якутов. - Александр Галкин не скрывал своей радости. - Сейчас они нам помогут в строительстве, а после мы их забьём. Двойная, как видишь, выгода.
      Иван Селевёрстов кивал. Четыре привезённых на одном из пароходов вола активно употреблялись в работе. Покуда одна партия рабочих рубила деревья и заготавливала брёвна, другая вывозила их из леса к месту строительства. Тайгу предварительно расчистили под дороги для возки брёвен. Впрочем, по этим дорогам невозможно было проехать на колёсах, да и телег у строителей не было. Брёвна перевозили на местных волокушах, которые были, как объяснил Ивану казак Белоусов, чисто таёжным изобретением. Волокуши представляли собой пару оглобель, крепившихся с одного конца, как полагалось, на шее вола, другой же конец которых был закруглён кверху и волочился по земле. На закруглённых окончаниях крепился толстый деревянный брус, а на него укладывались для транспортировки брёвна. Так и служили волы тягловой силой, таща за собой по длиннющему бревну, которое людям было доставить не под силу. Перевозимые брёвна очень быстро утрамбовали наскоро проложенные дороги и отшлифовали их. Третья партия рабочих занималась собственно постройкой дома.
      Иван Селевёрстов помаленьку участвовал в третьей группе, хотя в качестве постоянной обязанности вменили ему обустройство метеорологической станции. Иван же не упускал возможности знакомиться с плотницким делом и всё чаще и чаще брал в руки топор.
      - Борис! - позвал Галкин. - Белоусов, где же ты?
      - Иду, барин.
      - Пора бы нам снарядить отрядец к перевалу из долины Олёкмы в долину Амги, - сказал Александр. - Нечего время попусту терять. Ты возьми с собой одного конюха из наших и одного Тонгу в качестве проводника.
      - Сколько лошадей брать?
      - Ты и конюх верхами и четыре на поклажу, значит, всего шесть - решил Галкин. - Тонга пойдёт пешком.
      - А почему Тунгус пойдёт пешком? - встрял в разговор Селевёрстов.
      - Видишь ли, Ваня, этот народ до того привык к ходьбе, проводя всю зиму в передвижениях по тайге на лыжах, что для них пройти пешком сто пятьдесят вёрст - приятное занятие, - пояснил Галкин. - Ну, Белоусов, отправляйся составлять список нужных вещей, а я после гляну, проверю.
      Рядом с ними, сидя на ящике из-под товаров, повар занимался стряпнёй для начальства: мыл мясо, рубил котлеты и заводил, как говорили сибиряки, тесто для пресных оладий. Кухня для рабочих была устроена неподалёку от их землянки.
      - Жрать охота, - хлопнул себя по животу Галкин. - Что-то сегодня у меня аппетит разгулялся, а ты всё валандаешься. У рабочих, я чую, уже суп на подходе...
      Его слова были прерваны донёсшимися издалека непонятными звуками.
      - Что за чёрт? - Галкин взял "винчестер" и выпрямился, прислушиваясь.
      - Вроде как кто-то сквозь тайгу прёт, - высказался повар, застыв с зажатым в руке разделочным ножом.
      - Прёт и не таится, - кивнул Белоусов. - Может, Тонги перекочёвывают?
      Через несколько минут между деревьями мелькнули развесистые рога бурого оленя, затем обрисовалась вся его величавая фигура. Олень шёл спокойной, уверенной поступью, иногда останавливаясь и оглядываясь. За ним появились его сородичи, столь же неторопливые и красивые. Вот выбежал телёночек, застыл на месте, подняв мордочку, и тут же бросился обратно в чащу, высоко вскидывая задние ноги. Треск сучьев становился громче, олений храп делался гуще. Вскоре отовсюду в лощину потекли струи громадного оленьего стада. Животные всех мастей и возрастов дружно выходили из тайги.
      - Господи, какая красота! - вырвалось у Селевёрстова.
      Не прошло и пяти минут, как по всему зимовью рассыпалось сотни полторы животных. Клубы пара заполнили воздух над стоянкой.
      - Откуда же они? - не переставал задавать вопросы Иван. - Почему не боятся нас?
      - Домашние, - растолковал Белоусов. - Слышь, бубенцами гремят.
      Только тут Иван понял, что общий гул, производимый копытами животных, был пронизан звуками бубенчиков и колокольчиков, которые мотались на шеях большинства оленей. На некоторых оленях Селевёрстов заметил большие вьюки. Очень скоро показались и олени с седоками-погонщиками.
      - Ха, русский, здравствуй! - приветствовали погонщики рабочих зимовья, спрыгивая с оленей и привязывая их к деревьям. Их широкие лица светились искренней радостью, и не было в них ни малейшего намёка на усталость от длительного перегона.
      - А вот и Тонги, - сказал Белоусов, указывая на приехавших Тунгусов, - легки на помине.
      Рабочие собрались вокруг погонщиков, говоривших по-русски с грехом пополам, и между ними завязался, несмотря на определённый языковой барьер, оживлённый разговор. Многие из рабочих никогда не видели оленей и теперь с любопытством оглядывали животных с раскидистыми рогами, гладили их, щупали рога и мех. Но особенное внимание привлекла к себе приехавшая девушка-Тунгуска. На вид ей было не более восемнадцати лет, зато стоявший возле неё муж явно приближался годами к шестому десятку.
      - Тебя как звать, девка? - смеялись рабочие.
      - Алёна, - с улыбкой отвечала девушка, скаля белые зубы, кутая голову в платок и усердно пыхтя курительной трубкой.
      - Вишь ты! - смеялись рабочие. - Глаза раскосые, узкие, а имя наше носит!
      - Хорошенькая она, - кивнул Галкин, подначив локтем Селевёрстова в бок, - и стройненькая.
      - Это она-то стройная? - удивился Иван словам приятеля. - Да она на бочонок похожа. Ты только посмотри на неё.
      - Эх ты, гусь столичный. Если бы на тебя столько же одежды навьючить, сколько на ней сейчас, ты бы вообще превратился в колобок. А на лицо она просто красавица, если сравнивать её с большинством Тонгов.
      - Саша, почему вы Тунгусов зовёте Тонгами?
      - Для простоты. На самом деле они ведь Тонгусы, а не Тунгусы, как принято говорить, - ответил Александр. - Это слово, видно, сочетание якутских слов "тонг", то есть "мёрзлый", и "ус", что означает "род". Якуты называют словом "мёрзлый" всякого человека, кто не умеет говорить по-якутски. Правда, теперь Тонги говорят по-якутски, может быть, даже лучше, чем на своём родном наречии.
      - Они мирные или как? Не разбойники? Не опасно ли с ними рядом? - продолжал расспрашивать Иван.
      - Теперь-то уж мирные, - крякнул Белоусов из-за плеча Галкина. - Но в былые времена русские с ними сильно рубились. И Якуты давали тут всем жару, и прочие поганые. А сейчас, конечно, они мирные, хотя всё равно дикие. Что же до разбойников, так они среди любого племени встречаются. Разве ж русский человек не берётся от случая к случаю за нож и топор? Помню, лет десять тому объявился возле Галкинского прииска какой-то человек. Рабочие покой потеряли, а конторские служаки особенно. Ни днём, ни ночью нельзя было в одиночку на дорогу выйти. Грабил и убивал, окаянный. Но попался-таки мне...
      - Осудили его?
      - Афанасий Поликарпович, царство ему небесное, велел вздёрнуть его на месте. Я прямо у дороги и пристроил его на дубочке, чтобы народу виднее было смотреть.
      - Повесили? Как же так? Без суда? - не поверил Иван, но увидев совершенно спокойные и даже деловито смотревшие на него глаза Белоусова, понял, что с ним не шутили. - Как же так?
      - А вот так. - Казак обвёл пальцем вокруг своей шеи и указал рукой вверх.
      
      ***
      
      Эсэ оставил в качестве платы за гостеприимство в селении Тунгусов одно из ружей и одну лошадь русских. Рыжую кобылу он взял себе как вьючную. Тунгусы не хотели брать лошадь, отказывались от подарка.
      - Ясачные люди спрашивать будут, где взял её, - опустил глаза старик. - Что я скажу им?
      - Тогда убей её и пусти на мясо, - ответил Эсэ.
      Помимо своей винтовки, висевшей за спиной, у него имелось также двуствольное ружьё с изрядным количеством боеприпасов. Оружие никогда не обременяло Эсэ. Всё это он пристроил поверх тюков на рыжей кобыле.
      Две недели минуло с тех пор. С каждым днём погода становилась заметно холоднее. Но Эсэ не тратил времени на сооружение шалашей, он обходился медвежьей шкурой и заячьей подстилкой, укрываясь с головой и совершенно не ощущая холода. Якут не спешил, но, выросший в тайге и познавший её тайны, он ехал весьма быстро, несмотря на глубокий снег.
      Как-то раз до него донёсся издалека звук песни на два голоса. Пели русские. Пели на отдыхе. Мелодия была весёлая, слов же он не разобрал на расстоянии. Смеркалось. Ночь опускалась быстро. По левую руку от него тянулась почти совсем застывшая Олёкма. До того места, откуда можно было поворачивать к перевалу между долиной Олёкмы и долиной Амги, оставалось не более десяти дней, и русские, горланившие песню, могли иметь отношение к интересовавшему Эсэ отряду. Якут двинулся дальше, ориентируясь на голоса. Он не хотел подходить к ним слишком близко, так как не знал, сколько людей сидело подле костра, дым которого он уже учуял. Пели два человека, но могли быть и другие.
      Эсэ искал русский отряд, в котором находился сын убийцы Человека-Сосны. Мать-Зверь сказала ему во сне, что отряд будет находиться на перевале между Олёкмой и Амгой, но больше никаких уточнений. Как выглядела жертва Эсэ? Каким образом узнать его? Перед молодым воином стояла нелёгкая задача. Решив прикончить этого неизвестного ему человека, Эсэ вынужден был уничтожать всех светлокожих людей, которые могли иметь отношение к тому отряду. Знай он нужного ему человека в лицо, он не стал бы убивать всех подряд. Но он никогда не видел свою жертву и не знал имени.
      Песня оборвалась, голоса зазвучали спокойнее. В таёжной тишине слышалось теперь даже потрескивание костра. До людей у огня оставалось не более ста метров, Эсэ различал жёлтое мерцание пламени меж древесных стволов. Он мягко соскользнул с седла и взял в руки колчан. Передвигаться следовало очень медленно. Ноги ступали настолько осторожно, что даже снег не хрустел под мягкими подошвами тёплых этэрбэсов. Этэрбэсы были сшиты из оленьей шкуры, а подошва сделана из тюленьей кожи, которую Эсэ постоянно покупал у кочевавших к Ледовитому океану охотников. Эта высокая, как чулки, обувь являлась не только незаменимой защитой от холода, но была также лёгкой и эластичной и не стесняла движений человека.
      Эсэ опустился на колени. У костра он разглядел только два человеческих очертания. Чуть подальше стояли три лошади, на снегу лежали тюки. Значит, русских было действительно двое. Две лошади верховые, одна вьючная. Откуда и куда держали они путь?
      Эсэ затаился, услышав хруст снега сбоку. Из мглы появился контур третьего человека. Это был Тунгус на лыжах.
      - Эй, Сафрон, - позвал один из русских, - хватит снег топтать, садись щи хлебать.
      - Моя ставь охрана от волка, - серьёзно ответил Тунгус.
      - Чего он там делает?
      - Колдует. Всякую ночь ставит какие-то палочки вокруг ночлега, - пояснил второй русский. - Говорит, что знает заговор против волков. Чёрт знает что творится на белом свете...
      - Мне довелось видеть раз, как один шаман вылечил русскому охотнику сломанную ногу. Перелом был открытый, крови много, кость торчала. А он набросил шкуру поверх перелома, помял там руками и принялся в бубен стучать и песни петь. Когда шкуру с ноги сбросил, то нога была совсем целёхонька. Это я собственными глазами видел, вот тебе крест!
      - Брехня, не верю, - крякнул другой.
      - Я тебе верно говорю.
      - Пустое. Крестят их, крестят, обращают в нашу веру, а они всё колдовством норовят заняться. Чудной, одно слово, народ. Зачерпни-ка мне ещё чайку. Хорошо, что у нас вдоволь чая.
      - Хорошо, что мы скоро доберёмся до Олёкминска. Как ты думаешь, Прохор, сколько людей сбежит от Галкина? Сколько не сдюжит?
      - Увидим.
      Тунгус прошёл мимо костра и опять углубился в чащу. Он присел на корточки совсем близко от Эсэ и воткнул в снег еловую ветвь. Эсэ плавно поднял лук и натянул тетиву. Смертельная сила сконцентрировалась на кончике длинного металлического наконечника стрелы. Эсэ отпустил пальцы, и тетива напряжённо тренькнула на морозе. Стрела продырявила горло Тунгуса и вылезла на треть своей длины с обратной стороны. Смертельно раненный человек захрипел, но сидевшие у костра люди не услышали ничего или не обратили на хрип внимания. Эсэ перевёл расширившиеся в темноте глаза на огонь. На мгновение ему стало жалко этих беззаботных мужчин, ничего не подозревавших. Им было уютно сидеть перед пламенем. Им было хорошо.
      - Сафрон! Куда ты подевался?
      В ответ из тьмы мелькнула стрела и вонзилась вопрошавшему в спину. Мужчина охнул и привстал.
      - Ты что, Прохор? - Его товарищ не понял, что случилось, он не мог видеть торчавшего в спине Прохора оперённого стержня. - Тебе нехорошо?
      Прохор промямлил что-то и попытался нащупать стрелу руками, но толстая одежда не позволяла ему дотянуться. Он тяжело опустился на колени и повалился вперёд. Его товарищ не успел осознать, что произошло, так как в следующую секунду такая же стрела впилась ему в шею. Он умер сразу, а Прохор продолжал стонать, уткнувшись лицом в снег.
      - Глупые, беззаботные люди! - Эсэ подошёл к ним и нагнулся. Чтобы извлечь стрелы, ему пришлось взрезать одежду на убитых, только после этого он смог выдернуть наконечники из плоти. Изучив покойников, он вернулся к Тунгусу.
      - Тебе следовало научиться охранять ночлег от человека, а не от волков. Прости меня за эту стрелу, но таковы законы войны. Я не имел на тебя зла, и ты не держи его на меня. Мы давно не враги с твоим племенем, но ты был с белыми людьми и непременно выдал бы меня. У меня не оставалось выбора.
      Он взялся за стрелу, пробившую шею, подёргал её туда-сюда, проверяя, в какую сторону лучше тянуть. Железный наконечник с широкими плечиками цеплялся за мягкие ткани, и Эсэ рванул древко стрелы вперёд. Оперение чавкнуло, исчезло в мякоти шеи и вылезло наружу с другой стороны, выпачканное липкой кровью. Якут протёр стрелу снегом и бросил в колчан.
      Вот ещё глубже он погрузился в трясину убийств. Сейчас, рассмотрев лица мертвецов вблизи, он пришёл к выводу, что никто из застреленных им людей не мог быть тем, кто был нужен Эсэ. Его жертвам было лет по пятьдесят, а он искал относительно молодого человека.
      Эсэ сглотнул слюну. Вкус крови привычно ополоснул глотку. Он вытащил из сумки длинный кожаный шнурок и привязал его к ветке дерева.
      - Пусть эта полоска кожи останется здесь в знак того, что я прошу у вас прощения.
      
      ***
      
      Люди, которых застрелил Эсэ на берегу Олёкмы, были посланы Александром Галкиным с зимовья в Олёкминск для того, чтобы организовать регулярное сообщение между экспедицией и посёлком. На следующее утро после нападения Эсэ на посланцев к месту их гибели пришли волки и разорвали оставшихся там лошадей. Трупы людей были сожраны чуть позже.
      Тем временем Галкин снаряжал первую группу в сторону перевала. Белоусов составил точный список всего, что было уложено в тюки.
      - Каждая мелочь должна быть записана, - пояснял важно казак любопытствовавшему Селевёрстову, - непременно надо указывать, где что лежит. Только так можно отыскать в дороге без труда нужную вещь, иначе придётся все тюки перевязывать заново. В пути такую роскошь допускать нельзя... Ну вот, завтра можно выступать. Александр Афанасьевич! Всё готово.
      - Отлично. Поутру навьючим лошадей. А пока отдыхайте.
      Тут и там рабочие гоняли оленей, постёгивая их хворостинами. Всем нравилось смотреть на грациозный бег этих животных по сугробам.
      - Нельзя ли мне прокатиться верхом на олене? - попросил Селевёрстов. - Очень уж красиво бегают эти рогатые твари.
      Засмеявшись, Белоусов кивнул.
      - Прокатитесь, ежели угодно. Только далеко вам не ускакать, барин.
      Так оно и вышло. Несмотря на все старания, Иван свалился с оленя в снег.
      - Непривычному человеку вовсе не так легко усидеть верхом на олене, когда он бежит, - успокаивающе растолковал казак, поднимая Ивана.
      - Не понимаю, - Иван развёл руками, - я весьма неплохо сижу на лошади.
      - С оленем надо иначе обращаться. Олень - существо хрупкое, на спине не может выдержать тяжести наездника, поэтому, чтобы вес человека приходился не на хребет, седло накладывают оленю на лопатки, то есть прямо над передними ногами. А там такое подвижное место, что без навыка никто не усидит. Стремян-то никаких нет.
      - Это я понял, - кивнул Иван. - Попробую ещё разок.
      - Эй, братцы! - послышался голос сзади.
      Обернувшись, Белоусов увидел угольщика Никифора.
      - Что тебе?
      - Утки прилетели на речку, - весело сообщил Никифор.
      Олёкма уже стала, подёрнувшись тонким льдом, но её приток, тихонько шумевший немного выше зимовья, продолжал катить свои воды, лишь у самых берегов покрывшись ледяной коркой.
      - На притоке, что ль, утки? - уточнил казак.
      - Там, за угольными ямами.
      - Так они уже улетели, пока ты шёл сюда, - засмеялся Белоусов.
      - Нет, Борис Лексеич, они жировать прилетели, - заверил угольщик, улыбаясь тёмным от сажи лицом.
      - Что значит "жировать"? - спросил Иван у казака, дёрнув его за рукав.
      - Жировать? Наедаться будут перед ночлегом. Они решили там заночевать.
      - Это разве можно угадать как-то?
      - Городскому господину, конечно, не разобрать, а нашему брату это сразу понятно. Утки углядели единственную живую воду, вокруг ведь всё уж застыло. Они, естественно, сильно устали, перелёт на юг не лёгок. И теперь уж точно устроились на отдых, забыв об осторожности, - ухмыльнулся казак. - Не хотите пострелять уток, барин? Или на оленях кататься продолжите?
      - Пожалуй, пойду с вами за утками, Борис Алексеевич, - решил Иван.
      Они сбегали в палатку за ружьями.
      - Стрелять-то умеете? - поинтересовался казак, топорща усы.
      - Приходилось, - нахмурился Иван, - не такой уж я неумёха, как вам всем тут кажется.
      - А я что? Я молчу... Теперь давайте осторожненько, пригнувшись...
      Они прошли угольные ямы и остановились. До слуха доносился ровный шум воды и многоголосое покрякивание.
      - Блаженствуют утяти. - Казак улыбнулся и поскрёб ногтями заросший подбородок.
      Они ступали как можно тише, тщательно избегая валявшихся повсюду сучьев.
      - Кто-то вперёд нас пришёл, - Белоусов указал ружьём на отчётливые следы человеческих ног. - Вон чьи-то, а вот ещё. Первые поаккуратнее будут, осторожному кому-то принадлежат... Давай-ка, барин, теперь ползком.
      Кусты, скрывавшие речушку, стали редеть. Иван Селевёрстов готов был заползти на валун, чтобы взглянуть на совсем уже близких уток, как Белоусов остановил его, властно вцепившись в загривок.
      - Погодьте, барин.
      - Что еще? - недовольным шёпотом откликнулся Иван.
      - Погодьте. Слышу что-то неладное. - Казак настороженно вытянул шею. Его лицо приняло какое-то животное выражение, напряглось, ощетинилось. - Где ж это?
      - Да что такое? - не мог понять Иван.
      Тут до него донеслись звуки, явно не имевшие отношения к утиной охоте.
      - Тужится кто-то? - спросил Иван, пытаясь разобрать природу звуков. - Будто плохо кому-то.
      - Ага, - кивнул Белоусов и привстал.
      Пригнувшись, он обежал валун и остановился.
      - Ах ты, червь болотный! - закричал он во весь голос и ринулся на кого-то, вскинув, как дубину, ружьё над головой.
      Иван, позабыв об утках, поспешил к казаку. То, что представилось его глазам, заставило его сердце сжаться от ужаса и негодования. С обратной стороны валуна, ближе к воде лежала на спине Тунгуска Алёна, на неё навалилась огромная мужская фигура в длинном грязном тулупе с несколькими дырками на спине. Плотно заткнув широкой ладонью рот Алёны, мужик пытался второй рукой забраться внутрь её многослойной меховой одежды. Девушка сопротивлялась из всех сил, но справиться с великаном ей не удавалось. Белоусов размашисто стукнул насильника ружьём по хребту, и тот грязно выругался. Выпустив Тунгуску, он резко обернулся и на его раскрасневшемся лице сверкнули безумные глаза.
      - Ефим! - воскликнул казак.
      - Уйди, Лексеич! - зарычал здоровяк. - Уйди, не то удавлю! Оставь!
      Иван весь сжался. В памяти возникла сцена, виденная им на пристани Олёкминска. Он вспомнил бешеный блеск в глазах пьяного Ефима, вспомнил могучий бросок топора в Александра Галкина. Ефим был диким существом, свирепым, страшным.
      - Уйди, Лексеич, зашибу! - поднялся на ноги Ефим, набычив растрёпанную голову и потрясая заплёванной бородой.
      - Стой! - рявкнул незнакомым голосом Белоусов и поднял ружьё.
      Ефим разинул рот, показав зиявшие пустоты на месте выбитых когда-то передних зубов, и прыгнул вперёд. Он ринулся прямо на направленные в его грудь стволы. Ивану почудилось на мгновение, что мощная фигура Ефима затмила собой всё вокруг, будто чёрная сила брызнула из неё, как чернила, и в одно мгновение замазала весь окружающий белоснежный пейзаж. Но Белоусову ничего такого не почудилось. Он привык видеть мир таким, какой он есть. Едва свирепый мужик рванулся в его сторону, казак спустил оба крючка. Два выстрела прозвучали почти одновременно. Ефим дёрнулся, вцепился руками в грудь, разрывая свой тулуп.
      - Ох, ох...
      - Чёрт, - сплюнул Белоусов, глядя на согнувшегося великана.
      Ефим присел на корточки, дико растирая грудь, и завыл. Вдруг он напружинился, поджался по-тигриному и вновь прыгнул на Белоусова. Тот, правда, успел предварительно отступить и встретил рассвирепевшего Ефима мощнейшим ударом приклада в голову. Раздался громкий хруст. Могучая фигура нападавшего развернулась, взмахнув сразу обмякшими ручищами, и шумно упала в снег, подмяв затрещавшие ветви кустарника. Свалившись, Ефим захрипел, начал кашлять, потом мелко задёргал руками и громко застонал. В следующую секунду его стон сделался похожим на тонкий свист ветра, Ефим дважды икнул, подавился воздухом и затих.
      Тунгуска продолжала лежать на спине, прижав ноги к животу, и смотрела на всё происходившее сквозь щёлочки испуганных глаз. Белоусов поставил ружьё прикладом в снег, легонько постучал им, словно хотел очистить его от грязи и крови, и тяжело вздохнул.
      - Не следовало брать его на пароход, - тихо проговорил он. - Я предупреждал Александра Афанасьевича, что Ефим рано или поздно сорвётся с цепи. Это произошло раньше, чем я ожидал. Есть такие собаки, которые никогда не становятся ручными.
      - Он ведь уже в Олёкминске с топором на Сашу бросился. Я сам видел. Почему не оставили его на берегу?
      - То было пьяное дело. Здесь же никто не пьёт. Александр Афанасьевич очень уважал руки Ефима, больно хорошо плотничал этот мужик. Да и не всегда он бешеным был. Он при Галкиных лет, почитай, пять трудился. Не только плотничал, но и лисиц промышлять ходил, волков тоже, одним словом, любил пострелять. Как-то раз на Александра Афанасьевича изголодавшаяся стая напала, и ему бы нипочём не выбраться, если бы Ефим рядом не оказался. Он бросился в самую гущу и прикладом стал отбиваться от стаи. Ружья-то перезаряжать некогда было. Искусан Ефим был страшно, но ни гу-гу. Сам дрался, как зверь. Волчице одной голыми руками горло разорвал. Я когда подоспел к ним, увидел штук десять волков в кровавом снегу, и лишь три из них были застрелены. Да, Ефим уже тогда был горяч, но на своих никогда рук не поднимал. А потом, с год примерно тому, он вдруг запил. То есть не вдруг, конечно, он и раньше уважал это дело, но тут как лопнуло что-то в нём, кровь в голову ударила. Временами его узнать нельзя было. Всё время пил и пил, а напившись, на всех пёр с кулаками. Без крови не обходилось. Протрезвевши, не помнил он ничего. Злобным стал, хмурым, опасным. Но Александр Афанасьевич гнать его не хотел, жалел по старой памяти. Да и работу Ефим продолжал выполнять справно. Впрочем, Ефима хозяин предупредил, что драк его не потерпит. Сказал, что два предупреждения сделает ему, а на третий раз просто застрелит. На пристани в Олёкминске был второй раз. Так что, барин, вы не серчайте. Ефим знал, на что шёл... Ну, ладно, - казак нагнулся над Алёной. - Ты как, девка? Перепугалась, небось?
      - Да. - Она кивнула, моргнув раскосыми глазами.
      - Ты за утками пришла сюда?
      - Да. А он свалил, задушил.
      - Ещё не удушил. Вот когда бы он снасильничал до конца, тогда, думаю, удушил бы, - цокнул языком Белоусов. - Шубы тебя твои спасли, зарылась ты в них, как в капустных листах. Ну, теперь уж в прошлом всё.
      Иван помог Алёне подняться. Руки его дрожали гораздо сильнее, чем у неё. Он нагнулся над телом Ефима. Глаза мертвеца, только что пылавшие неукротимым огнём, замутнели, потускнели. Возле уха зияла чёрная дырка, откуда густо текла красная жижа.
      Никогда прежде Селевёрстов не сталкивался с такой смертью. Ему пришлось несколько лет назад хоронить бабку и деда; помнил он и тихое угасание своей мамаши, обложенной десятком мягких подушечек. Но там всё было иначе. Смерть не выпячивала себя. Она подкрадывалась незаметно и накладывала на лица людей маску полного успокоения. Переход от жизни к нежизни происходил плавно, гладко, по-домашнему. Человек тихонько, почти незаметно перетекал из одного состояния к другому. Комнатная смерть была окутана запахом ладана, потрескиванием свечей и шёпотом родственников. Здесь же, стоя в нескольких шагах от шумного ручья, Иван стал свидетелем совершенно незнакомой ему грани бытия. Бурное, вулканическое клокотание жизни в человеческом теле оборвалось в один момент. Лицо Ефима побелело в считанные секунды, дыхание остановилось. Изменение в облике Ефима произошло столь быстро, что Селевёрстов содрогнулся.
      - Умер, - проговорил изумлённый он.
      - Умер, - спокойно согласился Белоусов.
      - Что ж он такой здоровый был? - промямлил едва слышно Селевёрстов. - Из ружья даже его не свалить было. Ведь два заряда!
      - Эх, барин Иван Васильевич. В ружье-то дробь была для уток. Эта мелочь сквозь тулуп лишь ужалила Ефима, как десяток пчёл. Что этому великану крохотные дробинки?
      - А если бы... Если бы он...
      - Я бы его зарезал, - спокойно ответил казак. - Нож всегда при мне, я им любую тушу вспорю.
      - Борис Алексеевич, - Селевёрстов тупо смотрел на дикарку и казака. - Неужто здесь такие нравы? Разве только кровью можно всё решить?
      - Вы, Иван Васильевич, не печальтесь из-за этого. Мы сюда для чего пришли?
      - Уток бить.
      - Вот именно, уток бить. Осторожно шли, крадучись, чтобы кровь им пустить. Нам так хотелось. Мы думали об этом. Верно говорю? Стало быть, на убийство шли, барин?
      - То другое, - слабо возразил Иван.
      - Другое, да только не слишком, - хмыкнул Белоусов. - Смерть, она всегда смерть. Когда клыкастый возле вас облизывался, покуда вы нужду свою справляли, помните? Это тоже смерть, но вы не жалеете того серого, потому как он вас загрызть мог. Ефим тоже мог загрызть нас. Он был зверь. Здесь правит железный закон: если зверь бросается на человека, то его следует убить, иначе погибнет человек. Естественный, так сказать, отбор. Ефим был обычный зверь, разве что в человеческом обличье. С другой стороны посмотреть, так мы тут все звери, коли за жизнь свою готовы чужую отобрать.
      - Ой! - вдруг громко воскликнула Алёна, глядя на речку. - Утки улетели. Боятся много.
      Белоусов внезапно расхохотался. Он запрокинул голову, обнял ружьё, повалился в снег на спину и затрясся всем телом, будто услышал только что самую смешную историю в своей жизни. Его громовой голос полетел ввысь и вширь.
      - Что смеёшься? - Алёна присела возле Белоусова и приложила голую ладошку к его лбу.
      - Уморительная ты девка, - проговорил казак, успокоившись; по его щекам текли слёзы.
      - Что же с ним делать? - Иван указал ружьём на Ефима.
      - Сейчас доложим Александру Афанасьевичу, он решит.
      
      ***
      
      На следующий день все поднялись очень рано, чтобы проводить Белоусова и конюха Гришку в неведомый путь. Сопровождавший их Тунгус молча и равнодушно внимал тёплым прощальным речам Александра Галкина и прочих, кто оставался на берегу Олёкмы. Толпа провожающих долго двигалась следом за крохотным отрядом и окончательно рассталась с ним лишь в километре от зимовья, когда идти по глубокому снегу сделалось совершенно невозможно.
      Через пять дней за первым отрядом последовала вторая группа. В её состав вошли геолог, механик и несколько рабочих. Вторая группа пошла точно по тому пути, по которому прошёл Белоусов. Особенностью второй партии было то, что она отправилась не на лошадях, а на оленях. Было снаряжено семь саней, а около тридцати оленей пошли под вьюками. С оленями, конечно, поехали погонщики-Тунгусы. Среди них была и Алёна с мужем.
      Число обитателей зимовья после этого заметно уменьшилось, стало тише.
      - Саша, а холода-то усилились не на шутку, - сказал как-то Селевёрстов Галкину, кутаясь в меха. - Я начинаю завидовать рабочим. Пусть у них в землянке душно, зато теплее, чем в нашей хилой палаточке.
      - Не ворчи, Иван. Ты же сам трудишься на строительстве дома. - Александр уселся рядом и накинул на спину шубу. - Дело продвигается. Потерпи. Сегодня поставим юрту.
      Эта была разборная юрта, устроенная по образцу киргизской. Она состояла из деревянных изогнутых жердей, которые ставились по кругу и закреплялись наверху между собой. Получался куполообразный остов палатки, диаметр которой в основании достигал чуть ли не четырёх метров. Поверх юрты накладывался войлок и брезент. Дым от костра свободно выходил в отверстие вверху юрты.
      Когда жилище было готово, все щели у земли заделаны, дверь оборудована, Галкин установил внутри письменный стол, сооружённый из крышки большого ящика, приколоченной к маленькому ящику. Над столом приспособили лампу.
      - Теперь работать будет удобнее! - уверил Александр.
      - Саша, - удивился Селевёрстов, - отчего же мы сразу такой дом не соорудили? Почему в плохонькой палатке мёрзли?
      - Всему своё время. Впрочем, ты скоро поймёшь, что здесь не намного теплее. Спать будем на тех же шкурах и укрываться опять шкурами, да в тайге иначе нельзя. Но людей здесь больше разместиться, стало быть, воздух от дыхания лучше прогреваться будет.
      Спать ложились головами к стене, а ногами к центру юрты, то есть к огню. Когда кто-нибудь начинал шевелиться под грудой медвежьих и заячьих одеял, казалось, что ворочался какой-то мохнатый зверь.
      Днём всё начиналось сначала. Стук топоров, шум оленьего стада, окрики людей.
      - Мало-помалу отсюда уйдут почти все, - сказал Галкин, стоя над картой. - К весне, когда можно начать шурфы бить, тут останется лишь горстка людей.
      - Что такое шурфы? - спросил Иван.
      - Это такие четырёхугольные ямы. Роют их до той глубины, какая окажется необходимой, чтобы добраться до слоя песка, содержащего в себе золото. Когда шурф достигает такой глубины, что становится невозможным выбрасывать землю со дна, то настилают полати, то есть кладут горизонтально доски на одной половине ямы. Получается, что половина ямы перегораживается. Затем роют глубже, там тоже настилают полати, но уже на другой половине ямы. Это своего рода этажи подземного дома. С одного этажа поднимают землю на другой, а там и на самый верх. Это и есть шурф.
      - Иначе говоря, шахта? - уточнил Иван.
      - Можно и так сказать, - кивнул Александр. - Для поиска подходящих мест я и отправляю через перевал геологов и рабочих.
      - Почему же сразу не двинуться туда всем?
      - Во-первых, надо поставить здесь надёжный дом. Во-вторых, однообразие утомляет людей. Пусть им наскучит сперва здесь, затем они отправятся в путь, после чего начнут обустраивать новое место, а там и за настоящую работу придёт время браться.
      Галкин оказался прав. Вскоре многим стало казаться, что они засиделись на месте. Однообразие давало себя знать. Всё чаще слышались разговоры о необходимости ехать с партией к перевалу.
      - У них там хоть Алёнка есть, а мы что тут? - послышался однажды чей-то упрёк.
      - Что такое? - поднял голову Галкин. - Это кто ворчит? Ты, Вилька, что ли? Позабыл уже, я вижу, как Ефим кончил? Он тоже о девке подумывал. Теперь уж и костей от него не осталось. А я предупреждал! Разве я не говорил, что вы тут с тоски локти кусать будете? Разве не было речи о скуке? Что же до Алёнки и прочих диких, то зарубите себе на носу, что к ним соваться только в том случае, если бабы сами вам что-то предлагать будут. Иначе плохая история выйти может!
      - А почему Ефима по-христиански не похоронили?
      - Чтобы все знали: за злодейство никто в могилу не будет положен. Кто будет вести себя как зверь, тому и подыхать по-звериному. А что, все небось уже сходили поглядеть на его труп?
      - Да там уж на второй день только кости и остались. Волки и лисы всё схрумкали, дьяволы зубастые, а голову вовсе уволокли.
      На следующий день случилось нечто, что повергло всех в невероятное уныние. Один из геологов, прозванный всеми Карлуша, забрался зачем-то на скалу, возвышавшуюся на противоположном берегу Олёкмы, и попал в такое место, откуда никак не мог спуститься. Некоторое время он упорно кричал, но его слабый голос заглушался стуком топоров на строительстве. Когда на него, наконец, обратили внимание, он успел изрядно замёрзнуть и лишь вяло помахивал руками.
      - Чего это он там торчит? Я уж несколько раз на него смотрел, а он всё на одном месте топчется, - выразил кто-то из рабочих своё удивление.
      - У них свои дела, нам с тобой непонятные. Кривизну земли замеряют, - молвил другой равнодушно.
      Но прошло время, а Карлуша не покидал своего места.
      - Братцы, а ведь он, похоже, застрял там. Сообщите Лександру Афанасичу о Карлуше. Может, его снимать оттудова надо?
      Галкин появился через несколько минут и взглянул на скалу.
      - Где он?
      - Только что топтался на том мысочке, где кусты торчат. Знать, вниз сошёл.
      Но Карлуша не пришёл в зимовье. Когда время перевалило за обеденное, а геолог не объявился, Галкин распорядился, чтобы несколько человек отправились на санях через Олёкму к скале. Погода стала портиться, из низких серых облаков повалил снег. Прошло не менее часа после отъезда поисковой группы, и Галкина известили о том, что посланные люди двинулись обратно.
      - Не могу понять, что там у них, - сказал он, глядя в бинокль. - Снег мешает.
      Вскоре зимовье облетела новость, что Карлуша разбился, сорвавшись со скалы. Его лицо было сильно разбито о камни, голова безвольно болталась на сломанной шее.
      - Не дождался он нас, решил сам попытаться... И вот свалился, бедолага.
      - Хребет вон как сломал. А лицо-то, лицо! Всю кожу снесло.
      Не успели рабочие отнести несчастного Карлушу к его палатке, чтобы обработать лицо и приготовить к погребению, как кто-то воскликнул:
      - Э-э, гляньте-ка! Верховой едет.
      Все проследили за рукой кричавшего. Из-за поворота Олёкмы появился, медленно двигаясь по льду, всадник. Позади него шла, устало передвигая ногами, вьючная лошадь.
      - Кто ж это будет? Может, из города кто-то? - предположил Иван, подразумевая под городом Олёкминск.
      Галкин поднёс к глазам бинокль. Всадник был облачён в тёплую меховую одежду с большим капюшоном. Лошадь его была накрыта медвежьей шкурой, как попоной.
      - Якут, - сообщил Александр. - Сейчас подъедет. Из города к нам рано. Они туда едва-едва добрались, если, конечно, добрались, если ничего не случилось.
      - А что могло случиться? - не удержался Иван.
      - Мало ли что... Тайга...
      Всадник, которого Галкин разглядывал через стёкла бинокля, был, конечно, Эсэ. Он не сразу решился въехать на зимовье. Здесь надо сделать небольшое отступление, чтобы сообщить о том, какое отношение Якут имел к гибели Карлуши.
      Когда перед Эсэ открылось на противоположном берегу замёрзшей реки расчищенное от леса пространство, он понял, что добрался до своей цели. Он долго наблюдал сквозь мутный воздух, пытаясь пересчитать людей, но они сновали туда-сюда, похожие издали друг на друга. В любом случае их было много. На берегу стояла куполообразная войлочная юрта, за ней виднелась насыпь, служившая, судя по всему, крышей землянки, ещё дальше виднелась юрта поменьше, а за ней стоял конусообразный чум оленеводов. Немного повыше Эсэ разглядел наполовину построенный бревенчатый дом, вокруг которого суетилось больше всего людей. К небу лениво поднималось несколько дымовых столбов от костров.
      Наблюдая за зимовьем, он услышал слева от себя негромкий мужской голос, звавший на помощь. Подняв голову, Эсэ увидел Карлушу. Тот был ужасно перепуган и боялся шевельнуться, стоя на небольшом выступе на скале. Поняв, что к скале скоро приедут люди, чтобы помочь человеку спуститься, Эсэ удалился в чащу. Время шло, но никто не появлялся, и тогда Якут решил, что несчастного скалолаза никто не слышал в зимовье. Это и решило судьбу Карлуши. Якут ловко вскарабкался по камням и окликнул Карлушу, остановившись в нескольких шагах от него.
      - Слава Богу, кто-то пришёл, - в голосе незадачливого геолога зазвучала радость. - Кто вы?
      - Держись за палку, - велел ему в ответ Эсэ.
      Карлуша вцепился обеими руками в кончик протянутой ему ветки, но замёрзшие, хоть и в варежках, пальцы плохо слушались его. Он весь дрожал от волнения.
      - Иди смелее, - распорядился Эсэ.
      Карлуша осторожно шагнул, прижимаясь всем корпусом к заснеженной скале и не выпуская палки, которую считал своей опорой. В действительности Эсэ и не думал помогать геологу. Палка была нужна ему, чтобы сдёрнуть перепуганного человечка вниз. Это он и сделал, рванув палку на себя. Карлуша был не в силах устоять и кубарем полетел вниз.
      Эсэ быстро спустился за ним и к своему немалому удивлению обнаружил, что Карлуша был жив, несмотря на сломанные рёбра и окровавленное лицо.
      - Как же так? Почему? - бормотал он, едва шевеля окровавленными губами и тщетно пытаясь сфокусировать взгляд на Эсэ.
      - Я пришёл с войной, - сказал ему Якут на родном языке и сильным движением свернул геологу шею.
      Вернувшись к своим лошадям, он увидел сквозь снег, что с зимовья выдвинулась небольшая группа людей.
      - Медленные вы на подъём оказались. Если вы все такие варёные, то я передушу вас голыми руками за одну ночь...
      Вскоре они нашли Карлушу, склонились над ним и долго ворочали его с бока на бок, покуда не убедились, что признаков жизни в нём не было. Снег уже навалил изрядно и скрыл следы Эсэ, поэтому никто не заподозрил его присутствия. Никто не обратил внимания на тонкий кожаный шнурок, привязанный к ветке кустарника в двух шагах от мертвеца.
      Якут сел на коня только после того, как вся процессия вернулась обратно на территорию строительства. Теперь он мог ехать. Его ждала большая резня.
      Навстречу ему вышел молодой человек с мужественным лицом, на груди у него висел бинокль. Эсэ уже раньше успел заметить, как этот человек разглядывал его с расстояния. Позади него стоял ещё один, тоже молодой. Остальные, видимо, занимались покойником и строительством.
      - Далеко путь держишь? Говоришь ли по-русски? - спросил Галкин, постукивая пальцами по биноклю.
      - Сюда еду, работать хочу, - произнёс Эсэ. - Кто начальник?
      Галкин с откровенным интересом оглядел седло на лошади незнакомца, особенное внимание он уделил колчану, украшенному орнаментом из белого подшейного волоса оленя. Из колчана виднелся двуслойный лук, обмотанный сухожилиями. Лук был сделан по старинным правилам. В его концах, где крепилась тетива, сидели две костяные пластинки, обёрнутые кожаным шнурком.
      - Хороший у тебя лук, - взмахнул рукой Александр. - Нынче редко встретишь человека с таким оружием.
      Эсэ кивнул.
      - Я вижу, у тебя имеется также и винтовка, а вон ещё и ружьё. Ты на редкость хорошо оснащён, просто прекрасно, - сказал Галкин, не скрывая своего удивления. - Ты охотник?
      - Да.
      - Какую же работу ты ищешь здесь? Что я могу предложить тебе? - Галкин задумался. - У нас только что человек погиб... Так ты говоришь, что ищешь работу? Почему здесь? Куда ты едешь?
      Эсэ задумчиво посмотрел вперёд и решил не увиливать:
      - Я слышал голос. Он сказал мне ехать сюда.
      - Голос? - Александр был погружён в свои мысли и никак не мог сосредоточиться на словах Якута. - Какой голос?
      - Мать-Зверь разговаривала со мной.
      - Мать-Зверь? - Галкин оглядел Эсэ с ног до головы. - Я вижу у тебя сумку оюна. Я не ошибся? Ты шаманишь?
      - Мой отец был оюн, - важно ответил Эсэ. - Он обучал меня. Он погиб. Я тоже немного оюн, но я больше воин. Мой отец был кузнецом.
      - Кузнецом? - Галкин с уважением кивнул.
      - Разве кузнец это что-то особенное? - спросил негромко Селевёрстов из-за его спины.
      - Понимаешь, Иван, они считают кузнецов самыми могущественными шаманами. Это особый культ. Чтобы стать кузнецом, нужно пройти специальный обряд посвящения. Обычный шаман ничего не может сделать кузнецу и даже никогда не решится на этот шаг. Кузнец же в силах одолеть любого шамана. Кроме того, кузнечество передаётся по наследству, а обычное шаманство - нет. Так что если ты сын кузнеца, то ты уже шаман, по-ихнему оюн.
      Галкин снова повернулся к Эсэ.
      - Я думаю, ты можешь остаться. Стеснить ты нас не стеснишь, а быть полезным здесь может каждый человек... Тем более воин. Как твоё имя?
      - Медведь.
      - Медведь? - переспросил Иван.
      - Я сын Сосны, я принадлежу к роду Оленей, - гордо произнёс Эсэ.
      - Медведь? Стало быть по-якутски ты Эсэ? - уточнил Александр.
      - Мы разговариваем по-русски, а по-русски я Медведь.
      - Как знаешь, Медведь так Медведь... Будешь Мишей, - решил Галкин. - Добро пожаловать на зимовье... Сегодня у нас неприятность, так что мы позже поговорим... Ты размещайся у Тонгов в чуме.
      - Куда лошадей поставить?
      - Позади стройки у нас амбар, там можно твоих скакунов устроить.
      Эсэ молча кивнул.
      Весь следующий день прошёл без происшествий, но под вечер неподалёку от недостроенного дома люди заметили волка. Зверь что-то грыз в снегу. Строители, уже завершившие работу, заволновались, увидев хищника так близко. Что он там ел? Два-три нестройных ружейных залпа свалили волка. Когда же стрелявшие подошли к нему, они обнаружили, к своему ужасу, и труп одного из рабочих. Он валялся в снегу с разорванным горлом и обкусанным лицом.
      - Ни чёрта я не понимаю, - Галкин был озадачен. - Если на него напал волк, то слишком уж ловко, чисто как-то. Бедняга даже не закричал, не позвал никого. Странно это. К тому же на нём ни единой царапины. Ты посмотри, на его одежде нет следов когтей.
      - Разве так не бывает? - удивился Иван; он был в ужасно подавленном состоянии. - Я помню пасть того волка, который возле меня стоял. Когда б он набросился, так оттяпал бы мне сразу пол головы.
      - Это ты хватил. Звери здесь конечно, крепкие и клыкастые, но они не убивают с аккуратностью ножа.
      - Что ты хочешь сказать?
      - Если бы у меня был хоть малейший повод для подозрений, я бы предположил, что ему полоснули по горлу ножом. Волк его погрыз, это несомненно, но погрыз позже. Он просто подбежал к убитому и разорвал рану дальше.
      Галкин присел перед огнём и протянул к костру озябшие руки. Иван опустился на корточки напротив друга.
      - Саша, ты говоришь страшные вещи. Ты пугаешь меня. Неужели ты намекаешь на то, что среди нас может быть убийца?
      - Я не намекаю. Я просто удивляюсь тому, как выглядела одежда покойника.
      - Ты кого-нибудь подозреваешь?
      - Никого, да и причины у меня нет для этого. Из всех, кого я нанял, убить мог Ефим или Савелий, но не втихую, а в пьяной драке или в припадке ярости. Да ты и сам видел... Но чтобы ножом по горлу... Нет, это, конечно, лишь моя фантазия. Просто второй день подряд мы теряем по человеку. В это трудно поверить. До настоящего времени даже погода не устраивала нам дурных сюрпризов, никто не заблудился, не провалился под лёд, нам всё благоприятствовало. Я уже начал верить в мою счастливую звезду. И вдруг такое.
      Утром рабочие долго не могли найти угольщика Никифора. Поспрашивав друг друга, они пришли к Галкину. Все имели крайне обеспокоенный вид.
      - С ранних часов не видали его, хозяин.
      - А когда его видели в последний раз? С кем он спит рядом?
      - Со мной на нарах. Только я вчера малость занемог и раньше обычного придавил ухо. Так что не помню, был ли он.
      - Немедленно обыщите всю округу. Проклятье! Что происходит с этим местом?
      Никифора обнаружили позади угольных ям. Он лежал лицом в том самом ручейке, куда Иван и Белоусов однажды неудачно сходили пострелять уток. Середина ручейка до сих пор не застыла. Угольщик лежал на животе, окунув почти наполовину голову в воду. Судя по тому, что его волосы и верхняя часть одежды успели покрыться ледяной коркой, находился он в таком положении давно. Поза его была свободна, никакого напряжения в ней не проглядывалось. Никто не решался высказать никаких предположений по поводу кончины Никифора.
      - Ну не утопился же он в конце концов! - заорал Галкин, потеряв терпение. - Не мог он прийти сюда, сунуть башку в ручей и уснуть! Не мог! Добряк он был и трусоват, чтобы руки на себя наложить.
      Молча стояли люди. Низко нависло над ними небо, посыпая их морозной пылью. Все вглядывались в замёрзшего мертвеца, тщетно пытаясь разгадать тайну его гибели.
      - Может, оступился он?
      Помолчав, Александр тяжело вздохнул и снова заговорил:
      - Мужики, я прошу вас не паниковать. Я очень прошу вас. На пару дней мы прекращаем всякую работу. Объявляю выходные. Держитесь гуртом. По нужде или куда ещё ходите по три человека, не меньше. Если кто-то хоть самую малость чего-то подозрительного заприметит, немедленно ко мне.
      - А что может быть-то?
      - Не знаю, - развёл руками Александр. - Может, какой-то разбойник в тайге притаился и следит за нами? Не знаю.
      Галкин раздражённо ответил:
      - Да не может это быть разбойничьим делом. Что у Никифора взять было, кроме грязной физиономии? Глупо, глупо и ещё раз глупо. Просто цепь нелепых совпадений. Вот увидите, больше ничего не произойдёт...
      Так неподалёку от ещё недостроенного дома появилось кладбище.
      Первый день прошёл в тоскливых пересудах, на второй рабочие, утомившись безделием, вернулись на строительство и взялись за дело. Никаких печальных происшествий больше не было.
      Ещё через день Галкин кликнул Эсэ и велел ему готовить сани и оленей.
      - Дорогу к Амге через перевал знаешь?
      - Найду.
      - Хорошо. Проверим, на что ты способен. Покажешь себя в деле. Сегодня же двинемся, как только сани подготовишь.
      Отыскав Селевёрстова на стройке, Александр предложил ему принять участие в поездке:
      - Рискнёшь?
      - Страшновато, но с тобой рискну, - медленно, как бы прислушиваясь к собственным чувствам, ответил Иван. - Я на тебя полагаюсь. А кого в проводники возьмём?
      - Медведя. Не забудь привязать к кушаку ножны с ножом, ружьё спроси на складе для себя.
      Через час запряжённые олени стояли перед юртой. Весь отрядец был в сборе, Иван уже лежал в санях, и Александр, критически оглядев снаряжение, не стал тянуть время.
      - С Богом! - выдохнул он.
      - Мат, мат! - выкрикнул Эсэ, погоняя оленей.
      Сани заскрипели. Галкин подтолкнул их сзади и запрыгнул на них, пробежав рядом пару шагов. Сразу после него сел в сани и Эсэ.
      - Мат! - опять крикнул Якут, погоняя оленей.
      Через минуту зимовье осталось за поворотом. По сторонам тянулась густая тайга. Чёрные стволы голых деревьев и елей сливались в единую массу. Олени без труда тянули сани, иногда бежали быстро, иногда настолько сбавляли скорость, что можно было сопровождать их спокойным шагом, что и делал время от времени Эсэ, видимо предоставляя животным возможность отдохнуть.
      Дорога была однообразной, время тянулось незаметно, и вскоре путники обнаружили, что уже почти совсем стемнело.
      - Зря поздно поехали, - бросил Эсэ через плечо, - мало дороги покроем. Уже ночлег делать пора.
      Якут был прав, и Галкин отлично знал это. Он сам уже ругал себя за решение покинуть зимовье столь внезапно. Но уж слишком накатило на него беспокойство, всё ли в порядке было у других? Не случилось ли какой беды? Не навестила ли их тоже странная смерть?
      Когда они остановились, чтобы поставить крохотную палатку, Эсэ указал рукой в сторону.
      - Что там? - Галкин пригляделся, но ничего не увидел в сумраке.
      - Серый.
      - Нам только волков не хватало сейчас, - проворчал Александр и посмотрел на Эсэ. - Ты сказал, что ты охотник. Не промахнёшься отсюда?
      Эсэ выпустил брезент, который только что натягивал, и взял в руки свою винтовку. Волк стоял довольно далеко, поэтому охотник целился долго. Галкин с трудом различал очертания хищника, а Иван и вовсе не видел его, но всё-таки мелко дрожал. Но Эсэ не стал стрелять и опустил винтовку.
      - Не попадёшь? - улыбнулся Галкин и поднял "винчестер". - Тогда я рискну.
      Он долго всматривался в быстро сгущавшуюся мглу и в конце концов нажал на спусковой крючок. Волк дёрнулся и заскулил, упав на передние лапы.
      - Ты очень хорошо стреляешь, - с расстановкой произнёс Эсэ.
      - Оставим его там, - сказал Александр. - Пусть лежит. Если заявятся его сородичи, им будет чем полакомиться. А теперь давайте ставить палатку. Пора чай пить и укладываться.
      Когда ночлег был готов, Эсэ ненадолго исчез во тьме.
      - Далеко ли ходил, Медведь? - спросил Иван, когда Эсэ забрался в палатку.
      - Прощения просил у волка, - ответил тот и бросил к ногам Александра волчью шкуру. - Шкуру снял. Убийство должно иметь причину. Я сказал ему, что тебе нужна шкура.
      
      ***
      
      После долгой дороги между белых холмов, утонувших в безмолвии, в поле их зрения попал редкий лес на высоком берегу ручья. Въехав вверх по склону, они увидели остов конусного жилища - около полутора десятка жердей, поставленных по кругу и связанных друг с другом наверху. С жердей были сняты оленьи шкуры, и теперь голый каркас выглядел печально.
      - Тонги, - сказал Галкин.
      Всё пространство вокруг было так сильно вытоптано, что путники с трудом отыскали тропинку, ведущую от этого покинутого становища к новому. Углядев следы, Эсэ позвал Галкина.
      - Сюда, в эту сторону надо.
      Они проехали ещё с километр, и Эсэ вытянул руку вперёд. Его спутники заметили тонкую струйку синеватого дыма над деревцами.
      - Чум? - спросил Иван с надеждой; он изрядно утомился в пути. - Это их чум? Оттуда дым?
      Галкин молча кивнул.
      Через несколько минут они выкатили в небольшую низину и увидели перед собой одинокое жилище, из дымохода которого лениво поднималась струйка.
      - Наконец-то! Добрались! - воскликнул Иван и закашлял от проникшего в лёгкие мороза.
      Подкатив к чуму, путники остановились. Никто не вышел им навстречу.
      - Да тут никого нет. Что за странные дела? - удивился Галкин, заглянув внутрь. - Кэлинг манна! Идите сюда! Куда вы попрятались?
      - Саша, может, это чужие Тонги? Не опасно ли нам тут оставаться? - забеспокоился Иван и посмотрел на Эсэ. Тот молча стоял возле входа в чум, держа винтовку на плече, и переводил глаза с дерева на дерево. Ничего подозрительного он не замечал.
      - Наши это, наши, - проговорил успокоительно Александр. - Вон сухари с нашего склада.
      Иван шагнул в чум. Пол жилища был очищен от снега и устлан ветвями лиственницы и сосны. Повсюду лежали оленьи шкуры, служившие тюфяками и подушками. Возле дымившихся углей тускло поблёскивал чайник, стояли чашки, лежали сухари и кусок масла. Чуть в стороне виднелась коробка, в которой Алёна хранила иголки и нитки.
      - Видишь, Алёнка шила что-то, - сказал Галкин. - Надо думать, что Тонги недавно были здесь. Но почему ушли? Эсэ, ты ничего подозрительного не заметил?
      Якут молча мотнул головой.
      - Ладно, входите сюда, - распорядился Александр, - садитесь чай пить. Я буду за хозяина.
      Когда чайник уже вскипел и чай был заварен, Галкин достал из чехла на поясе флягу и отвинтил крышку.
      - Предлагаю глотнуть коньяку для обогрева.
      - Я не против и даже с преогромным удовольствием! - Иван даже захлопал в ладони. - Откуда же у тебя коньяк, Саша? Я думал, ты запретил спиртное.
      - Есть вещи, о которых не стоит распространяться при рабочих. Коньяк у меня и Белоусова только для дороги. Как говорится, на всякий случай. Тебе сейчас глоток не помешает.
      - Я согласен.
      - Эсэ, ты будешь коньяк? - Галкин протянул ему флягу.
      Якут отрицательно покачал головой и презрительно дёрнул татуированным подбородком.
      - Я буду чай. Я не пью водку. И не позволяю никому из моих родных потреблять её.
      - Это не водка, дружище, это очень вкусный напиток, - причмокнул Иван.
      - Всё равно. От этого делается плохая голова. Вам нужно, мне - нет.
      Галкин отхлебнул сам и спрятал флягу.
      Время подходило к полудню, когда послышались голоса и звуки бубенцов. Через несколько минут всё вокруг ожило, зашумело. Стадо оленей, похрапывая, звеня колокольцами, стуча ногами и разгребая копытами снег, рассыпалось вокруг чума. Галкин вышел из чума и окликнул погонщика:
      - Здорово, Аким!
      - О, начальник, - Тунгус широко улыбнулся и шагнул навстречу, - наша давно жди начальник.
      - Вот видишь, мы приехали, а у вас тут никого.
      - Зачем никого? Я есть. Алёнка есть. Олени есть.
      - Что у вас тут нового?
      - Нового нет, всё старое есть. Новое есть, когда весна приходи, - серьёзно ответил Аким.
      - Ничего не произошло?
      - Собака маленький сдох, - вспомнил Тунгус и пояснил: - Рыбий кость в горло попадай.
      - И всё? А что ж вы чум без присмотра оставляете? - вступил Иван в разговор. - А если кто чужой заявится?
      - Откуда чужой? - удивился Аким. - Чужой нет никого. Я знай, что вы приближайся.
      - Как же ты мог знать? - удивился Иван.
      Оказалось, что Алёна, заслышав приближение саней, испугалась и скрылась в лесу. Мужа её не было, он ушёл с партией Белоусова на Амгу, и она после нападения на неё Ефима на зимовье стала очень опасаться русских. Уверенно она чувствовала себя только возле Бориса Белоусова. Незаметно от мужа она даже оказывала казаку знаки внимания. Увидев, что к чуму прикатили двое русских с проводником, она поспешила к Акиму с известием.
      - Вот тебе и пустыня, - подивился Иван, - вот тебе и безлюдье. Тут пространства чёрт знает какие, а она запросто доложила о нас Акиму.
      - Где ж она теперь?
      - Оленя ходи ловить, - засмеялся Тунгус, - молоко брать, гости угощать. Вон она мамык кидай.
      Иван разглядел девушку в гуще стада. Она высматривала самку, чтобы набросить ей на рога аркан. Поймав животное, она притянула его к себе и привязала верёвкой к шесту возле чума. Присев на корточки, она надоила с полчашки молока и преподнесла молоко Александру. Затем нацедила ещё и угостила Ивана. Молоко было густое, сладковатое на вкус и жёлтого цвета. Когда черёд дошёл до Эсэ, она остановилась перед ним как вкопанная и некоторое время стояла с вытянутыми руками, держа чашку с молоком перед собой.
      - Подожди, - негромко сказал он ей, выждав паузу, и полез в свой рюкзак. - Я из чужой не пью. Налей в эту. У меня для молока и мяса разные плошки.
      Тунгуска покорно выполнила его указание и пробормотала что-то невнятное на родном языке, извиняясь.
      - Вот ты говоришь, что из чужой чашки не пьёшь, - откашлялся Иван, - а ну если твоя посудина сломается?
      - В моих руках не сломается, а в чужие я не дам, - заговорил Эсэ. - Моя посуда набирает мою силу. Когда в ней еда, эта еда дышит моей силой и укрепляет меня. Ты ешь из чужой чашки; слабый и сильный человек - все берут ту чашку. Ничто не накопится в ней. Откуда там возьмётся сила? Посуда сродни оружию. С ней нужно сжиться, чтобы она служила верно. Чужим оружием пользоваться плохо, никогда не знаешь, в чём оно может подвести.
      - Ну и ну, - покачал головой Иван и посмотрел на Акима. - И вы все такие же?
      - Нет. - Тунгус хитро сощурился и поднялся, чтобы убрать посуду.
      - Ты любишь оружие, - подвинулся Галкин к Эсэ. - Хочешь я покажу тебе мой "винчестер"?
      - Твоё ружьё?
      - Да.
      - Хочу. - Глаза Эсэ вспыхнули.
      Александр вытащил "винчестер" из кожаного чехла и бережно погладил его ладонью.
      - Эта штуковина стреляет много раз подряд. Смотри, я кладу руку сюда, палец лежит на спусковом крючке. Видишь эту скобу вокруг моей ладони? Это рычаг. Мне достаточно оттянуть его ладонью, чтобы взвести курок с ударником, открыть канал ствола, выбросить стреляную гильзу, а обратным движением дослать патрон.
      Галкин привёл рычаг в движение и в несколько секунд выбросил из винтовки десять патронов. Эсэ восхищённо поднял руки, не в силах скрыть свой восторг. Иван засмеялся негромко. Якут выглядел сущим младенцем, который увидел действия фокусника.
      - Быть может, однажды у тебя тоже будет такое, - предположил Александр.
      - Откуда, начальник? Я бедный. Не могу купить такое ружьё, - он как-то странно посмотрел в глаза Александру. - Разве что у тебя отниму?
      - Я метко стреляю, Эсэ, - ответил тот. - Не так легко отобрать у меня что-либо. Да и отбирать нет нужды. Ты вполне можешь заработать. Человеку даны большие возможности. У меня вон сколько средств оказалось.
      - Ты русский, ты белый человек, ты думаешь иначе.
      - Я наполовину Якут, - неожиданно сказал Александр.
      - Ты? - не поверил Эсэ.
      - Моя мать была Якутка, - улыбнулся Галкин. - Не похоже? Знать, русская кровь оказалась погуще.
      - Ты сын Якутки? Как так? - Лицо Эсэ выражало огромное удивление.
      - Я слышал, что мой отец то ли украл её, то ли забрал у кого-то за долги. К тому времени его первая жена, которую он привёз из Архангельска, погибла подо льдом вместе с ребёнком. Вот он и взял другую женщину. Белоусов рассказывает, что она была страсть как красива. Теперь уж у отца не спросить, он умер. А мать скончалась совсем давно, когда я был младенцем, так что я не помню её. Как-нибудь посидим у огня с Борисом, он много чего помнит.
      Якут встал. Слова Александра произвели на него странное впечатление. Он нахмурился и покачал головой. Когда он вышел наружу, Алёна поспешно подсела к Галкину.
      - Опасный человек, - шепнула она ему на ухо, кивнув в сторону Эсэ.
      - Почему?
      - Я знаю. - Она постучала себя по груди. - Злой человек, опасный, как медведь.
      - Так он и есть Медведь, Алёнка. Это его имя.
      - Очень плохо, очень опасно, - быстро проговорила она
      Два дня оставались они в чуме Акима, на третий тронулись в обратный путь. О трёх загадочных смертях на зимовье Александр решил не сообщать Тонгам, чтобы не вызвать в них какого-нибудь суеверия. Перед отъездом он велел Алёне приехать вместе с мужем на зимовье, чтобы сопровождать очередную партию рабочих на Амгу.
      На обратном пути Эсэ опять правил санями. Он был ловок и нравился Александру.
      - Остался бы ты у меня навсегда, - крикнул он.
      Якут молча глянул через плечо. Казалось, что-то готово было сорваться с его языка, но он сдержался.
      - Не знаю, чем завершится экспедиция и что произойдёт, когда власти узнают о моём золоте, но в любом случае жизнь предстоит бурная, - снова заговорил Галкин. - Мы бы с тобой всю Сибирь объехали. Ты слышишь меня, Миша? Эй, Медведь?
      Эсэ кивнул. Он слышал всё. И он слышал свои мысли. Его беспокоило, что Александр оказался наполовину Якутом. Как теперь быть? Убивать ли его? Или на то не было причины? Во всяком случае Эсэ не мог тронуть своих спутников сейчас. Все хорошо знали, с кем покинули зимовье Галкин и Селевёрстов. Если бы они пропали, всю вину возложили бы на Эсэ. Придётся подождать, пока подаст голос Кыдай-Бахсы, Покровитель кузнецов.
      - Саша, - окликнул Иван друга, - послушай, Саша, а что ты будешь делать, когда докопаешься до золота? Ведь у тебя отнимут его. Ты же сам говорил, что Управление приисков не позволяет никому присваивать золото. Сколько ты думаешь продержаться в глуши? Как долго ты сможешь утаивать свою добычу?
      - Не знаю, - бесцветным голосом ответил Галкин, - возможно, мне придётся защищаться.
      - Как? На каком основании? Разве ты не живёшь в этом государстве? Или ты объявишь себя независимым князьком?
      - Да, я живу в этом государстве. Тут ты прав. Но я не желаю подчиняться его законам. Никто не спрашивал меня, хочу я такого общественного устройства или нет. Я не желаю принимать это государство, как, впрочем, никакое другое.
      - Ты, быть может, революционер?
      - Нет. Мне не хочется враждовать ни с правительством, ни с Управлением приисков. Просто я стремлюсь жить вольно.
      - Увы, Саша, твоё стремление противоречит принятому порядку.
      - Плевать мне на порядок. Неужели у меня нет права вести вольную жизнь? Разве Бог не сотворил нас свободными?
      - Ты говоришь о свободе, а сам хочешь получить золото, - возразил Селевёрстов из глубины мехового капюшона. - Свободному человеку не надобно никакого золота. Если ты добываешь золото, значит, ты живёшь по законам нашего общества. Золото требуется только правителям, царям, министрам, то есть государству. Зачем же оно тебе?
      - Я не умею ничего другого. Я вырос на приисках.
      - Ты умеешь быть охотником, ты вполне мог бы жить, как живёт Медведь, - Иван указал рукавицей на Эсэ. - Скажи мне, Медведь, тебе нужно золото? Нужно ли тебе вообще что-нибудь из того, ради чего живём мы? Я говорю "мы", то есть белые люди, европейцы, русские...
      - У меня всё есть, - откликнулся погонщик. - Золото мне ни к чему. Когда нужно что-то, я могу взять.
      - Что ты имеешь в виду под "взять"? Ты разбойничаешь, что ли? - допытывался Иван.
      - Когда на человека нападают, он говорит, что на него напали разбойники. А нападавший говорит, что у него была нужда, не было мочи терпеть, и разбойником себя не считает. Сказать можно разное. Когда мы стреляем дичь, мы думаем, что так надо. Но звери так не думают. Они считают нас убийцами и разбойниками.
      - А ты себя как называешь?
      - Я воин, я охотник. Я должен уметь точно пускать стрелу и пулю, бесшумно ходить, незаметно уносить то, что мне нужно.
      - Убивать и воровать, - заключил Селевёрстов. - Для чего же ты живёшь? Есть у тебя цель, мечта?
      - Сейчас ищу человека, - неохотно сообщил Эсэ.
      - Где ищешь? Здесь? В тайге?
      - Так ты за этим нанялся ко мне? - поднял голову Галкин, вдруг вспомнив беспокойный шептание Алёны про исходившую от Эсэ опасность. - Ты ищешь его среди моих людей, не так ли? Кто же тот человек? Зачем он тебе?
      - Отомстить хочу. Меня гонит месть.
      - Хорошенькое дело. - растерялся Иван и похлопал Эсэ по плечу. - Ну, найдёшь ты его, и что дальше? Приходилось ли тебе уже лишать человека жизни?
      Эсэ промолчал, затем посмотрел через плечо на Ивана и негромко произнёс:
      - Мне тяжело от крови.
      Несколько минут они ехали безмолвно. Затем Иван беспокойно спросил:
      - Тяжело от крови? Нужно ли это понимать как "да"? На тебе есть человеческая кровь?
      - Послушай, я думаю, что ты смеёшься над нами, - заговорил Галкин. - А если нет, то я уж и не знаю. Должно быть, ты ненормальный. Ни Тунгус, ни Якут никогда не скажет, не признается белому человеку в том, что его руки запятнаны кровью.
      - Я и не признался. Я лишь сказал, что мне тяжело от крови, - спокойно ответил Эсэ. - Я привык стрелять в зверей. Я убиваю их, чтобы добыть пропитание. Другие убивают, чтобы получить мех для продажи. Я так не делаю. Я беру только то, что нужно мне самому. Я не убиваю лишнего, ибо эта кровь тяготит.
      - Коли ты не убиваешь лишнего, отчего же тебе тяжело? - ухмыльнулся Александр.
      - Когда бьёшь зверей, душа не беспокоится. У зверей можно попросить прощения. Так или иначе, но убивать заставляет нужда, - рассуждал Эсэ, не обращая внимание на слова Галкина. - А когда стреляешь в людей, то бросаешь их без пользы, ими кормятся только волки и вороны. Эта кровь давит на сердце. Да, у зверей можно испросить прощения, а у человека нельзя. У всех оленей один дух, общий. У всех волков один дух. У всех медведей один дух. Застрелив, к примеру, лося, я прошу прощения у лосиного духа, и он не обижается на меня, он понимает мою нужду. Так устроен мир. Но у каждого человека свой дух, и этим мы отличаемся от зверей. Лишив человека жизни, я не могу выпросить у него прощения. В человека стрелять тяжело. Человек не прощает.
      - И много ли на твоей совести человечины? - продолжал допытываться Александр.
      - Кровь одного - уже много, - ответил Эсэ. - Один убит или десять - какая разница?
      - Если ты не врёшь, Медведь, и тебе на самом деле тяжело от содеянного, тогда я не понимаю тебя. Зачем же ты хочешь отомстить кому-то?
      - Месть - это путь, - откликнулся тихо Эсэ. - Каждый выбирает свой путь сам. Меня гонит вкус крови во рту... Не хочу больше говорить об этом.
      - Саша, - Иван толкнул Галкина в бок, - ты слышишь? Не о такой ли свободе ты мечтаешь?
      - Он дикарь, - ответил Галкин. - Я не намерен никому пускать кровь.
      - Неужели? А Ефим? Я собственными глазами видел, как Белоусов разделался с ним. Это же убийство, и в здешней глуши никто не судит вас за такие кровопролитные поступки. У вас тут самый настоящий... беспредел. Какая же ещё воля нужна тебе? Чем мешают тебе законы государства? Ты давно не живёшь по ним. Я тебя, пожалуй, не понимаю и признаюсь, что мне порой делается страшно в здешнем обществе, - он замолчал, одолеваемый мрачными мыслями, затем снова заговорил: - Я думаю, что Медведь не боится признаться в своих преступлениях, потому как, во-первых, для него это вовсе не преступления, а во-вторых, он знает, что вы все, кто с оружием в руках ходит, ничем от него не отличаетесь.
      - Что же ты, Иван, меня в преступники записываешь?
      - А разве Ефима не должны вы были убить здесь? Признайся. Зачем вы с Белоусовым взяли его с собой, когда последнее предупреждение истекло в Олёкминске? Ты же знал, что он обязательно сорвётся. Ты знал, что за это ты застрелишь его. Должно быть, тебе нужно было это для того, чтобы застращать остальных рабочих?
      - Ты несёшь полную чушь, Иван. - Галкин неохотно отвернулся.
      
      
      ***
      
      
      Подъезжая к зимовью, они увидели достроенный дом.
      - Наконец-то! - обрадовался Галкин. - Теперь будем жить в настоящем тепле.
      Рабочие уже размещали свои вещи в подсобном помещении. Эсэ не выказал никаких эмоций по поводу большого деревянного дома. Распрягши оленей, он сразу пошёл к амбару проведать своих лошадей.
      - Сразу видать человека, - понимающе кивнул Галкин. - Конь для него не просто тварь о четырёх ногах. Я наблюдал за ним украдкой. Он два раза в день осматривает коня, выводит его, разминает. Уважаю и люблю таких людей. Вот увидишь, он сейчас отправится выгуливать своих скакунов, даже не отдохнув с дороги. И только потом пойдёт в чум к огоньку.
      - А я сразу к печурке, - сказал Иван. - У меня ноги не двигаются от мороза.
      - Ну, как вы тут? Без происшествий? - Галкин нежно обнял ближайшего из рабочих.
      - Всё в норме, Лександр Афанасич. - Бородатая физиономия расплылась в улыбке. - А как там у них? Живы-здоровы?
      - Видели только перевалочную стоянку. Белоусов там, Аким и Алёнка с мужем. Правда, ни мужа её, ни Бориса мы не дождались. Они ушли на Амгу проведать рабочих. Думаю, через несколько дней Белоусов сам появится у нас... Я гляжу, вы начали уже обустройство?
      - Помаленьку вносим вещички.
      - По этому поводу я сегодня даю добро на весёлую пирушку. Разрешаю откупорить водку.
      - Ура Лександру Афанасичу! Ура празднику!
      - Иван, сделай одолжение. На тебе ключи от сундука. Принеси штук пять бутылок водки и с кухни прихвати бутылку сиропа.
      Ночь была шумной. За длинным деревянным столом собрались все жители зимовья. Присутствовали и Тунгусы, с удовольствием угощаясь с общего стола кусками чёрного шоколада. Эсэ больше налегал на оленину и чёрный домашний хлеб, посыпанный солью. Пару кусков он посолил особенно густо и отложил их, чтобы отнести своим лошадям. Лакомились в ту ночь и огурцами из кадки. Когда повар торжественно объявил, что у него приготовлен сюрприз, и подал солёные огурцы, на него посыпалась беззлобная брань.
      - Где ж ты раньше их прятал, скупердяй?
      - В кадке с самого нашего приезда лежали. Потом грянули морозы, огурцы все и смёрзлись. За внешний вид огурчиков вы уж не взыщите.
      Он выставил тарелку с грудой каких-то мелких зеленоватых кусков.
      - Это что такое?
      Оказалось, что замёрзнув в кадках, огурцы теперь ломались при малейшем прикосновении к ним. Повар попытался разморозить их перед печкой, вырубив кусок смёрзшейся массы топором, но при размораживании выходило так, что с одной стороны кусок огурца был горячим, с другой оставался ледяным. Тогда он плюнул на внешний вид блюда и выставил то, что было в наличии, каким бы неприглядным оно ни казалось. Впрочем, все остались очень довольны.
      - Предлагаю сдвинуть наши кружки за успешное завершение первого этапа экспедиции! Дом отстроен на славу. Теперь здесь жить да жить.
      - Дёрнем. Эх, отвыкли уже от горькой. А вкусна, проклятая, ох, вкусна!
      - На днях отправим очередную партию на Амгу. Там такие хоромы ещё и не снятся никому. Так что выпьем за их терпение, также и за твёрдость духа тех, кто покатит туда с очередными санями. Пусть олени не падают в пути, пусть спички не отсыревают, пусть лёд не проваливается. Да поможет нам Господь!
      - Да, доброй дороги никогда не помешает пожелать, - зычно согласился чей-то бас. - А помните, Лександр Афанасич, как мы с вами в прошлом году попали в метель?
      - Как же, - откликнулся весело Галкин, - конечно, помню. Здорово нам досталось.
      - Погода тогда враз испортилась, - продолжил бас, - и мы пролежали в кибитке под снегом ровным счётом семь дней.
      - А Белоусову однажды, ещё при Афанасии Поликарповиче, привелось выжить под пургой в чуме три месяца и три дня. Сказывают, что он едва-едва успел добраться до Тонгов. Иначе бы пропал. А так, пусть в чуме, пусть безвылазно, по нужде выйти нельзя было, пусть голодно, зато живёхонек остался.
       Селевёрстов придвинулся в Галкину и подёргал его за рукав:
      - Саша, ты не обижайся на меня.
      - За что?
      - Я был немного резок, ну, помнишь, в дороге мы разговаривали? Ты прости меня.
      - Да я уж думать забыл об этом, - отмахнулся Александр. - Пей давай, отдыхай.
      Утро следующего дня началось для всех позже обыкновенного, потому что все крепко спали. Селевёрстов не был исключением. Открыв глаза, он не сразу понял, что за помещение окружало его. Он успел отвыкнуть от деревянных стен. Сквозь заледеневшее окно едва сочился свет. Из подсобного помещения доносился дружный храп. Набросив на плечи тулуп, Иван подошёл к двери и приоткрыл её. Серый утренний воздух был неподвижен. Иван широко зевнул и шагнул наружу, чтобы помочиться, и тут услышал скрип снега под чьими-то ногами. Он обвёл тихое зимовье глазами. В нескольких шагах от чума погонщиков топтался голый по пояс Эсэ. В руке он держал сумку, которую Галкин называл оюнской. Его длинные чёрные волосы были распущены, тело наклонилось вперёд. Якут медленно, будто погрузившись в дремоту, переставлял ноги и кружился вокруг собственной оси. Его плечи тоже шевелились, совершая круговые движения, при этом они вертелись будто на шарнирах и казались независимыми одно от другого. Увидев странный танец, Иван почему-то сильно испугался.
      - Саша, Саша, проснись, - поспешил он в дом и растолкал Галкина. - Посмотри-ка, что там наш Медведь вытворяет!
      - Что случилось?
      - Ты поднимись. Якут наш какой-то странный. Не спятил ли он случаем? - растолкав Галкина, он поспешил вернуться на крыльцо. Эсэ голосил какую-то заунывную песню, похоже, не имевшую никаких слов, одни рыкающие звуки и придыхания. Иван вздрогнул, когда сзади к нему подошёл Галкин.
      - Ишь ты, - пробормотал Александр, - что это его так разобрало?
      Слева от дома послышался шорох и скрип снега. Приятели одновременно повернули головы на звук и увидели оленя. Крупное рогатое животное легко перескакивало через глубокие сугробы и бежало, почти не задевая ветвей.
      - Какой красавец! - воскликнул негромко Галкин.
      - Это не наш? Это дикий?
      - Дикий. Положить его, что ли? Больно уж красива шкура. Я такой не видел никогда, - Александр был в восторге. - Сейчас я за "винчестером" сбегаю.
      Иван остался на месте, стараясь не шевелиться, чтобы не спугнуть оленя. Тот мягко пробежал через всю территорию зимовья, направляясь в сторону чума. Селевёрстов вытянул руку, предупреждая, чтобы Галкин ни в коем случае не шумел, когда откроет дверь.
      - Ты мне так пальцем сунешь прямо в глаз, кривым оставишь, - прошептал Александр. - Где он?
      - Вон. Что это с ним?
      Олень безбоязненно приблизился к Эсэ и застыл. Только голова, украшенная большими ветвистыми рогами, шевельнулась и наклонилась к лицу танцевавшего человека. Казалось, что олень нашёптывал что-то ему и заглядывал при этом в глаза. Якут продолжал завывать и покачиваться.
      - Вот это фокус!
      - Что с ними, Саша? Как это они так?
      - Это, брат, наш оюн вытворяет такие штуки. Наш Медведь, должно быть, очень не простой парень, - не повышая голоса ответил Галкин. - Ну и ну.
      Якут остановился и медленно развёл руки в стороны, подставляя морозу голую грудь. Он стоял спиной к дому и наклонил голову настолько сильно вперёд, что она почти скрылась от взоров Ивана и Александра, и теперь вся фигура Эсэ стала похожа на крест. В эту минуту сквозь вершины деревьев на другом берегу Олёкмы пробились солнечные лучи и золотыми полосками пронзили пространство. Картина получилась настолько редкой красоты, что оба наблюдателя невольно ахнули. В действительности дело было даже не в красоте, хотя золотистый утренний воздух казался сказочным. Была во всём, что предстало перед глазами приятелей, неописуемая природная мощь, гипнотическая власть гармонии. Галкин, вполне привыкший к красотам сибирского края, и то едва не выронил винтовку. У Селевёрстова перехватило дыхание.
      - За одно это утро, Саша, я буду благодарен тебе до конца жизни, даже если все оставшиеся дни я буду видеть перед собой только кровь и грязь, - прошептал Иван, с трудом ворочая языком. - Я смотрю на это и понимаю, что вижу сейчас указующий перст Бога. Вот оно, то самое, что повергает в изумление и беспричинный восторг. Вот когда хочется плакать и смеяться одновременно. Только так и можно понять, что нас окружает настоящее чудо, на каждом шагу чудо. Но мы глядим на мир будто закрытыми глазами.
      Сияние сделалось сильнее. Золотая дымка заполонила долину и заползла между деревьев, разогнав мрачность утреннего леса. Лежавшее над ледяной Олёкмой облако серого тумана вспыхнуло светом. Ослепительный поток, отразившись ото льда, застлал глаза.
      Через минуту или две солнце выкатилось из-за леса и повисло над ними ярким жёлтым пятном.
      - Саша! А где же олень?
      Галкин перевёл глаза на Эсэ. Якут стоял на том же месте, по-прежнему разведя руки, но оленя перед ним не было.
      - Я не видел, как он убежал.
      - Я тоже. Я вообще ничего не видел, кроме этого света, - растерянно сказал Селевёрстов. - Странное у меня состояние.
      - А ты обратил внимание на то, что все до сих пор спят? Такого никогда раньше не было. Солнце уж над лесом висит, а мы все сонные.
      - Это мы, Саша, перебрали вчера, - предположил Селевёрстов.
      - Брось, мы только горло смочили. Нет, Иван, тут другое.
      - Что же?
      - Медведь камлает. Это он нагнал сон на нас. Ты оглянись, какая тишина вокруг! Как вымерло всё!
      - А что это с ним происходит? - прервал Иван товарища.
      Якут качался, сотрясаемый изнутри чудовищной силой. Голова запрокинулась вверх, руки рывками сдвинулись к груди, спина согнулась, вылепив среди узоров мышц линию позвоночника. В следующую минуту он повалился в снег. Издалека он, выставивший перед собой растопыренные пальцы, выглядел тёмной корягой в сугробе.
      - Надо бы подобрать его. Иначе окоченеет.
      Они поспешили к нему, и, когда приблизились, Эсэ вдруг стремительно выпростал руку вверх и вцепился в запястье Александра. От неожиданности Галкин растерялся. Он попытался освободиться от хватки Эсэ, но не смог. Тут туземец заговорил глухим, похожим на рычание голосом:
      - Снег провалится... Яма будет... Олени умчатся... Нельзя в дорогу... Надо выдержать...
      - О чём ты говоришь?
      - Волки нападут, напугают оленей... Снег провалится... Если будешь один, то пропадёшь... Возьми с собой кого-нибудь... Руку протянуть, удержать тебя надо, чтобы снегом не засыпало...
      Глаза Эсэ закрылись, слова сделались совсем невнятными, но он продолжал бормотать что-то. Затем вдруг он замолк и посмотрел на склонившихся над ним людей совершенно ясным взором. Пальцы его разжались, отпустив запястье Галкина. Тело расслабилось, распрямилось и легло на снег всей плоскостью.
      - Миша, Медведь, ты в порядке? - Селевёрстов положил ладонь на грудь Якута, и ему почудилось, что он прикоснулся к куску льда, настолько холодным было тело оюна.
      Эсэ не ответил. Он медленно сел и осмотрелся. По его подбородку, покрытому синей татуировкой, медленно потекла слюна.
      - Ты в порядке? - повторил Иван. - Ты, похоже, бредил.
      - Со мной всё хорошо. - Якут поднялся на ноги и спокойно пошёл к чуму.
      - Медведь, - окликнул его Галкин, - ты, может, объяснишь, что ты тут устроил? Мне не нравится, когда возле моего дома шаманы показывают свои фокусы. Подожди! Ответь мне, чёрт тебя подери!
      - Оставь его, Саша, поговоришь с ним позже.
      - Да ну его к дьяволу! И вообще пусть катится отсюда на все четыре стороны. Слышишь, Медведь? Я тебя сюда не звал! Проваливай! Никому ты не нужен тут! Какого чёрта ты мутишь воду? Какого рожна ты терзаешь мне нервы? Ты не нужен мне, так что убирайся прочь!
      Галкина словно прорвало, он кричал и кричал. Он топтал ногами снег, размахивал руками, тряс над головой "винчестером", угрожал и проклинал. В конце концов он свалился в сугроб почти в той же позе, как и Эсэ несколько минут назад.
      - Ну, Саша, вот и ты пошаманил, - хмыкнул Иван. - Даром, что ли, в тебе якутская кровь течёт? Пойдём-ка в дом, а то я совсем окоченел уже.
      Весь день Селевёрстов находился в угнетённом состоянии. Его подмывало поговорить с Якутом и выяснить у него, что же произошло на рассвете. Ближе к вечеру он решил не тянуть больше время и решительным шагом направился к чуму оленеводов.
      - Здравствуй, Медведь. - Иван шагнул внутрь и сразу окунулся в густой запах оленьих шкур. Якут сидел в задумчивости перед костром и даже не повернул голову в сторону вошедшего. Рядом с ним полулежали два Тунгуса, такие же молчаливые. - Если не возражаешь, Медведь, я присяду возле тебя.
      Якут кивнул.
      - Я пришёл поговорить с тобой. Ты уж не удивляйся моим вопросам. Я же не смыслю ничего в здешних ваших штучках... Сегодня утром я видел, как ты стоял рядом с оленем. Это зрелище потрясло меня до глубины души. Как тебе удалось подманить его к себе?
      - То не олень был.
      - А кто же?
      - Мать-Зверь приходила.
      - Мать-Зверь? Пусть будет Мать-Зверь, - поспешил согласиться Иван. - Как хочешь называй. Всё равно это был олень.
      - Олень, но не настоящий, - уточнил Якут.
      - Я видел оставленные им следы на снегу. Это был настоящий олень, - настаивал Селевёрстов, пристально глядя на Эсэ.
      - Раз в году Мать-Зверь принимает форму живого существа. И всё же она не настоящий олень. Тебе не понять. Ты не умеешь думать правильно. Ты не знаешь многих важных сторон жизни. Ты не слышишь слов, которые произносит ветер.
      - Ветер? Ты хочешь сказать, что ты различаешь в звуке ветра какие-то слова? Может быть, ты понимаешь речь птиц и рыб? - На лице Селевёрстова появилась ироничная улыбка.
      - Я воин и должен понимать все голоса. Я могу не понимать слова, но должен понимать голоса. Несколько раз я видел белых людей, которые говорили не по-русски. Я не знаю, откуда они приезжали, но у них была не русская речь. Я не понимал их слов, но я понимал, о чём они беседовали, чего хотели. Слова не нужны, слова умеют обманывать. Ты пользуешься словами, слушаешь слова, поэтому не способен понять голоса, у которых нет слов.
      Якут многозначительно указал пальцем на зашипевший огонь.
      - Он просит есть. Говорит, что иначе умрёт.
      Затем дикарь перевёл руку по направлению к Тунгусу, устроившемуся слева на ворохе заячьих шкур. Тунгус мычал невнятную мелодийку, не разлепляя своих губ, меж которыми была зажата курительная трубка.
      - Он выражает удовольствие своей жизнью. Ему хорошо.
      После этого он неторопливо поднялся, подошёл к лежавшей у входа куче дров и взял несколько ветвей средней толщины. Положив их в огонь, он сказал:
      - Возьми, не ругайся.
      Некоторое время Иван наблюдал за ним, не произнося ни слова. Ему был странен этот молодой туземец. Впрочем, он и не выглядел по-настоящему молодым. При неровном свете костра Ивану Васильевичу Селевёрстову казалось, что воздух вокруг дикаря был насыщенным какой-то неведомой субстанцией многолетия, сгустком времени, наваром знаний.
      - Ты шаманил утром. Верно? Ты вызывал Мать-Зверь. А вот скажи мне, почему все спали так долго? Александр говорит, что это твоих рук дело.
      - Да.
      - Что значит "да"? - удивился Иван. - Это ты сделал что-то, из-за чего все спали долго?
      - Да.
      - Как же? Ты подсыпал нам что-то в еду?
      - Нет. Я спел песню.
      - Песню? И все крепко спали из-за твоей песни? - улыбнулся Иван наивности ответа.
      - Да. Есть очень сильные песни, очень властные.
      - И ты знаешь много таких песен?
      - Да. Иногда нужно спеть, чтобы зверя подманить к себе. Иногда я пою, чтобы ветер унялся. Иногда песня нужна, чтобы людей усыпить.
      Иван пристально посмотрел в чёрные глаза Якута и увидел, что дикарь вовсе не шутил.
      - Ладно, пусть так. Я не могу этого понять... Сегодня ты Александру что-то предсказывал, - придвинулся Селевёрстов к Эсэ.
      - Я? - удивился тот.
      - Разве ты не помнишь?
      - Когда такое бывает, я никогда не помню. - Он решительно покачал головой. - Родня повторяет мне после мои слова, но я не узнаю их. Я не знаю, что предсказываю. Моим языком говорит Кыдай-Бахсы, Покровитель кузнецов. Он переносит мои глаза в будущее и вещает моим голосом.
      - Пусть так, - согласился Иван, - пусть так. Я не понимаю, как ты можешь сказать что-то и не помнить об этом, но пусть так и есть. Важно, что ты предупредил Сашу о неприятностях в дороге. Раньше я нипочём не поверил бы в чудо, но сегодня я собственными глазами видел, как ты общался с оленем, то есть с Матерью, как ты говоришь, с Матерью-Зверем. И я верю в твоё предупреждение. Вот если бы ты мог точнее указать место, где упадут его сани.
      - Чьи сани?
      - Александра, начальника нашего.
      - Я не мог предсказать ему ничего, - задумчиво ответил Якут. - Нет, не мог. Я предупреждаю только родственников. Не я решаю, а Мать-Зверь и Кыдай-Бахсы. У меня связь только с людьми моей крови. Я не мог предупредить начальника ни о чём... Должно быть, я говорил о ком-то из моего рода, кому предстоит дорога на оленях. Не знаю...
      - Но ты говорил на русском языке, ты обращался именно к нему, ты смотрел на него.
      - Не знаю, - равнодушно повторил туземец.
      - Прости, что я допытываюсь, но слишком много здесь остаётся для меня непонятным, - Иван сделал неопределённый жест. - Я всю жизнь провёл в большом городе. Там нет шаманов. Там нет оленей. Там никто не носит ружей с собой, никто не убивает. То есть я, конечно, не совсем прав. Там тоже убивают, поэтому существует полиция, чтобы следить за порядком и ловить убийц. Но там всё по-другому. Как бы это яснее выразить? Ты слышал, как Александр говорил, что ему хочется быть вольным. Так вот, он прав: в городе воли нет. Там всё похоже на тюрьму. Там все рабы чего-то. Но самое ужасное заключается в том, что почти никто не понимает этого.
      - Разве там есть один хозяин? Разве там все работают на него?
      - Там хозяйничают деньги. Ты знаешь, что такое деньги?
      - Знаю, но у меня их нет, они мне не нужны.
      - У тебя их нет, - согласился Иван, - ты свободен от них. Ты служишь самой жизни. Ты знаешь её суть. Звери дают тебе мясо и шкуры, лес даёт кров. Это, конечно, дикий образ жизни, но в нём, несмотря на его кровавость, я вижу больше разумности, чем в городском существовании. Там, впрочем, крови не меньше, просто она скрыта от глаз, там делается всё, чтобы не дать крови проступить наружу. Горожане называют себя людьми цивилизованными, они привыкли считать кровь чем-то гадким, омерзительным, почти непристойным. Но ты, наверное, не понимаешь, о чём я говорю.
      - Значит, ты не жил здесь никогда? - спросил Эсэ. - И твой отец тоже?
      - Мой отец скончался много лет назад. Он всю жизнь провёл перед пылающим камином, любил читать рыцарские романы, носить шёлковый халат и держать возле себя борзую суку. Ты, я полагаю, понятия не имеешь, что такое шёлковый халат и рыцарские романы. Это и не обязательно знать.
      - Ни ты, ни твой отец не были здесь. Значит, ты не нужен мне, - сказал Эсэ.
      - В каком смысле?
      - Я ищу человека, застрелившего моего отца. Вернее, ищу его сына.
      - Стало быть, про месть ты говорил серьёзно? - Иван нахмурился. - Я почему-то думал, что ты пошучивал. Юмор у вас тут своеобразный. Получается, что ты... Да, мне пора бы уже свыкнуться с мыслью, что жизнь человеческая в лесу стоит не дороже сухого дерева, а то и дешевле. Но ты... Как такое возможно? Я же видел, как ты с оленем разговаривал... Хорошо, хорошо, не с оленем, а с Матерью звериной, но для меня она всё равно обыкновенный олень или олениха. Если тебя подпускают к себе звери, если ты понимаешь их язык, то разве может внутри тебя жить сила, несущая разрушение и убийство? Не верю.
      Эсэ пожал плечами:
      - Я не прошу, чтобы мне верили.
      Когда Селевёрстов покинул чум, Эсэ тяжело вздохнул. Настроение у него было дурное. Он ничего не помнил из того, что произошло утром, хотя шаманил целенаправленно. Это настораживало его и пугало. Он хотел поговорить с Матерью-Зверем. Он сильно нуждался в таком разговоре, нуждался в подсказке. Но к своему глубочайшему сожалению, Эсэ запомнил только одно: Мать-Зверь сказала ему, что он ошибся и пошёл не по той тропе. Эсэ не понял её слов. Сидя сейчас почти в полной тишине, он пытался припомнить что-нибудь ещё. Ведь не только с этими словами обратилась к нему Мать-Зверь! Она должна была сказать что-то ещё, как-то пояснить. Он сбился с пути? Но где? Когда? Куда теперь идти? Почему Мать-Зверь ничего не объяснила? О чём она говорила? Что ему делать теперь? Уехать ли прямо сегодня с зимовья? Или же начать сию же секунду стрелять во всех подряд? Что ему делать? В чём заключалась ошибка Эсэ? Что имела в виду Мать-Зверь?
      
      ***
      
      - Саша, - Иван сел за стол. - Медведь ушёл.
      - Он постоянно уходит куда-то, - отмахнулся Галкин. - Я дважды видел, как он на противоположную сторону ходил и сидел неподвижно на горе, думал о чём-то или с духами своими общался. Вот и теперь колдовать куда-нибудь отправился.
      - Нет. Я думаю, что он ушёл из-за тебя. Ты же прогнал его вчера, велел убираться прочь.
      - Мало ли что я сказал. - Александр что-то записывал в тетрадь. - Проклятые чернила совсем застыли... А что, он лошадей своих увёл?
      - Нет, на лыжах ушёл. Куда же в такой снег верхом-то?
      - Значит, возвратится. Обиделся, должно быть. А что говорят Тонги?
      - Хмурятся. Боятся, что оюн с злым сердцем ушёл, - ответил Иван с расстановкой. - Они думают, что он отправился охотиться. Сам себе пищу добывать будет.
      - Значит, и впрямь обиделся, раз из нашего котла есть не хочет. Ну ладно... Время покажет.
      - Не учудит он теперь чего-нибудь дрянного? - осторожно спросил Иван.
      - Нет, что мы дурного сделали ему? Впрочем, кто его знает? Ты слышал как он на жизнь смотрит. Лишнего оленя не посмеет завалить, а человека всё же прибьёт, чтобы закон мести исполнить. - Галкин задумался и стукнул, обмакивая стальное перо, о дно чернильницы. - Нет, не будет он вредить нам. Не настолько я задел его.
      Минуло три дня. Эсэ не появлялся.
      Никому в голову не могло прийти, что он устроился на противоположном берегу Олёкмы в нескольких километрах от зимовья, поставив для себя крохотный шалаш и плотно обложив его снегом. Эсэ не чувствовал себя ни обиженным, ни обозлённым. Он ждал. Галкин намеревался в ближайшие дни отправить к перевалу очередную партию рабочих. Её-то и поджидал Эсэ. Его шалаш стоял чуть в стороне от санного пути, скрытый густыми елями. Эсэ имел прекрасную возможность обозревать окрестности и особенно поворот, из-за которого могли показаться сани, покинувшие зимовье. Никто из провожавших не пошёл бы так далеко, и Эсэ был абсолютно уверен в успехе задуманного дела.
      На четвёртый день после того, как он устроился, его глаза уловили далёкое движение, и вскоре из-за белого склона холма выкатила пара саней. Утренний воздух беспокойно двигался, разбрасывая мелкие снежинки и предвещая бурю. Эсэ повесил через плечо сумку с патронами для ружья и винтовки и быстро побежал на лыжах наперерез саням, держась в низине и оставаясь невидимым для путников. Выбрав такую позицию, чтобы стрелять можно было наверняка, он сбросил лыжи и залёг в снегу. С каждой минутой сани приближались, доносился звон бубенцов, даже храп оленей стал различим.
      Якут поднялся над сугробом и выстрелил из ружья, свалив оленя и остановив тем самым движение первых саней. В следующую секунду он сделал то же самое со вторыми санями. Бросив ружьё, он схватил винтовку и двумя пулями сразил погонщиков.
      - Это же Медведь! - услышал он чей-то голос. - Эй, Миша! Ты рехнулся! Брось палить! Мы же свои, сукин ты сын! Слышишь?
      Он увидел, как к нему побежал, размахивая руками, один из рабочих. Остальные распластались на санях, боясь поднять головы. Кто-то громко матерился. Эсэ дотянулся до ружья и уверенными движениями загнал в стволы два новых заряда и добавил недостающие патроны в винтовку.
      - Медведь! Ты что? Это же мы! - на вторых санях кто-то приподнялся и тут же рухнул на спину под звук грохнувшего ружья.
      Бежавший человек остановился. Ружьё выстрелило второй раз, и человек схватился за грудь и опрокинулся навзничь.
      - Братцы, - донёсся сильный голос, - да он рехнулся. Он всех нас уложит сейчас, как щенков. А ну, где ружья? Лупи в него.
      Якут проворно опустился в снег и нацепил лыжи. В считанные секунды он пробежал по низине и выполз наверх в другом месте. Отсюда до русского отряда было значительно дальше, но никто из попавших в западню не ожидал нападения с этой стороны. Через пару мгновений рабочие дали дружный залп, целясь туда, где недавно стоял перед ними Эсэ.
      - Будь ты проклят, тварь косоглазая! Затаился где-то там.
      Эсэ взял на мушку человека, поднявшегося выше остальных. Под звук колыхнувшегося эха пуля ударила человека и свалила его поперёк саней. Не дожидаясь, пока его враги сообразят, в чём дело, Эсэ выстрелил снова. И опять цель была поражена.
      - Какого дьявола? Он не один здесь, что ли? Кто же с ним? Получайте, сволочи!
      Бухнуло ружьё, и Эсэ скатился за сугробы, прячась. Пуля жарко пробуравила снег возле его ноги, и он отполз чуть в сторону. Спокойными, точными движениями он выбросил гильзы из ружья и вогнал в стволы новые патроны. Перезарядив оружие, он пожалел, что не украл у Галкина его скорострельный "винчестер". Впрочем, Александр непременно догадался бы, кто посягнул на его собственность, и дорога на зимовье была бы закрыта для Эсэ.
      Вокруг яростно клубились снежинки. Ветер заметно усилился, будто хотел изгнать из людей, попавших в засаду, последние крохи мужества.
      - Я никого не вижу, - послышался голос с саней. - Может, я попал в него?
      - Попал или не попал, мне наплевать теперь. Мы с тобой едем назад. Отрезай постромки и поворачивай обратно. Осторожнее, Матвей, осторожнее ты, чёрт криворукий. С другой стороны заползи, иначе он тебя подцепит.
      Эсэ осторожно приподнял голову и увидел распластавшуюся на снегу фигуру, торопливо разрезавшую ножом ремни упряжки, чтобы освободить сани от застреленного оленя. Эсэ осторожно поднял ружьё и прицелился. Одновременно с прозвучавшим выстрелом фигура на снегу издала возглас удивления и дёрнулась, прижавшись к полозьям. Однако раненый человек оказался сильным и через несколько секунд он поднялся на ноги, чтобы забраться обратно в сани. Якут пустил в него ещё одну пулю, и здоровяк затих.
      Последний оставшийся в живых мужчина попытался, продолжая лежать на спине и не подниматься над санями, тронуть оленей и пустить их бегом. Это ему почти удалось, но полозья вдруг упёрлись в тушу мёртвого оленя. Как ни кричал мужчина, тыча оленей шестом, сани не двигались. Эсэ поднялся над сугробом во весь рост.
      - Ах, поганый бес! - Мужик вскинул своё ружьё.
      Эсэ стоял, крепко прижав приклад винтовки к плечу. Два выстрела прозвучали одновременно. Эсэ услышал, как пуля ударила в макушку его шапки. Если бы противник не поспешил и опустил ствол чуть ниже, пуля бы попала прямо в лоб Эсэ.
      Поправив лыжи, он побежал к убитым. Один из людей лежал возле полозьев, истекая кровью, и судорожно кашлял; пуля пробила ему горло. Раненый не обратил внимания на Эсэ, возможно, он просто не видел его, окутанный предсмертным туманом. Якут сильно ударил раненого прикладом по голове, прекратив его агонию.
      Эсэ действовал решительно и быстро. Он поднял из снега всех убитых и уложил их на сани, затем освободил оленей из одной упряжки и прогнал животных прочь, после этого он прицепил первые сани ко вторым и направил их, как поезд, в сторону леса. Там, подальше от накатанного пути, он выпряг оставшихся оленей и в последний раз оглядел мертвецов. Неподвижные, белые, с застывшим изумлением на лице, они уже почти полностью покрылись снегом. Ветер усиливался, снегопад становился тяжелее. Вскоре сани с покойниками превратятся в настоящие сугробы, и никто не увидит их между деревьями. Эсэ покопался в сумке, достал из неё кожаный шнурок и обвязал им ствол тонкого дерева, близ которого стояли сани с жутким грузом. Такие шнурки, нарезанные из медвежьей кожи, он оставлял на месте каждого совершённого им убийства. Он считал это своего рода подношением невидимым духам. Он не пытался умилостивить их, он просто оставлял крошечное свидетельство того, что это было именно его рук дело, своего рода автограф. Невидимым обитателям леса и гор следовало знать, кто воевал в их владениях. Человек должен оставлять что-нибудь после того, как совершал серьёзный поступок. Никто не обязан делать дорогостоящие подношения, но всякий охотник и воин непременно обозначал своё уважение и внимание к духам.
      - Это я совершил, - сказал Эсэ, - знайте об этом.
      Возвращаясь к своему шалашу, Эсэ остановился возле двух застреленных оленей, распорол одному из них шкуру над позвоночником и вырезал длинный кусок мяса. Пришло время отдыха. Перед очередным нападением надо было набраться сил.
      
      ***
      
      Белоусов влетел в зимовье с громким криком:
      - Ура большому дому! Здорово, братцы!
      - Здравствуй, Борис, - выбежал из двери Галкин.
      - Доброго здоровья всем, - казак поднялся из саней и присел пару раз, разминая ноги. Тунгусы Аким и Осип, муж Алёнки, радостно залопотали на своём языке, приветствуя туземцев, вышедших из чума на звуки прикативших саней.
      - Как добрались? - спросил Галкин громко, чтобы перекричать звон бубенцов и храп оленей.
      - Пришлось заночевать под снегом, Александр Афанасьевич. Завалили сани на бок и устроили из них шалаш. Гадкая погода выдалась. Тонгам-то всё одно, а я маленько захворал, так что в хоромах ваших сию же минуту устроюсь ноги отогревать.
      - А с нашими разве не встретились?
      - С кем? Никого не видели.
      - Разминулись, что ли? - удивился Галкин. - Две упряжки укатило вчера. Где же вы разошлись? Мы ведь условились ходить по одному маршруту.
      - Может, разминулись, не мудрено. Пурга была жуть какая. Они могли к лесу свернуть, чтобы укрыться. Ветер презлющий был, никаких санных следов не осталось, никакого накатанного пути, так что они могли и чуток стороной пройти.
      - Оно, конечно, так, но...
      Голос Галкина прозвучал озабоченно, лицо нахмурилось.
      - Александр Афанасьевич, милый мой, да что такое-то? - Казак постукивал ногой о ногу. - Неужто они дети малые? Не впервой им по снегам ездить. Кто у вас на складе? Дайте мне водки глотнуть.
      - Значит, ничего по дороге не приметили?
      - Совсем недалеко отсюда двух оленей мёртвых проехали. Думаю, волки загрызли их, но метель, видать, даже их заставила спрятаться, не смогли полакомиться, зубастые черти.
      - Два оленя? - нахмурился Александр.
      Белоусов шумно протопал по ступеням и скрылся за дверью. Селевёрстов пошёл было за ним, но увидел задумавшегося Александра и приостановился.
      - Что тебя беспокоит, Саша?
      - Не знаю. Пожалуй, ничего конкретного. Так, какая-то муть в голове плавает, - пожал плечами Галкин. - Ладно, пошли чай ставить, отметим приезд Бориса.
      Рабочие наперебой обращались к казаку, расспрашивая о делах на отдалённых станах на Амге.
      - Как там теперь? Далеко ли продвинулись?
      - До верховий Амги мы пока не добрались, людей маловато, - растолковывал Белоусов с удовольствием, - так что весной и летом придётся, я думаю, новых людей набирать, ежели Александр Афанасьевич надумает во всю мощь развернуться. Что до меня, то вдоль реки я повсюду побывал, где наши стоят. Почти везде мы проложили хорошие санные пути. Дорога, конечно, далека от совершенства, но ездить можно, изрядно накатано. Впрочем, последняя пурга могла всё замести. У вас, по крайней мере, ни черта не осталось от дороги... Кое-где у нас там уже приступили к битью шурфов.
      - Ура! Дело продвигается!
      - Представьте только, братцы, что там есть места, где никогда прежде не ступала нога человека! - восторгался казак. - Мы с вами первые.
      - Тонги всюду побывали, - возразил кто-то.
      - Да разве ж они... - Белоусов осёкся, увидев в углу комнаты Тунгуса. - Да разве ж о них речь? Я про нас, про цивилизованных. Диким-то всё нипочём. Мы тоже, конечно, не лыком шиты, но всё же нам непривычнее.
      Днём из-за Олёкмы донёсся многоголосый вой волков.
      - Вот и зубастые вернулись за своим обедом, - засмеялся Белоусов, прислушиваясь. - Я ж говорил, что им пурга помешала.
      - Должно быть, ты прав, - кивнул Галкин.
      Никому не могло прийти в голову, что это Эсэ, прекрасно владевший всеми звериными голосами, созвал хищников на пир, чтобы уничтожить трупы застреленных им оленей из упряжки. Волки откликнулись на его зов и принялись рвать клыками замёрзшее мясо. А люди в зимовье то и дело напрягали слух, прислушиваясь к далёким волчьим песням, полным прожорливой радости.
      - Воют, черти, - крякнул Белоусов. - Полные животы набьют сегодня.
      - Я пойду к Тонгам загляну, - поднялся из-за стола Галкин.
      - Поешь сперва, - встал следом за ним Иван. - Что тебе неймётся сегодня?
      - Не знаю. Беспокойно как-то на сердце. Олени эти из головы не идут, - пояснил тихим голосом Галкин, остановившись у двери.
      - Не понимаю. - Иван пожал плечами. - Какое тебе дело до тех оленей? Ну, загрызли их волки...
      - Сразу двух? И оставили нетронутыми? Сомнительно. Конечно, непогода была... Но двух оленей завалить и убежать... Там целая стая должна была работать, а Борис ни одного из них не видел. Кроме того, ежели пурга помешала волкам жрать, так охотиться они и подавно не стали бы.
      - К чему ты клонишь?
      - Поутру поеду на перевал. Я должен убедиться, что с нашими всё в порядке.
      - А что может быть?
      - Не знаю.
      - Но ты о чём-то думаешь? О чём же, Саша? - настаивал Селевёрстов.
      - О Медведе-Якуте.
      - При чём тут Медведь?
      - Представь, что ты был прав. Допустим, что он осерчал и решил нагадить нам, что тогда?
      - Не понимаю, - Селевёрстов недоумевающе поднял брови.
      - Что, если он напал на наших? Это ведь могут быть олени из упряжек.
      - А остальные где? А сани с людьми где? И ты полагаешь, что он один справился бы с целым отрядом? Неужели ты думаешь, что никто не смог бы приехать сюда и рассказать нам? - Иван осыпал Галкина вопросами и доводами. Он видел, что Александр не мог дать обоснованных возражений, но продолжал думать о своём.
      - Пусть так. Я не спорю, но я хочу поехать туда и убедиться. Понимаешь? Это мои люди. Я в ответе за них...
      Он решил никого не брать с собой и даже не стал предупреждать о своём отъезде Белоусова.
      - Пусть отдыхает, не говори ему сразу, не то сорвётся с места, чёрт неугомонный, а ему отлежаться в тепле надобно. Вон кашель какой! Сквозь стены пробивает.
      Утром, когда Галкин плюхнулся в сани, к нему подбежал, плотно укутанный в меха, Селевёрстов и решительно заявил:
      - Я еду с тобой.
      - Это что за новости такие? - Галкин насупился.
      - Боюсь я оставаться здесь без тебя, Саша.
      - Глупости. Мне надо быстро ехать, без задержек. Ты не сможешь, устанешь. После той пурги придётся много ногами работать. Борис сказал, что от санного пути, который мы накатать успели, и следа не осталось.
      - Я смогу, - настаивал Иван, зачем-то похлопывая по спине ближайшего оленя, лениво жевавшего жвачку.
      - Чего ты перепугался? Тут Борис остаётся, ты будешь при нём как у Христа за пазухой.
      - Не в этом дело. Я хочу с тобой. Я решил твёрдо, в конце концов, я имею право. У тебя своё беспокойство, у меня - моё.
      После нескольких минут препирательств, Галкин махнул рукой, приглашая Ивана в сани, сам же поднялся и взял в руки поводья.
      - Бес в тебя вселился, так пеняй на себя, коли что не так будет. Чеинг! - Галкин издал якутский возглас, каким туземцы обычно приглашали к какому-нибудь действию. - Мат, мат, пошли, рогатые!
      Тронулись, полозья заскрипели. Галкин плюхнулся в сани и взял в руки длинный гибкий шест, чтобы погонять оленей.
      - Это в тебя бес вселился, Саша, - возразил Селевёрстов, качнувшись от рывка саней.
      Едва стало известно об отъезде Галкина и Селевёрстова, поднялся переполох. Белоусов бросился распинать Тунгусов за то, что они не донесли вовремя о намерениях Галкина. Оленеводы только разводили руками:
      - Начальник решай, наша говори "да". Зачем наша говори тебе, что начальник уезжай? Начальник имей главный голова.
      Казаку нечего было возразить им, и он громко чертыхнулся, повернувшись к ним спиной. В ту же минуту Тунгусы наперебой залопотали на своём языке.
      - Что такое ещё? - обернулся Белоусов и увидел приближавшуюся к зимовью человеческую фигуру на лыжах. - Это что за явление? Откуда?
      Тунгусы в один голос ответили:
      - Якут Эсэ, Человек-Медведь, большой шаман!
      - Почём вам известно? - удивился Белоусов. - Он из ваших, что ли?
      Откуда ни возьмись, возле казака вырос Аким и подёргал казака за локоть:
      - Начальник приезжай с ним на перевал, когда ты ходи на Амга.
      - Ах, это, значит, тот самый Якут, которого Александр Афанасьевич нанял проводником?
      Из дома выглянул повар:
      - Щи поспели, давайте в трапезную... Э, никак Медведь наш объявился? Ты где пропадал, Миша? Неужто ты и вправду осерчал в тот раз?
      - А что тут произошло? - полюбопытствовал казак.
      - Ерунда. Лександр Афанасич накричал на него недавно, и Миша обиделся, ушёл с зимовья.
      - Как тебя, стало быть, величать-то? - подошёл Белоусов к Эсэ.
      - Медведем. - Эсэ сбросил лыжи, неторопливо обвёл взглядом собравшихся и внимательно оглядел Белоусова. Раньше он не видел этого человека.
      - Скажи мне, а не заметил ли ты чего-нибудь подозрительного, когда по тайге рыскал в последние дни? - спросил казак.
      - Ничего. Что надо было заметить? - Он снял винтовку с плеча. Ружьё он оставил в тайге, чтобы ни у кого не возникли подозрения, мол, зачем это ему с собой нужно было столько оружия.
      - Да вот Александр что-то занервничал, сорвался в дорогу ни с того ни с сего. Опасается, как бы чего не случилось с ушедшим отрядом.
      - Разве он уехал? - удивился Эсэ.
      Возвращаясь в зимовье, он сделал изрядный крюк, чтобы появиться не со стороны Олёкмы, а из тайги, то есть с обратной стороны зимовья. Именно поэтому он не заметил, как Галкин и Селевёрстов выехали к перевалу, а Белоусов прикатил оттуда.
      - Я ничего не видел, - ответил Эсэ и пошёл в чум отдыхать.
      Белоусов посмотрел вслед Якуту и поднялся по дощатым ступеням в дом.
      - Я слышал, ты сказал, что щи готовы, - обратился он к повару. - Что ж ты, братец, обленился совсем? Неужто у тебя нет ничего, кроме щей? Этого добра я ведь могу и в пути всегда натрескаться.
      Повар пожал плечами. Все путники, уходившие с зимовья, обязательно брали с собой замороженные щи. Эти щи были сварены при первых настоящих холодах, разлиты в круглые берестяные плошки и выставлены на холод. Когда щи замерзали, их вытряхивали из посуды и складывали стопками, как обычные куски льда. Всякий уезжавший в дальний путь, брал с собой три-четыре кружочка ледяных щей. Это освобождало его от нужды готовить суп в дороге; ему нужно было лишь растопить кружок щей в котле и насытиться ими от души. Это и имел в виду Белоусов, сказав, что щами он мог полакомиться и в пути.
      - Я-то думал, что вы тут, в ваших хороминах, хоть жрать стали по-настоящему. Оказывается, Александр Афанасьевич подраспустил вас тут маленько. Расслабились вы, черти. Ну, ничего, ничего.
      Казак устроился за столом и, несмотря на ворчание, с удовольствием съел поставленные перед ним щи, опрокинув предварительно пару стопок водки.
      - Славно, очень даже славно, - крякнул он и оглянулся.
      Некоторое время он провёл в доме, беседуя с мужиками, затем вышел из двери и направился в чум Тунгусов. Войдя внутрь, он положил горсть леденцов перед костром возле медного чайника.
      - Вот вам конфет, братцы, к чаю, - сказал он Тунгусам и повернулся к Эсэ. - Здравствуй ещё раз, Медведь. Я пришёл побеседовать, если ты не имеешь ничего против. Я слышал, что ты повздорил с начальником.
      - Я не ругался ни с кем.
      - Я не совсем точно выразился. Но ты понимаешь, о чём я говорю, - сказал Белоусов. - Ты слышал уже, что Александр обеспокоен чем-то. Мне рассказали, что тут у вас погибло несколько человек странным образом. И вот я подумал, что наш молодой начальник каким-то образом увязал все эти события воедино. Тебе так не показалось?
      - Я не думал над этим.
      - А ты подумай, помозгуй. Это может быть очень важно. Тонги тебя побаиваются, несмотря на твой возраст. - Белоусов тряхнул бородой в сторону Тунгусов. - Аким говорит, что ты умеешь важно шаманить. А наши поговаривают, что ты себя величаешь воином и разыскиваешь кого-то, чтобы отомстить. Я понимаю тебя. Месть - дело серьёзное. Бывает, много крови приходится пустить из-за одного какого-нибудь случая. Всякое бывает.
      Эсэ взглянул на казака с интересом и спросил:
      - Ты тоже искал кого-то?
      - Было однажды такое, - кивнул казак. - Далеко отсюда, в тёплых краях. Я был молод, как ты.
      - Нашёл?
      - А куда ж деваться от ненависти? Она меня душила и гнала по степи. Гнала до тех пор, пока я не добрался до обидчика.
      - Ты убил его?
      - Для того и искал его. За мной пустились в погоню, и мне пришлось убить других, к которым у меня не было ничего плохого. И снова погоня. Тут уж власти припустились за мной. Я бежал и бежал. В конце концов прибежал в Сибирь.
      - Ты воин? - спросил Эсэ.
      - Конечно. Всякий казак - воин, иначе быть не может, - с достоинством ответил Белоусов. - Нынче во всей России только казаки и считают себя воинами. Остальные всё больше крестьянствуют. Мы, конечно, тоже на земле работаем, при этом оружие имеем собственное и коней и постоять за себя можем всегда, ежели нужда прижмёт.
      Казак замолчал, взгрустнув.
      - Якуты тоже раньше были воинами, - сказал Эсэ, - но давно забыли, как идти этим путём.
      - Жизнь меняется.
      - Всё меняется, - кивнул Эсэ, - но суть остаётся. Женщина не перестаёт быть женщиной, птица - птицей, вода - водой. Да, жизнь меняется, но корень жизни остаётся прежним. Мой народ забыл об этом.
      - Не только твой, Медведь. - Казак оглянулся на Тунгусов. - Русский народ давно не может себя вспомнить. Деньги, бабы, водка, тряпки всякие - вот суть его стала. Мельчают люди... Когда к вам сюда пришли казаки, их насчитывалось мало, но они были сильны. Рубили здесь леса, ставили острожки, накладывали на вас дань, и вы платили. Вот тогда мы, русские люди, были сильны. А теперь-то нас, как ты говоришь, воинов, остались жалкие крохи. Хотя, ежели по нашим станицам прошвырнуться, там много настоящих мужиков найдётся.
      - Я бы хотел посмотреть на твои станицы. Я бы хотел увидеть русских воинов.
      - Зачем тебе? Впрочем, я понимаю. Сильный человек всегда хочет увидеть других сильных. Жаль, что тебе не довелось повидать Афанасия Поликарповича.
      - Кто он?
      - Отец нашего Александра. Он, конечно, не воевал никогда, но был настоящим воином. Сильный и отважный был человек, прекрасный охотник, отменный стрелок. И дело своё имел очень большое.
      - Что с ним случилось? Как он умер? Болезнь?
      - Нет. Это была таинственная смерть, - задумался Белоусов. - Да, именно таинственная, странная. Его убил олень.
      - Олень? - насторожился Эсэ. - Какой олень?
      - Крупный олень, красивый. Рога здоровенные, как сейчас помню. В каждую сторону длиной были в две мои руки. Представляешь?
      - Он охотился?
      - Мы стали лагерем, хотели передохнуть, - сощурился Белоусов. - Ну, Афанасий Поликарпович куда-то пошёл. Какой-то звук привлёк его. Долго его не было, а потом бабахнули выстрелы. И вдруг... Чёрт возьми, даже сейчас дыхание перехватывает от волнения... Я увидел оленя. Он нёс на рогах Афанасия Поликарповича. Видать, он его уже об стволы деревьев сильно обстучал, потому как голова и всё тело были разбиты. Мне показалось, что он специально так поступил, будто целенаправленно нёс его на рогах именно в наш лагерь. Олень бегал по нашей стоянке, сносил палатки, опрокидывал ящики с оборудованием, а тело Афанасия Поликарповича болталось у него на рогах, как на ветвях деревьев во время страшной бури. Мне почудилось в ту минуту, что гнев Божий обрушился за что-то на него. Затем олень сбросил его возле костра, ударил ногами в грудь и помчался прочь. Я всякого повидал, но ни разу до того не представало перед моими глазами столь ужасное зрелище. Когда я к Афанасию Поликарповичу подбежал, он был настолько истерзан, что смог сказать лишь несколько слов.
      - А что же олень? - Эсэ подался вперёд, его глаза вспыхнули тревожным огнём.
      - Умчался. Я стрелял в него, Александр стрелял в него, почти все наши сделали по выстрелу, но ни одна пуля не попала в оленя. Это невозможно объяснить. Это не поддаётся никакому разумному объяснению, - по мере того как Белоусов рассказывал, Якут становился мрачнее.
      - Это не был олень!
      - А то я не видел его собственными глазами! Конечно олень. Самый настоящий олень.
      - То была Мать-Зверь.
      - Это уж как угодно говори, - кивнул казак. - У тебя свои понятия. Но для меня то был настоящий олень, здоровенный, рогатый и безумный.
      Эсэ медленно поднялся.
      - Когда это произошло?
      - Три года тому минуло. - Казак удивлённо посмотрел на туземца. - А тебе-то что? Слышь, Медведь? О чём задумался?
      - Мне надо уезжать. - Чёрные глаза Эсэ прожгли казака насквозь.
      - Что с тобой? Я же поговорить пришёл к тебе, я расспросить тебя хотел.
      - Мне надо уезжать, - повторил Эсэ и повернулся к Тунгусам. - Я возьму сани, на лошадях быстро не получится. Скоро я вернусь и тогда уеду совсем.
      Раскосые лица кивнули ему в ответ. Белоусов продолжал лежать некоторое время у костра, пытаясь понять поведение Эсэ.
      - Что с ним? - спросил он Тунгусов, но они лишь пожали плечами.
      Вскоре снаружи послышался скрип полозьев, и Белоусов вышел из чума.
      - Медведь, куда ты сорвался?! - крикнул он, увидев Якута на санях.
      - Теперь я знаю, кого искать.
      - Что ты хочешь сказать?
      - Мне нужен сын того, кого убил олень! Его кровь я должен пустить на снег! - Он стегнул оленей, и сани сорвались с места.
      - Чёрт возьми, о чём он говорит? - Белоусов оглянулся как бы в поисках ответа. - Чем ему Галкин досадил? Впрочем, какое мне дело до причины? Я должен остановить его, иначе будет беда! Аким! Организуй-ка мне упряжку! Аким, ядрёный корень, где ты там?
      
      ***
      
      Эсэ ехал быстро. След от саней Галкина был глубок, и олени бежали без особого труда. Александр успел уехать далеко, но с ним в санях был ещё Селевёрстов, и снег у них на пути лежал девственный, дорогу приходилось прокладывать заново. Эсэ имел все преимущества. Он гнал упряжку без остановок.
      - Убью Александра, тогда и дам оленям отдых. Там спешить будет некуда, - рассуждал он.
      И вдруг он услышал звук бубенцов позади.
      - Кто же это? - Якут обернулся, не сбавляя скорости. Он стремительно нёсся вниз по крутому спуску, и тот, чьи колокольцы услышал Эсэ, был ещё скрыт от него вершиной холма. Эсэ оглянулся несколько раз и в конце концов увидел погоню. В том, что это была погоня, он не сомневался. Оленями правил казак Белоусов, Эсэ узнал его с первого взгляда.
      - Медведь! Остановись, чёрт тебя дери!
      Эсэ потянул поводья, и олени стали, как вкопанные. Продолжать скачку не имело смысла. Сани Белоусова мчались быстрее, так как скользили по уже хорошо накатанному снегу.
      Якут спрыгнул с саней и выпрямился.
      - Зачем едешь за мной? - спросил он, едва Белоусов подкатил к нему.
      - Поговорить хочу, - ответил казак, громко дыша.
      - Мы уже разговаривали. Много слов - много времени. Я спешу. - Эсэ отступил на шаг.
      - Подожди, не торопись. Ты хочешь добраться до Александра. Ты намерен убить его, ведь так?
      - Да.
      - Зачем ты хочешь убить его?
      - Он сын своего отца. Он продолжение его плоти, его крови, его жизни. Он несёт в себе вину за убийство, - глаза Эсэ сверкнули; увидев, что Белоусов двинулся к нему, Эсэ достал нож.
      - Какое убийство, Медведь? Остынь! Объяснись! - Белоусов медленно шагал вперёд, в его руке тоже сверкнул длинный нож. - Чем насолил тебе Александр?
      - Его отец застрелил моего отца. - Эсэ неподвижно ждал приближавшегося казака. - Я должен отомстить.
      - Откуда тебе известно? Почему ты думаешь, что это был Галкин?
      - Мне рассказал Чича, он видел. После того, как пули попали в моего отца, выбежал олень и насадил убийцу на рога. Три года назад...
      - Так вот как ты понял, кто сын убийцы... После моего рассказа... Но ты знаешь не всё, Медведь, ты не знаешь, почему твой отец заманил к себе Афанасия Поликарповича...
      Они держались на расстоянии двух шагов друг от друга, медленно передвигаясь по кругу.
      - Мне не нужно знать больше ничего, - резко ответил Эсэ, - я чувствую с тех пор вкус крови во рту.
      Казалось, они двигались по кругу целую вечность, глядя друг другу в глаза и выставив перед собой ножи. Ни один не сделал лишнего движения, оба мягко переступали влево, выжидая внезапного выпада противника. Они были примерно одного роста, но Белоусов превосходил Якута весом и мог запросто сбить Эсэ с ног, столкнувшись с ним плечами. Дикарь понимал это и не хотел подпускать казака к себе.
      Белоусов не выдержал первым, сделал выпад и едва не достал Эсэ лезвием. Он был ловок и на редкость проворен для своих лет, но молодой таёжный житель двигался быстрее. Он отклонился и свободной рукой стиснул руку врага, вооружённую ножом. И тут Белоусов почувствовал всю ужасающую силу противника. Мышцы его мучительно свело, все связки и сухожилия готовы были лопнуть от напряжения, в глазах потемнело. Он попытался оторваться от соперника, увидев кончик ножа совсем близко от себя, но только ослабил свою позицию. Якут дышал носом, сжав губы, и пар из его ноздрей бил Белоусову в лицо.
      - Держись, косоглазый, - гаркнул казак и ударил врага головой в лоб. Он вложил в этот удар всю силу своего отчаянья, всю надежду, всю ярость последней в жизни схватки. Где-то глубоко внутри он уже знал, что победа достанется не ему, и в этом знании таилось его поражение. Получив удар в лоб, Эсэ качнулся от неожиданности, потерял равновесие и опрокинулся на спину. Белоусов помедлил секунду, видно, тоже несколько сотрясённый ударом головы. И это промедление позволило Эсэ приготовиться к следующему рывку казака. Как бы долго ни продолжалась схватка, её исход всегда зависит от одного мгновения, всё остальное время схватка представляет собой танец, повторяющий одни и те же движения. Мгновением, решившим этот бой, была секундная заминка Бориса Алексеевича Белоусова. Когда он бросился, наконец, вперёд, взмахнув ножом, Эсэ ловко откатился в сторону и встретил казака ударом лезвия в бок.
      Матёрый вояка, прошедший через все превратности судьбы, охнул. Сжавшись в комок, он попытался закрыться от второго удара, но Эсэ был быстр, как молния, и вонзил нож в грудь. Внезапная опасность и быстрая смерть - как часто казак сталкивался с тем и другим, но в этот раз смерть выбрала его.
      - Уходи, - проговорил дикарь, придавив руку Белоусова, всё ещё крепко сжимавшую оружие, - уходи спокойно. Ты хорошо дрался. Ты настоящий воин. Я сохраню о тебе добрую память.
      Закрывая глаза, Борис Алексеевич успел заметить на вершине снежной горы очертания оленя. Возможно, это было обычное животное, но Белоусов почему-то подумал, что на его смерть пришла взглянуть Мать-Зверь, взявшая под своё покровительство Эсэ.
      - Остынь, - прошептал казак онемевшими губами, - остынь... выслушай... Афанасий Поликарпович успел передать... перед смертью... тот человек... твой отец... хотел отомстить... за сестру...
      - Мой отец хотел отомстить за свою сестру?
      - Галкин забрал его сестру... она родила... ему... сына...
      Белоусов замолчал. Эсэ не услышал от него больше ни слова. Неужели речь шла о той сестре Человека-Сосны, которую украл давным-давно какой-то русский?
      - О Кыдай-Бахсы, - пробормотал Эсэ, - неужели Бакаяна, сестра моего отца, и есть мать Александра? В нём ведь течёт кровь моего народа... Да, он говорил, что его мать... Что же происходит? Получается, у нас с ним есть общая кровь? Значит, он мой родственник? Вот почему, я предсказал ему что-то... Но если мы кровники, то мне нельзя убивать его! Я ничего не понимаю! Отец велел мне убить его... О Мать-Зверь, почему ты молчишь? Почему не подскажешь мне? Если я не должен отомстить ему, то зачем я ищу его? Зачем я пролил столько крови, что мне трудно дышать от её тяжести? Разве я пошёл не по той тропе?
      Якут ткнулся лицом в грудь мёртвого казака и в течение нескольких секунд оставался неподвижен. Затем он резко вспрыгнул, выдернул из сердца мертвеца свой нож и поднял его над собой.
      - Вот ещё кровь на мне, вот ещё сильнее её вкус у меня во рту!... Чича, ты сказал, что отец велел отыскать сына убийцы!... Я отыскал его. Мать-Зверь, что мне делать дальше? Что мне делать после того, что я уже совершил? Я отыскал того, о ком говорил отец. Отыскал... Кыдай-Бахсы, Покровитель кузнецов, Носитель Силы, подскажи мне... О, глупый я, глупый! Теперь я вспомнил совершенно точно, что отец не произносил слова "убей". Он сказал "найди", я же решил, что он говорил об убийстве... Вкус крови во рту, во мне проснулся вкус родственной крови. Я должен был найти брата. Вот о чём говорил Человек-Сосна! Теперь я понял, только теперь я понял всё. В тот момент, когда мой отец хотел отомстить за сестру, он узнал, что она родила сына от своего похитителя, поэтому Человек-Сосна был не вправе расправиться с ним. Мать-Зверь и Кыдай-Бахсы не позволили ему нарушить закон. Было лучше, чтобы сам Человек-Сосна погиб, но не преступил закона. Родственник не убивает родственника. Тот русский не знал о законе, он мог стрелять в любого человека. Мать-Зверь отомстила за гибель оюна. Мне не нужно мстить. Мне нужно было найти брата... Я прошёл долгий и кровавый путь. Что мне делать теперь?
      
      ***
      
      Лямки на санях Галкина то и дело рвались. То ли он выбрал старое снаряжение, то ли ещё какая причина была, но саням то и дело приходилось останавливаться. Помимо этого, следы от проехавшего вчера Белоусова закончились в том месте, где он отправился в путь после пурги. Далее снег лежал нетронутый. Приходилось часто спрыгивать с низких саней и бежать рядом. Иван Селевёрстов быстро устал.
      Когда после очередной остановки они снова тронулись в путь и стали подниматься в гору, Иван взмолился:
      - Саша, мне жарко, тяжело, я не могу больше!
      - Я тебя предупреждал, чёрт возьми! - разъярился Александр. - Что ты за человек такой? Разве я не сказал тебе, что не до тебя мне будет?
      - Сказал. Но ведь ничего особенного не стряслось. Что ты так несёшься? Разве ты гонишься за кем-нибудь?
      - А вдруг гонюсь? - лицо Галкина приблизилось к глазам Селевёрстова. - Откуда тебе знать, что нам предначертано свыше? Может быть, мы сейчас не просто катим по снегу на оленях, а мчимся навстречу схватке?
      - С кем? С кем ты намерен схватиться?
      - Это я так, - отмахнулся Александр, успокаиваясь. - Это я к слову... Давай остановимся, раз ты устал. Впрочем, давай ещё версты три проедем. Там, кажется, тихое место будет, безветренное. Можно будет немного разоблачиться, и ты повесишь бельё сушиться.
      - В такую-то погоду разоблачиться?
      - Просохнет в один миг, - заверил Галкин. - Ты насквозь пропотел, взмок. А мокрым тебе никак нельзя. Разденешься, и я укутаю тебя в оленьи шкуры.
      Так они ехали, пока не добрались до места, которое показалось Галкину подходящим для остановки.
      - Саша, скажи мне, пожалуйста, ты хоть успокоился немного? Развеяла ли дорога твою хмурость, твои опасения? И чего ты, скажи наконец, опасаешься? Признайся мне.
      - Это, братец, не объяснить. Полагаю, что всё дело в якутской крови, - вздохнул Галкин, останавливая сани.
      - Что ты хочешь сказать?
      - Видишь ли, звери не умеют выразить своих предчувствий, но чувствуют они гораздо сильнее и глубже людей. Мы с тобой проходили обучение в Санкт-Петербурге, мы образованные люди. Мы понимаем, что когда человек подводит теоретическую основу под свои чувства и получаемую информацию, то это следует называть знаниями. С нашей точки зрения, звери не имеют такой теоретической основы, поэтому не обладают знаниями, а лишь инстинктами. Пусть так, но всё же они заранее знают, когда будет непогода, когда землетрясение и прочая всякая гадость. Пусть это лишь инстинкт, пусть он научно не обоснован. Мне он ближе, чем книжные постулаты.
      - Ты к чему говоришь это? - не понял Иван.
      - Якуты и все другие дикари похожи в этом смысле на зверей. Они гораздо глубже чувствуют мир, нежели мы, дети цивилизации. Но во мне есть их кровь, половина моей крови принадлежит этим дикарям. И я умею чувствовать то, что никогда не ощутишь ты. Однако не умею объяснить это. Тут я похож на зверя, и никакие мои знания, приобретённые в Петербурге, не помогают мне. Вот о чём я говорю... Я просто ощутил, что мне надо было уехать. Что-то заставило меня. Я не знаю причины. Такое иногда случается со мной. Когда меня спрашивают о причине того или иного поступка, мне приходится зачастую просто сочинять его обоснованность, фантазировать. Впрочем, иногда у меня получается отыскать истинную причину...
      - А в этот раз?
      - Не знаю. Похоже, меня что-то вспугнуло... Страх накатил.
      Александр встал возле саней, и в ту же секунду совсем близко послышался волчий вой. Олени насторожились, затоптали ногами.
      - Волки, Саша, - проговорил потухшим голосом Иван.
      - Слышу. - Галкин потянулся к зачехлённому "винчестеру". - Тут целая стая.
      Хищники выбежали из леса внезапно, держась тёмной массой. Их было не меньше десяти, все тощие, злые. Олени, испуганно хрюкнув, бросились бежать. Галкин успел прыгнуть на дёрнувшиеся сани, бросил Ивану шест и выхватил "винчестер" из чехла.
      - Правь, я займусь матёрыми.
      Он выстрелил несколько раз подряд. Два серых тела вильнули, коротко заскулив, брыкнули ногами и зарылись в снегу. Остальные волки продолжали бежать, то навостряя, то прижимая уши.
      Внезапно снег колыхнулся под санями и как-то сразу просел, посыпался вниз. Олени продолжали бежать с прежней скоростью, таща за собой по снегу порванные постромки, сани, накренившись, быстро опускались в какую-то пропасть. Всё смешалось в кучу. Должно быть, в том месте была глубокая расщелина, закрытая сверху тонкой коркой льда, и животные, помчавшись прямо вдоль неё, нарушили крепость покрова. Сани вкатили на ослабшую снежную корку и сломали её. Одни полозья сразу ушли вниз, другие взметнулись вверх. Ивана, сидевшего сбоку, выбросило из саней, и он оказался на самой кромке обрыва. Сани сильно сбавили ход, проваливаясь, но продолжали двигаться дальше. Селевёрстов с ужасом увидел, что Галкин быстро скользил со снегом вниз. В считанные секунды ему предстояло скрыться под толщей осыпавшегося снега.
      - Саша!
      Иван дёрнулся вперёд что было мочи, и тело его распласталось на краю.
      - Саша!
      Иван вытянул перед собой обе руки, в них оказался шест, которым он погонял оленей. Шест ударил Галкина в спину, и тот судорожно вцепился в него, отбросив "винчестер". Олени продолжали рваться вперёд, гонимые страхом перед волками. Вся четвёрка рогатых бегунов кинулась дальше, взбивая снег. Волки, промчавшись стороной от обрыва, побежали за ними. Иван не увидел ничего этого. Его глаза были устремлены на Александра.
      - Саша! Саша, держись, я прошу тебя, умоляю, - не то бормотал, не то кричал во всё горло Селевёрстов.
      Он придавил конец шеста своим телом и боялся шевельнуться. Но снег уже остановил свой поток, засыпав Галкина по самые плечи. Если бы не попавшийся под руку Александру шест, он бы не сумел удержаться на поверхности и исчез бы на двухметровой глубине.
      - А я, братец, похоже, всё ещё жив! - выкрикнул Галкин. - Ты где там, Иван?
      - Здесь, - послышался сзади сдавленный голос друга.
      - Давай-ка, братец, вытаскивай меня.
      - Я боюсь двинуться, Саша, - виновато проговорил Селевёрстов.
      - Оглядись, далеко ли волки? Убежали, что ли?
      - Да, - сообщил после недолгой паузы Иван, - похоже, за оленями умчались. Не заметили, что мы тут остались.
      - Конечно, олени ведь бегут, внимание к себе привлекают. Ну давай выкапывай меня, а то я ни рукой, ни ногой не могу пошевелить. Меня так сдавило, что дышать... Однако, ты проворен, оказывается. Как ты успел подсунуть мне шест? - его мозг работал лихорадочно, не упуская ничего из внимания. - Если бы тебя не оказалось рядом, то мне бы конец настал, это уж точно.
      Да, Галкин был на волосок от гибели. Если бы не стукнувший его в спину шест, за который он успел ухватиться, он был бы теперь погребён на глубине не менее двух метров, а то и глубже.
      Иван заставил себя подняться и подошёл к торчавшей из снега голове Александра.
      - При иных обстоятельствах я бы долго хохотал над твоим видом, - проговорил он.
      - Когда-нибудь похохочем. Откапывай же меня!
      Когда Александр выбрался, весь облепленный снегом, и растянулся на спине, Иван упал рядом.
      - Я страшно устал, Саша.
      - Отдыхай, братец. Теперь мы с тобой должны хорошенько отдохнуть. Олени наши пропали, придётся дальше на своих ногах идти.
      - Я не смогу, Саша. Я не одолею эту дорогу, - вяло ответил Селевёрстов.
      - А куда тебе деваться? Не лежать же тут подобно бревну. Сейчас отдышимся и пойдём помаленьку. Пожалуй, придётся обратно шагать. До зимовья-то ближе будет, чем до перевала. Да и снег позади остался укатан полозьями.
      - Саша, дорогой, а ведь Медведь был прав, - сказал вдруг Иван взволнованно.
      - Ты про что?
      - Помнишь, он сказал, что снег провалится? Он ведь про этот самый случай говорил.
      - Чёрт возьми, а ведь верно! - Галкин сел и посмотрел на Ивана.
      - Он тогда ещё сказал, что нужно выждать. Это он о твоём порыве пуститься в дорогу... Он всё видел... Он сказал, что одному тебе нельзя...
      - Да, именно так, - согласился Галкин, - я помню.
      - Выходит, не случайно я прыгнул к тебе в сани, - задумался Селевёрстов.
      - Не случайно ты поиздержался и остался без копейки в кармане именно в Олёкминске, братец, - продолжил Галкин размышления Ивана. - Воистину пути твои, Господи, неисповедимы.
      - Э, да я, кажется, слышу бубенцы, - насторожился Иван.
      - У тебя либо слух обострился на нервной почве, либо тебе мерещится. Я ничего не... Ах, верно, верно, теперь различаю перезвон, - Галкин повернулся всем телом в ту сторону, откуда они приехали.
      На холме появилось чёрное пятно. Оно стало быстро увеличиваться в размерах и приобрело форму двух саней. На передних сидел погонщик. Вторые сани были пусты, олени второй упряжки были привязаны к задней перекладине первых саней и покорно следовали за ними. Когда странный поезд приблизился, Галкин узнал в погонщика.
      - Медведь! - воскликнул он. - Как ты оказался здесь? Откуда ты едешь?
      - С зимовья, - мрачно ответил Якут, потянув поводья.
      - Постой, а кто это у тебя в санях? - Александр проворно поднялся, забыв об усталости. - Да ведь это Белоусов! Боря, друг мой, что с тобой?
      - Он мёртв, - ответил Эсэ, едва повернув голову к покойнику.
      - Мёртв? Что случилось?
      - Мы дрались, и я убил его.
      - Вы дрались? - Галкин нагнулся над бездыханным казаком.
      - На ножах. Был честный бой. - Якут продолжал сидеть неподвижно. Галкин отступил на шаг и, охваченный ужасом непонимания, вперился диким взором в Эсэ. Тот продолжал говорить. Голос его звучал ровно, почти спокойно, но в нём всё же угадывалось напряжение. - В других я стрелял из засады. Мне была нужна кровь. Я так думал. Теперь я знаю, что я ошибался. Я сказал тебе однажды, что меня гонит месть. Но оказалось, что я заблуждался. Я неверно истолковал слова Матери-Зверя. Я плохой оюн.
      - Кто ты, чёрт возьми? - Александр сделался белее снега и оглянулся, ища глазами свой "винчестер", забыв, что оружие исчезло под снегом вместе с санями и всей кладью. - О каких других убийствах ты толкуешь? Неужели все погибшие в моей экспедиции - твоих рук дело? Как? Почему ты убил столько людей?
      - Я охотился за тобой. Но я не знал, что мне нужен именно ты, поэтому я убивал всех подряд, когда мне предоставлялся удобный случай. Но теперь я узнал, что ты - мой брат, - медленно ответил Эсэ, - поэтому я не могу тебя убить.
      - Какой, чёрт возьми, брат? Как ты можешь быть моим братом, дикая скотина?
      - Злые слова, плохие слова... Твой друг Белоусов, умирая, сказал мне: "Остынь". Теперь я повторяю тебе то же самое. Остынь! - Якут пристально посмотрел на Галкина. - Твоя мать была сестрой моего отца. Твой отец застрелил моего отца. Я хотел отомстить. Это долгая история. Три года назад произошло это. Я должен был найти тебя и убить. Таков закон мести. Но казак Борис сказал мне, что твоя мать и есть сестра моего отца. Мы - родня, кровная родня.
      Александр переглянулся с растерянно стоявшим возле него Селевёрстовым. Тот пожал плечами. Будь в руках Галкина его верный "винчестер", Эсэ не говорил бы так долго. Но оба русских были вооружены только ножами, в то время как на коленях у Эсэ покоилась винтовка. Якут перехватил взгляд Александра, устремлённый на оружие, и грустно улыбнулся.
      - Ты думаешь, я не понимаю твоих мыслей? Возьми, я не боюсь смерти, - он взял винтовку обеими руками и бросил её Галкину.
      Тот жадно схватил её, передёрнул затвор и оскалился:
      - Ну, Медведина, прощайся с жизнью.
      - Саша, остановись, - Иван вцепился в руку товарища, - он же сам дал её тебе! Он не собирается драться! Успокойся, остынь! Белоусова всё равно не вернуть.
      Галкин с огромной неохотой опустил оружие, затем резко шагнул к Эсэ и яростно ткнул стволом в щёку дикаря, разорвав ему щёку.
      - Скольких ты невинных людей положил... Откуда ты взялся, зверюга? - прошипел Галкин.
      - Я не всегда хотел убивать русских. Это желание пришло ко мне после гибели моего отца. Но было время, когда я уживался с людьми твоего племени. Я даже помогал им, когда была такая необходимость. Иногда они нанимали меня проводником. Но я никогда не превращался в вашего раба. Я никогда не нанимался носильщиком, не превращался во вьючную лошадь. Я просто помогал. Я знал, что бороться с вами нет смысла. Я не глупый. Сила на вашей стороне. Мой народ слишком малочисленный, чтобы вести войну против вас, - Эсэ смотрел прямо в глаза Александру. - Я не всегда воевал против белых людей. Я даже помогал им иногда. Как-то раз, когда я был ещё мальчиком, я даже спас одного русского от медведя. У того русского не выстрелило ружьё, видно, патрон попался отсыревший. Я прыгнул между зверем и русским и стал разговаривать с медведем. Медведь - мой брат, но не человеческий, а звериный. Медведи всегда понимали меня, хотя не всегда соглашались с моими словами. В тот раз медведь тоже не согласился уйти. Но он долго раздумывал, слушая меня. Он даже повернулся ко мне спиной, будто решил не нападать, однако его злоба взяла верх в нём. Медведь снова поднялся на задние лапы и пошёл на нас. Но к тому времени русский уже успел перезарядить ружьё и выстрелил дважды медведю в пасть.
      - И это был ты? - медленно проговорил Александр. - Это ты заговорил медведя?
      - Я, - кивнул Эсэ.
      Галкин опустил винтовку и повернулся к Селевёрстову:
      - Бог мой, что за жизнь, что за судьба! Иван, хочешь услышать нечто такое, что свалит тебя с ног?
      - О чём ты? - не понял Иван.
      - Он, будучи мальчишкой, заговорил медведя и спас охотника.
      - Я слышал, я всё слышал. Это, бесспорно, удивительная история, но я уже ничему не удивляюсь.
      - Дело в том, что тем охотником был мой отец! - выпалил Александр.
      - Что? - поразился Иван.
      - Как так? - Эсэ был потрясён не меньше Селевёрстова. - Я спас от гибели твоего отца? Я помог сохранить жизнь будущему убийце моего отца! Неужели такое могло произойти? Я не верю!
      - Ты только что сам поведал нам твою историю, - медленно сказал Александр. - Я много раз слышал от моего отца этот рассказ. Так что если ты не присвоил себе чужого подвига, Медведь, то ты понимаешь, как распорядилась судьба.
      Эсэ встал и сделал несколько шагов по снегу.
      - Я плохой оюн, - прошептал он. - Я с самого начала не понял ничего и пошёл не той тропой.
      Он медленно обернулся. По его щеке лениво стекала кровь. Галкин устало опустился на сани возле мёртвого Белоусова. Иван тяжело дышал, будто только что остановился после продолжительного бега, и испуганно переводил взгляд с Александра на Эсэ и обратно.
      - Я надеюсь, вы не станете теперь драться? - спросил он через некоторое время.
      - Драться? - удивился Якут. - Я не имею права драться с ним.
      Он сделал несколько неуверенных шагов туда-сюда, будто погрузившись внезапно в раздумье, затем опустился на корточки, загрёб ладонью снег и положил его в рот. Медленно пережёвывая его, Эсэ посмотрел на Галкина. Лицо его было непроницаемым. О чём он думал?
      - Саша, надо что-то делать, - пробормотал Селевёрстов.
      - Делать? - Галкин бросил на него растерянный взгляд и нервно перебросил винтовку из руки в руку.
      - Тебе виднее, как быть, - продолжал Иван. - Я не смыслю ровным счётом ничего в ваших обычаях...
      Эсэ поднялся и неторопливо подошёл ко вторым саням.
      - Я уезжаю, - сказал он спокойно.
      - Уезжаешь? - переспросил Александр. - Куда же? Ты полагаешь, что я могу отпустить тебя после всего, что я узнал?
      - Я еду к тебе в зимовье. Хочу забрать моих лошадей.
      - Мужики разорвут тебя на куски, как только узнают, что ты убил Белоусова, что на твоей совести Карлуша и другие...
      - Я еду, - повторил Якут, отвязывая вторую упряжку от первых саней.
      Селевёрстов видел, что Галкина терзали сомнения, остановить или отпустить Эсэ. Но Иван ничем не мог помочь товарищу.
      - Я еду, - ещё раз сказал Якут и стегнул оленей, его лицо осталось спокойным.
      - Давай быстро в сани, - скомандовал Галкин и махнул рукой, призывая Селевёрстова. Иван осторожно опустился возле мёртвого Белоусова, слегка сдвинув рукой голову казака.
      Их олени с готовностью побежали следом за санями Эсэ. Справа и слева потянулся лес.
      - Что ты будешь делать, когда мы приедем? - Иван похлопал Александра по плечу.
      - Не знаю. - Галкин раздражённо пожал плечами. Он чувствовал себя загнанным в ловушку. Якут не тронул его, хотя имел все преимущества, когда подъехал. Александр хорошо понимал это. И всё же Эсэ был хладнокровным убийцей. Оставить этот факт без внимания Галкин не мог. Он ехал молча, то и дело поглаживая винтовку, которую оставил Эсэ.
      - Неужели ты выстрелишь в него? - шёпотом спросил Иван, но спутник не дал ответа.
      Олени Эсэ разбежались на спуске слишком быстро, и один из них оступился, шагнув чуть в сторону от накатанной колеи. Животное споткнулось, и сани налетели на него, подмяв под себя. Эсэ подскочил к нему и освободил его от лямок. Несчастный олень подпрыгивал от боли на задней правой ноге, а левая повисла у него и слегка свернулась в сторону. Животное издавало пронзительный крик-плач.
      - Сломал! - воскликнул Галкин.
      Эсэ посмотрел на Александра и указал глазами на винтовку. Галкин понял его и подошёл к оленю, держа оружие наперевес. Олень смотрел на него печальным взглядом своих широко раскрытых глаз. Иван отвернулся. Грянул выстрел, и холмы, покрытые чёрным лесом, откликнулись долгим перекатным эхом.
      Галкин протянул винтовку Селевёрстову и двинулся к Эсэ, чтобы помочь ему поставить перевёрнутые сани.
      - Тут вон тоже постромки порвались, - негромко сказал он.
      Вдруг по тайге пронёсся протяжный рёв.
      - Что такое? - Иван похолодел от ужаса.
      Все замерли на один миг, затем Александр выпалил:
      - Медведь.
      Эсэ поднялся во весь рост и кивнул:
      - Он.
      Рёв повторился. Нервное напряжение возросло.
      - Оставь эти сани, - негромко посоветовал Галкин и махнул рукой, - поедем на вторых.
      - Нас много, четыре человека. - Эсэ указал на неподвижное тело Белоусова. - Здесь начинается подъём, олени не вывезут нас. Придётся пешком до вершины холма.
      Рёв медведя послышался снова, но теперь он был гораздо ближе.
      - Медведь-шатун, - ответил Галкин на вопросительный взгляд Ивана, - самый опасный зверь. Что-то заставило его выйти из берлоги, что-то растревожило его. Может, кто-то ранил его...
      Медведь появился из-за деревьев неожиданно. Тяжело переваливаясь со стороны на сторону, он быстро прошёл несколько шагов и остановился. Его лобастая голова опустилась к снегу, затем поднялась вверх, разинув пасть с хорошо различимыми клыками. Он казался неуклюжим, однако неловкость его движений была обманчива. Достаточно было увидеть, как быстро он переставлял свои лохматые лапы, чтобы понять, какой скрытой прытью обладало это существо.
      Эсэ посмотрел на стоявших возле него людей и, ничего не объясняя, осторожно шагнул навстречу медведю.
      - Куда ты? - проговорил на выдохе Иван.
      - Я иду разговаривать с ним, - спокойно ответил Эсэ.
      - Что-то не верю я в такие разговоры, - процедил сквозь сжатые зубы Александр.
      - Но ведь заговорил он однажды медведя и спас твоего отца, - неуверенно возразил Селевёрстов. - А почему ты не стреляешь?
      - Далековато. Отсюда я в него, конечно, попаду, но не убью. А такого зверя лучше попусту не злить, он и так в дурном настроении. Эх, надо уезжать. Он не побежит за нами, остановится возле застреленного оленя.
      - Мы не можем уехать одни... Эй, Медведь! Поворачивай обратно! Поехали быстрее!
      Эсэ чуть обернулся, отзываясь на зов Ивана, но не остановился. Медленно переставляя ноги, обутые в пушистые этэрбэсы, он шёл вперёд.
      - Медведь против медведя, - прошептал Галкин.
      Время замедлило свой бег. Воздух остановился, невесомые снежинки, казалось, неподвижно зависли между землёй и небом. Эсэ неторопливо поднял обе руки. Зверь шумно тряхнул головой и, опустившись на задние лапы, поднял передние перед собой. Тускло вспыхнули его чёрные когти. Опять из его пасти вырвался страшный рёв. Эсэ шагнул дальше. В ту же минуту медведь тяжело опустился на передние лапы и сделал скачкообразное движение вперёд. Его шкура, облепленная снегом, затряслась. Он продвинулся ещё тем же полускачком, затем побежал, быстрее и быстрее. Вокруг стояла зловещая тишина. Засыпанный снегом лес замер. Только этот огромный медведь грозно мчался на Эсэ.
      Вдруг в воздухе пронёсся громкий вздох. Якут услышал треск. Услышали его и Галкин с Селевёрстовым. Огромное дерево, склонившееся под бременем лет и тяжестью снега не удержалось и рухнуло вниз, будто сваленное чьей-то невидимой рукой. Эсэ успел отскочить в сторону, и медведь, почти набросившийся на него, принял всю мощь удара на себя. Толстенный ствол надёжно придавил его, ударив поперёк позвоночника. Эсэ растянулся на снегу в десятке сантиметров от покрытого шершавой корой ствола. Две сломанные ветки воткнулись в его ногу, третья сорвала с головы капюшон и рассекла ухо надвое. Вокруг него дрожали, осыпая снег, зелёные иголки на ветвях. Обернувшись, Эсэ увидел громадные когти возле себя и попытался отдёрнуть ногу, пришпиленную обломками сучьев, но не смог.
      Галкин и Селевёрстов ринулись к упавшему дереву.
      - Как ты, Медведь?! - закричал Иван и сквозь ворох хвои увидел оплывающий под горячей кровью снег. - Откуда кровь?
      Эсэ побледнел и едва заметно улыбнулся.
      - Я плохой оюн. Я разучился разговаривать даже с медведями.
      - Откуда кровь?
      Эсэ указал на проткнутую ногу и приподнялся на локтях. Под ним появилась вторая лужа крови. Александр увидел длинный лоскут меховой одежды и клок мяса.
      - Ты ранен? - спросил Галкин, продираясь сквозь ветви.
      - Он успел ударить меня и порвал мне бок, - спокойно ответил Якут. - Это расплата за ошибки.
      - Покажи мне рану, - потребовал Александр.
      - Нет нужды. У него хорошие когти. Я останусь здесь... - Эсэ говорил тихим голосом. - Надрежьте медведю горло. Он просит выпустить его дух на волю, чтобы он мог заново родиться в теле... Надрежьте вы, ведь я не дотянусь до него. Не бойтесь, он вас теперь не тронет...
      - Покажи рану, - повторил Александр, - я прошу тебя... брат!
      - Хорошо, что ты сказал так, брат, - улыбнулся Эсэ. - Я покину этот мир легко. Ты назвал меня братом. Ты признал меня... Я признаю тебя тоже.
      Галкин потянулся, чтобы перевернуть раненого, но тот остановил его решительным жестом:
      - В тебе течёт кровь моего народа. Ты должен понимать. Мне не нужна помощь. Я умираю в лесу, возле медведя и возле брата. Мне хорошо. Я уже не чувствую боли...
      - Что я могу сделать, Медведь?
      - Скоро стемнеет. Езжайте.
      - Но...
      - Если когда-нибудь ты будешь в деревне Тунгусов на Чёрном Пне, то спроси, не родился ли там у одной женщины сын от меня. - Голос Эсэ стал затухать. - Если найдёшь его, то возьми его себе. В нём наша кровь. Кровь воинов... Теперь всё... Меня оставьте здесь... Я совершил много ошибок... Уходите... Мне пора...
      Он закрыл глаза и больше не шевелился.
      Ни Галкин, ни Селевёрстов не видели, как дух Эсэ взмыл над деревьями. А он взглянул на них сверху и махнул рукой на прощанье. Перед ним возникли прозрачные фигуры, очень стройные и красивые. Они поманили Эсэ к себе и обняли его, как умеют обнимать только самые близкие и любящие существа. Вокруг них мягко двигались такие же прозрачные очертания всевозможных зверей. Эсэ обвёл их радостным взглядом и засмеялся.
      Это случилось в Месяц-Когда-Сердце-Стынет-От-Стужи...
      
  • Оставить комментарий
  • © Copyright Ветер Андрей (wind-veter@yandex.ru)
  • Обновлено: 25/07/2008. 227k. Статистика.
  • Повесть: Проза
    • Оценка: 7.11*7  Ваша оценка:
    Связаться с программистом сайта.