Lib.ru/Современная литература:
[Регистрация]
[Найти]
[Рейтинги]
[Обсуждения]
[Новинки]
[Помощь]
--------------------------------------------------------------------------------------------------
Эпопея "Трагические встречи в море человеческом"
Цикл 2 "Особый режим-фашизм"
Книга 10 "Рабы-добровольцы"
Часть 5 "Жестокости "привычной" жизни" (окончание)
-------------------------------------------------------------------------------------------------
4
В Москву Русанова привезли и сдали в лефортовскую тюрьму 24 декабря. А 27-го, в 3 часа дня, он уже вышел из здания Военной Коллегии Верховного Суда СССР свободным человеком и никак не мог привыкнуть к тому, что нет рядом ни конвоира, ни заключённых и что вообще он свободен, как все люди, идущие ему навстречу или рядом. Если хочет, может остановиться, свернуть налево или направо. Пойти в кино или в ресторан - деньги у него есть. Но в ресторан в этой лагерной робе его не пропустят. Да и настоящих документов пока ещё нет - чтобы с твёрдыми корочками, тиснёным на них гербом, с фотокарточкой и печатями. Была лишь справка с печатью, удостоверяющая его личность и освобождение из исправительно-трудового лагеря. А от полуторачасового пересмотра его дела по кассационной жалобе остались в голове только самые важные, самые главные слова, которых он и не ожидал, честно говоря, услышать: "Уголовное дело гражданина, Русанова Алексея Ивановича, за номером таким-то (он его даже не запомнил) закрыть настоящим решением Военной Коллегии Верховного Суда СССР от 27 декабря 1956 года по ходатайству Министра Обороны СССР и кассационной жалобе пострадавшего, так как последняя принимается к удовлетворению. Заключённого ранее под стражу Русанова Алексея Ивановича настоящим решением из-под стражи освободить". Всё остальное - вопросы на суде, свои ответы, речь защитника, фамилии членов суда, их председательствующего и секретаря, занудные и часто повторяющиеся юридические термины и статьи уголовного кодекса, зачитываемые вслух постановления и решение прежнего суда от 9 июня 1956 года - всё это, записанное каким-то идиотским на слух и казуистическим языком, вылетело из головы Алексея напрочь. Помнил лишь, что прежнее решение суда отменяется, и устные советы секретаря: поехать в Министерство Обороны, подать там заявление на восстановление в рядах Советской Армии, затем поехать в штаб ВВС СССР для подачи ещё одного заявления, с просьбой восстановить "Личное дело" и выдать новое удостоверение личности, зачислить на службу в прежний полк и поставить на все виды довольствия. После всего этого получить новое обмундирование офицера ВВС на складе интендантской службы тыла своей Воздушной Армии - а это означало поездку в Петрозаводск. Одним словом, забот и хлопот предстояло много, но всё это воспринималось с огромной радостью, которая распирала Алексею душу и грудь, и он не знал даже, с чего ему начинать. Но теперь, когда понял, что его не пустят ни в ресторан, ни в другие общественные места, решил, что начинать надо, видимо, с универмага - вон как все прохожие косятся на него! Купить себе гражданский костюм, шапку, пальто - к тому же через 4 дня новый год, праздник - и только после этого можно будет ходить по Москве, куда угодно, не боясь быть задержанным. Вон сколько "ментов" везде! И радость, так ошеломившая его 10 минут назад своей новизной и вкусом свободы, погасла. А ведь всю свою жизнь даже не чувствовал, не понимал и не ценил, что такое свобода на самом деле, какое это счастье.
Поговорку о том, что и в тюрьме песни поют, Алексей знал ещё с детства, от своего отца. Но, попав в неволю полгода назад, привыкнуть к ней так и не смог, и однажды пожаловался своему напарнику на лесоповале:
- Георгий Дмитрич, вот все заключённые, смотрю, спокойно переносят неволю. А я - ну, никак не могу привыкнуть к тому, что кругом проволока, охрана, унижение! Наверное, я - ненормальный какой-то, да?
50-летний Катуков сидел уже 8-й год. И хотя не был ни мудрецом, ни интеллигентом, ответил, тем не менее, психологически точно:
- Тут дело, я думаю, не в тебе, а в сроке.
- Как это?.. - не понял Алексей.
- Сильно ты ещё свежий - не успел отвыкнуть от воли. Мы-то - давно тут сидим, пообвыклись. Вот нам и кажется, что и здесь жизнь, как жизнь. Ну, то есть, что и тут жить можно.
- Думаете, из-за этого?..
- А чё тут думать. Когда летом вот - выпускали на волю "политику", помню, не хватило для одной группы грузовиков. Дело к вечеру было, а везти их - аж до Архангельска. Так вся эта группа, вместо того, чтобы уйти ночевать в деревню или в лес, где можно посидеть у костров на воле, осталась ждать до утра в бараке. То есть, не торопилась рвануть из лагеря.
- Сработала привычка, хотите сказать?
- А что же ещё? Подумаешь, большое дело для зэка переночевать лишнюю ночь в бараке!
- Георгий Дмитрич, а вы... прошу прощения за неделикатный вопрос... за что получили такой срок?
- Ну, если сказать тебе деликатно, то я... как бы это... растратчик-рецидивист, что ли. По линии орсовского снабжения шустрил.
Алексей смутился, пробормотал:
- Прошу извинения ещё раз.
Вспомнил он этот разговор теперь потому, что и к ощущению свободы тоже не мог привыкнуть. Мало, значит, сидел. И неволя казалась невыносимой, и воля неповторимым чудом - как полёт для воробья, упущенного кошкой из лап.
И тут обрушилось на него новое потрясение. Подошёл к торговке в белом фартуке, надетом на полушубок - продавала горячие пирожки из ящика, от которого шёл пар - и спросил:
- Какое сегодня число, гражданочка?
- 27-е было с утра. - И добавила, оглядев его арестантскую робу: - 27 декабря 56-го года. Ты - из тюрьмы, што ль?..
- Да, только что выпустили... - убито произнёс он.
- Ну, так радуйся! Што ж ты невесёлый такой?..
Алексей смотрел на женщину во все глаза и чувствовал, что по лицу его катятся слёзы. С 42-го года не плакал, думал, что слёз нет, разучился с тех пор, как избили его объездчики за колоски. И нате вам - в Москве, на улице, при людях...
- Да что это с тобой, милый?!. Может, ты есть хочешь? Так я те пирожка щас, тёпленького... Денег не надо, я и так вижу - нету их у тебя... На, бери! А то - какое число?.. Интеллигентный больно!..
Приняв пирожок, Алексей улыбнулся сквозь слёзы:
- Спасибо, гражданочка! День рождения у меня сегодня. А они - и не вспомнили даже...
- Ну, и скоко же это тебе?.. Улыбка-то, какая светлая, люди, посмотрите! - Торговка всхлипнула, но тут же опомнилась, добавила: - Дак ведь и ты, выходит, не вспомнил?
- Не вспомнил, отшибло от радости. Вот только теперь дошло... 29 исполнилось...
- Ты - ешь, ешь! Поздравляю тебя и с освобождением, и с днём твоего рождения! Это ж надо - в какой день освободили-то!..
Откусив от пирожка, чувствуя его "гражданский", не тюремный вкус, Алексей опять был готов обнять весь мир, радовался падающему с неба лёгкому снегу и, кажется, впервые в жизни понял не только, что такое свобода, но и что такое счастье. Он шёл по Москве и улыбался тому, что все на свободе, идут, куда хотят, и радуются снегу, жизни, предстоящему празднику, вкусной еде, выпивке. Остро захотелось выпить хоть рюмку водки. Но, как, где в его положении?..
"Надо позвонить Порфирьеву! - обрадовался он, вспомнив единственного, знакомого ему, москвича. - А номер телефона? Разве вспомнить теперь..." И всё же выход нашёлся. Он разменял деньги, чтобы можно было звонить из автоматов, и сначала добыл через "09" номер редакции "Красного флота", а у неё уже и телефон Порфирьева. Однако вместо него ответил кто-то другой и сказал, что Порфирьев уволился. Алексей стал спрашивать домашний адрес Леонида Алексеевича или телефон, но сотрудник, видимо, куда-то спешил, начал говорить, что сам он не знает, спрашивай, мол, опять редакцию. И Алексей закричал на него:
- Подождите, не вешайте трубку! В Москве у меня - никого больше нет, кроме Порфирьева, понимаете? Скажите, пожалуйста, хоть адрес вашей редакции, и я приеду и попрошу...
- Хорошо, записывайте...
- У меня нечем записывать. Постарайтесь помедленнее говорить, я запомню... Главное, каким транспортом к вам можно добраться?
Порфирьева Русанов отыскал лишь к вечеру, и тот, после всех расспросов и изумлений, обрадовано сообщил:
- А ты, действительно, всё-таки - из везучих, прав твой Аршинов!
- Почему?
- Во-первых, если бы не Жуков, хрен бы освободили тебя! Такого ещё не было в нашей армии, чтобы и освободили, да ещё и восстановили на службу в прежней части.
- Так ещё не восстановили пока.
- Восстановят, можешь не сомневаться! Жуков - это Жуков! Но придётся по штабам побегать, конечно. Штабники, если сами - год будут тебя восстанавливать, не меньше. Заведут переписку с архивами, а у них там... улита едет, когда-то будет!.. А вот, если ты лично приедешь, и подтолкнёшь розыск своего "Личного дела", то я, думаю, за месяц всё можно решить.
- А что, во-вторых? - напомнил Алексей, улыбаясь от счастья, что свободен и даже спать будет у товарища, а не на вокзале или в милиции.
- А во-вторых, тебе повезло, что я - только сегодня приехал в Москву. Я ведь живу теперь и работаю в Днепропетровске. А здесь у меня - мать и сестра. Отпросился к ним на праздничные дни, вот ведь какое дело!
- Согласен, повезло.
- Ну, ладно, наговориться - мы ещё успеем! - поднялся Леонид. - Сейчас нужно сходить в наш универмаг и купить тебе какой-нибудь костюм подешевле. Больших денег у меня с собой нет, а на дешёвый, я думаю, мы с сестрой наскребём. Потом, когда устроишься, перешлёшь, адрес я тебе оставлю.
- Адрес - оставь, - согласился Русанов, продолжая улыбаться от счастья, - а на костюм и на всё остальное, даже на выпивку - деньги у меня есть. Заработал 40% и себе - вот этими, собственными руками! - Алексей показал мозолистые, натруженные ладони. Под ногтями ещё держалась лагерно-тюремная грязь.
- Ну, если так, может, и девчонок, с которыми я учился в институте, пригласим в честь твоего освобождения?
- А они - что, до сих пор не вышли замуж?
- Вышли. Но 2 из них - успели уже и развестись. Так что и тут: считай, тебе повезло! Небось в лагере-то проголодался без женщин?
Алексей почему-то застеснялся "жестокой" темы, хотя в мыслях от женщины и не отвык. Однако ответил вопросом:
- А ты сам - не женился ещё?
- Да как-то не нашёл себе подходящей невесты... - Маленький, неказистый Порфирьев застеснялся тоже, и Алексей изменил тему:
- Давай, зайдём сначала на ближайшую почту! Телеграмму хочу родителям... что освободился. И с новым годом заодно!..
- Да, для них сейчас этот новый - будет самым счастливым! Шутка ли, сына выпустили!.. - И неожиданно признался: - Я ведь - тоже был осуждён...
- Да ну?! - удивился Алексей.
- На фронте, под Нальчиком.
- За что?
- Трибунал-то? За дурость. Командование - чуть что, оставляло мою роту сдерживать наступление немцев, а сами - драпали. Отступали мы тогда. Я был старшим лейтенантом, членом партии. И опять приказ: держать немцев у переправы через горную речку, а потом, мол, догоните... От роты у меня осталось в тот раз 19 человек. Ребята и говорят: "Всех немцев нам не удержать. Погибнем". Я подумал и дал приказ отступать. Догоняли своих чуть ли не месяц. Про нас там даже забыли, не спрашивали ни о чём. А я, дурак, сам признался, как вот и ты. Ну, наш комполка и сдал меня под трибунал. Исключили из партии, приговорили к расстрелу за оставление позиций. Правда, расстрел заменили после штрафбатом.
- Так ты - что, в штрафных столько наград завоевал? - опять удивился Русанов, зная, что у Порфирьева 2 ордена "Солдатской Славы", "Боевик", "Звезда", 3 "Отечки", куча медалей.
- А то где же? Дослужился до звания "старшины". А главное, уцелел!
- И в партии - тоже восстановили?
- Нет, предложили вступать снова. А я им - хуиньки, говорю, хватит! Разве это партия, Алёша, которая судит за честность?! Дерьмо это, а не партия... Так зачем самому лезть в это дерьмо?
- За жопу ведь могли взять за такие слова!
- В госпитале было дело. Жопа им моя - не нужна, не до этого... Демобилизовали по ранению, и только они меня видели - я сразу домой, в институт! Никто меня не искал больше, так я и не вступил в эту партию. Судимость - смыта кровью, никто о ней не знает теперь, вот только ты, да...
- Не беспокойся, я тоже всё понимаю! Какой паутиной повязана вся страна...
В свой полк Алексей приехал только в феврале 1957 года, когда уже "протолкнул" везде свои документы, получил офицерскую форму. Правда, фотокарточка на удостоверении личности была странной - с чуть отросшими волосами, но зато с усами. Оказывается, усы отрастают быстрее. Да и выглядел он теперь, несмотря на короткую, моложавую, стрижку, старше своих лет - всё ещё был худым, угрюмым. Не оттаял...
В день своего возвращения он проехал знакомые 3 сосны, возле которых когда-то выпрыгивал на ходу, и вышел из "игрушечного" поезда на "22-м километре". Никто не обратил на него внимания, когда он подходил к зданию штаба, и он прошёл в кабинет Коровина никем не замеченным. Подполковник был на месте, но в первые мгновения не узнал Алексея и, холодно ответив на приветствие, считая его, видимо, "чужим", прибывшим по какому-то делу в командировку, полувопросительно произнёс:
- Слушаю вас, товарищ капитан...
- Не узнаёте, что ли, Фёдор Андреич? - вырвалось у Алексея.
Коровин поднял голову, вскочил:
- Батюшки, Русанов?! Освободился, что ли?.. - И бросился тискать, обнимать - даже голос от волнения изменился: - Вот здорово-то, панте! Вот, молодец! А я, старая шляпа, и не узнал сразу... - Увидев возле ног Алексея чемодан, взглянул на часы, спросил: - Прямо с поезда, что ль?..
- Так точно, товарищ подполковник! - радостно отрапортовал Русанов и улыбнулся.
- Вот теперь - узнаю`: ты! Ну, да ладно, мы это всё поправим сейчас... Значит, так: жить тебе, панте, пока негде, комнату твою занял Зимин. В общежитии - тоже свободных мест, кажется, нет. Поживешь, стало быть, несколько дней у меня. Жена - тебя помнит, до сих пор сокрушается, так что и ей ты будешь не в тягость. А для меня - так настоящая радость, панте! Я тебе - рад!
- Спасибо, Фёдор Андреич! - пробормотал Алексей, стыдясь спазма, который перехватил ему горло.
- Да за што спасибо-то? Какой тут может быть разговор!.. Обыкновенное дело. Люди мы, чай, не волки.
- Надо бы командиру полка, наверное, представиться? - спросил Алексей.
- Во, кому надо спасибо сказать! Селивёрстову. Это ведь он ездил хлопотать за тебя к Жукову. Да токо его нет сегодня в штабе - хворает. Так что представишься ему после, и спасибо скажешь после. Поехали...
- А как же работа? Ещё только 12!..
- Ради такой встречи - никакой работы! Оставлю работать за себя за`ма: на то ведь он и зам! - Коровин надел шинель, шапку, повёл Русанова к выходу, где стоял штабной "газик". Никто Алексея пока не узнавал, и он был этому рад. А вот встреча на "21-м километре" с Галкой Зиминой, которая не узнала его тоже, когда выходил из "газика", потрясла.
- Галя-а!.. - окликнул он, увидев её.
Она обернулась. А всмотревшись, бросилась к нему и заплакала, причитая:
- Ой, Алё-ша-а! Алёшенька, миленький, ты?.. Отпустили... Господи-и!.. - И прижавшись к его холодной шинели на груди, затряслась от неожиданных рыданий.
К ним подошёл Коровин.
- Вот, привёз, панте, вашего соседа... - произнёс он, растерянный от смутной догадки и смущённый оттого, что оказался свидетелем чужой драмы, которой лучше бы ему и не знать.
Галка опомнилась:
- Спасибо вам, товарищ подполковник... - Отстраняясь от Алексея, добавила: - Комнату - мы освободим сегодня же... Библиотека - цела, всё на месте. Только личные вещи - я прибрала в кладовку...
Алексей перебил её:
- Ничего не надо освобождать. А библиотеку и вещи - я заберу потом, как устроюсь на новом месте. Спасибо, что сберегли!
Галина пришла в себя полностью, всё поняла и заплакала уже тихо, без надрыва - видимо, от какой-то обиды. Коровин тут же нашёлся:
- Ну - мы пошли, товарищ Зимина. Ему, - он кивнул на Русанова, - надо сейчас командиру представиться. С Русановым - вы ещё встретитесь... Тогда и обговорите все ваши квартирные и другие дела. Всего вам хорошего!..
Уходя от неё, они даже спинами чувствовали её несчастный, полный тоски, взгляд. Поэтому шли к дому Коровина молча. Однако "Панте" не выдержал и спросил напрямую:
- У тебя с ней што - любовь, что ли? Не бойся, я не из болтливых. Однако хочу тебе вот што сказать...
- Не надо ничего говорить, товарищ подполковник, я не собираюсь разбивать чужую семью. Тем более что никакой любви с моей стороны - не было и нет.
- Так, понятно. Движение, значит, токо в одну сторону. Это - полегче, панте, но всё равно - должен тебе сообщить: живут Зимины между собой - плохо. Теперь мне ясно и почему. Надо, стало быть, переводить Зимина в другой полк...
- Да, это, пожалуй, самый правильный выход из положения, - согласился Алексей и вздохнул.
- А чего... вздыхаешь?
- Жалко Галину. Она хороший, искренний человек. Потому и несчастна.
- Значит, зачахнет. Лучше уж была бы плохой, панте.
Русанов молчал, вспомнив о Машеньке. В носу у него пощипывало, но, слава Богу, не заплакал. В ушах стоял печальный голос певицы: "Не уходи, побудь со мною..."
Глава восьмая
1
Жить Алексею Русанову пришлось всё-таки в своей прежней комнате, и упросил его это сделать, как ни странно, сам Зимин. Видимо, начальник штаба постеснялся предлагать Сашке писать рапорт с просьбой о переводе в другой полк. Мог возникнуть естественный вопрос: "А почему это я должен писать вам такой рапорт?" Коровин - человек добрый и деликатный - не смог бы честно и прямо ответить. А перепоручать такое щекотливое дело "Поршню" или кому-то ещё не захотел. Грубые люди могли полезть в душу Зимина с грязными намёками, и получилось бы, что всё это легло бы на совесть "Панте" тяжёлым камнем. Старик на это не пошёл, а случайного "кадрового запроса" на перевод одного штурмана звена в какой-либо полк не было. Полагаясь на благородство и честность Русанова, он, скорее всего, просто отложил этот вопрос с жильём до лучших обстоятельств, а тему семейных отношений Зимина с женой оставил открытой для их личного разрешения. Может, оно как-то всё утрясётся само, панте...
Ясно Русанову было и другое: уговорила Зимина пойти на нелёгкий разговор с Алексеем Галка. Сначала сама сделала попытку вернуть комнату, принося искренние клятвы, что не сделает даже шага в сторону восстановления прежних интимных отношений, но Алексей ей не поверил и отказался. А вот против доводов Зимина не устоял. Не хитря, не скрывая ничего, Сашка сказал:
- Послушай, Алексей. Из-за тебя - у меня портятся отношения с женой. Да и все ребята считают, что я - захарлал твою комнату. Как бы воспользовался твоим несчастьем, что ли. Зачем мне такая слава?.. Ведь это "Поршень" предложил мне твою комнату, я его не просил об этом! А теперь - и Галка считает, что я жлоб.
- А я-то здесь - при чём? - пробовал Алексей сопротивляться. - Чем я могу тебе помочь? У меня у самого плохие отношения с твоей Галкой!
- Вот-вот! - обрадовался Зимин. - Она - тоже считает себя виноватой. Давай-ка ты, вселяйся в свою комнату, и живи в ней, как и раньше. Сразу, у всех у нас, наладятся и отношения: у меня - с женой и ребятами, у тебя - с Галкой...
- С Галкой - мне это не обязательно. А вот с тобой - хотелось бы...
- Что хотелось бы?.. - не понял Зимин.
Алексей чувствовал себя перед ним виноватым, ответил искренне:
- Чтобы ты - меня... простил. Я ведь тоже не специально всё это...
Зимин чему-то сильно обрадовался, счастливым голосом произнёс:
- Всё, Лёша, всё! Мир. Возвращайся сегодня же, и про всё старое - забудем! Идёт?
- Идёт, - согласился Алексей и подал Зимину руку, веря в то, что всё теперь будет между ними хорошо.
И, действительно, словно по удару волшебной палочки, всё в жизни Алексея переменилось сразу к лучшему. Он быстро вошёл, как говорится, "в строй" - опять летал, пусть в другой эскадрилье, с понижением в должности, но ведь уважение к нему в полку осталось прежним. А его новый молодой штурман Борис Кочубеенко вообще называл Алексея на "вы" или по имени-отчеству. Правда, у него это шло не столько от уважения личного, сколько от привычки уважать всех, кто был старше его по возрасту и званию - типично украинская черта. Впрочем, Алексей отнёсся к этому с пониманием, хотя старше Бориса был всего на 4 года. А в должности разницы теперь почти не существовало и вовсе - Алексей занял в штатном расписании первой эскадрильи место "старшего лётчика" первого звена, то есть, должен был летать левым ведомым у командира эскадрильи майора Решетняка. Однако, серьёзный и застенчивый, Борис ценил в Алексее его лётный опыт бывшего командира звена, о котором много слыхал от его прежних подчинённых. В этом смысле "старший лётчик Русанов" был для него непререкаемым авторитетом. Поэтому взаимное доверие в экипаже друг к другу установилось сразу и сделало их лётную службу не только лёгкой, но и радостной.
С приходом на полуостов первого тепла и ослаблением тоски по Тане - время всё-таки шло и делало своё дело - Алексей становился всё более успокоенным. Даже помолодел опять.
Очутившись после общежития в своей комнате, где ему никто не мешал, он много читал и плодотворно сочинял сам - писалось ему теперь без особых усилий, ибо понимал уже всё по-другому, глубже, чем прежде, да и в жизни кое-что повидал. В общем, жил и всему, как говорится, радовался. И вдруг великий реформатор и преобразователь Никита Хрущёв издал Указ о сокращении Вооружённых сил СССР. А потом начали приходить из Москвы слухи, будто Министр Обороны СССР маршал Жуков не согласен с какими-то методами проведения в жизнь этого сокращения, и в Кремле якобы разворачивается новая подковёрная борьба, от исхода которой будет зависеть теперь участь многих тысяч офицеров. Хрущёв, будто бы, стоит за быстрое сокращение, невзирая на рода войск и их профессиональную подготовку, а Жуков - за неторопливую постепенность и вникание в конкретику, что займёт много времени и сил, а главное-де, приведёт к волоките.
Алексей понимал, если победит точка зрения Хрущёва, значит, Жуков будет смещён со своего поста, и тогда ещё неизвестно, уцелеет ли он сам, капитан Русанов, на новом месте старшего лётчика-"переростка". Судя по тому, каким голодным волком смотрел на него при встречах "Поршень" и, говорят, высказывал мысль о том, что есть возможность очистить полк от "всякой накипи", рассчитывать на благоприятный исход не приходилось. Маршал не станет вникать в его личную судьбу второй раз - на каком основании? Видимо, понимал это и ликующий "Поршень", ждавший смещения Жукова.
И вот началось... В соседних полках истребителей и бомбардировщиков увольняли в запас молодых лётчиков, только что приехавших из училищ и ещё не вошедших в строй. Это было дурным предвестием; хотя маршал Жуков ещё и держался во главе армии, но практически - шёл слух - в сокращении конкретных частей уже не участвовал, высылаемый Хрущёвым из Москвы в заграничные командировки. От попыток сохранить в армии всё лучшее, похоже, его устранили. Это можно было определить и без слухов, побывав в штабе. В силу вступали не государственные интересы, а приятельские отношения офицеров с "Поршнем" и "Клеймом". Ни Селивёрстов, ни "Панте" противостоять им не могли: за "Поршнем" - партийная организация (кто посмеет выступить против неё?..), за "Клеймом" - СМЕРШ, невидимые глазом силы, не менее сильные и опасные.
Такое же положение было и в соседних частях. "Старики" уходить из армии не хотели, зная, что в "гражданке" им руководить не удастся - нет образования, да и оклады там будут не те, потому писали на подчинённых им офицеров скверные характеристики. Суетились, интриговали. Знали, с кем надо пить водку и кого угощать. В результате, за бортом армии оказывались те, кто был ещё молод и мог служить успешнее. Оставшиеся же, боясь попасть под продолжающееся сокращение, осторожничали на каждом шагу и вели себя так, словно служили не в армии, а были чиновниками канцелярий. Об "интересах Родины", как принято было говорить на собраниях, на самом деле никто из них уже не думал - соблюдался только свой интерес: любым путём уцелеть. Когда надо было летать в сложных условиях, то старались увильнуть, кто по "болезни", кто иным путём, лишь бы не рисковать жизнью, потому что уже и воля не та, и твёрдость руки не та, не те и рефлексы. Зато мастерство подглядывать друг за другом - кто лишнего выпил после бани, где что сказал? - теперь оттачивалось до совершенства. Жизнь началась совершенно подлая, и родился про офицеров анекдот: "Служба - как у кота в мешке. Всё слышит, ничего не видит и не знает, когда вытряхнут".
Алексей с горечью думал: "Если такое творится во всей армии, то до чего же мы дойдём? Почему так всё делается? Даже армию, это "народное бремя", не могут сократить с пользой - только во вред".
С лёгкой руки свиноподобного вождя-пьяницы в армии продолжала твориться такая невообразимая каша, что хотелось плакать. А главное, никто не останавливал дураков - пожалуйста, дорогие, разоряйте государство и дальше, наше дело не страна, а сторона. Никому ничего не жаль - не моё. Никому ничего не нужно - пусть государство думает. Государство богатое - всего не растащат. Это становилось кредом большинства, чувствами, которые порождал своими действиями ЦК партии.
"Может, и там, как у нас в полку? "Старики" - хотят остаться на своих местах, а потому и не перечат Хрущёву: руби и увольняй кого угодно, хоть самых нужных, лишь бы нас не задело! Интересы страны? Да хрен с ними..."
"А может, сходить в клуб, на танцы?.."
Была суббота. Оделся, и пошёл.
Играла радиола. Всё здесь было знакомо, не смущало. Сходил в буфет. Посидел рядом с друзьями. За пивом поговорили о том, о сём. С кем-то потанцевал - даже не обратил внимания, с кем. На танцах всё шло, как обычно; и в его жизни пока шло всё, как обычно, о сокращении речи не было.
- "Белый танец", - объявил из радиорубки механик. - Приглашают женщины!
К Алексею стремительно подлетела бледная от волнения соседка по квартире. Произнесла:
- Алёша! Я - приглашаю тебя...
"Спрашивается, зачем? - думал он. - Ведь сама же клялась, что ни шагу больше!" И он тихо спросил, когда повёл её в медленном вальсе:
- Галя, зачем? Ведь договорились же!..
- А что, даже потанцевать нельзя?.. - ответила вопросом на вопрос. В голосе прозвучала обида.
Ему стало неловко, да и жаль было Галку. Поэтому извинился:
- Прости, я не хотел тебя обидеть. Просто...
- Ладно, - улыбнулась она. - Никто на нас и не смотрит, знают, что мы - соседи с тобой.
Он промолчал, а Галка - человек, казалось бы, знакомый глубже пуговиц на платье - показалась ему, тем не менее, какой-то не такой, не обычной в этот раз. Вместо постного лица и скорбных собачьих глаз в её облике появились задор и лукавая хитринка. Глаза блестели, а губы всё время чему-то улыбались. А потом почувствовал, что и прикасается она к нему по-особенному - волнующе, без стеснения. И его обдало жаром. "Вот тебе на! Опять она за своё..."
Ночью Галка ему волнующе приснилась. Казалось бы, всё в прошлом, да и не было у него никаких чувств к ней, и вот, надо же такое! Просто срам. Ну и ну!.. Он поднялся, попил холодной воды, покурил и снова лёг, думая о том, что плохо всё-таки жить холостым.
Уснул скоро. Но вновь эта Галка - манила, дразнила его. И была уже нагой, на каком-то лугу. Только этого не хватало - влюбиться и самому в неё...
В воскресенье он встретил Галку в коридоре, на выходе из квартиры, хмуро поздоровался. А та вспыхнула, загадочно улыбнулась и пошла с дочкой в магазин - стройная, похожая на узбечку.
Может, показалось, что загадочно улыбнулась?
Во вторник он понял, нет, не любил он её, это точно. Но точным было и другое - он просто хотел её. Хотел, и всё. А может, хотел кого угодно, как это бывает у холостых мужчин. Целый день он провёл на аэродроме, словно молодой жеребец, давно не встречавший кобылы. И чтобы отвлечь себя от дурных мыслей, решил поработать умственно...
Возвратившись после ужина в столовой домой, он сел за стол и принялся писать очередную главу. Но что-то не писалось ему в этот вечер. За стеной Галка укладывала спать Катю и тихо напевала. Песня у неё была невесёлая, хватающая за душу, и он опять увидел её лицо прежним - тоскливым, с собачьими ожидающими глазами.
- Гули-гулюшки, разлюбили Дунюшку, - пела Галка.
Алексей разделся, включил настольную лампу и, захватив с собой "Новый мир", лёг на диване. В журнале печаталась повесть Дудинцева "Не хлебом единым", которая захватила Алексея с первых же страниц. Поражённый жёсткой правдой, он глотал страницу за страницей. Ему казалось, что в Союзе так не писал ещё никто - это было что-то новое.
В дверь осторожно постучали. Удивлённый, Алексей приподнялся на локте:
- Входите, открыто!..
Дверь тихо отворилась, и в комнату вошла Галка - в халате, шлёпанцах. Спросила:
- Не спишь?
- Нет, читаю.
- Вот и я... Увидела через щели, что у тебя ещё свет не погашен, думала... - Галка умолкла, глядя на него всё тем же, ожидающим взглядом.
- Что ты думала?
- Нет ли у тебя чего почитать?
- Вон по`лки, перед тобой!.. - Алексей кивнул на стену, заставленную до потолка книгами. - Выбирай сама, что тебе по вкусу.
Галка как-то нехотя придвинула к полкам маленькую приставную лесенку, которая стояла в углу, поднялась по ней и стала копаться в книгах, стоя к нему спиной.
А он уже не мог читать и смотрел на её оголённые стройные ноги, изгиб бедра под халатом. Но тут его осенило. Охваченный жаром, он сказал:
- Слушай, Галка, уходи!..
Она испуганно обернулась.
- Почему?
- Так... Уходи, и всё.
- Но, почему, Лёша? Чем я тебя обидела?
"Кажется, сейчас реветь начнёт. Вот ещё..."
- Ничем. Не за книгой ты пришла.
- А за чем же ещё? - Галка слезла с лестницы.
- Сама знаешь...
Галка густо покраснела - даже в полутьме видно было.
- Ну и что? У тебя был свет. Ведь ты - меня ждал, ждал!..
- Что?! У тебя - есть муж, ты в своем уме, Галка!
- Ну и что! - в какой-то отчаянной решимости повторила Галка и села к нему на диван.
- Как это, что?! - Приподнимаясь, он потянулся к тумбочке за папиросой и спичками.
Галка смотрела на него тёмными тёплыми глазами. Губы её были полураскрыты, грудь вздымалась.
- Я же люблю тебя, Лёшенька! - простонала она. - Давно люблю! Ещё когда ты ездил к этой... в Оленегорск. А когда прочла твои записки, которые остались тут после твоего ареста - я их потом спрятала, Сашка не читал - то поняла, что люблю тебя ещё больше!
- Но почему?!.
- Ты - не только красивый и сильный мужчина, но ещё и настоящий гражданин, патриот! Умница и защитник народа. Сашка - в сравнении с тобой - бестолочь, доминошник. Как же мне было не полюбить тебя, ведь другого такого - на тысячи километров вокруг нет! В чём же моя вина?.. Тебя - за одну игру на гитаре любая полюбит!
Алексей растерялся - даже зажечь спичку забыл: так и сидел с папиросой в плотно сомкнутых губах. Что делать? Пожалеть снова, гнать?..
- Лёша, Лёшенька, только разик! - бормотала Галка словно в бреду, расстегивая пуговицы на халате. - Больше я никогда к тебе не приду, не бойся! Сашка - на ночных сегодня... А ваша эскадрилья - завтра. Так ведь?.. Никто не узнает...
Страстный шёпот этот бросал его в жар, туманил голову, которая успела подумать: "Кажется, пошёл дождь, полёты могут закрыть, и Сашка вернётся..." А глаза видели нагое тело Галки под распахнувшимся халатом, и Алексея стало трясти, как в ознобе. А Галка уже осмелела, обняла его и как безумная порывисто целовала в шею, губы, липла к нему. И не было уже никакой воли, ни совести - где уж там сопротивляться, когда всем существом его владело одно только желание. Он сдернул с неё халат, повалил, почувствовал животом горячее нагое тело, увидел чёрный мысок волос на смуглой коже, когда она устраивалась поудобнее, и больше уже не помнил ничего и ни о чём другом не думал, пока всё не кончилось.
2
Родители Алексея, когда он сидел в тюрьме, потом валил лес под Архангельском, не обращали внимания от горя на то, что творилось в государстве под руководством нового "мужицкого вождя". Хотя знали, конечно, из газет и радио, что в конце 1956 года Хрущёв расправился с "антипартийной группой" Молотова, и самого Вячеслава Михайловича загнал послом в Монгольскую народную республику. Мария Никитична ещё удивлялась тогда:
- Ваня, да как же он, полуграмотный мужик, сумел справиться с Молотовым? Ведь тот - и образованный, говорят, и всему миру известен. А этот...
- Этот - зато подлее и хитрее! - перебил Иван Григорьевич жену. - Знал, кого себе в союзники брать, вот и...
- А кого он взял? - искренне удивилась Мария Никитична, не читавшая газет и не разбиравшаяся ни в хитросплетениях внутренней кремлёвской политики, ни внешней.
- Маршала Жукова, - принялся объяснять Иван Григорьевич, как всё происходило. - Дал ему пост министра Обороны, тот и выступил на пленуме цека на стороне Хрущёва. Ну, члены цека и поняли сразу, кого будет защищать армия в случае чего - не забыли ещё, как Жуков помог Хрущёву арестовать Берию. В общем, проголосовали против Молотова... Хотя лично я считаю, что особой разницы между Хрущёвым и Молотовым нет - оба учились всему у Сталина. А теперь - просто не поделили власть. Но Жуков решил спасти Хрущёва.
Мария Никитична, удовлетворённая разъяснениями мужа, ушла на кухню, чтобы приготовить ужин, а Иван Григорьевич остался в гостиной - шуршал газетами, которых выписывал сразу 2: "Известия" и "Правду". На него с обидой поглядывал его верный охотничий пёс Джек, совершенно забытый хозяином в этом году - перестал ходить на охоту.
Ивану Григорьевичу действительно было не до охоты, если даже политикой перестал интересоваться всерьёз. Помнил лишь, когда возник израильско-египетский военный конфликт, в ночных радиоголосах прошёл слух о том, что в Москве, якобы тайно, расстреляли в подвалах Лубянки венгерского руководителя компартии Имре Надя. Будто бы приказал это сделать Хрущёв. За то, что Имре Надь, мол, "спровоцировал" венгерские "события".
Была ночь, радиопередачу эту глушили какой-то воющей пилой или ещё чем-то, и громадина Джек, не выносивший этого воя, стал громко лаять, глядя на Ивана Григорьевича, стоявшего возле приёмника в старых трусах и майке. Иван Григорьевич, выключив "пилу", спросил, обращаясь к седеющему псу:
- Что, рыжий, не нравится, да? Вот и мне это не нравится. Выдаёт себя, сукин сын, за демократа, а сам - без открытого суда и следствия, втихаря - приказывает расстрелять главу иностранного государства! Каково это, а?!
Джек от внимания и преданности вильнул хвостом, тряхнул свисающими ушами, и тут же появилась в комнате Мария Никитична. Произнесла с укоризной:
- Зачем ты собаке-то мозги забиваешь всяким враньём?
- Да Джек сам подошёл послушать... как и ты вот.
- Лаял он и не соглашался!..
- С чем это он не соглашался? Он же не понимает!.. - вырвалось у Ивана Григорьевича в запарке.
- С тем, что не хочет, чтобы ещё и тебя посадили!
- За что это?
- За то, что слушаешь тут всякое!..
- А кто об этом знает?.. Да и не врут они, когда сообщают, где и что произошло. Врут, бывает, токо в трактовках этих событий. Да наши-то - побольше врут!
- Ох, Иван, Иван!.. Словно дитё малое, с собаками уже разговариваешь...
- А я виноват, что мне об этом - поговорить не с кем! Не государство, а большая тюрьма...
- Вот-вот, ты ещё ляпни об этом где-нибудь в другом месте! Тогда и Алёше добавят...
- Ладно, Маша, прости. Да и не дурачок же я - ляпать!
- Так ведь от ума-то - все беды! Сам же сказал, какое у нас государство...
Мария Никитична подошла к нему и, обняв, всхлипнула.
А в январе сын прислал телеграмму, что находится в Москве, на свободе. Потом пришло и письмо. Алексей писал, что вернулся в свой полк, скоро приступит к полётам, а пока занят восстановлением документов, всякими поездками, связанными с этим. Вот отпуск, правда, ему дадут теперь не раньше, чем через 11 месяцев службы.
Иван Григорьевич так обрадовался освобождению сына, что тут же взял отпуск себе и зачастил с Джеком на оттаивающие пруды - появились перелётные утки, охота! А вскоре вернулось к нему и желание вникать в политику, знать, что там ещё "натворил Кукурузничек", летающий по заграничным странам, словно дикая утка. Дарил везде русскую пшеницу, драгоценности, награждал орденами Героев Советского Союза кого попало, и всё это ему сходило с рук.
Чуть ли не каждый вечер Иван Григорьевич выкрикивал жене, отбрасывая от себя газету: "Марусенька, ты токо послушай, что опять учудил наш кремлёвский турист!.." И начинал очередное излияние жёлчи и злости на новые речи или выходки неутомимого Никиты.
В конце лета ночные радиостанции, вещающие "информацию" из-за "бугра", начали осторожные намёки на то, что Хрущёв, напуганный, будто бы, ростом популярности маршала Жукова, затеял устранить его со своей дороги. Опасный-де в будущем конкурент на высокий государственный пост. Другая радиостанция извещала, что сокращение Вооружённых Сил СССР на 1 миллион 200 тысяч человек проходит без участия Жукова. Что-то за всем этим, несомненно, было, и Иван Григорьевич в одну из ночей не выдержал. Разбудив Марию Никитичну, взорвался:
- Да когда же там, в Кремле, прекратится этот бардак?! Всё решает опять один человек. К тому же, свинья, пьяница! Весь мир уже смеётся над нами!..
- А что произошло, Ваня? - встревожилась Мария Никитична.
- Пока ещё не произошло, но скоро произойдёт. "Кукурузник" - начал копать под маршала Жукова! Который спас нашего Алёшку...
- Может, врут всё-таки? Ведь Жуков - помнишь, ты говорил - спас и этого Никиту!
- Вот и не нужен больше! Так что, не врут, думаю. Всё сходится... это в его характере, видно. Боялся Молотова - убрал. Боится теперь Жукова - значит, на очереди Жуков. Разоблачал недавно культ личности Сталина, а что выделывает сам?! Все газеты и радио каждый день - начинаются с восхвалений мудрости Никиты. Вот токо вместо личности-то - у него лишь свиное рыло... - Иван Григорьевич закурил.
Отмахивая от себя его дым, Мария Никитична произнесла:
- Чего обкуриваться-то? Хватит слушать эти "голоса", всё равно их глушат так, что напутаешь ещё чего-нибудь, не расслышав толком. Сходи лучше к Андрею Максимычу - совсем забыл старика! Он - умный, опытный. Может, знает что или подскажет. А меня будить по ночам - нечего! С ним говори. Наговоришься, оно, может, и полегчает. Спать хоть будешь, а не передо мной выступать.
Правильно рассудила, что делать, хоть и женщина: помчался на другой день. И как это он забыл про инженера, уму непостижимо.
К Драгуненко Иван Григорьевич явился вечером, когда зажглись в домах первые огоньки.
- А, Иван Григорьич! - обрадовался хозяин приходу гостя. - Входи, дорогой. Проститься пришёл?
- Почему проститься? Ты что, уезжаешь разве? - растерялся Русанов от неожиданности.
- Вот те на! Все знают, а ты - нет. Уезжаю. К сестре, на родину. Под Киевом она у меня. Я теперь на пенсии, значит, помирать скоро. А помирать, Иван Григорьевич, надо дома, верно? Пакуюсь вот... - Драгуненко обвёл рукой раскиданные по квартире вещи.
- Жаль, - пробормотал Иван Григорьевич. - Плохо будет без тебя.
- А сам не заходил целых полгода! - укорил инженер.
- Да замотался как-то со своим горем, - оправдывался Иван Григорьевич. - Я ведь к тебе, как всегда, за советом, - невесело добавил он и, не найдя среди мебели стульев, сел на диван. - Ты ведь не завтра едешь?..
- Через недельку. Потому и пакуюсь потихоньку. Как-то и не заметил, а, смотри, сколько барахла всякого набралось! - Старик прошёл к буфету и начал доставать оттуда рюмки, графин.
- Погоди ты с водкой, Андрей Максимыч, не за этим пришёл, - остановил инженера Иван Григорьевич. - Разговор - серьёзный. - Достал из кармана сложенную вчетверо газету с большим портретом Хрущёва, договорил: - Невесёлые дела творятся везде, а его - всё хвалят и хвалят. Читал?..
- Читал. - Старик сел. - Что мне ещё остаётся теперь? Только читать.
- Ну, и как твоё мнение? Как ты относишься ко всей его деятельности?
Драгуненко не ответил, поднялся и снова наладился за графином. Достал хлеб, банку консервов, маринованные огурцы. Всё это молча и деловито расставил на столе, нарезал хлеб и лишь после этого ответил:
- Для такой беседы нам, Иван Григорич, без этого не обойтись. - Он постучал ногтем по графину и налил в стопки. - Невесёлые, говоришь? А до него было что же, веселее?
- Какое там! - махнул Русанов. - Во мраке жили. 30 лет. Прав мой Алёшка, когда... - Он отвлёкся и, чувствуя это, вновь поднял глаза на старика. - Так ведь и теперь... В чём признаются-то?! В позоре, который длился столько лет! - И завёл речь о 20-м съезде партии, на котором сначала признались, что страной управлял восточный тиран и деспот, каких не знала история, а потом-де начали распространять "закрытые письма" партии, обращённые к её далеким от Москвы членам. Тирания была названа в них мягким новым словом - "культ личности". И хотя слово было мягкое, то, что стояло за ним, оказалось ужасным и потрясло всех.
Ивана же Григорьевича потрясало теперь другое: почему многомиллионному советскому народу продолжают не доверять и сейчас, скрывая от него правду в сургучах "закрытых писем"? Почему нет никакой ясности до сих пор, за что был снят с поста председателя Совета Министров Маленков? Почему на его место был поставлен Булганин, человек, ставший случайно военным, а теперь, так же случайно, главным министром-хозяйственником? Почему ходят слухи, что Хрущёв хочет уволить из армии самого нужного ей маршала, Жукова? Почему Никита вернул Китаю город-крепость Порт-Артур, который по советско-китайскому соглашению 1945 года должен был использоваться совместно аж до 1975 года? Вот с чем пришёл Иван Григорьевич к своему партийному другу - что думает об этом он? Россия - такая уж страна, что всё тайное в ней становится явным. А народ по-прежнему узнаёт обо всём либо в искажённом партией виде, либо из слухов. И в силу такой "привычки" думает по-своему, сколько ни пытаются власти его от этого отучить. А где же была во время "культа" мудрая партия? И в чём тогда её "мудрость" и "руководящая сила"?
Примерно так, а, может, и менее вежливо думал и высказывался Иван Григорьевич, начитавшийся газет, наслушавшийся и других "источников", а также "закрытых писем", хотя и в пересказах. Сталин же - не иголка, которую можно будет вынести из мавзолея за ноги и сделать вид, что ничего не изменилось и никто ничего не заметил! Заметили ещё в 1953 году, когда за одну мартовскую ночь исчезли из всех скверов и площадей страны гипсовые и бронзовые памятники Вождю и Учителю народов. А его портреты, развешенные за 30 мрачных лет всюду, кроме общественных уборных и бань, где граждане собираются в неприличном для вождя виде, были выброшены, как старые презервативы, отслужившие кремлёвским проституткам. Пусть-де китайцы носятся со своим Мао, а мы теперь - европейцы, и сами распашем у себя свой Карфаген. Создадим, так сказать, свои "традиции" в русской истории - новые.
Правда, с историей "по-новому" народ уже был знаком прилично, и потому исчезновению портретов и памятников, фамилий из энциклопедии, переименованию заводов и городов не удивлялся - не в первый раз. Замазывали же тушью в учебниках истории портреты Блюхера, Егорова, Тухачевского. Маршалами были! Героями революции и гражданской войны! А сняли портреты со стен - и враги. Всё просто.
Значит, и Сталин враг? Почему же не сказать об этом прямо? Нет - "культ личности". Выходит, если "личность" делала в партии и с партией, что хотела, разрушая её и уничтожая народ - это ещё не враждебная деятельность. Враг - это когда преступления по мелочи.
"Но партию - не проведёшь! - зло сердился Иван Григорьевич. - Она - всегда у нас зоркая: всё вскроет и разоблачит. И - восстановит. Если надо, то и справедливость. А может, даже и законность; вон уж куда замахиваются! Смелые. Только, где же вы были с этим раньше, когда мой Алёшка, и тот стал вопросы задавать! Вы сами довели до этого не только нас, но и наших детей! Да и где он сейчас лежит-то, ваш "культ"? В ленинском мавзолее! Хоть и тиран был, и деспот, а всё равно, выходит, надо его уважать и чтить? За то, что уничтожил миллионы людей? Больше, чем Гитлер скосил наших на фронте из пулемётов? За это? Всё равно - почёт? А может, вы не торопитесь называть вещи своими именами в надежде, что всё ещё обернётся на старый лад?"
После каждого номера газеты Иван Григорьевич только мрачнел. И хотя понимал, нехорошо теперь тащить покойника за ноги из его (пусть и незаконной) могилы - не по-христиански это - однако, не мог простить правительству и его тупости: зачем удумало положить Сталина возле Кремля в мавзолей! Тряслось от страха, что если не положит, то недоволен будет народ? Нет, господа, народ вам не страшен. Тогда чего же вы боялись? Сталинизма в собственных сердцах и душах? Что нельзя станет управлять народом по-прежнему, и он перестанет быть покорным? Решили предоставить всё Времени?.. Оно, мол, само покажет, что делать дальше со Сталиным...
Много было вопросов. И все они возмущали или волновали Ивана Григорьевича. Хотелось разобраться во всём по порядку. Почему повалили все грехи на одного Сталина? Чтобы выгородить себя? Что партия, мол, не при чём: смотрела на его подлые дела, видела всё, понимала и... соглашалась? Так, что ли? Но разве же мог один человек столько натворить без помощников? Опять ведь не сходятся у вас концы! Так почему же вы тогда не винитесь перед народом? А может, потому вы и Сталина не хотите по-настоящему трогать? Слишком много выявится мерзавцев и среди вас?
Опять же история с Берией - вон, каких дел наворотил! Одних изнасилований под тысячу, не говоря уже о других преступлениях! Какой царь или Бенкендорф мог на такое отважиться? А вот "коммунист" - смог: высокая мораль толкала. Тогда возникает ещё более серьёзный вопрос: какие же были созданы условия в стране, чтобы такое стало возможным? Полная бесконтрольность, безнравственность и беззаконие? Кто тогда в этом повинен - опять один?..
- Ну, чего задумался-то, говори! - сказал Драгуненко. Его голос раздался для Ивана Григорьевича неожиданно - мастер даже вздрогнул. - Ты ведь про позор что-то начал. Я тебя слушаю...
- Ладно, - очнулся Русанов, - давай и впрямь тогда выпьем, разговор длинный...
Они выпили, и тогда Иван Григорьевич вывалил старику все свои вопросы и сомнения.
- Да, - протянул Драгуненко, - нелегко на всё это ответить. Сам мучаюсь по ночам. Ты-то, может, и не помнишь, а я - помню... На 13-м съезде это было. Не хотели Зиновьев и Каменев оглашать делегатам съезда письмо Ленина, в котором он давал характеристику Сталину.
- Ну, и что он там писал? - заинтересованно спросил Иван Григорьевич.
- Писал, что у Сталина тяжёлый, деспотический характер. Что он не любит считаться с мнениями товарищей по партии. И что лично он, Ленин, был против его кандидатуры. Сталина Зиновьев и Каменев намечали в секретари цека на съезде. А Ленин - не хотел, но болел тогда, не мог заявиться и выступить, потому и дал характеристику письменно.
- Смотри ты! - воскликнул Иван Григорьевич. - Выходит, Ленин-то - и впрямь дальновидным был! Хотя я в это, если по-честному...
Драгуненко, видимо, из осторожности, перебил:
- Гений он там или нет, этого я тоже не знаю - у нас все гениями становятся на этом посту, даже не образованный пьяница Хрущёв, - а только Ленин Иосифа-то - знал, видать, хорошо. Да тот и сам уже стал себя проявлять, когда Ильич заболел: начал прижимать его жену, та жаловалась на него.
- Крупская?
- Да, Надежда Константиновна. Короче, избрали секретарём всё-таки Сталина. Он сумел на том съезде даже письмо Ленина на пользу себе обернуть. Умным был, что верно, то верно. И понял, мерзавец, ещё тогда, что соперников у него - будет много: Троцкий там, Каменев, Зиновьев, Киров, Бухарин. Да и среди военных были. Вот с них-то и начал он расправу в 37-м. Правда, сначала Троцкого вытурил из страны в 28-м, а в 34-м - Сергея Мироныча убили. Хитро всё обделывал. Знал, как ведут себя политики, претендующие на власть, когда дело касается не их жизни. А проявишь честность - сам загремишь. Ну, и давил их руками друг друга. Например, когда потребовалось засудить без вины Тухачевского, он в члены суда Блюхера назначил. У того - авторитет ведь был! Вот он и заслонился Блюхером: дескать, не я там судил, сам Блюхер разбирался. И тот - подписал приговор: виновен, расстрелять! Думаешь, он не знал, что всё липа? Знал. А - подписал. Понимал, это - нужно Сталину. Один лишь полковник Карбышев хотел разобраться в деле Тухачевского по-настоящему, потому что порядочным был. Так он - и в эту войну проявил себя как герой, будучи уже генералом. А Блюхер вот - не заступился. Ну, и за него потом - тоже никто не заступился, как за жопу взяли. Так что все они там хороши! И Ворошилов, и Молотов. Подписывали же смерть другим? Были бы людьми, не вышло бы и у Сталина! А так, те, кто попадал в лапы, тоже клеветали друг на друга, обливали грязью под пытками. Вот Сталин и узаконил пытки. Указом. После этого делал уже, что хотел.
- Ты вот про Кирова... Хрущёв в закрытом письме, говорят, прямо намекает, что убийство было совершено с ведома Сталина. Будто бы Кирова убил какой-то майор Николаев, энкавэдист. А потом - его самого задавили, и концы в воду. Теперь вот, якобы хотят это дело по-новому расследовать. Так? - спросил Иван Григорьевич, серьёзно глядя старику в глаза.
- Чёрт его знает, как там оно было всё на самом деле! Разве у нас можно что толком узнать? Но то, что Сталин боялся соперников и устранял крупных деятелей государства, это факт. Да я тебе лучше сейчас один документ покажу - "открытое письмо" Фёдора Раскольникова.
- Ишь ты, эти, значит, "закрытые" пишут, а он - "открытое"? Как игра какая.
- Да погоди ты, и-гра-а! Сам поймёшь сейчас, какая это была игра! Со смертью...
Драгуненко долго рылся в одном из чемоданов, наконец, нашёл, что искал - старую пожелтевшую газету.
- На вот, прочти! - передал он реликвию.
Русанов развернул газету - вчетверо была сложена, крошилась уже на сгибах: видно, много лет где-то прятал на случай обыска, а теперь вот достал перед отъездом; пахла погребом. Прочел её название ("Новая Россия", 1 октября 1939 года), удивился, глядя на инженера (тот кивнул: "Читай, мол, читай!"), и начал читать открытое письмо Ф.Ф.Раскольникова Сталину. Начиналось оно с эпиграфа, напечатанного мелким шрифтом: "Я правду о тебе порасскажу такую, что хуже всякой лжи". А потом, уже обыкновенным шрифтом, пошёл текст самого письма...
По мере чтения лицо Ивана Григорьевича каменело, вытягивалось - он не мог оторваться от газеты, хотя Драгуненко и предлагал ему выпить, задавал какие-то вопросы, шутил.
- Вот это да-а! - ахнул Русанов, кончив читать. - Ну и ну! И после этого - пусть, значит, продолжает лежать в мавзолее?
- Уберут когда-нибудь, сразу-то неудобно. Только не думаю я, чтобы его далеко убрали.
- Почему неудобно? По-твоему, его под Кремлёвскую стену, что ли?